Показать все теги
Глава 12
СОЛДАТ СВЯЩЕННОЙ ВОЙНЫ
Весной 1186 года Саладин немного окреп и вернулся в Дамаск. Ему уже исполнилось сорок восемь лет. Оставшуюся часть года он посвятил заботам о своем здоровье и продолжительным беседам на религиозные темы, а когда набрался сил, начал охотиться. Тем летом люди были взбудоражены предсказанием надвигающегося апокалипсиса. Уже несколько десятилетий астрологи предсказывали, что 16 сентября 1186 года планеты расположатся вдоль одной линии так, что возникнет катастрофический ветер, который сметет с лица земли все живое. Это пророчество было известно и мусульманам, и христианам, но султан считал его нелепым. В ночь ожидаемой катастрофы он специально устроил празднование на открытом воздухе, и это когда большинство людей попрятались по пещерам и подземным укрытиям. Праздник прошел без происшествий, и один из его участников даже заметил, что давно не было такой тихой и спокойной ночи.
По мере выздоровления Саладин начал осуществлять реорганизацию и распределение власти на территории, которая теперь могла именоваться империей Айюбидов. Прежде всего он назначил своего старшего сына аль-Афдаля наследником. Юный принц, которому было около шестнадцати лет, был доставлен из Египта в Сирию. Его встретили как султана, и наследник стал номинальным главой города, хотя в последующие годы Саладин старался держать сына рядом с собой и учил всему, что считал необходимым для правителя. Двое младших сыновей султана тоже получили достойные награды. Четырнадцатилетний Утман был назначен правителем Египта, и брат султана аль-Адиль отправился из Алеппо на Нил, чтобы стать наставником мальчика. Алеппо перешел к тринадцатилетнему аль-Захиру. Единственной проблемой, связанной с этими экстенсивными перестановками, стал племянник Саладина Таки аль-Дин. Являясь наместником Египта с 1183 года, он продемонстрировал тревожную тенденцию к независимым действиям. С помощью Карагуша (которого Саладин поставил в 1169 году надзирать за каирским двором) Таки аль-Дин строил планы ведения кампании в западном направлении вдоль североафриканского побережья, которая могла лишить султана войск, необходимых ему в других местах. Также ходили слухи, что во время болезни султана Таки аль-Дин готовился объявить о своей автономии. Осенью 1186 года Иса, искусный дипломат, получил деликатное задание — убедить Таки аль-Дина отказаться от Египта и вернуться в Сирию. Прибывший неожиданно в Каир Иса сначала был встречен всевозможными увертками и, вероятно, впоследствии посоветовал Таки аль-Дину идти, куда его душе угодно. Это вроде бы нейтральное заявление имело достаточно грозный подтекст, и племянник Саладина вскоре отбыл в Дамаск, где его хорошо приняли, вернули владение в Хаме и еще земли в недавно покоренном регионе Дийяр-Бакр.[1]
Вопрос послушания Таки аль-Дина отражал более широкую проблему. Чтобы обеспечивать свою разрастающуюся империю, султан полагался на поддержку членов семьи, но одновременно он стремился защитить интересы сыновей, прямых продолжателей династии Айюбидов. И ему необходимо было достичь равновесия: использовать энергию и амбиции родственников вроде Таки аль-Дина, поскольку они были необходимы для сохранения и расширения империи, но в то же время ограничить их независимость. В случае с Таки аль-Дином Саладин надеялся обеспечить лояльность, предложив племяннику перспективу продвижения в Верхнюю Месопотамию.
ИСЛАМ ОБЪЕДИНЕН?
Попытки Саладина решить судьбы членов династии Айюбидов в 1186 году были напрямую обусловлены усилением его власти и расширением территории, которой он теперь владел. Появившись как политическая и военная сила в 1169 году, он возглавил подчинение ближневосточного ислама, захватив власть в Каире, Дамаске, Алеппо и на больших территориях Месопотамии. Ликвидация халифата Фатимидов положила конец разделению между суннитской Сирией и шиитским Египтом, дав начало новой эре панлевантийского мусульманского согласия. Эти достижения, равных которым не знала история того времени, превзошли даже деяния Нур ад-Дина. На первый взгляд Саладин объединил ислам от Нила до Евфрата; его монеты, ходившие по всей империи и за ее пределами, теперь имели надпись «султан ислама и мусульман», объявляя всем о его гегемонии. Такой образ часто принимался современными историками — типичным стало недавнее заявление одного ученого, который сказал, что с 1183 года «правление всей Сирией и Египтом было в руках Саладина».[2]
Тем не менее идея, что Саладин теперь стоял во главе мира полного и прочного мусульманского единства, глубоко ошибочна. Его «империя», образованная благодаря причудливой смеси прямых завоеваний и дипломатии с позиции силы, была, по сути, непрочным объединением очень разных и далеких друг от друга государств, многие из которых управлялись вассальными правителями, чья верность была весьма ненадежной. Даже в Каире, Дамаске и Алеппо — опорах его империи — султан полагался на преданность и помощь членов своей семьи, то есть на добродетели, которые никогда не были гарантированными. В других местах, таких как Мосул, Малая Азия и Джазира, господство Айюбидов являлось по большей части эфемерным, зависящим от свободы союза и окрашенным едва скрытой враждебностью.
В 1186 году чары сохранились. Но только потому, что Саладин выжил после болезни и остался достаточно богатым, могущественным и влиятельным, чтобы диктовать свою волю. В последующие годы работа по поддерживанию и управлению такой географически обширной и политически неоднородной империей испытала султана на прочность. И старания противодействовать укоренившимся центробежным силам, которые могли легко разорвать на части империю Айюбидов, оказались постоянными и крайне утомительными.
Даже после семнадцати лет изнурительной борьбы работа Саладина не была завершена. В разгар священной войны он мог рассчитывать на ядро из преданных, закаленных в боях воинов, но в основном султан стоял во главе хрупкой, часто своенравной коалиции, каждую секунду осознавая, что его империя может быть разрушена восстанием, мятежом или отказом взяться за оружие. Этот факт чрезвычайно важен, потому что он сформировал мышление и стратегию султана, часто заставляя его следовать по пути наименьшего сопротивления, чтобы добиться быстрой внушительной победы. Современники и историки нашего времени нередко критиковали качества Саладина как военного командующего на этой последней стадии его карьеры, утверждая, что ему не хватало твердости, чтобы вести дорогостоящие и длительные осады. На самом деле он зависел от скорости действий и постоянного успеха, чтобы поддерживать импульс движения мусульманской военной машины, понимая, что она может развалиться, если остановится.
Фундаментом, на котором зиждилась империя Саладина, был джихад. Каждый шаг, расширявший власть Айюбидов, он оправдывал как средство для достижения этой главной задачи. Единство под его флагом могло быть куплено дорогой ценой, но он утверждал, что всегда действовал ради одной цели — ведения джихада для изгнания франков из Палестины и освобождения Иерусалима. Идеологический импульс оказался удивительно мощным инструментом, который подпитывал двигатель экспансии, но цена была неимоверно высока. Если Саладин не хотел прослыть обманщиком и деспотом, все его обещания, касающиеся беззаветной преданности делу, теперь должны были быть выполнены, и священная война, которой так долго ждали, наконец должна разразиться. Определенно после болезни и последовавшего за ней периода размышлений и углубления духовности пропаганда султаном джихада стала активнее. Почитаемые исламские ученые, такие как братья Ибн Кудама и Абд аль-Гани, являвшиеся давними сторонниками Саладина, были среди тех, кто ускорил распространение религиозного фанатизма. В Дамаске, да и во всем государстве, слагались религиозные стихи и трактаты о вере, обязательности джихада и первостепенного значения Иерусалима. Их регулярно читали на массовых собраниях. К концу 1186 года, судя по всему, султан не только признал политическую необходимость всеобщего наступления на латинян, но также посчитал джихад своим личным делом. Это ясно из свидетельства одного из немногих критиков Саладина среди современных ему мусульманских хронистов, историка из Мосула Ибн аль-Асира. Повествуя о военном совете начала 1187 года, он пишет:
«Один из эмиров Саладина сказал ему:
— Лучший план, по моему мнению, вторгнуться на территорию, и, если франки встанут против нас, мы должны схватиться с ними. Люди на Востоке проклинают нас и говорят: „Он отказался от борьбы с неверными и обратил все свое внимание на борьбу против мусульман. Мы должны предпринять действия, которые оправдают нас и заставят людей прекратить болтовню“».
Ибн аль-Асир намеревался осудить экспансионизм Айюбидов и вызвать общественное давление на султана. Но он предположил, что Саладин как раз в это время пережил момент осмысления самого себя. По словам Ибн аль-Асира, султан объявил о своем намерении отправиться на войну, после чего горестно заметил, что «от решения человека ничего не зависит, и мы не знаем, сколько осталось от наших жизней». Возможно, именно осознание собственной смертности подтолкнуло султана к действию; какой бы ни была причина, перемена, вероятно, действительно произошла. Остается вопрос относительно истинной степени его решимости воевать с франками в 1169–1186 годах, но независимо от того, что было раньше, в 1187 году Саладин обратил всю силу своей империи против Иерусалимского королевства. Теперь он был исполнен желания сойтись с христианами в решающем сражении.[3]
КОРОЛЕВСТВО ГИБНЕТ
Всплеск агрессии Айюбидов совпал с углублением кризиса в латинской Палестине. В какой-то момент между маем и серединой сентября 1186 года юный король Бодуэн V умер, и начался ожесточенный спор за престол. Граф Раймунд Триполийский, выступавший в роли регента, попытался захватить трон, но его переиграли Сибилла (сестра Бодуэна IV) и ее супруг Ги де Лузиньян. Заручившись поддержкой патриарха Ираклия, большого числа знати и военных орденов, Сибилла и Ги устроили свою коронацию и помазание, как королева и король. Раймунд хотел разжечь гражданскую войну, объявив Онфруа Торонского и его супругу Изабеллу законными монархами Иерусалима. Однако, вероятно подумав об ужасном уроне, который может быть нанесен, если его претензии будут удовлетворены, Онфруа отказался идти в этом направлении.
Став королем, Ги первым делом постарался выиграть время, чтобы восстановить хотя бы отдаленное подобие порядка в королевстве, возобновив договор с Саладином до апреля 1187 года в обмен на 60 тысяч золотых византинов. Ги был неоднозначной личностью. Бодуэн Ибелин был настолько возмущен его возвышением, что покинул его светлость и отбыл в Антиохию. Став королем, Ги принялся раздавать самые влиятельные посты своим родственникам из Пуату, что тоже не способствовало повышению его популярности. Чтобы разобраться с самым могущественным врагом, Раймундом Триполийским, Ги, судя по всему, разработал план силового захвата власти в Галилее. В ответ Раймунд пошел на беспрецедентный шаг — попросил о защите Саладина. Мусульманские источники указывают, что многие советники султана подозрительно отнеслись к просьбе франка, но Саладин счел это обращение почетным предложением союза, вызванным поразившей франков раздробленностью. К явному ужасу своих латинских современников, Раймунд приветствовал мусульманские войска в Тивериаде, введенные для усиления городского гарнизона, и позволил войскам Айюбидов беспрепятственно проходить по землям Галилеи. В этот тяжелый момент граф совершил акт измены, посеяв еще больший разлад среди христиан.
В зимние месяцы 1186/87 года Рено де Шатийон, властелин Керака, нарушил перемирие с Айюбидами, напав на мусульманский караван, шедший через Трансиорданию из Каира в Дамаск. Его мотивы остаются неясными. Вероятно, это была банальная жадность в сочетании с осознанием того бесспорного факта, что султан собирает силы для широкомасштабного наступления. В последующие недели он не сделал ничего, чтобы исправить отношения, наотрез отказавшись удовлетворить требование султана о компенсации убытков. Даже без действий Рено Саладин почти наверняка отказался бы возобновить перемирие с франкской Палестиной, поэтому, скорее всего, следует отказаться от популярной ранее точки зрения о том, что это сеньор Керака разжег войну. Тем не менее действия Рено усилили его статус презренного врага мусульманского мира. Они также обеспечили Саладина поводом к войне.
РОГА ХАТТИНА
Весной 1187 года Саладин начал готовить силы для вторжения в Палестину. Стянув войска из Египта, Сирии, Джазиры и Дийяр-Бакра, он собрал огромную армию из 12 тысяч профессиональных кавалеристов — они составили ее ядро — и 30 тысяч пехотинцев. Один мусульманский очевидец сравнил их со стаей «старых волков и злобных львов», а сам султан описывал, как пыльное облако, поднимающееся, когда двигалась эта орда, «закрывало солнце». Собрать такую массивную армию само по себе было немалым искусством. Местом сбора были выбраны плодородные земли Хаурана, расположенные к югу от Дамаска, а поскольку солдаты прибывали издалека, мобилизация заняла много месяцев. За ее ходом надзирал старший сын Саладина аль-Афдаль. Это была его первая большая командная роль.[4]
На начальном этапе кампании 1187 года мусульманская стратегия в основном следовала принципам, выработанным Айюбидами в ходе боевых действий предыдущих лет. В апреле султан вошел в Трансиорданию, чтобы соединиться с войсками из Северной Африки, одновременно выполнив несколько карательных рейдов на Керак и Монреаль, а также уничтожил везде, где мог, урожай. Но франки не отреагировали на провокацию. Тем временем 1 мая аль-Афдаль принял участие в разведке боем за Иордан, прощупывая оборону Тивериады, а Кеукбури возглавил конный отряд из 7 тысяч воинов, чтобы провести разведку излюбленного места сбора армии франков — Саффурии. Той ночью их заметили стражники в Назарете, и небольшой отряд тамплиеров и госпитальеров, в то время путешествовавших по Галилее во главе с Великими магистрами обоих орденов, решил дать бой. Последовало кровопролитное столкновение у источника Крессон. Находившиеся в меньшинстве латиняне — у них было всего 130 рыцарей и около 300 пехотинцев — были убиты или взяты в плен. Великий магистр тамплиеров сумел спастись, но его коллега из госпитальеров был обнаружен среди убитых. Таким образом был нанесен первый удар, укрепивший моральный дух мусульман и подорвавший силы христиан. После этого шокирующего разгрома угрозу со стороны Айюбидов игнорировать уже стало невозможно, поэтому король Ги и Раймунд Триполийский поспешно, хотя и неохотно помирились, и граф окончательно разорвал контакты с Саладином.
В конце мая султан вошел в Хауран и, когда прибыли последние контингенты войск, выдвинулся на передовой сборный пункт в Аштаре, расположенный всего в дне пути от Галилейского моря. Теперь к нему присоединился Таки аль-Дин, вернувшийся из Северной Сирии, где серия мощных набегов заставила франкского князя Боэмунда III согласиться на условия перемирия, которые защищали Алеппо от нападения. В июне Саладин разрабатывал окончательные планы, завершал тренировки войск и организацию боевых порядков, так чтобы его огромная армия могла функционировать дисциплинированно и эффективно. Было сформировано три главных контингента: правым и левым флангами командовали соответственно Таки аль-Дин и Кеукбури, а центром лично Саладин. В пятницу 27 июня 1187 года мусульмане завершили приготовления к войне. Они переправились через Иордан южнее Галилейского моря, и вторжение в Палестину началось.
В ответ на угрозу исламской атаки король Ги последовал стандартному франкскому протоколу, собрав христианскую армию в Саффурии. Учитывая беспрецедентные размеры мусульманской армии, король сделал решительный шаг — объявил всеобщую мобилизацию. Он собрал всех, кто может держать оружие, и использовал деньги, присланные английским королем Генрихом II на Святую землю (вместо участия в Крестовом походе), чтобы заплатить наемникам. Член свиты султана писал, что «латинянам не было числа, их было много, как гальки, 50 тысяч или даже больше», однако в действительности Ги вряд ли мог собрать больше 1200 рыцарей и 15–18 тысяч пехотинцев и туркополов. Это была самая крупная армия, когда-либо собиравшаяся под Истинным крестом — тотемным символом военной доблести и духовной стойкости франков, — но тем не менее мусульман было намного больше. Собирая эту армию, христианский король пошел на огромный риск, оставив палестинские крепости с минимальными гарнизонами. Если сражение закончится серьезным поражением латинян, Иерусалимское королевство окажется практически без защиты.[5]
А целью Саладина была именно решающая победа. Он хотел увлечь франков подальше от безопасной Саффурии в решающее сражение на выбранной им местности. Но весь его опыт военных действий с Иерусалимом подсказывал, что противника будет не так легко заставить устремиться в безрассудное преследование. В последние дни июня султан вышел из долины Иордана на возвышенности Галилеи и разбил лагерь у маленькой деревушки Кафр-Сабт (около шести миль (9,6 км) к юго-западу от Тивериады и десять миль (16 км) к востоку от Саффурии) среди равнин и невысоких холмов, кое-где усеянных выходами горных пород. Он принялся испытывать выдержку латинян, отправляя небольшие отряды грабить окрестности, пока сам лично на расстоянии изучал лагерь короля Ги. Через несколько дней стало очевидно: чтобы добиться от франков нужной реакции, потребуется более наглая провокация.
2 июля 1187 года Саладин расставил ловушку, возглавив атаку на слабо защищенный город Тивериада, где сопротивление христиан вскоре было сломлено. Только цитадель еще держалась, предложив сомнительное убежище даме Эскиве, супруге Раймунда Триполийского. Эти новости достигли Саффурии (на самом деле султан, вероятнее всего, велел пропустить гонцов Эскивы, просившей о помощи). Саладин рассчитывал, что, узнав о бедственном положении Тивериады, Ги бросится на помощь. Наступил вечер, и султан принялся ждать, сработает ли приманка.
В шестнадцати милях (26 км) от него франки спорили. На совете с участием ведущих представителей знати королевства граф Раймунд советовал проявить осторожность и терпение. Он утверждал, что риск прямого столкновения с такой грозной мусульманской армией слишком велик и его следует избегать, даже если Тивериада падет и его собственная супруга окажется в плену. Со временем полчища Саладина разбредутся, как это было со многими исламскими силами ранее, вынудив султана отступить. Тогда можно будет вернуть Галилею и организовать выкуп Эскивы. Другие, включая Рено де Шатийона и Великого магистра тамплиеров Жерара де Ридфора, имели иную точку зрения. Они советовали Ги игнорировать предателя, недостойного доверия, — графа Раймунда, говорили, что трусливое бездействие покроет всех стыдом, и требовали немедленно выступать на освобождение Тивериады. Согласно одной версии событий король первоначально решил остаться в Саффурии, однако ночью передумал. Возможно, на него сумел повлиять Жерар. Хотя представляется, что решающим фактором, в конечном счете сформировавшим стратегию латинян, все же был собственный опыт Ги. Оказавшись в аналогичной ситуации четырьмя годами раньше, он воздержался от сражения с Саладином и в результате подвергся насмешкам и унижениям. Теперь в 1187 году набрался храбрости, и утром 3 июля его армия вышла из Саффурии.
Как только Саладин узнал, что франки уже на марше, он немедленно вернулся на Галилейские холмы, оставив небольшой отряд для удержания плацдарма в Тивериаде. Враг шел на восток сомкнутым строем, а значит, почти наверняка выбрал широкую римскую дорогу, ведущую из Акры к Галилейскому морю. Раймунд Триполийский находился в авангарде, тамплиеры в арьергарде, пехота прикрывала кавалерию. Мусульманский очевидец описывал, как они шли, «волна за волной», причем «воздух смердел, свет померк, и пустыня была оглушена» их наступлением. Точные цели Ги де Лузиньяна на первый день определить трудно, но он вполне мог оптимистично рассчитывать дойти до Тивериады или, по крайней мере, до Галилейского моря. Султан был исполнен решимости не допустить ни того ни другого. Выслав вперед мелкие отряды, которые должны были беспокоить колонны христиан, он держал основные силы на открытом плато к северу от Кафр-Сабта, блокируя им путь.
Саладин правильно рассудил, что доступ к воде будет играть решающую роль в конфликте. В разгар лета солдатам и лошадям, идущим по такой засушливой местности, грозит обезвоживание. Помня об этом, султан приказал, чтобы все колодцы в окрестностях были засыпаны, одновременно обеспечив снабжение собственных войск из источника в Кафр-Сабте, а также водой, доставляемой на верблюдах из долины Иордана. Остался только источник в деревне Хаттин на узком краю плато, и подходы к нему хорошо охранялись. Таким образом, султан создал, по сути, безводную убийственную зону.[6]
Около полудня 3 июля франки устроили небольшой привал возле деревушки Туран, источник которой мог на время утолить их жажду, но был явно недостаточным для многих тысяч человек. Ги, должно быть, верил, что сможет прорваться в Тивериаду, потому что продолжал медленное продвижение на восток. Но он недооценил численное преимущество Саладина. Оставив центральную часть армии на месте, чтобы блокировать продвижение христиан, султан выслал фланговые подразделения Кеукбури и Таки аль-Дина, чтобы те завладели Тураном, преградив латинянам путь к отступлению. Вскоре франки вышли на плато, приготовленное Саладином для сражения и победы. Капкан захлопнулся.
В конце дня христианский король заколебался. Уверенная прямая атака или в восточном направлении к Галилейскому морю, или в северо-восточном — к Хаттину все еще имела некоторые шансы на успех, поскольку позволяла латинянам пробиться к воде. Но вместо этого Ги принял отчаянное решение разбить лагерь на совершенно безводном участке, организовать защиту которого было невозможно — это было равносильно признанию неминуемости поражения. В ту ночь атмосфера в двух лагерях была совершенно разной. Окруженные мусульманами так близко, что «солдаты могли переговариваться друг с другом», и так плотно, что «даже мышь не проскочит», франки стояли в полной темноте и с каждым часом слабели от изнуряющей жажды. А войска султана выкрикивали «Аллах Акбар!», и их отвага постоянно увеличивалась — они почувствовали запах победы. А их лидер тщательно готовился к нанесению последнего, решающего удара.
Сражение не началось с рассветом 4 июля. Вместо этого Саладин позволил христианам продолжить медленное движение, вероятно в восточном направлении по главной римской дороге. Он ожидал начала полуденной жары, которая должна была усилить жажду у противника. Затем, чтобы усилить страдания франков, войска султана начали поджигать кустарник, окуривая врага клубами удушающего дыма. Позднее султан утверждал, что пожар — «напоминание о том, что Бог приготовил для них в ином мире». Всего перечисленного было достаточно, чтобы группы пехотинцев и даже отдельные рыцари стали покидать строй и сдаваться. Один мусульманский очевидец утверждал, что «франкам нужна была передышка, и их армия в отчаянии искала путь к спасению. Но все пути к отступлению были отрезаны, люди были измучены жарой и не имели возможности отдохнуть».[7]
Пока небольшие отряды мусульманских воинов продолжали терроризировать противника, но самое страшное оружие Саладин еще не использовал. Накануне ночью он раздал 400 связок стрел своим лучникам и теперь около полудня приказал начать обстрел. «Луки гудели, тетивы пели… стрелы летели по воздуху, как тучи саранчи», убивая людей и лошадей. Ряды франков быстро редели. Когда запаниковавшая пехота нарушила боевой порядок, Раймунд Триполийский устремился в атаку на контингент Таки аль-Дина на северо-востоке, но мусульманские войска просто расступились, чтобы нейтрализовать силу их атаки. Обнаружив себя вышедшими из боя, Раймунд, Рено Сидонский, Балиан Ибелин и еще несколько рыцарей передумали возвращаться и сочли за благо бежать. Мусульманский хронист записал, что: «Когда граф бежал, дух латинян был сломлен и они были близки к поражению. Но затем они поняли, что их спасет от смерти только смелость, и начали успешно атаковать, и могли бы выбить мусульман с позиций, несмотря на численное меньшинство, если бы не воля Божья. Но больше франки не атаковали и отступили, не понеся больших потерь, хотя были ослаблены… Мусульмане окружили их, как круг свой центр».[8]
Ги сделал попытку прорваться на северо-восток к возвышенностям, где два одинаковых выхода горной породы — Рога Хаттина — охраняют седловину между ними и похожий на чашу кратер. Здесь две тысячи лет назад поселенцы железного века создали некое подобие форта на холме, и его древние разрушенные стены все еще могли предложить франкам некоторую защиту. Собрав оставшиеся войска под Истинным крестом, король стал готовить уцелевших рыцарей к последней решительной схватке. Единственную надежду христианам давал удар в самое сердце армии Айюбидов — по Саладину лично. Если желтое знамя султана будет повержено, ход сражения вполне может измениться.
Много лет спустя аль-Афдаль описывал, как он, стоя рядом с отцом, в страхе наблюдал, как франки дважды наносили тяжелые удары через седловину Рогов, направляя своих коней прямо на них. В первый раз их едва удалось отбить, и принц, обернувшись, увидел, что его отец «охвачен горем… его лицо было бледным». Другой свидетель описал ужасный урон, нанесенный латинянам, когда они повернулись спиной к Рогам, потому что преследовавшие их мусульмане умело орудовали копьями и мечами. Но даже при этом, как вспоминал аль-Афдаль, «…франки перегруппировались и атаковали, как раньше, оттеснив мусульман к Саладину, но их снова заставили отступить. Аль-Афдаль крикнул:
— Мы разбили их!
Но отец повернулся к нему и сказал:
— Тише, мы еще не разбили их, пока не упал тот шатер. — Пока он говорил эти слова, шатер упал. Султан спешился, распростерся ниц, возблагодарив Господа Всемогущего, и заплакал от радости».
Когда королевские позиции были опустошены, Истинный крест захвачен, и остатки сопротивления христиан сломлены, Ги и вся знать латинского королевства, за исключением нескольких рыцарей, сумевших ускользнуть, были взяты в плен, и с ними несколько тысяч франкских пехотинцев. Еще много тысяч были убиты.[9]
Когда шум битвы стих, Саладин, сидя у входа в свой шатер, стал принимать самых важных пленных. По обычаю к ним следовало относиться с почестями и со временем позволить выкупить, но султан сначала призвал на аудиенцию двух самых важных пленных — короля Иерусалима и своего общепризнанного врага Рено де Шатийона. Когда эта пара оказалась перед ним, Саладин повернулся к Ги, «который умирал от жажды и дрожал от страха, как пьяница», и любезно предложил ему золотую чашу, полную ледяного джулепа. Король сделал несколько жадных глотков этого божественного эликсира, но, когда он передал чашу Рено, султан заметил через переводчика: «У тебя не было моего разрешения давать ему напиток, так что этот дар не подразумевает его безопасности от моей руки». Дело в том, что по арабской традиции предложение гостю еды или питья равнозначно обещанию защиты. По утверждению мусульманского хрониста, затем Саладин повернулся к Рено и «стал бранить за его грехи и… предательство». Когда франк стойко отверг предложение принять ислам, султан «встал, чтобы смотреть ему в лицо, и снес ему голову. После того как Рено был убит и унесен прочь, Ги начал дрожать от страха, но Саладин успокоил его», заверив, что его не постигнет подобная участь. И король Иерусалима был уведен в плен.[10]
Личный секретарь султана Имад аль-Дин постарался наиболее точно воскресить в памяти сцену, свидетелем которой стал после наступления темноты. Когда тем вечером тьма опустилась на Галилею, «султан, — писал он, — расположился на равнине Тивериады, как лев в пустыне, или луна в своем полном величии», а «мертвые были разбросаны по холмам и долинам… Поэтому запах победы был приправлен вонью мертвечины». Идя по полю боя, которое «превратилось в море крови», а пыль «стала красной», Имад аль-Дин лично убедился, какого масштаба бойня произошла в тот день: «Я шел мимо них и видел конечности павших, отрубленные и разбросанные повсюду, рассеченные надвое головы, перерезанные глотки, сломанные хребты… Тела были расчленены…»
Даже двумя годами позже, когда мусульманин из Ирака проезжал по полю сражения, он издалека увидел кости мертвых, «одни были свалены в кучу, другие разбросаны».
4 июля 1187 года полевая армия франкской Палестины была разгромлена. Захват мусульманами частицы Истинного креста нанес сокрушительный удар боевому духу христиан на всей территории Ближнего Востока. Имад аль-Дин заявил, что «крест — это приз, которому нет равных, потому что он высшая драгоценность их веры». Он верил, что захват Истинного креста «для них важнее, чем потеря короля, это тяжелейший удар, который их настиг в сражении». Реликвия была прикреплена вверх тормашками к копью и увезена в Дамаск.[11]
В бою было захвачено так много латинских пленных, что рынки Сирии оказались переполненными, и цена на рабов упала до трех золотых динаров. Кроме Рено де Шатийона казнили только воинов из духовно-рыцарских орденов. Эти смертоносные франкские «подстрекатели» были сочтены слишком опасными, чтобы оставить их в живых, кроме того, они были бесполезны в роли заложников, поскольку обычно отказывались просить выкуп за свое освобождение.
Имад аль-Дин писал: «Саладин с радостным лицом сидел на своем возвышении 6 июля, когда к нему привели сто или двести тамплиеров и госпитальеров. Лишь немногие приняли предложение принять ислам, на остальных набросилась банда учеников и суфиев… набожных людей и отшельников», непривычных к актам насилия. Имад аль-Дин так описал сцену убийства: «Некоторые рубили и резали чисто, и получили за это благодарность, другие отказывались, не могли совершить убийства, и были прощены, некоторые ставили себя в дурацкое положение, и другие занимали их места. Я видел, как они убивали неверие, чтобы дать жизнь исламу, и уничтожали многобожие, чтобы создать единобожие».
Победа Саладина над силами латинского христианства была абсолютной. Шестью днями позже он написал письмо, вновь переживая свою победу, утверждая, что «сияние меча Господа вселило ужас в многобожников», а «господство ислама расширилось». «Это был, утверждал султан, день благодати, когда волк и стервятник водят дружбу, а смерть и плен следуют по очереди… момент, когда наступил рассвет после ночи неверия». Со временем он возвел триумфальный купол на Рогах Хаттина, разрушенные очертания которого видны по сей день.[12]
ПАДЕНИЕ КРЕСТА
Триумф Хаттина открыл дорогу другим успехам мусульман. Огромные потери христиан в живой силе 4 июля оставили Иерусалимское королевство в состоянии крайней уязвимости, потому что в больших и маленьких городах, равно как и в крепостях, почти не осталось гарнизонов. Тем не менее очевидное преимущество ислама вполне могло рассеяться и исчезнуть, если бы Саладин не продемонстрировал такого упорства и решительности и не имел столь обширных ресурсов. В общем, тем летом франкская Палестина пала почти без звука.
Тивериада капитулировала сразу, и меньше чем через неделю сдалась Акра — центр экономической жизни Утремера. В последующие недели и месяцы Саладин прилагал основные усилия к покорению прибрежных поселений и портов Палестины. Один за другим пали Бейрут, Сидон, Хайфа, Кесария и Арсуф. Тем временем брат султана аль-Адиль, извещенный о победе при Хаттине сразу после битвы, двинулся из Египта на север, чтобы захватить жизненно важный порт Яффа. Потом были и другие вылазки в глубь континента, также успешные. Аскалон сопротивлялся долго, но к сентябрю даже этот порт был вынужден сдаться, а за ним — Дарум, Газа, Рамла и Лидда. Даже тамплиеры со временем сдали свою крепость Латрун, расположенную у подножия Иудейских холмов, по пути в Иерусалим, в обмен на освобождение своего Великого магистра Жерара де Ридфора.
Стремительность и успешность действий мусульман частично объяснялись их большим численным превосходством, а также наличием в распоряжении Саладина способных преданных помощников, таких как аль-Адиль и Кеукбури. Это позволило ряду полуавтономных военных отрядов Айюбидов свободно рыскать по королевству, существенно увеличивая масштаб и скорость операций. Один латинский очевидец отметил, что мусульмане «распространялись, как муравьи, заполонив всю страну». Однако, строго говоря, ход событий того лета в основном определялся стратегией Саладина. Понимая, что исламское единство можно сохранить, только если не потерять набранную движущую силу, он старался рассеять сопротивление христиан, применяя милосердную примирительную политику. С самого начала франкским поселениям предлагались великодушные условия капитуляции. К примеру, даже латинские источники признали, что «населению Акры» дали возможность остаться в городе, жить под мусульманским правлением «в безопасности и выплачивая налоги, что обычно между христианами и сарацинами». Тем же, кто хотел уехать, «давали сорок дней, за которые они могли собрать и увезти свои пожитки, жен и детей».[13]
Судя по всему, такие же условия были предложены всем городам и крепостям, сдававшимся без сопротивления, и, что самое главное, договоренности соблюдались. Держа слово и не позволяя просто грабить Левант, Саладин быстро создал себе репутацию честного и справедливого человека. Это оказалось мощным оружием, потому что, оказавшись перед выбором — безнадежное сопротивление или гарантированное выживание, многие гарнизоны сдавались. Таким образом, Иерусалимское королевство было захвачено с удивительной скоростью и с минимальными затратами. Тем не менее и этот подход оказался не без недостатков. Начиная с июля 1187 года множество латинян стали беженцами, и, верный своему обещанию, султан позволил им прибыть в порт, откуда, как предполагалось, они должны были отправиться в Сирию или на Запад. В действительности оказалось, что сотни и даже тысячи франков искали убежища в единственном оставшемся франкском порту Палестины — хорошо укрепленном городе Тир.
Саладин оказался перед выбором. Большая часть береговой линии и внутренних территорий была в его руках, но лето подошло к концу, и было очевидно, что возможен только еще один последний рывок, прежде чем наступление зимы сделает продолжение военных действий невозможным. Следовало определить первичную цель. С точки зрения стратегии Тир имел явный приоритет, который с каждым днем укреплялся. Этот оплот сопротивления латинян обеспечивал связь с уцелевшими остатками Утремера на севере и со всем христианским миром. В качестве такового его продолжительное сопротивление давало противнику надежный оплот, откуда со временем могла быть предпринята другая попытка восстановить королевство крестоносцев. Тем не менее султан предпочел оставить Тир в покое, дважды обойдя порт стороной во время путешествий на север и юг. Иракский хронист Ибн аль-Асир критиковал это решение, утверждая, что Тир был открыт и незащищен, и если бы Саладин атаковал [раньше летом], то легко взял бы его. Некоторые современные историки придерживаются того же мнения, утверждая, что султану не хватило прозорливости. Подобные взгляды по большей части зависят от возможности судить задним умом. В начале 1187 года Саладин понимал, что длительная осада может остановить всю его военную кампанию, что вызовет раскол возглавленной Айюбидами исламской коалиции. Чтобы не рисковать, султан поставил главную идеологическую цель и повернул в глубь страны, направив всю мощь своей армии на восток — в сторону Иерусалима.[14]
На Иерусалим
Военное значение Святого города, изолированного среди иудейских холмов, было ограниченным. Но десятилетия проповедей и пропаганды Нур ад-Дина и Саладина подняли статус Иерусалима, сделав его самым святым для мусульман городом за пределами Аравии. Неотразимая завораживающая духовность города теперь притягивала мусульман. Для войны, основанной на идее джихада, он был неизбежной целью. После прихода египетского флота на север, чтобы защищать Яффу против контратак христиан, и подавления восточных подходов к Иудее, армии Саладина начали наступление на Иерусалим 20 сентября 1187 года. Султан пришел с десятками тысяч воинов и тяжелыми осадными машинами, готовыми к длительной осаде. Но, несмотря на то что город был полон беженцев, в нем катастрофически не хватало защитников. В стенах города королева Сибилла и патриарх Ираклий осуществляли некоторое руководство, но вся тяжесть командования легла на Балиана Ибелина. После бегства из Хаттина Балиан укрылся в Тире, но позже Саладин гарантировал ему безопасный переезд в Святой город, чтобы Балиан проводил супругу — Марию Комнину и детей в безопасность. Было условлено, что Балиан пробудет в Иерусалиме всего одну ночь, но по прибытии его убедили изменить этой договоренности и остаться, чтобы организовать сопротивление. Имея в своем распоряжении небольшую горстку рыцарей, Балиан счел целесообразным «поставить под ружье» всех мужчин благородного происхождения старше шестнадцати лет и еще тридцать богатейших горожан Иерусалима. Он также постарался по возможности укрепить городские фортификационные сооружения. Несмотря на все его усилия, с подавляющим численным превосходством мусульман ничего поделать было нельзя.
Саладин начал наступление атакой на западную стену, но после пяти дней ничего не решивших боев у башни Давида переключился на более уязвимый северный участок вокруг Дамасских ворот — вероятно, неосознанно следуя прецеденту, созданному участниками Первого крестового похода. 29 сентября, столкнувшись с отчаянным, но безнадежным сопротивлением, мусульманские саперы сумели проделать брешь в городской стене. Теперь Святой город оказался беззащитным. Надеясь на чудо, франкские матери брили головы своим детям во искупление, а священнослужители возглавляли шествия босиком по улицам, но ничего поделать было невозможно. Падение города было неизбежно.
Намерения Саладина в сентябре 1187 года
Реакция султана на создавшуюся ситуацию и способ подчинения Иерусалима имеют очень важное значение, поскольку именно они создали репутацию Саладина в истории и в народе. Некоторые факты, подтвержденные и мусульманскими, и христианскими источниками, неоспоримы. Войска Айюбидов не грабили Святой город. Примерно 30 сентября султан и Балиан Ибелин согласовали условия сдачи Иерусалима без кровопролития. И 2 октября 1187 года Саладин вошел в Иерусалим. Веками много говорилось о «мирной оккупации» Иерусалима Айюбидами. Широко распространились две взаимосвязанные идеи. Люди считали, что «мирная оккупация» продемонстрировала большую разницу между исламом и латинским христианством, потому что завоевание города участниками Первого крестового похода в 1099 году стало кровавой бойней, а момент триумфа Айюбидов показал сдержанность и человеческое сострадание. Саладин, как предполагалось, сознавал, что его кампания сравнивается с Первым крестовым походом, и понимал, что значит сдача города, достигнутая в результате переговоров, для имиджа ислама, для современного восприятия его собственной карьеры и следа, который он оставит в истории.[15]
Проблема с указанными выше взглядами заключается в том, что они не подтверждаются большинством важных современных свидетельств. Два из них являются самыми существенными: рассказ Имад аль-Дина, секретаря Саладина, который прибыл в Иерусалим 3 октября 1187 года, и письмо Саладина халифу Багдада, написанное вскоре после сдачи Иерусалима. Не то чтобы этим материалам следовало доверять только потому, что они написаны людьми, находившимися в центре событий. Скорее они помогают проникнуть в суть того, что сам султан думал о событиях, происшедших в Святом городе, и как хотел их представить.
Оба источника показывают, что в конце сентября 1187 года Саладин намеревался разграбить Иерусалим. По утверждению Имад аль-Дина, султан при первой встрече сказал Балиану: «Вы не получите ни прощения, ни милосердия! Наше единственное желание навечно покорить вас… Мы будем убивать и брать вас в плен скопом, проливать кровь мужчин и обращать бедняков и женщин в рабство». То же самое подтверждается в письме Саладина, в котором сказано, что в ответ на просьбу франков об условиях сдачи «мы наотрез отказались, желая только проливать кровь мужчин и обращать в рабство женщин и детей». Но при этом Балиан пригрозил, что, если не будет приемлемых условий сдачи, латиняне станут сражаться до последнего человека, уничтожат все священные для мусульман места в городе и казнят тысячи мусульманских пленных, которые содержатся в Иерусалиме. Это был отчаянный ход, но он заставил султана умерить свои амбиции, и он неохотно согласился на сделку. Судя по некоторым свидетельствам, он опасался, что такой шаг может быть расценен как признак слабости Айюбидов. В письме Саладин осторожно оправдывает свое решение, подчеркивая, что эмиры убедили его пойти на сделку, чтобы предотвратить ненужные потери среди мусульман и чтобы закрепить победу, которая и так уже практически одержана. Имад аль-Дин повторил эту идею, обстоятельно описав «совет», во время которого султан выслушивал советы своих помощников.[16]
Это свидетельство дает нам понятие об образе мыслей Саладина в 1187 году. Насколько можно понять, его основным желанием было представить себя справедливым и великодушным победителем. Вряд ли он в тот момент думал о каких бы то ни было параллелях между его поведением и действиями первых крестоносцев или хотел представить ислам силой мира. На самом деле ни в письме султана, ни в повествовании Имад аль-Дина нет никаких ссылок на бойню 1099 года. Вместо этого Саладин считал необходимым объяснить и оправдаться, почему не мог уничтожить франков в Иерусалиме после того, как мусульмане ворвались в город. Он больше всего боялся, что мирное покорение Иерусалима повредит его образу преданного борца за веру, правителя, который заставил ислам принять господство династии Айюбидов, обещав непримиримый джихад против франков.
Это понимание заставляет нас по-новому оценить характер и намерения Саладина, но не следует впадать в другую крайность, полностью противоположную первой. Поведение султана необходимо оценивать в соответствующем окружении, по существовавшим в то время стандартам. По этим меркам действия Саладина осенью 1187 года были относительно мягкими и терпимыми.[17] Согласно обычаям средневековой войны, которые в общих чертах разделялись и признавались и левантийскими мусульманами, и франкскими христианами, жители осажденного города, стойко отказывающиеся капитулировать до того, как городские укрепления оказываются разрушенными, могут ожидать жестокого обращения. Обычно в такой ситуации противники уже не вступают в переговоры о капитуляции, и мужское население города истребляют, а женщин и детей обращают в рабство. Даже если окончательное урегулирование в Иерусалиме было достигнуто под влиянием угроз Балиана, по нормам того времени условия, на которые согласился Саладин, были весьма благородными, и, что еще важнее, они были выполнены.
Султан также действовал с отчетливо видной обходительностью и мягкостью по отношению к «равным» — франкским аристократам. Балиан Ибелин был прощен за то, что нарушил обещание не оставаться в Иерусалиме, а для сопровождения Марии Комнины в Тир даже был выделен эскорт. Вдова Рено де Шатийона Стефани Милли также была отпущена без требований выкупа.
Условия капитуляции, согласованные около 30 сентября, содержали ряд фундаментальных условий. Христианскому населению Иерусалима было дано сорок дней, чтобы купить свою свободу по установленной цене — десять динаров за мужчину, пять за женщину и один за ребенка. Кроме того, им гарантировалось безопасное путешествие в Тир или Триполи и право унести с собой все свои личные вещи. Через сорок дней те, кто не сможет оплатить свою свободу, отправятся в плен. В основном это условие было выполнено, и в некоторых случаях Саладин проявил даже большее благородство. Балиан, к примеру, смог в обмен на сумму в 30 тысяч динаров обеспечить освобождение 7 тысяч христиан. Судя по всему, предпринимались попытки добиться общей амнистии для малоимущих. После согласования условий капитуляции возник непрерывный поток беженцев из Иерусалима — отряды разоруженных франков эскортировали к побережью. На практике система выкупов оказалась административным кошмаром для чиновников султана. Имад аль-Дин признал, что коррупция, в том числе взяточничество, была обычным явлением, и оставалось теперь сожалеть о том, что лишь малая толика средств дошла до казны султана. Вероятно, многие латиняне сумели ускользнуть без уплаты выкупа: «Некоторых людей спускали со стен на канатах, многих несли спрятанными в багаже, многие переодевались и выходили из города в облачении мусульманских солдат». Готовность султана позволить франкам уйти со своими пожитками ограничила грабежи. Патриарх Ираклий, очевидно, ушел из города, сгибаясь под тяжестью сокровищ, но Саладин ему не препятствовал, «а когда ему посоветовали конфисковать все богатства в казну, он сказал, что не изменит своему слову. Он взял у Ираклия только десять динаров и отправил в Тир под охраной». В конце назначенных сорока дней невыкупленными остались 7 тысяч мужчин и 8 тысяч женщин. Их взяли в плен и обратили в рабов.[18]
По зрелом размышлении, невозможно сказать, что Саладин той осенью действовал с милосердием святого, но нельзя его и обвинить в жестоком варварстве и двуличности. В версии событий, озвученной им для мусульманского мира, султан представил себя моджахедом, жаждущим предать мечу иерусалимских франков, но сейчас уже невозможно установить, было ли это его истинным намерением. Итак, столкнувшись с угрозами Балиана, Саладин предпочел конфронтации переговоры и в дальнейшем проявлял сдержанность во взаимоотношениях с латинянами.
Триумфальное покорение Иерусалима стало вершиной карьеры Саладина. Теперь он мог использовать это эпохальное достижение, чтобы узаконить объединение ислама под своим главенством и отвергнуть любые обвинения в служащем лишь его личным амбициям деспотизме. Эти две идеи — эпохальное достижение и собственная «невиновность», содержащиеся в его письме халифу, также составили основу еще семидесяти писем, написанных той осенью Имад аль-Дином, рекламирующим грандиозный успех Айюбидов.[19]
Иерусалим в руках мусульман
День официальной капитуляции Иерусалима выбирался с большой тщательностью, так чтобы подчеркнуть образ султана как истинного и преданного борца за веру. Говорили, что несколькими столетиями ранее Мухаммед совершил свое ночное паломничество в Иерусалим, откуда 2 октября вознесся на небо. Проведя отчетливую параллель между своей собственной жизнью и житием пророка, Саладин выбрал именно эту дату в 1187 году, чтобы с триумфом войти в покоренный город. Завладев Иерусалимом, мусульмане приступили к его исламизации. Многие христианские святыни и церкви были лишены сокровищ и закрыты, некоторые были переоборудованы в мечети, медресе или монастыри. Судьба церкви Гроба Господня долго обсуждалась. Многие настаивали на ее полном уничтожении. Одержала верх более умеренная позиция. Многие мусульмане понимали, что христианские паломники все равно будут почитать это место, даже если церковь сровнять с землей. Кроме того, Саладину напомнили, что первый мусульманский завоеватель Иерусалима — Умар — оставил церковь нетронутой.
Духовная важность достижения Саладина проявилась яснее всего в неутомимом старании, с которым он и его люди принялись «очищать» святые места. Главными среди них были две площадки на Храмовой горе — мечеть Купол Скалы и мечеть Аль-Акса. В глазах мусульман франки подвергли эти сооружения серьезнейшему осквернению. Теперь это предстояло исправить. При латинянах Купол Скалы, построенный мусульманами в конце VII века, вмещавший скалу, на которой Авраам готовился принести в жертву своего сына и откуда Мухаммед вознесся на небо во время ночного паломничества, был преобразован в Templum Domini — церковь Господа Нашего, а его великолепный купол был увенчан гигантским крестом. Этот символ был немедленно уничтожен, равно как и христианский алтарь внутри, иконы и статуи, и для очистки сооружения использовали ладан и розовую воду. После этого один мусульманский очевидец заявил, что «Купол Скалы очищен от грязи неверных слезами правоверных» и в очищенном состоянии напоминает «юную невесту». Позднее на нем была сделана надпись, увековечивающая роль султана: «Саладин очистил этот священный дом от многобожников».
Аналогичная работа была выполнена в мечети Аль-Акса, которую франки сначала использовали как королевский дворец, а потом как часть штаб-квартиры тамплиеров. Стена, закрывающая михраб (нишу, указывающую направление для молитвы), была снесена, и все здание реконструировано, так чтобы, по словам Имад аль-Дина, «правда восторжествовала и все зло было нейтрализовано». Первая пятничная молитва состоялась 9 октября, и честь произнесения проповеди в тот день оспаривали многие ораторы. Саладин выбрал Ибн аль-Заки, имама из Дамаска, чтобы тот выступил перед толпой. В проповеди Ибн аль-Заки были подчеркнуты три взаимосвязанные темы. Акцентировалось внимание на идее завоевания как формы очищения, с благодарением Богу за очищение «Его Святого Дома от грязи многобожия и скверны». Слушателей просили «очистить остальную землю от грязи, которая разгневала Бога и Его апостолов». В то же время возносились всяческие хвалы султану, доказавшему, что он истинный поборник веры и защитник Святой земли. Его достижения сравнивались с деяниями самого Мухаммеда, и людям предлагалось идти по пути джихада: «Ведите священную войну; это лучшее средство служения Богу, самое благородное занятие в жизни».[20]
Достижение Саладина
Лето 1187 года принесло Саладину две ошеломляющие победы. Воспользовавшись удачным моментом после сражения при Хаттине, он захватил Иерусалим, затмив достижения всех мусульманских предшественников эпохи Крестовых походов. За несколько десятилетий до этого его патрон Нур ад-Дин приказал соорудить потрясающе красивую кафедру, надеясь однажды установить ее в священной мечети Аль-Акса. Теперь султан исполнил мечту своего предшественника и приказал доставить кафедру из Алеппо в Иерусалим, где она и оставалась в течение восьми столетий.
Показательно, что даже современник Саладина мусульманин Ибн аль-Асир признает беспрецедентное величие достижений султана в 1187 году: «Столь благословенное деяние, как завоевание Иерусалима, не было достигнуто никем, кроме Саладина… со времен Умара». Аль-Фадиль в письме багдадскому халифу подчеркивал, что султан нанес поражение франкам, стремясь к священным преобразованиям: «С мест молитвы он сбросил крест и после этого позвал к молитве… люди Корана стали преемниками людей креста».[21] Через восемьдесят восемь лет после триумфа первых крестоносцев Саладин вернул Святой город исламу, нанеся мощный удар Утремеру. Он придал новую форму Ближнему Востоку и теперь был готов добиться прочной и окончательной победы в войне за Святую землю. Но пока новости об этих удивительных событиях разносились по христианскому миру и за его пределы, вызывая потрясение и благоговение, латинское христианство пробудилось к действию. На Западе снова возникла мстительная жажда священной войны, и огромные армии двинулись в Левант. Вскоре Саладину предстояло защитить свои завоевания от Третьего крестового похода, с которым на Ближний Восток пришел новый защитник христианской веры — Ричард Львиное Сердце.
[1] Lyons М.С., Jackson D.E.P. Saladin. P. 243–246.
[2] Balog P. The Coinage of the Ayyubids. London, 1980. P. 77; Jaspert N. The Crusades. P. 73.
[3] Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 320; Hillenbrand C. The Crusades: Islamic Perspectives. P. 175–185.
[4] Al-Din I. P. 22; Melville C.P., Lyons M.C. Saladin’s Hattin Letter / The Horns of Hattin. Ed. B.Z. Kedar. Jerusalem, 1992. P. 208–212.
[5] Al-Din I. P. 23. О победе Саладина над франками см.: Libellus de expugnatione Terrae Sanctae per Saladinum, Radulphi de Coggeshall Chronicon Anglicanum / Ed. J. Stevenson. Rolls Series 66. London, 1875. P. 209–262. Перевод текста можно найти в: Brundage J.A. The Crusades: A Documentary Survey. Milwaukee, 1962. P. 153–163. О сражении при Хаттине см.: Smail R.C. Crusading Warfare. P. 189–197; Herde P. Die Kämpfe bei den Hörnen von Hittin und der Untergang des Kreuzritterheeres / Römische Quartalschrift für christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte / Vol. 61. 1966. P. 1—50; Lyons M.C., Jackson D.E.P. Saladin. P. 255–266; Kedar B.Z. The Battle of Hattin revisited / The Horns of Hattin. Ed. B.Z. Kedar. Jerusalem, 1992. P. 190–207.
[6] Al-Din I. P. 25. Мой собственный опыт пешего перехода по Израилю от ливанской границы до Иерусалима в июле 1999 года заставил меня осознать, насколько важна вода в летней кампании. Мое потребление воды возросло до невероятных 17 литров в день! К счастью, у меня было сколько угодно возможностей пополнить запасы воды. Латинянам в 1187 году повезло меньше.
[7] Eracles. L’Estoire de Eracles empereur et la conqueste de la Terre d’Outremer/ RHC Occ. II. Paris, 1859. P. 62–65; Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 321; Al-Din I. P. 26.
[8] Al-Din I. P. 26; Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 322.
[9] Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 323; Al-Din I. P. 26.
[10] Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 323–324. Этот известный эпизод приводится во многих мусульманских и христианских хрониках, с небольшими вариациями относительно реакции Рено (отдельные западные источники утверждают, что он оставался непокорным до конца) и относительно того, убил ли Саладин Рено собственными руками. Для примера см.: Melville С. Р., Lyons M.C. Saladin’s Hattin Letter. P. 212; Al-Din I. P. 27–28; Al-Din B. P. 74–75; La Continuation de Guillaume de Tyr (1184–1197) / Ed. M.R. Morgan. Paris, 1982. P. 55–56.
[11] Al-Din I. P. 28–29; Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 324.
[12] Al-Din I. P. 31. Аналогичный ужасный спектакль неуклюжей бойни был разыгран для развлечения публики в 1178 году. В тот раз Саладин попросил самого Имад аль-Дина участвовать в массовой казни христианских пленных, но тот уклонился, когда обнаружил, что предназначенная для него жертва — всего лишь мальчик. Lyons М.С., Jackson D.E.P. Saladin. P. 131–132. Melville C.P., Lyons M.C. Saladin’s Hattin Letter. P. 210, 212; Gal Z. Saladin’s Dome of Victory at the Horns of Hattin / The Horns of Hattin. Ed. B.Z. Kedar. Jerusalem, 1992. P. 213–215.
[13] Historia de expeditione Friderici Imperatoris / Quellen zur Geschichte der Kreuzzuges Kaiser Friedrichs I. Ed. A. Chroust. Monumenta Germaniae Historica: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum. Berlin, 1928. P. 2–4; La Continuation de Guillaume de Tyr. P. 56–58. Богатства Акры и ценные земельные наделы были распределены между тремя самыми выдающимися помощниками Саладина — аль-Афдалем, Таки аль-Дином и Исой, хотя даже Имад аль-Дин позже признал, что султан лучше бы оставил хотя бы часть добычи в своей казне. О стратегии Саладина после Хаттина см.: Hamblin W.J. Saladin and Muslim military theory / The Horns of Hattin. Ed. B.Z. Kedar. Jerusalem, 1992. P. 228–238.
[14] Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 328; Runciman S. A History of the Crusades. Vol. 2. P. 471.
[15] Эти в высшей степени влиятельные идеи прослеживаются в современной гуманитарной науке. В 1950-х годах Гамильтон Гибб написал, что Иерусалим сдался «на условиях, которые подтвердили — если подтверждение было нужно — репутацию безграничной учтивости и благородства [Саладина]» (Saladin. Р. 586). Примерно в то же время Стивен Рунсиман, чье трехтомное повествование о Крестовых походах часто грешит историческими неточностями, но остается широко популярным, утверждал, что султан специально упомянул о событиях 1099 года в своих переговорах с Балианом. Далее Рунсиман добавил, что «Саладин, если только его власть признавалась, был готов быть благородным и хотел, чтобы Иерусалим пострадал как можно меньше». Историк также противопоставляет «гуманных» мусульман франкам, которые «тонули в крови своих жертв» (A History of the Crusades. Vol. 2. P. 465–466). В 1988 году нечто подобное написал Ганс Майер, утверждавший, что жители Иерусалима «имели основания испытывать благодарность за то, что они были отданы на милость милосердному противнику» (The Crusades. P. 135–136). А Кэрол Хилленбранд в своем сравнительном анализе Крестовых походов с точки зрения ислама (1999) подчеркнула великодушие Саладина. По ее мнению, для мусульманских хронистов «пропаганда важности бескровного покорения Иерусалима Саладином значила намного больше, чем искушение, которое вскоре было преодолено, настаивать на мести» (The Crusades: Islamic Perspectives. P. 316).
[16] Al-Din I. Arab Historians of the Crusades. P. 156–158. В тексте Массе сказано (p. 46, n. 2), что повествование Имад аль-Дина повторено Абу Шамой (хотя это не так) и поэтому Массе не представил эту часть текста. По этой причине здесь приводится перевод Габриэли. Al-Din В. Р. 77–78; Lyons М.С., Jackson D.E.P. Saladin. P. 273–276; Richard J. The Crusades. P. 210. Ссылки на прецедент, созданный Первым крестовым походом, появляются только в более поздних источниках: Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 332; La Continuation de Guillaume de Tyr. P. 66–67.
[17] Саладин, вероятно, хотел устроить переговоры о сдаче Иерусалима в начале сентября, когда была занят осадой Аскалона, но франки отказались. La Continuation de Guillaume de Tyr. P. 61–63; Lyons M.C., Jackson D.E.P. Saladin. P. 271–272.
[18] Al-Din I. Arab Historians of the Crusades. P. 158; Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 333–334. Иерусалимский госпиталь тоже оставался открытым в течение года, чтобы не причинить ненужного вреда его пациентам. Потом он был переоборудован в исламский колледж. В ответ на инициативу Исы Саладин согласился позволить «восточным» христианам остаться в Святом городе, если они признают свое подчиненное положение и заплатят выкуп плюс обычный подушный налог, который выплачивали немусульмане, живущие под исламским правлением.
[19] Lyons М.С., Jackson D.E.P. Saladin. P. 275–276.
[20] Hillenbrand C. The Crusades: Islamic Perspectives. P. 188–192, 286–291, 298–301, 317–319.
[21] Ibn al-Athir. Vol. 2. P. 335; Hillenbrand C. The Crusades: Islamic Perspectives. P. 316.
