Показать все теги
Часть третья. Сергей Львович Седов. Москва, Красноярск, Воркута, Красноярск 1935–1937 годы
Анатолий Азарх [165] . Письмо к Юлии Аксельрод в Нью‑Йорк
Москва, 18 ноября 1980
Юля, привет! Не знаю, хватит ли у тебя терпения и времени разобраться во всех деталях этого романа в письмах, поэтому я изложу тебе то, что мне казалось интересным. Когда читаешь чужие любовные письма [166] , то это все равно, что подглядывать в замочную скважину, но для историка, каковым я являюсь, – это можно: для нас это документ, источник, позволяющий судить о времени и о людях. И источник этот интересный – человеческие характеры видны в нем объемно и ярко. Может, ты помнишь, в Москве в 60‑х гг. появилась мода на «спектакли в письмах» – «Милый лжец» во МХАТе о Шоу и инсценированная переписка Чехова и Лики Мизиновой в Театре Моссовета и т. д. Если бы этот жанр развивался, то в данной эпистолярной коллекции он получил бы блестящее продолжение.
Нашему герою к тому времени было лет двадцать восемь – в одном месте он вспоминает о студенческой пирушке в связи с окончанием института, которая состоялась за пять лет до этого. Но он за пять лет успел стать доцентом и преподавал в вузе. Специальность прикладная – инженер, но круг интересов очень широк. По специальности собирает и просит собирать все, что выходит. Много писал и публиковался. Только перед поездкой сдал в редакцию и опубликовал 3–4 статьи. По нынешним временам это довольно много. В то же время просит книги по истории Земли, по происхождению жизни (биологии клетки) и т. д.
Начитан на редкость – цитирует по памяти Петрония (древнеримский автор), Гоголя, Маяковского, ссылается на древнегреческую и древнеримскую мифологию, на Достоевского, на Ю. Олешу, В. Гюго, Мопассана. <…>…выучил латынь и многое из римских текстов прочитал в подлиннике. Особенно ему понравилась легенда о том, что римляне для наказания неверных жен и их любовников использовали репу, которая вставлялась в соответствующие места их бренного тела. Эта тема его очень занимала и смешила, как он пишет, «корнеполцы» ему часто снились. Если учесть, сколь горячо он ждал приезда своей адресатки, – это вполне понятно.
Письма начинаются в августе, а заканчиваются в октябре одного года. Начал он их писать в поезде на следующий день после того, как выехал после одиночества. Причем сразу видно, что, несмотря на пережитое, личность сохранилась и не сломалась. Самое очевидное подтверждение этого – ироничное отношение к себе и действительности. Вот как он вспоминает о своей прежней жизни: «Я недавно прикидывал, что я оставил за собой, не считая тебя, конечно: несколько галстуков, напуганных товарищей и знакомых, несколько сотен книг, полуботинки, два костюма, два скандала в честном еврейском семействе, отрепья наивности, каким‑то чудом державшиеся до сих пор, пальто, долги, научную карьеру, бессонницу…» Причем стоит ему получить письмо с уведомлением о предстоящем приезде, а также приободриться в связи с возможным устройством на работу и получением комнаты, он (с удивлением, по‑моему) пишет, что «иллюзии регенерируют, как оторванный хвост у ящерицы». Жизнерадостный был человек! О будущем своем он, как и многие другие, не догадывался.
Любил футбол, входил в команды и забивал голы. Футболисты многие относились к нему хорошо и помогали чем могли.
Но больше всего любил твою знакомую. Любил цепко и писал об этом хорошо – без слюней, но и без «опрощения». Он пишет в одном месте, что о чем бы ни говорилось в его письмах, все заканчивается одним – ожиданием ее приезда.
После долгих рассуждений на какие‑то отвлеченные темы он заканчивает письмо следующей фразой: «приезжай, мы займемся проблемой бессмертия».
Результатом изучения этой проблемы явилось появление на свет знакомой тебе девочки.
В одном из писем вспоминает места, в которых у них были свидания, – список большой. Упоминаются там и Черемушки. <…> Леля во многом повторила его судьбу. О ней он трогательно заботился – старался помочь.
Интересно, как это все покажется тебе. На меня произвело сильное впечатление. Яркий человек…
Толя
Из книги «Милая моя Ресничка». Сергей Седов. Письма из ссылки
Письма С. Седова к Генриетте Рубинштейн
(печатаются со значительными сокращениями)
4/VIII 35 Милая Женюша!
Вчера в 10 часов вечера выехал из Москвы. В Красноярске буду 8‑го августа.
Так много времени прошло, так много хочется сказать, а я не могу связать двух слов. По отдельности все кажется таким мелким и ничтожным.
Свидание прошло очень натянуто, тому было много причин. Но больше всего я волновался о том, выражаясь образно, – на каких ты придешь парусах, белых или черных. Прошло ведь так много времени, и может быть, думал я, твои передачи это только devoir d’honneur (долг чести). Не сердись, пожалуйста. Чего не придумаешь, сидя в одиночке.
Еду я в прекрасных условиях, настроение тоже прекрасное. Я напишу тебе еще с дороги, и когда разберусь и приведу в порядок весь хаос в моей голове, то напишу подробней и лучше. Крепко‑крепко тебя целую, моя милая Ресничка! Я забыл на свидании ответить на привет твоей мамы и Андрея [167] .
Кланяйся им обоим и скажи, что я очень благодарен за внимание.
Передай О.Э.2, что я ее крепко целую и напишу ей на ближайших днях!
Пока все, для писем ситуация пока еще не совсем благоприятная. Еще раз целую.
Сергей
P.S.
Как твои взаимоотношения с О.Э.? Я боюсь вашей дружбы, во всем этом есть какая‑то достоевщинка, и мне чего‑то страшно. Может быть, это глупо, но я очень прошу тебя, будь осторожной.
Надеюсь, ты простишь меня за нелепое это письмо.
Я очень скучаю по тебе, мне так много хочется тебе рассказать.
Еще раз крепко‑крепко тебя целую.
Сергей
7/VIII 35 г. Милая Ресничка!
Утром проехали Омск. Сейчас 3 часа по московскому времени. Т. к. мы движемся почти по параллели, то отличие Красноярского времени от Московского довольно значительно – около 4‑х часов.
Поезд опаздывает на 5 часов, так что в Красноярск приедем завтра по местному времени часов в 11 вечера. Обстоятельство малоудобное.
Ландшафт сейчас унылый. Что касается самого Красноярска, то я уверен, что ты имеешь о нем больше сведений, чем я. По слухам, городишко очень опрятный, – но об этом напишу с места.
Дорогая Женюша! Пиши мне побольше, твои письма я буду ждать каждый день с нетерпением. Я уже сейчас ясно представляю себе, как надоем на почте. <…>
Перехожу к делам.
Мне нужно сюда переслать довольно много книг, я напишу об этом О.Э., она тебе укажет, какие. Посылать их можно бандеролью по 2–3 книги, т. к. сразу все мне не понадобятся.
Кроме того, мне необходимо покупать выходящие книги из области термодинамической, химич[еско]‑термодинамической] и физической химии.
Лев Лазаревич и Бор[ис] Моисеевич [168] оба покупали книги, которые покупал и я. Если эти мужи не подходят под строки Арбитра Петрония: «Дружба хранит свое имя, покуда в нас видится польза…» [169] и т. д., – то, может быть, кто‑нибудь из них покупал бы книги и для меня. Труда это не составит никакого, стоимость книг будет, конечно, оплачиваться. (Проехали разъезд Карапузово.)
Меня волнует термодинамика (нрзб.), один том вышел и куплен мной, я боюсь пропустить остальные. Нужно мне выписать некоторые журналы, но это я посмотрю на месте.
Пришли мне, пожалуйста, записную книжку (портативную), несколько карточек с твоей рожицей и журналы с моими статьями.
Если моя статья в «Технике воздушного флота» [170] не напечатана из‑за авторской корректуры, то бери смело гранки и оригинал, если никто не поможет, правь сама, корректорские знаки тебе кто‑нибудь покажет. В «Вестнике инженеров» [171] моя 3‑я статья, из‑за которой были смешные споры, возьми ее оттуда и пришли мне.
Пришли, пожалуйста, и мои две счетные линейки. Получила ли ты деньги за мои статьи в «Автотракторном деле» [172] или нужна доверенность, там должно быть около 100 р.
Если вышла статья в «Техн[ике] воздуш[ного] флота» (только вот я не совсем уверен, что журнал так называется), то там можно получить р[ублей] 250–300. Нужна ли доверенность?
Кроме того, я не получил денег в ДУКе [173] . Это очень далеко, если бы Л.Л. [174] согласился, я прислал бы доверенность на его имя – там тоже рублей сто или больше.
О финансовых делах пока не пишу, там будет видно. Как твои подруги?
Кланяйся им от меня.
Не было ли у тебя каких‑нибудь неприятностей в связи с этим неудачным замужеством.
Хорошо бы у Мишеля (из Черкизова) достать наши карточки (может быть, ты напишешь ему открытку).
Меня беспокоит здоровье О.Э., она сильно похудела. Сейчас напишу ей письмо.
Напиши мне, пожалуйста, о ней.
За последние пять месяцев я пополнил свои знания по латыни. Например, я знаю, что тебя зовут – Argenteum Cilium.
Это звучит немного ботанически, но не бойся, я не собираюсь помещать тебя в гербарий.
Я знаю, кроме того, что quibuscumcue viis – значит любыми путями, что древние греки, накрыв свою жену с любовником, вставляли последнему (о боже!) в задний проход редьку (какое странное употребление корнеплодов!). Весь этот процесс по‑гречески выражается одним словом, но я его забыл. О странной манере бритья у греческих женщин я Вас уже неоднократно оповещал.
Я надеюсь, что посторонний зритель в момент чтения тобой заключительной части письма с удивлением констатирует странное подергивание твоих ушей.
Крепко, крепко тебя целую, моя милая Ресничка.
Сергей
12/VIII 35 г. Дорогая моя Женюша!
Я сейчас нахожусь в Красноярской пересыльной тюрьме. Дальнейшая моя судьба заключается в том, что я должен быть направлен на работу. Когда и куда – неизвестно. По всей вероятности, скоро.
В моем постановлении (особого совещания) сказано, что я ссылаюсь в город Красноярск, в отличие от многих, у которых Красноярский край.
Если я буду отправлен куда‑нибудь вне Красноярска, то попробуй выяснить в Москве, входит ли в компетенцию местных органов НКВД распоряжаться мной по всему краю, если в постановлении особого совещания сказано город Красноярск.
Как только попаду на свободу, дам тебе телеграмму, надеюсь, что ты ее получишь раньше этого письма.
Настроение слегка хмурится, лирические ноты осыпаются – последнее это от контрастирующей обстановки – она изумительна – неповторима по своему колориту.
Но я не могу удержаться, чтобы не написать тебе, моя милая Ресничка, что я полон нежно‑пламенной любви к тебе. Я впервые пишу это слово, мне как‑то стыдно произносить его, очень оно, бедное, потрепанно.
У меня рука не поднимается писать о своих чувствах, и я боюсь, что мои письма кажутся тебе черствыми, а мне хочется сказать тебе так много – надавать тебе массу ласковых эпитетов, но на бумаге они выглядят как‑то глупо.
Алкей в своем стихотворном послании к Сапфо писал «Мне хочется что‑то сказать тебе, – но мне стыдно» (за точность не ручаюсь). Он боялся произнести слова любви, а я, когда пишу их, то стыдливо озираюсь. Если б ты слышала, в каких диалогах мне приходится участвовать во время писания этого письма!
Наглый параллелизм с Алкеем я пишу под шум спора о сапогах, шелест clopius vulgaris и собственный кашель (немного болит горло от махорочного дыма).
Если ты начала высылать книги, то остановись.
От тебя писем пока не имею, т. к. не попал на почту, но мне обещали письма доставить.
Не помню, писал ли я тебе, что мне еще давно приходило в голову, что твой брат острит: «наша сестра в «русские женщины» записалась».
Если меня отправят куда‑нибудь в глушь, то тебе придется отречься от этой роли – это трудная роль. Не стоит. Я думаю, ты сама с этим легко согласишься.
Впрочем, не будем заглядывать вперед, мы еще спишемся. Во всяком случае, к мысли, что нас ждет неудачная ситуация, тебе следует приготовиться.
Для меня она будет несколько трудней, чем для тебя, но ладно, поговорим об этом всем после.
Крепко‑крепко тебя целую, моя милая Ресничка.
Твой Сергей
P.S. 14/VIII. Милая моя Ресничка, до сих пор не удалось отправить письма. По дополнительным сведениям, ссыльных в Красноярске не оставляют. Мне сказали, что на мое имя писем на почте нет. Это меня беспокоит.
17/VIII 35 г. Милая Ресничка!
Еще по дороге сюда, в Красноярск, я беспокоился о том, чтобы подарить тебе букет цветов 14‑го [175] или 15‑го (!) числа, и я с некоторой грустью думал, что мне в Москве некого попросить об этом. Это было даже немного обидно – прожить в Москве целых семнадцать лет и, уехав, не оставить там никаких друзей. Отчасти это хорошо – некому радоваться по поводу моего отъезда.
Мне сказали, что на почте писем на мое имя нет, – это странно. Еще несколько дней, и я начну нервничать, ведь свидание наше было двадцать дней тому назад, и я надеялся, что ты вскоре же напишешь мне.
Я послал тебе четыре письма, три с дороги и одно отсюда, из красноярской пересыльной тюрьмы.
Мое положение пока без перемен – что будет дальше, неизвестно.
Почему от тебя нет писем!?
Ты не можешь себе представить, как было бы радостно для меня иметь твое письмо, сколько раз я бы перечитывал его! Это не упрек, я уверен, что ты писала мне, но я начинаю беспокоиться.
Фантазия работает пока еще бледно, но скоро мне ясней и ясней начнет представляться, что с тобой что‑то случилось.
Прошел целый год… как много событий, как много перемен: от Черного моря до Енисея [176] . Это самый бурный, самый насыщенный год в моей жизни.
От радости видеть тебя до печали не видеть.
И ведь так еще недавно я мог позвонить тебе по телефону, встретиться с тобой.
Почему от тебя нет писем!?
Жаль, что нельзя в письме передать интонацию этой фразы. Я глупею вдали от тебя.
Я болен Генриэттотропизмом, и я могу увянуть.
Я болен Генриэттотропизмом, и я могу расцвести. Почему от тебя нет писем!?
Мне душно без них.
Я не упрекаю тебя. Я уверен, что ты писала мне. Я люблю тебя, и мне сейчас грустно.
Крепко тебя целую и беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя, и мне хорошо.
До свидания, моя милая Ресничка!
Сергей
20/VIII 35 г. Милая моя Женюша!
Послал тебе вчера телеграмму и сегодня вторую. Вчера получил твое письмо от 8/8 и сегодня от 12/VIII. Я только вчера был выпущен и поэтому раньше ничего поделать не мог. Посылал тебе телеграмму еще дней пять тому назад, но не знаю о ее судьбе ничего…
Очень меня гнетет положение с О.Э., с нетерпением жду ответа на мою телеграмму. Ужасно все складывается, я удивляюсь причиной ее мытарств и ничем не могу помочь. Что делать, неужели я должен быть виной ее жизненных невзгод. Кажется, достаточно моральных страданий я ей принес. Теперь очень… Особенно тяжело чувствовать свое бессилие.
Я пишу из полумрака лесного ин[ститу]та. Новое, наполовину построенное здание, пыль, грязь, стук. Предлагают читать детали машин, я согласен даже на курс гидродинамики (шучу, конечно!). Одет в чужие ботинки и калоши, мокрые ноги в волдырях, беспросветный дождь на улице, ночь спал у местного алкоголика в передней (пришлось его предварительно напоить), но все это чупаха [так!], которая, максимум, вызывает у меня игривую улыбку.
Пользы за прошедшие полгода я получил много.
Неужели ты не получила моих писем? Одно письмо с дороги я отправил О.Э., о судьбе его не знаю ничего.
Как только устроюсь, телеграфирую, надеюсь, телеграмму ты получишь раньше письма.
Сейчас я жду заведующего учебной частью. Весь вопрос будет в комнате. Публики квалифицированной здесь нет, а я, право, неплохой работник. Если бы не мое curriculum vitae [177] , то здесь можно было очень сносно устроиться.
Посмотрим.
Города еще не знаю, трамвая нет, в общем, не лучше Ногинска.
Комнату в стиле Полины Константиновны] [178] мой алкоголик попытается мне найти.
За истекшие полгода вкус водки не изменился.
Не думай, что я пошел по этому пути на радостях свободы. Я за заботами почти не почувствовал ее, это был единственный способ, правда, рискованный, найти себе ночлег. Хотя погоду такую я очень люблю. Но ночевать на улице я предпочитаю в другое время.
Вообще я отвык от комфорта.
В параше розы не цветут – прошу простить за вульгарность афоризма.
Крепко тебя целую, очень беспокоюсь о Леле, что с ней? Как она? Я ей не пишу, т. к. не знаю когда [будет] она в Москве, то [клякса, нрзб.] целую. Дай ей прочесть мое письмо. Получила ли она письмо с дороги?
Сергей
21/VIII 35 г. Милая Ресничка!
Получил твою телеграмму. Тяжело очень получилось с Лелей. Я не знаю, дошло ли до нее мое письмо. Я там писал о материальных делах. Не знаю, как обстоит дело и со всеми вещами – получены ли мои деньги из МАИ2 и сколько их. Во всяком случае, пусть она расходует, сколько ей нужно. Если кассу олицетворяешь ты, то переведи ей в Воронеж половину имеющихся денег. Я ей писал, чтобы она не стеснялась с деньгами, еще не зная о ее высылке. Ей нужно отдохнуть. Мне трудно отсюда ориентироваться в финансовой и материальной ситуации в Москве. Бесспорно одно, что нужно сделать все возможное для нее на этом поприще. Неужели она заняла позицию экономии денег для себя из тех соображений, что они «принадлежат» мне. Продана ли мебель? и проч. Очень трудно представить себе истинное положение вещей. Я ей напишу в Воронеж до востребования.
Это не вас, моя милая Генриэтта, постигла эта участь? Тогда я был бы очень доволен: во‑первых, ты от меня не сбежишь, а во‑вторых, ты будешь знать в следующий раз, что значит выходить замуж по любви, в‑третьих…, в четвертых…
Пишу из Красноярского парка – хвалили мне его долго и упорно и, как это ни парадоксально, он действительно неплох. [Далее следует довольно длинное описание парка, могучих кедров и проч., которое мы здесь опускаем] [179] . Могучих кедров, впрочем, я не видел.
Мне кажется, что мои письма представляются тебе надуманными. Это неверно. Может быть, они нелепы, но то, что я пишу, получается совершенно спонтанно (самопроизвольно), и по кавардаку, который наполняет мои письма, ты можешь приблизительно судить о том беспорядке, который творится у меня в голове. Приблизительно – потому что в письмах я еще сильно сдерживаю себя.
Ношу с собой курс «Детали машин», но трудно изучать его в парке, думая о тебе, не зная «сопротивления материалов» и ожидая дождя и прописки в милиции.
…Кланяюсь твоей маме, к которой всегда испытывал чувство глубокой симпатии. Передай ей, что я прошу прощения за тот переполох, который внесен мной в ваш дом.
Прилагаю мое письмо к Леле (можешь его прочесть), посылаю тебе, т. к. не знаю адреса и у меня только один конверт.
Жду от тебя писем, строю всякие выкладки, когда они должны прийти, надеюсь, завтра что‑нибудь будет.
Ведь твои письма – это моя единственная пища в Красноярске. Крепко тебя обнимаю и целую, моя милая Ресничка.
До скорого свидания.
[22/VIII 35 г.] [180] Милая моя девочка!
Твое письмо вместе с огорчением по поводу событий с О.Э. принесло мне столько счастья, столько радости, что мне даже стыдно. Но я так люблю тебя, я так волновался, так тосковал по тебе, что ты не можешь себе представить всю мою радость, все мое счастье.
Я писал тебе с дороги о том, «как я жажду узнать, чем ты дышишь, что ты думаешь».
Милая моя Ресничка!
Будем исповедовать учение доктора Панглоса [181] .
Может быть, и правда – все к лучшему, может быть, наши невзгоды, преграды, стоящие на нашем пути, только дадут глубже почувствовать наше счастье.
Надо надеяться, что мы сумеем возвыситься над блестящим окончанием «Кандида».
Милая, дорогая Ресничка!
Я так тебя люблю, что мне хочется спеть тебе арию Мазепы.
Неужели мы скоро увидимся?! У меня хватило бы сил ползти до Москвы, чтобы увидеть тебя.
В письме, которое я не успел тебе отправить, оно в моих вещах, которые лежат в «Доме крестьянина», я писал тебе, что глупею вдали от тебя.
Поэтому не удивляйся моим письмам.
После двух часов перерыва продолжаю прозу.
Был [у] Заведующего учеб [ной] частью, взялся читать лекции по «деталям» и «узлам» в разных потоках, где с середины, где с конца. Ответ через три дня (по каким причинам – ты со свойственной тебе проницательностью догадываешься).
Обещают комнату.
На подготовку у меня будет семь дней (ну‑ну!).
Чтобы преподавать детали, надо знать сопротивление материалов.
В общем, забавно.
Пишу уже с почты, надо спешить, алкоголик сидит без ботинок и ждет моего прихода.
Завтра обувная проблема будет улажена, описывать ее здесь очень длинно.
Крепко, крепко целую, моя милая Ресничка. Твой водочирикающий
Сергей
В городе нет конвертов, что задерживает отправку писем. Посылаю образец моих шахмат.
22/VIII 35 г. Милый ты мой! Рожица ты моя!! Сколько радости!!!
И я, глупец, имел возможность в поезде перерыть весь чемодан и не догадался. Поистине я отупел.
Если б ты знала, какое счастье я нашел в одном из конвертов. Сегодня я заходил в тюрьму, где лежат почти все мои вещи, и выбирал самое необходимое (зашел же я за старыми ботинками – от новых у меня на ногах всякое безобразие), там я наткнулся на бумагу, а в ней конверты. И только сейчас, «дома», в одном конверте я нашел твою рожицу [182] .
Твоя надпись принесла бы мне тоже много‑много радостных минут. Я уже с дороги писал тебе о своих волнениях и сомнениях.
Сейчас я прописан, так что имею пристанище на ближайшее время. Вечером на улице встретил директора, и он обещал дать мне завтра окончательный ответ.
Если будет комната, то я им пропишу «Детали машин». Пусть знают московского доцента. Аудитория будет содрогаться от восторга, а в день твоего приезда будут массовые истерики и несколько смертей в зале.
Я немножко почитываю «Сопротивление», а по деталям, как выяснилось, у меня есть даже напечатанное оригинальное исследование – «Вестник стандартизации», 1931 г., кажется, № 6 [183] . Если бы оказалось возможным достать этот номер, то было бы неплохо. Я имею нелепую привычку не сохранять свои работы, у меня был один номер этого журнала, и пришлось его отдать в комиссию для получения доцентуры.
…В день окончания мной института 31 окт[ября] 1930 г. я обратился к моим собутыльникам – еще не окончившим студентам и говорил им «помню в бытность мою еще студентом…» А теперь я буду писать тебе «Мы сибиряки…»
…Нужно написать письмо маме, а я никак не соберусь. Свинство!
Сегодня непременно напишу.
Если от тебя завтра не будет писем, то я лягу на пол на почте и буду горько плакать.
Я очень люблю тебя. Я уже выдумал целую теорию по этому поводу сегодня ночью на своем ложе в прихожей, но мне лень излагать ее.
Под конец письма я напишу тебе о том, что мне давно хочется сказать тебе. Мне хочется иметь ребенка, но есть так много всяких «но», одно из них то, что это связало бы тебя со мной, а это в моем положении не совсем честно. С другой стороны, через несколько лет может уже быть поздно. Конечно, сейчас рано говорить об этом, но я пишу для того, чтобы ты подумала над этим.
Крепко тебя целую, моя любимая.
Твой Сергей
23/VIII утро. Собираюсь на почту, перечитал письмо, оно какое‑то нескладное, ну да бог с ним. Еще и еще крепко тебя целую. Ты мне снилась сегодня ночью. Милая моя (!!) Ресничка – скоро ли увидимся?
23/VIII 3 ч дня Красноярск, почта.
Право приезжай, – а какая у нас грязь!
Сегодня, положим, солнце, и немного подсохло. А когда у нас сухо, – какая здесь пыль! Приезжай, пожалуйста! Ну пожалуйста.
Ведь мы с тобой полтора жида, неужели мы не устроимся. Сейчас вернулся из Красмашвагонстроя. Я им нужен, был очень любезно принят старым инженером – профессором, заведующим технической частью, когда я с соответствующим выражением лица (вроде того, которое бывает у людей, сообщающих доктору о своей венерической болезни) оповестил его о моем положении, то он ответил мне:
– Ваш покорный слуга в таком же положении.
В общем, послезавтра ответ. Здесь надежд как будто бы больше. Но подождем.
Теперь возвращаюсь к полутора жидам.
Тебе нужно зайти в Московские представительство Красмашстроя или дирекцию Главзолота и предложить свои услуги для работы в плановом секторе.
Ты объяснишь, что ты инженер‑плановик текстильного Ин[ститу]та, но знакома с плановой работой вообще и согласна ехать в Красноярск на крайне миролюбивых условиях примерно 400 р. в месяц.
Здесь такой оклад получает, напр[имер], не окончивший студент III‑го курса.
Мой алкоголик, человек крайне мало культурный, заведует плановым сектором в каком‑то учреждении и жалуется на бездарность сотрудников.
Ты, конечно, очень быстренько освоишься с работой. Авантюризма в этом нет никакого.
Ты можешь согласиться на крайне скромные подъемные или даже отказаться от них – проезд тебе, конечно, должны оплатить.
Если я устроюсь на Красмашстрое, то ты все равно будешь работать там, даже если просто приедешь ко мне (в том же секторе), так что мое предложение совершенно реально. Может быть, ты на месте создашь другой вариант, познакомившись с нуждами Московского представительства.
Но я думаю, что задумываться не над чем, тем паче, что если я не сумею устроиться, то тебе здесь должны будут дать комнату.
На этом семитская часть письма оканчивается. Зима предстоит грозная.
Валенки (по‑местному) катанки стоят здесь 120 р.
Я буду получать, если примут на работу, р. 500–600. Цены здесь мало отличаются от московских.
Как видишь, деловой тон первой половины письма не дает мне остановиться.
Крепко, крепко целую. Приезжай, право приезжай…
Крепко обнимаю любимую Ресничку.
Сергей
26/VIII 35 г. Красноярск Милая моя Женюша!
Очень глупое послал тебе утром письмо, раскаиваюсь, что отправил его.
Сейчас вернулся «домой» после целого дня путешествий и сплошных неудач. В Лесотехническом ин‑те мне отказали, хотя у них первого начало занятий, а лектора все нет и нет.
Был еще в трех учреждениях, в двух нужны только инженеры‑строители, а в третьем не застал начальства.
Это последнее учреждение – Красмашстрой – большой завод, по ту сторону Енисея, – город с одной стороны, а завод и его жилые строения на другой. Проехали на катере по реке, она здесь не очень широка (две‑три Москва‑реки), но довольно живописна, как раз напротив города островок, на котором имеются кирпичные строения.
По слухам, на Красмашстрое работники нужны. И комнаты инженерам дают. Но принимая во внимание… не знаю, удастся ли там устроиться. Правда, я слышал, что там работают бывшие вредители, так что надежды есть.
Исколесил я сегодня по грязи верст десять. А какая здесь грязь!
Помнишь, может быть, «Пышку», так это паркет по сравнению с нашей Красноярской грязью.
Несмотря на полное фиаско, которое я потерпел сегодня по всем швам, у меня так легко на душе – я так рад твоим письмам, что никакие мозоли и никакая усталость не угнетают меня.
Ты не сердись на параллелизм письма и мозоли.
Маяковский недаром писал:
А может быть, у меня гвоздь в сапоге
Кошмарней, чем фантазия у Гете [184] .
Прости, что я задал тебе работу с «трудами», я в телеграмме написал так для краткости и имел в виду в основном книгу, а там что попадется. …Ты интересовалась, как я устроился. Вот, например, живописное пробуждение вчера утром.
Я слышу какой‑то шум, открываю глаза и вижу над собой какую‑то свиную харю. Это был герой местного двора, довольно уже крупный поросенок – «сына». Я выгнал его, но он несколько раз вламывался ко мне, открывая своим грязным пятачком дверь. Но вообще здесь совсем неплохо. Не хуже, чем у Полины Константиновны.
Что касается поручений, которые я давал, – то наплюй на них – пока мне ничего не нужно. Когда окончательно обоснуюсь, тогда и видно будет.
Ты помнишь, что ты писала о шерстке, так я отвечаю тебе тем же.
Милая моя Ресничка, как хочется скорей увидеться с тобой, какое это должно быть счастье. Неужели правда, что мы скоро увидимся? Если случится еще что‑нибудь, то я боюсь, что приду в такое состояние, что сложу оружие.
Я уже почти умею готовить пельмени. Приезжай ко мне – я тебя угощу пельменями, право приезжай.
Как ты любишь упрашивать: ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну приезжай, моя лучистая, я буду ждать тебя.
Уже темно, пишу и ничего не вижу. Крепко целую тебя, пиши мне, пожалуйста, чаще, ну пожалуйста.
Надеюсь скоро обнять тебя.
Твой Сергей
30/VIII 35 г. Красноярск, почта От тебя опять 4‑ро суток нет вестей (вчерашнее письмо не считаю, т. к. оно от 17/VIII).
Сегодня получил бандероль с книгой и журналом и письмо от Лели.
Письмо отправлено ею 22/VIII, а написано 20.
Письмо очень трогательное, хотя и не без уколов по твоему адресу. Последние, надо заметить, довольно метки. Она быстро схватилась за твою расчетливость – зная, что мне эта черта неприятна.
Впрочем, нельзя ее упрекнуть в желании сделать этим неприятность мне или тебе. Письмо очень искреннее и бесспорно свидетельствует о широкой душе его автора.
Я не буду перелагать его содержание, приедешь – прочтешь. У ней удивительно все‑таки тяжело сложилась жизнь. Что она, бедная, будет делать одна в Воронеже?
Она написала одну фразу, которая особенно сильно дала почувствовать ее положение: «я буду одна и ко мне некому приехать».
Я так ясно представил себе, что было бы, если б ты отказалась ко мне приехать, и я остался бы здесь, обреченный на одиночество. Это было бы кошмаром! А она, бедная, находится в таком положении, и помочь ей совершенно невозможно.
Я буду писать ей, но не знаю, сколько в этом толку. Крепко тебя целую.
Пиши!
Сергей
1/IX 35 г. Красноярск Любимая моя Ресничка!
Как я и ожидал, вопрос о моем приеме на Красмашстрой затягивается до прибытия директора, т. е. еще на несколько дней.
Писем от тебя все нет – целых шесть дней! От скуки начал читать «Пламенные печи» – вопрос, которым придется заняться, если возьмут на работу.
Сейчас пойду на вокзал обедать и возьму там свое грязное белье (вещи мои в камере хранения).
Завтра и послезавтра делать мне совершенно нечего, т. к. жду директора.
Грязное белье отдам стирать начальнице поросенка – местной хозяйке.
Ответ с Красмашстроя жду не раньше 7‑го или 8‑го.
Забыл старую нумерацию писем и начал сначала, по‑моему, я послал 10 писем.
Жизнь моя – сера и пресна. Все мысли устремлены к тебе.
То, что происходит кругом, воспринимается, как ненастоящее. Настоящее начнется только с твоего приезда.
Я уже 13 суток «гуляю» – и не чувствую никакой радости, только когда подумаю, что вот, может быть, скоро мы увидимся… а вопрос о твоем приезде все затягивается и затягивается.
Писем опять же ты не пишешь. Я тебе твержу давно, что глупею без них, а ты не веришь.
Смотри, пожалеешь потом!
Я сегодня уже гадал на картах – когда ты приедешь? Стараюсь поджечь спичкой летящую муху – ничего не выходит.
Я и газеты совсем разучился читать. После игры в футбол болят ноги.
Волнуют меня странные и неразрешимые вопросы:
Были ли у цербера блохи и если да, то какие? моноцефалы? дуацефалы? или полицефалы?
Возможно, что блохи были у немейского льва, шкуру которого носил Геракл. Что это были за блохи, если они прокусывали эту шкуру?!
А как ты думаешь, у богов были блохи? Я думаю, что были.
Приезжай! у меня есть блохи, правда обыкновенные (vulgaris), но все же блохи.
Они, конечно, не прокусят даже простого котельного железа, но твое ватное одеяло [по которому я так скучаю! (ты не находишь, что я злоупотребляю скобками и восклицательными знаками?)] [185] они превратят в решето.
«Надо «сынку» кормить!»
«Да он уже поел».
Этот диалог я слышу из соседней комнаты.
Целый ряд показателей! Бесспорные факты! Мнения старых специалистов! Все сходится на том, что из «сынки» выйдут прекрасные пельмени.
Это пустяки, думаю я. Дай Женюша приедет – вот выйдут пельмени.
Приезжай, моя девочка, – я из тебя пельмени сделаю!
Ты знаешь арабскую сказку о рыбаке, который поймал в сети кувшин за страшной печатью, когда он открыл его, там оказался джинн, который хотел убить рыбака. Он плавал в кувшине (вот это одиночка!) восемь веков. Тому, кто освободит его, он сулил всякие блага, все увеличивая и увеличивая их, а на восьмой век поклялся убить своего освободителя.
Так и я из своего «кувшина» давал всякие клятвы, и последняя такова:
Если ты прибудешь ко мне после 3‑го октября – я сделаю из тебя пельмени.
Рыбак потом перехитрил джинна, но я знаю продолжение сказки, и здесь это не удастся!
Но возвратимся к блохам.
Признаться откровенно – я их придумал, нет у меня никаких блох. Если это огорчает тебя, то вопрос легко уладить. Скажу тебе по секрету, я совершенно случайно знаю здесь в Красноярске одно место, где их очень много, ты только напиши – я приготовлю.
Ты замечаешь, что я все время запугиваю тебя: то грязью (кстати, тебе нужно купить в Москве высокие резиновые боты – которые похожи на сапоги), то пылью, то еще чем‑нибудь.
Это делается для того, чтобы ты была приятно поражена, когда приедешь.
В действительности здесь: парадиз, Эдем – Вертоград – Елисейские поля – ананасово‑апельсиновый Клондайк – пельменно‑кедровый кринолин.
Когда Гейне писал:
«На Аахенских улицах скучно и псам, И молят они со смиреньем: Прохожий, о дай нам пинка! Может быть, он будет для нас развлечением!» [186] – то он (Гейне) имел, по всей вероятности, в виду какой‑нибудь город. Какой, я, конечно, не знаю. Но могу твердо сказать, что не Красноярск.
Пообедал – 4 р. 10 к.
Деньги тают быстро – не примите за намек.
Обратился к тебе на «Вы» и вспомнил, что ты очень не любишь, когда переходят на «Вы» во время ссоры. А по ассоциации вспомнил, что ты не любишь, когда ходят в носках по камере, то бишь по комнате. Я хорошо помнил это и старался все время исполнять.
А как я мылся! Как я мылся!
Разоблачение О.Э. по этому вопросу с формальной стороны совершенно справедливо.
Денег у меня осталось 380 р., так что пока все благополучно. От писания этим проклятым карандашом болят пальцы, а то бы я еще страниц 10 исписал.
…Уже 9 часов вечера, по‑московски – это пять часов. Что ты сейчас делаешь? Вернулась со службы? Ругаешься с братом, если он в Москве? Обедаешь? Может быть, думаешь обо мне?
Сейчас по радио передают доклад Шмидта – слушаю с интересом…
3/IX 35 г. Вчера получил наконец твою телеграмму и тут же отправил ответ, а на местной почте получил бандероли с книгами.
Из твоей телеграммы совершенно не видно, когда, хотя бы ориентировочно, ты хочешь приехать, видно только, что проявляешь какую‑то деятельность в этом направлении, но когда ты приедешь, неизвестно. Эта неопределенность очень гнетет меня. Идет ли речь о днях, неделях, месяцах – ничего неизвестно.
Может быть, ты и сама еще не знаешь, но тогда, очевидно, есть этому причины, может быть, задерживает паспортизация, которая еще точно неизвестно, когда именно начинается. Тогда надо было телеграфировать, что ты задерживаешься из‑за этого.
Мне нужна какая‑то почва, а то очень уж мучительно надеяться, что вдруг ты на днях можешь выехать, а может быть – это будет только через два месяца.
Ты, очевидно, не представляешь себе этого состояния. Может быть, ты еще сама не решилась, как поступить, так и об этом надо было сообщить, и то как‑то легче.
Я не тороплю тебя, еще раз напоминаю об этом, я просто хочу быть в курсе вещей. Если ты ждешь паспортизации, то жди, конечно, это очень существенный вопрос, всесторонне существенный, но сообщи об этом мне, чтобы я знал, что мне нужно ждать еще, предположим, три или два месяца.
Я упрекаю тебя в том, что ты держишь меня в полном неведении о своих планах, хотя я и в письмах и в телеграммах просил информировать меня.
На этом моя ламентация оканчивается.
N.B.
Среди моих бумаг была справка из МАИ, специально для ДУКа, о том, что я работаю доцентом, если она у тебя, то возьми ее с собой, когда поедешь туда, т. к. там могут заплатить по ассистентской. Дал я там, по‑моему, 19 часов, что должно составить около 150 р., но точно не помню.
Я тебя очень люблю. Очень‑очень.
«Целую».
Твой Водочирикающий
3/IX 35 г. Теперь ты видишь, как вредно подолгу не писать мне. Во‑первых, я забрасываю тебя длинными письмами, во‑вторых, ты, наверное, ощущаешь капельку желчи в моем послании.
Сейчас пойду в город на почту. Как нелепо проходят сейчас дни.
Тебе обязательно надо прочесть Л. Андреева. Из драматических произведений «Дни нашей жизни», «Gaudeamus», «Екатерину Ивановну» и «Анфису» – эти вещи я недавно перечитывал – две последние очень сильны, но мне хочется, чтобы ты их прочла.
Остальное можно прочесть все, кроме «Сашки Жигулева». Читал я Дос Пасоса «Манхеттен» – понравилось, и «Три солдата» – значительно слабей.
Пиши письма заказные или авиапочтой. А то, может быть, они пропадают.
Писем нет! восемь суток!! Я страшно зол.
Красноярск, почта Может быть, ты действительно жалеешь 20 к., и письма пропадают?
Я буду посылать тебе письма с оплаченным авиаответом?
Хорошо?
Не сердись на меня, у меня так гнусно на душе.
4/IX 35 г. Почта Получил сейчас твое письмо, отправленное из Москвы 24. Устроил на почте скандал – спешное письмо получено на 11‑е сутки.
Директора Красмашстроя еще нет.
Ох‑ох‑ох!
Письмо твое принесло мне много радости.
Настроение мое все же упадническое – хотя гораздо лучше вчерашнего.
Кланяйся твоей маме и Гале. Крепко целую.
Сергей
P.S. Письмо посылаю заказным – может быть, оно дойдет скорей, – сообщи. Сергей задерживай своего приезда. У меня очень тяжелое моральное состояние последнее время.
Вторую ночь провожу в комнате, т. к. в прихожей стало очень холодно.
Обстановка здесь неважная. Мой алкоголик, как я уже писал тебе, [устраивает] сцены своей жене – это почти каждый вечер. Довольно противное занятие – быть свидетелем этой кутерьмы. Вмешиваться глупо.
Она значительно старше его, ей около сорока лет – ему тридцать пять. Она довольно милая простая женщина и держится за него – это, очевидно, ее последний роман. Он, конечно, развитей ее (хотя болван, по‑моему, изрядный) и старается ее всячески третировать. Возможно, что я обострил их взаимоотношения, т. к. он как бы стыдится ее и может быть при мне особенно груб с ней. Скорей бы выбраться отсюда.
Он обращается ко мне, когда ему нужны подтверждения ее невежества. Он спрашивает меня – Правильную аналогику я делаю как эстетик? А она говорит – Ему в мозги психоз ударяет. Вот каковы здесь дела.
Ну, иду на почту, может быть, там есть новости, оттуда припишу.
Почта.
Получил сейчас письмо от 28‑го. Заказного, отправленного накануне, еще нет. Письму твоему крайне рад. Игривость твоего пера в нескольких местах письма мне особенно дорога, а то твои письма уж слишком дышат обстоятельностью…
5/IX Красноярск …Из вещей – которые мне дороги – могу только назвать синюю вазу для цветов, красный кувшинчик, статуэтку химеры с собора Notre Dame de Paris, кувшин‑баккара и ковровую скатерть на стол.
Почти все вещи бьющиеся, так что в конце концов – чорт с ними! Все они из маминой комнаты, и мне было бы жалко совсем их потерять.
(Все встают и отдают дань его сыновьим чувствам.) Постарайся, если это возможно, их сохранить [187] .
У Б.М., как я уже говорил тебе на свидании, остался пакет с моими книгами, там, кажется, есть очень нужные. Если он будет претендовать на имеющиеся у меня его книги, – надо ему вернуть согласно его указаний.
Если ты действительно составишь список моих книг (эту угрозу я прочел в одном из твоих писем), то пришли его мне.
Если же я даю тебе много поручений, то ты можешь с совершенно спокойной совестью не выполнять их. Теперь о чувствах.
Что касается утраченной наивности, то не ищи ее, выяснилось, что она у меня, как клешня у рака или хвост у ящерицы: оторвут – вырастает новая (регенерация).
J моем вдохновении беспокоиться тоже нечего – оно сейчас, судя по времени, сидит на службе и скоро придет ко мне.
Что касается моего терпения, то в Москве я его оставил много, но все в таких местах, где тебе не собрать его. У меня осталось очень мало – имей это в виду.
По случаю сейчас очень легко достать… впрочем, не надо. Радости, восторги, нежности – все это у меня есть в изобилии, но это упаковано и отпирается только серебряной ресничкой.
Обязательно, ради бога, не забудь привезти взаимность. Когда я был еще на свободе, то ее было много. Если она на исходе, то ее можно собрать: в Серебряном Бору, в Глуховке, за Сокольниками (только осторожней, там крапива), в Черемушках, и в самой Москве ее было немало – она страшно легко расцветала даже на камнях, даже морозной ночью на белом снегу.
Помнишь большую ледяную сосульку, которую кто‑то стащил?
…Я задумался о прошлом – неужели еще такое счастье предстоит впереди?!
Я верил и верю в него. Это был и остался мой единственный стимул. Без него я могу спокойно сказать, глядя на свое будущее: Пьеса дрянь! – и опустить занавес.
6/IX 35 г. Милая Ресничка!
У меня есть к тебе просьба, выполнение (мимо окон пронесли поросенка – он чем‑то явно недоволен) которой меня волнует. Остальные просьбы, совершенно серьезно, меня крайне мало беспокоят.
Мне нужны книги по биологии, но не описательные – номенклатурные – «конструктивные», а книги, где освещаются законы развития организмов. Дарвина я достану и здесь, но он, конечно, очень устарел. Я уверен, что должны быть книжки, где все эти вопросы освещаются с той высоты, на которой находится естествознание сегодня. Только не популярщина!
Кроме того, современные книги о клетках.
Для этого, по‑моему, можно зайти в МГУ к какому‑нибудь профессору и с ним посоветоваться. Культурный и грамотный человек хочет заняться указанными вопросами, но не дилетантски. Я думаю, что любой профессор с удовольствием пойдет навстречу и укажет целый список книг.
Кроме того, меня интересует курс, только солидный, «Исторической геологии» (такая есть), боюсь, правда, что тебе это будет обременительно, принимая во внимание, что на службе у тебя сейчас много работы.
Всю ночь шел дождь и продолжается сейчас. Слякоть на улице изрядная.
Читал вчера «Зависть», воспринимаю иначе – замечательно, талантливо написано.
Сейчас пойду месить грязь в поисках за духовной пищей. Может быть, на почте есть твое заказное письмо от 27‑го, а может быть, и еще от 29‑го.
Ну пока, мой милый и любимый, крепко‑крепко тебя целую.
Твой Сергей
Приписываю на ходу, на почте. Письмо заказное получил. Завтра напишу еще. Крепко целую. «Целую».
С.
7/IX 35 г. Утро Ночью опять шел дождь, небо совершенно серое, мои надежды на хороший день рухнули.
Ты чувствуешь, как моя жизнь стандартизовалась? Ты уже знаешь, что я сейчас пойду на почту.
Сегодня я мало надеюсь что‑либо получить от тебя. Пошел дождь, иду на почту.
Почта.
Как я и предвидел, писем нет (не пришли за утро). Звонил на Красмашстрой – директор еще не приехал. Тоскливо очень.
Милая моя Ресничка, крепко целую и все время думаю о тебе. Завтра напишу еще.
Твой Водочирикающий. Помнишь ли ты, как создалось это слово.
Целую. С.
8/IX Всю ночь шел дождь – хозяйка утверждает, что сегодня особенно грязно. Здесь ботинки с калошами не выдерживают критики – нужны сапоги. Рыночная цена сапог здесь мало чем отличается от московской – рублей 200–250. Но все нужно дожидаться разрешения служебной проблемы.
Я, кажется, не писал тебе, как провожу вечера. Здесь одна лампочка на две комнаты, дверей нет, как у Полины Константиновны, и лампочка висит как раз на месте дверей. Поэтому читать довольно темно – устают глаза. Я вообще стараюсь раньше ложиться, часов в 10 или 11.
Часто играем в карты – умственное развлечение – преферанс. Самое неприятное то, что я выигрываю (это не к добру!), иногда даже по 35 к. в вечер. Впрочем, мы не расплачиваемся.
Я стал суеверен. Задумываюсь над значением снов и прочей чепухой.
Причины я тебе уже изъяснял – полное одиночество на протяжении более полугода. И главное – я глупею вдали от тебя.
Я живу на этой «квартире» уже 20 суток! А предполагал переночевать 2–3 ночи, не больше.
Скоро ли я уеду отсюда? Скоро ли я увижу тебя?
Во мне иногда закипает какое‑то особенное желание видеть тебя, особенно яркое чувство к тебе, но карандаш бессилен.
Я второй день мучаюсь – не могу вспомнить, как ты смеешься, – зрительно я ночью ясно восстановил твое лицо во время смеха, а как он звучит – не знаю.
Я как‑то долго, несколько дней, мучился, не мог себе представить твоего лица. Твою маму, брата, Лику – всех представлял себе совершенно ясно, а ты как бы не в фокусе. Я мысленно наряжал тебя в разные платья, ставил тебя в группу людей и т. д. И наконец вспомнил твой профиль, когда ты в своем черном платье.
Милая ты моя, крепко и нежно тебя целую. Иду в город.
«Последние известия» Директора еще нет. Писем тоже.
Целую крепко‑крепко.
Твой Сергей
Почта. 9/IX Получил твое спешное письмо от 31‑го. На Красмашстрой еще не дозвонился.
Не понимаю, почему у тебя еще нет на руках диплома, ведь ты на службе сейчас, согласно всех правил и законов? По‑моему, его должны немедленно выдать.
Получил от Лели открытку, довольно мрачную, от 27‑го августа.
Положение и настроение у ней тяжелое.
Письма ты посылаешь «спешные», а лучше «авиапочтой», цена одна, а результаты могут быть разные.
Крепко целую, здесь не в порядке телефон, крепко целую, побегу в справочное, крепко целую, и буду оттуда звонить.
Вечером «дома» был скандал.
Сегодня напишу еще. Целую. Сер [гей]
11/IX Сегодня день не будет таким радостным. Не могу же я ежедневно получать по три письма. По всей вероятности, не будет ни одного.
Погода, к сожалению, серая и холодная. А то я совершил бы какую‑нибудь прогулку километров на 20. И время прошло бы скорей, и спал бы крепко. Бессонницами я не страдаю, но сплю не очень хорошо, объясняется это крайне просто. Во‑первых, у меня малоудобная постель, а во‑вторых, я провожу в ней очень много времени. Ложусь я большей частью в начале одиннадцатого, а встаю в начале десятого. Нельзя же спать без перерыва такой колоссальный отрезок времени.
Письма твои, как видишь, доходят все. В твоих расчетах число их, как ты и предполагаешь, преувеличено на одно письмо…
11/IX Красноярск
По радио передают Шуберта, и у меня растроганное, почти слезливое настроение. Хочется твоей утешающей ласки.
Хорошо, что перешли на Моцарта.
Прочел о том, что ОГИЗом выпущен альбом, очевидно, под заголовком «Западная живопись», в «Известиях» от 6‑го сентября. Бор[ис] Ефимов пишет о нем.
А у меня уже смешная мысль, – ты должна смеяться. Мы разделим наши функции – я буду смеяться над запросами вольтажа, а ты над моими эстетическими запросами.
Дело в том, что меня серьезно волнует вопрос об украшении нашей несуществующей комнаты. Если альбом издан прилично, то его можно изрезать и картинки окантовать, а затем развесить. Над кроватью я повесил бы портрет [строка нрзб.].
Я подарил тебе «Уота Тайлера», у меня есть еще один экземпляр раскрашенный, если он жив, то он мне крайне понадобится для тех же целей [188] .
Между прочим о вольтаже, может быть, за рекой на Красмашстрое другой вольтаж.
Вечер сейчас солнечный – дождя не предвидится. Пойду на стадион, может быть, там время пройдет быстрей.
Вернулся. Сейчас 9 часов, у тебя пять (бежишь, наверное, со службы домой обедать). Писать очень темно, поэтому укрупнил размер букв.
Судя по тому, что хозяйка подсела к столу и стала разбирать карты, придется с ней сразиться в 66 (какая идиллия).
12/IX Хозяйка вчера гадала мне. Оказалось, что какой‑то трефовый король стоит у меня на пути, но я все‑таки буду при своем интересе.
Так что можешь не беспокоиться – все к лучшему.
День сегодня очень хороший, так что после почты пойду на стадион поиграю в теннис.
Завтра должен приехать директор Красмашстроя, но я не верю этому, наверное, он приедет еще через несколько дней.
Получу ли от тебя сегодня письмо? Вот в чем вопрос!
В одном из последних писем ты интересуешься – целы ли мои вещи.
Должен покаяться, что я лишился подушки (прости, забыл ее здесь в одном месте) – остальное все в сохранности.
Здесь у меня подушка есть, и если понадобится – куплю другую. Это я сообщаю просто в качестве отчета.
Ну, мне не терпится – может быть, меня ждет письмо. Бегу!
Почта
Письмо есть!
Стоя в очереди, крайне вспотел.
Крепко‑крепко целую милую Ресничку.
Завтра, может быть, тоже будут какие‑нибудь новости. Настроение сейчас прекрасное. «Целую» и «целую»!! Твой С.
13‑го сентября. Почта, Красноярск.
Написал тебе вчера вечером письмо – в полутьме. Получилось так неразборчиво, что сейчас перепишу его здесь, на почте.
Сегодня от тебя писем нет. Директор еще не приехал.
13/IX 35 г. …По выходе на свободу я переоделся, так как вид у меня был настолько неважный, что когда я попал в камеру политических пересыльных, то был принят за «шакала».
Почти все мои вещи остались в тюрьме, новыми полуботинками я натер волдыри на пятках, заменив их туфлями, я натер себе волдыри на пальцах, т. к. ходил почти на цыпочках.
Пойти и взять ботинки я не мог, т. к. пришлось бы забрать все вещи, а тащиться с ними на вокзал, что я сделал потом, было тяжело из‑за грязи, довольно значительного расстояния и больных ног.
Вот и вся эпопея.
Мира, пишешь ты с завистью, приехала черная‑черная. Я тоже завидую ей, очень завидую, она может каждый день видеть тебя. Передай ей мой привет.
Я вообще послал бы много приветов, у меня их большой запас, но боюсь. Вдруг мой привет совсем не понравится, покажется неуместным, даже бестактным. Я бы вот Лику поцеловал в носик, но т. к. она ночевала у тебя, и привета я от нее не получил, то боюсь, а вдруг на носике останется несмываемое пятнышко.
А все‑таки она очень славная, и я ей низко кланяюсь. Ты просишь «бытовизма».
Пожалуйста!
…Я бы мог описать тебе оригинальную конструкцию местной уборной, но это был бы грубый бытовизм – вульгарный. К тому же я уже касался однажды этого вопроса.
У местной козы родилась дочь. Я заочно был полон к ней нежными чувствами.
Как‑то верст за сто от Алма‑Аты я ловил рыбу и охотился на орлов – это было на берегу реки Или. Обстановка экзотическая и по части поразительно сочных пейзажей, и по части всяких скорпионов, каракуртов, змей и проч.
Там я видел маленького дикого козленка – он был ужасно грустный с изумительными глазами, тонкими и высокими ножками, на которых он поднимался, буквально как на шарнирах.
Воспоминания о нем сохранились у меня очень ярко еще потому, что жил он в одной большой корзине с двумя исполинскими мохнатыми бухарскими котами.
Он не прожил и двух дней.
Гибель его объяснили следующими причинами. Казахи применяют варварский метод охоты: увидев козу с козлятами, они верхами гонятся за ней, пока козлята не останавливаются в изнеможении.
Очевидно, молодой организм совершенно надрывается. Местный козленок тоже по каким‑то недоступным моему понятию сельскохозяйственным мотивам отнят от матери. Но он страшно весел.
Если б ты видела, как забавно он становится на дыбы, как нелепо и смешно он припрыгивает, высоко закидывая зад. Ему всего четыре дня, но [нрзб.]
Недавно я обнаружил, что у «сынки» свинячьи глазки. Смотрю: маленькие, неприметные, немного наклонно расположенные, словом, такие, какие на человеческом лице принято называть – свинячьими.
Иными словами, совершенно серьезно, я пришел к выводу, что у свиней – свинячьи глазки.
Это не шутка.
Дело в том, что я, городской житель, много все же видел свиней на своем веку (никак человек не может обойтись без пошлого каламбура), но никогда я внимательно не рассматривал их. Термин же «свинячьи глазки» я привык воспринимать и употреблять. Но он никогда конкретно не ассоциировался у меня со свиньей.
Что‑то «бытовизма» не получилось. Даже ничего похожего.
Постель моя устраивается следующим образом: к сундуку подставляются два стула, спинкой направлены врозь. Затем… виноват – между стульями и сундуком оставляется зазор, а вот затем на сундук и стулья одновременно кладется портрет жены алкоголика (лицом вниз). (Портрет рисован самим алкоголиком с фотографии). После этого кладется овчинная шуба и тулуп, все это покрывается тонким одеялом, потом уже ложусь я.
Корова здесь сама открывает калитку, подцепит одним рогом за ручку, поднимется и толкнет ее лбом. После чего войдя во двор, она мычит.
Вот какая у нас корова!
Когда у нее появилась потребность в теленке, то она открыла ворота и убежала на случной пункт, который находится очень далеко и где она была всего лишь один раз.
Вот какая у нас корова!!
Корову зовут – Мартой, а козочку – Галей. Меня же зовут Сережей…
14/IX Иду на почту.
Что принесет мне сегодняшний день? Целую тебя крепко‑крепко, моя родная. Почта.
Что‑то сегодня опять нет вестей от тебя.
Уже начинаю волноваться. Это, наверное, все шутки почты. Мое положение пока без перемен.
Пойду посмотрю, нет ли от тебя телеграммы. Вдруг что‑нибудь случилось.
Нежно целую тебя.
Твой Сергей
[15–16/IX] [189] …Я удовлетворенно улыбнулся, читая ее.
Дейч много места уделяет знакомству Маркса с Гейне, но этой фразы я у него не встречал, а она очень показательна, т. к. написано спустя много лет после его смерти.
Слава богу, меня отвлекли от этой темы, а то я никак не знал, на чем кончить и к чему я вдруг взялся за нее. Отвлекли меня очень прозаически. Какой‑то мужик прошел мимо меня, и я слышу, как он мочится в кустах, поднимая тучи мошек и беспокоя муравьев.
После такого вмешательства можно писать только о делах. Положение мое пока не изменилось.
Начальство, оказывается, еще не приехало – будет сегодня или завтра. Так что поеду на Красмаш только 17‑го с утра и по всей вероятности ничего не добьюсь. Думаю, даже уверен на сей раз, что на следующей шестидневке получу окончательный ответ.
16/IX 35 г. Почта.
С грустью констатировал, что писем мне нет. Значит, ты не писала с 3‑го по 7‑ое, а еще пишешь в последнем (от 3‑его) письме счет «15:? в мою пользу».
Директор, говорят, еще не приехал, но я подозреваю, что это «туфта» и он просто очень занят. Завтра с утра [нрзб.] поеду. Крепко тебя целую.
Иду на телеграф.
Твой Сергей
Открытка 17/IX [35]
Милая Женюша!
Заехал на почту прямо с Красмаша. Директора видел – он только сегодня приехал, и я прождал его в коридоре около пяти часов. Болят ноги. Ответ обещал дать
19‑го.
Выяснилось, что я там очень нужный человек. Они, оказывается, занимаются переводом своих катеров с бензина на генераторный газ.
У директора на столе я увидел экземпляр книги, одним из авторов коей я являюсь [190] .
Тем не менее подождем. Теперь осталось пустяки – несколько дней.
Писем от тебя опять нет.
Очень‑очень жаль.
Из вещей мне нужно будет купить дюжину воротничков (размер по рубашкам, кажется, № 39).
Кажется, открытки у меня сегодня не примут, т. к. прием спешной почты только до пяти.
Так что придется отправить завтра, и то простым. Оно пойдет дольше.
Целую крепко. С.
21 сентября был подписан приказ о приеме C.Л. Седова на работу. В числе сданных мною в Гарвардский университет материалов была телеграмма от Сергея: «Принят на работу». Но телеграммы, по неизвестным мне причинам, в книгу «Милая моя Ресничка » не вошли.
[23–24/IX] [191] <…>…т. к. я ясно вижу, сколько препятствий стоит на этом пути. Пользы, конечно, тоже немало.
Во всяком случае работа для меня интересная, хотя и лишена всякого научного «шарма», который всегда придает мне некоторый огонек.
Вот я пишу о служебных делах и прочем, вожу карандашом по бумаге, а сам думаю, понравится ли Женюше комната, точней номер, не мал ли он.
Комнаты здесь стандартные, размером с мою московскую, так что тесно не будет.
Мой номер стоит 3 р. [нрзб.] коп. в сутки, так что в случае чего можно пожить здесь и месяц, что даст возможность найти подходящее помещение на постоянное жительство. Размеры номера мало чем отличаются от нашей комнаты у Полины Константиновны (помнишь, как мы взбивали с тобой матрац и ты шутила, что я щекочу его).
Свет потух, но я стал хитрый, я не гашу керосиновой лампы, а только прикрываю ее.
Тебе не мешало бы (свет загорелся) набрать с собой книг по экономическим, верней, планово‑экономическим дисциплинам – мы будем вместе учить их – выяснилось, что мне очень и очень непросто разобраться во всяких калькуляциях, конъюнктурах и прочем.
Времени свободного будет только очень мало. Я привык к своей институтской работе, а здесь завод отнимает каждый день по 10–11 часов, а когда работа начнет кипеть, пойдут испытания, то придется еще больше трудиться.
Но все это пустяки, скорей бы приехала Ресничка. Что‑то она не едет?
А вдруг завтра будет телеграмма: «Выезжаю 26‑го скорым целую женя».
Нет, чепуха – это невозможно и вообще ты не приедешь, что‑нибудь да случится.
Уже 9 ч. 20 мин., надо ложиться спать – оркестра пока не слышно.
Спокойной ночи, моя девчурка!
Почта. 24/IX 35 г. Писем от тебя нет. Последнее время я получаю не чаще, чем на третий день. Не знаю, то ли ты писать стала реже, то ли ты стала реже писать. Т. к. письма все, судя по нумерации, доходят.
Телеграммы тоже пока нет.
Иду сейчас за вещами. Крепко‑крепко целую, жду с нетерпением твоего приезда.
Приезжай скорей, пожалуйста!
Твой Сергей
8/Х 35 г. Получил вчера твое письмо от 26‑го, и на меня повеяло какой‑то облегчающей теплотой. Последнее время я чувствовал себя очень плохо, морально, конечно, временами мне казалось даже, что я болен.
Твои переживания очень близки мне, я почувствовал, что ты ощущаешь такую же тоску, как я.
Вчера послал тебе письмо с доверенностями на ДУК и лабораторию – согласно твоего телеграфного приказа. Вчера же получил деньги и перевел тебе 120 р. на дессу [192] (в частности купи себе теплые штанишки, а то здесь холодно).
Дни мои проходят очень просто.
Встаю около половины седьмого, в начале восьмого выхожу из дому и сажусь на поезд, который состоит из обыкновенных товарных платформ, он доставляет меня на завод. Здесь я тружусь до часу. От часу до двух у нас обед. Стоимость его примерно 2 р. 50 к. – обед вполне приличный, правда, на мой непривередливый вкус. С двух до пяти мы опять работаем. Рабочий день восемь часов. В пять я отправляюсь на местную почту, а иногда и на городскую – последнее, если очень не спешить, связано с риском ночевать на том берегу Енисея, т. к. катера здесь циркулируют очень своевольно, особенно к вечеру.
Вечерами я изредка спускаюсь в клуб ИТР – он находится под гостиницей, в которой я живу, дважды сражался там в шахматы, а большей частью я ложусь очень рано спать – около десяти. Перед сном немного читаю, сейчас – «Бесы» Достоевского.
Сплю много, чему очень рад. Только сны часто тяжелые, особенно после твоей, как ты выражаешься, «одиографии».
Вчера по случаю получки даже выпил бутылку пива, отвратительного на вкус. Позавчера, в выходной день, пил водку при довольно забавных условиях. Я возвращался из города, вдруг из катера, который должен бы везти меня на тот берег, меня окликнули, оказалось, моторист его – один из футболистов, он перевез меня бесплатно в машинном отделении через Енисей и угостил водкой. Возвращаясь от реки к дому, я разговаривал с тобой вслух посреди поля в темноте, но ты почему‑то не отвечала мне (был я, кстати сказать, совершенно трезв).
Не забудь, пожалуйста, купить теплые штанишки. Помнишь ли ты сказки Киплинга, в частности о ките – почему у него такое узкое горло.
Так вот, не забудь про штанишки.
…Примерно каждые полчаса я достаю из кармана конверт, в котором лежат все твои фотографии, и просматриваю их. Больше всего мне нравится карточка, которая пришла с моим бумажником, второй экземпляр той, которую ты мне когда‑то подарила с надписью «Сереже – Львовичу от Женьки Серебряной Ресницы».
Ты мне нравишься там до одурения, и вообще ты мне нравишься. Очень нравишься.
Кстати о бумажнике: у меня была маленькая счетная линейка – жива ли она?
Кстати о деловых вопросах. Если есть в продаже, купи, пожалуйста, книгу Тимирязева «Кинетическая теория газов», она мне очень нужна.
Мне очень хочется видеть тебя. Очень‑очень. Когда мы только увидимся, я зацелую тебя.
С одной стороны – это кажется таким простым и доступным: купишь билет, сядешь на поезд и приедешь, а с другой это кажется чем‑то невероятным, невыполнимым. Я буду до последней минуты трепетать и не верить, буду бояться всяких случайностей вплоть до крушения поезда.
Милая моя любимая Ресничка, как я мечтаю о тебе, моя хорошая славная девочка. Целую тебя много‑много раз. Твой (в полном смысле этого слова)
Сергей
P. S. Сегодня вечером, по слухам, предстоит сражение в преферанс.
[15/Х 35 г.] [193] Красноярск Милая моя Ресничка!
Вчера получил телеграмму, где ты сообщаешь, что волнуешься, и что мое молчание задерживает твой отъезд. Тут же послал тебе ответ. На всякий случай повторяю (может быть, ты не получила моего письма): паспорт необходим тебе в том случае, если при твоем возвращении в Москву, сепаратном (хотя бы по случаю моей смерти), тебе грозит отказ в прописке.
Если в Москве имеются яркие лампочки на вольтаж 220, то очень желательно их купить несколько штук.
Если ты паче чаяния все же поедешь из Москвы на протяжении ближайших 20‑ти дней, то возможно, что по случаю шуги поезд остановится перед Красноярском на нашем берегу, тогда я буду встречать тебя там, я этот вопрос выясню здесь на вокзале, а ты дай спешную телеграмму с дороги, чтобы я знал, что письмо это получено и что тебе известно об этом, а то может получиться недоразумение.
…Еще крепко тебя обнимаю и целую.
Твой « мальченка »
[После 21/Х] [194] Вчера письма не отправил. Был в городе на старой квартире, надеялся получить хотя бы рублей 20–30 из долга, о коем тебя информировал. Надеждам моим вообще, видно, не дано сбываться.
Здесь пока тоже еще не платят. А у меня 50 р. долгу, так что обещанную «субсидию» придется, видно, снизить до 100 р., которые на этих днях вышлю. Попробую, как только вернется начальство, мой начальник – заведующий эксплуатационным отделом – в командировке, попросить денег на твой переезд. Может быть, дорогу оплатит. Бери место в мягком скором – стоит это, кажется, 230 р. Т. к. ты приедешь, увы, еще не так скоро, то я смогу тебе перевести следующую получку 150 р., а может быть, будет и еще раз. («Эх, раз, еще раз, еще много‑много раз».)
…Крепко тебя целую, пиши мне.
У меня идиотское настроение, на глаза все время навертываются слезы. Письмо, кажется, должно произвести на тебя неприятное впечатление. Если это так, то, пожалуйста, не сердись на меня. Я на днях постараюсь написать тебе более подъемное письмо.
Я люблю тебя, моя Ресничка. Жду вестей.
Твой Сергей
Из книги «Милая моя Ресничка» (по: ЦА ФСБ РФ. Д.Р‑33640. Л. 80–82)
Из протокола допроса Г.М. Рубинштейн, 1956 г.
Вопрос: Расскажите о вашем знакомстве и совместной жизни с Седовым C.Л. Ответ: С Седовым Сергеем Львовичем я познакомилась на курорте летом 1934 года. Тогда, при знакомстве, и долгое время после этого не знала, что он является сыном Троцкого. Наши отношения с ним стали близкими, и после возвращения с курорта в Москву мы с ним решили вступить в брак. Должна сказать, что и я и он до этого состояли в браке. Я с мужем (первого моего мужа фамилия была Болтянский) развелась, а Седов со своей женой (первой) не был зарегистрирован, но жил с ней в одной комнате. Получилось так, что мы с ним зарегистрировались, но фактически жили в разных квартирах, каждый в своей. Зарегистрировались мы с ним в марте 1935 года. Перед регистрацией мне Седов сказал, что он является сыном Троцкого. На мой вопрос, был ли он связан с политической деятельностью Троцкого, Седов ответил, что он с политической деятельностью Троцкого никогда связан не был и когда Троцкого с семьей (жена и старший сын уехали с ним) выслали из СССР, то Седов Сергей не захотел с ними выехать, остался в Советском Союзе, окончил институт и к моменту моего с ним знакомства работал доцентом Московского авиационного института. Должна также сказать, что мои родители были категорически против моего брака с Седовым. Но несмотря на все возражения родителей, я втайне от них вышла за Седова замуж. Как я уже сказала, в марте 1935 года мы с Седовым расписались в ЗАГСе, а примерно через месяц он был арестован и сослан в ссылку в г. Красноярск. 10 мая 1935 г. я закончила Московский текстильный институт, поступила на работу в «Хлопко‑проект», а в октябре 1935 года с работы рассчиталась и уехала в г. Красноярск к Седову. В Красноярске мы с Седовым прожили до июня 1936 года. Его в июне 1936 г. арестовали и отправили в Воркуту. Сразу же после ареста Седова (дней через 10, не более) я возвратилась в Москву, к своим родителям.
Вопрос: С кем вы выехали из Красноярска в Москву после ареста Седова?
Ответ: Из Красноярска в Москву я выехала одна.
Вопрос: Вы просили кого‑нибудь сопровождать вас до Москвы?
Ответ: Провожать меня в Москву я никого не просила. Я помню, что просила проводить меня не до Москвы, а до вокзала Рагимовых (мужа и жену), и то они не пришли меня провожать.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА Там же
1938 г. июля мес. 22 дня. Я, оперуполн. 4 отдела 1 Упр. Лейтенант Госбезопасности допросил в качестве обвиняемой
1. Фамилия: Рубинштейн
2. Имя и отчество: Генриетта Михайловна
3. Дата рождения: 1911
4. Место рождения: г. Винев [195] Тульской обл.
5. Местожительство (адрес): г. Москва, Маросейка ул., д. 13, кв. 12.
6. Профессия и специальность: научный работник
7. Национальность и гражданство (подданство): еврейка, гр‑ка СССР
8. Паспорт: выдан Красноярск, район, отдел, милиции [196]
9. Социальное происхождение: служащая
10. Социальное положение
а) до революции
б) после революции: училась и служила
11. Состав семьи: б. муж Седов Сергей Львович инженер по проектированию двигателей на твердом топливе в г. Красноярске – арестован 17/VI‑36 г.
Дочь Рубинштейн Юлия 1 г. 11 мес.
Мать Рубинштейн Розалия Ильинична, 53 г., домохозяйка.
Отец Рубинштейн Михаил Яковлевич, 60 лет, трест Спецстрой, завед. ТИБ, живет в Москве. Брат Рубинштейн Борис Михайлович
[нрзб.]
12. Образование (общее и специальное): высшее
13. Партийность (в прошлом и в настоящем): беспартийная
14. Каким репрессиям подвергался при Соввласти: судимость, арест и др.
а) до революции: нет
б) после революции: нет
15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) при Соввласти: нет
16. Категория воинского учета/запаса и где состоит на учете
17. Служба в Красной армии (красн. гвардии, в партизан. отрядах), когда и в качестве кого: нет
18. Служба в белых и др. к.‑р. армиях (когда, в качестве кого): нет
19. Участие в бандах, к.‑р. организациях и восстаниях
20. Сведения об общественно‑политической деятельности
Показания обвиняемого (свидетеля) Рубинштейн Генриетты Михайловны 22 июля 1938 г. Вопрос: Вы арестованы как участница троцкистской террористической организации, возглавлявшейся Седовым C.Л. Предлагаем вам дать показания о своей нелегальной деятельности.
Ответ: Никакого участия в контрреволюционной троцкистской организации я не принимала.
Вопрос: Напрасно вы отрицаете свое участие и деятельность в нелегальной организации троцкистов. Следствие располагает достаточными материалами, которыми вы все равно будете уличены. Говорите лучше правду.
Ответ: Утверждаю, что никакого отношения к нелегальной троцкистской организации не имела.
Вопрос: Вы знаете Рагимова Рашида?
Ответ: Да, знаю. С Рагимовым я познакомилась в
1935 г. в г. Красноярске, с которым часто встречались.
Вопрос: Арестованный Рагимов Рашид показал на следствии, что вы являлись участницей контрреволюционной троцкистской организации.
Ответ: Еще раз заявляю, никогда участницей троцкистской организации не была.
Вопрос: С какого времени вы знаете Седова Сергея Львовича – сына врага народа Троцкого?
Ответ: С Седовым Сергеем Львовичем я познакомилась в июле 1934 г. Его женой стала 13 [нрзб.] [197] 1935 и прожила с ним по 17/VI 1936 г. Сошлись с ним в ноябре 1934 г.
Вопрос: Что вам известно о контрреволюционной троцкистской деятельности вашего мужа Седова Сергея Львовича?
0 т в е т: О контрреволюционной троцкистской деятельности мужа Седова С.Л. я ничего не знаю.
Больше показать ничего не могу, записано с моих слов верно и мною прочитано.
Рубинштейн
Допросил Оперуполн. 4 отдела 1 Упр. Мл лейтенант Гос. Без.
Из книги Л.Д. Троцкого «Дневники и письма»
7 января 1937 г.
Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, следовательно, функция политики. Большевизм мог быть жесток и свиреп по отношению к врагам, но он всегда называл вещи своими именами. Все знали, чего большевики хотят. Нам нечего было утаивать от масс. Именно в этом центральном пункте мораль правящей ныне в СССР касты радикально отличается от морали большевизма. Сталин и его сотрудники не только не смеют говорить вслух, что думают; они не смеют даже додумывать до конца, что делают. Свою власть и свое благополучие бюрократия вынуждена выдавать за власть и благополучие народа. Все мышление правящей касты насквозь проникнуто лицемерием. Чтоб залепить открывающиеся на каждом шагу противоречия между словом и делом, между программой и действительностью, между настоящим и прошлым, бюрократия создала гигантскую фабрику фальсификаций. Чувствуя шаткость своих моральных позиций, питая острый страх перед массами, она со звериной ненавистью относится ко всякому, кто пытается прожектор критики направить на устои ее привилегий. Травлю и клевету против инакомыслящих сталинская олигархия сделала важнейшим орудием самосохранения. При помощи систематической клеветы, охватывающей все: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой системы является рабочий кабинет Сталина. Отсюда методически подготовлялся московский процесс.
…На Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве литературы, которое издано в СССР за последние 13 лет против левой оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчеты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наемных литераторов, без совести, без идей и без воображения. Во время нашего интернирования мы наталкивались несколько раз у радиоприемника на речи из Москвы (после некоторых колебаний и проволочек социалистическое правительство великодушно разрешило нам иметь радиоприемник в нашей тюремной квартире) на тему о том, что Троцкий хочет опрокинуть правительство народного фронта Испании и Франции и истребить советских вождей, чтоб таким образом обеспечить победу Гитлера в будущей войне против СССР и его союзников. Монотонный, безразличный и вместе [с тем] наглый голос «оратора» отравлял в течение нескольких минут атмосферу нашей комнаты. Я взглянул на жену: на лице ее было непреодолимое отвращение; не «ненависть», нет, а именно отвращение. Я повернул штифт и закрыл оратору глотку.
…Грязный поток лжи извергался свыше 12 лет, прежде чем принял форму московского судебного процесса, самого вероломного, самого подлого из всех процессов, какие бесчестили нашу планету.
Из статьи А. Ильина, канд. ист. наук, «Загадки ссыльного Седова» (прислана автору‑составителю по Интернету)
…Двигатели собирали и обкатывали в ремонтно‑механическом цехе. Однажды в ночь с 31 марта на 1 апреля 1936 года [198] дежурный по станции мастер Рогозов ушел домой, забыв перекрыть кран газификатора. Пустой цех медленно наполнился газом.
Спустя две недели начальник пожарной охраны Алексей Тимофеев рассказал следователям, что часов в 10–11 вечера его команду вызвали в ремонтно‑механический цех. Там он застал кучку рабочих из ночной смены подле раскрытых ворот цеха, через которые валил дым. Рабочие подсказали ему, что дым идет из испытательной станции газогенераторов.
Отчаянный пожарный ползком обследовал темное помещение и обнаружил, что дым валил из горячего бункера газогенератора, доверху загруженного березовыми чурками. По его приказу пожарные надели противогазы и попытались руками выгрузить горящие дрова из бункера агрегата, но были вынуждены отступить из‑за жары.
Тогда командир дружины узнал у рабочих, кто занимается газовой станцией, и послал за Седовым пожарную машину. Сергей немедленно приехал, надел противогаз и включил вентилятор. Дым быстро рассосался, но у пожарных потом болели головы от угара [199] .
Тогда на происшествие не обратили внимания. Газ был достаточно безопасен для жизни и лишь вызывал головную боль. К задымленности помещений все давно привыкли, поскольку цеха строили аврально и до вентиляции руки не доходили.
По свидетельству заведующего мастерскими автопарка, зимой 1936/37 года, когда ворота не открывали из‑за холодов, рабочие в гараже угорали ежедневно. Отравившихся рабочих без сознания выносили на снег, чтобы привести их в чувство [200] . Другой свидетель подтвердил, что и в чугунолитейном цехе массовые отравления рабочих газом случались всякий раз, когда начиналась плавка [201] .
Геройский поступок инженера Седова и пожарных, предотвративших более серьезную техническую аварию, ни на кого тогда не произвел впечатления. Более того, Седову даже пришлось объясниться в месткоме за то, что ночная смена 3 часа простояла без работы [202] .
«Правда», 26 января 1937 г. К. Пухов. Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих
Красноярск, 26 января. (Корр. «Правды»)
В кузнечном цехе крупнейшего в Красноярском крае машиностроительного завода им. Серебровского сегодня состоялся многолюдный общезаводской митинг, продолжавшийся несколько часов. На трибуну поднимались литейщики, столяры, кузнецы, монтажники, руководители цехов. Дрожа от негодования, они бросали слова, полные жгучего презрения изменникам родины.
Презренный агент международного фашизма Троцкий запустил свои гнусные щупальца и на наш завод, – заявил мастер кузнечного цеха Лебедев. – Почти до последнего времени здесь в качестве инженера подвизался сын Троцкого – Сергей Седов. Этот достойный отпрыск продавшегося фашизму своего отца пытался отравить генераторным газом большую группу рабочих завода.
В жилищно‑плановом отделе завода долго обретался племянник Зиновьева – некий Закс. Этот, теперь разоблаченный, враг попал сюда почти одновременно с Сергеем Седовым. Им обоим покровительствовал главный директор завода Субботин, – сообщил экспедитор чугунолитейного цеха Борисенко.
Формовщик завода Фоменко, мастер Плотников, столяр Поляков, стахановка Дмитриева и ряд других, выступавших на митинге, привели много фактов вредительства троцкистских выродков, окопавшихся на производстве. В цехах завода заведомо неправильно монтировалось оборудование, омертвлялись капиталовложения, выводились из строя сложнейшие агрегаты, уничтожалась вентиляция.
В единодушно принятой резолюции участники митинга постановили «просить органы НКВД очистить завод от последышей троцкистской агентуры и выявить прямых пособников этой фашистской сволочи».
«Мы не позволим, – говорится в резолюции, – чтобы заклятые враги советской земли и дальше посягали на нашу родину, на вождей партии и правительства, на трудящихся социалистической страны. В ответ на омерзительную деятельность озверелых фашистских псов еще выше поднимем революционную бдительность и теснее сплотимся вокруг коммунистической партии и любимого отца народов СССР товарища Сталина. Настойчиво требуем от Верховного Суда уничтожить троцкистских гадов из антисоветского троцкистского центра – всех до единого».
Из статьи П. Ричардс [203] «Встреча с сыном Троцкого»
Февраль 1937 года, Москва, Лубянская тюрьма. Сразу же после того, как я был помещен в камеру, дверь вновь открылась, чтобы впустить коренастого, белокурого, голубоглазого заключенного в фланелевой куртке и в брюках (это было обыкновенное одеяние лагерных заключенных). Дверь снова закрыли, и мы остались наедине.
Разговор начался с обычных тюремных вопросов: откуда, почему, как. Оказалось, что тот, кто пришел в камеру, был привезен из исправительно‑трудового лагеря, который находился в Воркуте, за полярным кругом. Заключенный представился Сергеем Львовичем Седовым, приговоренным в 1936 году к 5 годам трудовых исправительных работ, а сейчас он был привезен из лагеря в центр для пересмотра его дела. Несколько часов мы оставались вместе, и все это время Седов рассказывал мне разные эпизоды своей жизни.
В Воркуте он жил в тяжелых условиях, заболел, и в конце концов, когда началось сосредоточение троцкистов во второй половине 1936 года, он был схвачен вместе с ними. Сергей Львович никогда прежде, как он сказал, не имел с троцкистами никаких связей.
Вскоре Сергей неожиданно для себя обнаружил, что оказался в центре этой группы, и как раз в тот момент, когда у них был острый конфликт с лагерными авторитетами.
Он описывал разные моменты голодовки, которая длилась от недели к неделе больше 3 месяцев. Забастовщики были изолированы и через какое‑то время насильно накормлены, но, несмотря на это, как говорил Сергей, были случаи смерти, особенно среди женщин.
Седов продержался до конца, и, по его собственным словам, сам был на волоске от смерти. Главные требования забастовщиков были удовлетворены специальной комиссией, присланной из центра, и в конце голодовки весь режим стал терпимее.
Через некоторое время после этих событий администрация лагеря, где был заключен Сергей Львович, получила приказ срочно отправить его в центр для продолжения расследования. Так как реки уже частично вскрылись, Сергей Львович со своей охраной путешествовал неделями от деревни к деревне среди ледяного мусора. Сергей Львович со смехом рассказывал, что после событий последнего времени это была для него не иначе как приятная поездка, настоящее облегчение. Он отдохнул от лагерного режима и был отлично накормлен. Он говорил, что во время этой поездки он не только вернул все, утраченное во время голодовки, но и потолстел и чувствовал себя так же хорошо, как в лучшие годы своей молодости.
Разговор пришел к вопросу о том, что Сергей Львович думал о возобновлении расследования его дела, а также его перемещении на Лубянку. Он не питал иллюзий о возможности пересмотра его дела или даже об утверждении старого наказания. Он подробно рассказал о методах, которые использовались при расследованиях, и высказал мнение, что человек должен иметь представление обо всем, что делается с заключенными на допросах.
Сергей Львович смотрел в будущее абсолютно спокойно и ни при каких обстоятельствах не был готов, даже чуть‑чуть, обвинить себя или других.
Во время этого разговора Сергея Львовича вызвали из камеры, мы коротко попрощались. Больше я никогда его не видел…
Из книги Иосифа Бергера [204] «Крушение поколения. Воспоминания»
…Были и такие, однако, которые не капитулировали до конца. Сына Троцкого Сергея я встретил в 1937 году. Оба мы ожидали допроса в одной из камер предварительного заключения на Лубянке. Камера эта – маленькая клетушка, которую заключенные называли «конурой». Обычно в такую «конуру» помещали только одного заключенного, но, поскольку Лубянка была переполнена, то нас поместили вдвоем. Так что нам пришлось провести вместе несколько часов однажды ночью в феврале 1937 года.
Это была памятная для меня встреча. Сергея только что привезли в Москву из лагеря в Воркуте. Дело его было назначено на перееледствие, и он весьма мрачно смотрел на свое будущее. Мои перспективы были не многим лучше. И действительно, вскоре после этого я был приговорен к смерти. Но Сергей почему‑то был убежден, что мне удастся выжить. И он просил меня передать несколько слов его родителям, если мне приведется с ними встретиться.
Ему было тогда около двадцать восемь лет. Небольшого роста, худощавый, круглолицый, с усами. В отличие от своего брата, Сергей никогда не проявлял ни малейшего интереса к политике и отказался даже вступить в комсомол. Он был страстным книгочеем, а его другим пристрастием был цирк. Ребенком он даже однажды убежал из дому и пристал к бродячему цирку.
Родители, конечно, не одобряли его поведения и объясняли ему, что оно может повредить отцу. Однако он оставался неисправимым. Когда его отец оказался в оппозиции, Сергей усмотрел в этом подтверждение своим аполитичным взглядам. Учился он хорошо, но долго не мог решить, какую выбрать специальность. <…>
Когда Троцкий в 1929 году был выслан за границу, Сталин в одну из своих редких минут великодушия разрешил Троцкому взять с собой семью и свои архивы. Сергей узнал об этом в провинциальном городе, где он тогда работал. Родители настойчиво уговаривали его уехать с ними. Троцкий отчетливо предвидел судьбу связанных с ним людей, оставшихся в СССР.
Представьте себе самое ужасное и помножьте его на десять, – сказал он друзьям, провожавшим его в Одесском порту.
Сергей же в это время был влюблен и не захотел оставить свою подругу. Он отказался уехать. Некоторое время все шло как будто благополучно, и страхи отца казались преувеличенными. Ему не только удалось избежать репрессий начала 30‑х годов, но друзья сумели даже устроить его на работу. И лишь в 1935 году, после убийства Кирова, его вызвали и потребовали публичного отречения от отца. Ему внушали, что от него требуют только правды: т. е. чтобы он сказал, что никогда не разделял взглядов отца и не пожелал с ним уехать за границу. К этому следовало лишь добавить, что он считает своих родителей «врагами народа». Сергей отказался подписать это на том основании, что не имеет никакого отношения к политике, и заявил, что хотя его аполитичность была причиной расхождений с отцом, он ни в коем случае не хочет принимать участия в публичной травле отца. Его уволили с работы, а еще через несколько месяцев арестовали [205] .
Немедленно по прибытии в Москву осенью 1936 года он объявил в тюрьме голодовку. Следствие по его делу было закончено в течение десяти дней. Его приговорили к пяти годам лагерей. В декабре того же года он прибыл в Воркуту и там впервые столкнулся лицом к лицу с убежденными последователями его отца. Он проникся глубоким уважением к этим людям.
Хотя огромное большинство троцкистов к этому времени капитулировало, все еще оставалось, главным образом, конечно, в тюрьмах и лагерях, ядро убежденных и бескомпромиссных. Арестованные троцкисты и их семьи были собраны большей частью в трех крупных лагерных системах: на Колыме, в Воркуте и в районе Норильска. О троцкистах Воркуты я впервые узнал от самого Сергея.
Меня не удивило, что бывшие участники оппозиции произвели на него такое сильное впечатление. Я сам столкнулся в заключении с некоторыми из них. В основном это были интеллигенты, которым взгляды Троцкого, менее ограниченные и сухие, чем ленинские, импонировали с самого начала. Большинство из них были в прошлом профессиональными революционерами, участниками Гражданской войны, примкнувшими в начале
20‑х годов к оппозиции. Среди троцкистов представители национальных меньшинств занимали больший удельный вес, чем в других оппозиционных группах. Все они были убежденными интернационалистами, и идея местного советского национализма была им глубоко чуждой. Если бы в то время существовал термин «безродные космополиты», то его определенно применили бы к троцкистам.
Когда я говорил этим людям, что как политики они сами «исключают себя из истории», они отвечали, что то же самое слышат от всех «оппортунистов».
Сергею условия в лагере показались ужасающими. Но в честь отца ему был оказан такой теплый прием, что он приободрился. С другой стороны, и его присутствие придало новые силы заключенным оппозиционерам. Сергея по‑прежнему мало интересовали их политические и экономические взгляды, но огромное впечатление на него произвели их духовная независимость, преданность и верность взглядам отца. Сергей с полным правом сказал потом, что недели, проведенные им в Воркуте среди последователей и идейных друзей отца, были самыми счастливыми в его жизни. Сергею очень хотелось сообщить родителям об их друзьях, а также и о своих изменившихся взглядах. А особенно ему хотелось попросить прощения у матери за то беспокойство и горе, которые он ей причинил. Еще Сергей просил передать, что он с достоинством встретит смерть. Через несколько недель Сергея расстреляли.
Когда меня освободили, мать Сергея была еще жива. Я написал ей письмо. К сожалению, встретиться нам не удалось, я приехал в Париж в 1962 году, но она уже умерла.
Еще я слышал о Сергее от одного из его друзей (их дела вел тот же следователь). Когда этот друг спросил у следователя о Сергее, тот ответил: «Если отец пришлет за него вагон золота, мы, может быть, его отпустим». Но это была просто жестокая шутка. Никаких подобных предложений Троцкому никто никогда не делал. А судьба Сергея все равно была предрешена.
Наталья Троцкая получила письмо о своем сыне от русского невозвращенца в Западной Европе (Имя и адрес редакторам известны) …Во время массовой ликвидации так называемых троцкистов ваш сын был арестован. В сентябре 1936 года я уже встречался с ним в концентрационном лагере в Воркуте (в то время еще известного как Воркутпечлаг), расположенном на Дальнем севере, в Арктике, на берегах Баренцева моря.
Он произвел на меня впечатление вежливого, культурного молодого человека, но совсем отстраненного от активной политики. Состояние его здоровья было довольно слабым, его освободили от работы на руднике и послали мыть бараки заключенных. Во время массовой голодовки‑забастовки (примерно 700 заключенных), беспрецедентной в истории политических заключений и ссылок, которая продолжалась 104 дня, ваш сын принял в ней участие из солидарности.
Во время судебного процесса над Бухариным, Рыковым, Радеком и другими (в начале 1937) вашего сына, вместе с несколькими видными лидерами троцкистской оппозиции, было приказано немедленно доставить в Москву.
Специальная полиция НКВД пыталась схватить их, но им это не удалось. Только с помощью лагерных бандитов и убийц, которым Третье отделение [206] дало оружие и пообещало особые привилегии, разыскиваемые люди, среди них ваш сын, были насильственно и жестоко схвачены. Они были уведены конвоем, состоявшим из тех же вооруженных убийц, конечно, под надзором человека из Третьего отделения.
0 его последующей судьбе я ничего не слышал.
Из книги «Милая моя Ресничка»
Анкета арестованного
1. Фамилия: Седов
2. Имя и отчество: Сергей Львович
3. Дата рождения: 21 марта, год 1908
1 Автор имеет в виду НКВД. Третье отделение Императорской канцелярии – так называлось ведомство, занимавшееся политическим сыском в царской России.
4. Место рождения: г. Вена
5. Местожительство (адрес): г. Красноярск, а последнее время находился в к/лагерях ( Воркута)
6. Профессия и специальность: инженер, доцент
7. Место службы и должность или род занятий: инженер‑консультант по газогенераторному строению Красмашвагонстроя
8. Паспорт: не имеет
9. Социальное происхождение: сын Троцкого – врага народа
10. Социальное положение: служащий
а) до революции: на иждивении родителей
б) после революции: учащийся
11. Образование (общее и специальное): высшее техническое
12. Партийность (в прошлом и в настоящем): беспартийный
13. Национальность и гражданство (подданство): русский, под. СССР
14. Категория воинского учета/запаса и где состоит на учете: не состоит
15. Служба в белых и др. к.‑р. армиях против Соввласти (когда и в качестве кого): не служил , участие в бандах и восстаниях
16. Каким репрессиям подвергался при Сов‑власти: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что): в 1935 году за участие в к.‑р. группировке к 5 годам высылки и в 1936 году к 5 годам концлагерей.
17. Состав семьи: жена Рубинштейн Генриетта Михайловна, 26‑ти лет, проживает в Москве и дочь 1 года с ней же.
Подпись арестованного: [Сергей Седов] 3. Где содержится под стражей: в Красноярской тюрьме
4. Особые замечания
Подпись сотрудника, заполнившего анкету
22 IV 1937 г.
Из статьи С. Ларькова, Е. Русаковой, И. Флиге «Сергей Седов «сын врага народа Троцкого»
О работе Седова в Красноярске мы знаем из публикации К.Ф. Попова, помещенной на сайте Красноярского общества «Мемориал», следующее.
Седов был принят на Красноярский машиностроительный завод приказом от 21 сентября 1935: «Для руководства работами по газогенераторным установкам назначить в эксплуатационный отдел инженера Седова Сергея Львовича».
За несколько дней до этого в Москве директор Крас‑маша Александр Петрович Субботин получил от А.П. Серебровского, заместителя Орджоникидзе и начальника Главзолота, задание государственной важности – впервые в стране освоить производство газогенераторных двигателей. Для этого замнаркома вручил Субботину книгу «Легкие газогенераторы автотракторного типа». По возвращении в Красноярск Субботин обнаружил одного из ее авторов – С.Л. Седова – в своей приемной ожидающим решения о приеме на работу.
Серебровский, приехавший в Красноярск, выбор директора завода поддержал… <…> Седова решили использовать, но не в штате, а по договору. Во исполнение этого решения «гражданин Седов С.Л. принимает на себя обязательство провести на заводе работу по переводу выпускаемых теплоходов на газогенераторный газ. <…> Работа <…> рассчитана на 12 месяцев, и за ее выполнение Красмаш выплачивает Седову С.Л. десять тысяч рублей». Кроме того, Седову была выдана прозодежда, обеспечены больничные и отпускные.
Первые два газогенератора, изготовленные под руководством Седова, были установлены на речные суда, и их испытания дали хорошие результаты, а для нужд золотодобывающих предприятий было заказано семь газогенераторов.
Дальнейшую работу над газогенераторными двигателями прервал арест Седова.
Субботин пытался через Серебровского освободить необходимого заводу специалиста, но Серебровский отказал в помощи: «Если взяли – хорошо сделали» (а через год «возьмут» и Серебровского). Надо отдать должное смелости и порядочности Субботина: он приказал выплатить жене Седова заработанные ее мужем деньги. Резолюция Субботина в бухгалтерию на стандартном заявлении Генриетты Михайловны Рубинштейн была вызывающе смелой по содержанию: «Прошу вас произвести расчет с тов. Седовым и деньги не задерживать». Генриетта Михайловна получила 993 рубля (в доносе на Субботина было сказано: «когда на заводе хронически задерживалась зарплата рабочим») [207] .
…12 августа [1937 г.] Седову предъявлен протокол об окончании следствия.
Справка по делу C.Л. Седова включается в «список» Красноярского УНКВД, направленный в Москву, в Наркомат внутренних дел, где Седова, в свою очередь, включают в очередной «Список лиц, подлежащих суду Военной Коллегии Верховного Суда Союза СССР» (Красноярский край).
В этом документе значится 68 человек. 61 из них отнесен НКВД к «1‑й категории» – расстрелу; в их числе Сергей Седов…
3 октября 1937 Красноярский список был завизирован Сталиным, Молотовым и Кагановичем.
28 октября в Красноярске выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда провела «подготовительное заседание» по всем делам, в том числе и по делу Седова. При этом из обвинений был исключен пункт «вредительство».
Днем 29 октября 1937 на заседание выездной сессии ВК ВС доставили Сергея Львовича Седова. Дело слушалось в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей.
Судебное заседание заняло 15 минут: было зачитано обвинительное заключение, получен твердый ответ Седова: «Виновным себя ни в чем не признаю».
Зачитан приговор к высшей мере наказания. В полночь приговор был приведен в исполнение.
…По данным Красноярского «Мемориала», единственное известное место захоронения расстрелянных в 1937–
1938 годах – деревня Коркино в окрестностях Красноярска. В начале 1960‑х точное место было утрачено.
ПРИГОВОР Именем Союза Советских Социалистических Республик
Военная Коллегия Верховного Суда СССР
в составе:
Председательствующего диввоенюриста Никитченко
Членов: диввоенюриста Горячева и бригвоенюриста Китина
При секретаре военном юристе 3 ранга Шапошникове
В закрытом судебном заседании, в городе Красноярске 29 октября 1937 года, рассмотрели дело по обвинению СЕДОВА Сергея Львовича, 1908 г. рождения, б. инженера Красмаша, гр‑на СССР, в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58–1а, 58–8, 58–9 и 58–11 УК РСФСР.
Предварительным и судебным следствием установлено, что Седов, являясь с 1928 года активным участником троцкистского подполья, в 1935 году совместно с агентом германской разведки Шаубом создал на Красноярском машино‑вагоностроительном заводе шпионско‑диверсионную и террористическую организацию, участники которой под руководством Седова занимались диверсионно‑вредительской работой, направленной на срыв и дезорганизацию производства, а также подготовляли поджог цеха металлических конструкций.
Кроме того, Седов осуществлял непосредственное руководство террористической деятельностью организации, создав специальную группу для совершения террористических актов против руководителей ВКП(б) и Советской власти.
Таким образом, установлена виновность Седова в совершении им преступлений, предусмотренных ст. 58‑la, 58‑8, 58‑9 и 58–11 УК РСФСР.
На основании изложенного и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Выездная Сессия Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР
ПРИГОВОРИЛА: Седова Сергея Львовича к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и на основании постановления ЦИК СССР от 1‑го декабря 1934 года подлежит немедленному исполнению.
Председательствующий: диввоенюрист Никитченко
Члены диввоенюрист Горячев
бригвоенюрист Китин
ВЫПИСКА ИЗ АКТА Приговор Выездной Сессии Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 29 октября 1937 года о расстреле Седова Сергея Львовича приведен в исполнение
29 октября 1937 года в 24 часа.
Нач. 8 отдела УГБ старший лейтенант госбезопасности
(подпись)
СПРАВКА (там же) Рубинштейн Генриетта Михайловна, 1911 г. р. [208] , уроженка Воронежской области [209] , беспартийная, бывш. инженер Авиагидростроя в г. Красноярске, в настоящее время работает счетчиком Нефтепроекта.
Проживает в г. Москве, ул. Маросейка, д. 13, кв. 12.
Рубинштейн Генриетта Михайловна является женой активного участника троцкистской террористической организации Седова Сергея Львовича, арестованного 4‑м отделом ГУГБ.
Показаниями обвиняемых Рагимова, Дорохова и Буяновского Рубинштейн Генриетта Михайловна изобличается как активный участник троцкистской террористической организации, ликвидированной в г. Красноярске.
«Мне известны следующие члены контрреволюционной троцкистской организации: Седов Сергей – сын Троцкого, работавший консультантом по газогенераторам, Закс Рафаил Самуилович – племянник Зиновьева, работал на Красмаше, Рубинштейн Генриетта – жена Седова Сергея, в данное время находится в Москве, Дорохов Евгений Иванович, работал в последнее время на Бумстрое, Буяновский Павел Яковлевич – плановик Судостроя» (Показания Рагимова от 01.04.1937).
В состав контрреволюционной троцкистской организации в 1935 году входили: Седов, Рагимов, Рубинштейн Генриетта Михайловна – инженер Авиагидростроя…»
«Мой отъезд в Москву Седов обусловил необходимостью террористического акта над руководством ВКП(б), в тот момент именно тем, что ряд активных троцкистов находится под арестом или в ссылке. Седов сказал: «Твоим выстрелом мы внесем смятение в ряды ВКП(б), нам надо показать, что стреляют и не троцкисты». Седов заявил, что даст мне письмо к одному «большому человеку» в Москве, к которому я буду направлен и он должен устроить все. Причем предупредил, что квартира и стол мне будет обеспечен Генриеттой Рубинштейн (женой Седова), ее родители должны были меня принять и устроить».
«Жена Седова Генриетта Рубинштейн знала, что я намечен Седовым для исполнения диверсионного и террористического актов» (Показания Дорохова от 28.11 и 15.12.1936).
«Установку на террор я получил от Седова в декабре месяце 1935 года при встрече с Седовым в столовой ИТР, в присутствии его жены Рубинштейн Генриетты Михайловны» (Показания Буяновского от 11.01.1937).
Пом. Начальника 4 отдела ГУГБ капитан госуд. безопасности Доценко
12.12.1937
Письмо Б.И. Николаевского к Н.И. Седовой [210]
23 декабря 1950
Многоуважаемая Наталия Ивановна,
При сем копия сообщения о вдове C.Л., которое я только что получил от быв [шей] колымчанки. Последняя просит меня пока ее имени никому не называть. Это – дочь видного польского большевика, друга Ленина, имя кот[орого] часто фигурирует в воспоминаниях Крупской. Родители ее, по‑видимому, погибли, а она сама, после почти 12 лет скитаний, выбралась в западную] зону Германии. Если Вы поставите вопросы, я ей перешлю, – хотя она и уверена, что больше ничего не знает.
Женя Рубинштейн, молодая московская студентка химии, познакомилась с Сергеем Львовичем на курорте, то ли в Крыму, то ли на Кавказе. Купаясь и загорая вместе на пляже, молодые люди не сразу сказали друг другу свои фамилии, и таким образом случилось, что Женя полюбила Сергея раньше, чем узнала, кто он такой и как опасна ее любовь. Но так как она не интересовалась особенно политикой и даже не была в комсомоле, она, узнав его происхождение, не перестала его любить, а наоборот, даже после возвращения в Москву продолжала знакомство.
К ужасу своих родителей и всех знакомых, Женя, когда спустя некоторое время Сергей был сослан в Красноярский край, поехала туда к нему и стала там с ним вместе жить.
Счастье, однако, длилось недолго. Каких‑нибудь десять месяцев спустя Сергея арестовали в ссылке, и Женя, одна и беременная, вернулась к родителям в Москву. В конце 1936 г. примерно родилась ее и Сергея девочка. Ей было пару месяцев, когда Женю в Москве тоже арестовали. К тому времени, между прочим, кроме отца и матери никто уже с ней не разговаривал.
Особое Совещание приговорило ее к 8 годам дальних лагерей за «Контрреволюционную Троцкистскую деятельность» (КРТД). Она прибыла в ноябре 1938 г. на Колыму и отбывала там срок в Магадане, Эльгене, на побережье, на 72‑м км. и 23‑м км. (инвалидный городок) и опять в Магадане. Жила сравнительно сносно. Связь с домом, родителями и дочкой, которую они растят, имела все время. В 1946 году Женя, хотя срок ее уже кончился, была еще в лагере.
О Сергее она не знала ничего, предполагала, однако, что его, как всех троцкистов, расстреляли в 1937–38 годах. Говорила о нем все же с большой любовью и уважением.
(Упоминать Женю и ее фамилию в каких‑либо ваших материалах считаю вредным для нее. Поэтому прошу Вас пока этого не делать).
Из книги Бориса Рунина «Мое окружение»
Если не ошибаюсь, Сергей появился у нас на Маросейке в 1934 году. Мы жили тогда в огромной коммунальной квартире в большущей комнате, которая в прежние времена, очевидно, служила кому‑то гостиной, а ныне, разделенная фанерными перегородками на три отсека, стала обиталищем нашей семьи – моих родителей, сестры с мужем и моим.
В то лето сестра и ее муж – Андрей Б. – уехали отдыхать в Хосту, где и познакомились с Сергеем. Он стал у нас бывать. Раз или два приходил с женой Лелей, а потом только один. И по мере того как Сергей становился у нас все более привычным посетителем, живший и раньше на два дома Андрей все чаще оставался ночевать у своих родителей, обитавших где‑то в другом районе. В конце концов он и вовсе перестал появляться на Маросейке.
…Сергей Седов был всего на четыре года старше меня, но его скромность, его сдержанная, близкая к застенчивости манера поведения, его молчаливая внимательность к людям – все это казалось мне тогда верхом солидности. И хотя его присутствие у нас на Маросейке, как я уже сказал, вскоре стало привычным, мне о нем самом мало что было известно. Я знал, что он окончил Ломоносовский институт – был тогда такой втуз в Благовещенском переулке на улице Горького, знал, что он специалист по двигателям внутреннего сгорания, знал, что работает в Научном автотракторном институте, находившемся где‑то на окраине, в Лихоборах. Вот, собственно, и все, что я о нем знал.
…О Сергее Седове можно было бы сказать, если по‑современному, – технарь, но с гуманитарными склонностями. Его стойкий читательский интерес, преимущественно к западной литературе, был мне близок, что дополнялось некоторой общностью наших эстетических вкусов вообще.
И все‑таки я знал о нем очень мало. Достаточно сказать, что, пока Сергея не арестовали в тридцать пятом году, я мог только строить догадки относительно его происхождения. От прямых разговоров на эту тему он всегда уходил. А когда я однажды спросил у него напрямик, как его отчество, он, несколько замявшись, сказал, что его зовут Сергей Львович, однако тут же заговорил о чем‑то, не имеющем никакого касательства к нему. А я без всякой задней мысли тогда же заметил: «Как интересно – полное совпадение…»
Да, о том, что Сергей – сын Троцкого, как‑то вовсе не думалось. Весь его облик был настолько далек от всяких ассоциаций с неистовым организатором Красной Армии, каковым я привык считать Троцкого с детства, и тем более со злейшим врагом советского народа, каковым его считали вокруг, что в такое почему‑то не хотелось верить. Но это было так…
Когда Сергея, после нескольких месяцев содержания на Лубянке, выслали в Красноярск на поселение, сестра через какое‑то время поехала за ним…Сергею после Лубянки, если не ошибаюсь, предоставили несколько дней на сборы, и уезжал он не этапом, то есть не в «Столыпине», как это стало практиковаться потом, а в обычном пассажирском вагоне. Насколько я помню, его прежняя жена Леля тоже вынуждена была тогда уехать куда‑то в Сибирь.
Вспоминая сейчас те времена, я с удивлением констатирую, что арест Сергея, а тем более его высылку я уже тогда воспринимал лишь как прелюдию к куда более суровым испытаниям, на какие были обречены отныне члены нашей семьи. Значит, я уже тогда ничуть не заблуждался относительно жестокости Сталина и отчетливо понимал, что рано или поздно, но с его стороны обязательно последуют в наш адрес тяжкие кары на основе самого дикарского принципа сведения счетов. Принципа родовой мести. Говорю об этом не для того, чтобы похвастать своей прозорливостью, а для того, чтобы подчеркнуть, сколь быстро после убийства Кирова злодейская сущность «отца народов» стала в определенных кругах советского общества непреложной очевидностью. Оказывается, уже в те годы, задолго до разоблачений XX съезда, злобная мстительность виделась неотъемлемым слагаемым сталинского имиджа.
Следует отметить также, что стараниями мощного пропагандистского аппарата имя Троцкого уже приобрело к тому времени сатанинское звучание, и всякая причастность к этому имени не только вызывала у советских обывателей священный испуг, но и побуждала их – у страха глаза велики – мигом сигнализировать, куда надо, не скупясь на возможные измышления. Вот почему в создавшейся ситуации я боялся не столько даже органов, которым и без того все было известно о наших обстоятельствах, сколько возбужденной людской молвы, могущей навредить нам самым неожиданным образом.
Однако избежать толков почти не представлялось возможным. У меня, да и у сестры был достаточно широкий круг знакомых, так или иначе посвященных в ее новое замужество и ее добровольный отъезд. Сенсационность подобного факта делала самых замкнутых людей у меня за спиной необычайно словоохотливыми, а при встрече со мной – необычайно любопытными. Все они жаждали узнать как можно больше подробностей такого интересного, почти беллетристического сюжета.
В Красноярске Сергею дали прожить всего лишь год или чуть больше [211] . Внезапно его снова схватили, и после недолгого содержания в местной пересыльной тюрьме он был увезен в неизвестном направлении. К тому времени сестра уже была на сносях, и ей ничего другого не оставалось, как вернуться в Москву, на Маросейку, где она вскоре родила девочку, нареченную Юлией.
Создавшаяся ситуация толкнула меня на решительный шаг. Раньше я никак не мог отважиться на подобную перемену, хотя она назрела давно. Но осенью тридцать шестого года я наконец твердо решил поступить в Литературный институт, с тем, чтобы в ближайшем будущем покончить с архитектурным поприщем, а тем самым не только сменить профессию, но и кардинально изменить свое окружение. Начать новую жизнь во всех отношениях. Разумеется, заполняя анкету при поступлении в институт, я не был излишне многословен.
Знакомые и даже друзья посещали теперь наш дом все реже и реже. А потом и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумленным. Что ж, у них для этого были все основания. Никогда не забуду то январское утро тридцать седьмого года, когда, идя на работу, я купил в киоске на углу Кузнецкого и Рождественки «Правду» и мне сразу бросился в глаза крупный заголовок на ее полосе: «Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих». Там же, у киоска, я мигом пробежал глазами всю эту, повергшую меня в ужас корреспонденцию из Красноярска, полную чудовищных измышлений, тем более страшных, что в них совершенно невозможно было поверить.
«Правда» сообщала, будто на крупнейшем в Красноярском крае машиностроительном заводе инженер Сергей Седов, которому якобы покровительствовал главный директор, «пытался отравить генераторным газом большую группу рабочих». На страницах центрального органа правящей партии Сергей именовался как «достойный отпрыск продавшегося фашизму своего отца».
«Судя по этой корреспонденции, мстительные вожделения Сталина по отношению к Троцкому только разгораются», – лихорадочно соображал я, остолбенело застыв на углу с газетой в руках и больше всего опасаясь, что кто‑нибудь в Литинституте пронюхает, что эта корреспонденция каким‑то боком касается и меня.
О том, что уделом Сергея в самое ближайшее время станет (если уже не стал) расстрел, а уделом сестры, в лучшем случае, – лагерь, гадать не приходилось. Теперь вопрос стоял иначе, пощадит ли Сталин малолетнюю Юльку, а с нею моих стариков, или их песенка тоже спета? Как бы там ни было, ничего хорошего нашу семью не ждет. Раньше или позже это случится. Достаточно вспомнить, сколько Сталин уже покарал, и не только своих врагов, но и их родственников, друзей, приближенных. Ведь в наших условиях даже простое знакомство с врагами народа – криминал, а тут, подумать только, в двух шагах от здания ЦК растет внучка Троцкого!..
…За сестрой пришли вскоре. Это был «классический» арест – ночью, с дворником, с понятыми, с перепуганными соседями в коридоре. Сестру увели сразу, но обыск у нас продолжался до утра. Забрали все документы, все фотографии, привезенные сестрой, даже те немногие книги, которые достались Сергею от отца и почему‑то уцелели после двух обысков – в Москве и в Красноярске.
На этот раз не взяли только, видимо, просто по нерадивости, книгу «Освобожденный Дон Кихот» с дарственной надписью автора на титульном листе: «Дорогой Лев Давыдович! Очень прошу об отзыве, хотя бы по телефону. А. Луначарский» и с треугольным штампом на обороте: «Личная библиотека Председателя Реввоенсовета». (Двенадцать лет спустя я выдрал и уничтожил этот титульный лист, каждую ночь ожидая ареста как «безродный космополит».)
Сестре вскоре дали восемь лет лагеря, но провела она там, на Колыме, все двадцать.
После ареста сестры я счел нужным самому, пока не поздно, уволиться с работы и перейти на литературную поденщину, то есть на эпизодические заработки по заданию различных редакций, не вступая ни в какие отношения с отделами кадров. Думаю, что это было правильное решение, тем более что переход с архитектурного на литературное поприще предстоял мне так или иначе: необходимость определиться в выборе профессии стала неотложной.
В те дни я по молодости лет не столько даже опасался ареста, сколько неминуемого исключения из обожаемого мною Литературного института, если там узнают про мои дела. Ведь стоит заместителю ректора по административно‑хозяйственной части Андрееву прослышать что‑то, как он немедленно начнет копать. В ту пору на общеинститутском собрании Андреев с трибуны похвалялся, будто в этом году разоблачил четырнадцать врагов народа и что все они по его сигналам уже арестованы. Представляю, как взыграет в нем ретивое, если ему представится возможность заявить: «Я сигнализирую о том, что, пользуясь нашей политической беспечностью, в наши ряды пробрался родственник Троцкого…»
И хотя в действительности Троцкий даже не подозревал о моем существовании, но формальное основание для такой демагогии брак моей сестры с Сергеем, конечно, давал. А сокрытие этого факта, тем более факта их ареста, было в то время неоспоримо тяжким преступлением в глазах любого советского человека. Самое звучание этой фамилии – Троцкий! – вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки. И то, что моя сестра имела какое‑то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только ее самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в «соучастников», в «лазутчиков», в «пособников», словом, в «агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти».
…Сейчас уже не верится, что тогда рядом с махровой подлостью каким‑то странным образом уживались и юношеская беспечность, и политическая наивность. Достаточно сказать, что, несмотря на все ужасы тридцать седьмого, да и смежных годов, студенческая душа не хотела мириться с ограничениями и запретами. Молодости вообще не свойственно осторожничать и опасаться своего ближнего. А тут преобладала молодежь одаренная, яркая, любящая острое словцо, нетривиальную шутку, игру ума, то есть менее всего ориентированная на «позорное благоразумие». Несмотря на очевидную опасность сборищ, часто устраивались вечеринки, с энтузиазмом разыгрывались капустники, когда были деньги, охотно пили вино, ночью ходили большими компаниями по бульварам. Бурно крутили романы – легко знакомились, легко расставались. Институтские стены дрожали от безрассудного флирта, от любовной лирики, от бесконечного выяснения отношений. Кого‑то арестовали… Кого‑то разлюбили… Кто‑то вдруг исчез… Кто‑то вдруг прославился… Костя Симонов [212] женился на первом курсе, развелся на третьем, снова женился на четвертом… В тридцать восьмом женился и я – нашел время!..
Жизнь брала свое и шла единым потоком, вмещая в себя и трагедию эпохи, и счастье молодости. Творческое честолюбие тесно соседствовало с политической неискушенностью, идейный догматизм – с нежным простодушием, речи вождя – с заветами Пушкина. И все же времена были настолько подлые, что мрак неуклонно отвоевывал у светлой стороны бытия позицию за позицией. Доносительство становилось повседневной практикой, завистники и карьеристы, не слишком противясь, шли в стукачи и начальники, графоманы энергично осваивали жанр анонимного уведомления. И мне оставалось только загонять свои роковые обстоятельства в самые глубины обыденности.
Я не только ушел с работы, но и умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума… Именно тогда я понял, что в условиях государственной монополии на информацию даже хорошие, честные люди становятся падкими на молву, на политические сплетни, на пикантные россказни с громкими именами. А я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне. А кроме того, дома росла маленькая Юлька, которая неизбежно порождала у каждого посетителя нашего дома законное любопытство – чья это девочка, да кто ее родители, да где они сейчас и т. д. Разумеется, я и тогда не заблуждался относительно интереса органов к моей персоне. Мне было ясно, что, как бы я ни таился, там, на Лубянке, меня держат в поле зрения.
…Потому‑то я так опасался тогда людской молвы. Потому‑то я и сделал основой своего жизненного поведения пресловутую «трамвайную заповедь». Не возбуждай вокруг себя никаких толков. Не напоминай о себе. НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!
Это была единственная, доступная мне тогда мера предосторожности. Впрочем, нет, была еще одна, в результате, кажется, даже себя оправдавшая. Понимая, что дальнейшие репрессивные акции против нашей семьи неизбежны, я убедил родителей в необходимости нам разъехаться. Авось тогда возьмут не всех сразу. На протяжении двух лет со времени моей женитьбы мы старались разменять нашу большущую комнату на две в разных местах. Наконец в сороковом году это удалось. Мои старики с маленькой Юлькой переехали на Петровские линии, а мы с женой оказались в переулке на Сретенке. Может быть, именно поэтому, когда в 1951 году моих стариков и Юльку сослали по этапу в Сибирь, меня не тронули.
Сейчас, вспоминая все это, я, честно говоря, удивляюсь своей тогдашней рассудительности и трезвости. Ведь и мне самому, да и окружающим меня людям, причем далеко не глупым, наряду с таким отчетливым пониманием имманентной логики советского режима были свойственны совершенно детские представления о правовых нормах нашей власти.
…Если я и позволял себе в те годы с кем‑то поделиться впечатлениями относительно происходящего в стране, то это был, пожалуй, только Боря Ямпольский [213] , которому можно было довериться и который уже тогда все понимал.
Но даже ему я, конечно, ничего не говорил о моих делах – ни о Сергее, ни о сестре. Это была моя «жгучая тайна». Тайна замедленного действия. И с этой, постоянно чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии, я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет. В окружении…
…Чаще всего мы руководствовались в своем поведении даже не столько естественной борьбой интересов, сколько подсознательно действующим страхом. В конечном счете страх таился за всеми нашими поступками. И конечно, он был постоянным психологическим фоном нашего нравственного и интеллектуального бытия.
…Мы жили извращенной духовной жизнью…Нас день за днем порабощали дикие измышления и ложные идеалы Великого Учения… нас медленно, но верно отравляли веления изуверских заповедей. И все же многие из нас – чисто интуитивно – оберегали себя, как могли, от чудовищной большевистской порчи, навалившейся на человеческую этику, выработанную всей историей мировой культуры. Вам кажется, что нашего пассивного сопротивления этой порче было недостаточно? Да, наверно, вы правы. Но если все мы оттого были грешниками, то далеко не все – подлецами.
…Были на поверхности нашей духовной жизни и просто порядочные, точнее сказать, по‑советски порядочные люди, вечно барахтающиеся между отвлеченными, но светлыми идеалами и порожденной этими идеалами каждодневной мрачной практикой…Далеко не каждый даже просвещенный рассудок находил в себе духовные и нравственные ресурсы, чтобы противостоять соблазнам и предрассудкам времени. И вот это обстоятельство предстоит усвоить будущим историкам. Одно дело зафиксировать дикие обряды и абсурдные обычаи ушедшей эпохи, а другое – понять, как складывались ее призрачные нравы. Да, им предстоит понять наши противоестественные социальные рефлексы, нашу постыдную идеологическую покорность. И во многих случаях – понять, чтобы простить.
Из книги Александра Яковлева «Омут памяти»
Война с детьми
Нет большей подлости, [чем] когда власть воюет с детишками. Большевики создали особую систему «опального детства». Она включала указания Политбюро ЦК, законодательные акты, циркуляры и приказы НКВД. Эта система имела в своем распоряжении мобильные приемно‑распределительные пункты, специальные детские дома и ясли, детские концлагеря и колонии. Дети должны были забыть, кто они, откуда родом, кто и где их родители. Это был особый детский ГУЛАГ.
Не может быть прощения тому, что написано в оперативном приказе Ежова № 00486 от 15 августа 1937 года. Вот краткое изложение этого чудовищного документа (с соблюдением его стилистики):
Подготовка операции Она начинается с тщательной проверки каждой семьи, намеченной к репрессированию. Собираются дополнительные компрометирующие материалы. Затем на их основании составляются а) общая справка на семью… б) отдельная краткая справка на социально опасных и способных к антисоветским действиям детей старше 15‑летнего возраста; в) именные списки детей до 15 лет отдельно дошкольного и школьного возраста.
Справки рассматриваются наркомами внутренних дел республик и начальниками управлений НКВД краев и областей. Последние: а) дают санкции на арест и обыск жен изменников Родины; б) определяют мероприятия в отношении детей арестованной.
Производство арестов и обысков Аресту подлежат жены, состоящие в юридическом или фактическом браке с осужденным в момент его ареста. Аресту подлежат также и жены, хотя и состоявшие с осужденным к моменту его ареста в разводе, но причастные к контрреволюционной деятельности осужденного, укрывавшие его, знавшие о контрреволюционной деятельности, но не сообщившие об этом органам власти. После производства ареста и обыска арестованные жены осужденных конвоируются в тюрьму. Одновременно порядком, указанным ниже, вывозятся дети.
Порядок оформления дел На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка старше 15‑летнего возраста заводится следственное дело. Они направляются на рассмотрение Особого совещания НКВД СССР.
Рассмотрение дел и меры наказания Особое совещание рассматривает дела на жен изменников Родины и тех их детей, старше 15‑летнего возраста, которые являются социально опасными и способными к совершению антисоветских действий. Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможности исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно‑трудовые колонии НКВД, или выдворению в детские дома особого режима Наркомпросов республик.
Порядок приведения приговоров в исполнение Осужденные социально опасные дети направляются в лагеря, исправительно‑трудовые колонии НКВД или в дома особого режима Наркомпросов республик по персональным нарядам ГУЛАГа НКВД для первой и второй групп и АХУ НКВД СССР – для третьей группы.
Размещение детей осужденных Всех оставшихся после осуждения детей‑сирот размещать: а) детей в возрасте от 1–1,5 лет до 3‑х полных лет в детских домах и яслях Наркомздравов республик в пунктах жительства осужденных; б) детей в возрасте от 3‑х полных лет и до 15 лет – в детских домах Наркомпросов других республик, краев и областей (согласно установленной дислокации) и вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов. В отношении детей старше 15 лет вопрос решать индивидуально.
Грудные дети направляются вместе с их осужденными матерями в лагеря, откуда по достижению возраста 1–1,5 лет передаются в детские дома и ясли Наркомздравов республик. В том случае, если сирот пожелают взять родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, – этому не препятствовать.
Подготовка к приему и распределению детей В каждом городе, в котором производится операция, специально оборудуются приемно‑распределительные пункты, в которые будут доставляться дети тотчас же после ареста их матерей и откуда дети будут направляться затем по детским домам.
Начальники органов НКВД пунктов, где расположены детские дома Наркомпросов, совместно с заведывающими или представителями ОБЛОНО производят проверку персонала домов и лиц политически неустойчивых, антисоветски настроенных и разложившихся – увольняют. Взамен уволенных персонал домов доукомплектовывается проверенным, политически надежным составом, могущим вести учебно‑воспитательную работу с прибывающими к ним детьми.
Порядок отправки детей в детские дома Детей на приемно‑распределительном пункте принимает заведующий или начальник детского приемника и специально выделенный спецработник (работница) УГБ. Каждый принятый ребенок записывается в специальную книгу, а документы его запечатываются в отдельный конверт. Затем дети группируются по местам назначения и в сопровождении специально подобранных работников отправляются группами по детским домам Наркомпросов, где и сдаются вместе с их документами заведующему под личную расписку. Дети до трех лет сдаются лично заведывающим детскими домами или яслями Наркомздравов под их личную расписку. Вместе с ребенком сдается и его свидетельство о рождении.
Наблюдение за детьми осужденных Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой и воспитательной жизнью возлагается на наркомов внутренних дел республик, начальников управлений НКВД краев и областей.
В который раз я перечитываю этот приказ и каждый раз впадаю в смятение: уж не подделка ли все это? Не могут же эти строки сочинять правители государства, у которых тоже были дети. Увы, все это было, и не так уж давно.
Не приведи Господь пережить нашим внукам и правнукам то, что пережили дети, за которыми режим закрепил ярлыки: «дети врагов народа», «социально опасные дети». Машина репрессий вырвала из светлого мира семьи миллионы детских душ, лишила их отчего дома, отняла будущее. В официальных документах для них существовала специальная аббревиатура – ЧСИР, что означало «член семьи изменника Родины». Это был изнуряющий крест, который детям предстояло нести через всю свою жизнь.
Понятно, что большевистские «тройки», «особые совещания» формально судили родителей, а не детей. Родителей приговаривали к расстрелам, отправляли в лагеря, в ссылки, на спецпоселения. Но трагедию родителей и детей не разделить. На всех вокзалах и полустанках жизни, на всем пути страданий, унижений и оскорблений им, детям, приходилось хуже всего.
Сегодня многие из лагерных детей уже в преклонном возрасте. Их родители не дожили до перемен, которыми живет Россия. И недалеко то время, когда обездоленные Сталиным сироты останутся единственными живыми свидетелями преступлений режима. А потом и они уйдут. В архиве Комиссии по реабилитации немало писем от бывших маленьких узников. Они пишут, что и по сей день им снятся по ночам кошмары ГУЛАГа, что и по сей день они мечтают о детстве и продолжают искать своих родителей.
Если обратиться к самым первым именам и фамилиям в детском расстрельном реестре, то начинать надо с расстрела в ночь с 16 на 17 июля 1918 года детей царя Николая II и его семьи в Ипатьевском доме в Екатеринбурге. Расстрел царя и его детей одобрило правительство Ленина. Потом оно одобрит еще миллионы убийств.
В 1919 году в Петрограде расстреляли родственников офицеров 86‑го пехотного полка, перешедшего к белым, в том числе и детей. В мае 1920 года газеты сообщили о расстреле в Елисаветграде четырех девочек 3–7 лет и старухи матери одного из офицеров. «Городом мертвых» называли в 1920 году Архангельск, где чекисты расстреливали детей 12–16 лет.
Активно использовалась большевиками практика детского заложничества в борьбе против крестьян, пытавшихся оказать сопротивление аграрно‑крестьянской политике режима в 1918–1922 годах. С осени 1918 года началось создание концентрационных лагерей, большинство узников которых составляли члены семей «бунтовщиков», взятых в качестве заложников, включая женщин с грудными детьми.
«Мы содрогаемся, – пишет патриарх Тихон, – что возможны такие явления, когда при военных действиях один лагерь защищает свои ряды заложниками из жен и детей противного лагеря. Мы содрогаемся варварству нашего времени…»
За детьми Николая II последовали в разные годы и дети убийц.
