Показать все теги
У варрамунга инициацию проводят духи Пунтидир, которые эквивалентны Ирунтариниа у аранда. Знахарь рассказал Гиллену и Спенсеру, что эти духи пришли и убили его. «Пока он лежал мертвым, они вскрыли его и вынули все внутренности, дав ему, однако, новые, и наконец они положили внутрь его тела маленькую змею, которая наделила его знахарскими силами»[301]. В племени бинбинга считается, что знахарей посвящают духи Мундадьи и Муканиньи (отец и сын). Целитель Куркутьи рассказал, как однажды, входя в пещеру, он встретился со старым Мундадьи, который схватил его за шею и убил. Он вскрыл его тело «прямо по средней линии, вынул все его внутренности и заменил их своими, которые он поместил в тело Куркутьи. В то же самое время он положил в его тело несколько священных камней». После того как все закончилось, Муканиньи, более молодой дух, вернул его к жизни и сказал ему, что он отныне знахарь. Затем он взял его на небо, а потом отнес назад на землю к его стоянке, «где он услышал, как родичи оплакивают его, думая, что он умер. Долгое время он оставался как бы в полудреме, но постепенно пришел в себя, и окружающие теперь знали, что он был превращен в знахаря»[302].
В племени мара техника превращения почти точно такая же. Тот, кто хочет стать знахарем, разводит костер и жарит жир, привлекая запахом двух духов, называемых Миннунгара. Духи вначале делают его нечувствительным, затем вскрывают его и вынимают все органы, заменяя органами одного из них. Затем они возвращают его к жизни и несут на небо. С того момента знахарь мара может ночью по магическому шнуру забираться на небо и там разговаривать со «звездными людьми»[303].
Австралийские шаманские инициации
Характерные элементы этих инициации таковы: 1) «убийство» неофита, 2) удаление его органов и костей и замена новыми и 3) введение магических субстанций, в особенности кристаллов кварца. Аналогичная модель обнаруживается в шаманских инициациях Центральной Азии и Сибири, Южной Америки и некоторых частей Меланезии и Индонезии. Особенно центральноазиатские и сибирские сценарии дают наиболее поразительные параллели с примерами, приведенными выше. Как и австралийский знахарь, сибирский и центральноазиатский шаман проходит экстатическую инициацию во время соматического заболевания, душевного расстройства или «во сне». Он видит, как его мучают и в конце концов «убивают» духи мифических героев. Эти демонические существа разрубают на части его тело, расчленяют его, отрубают голову, варят плоть, очищают кости от мягких тканей, соскребают мясо и заменяют его новым, впускают в тело новые соки[304]. Мотив введения магических субстанций встречается реже; известны лишь редкие упоминания об обломках железа, которые кладут, с целью расплавить их, в тот же котелок, где варятся кости и мясо шамана[305]. Но этому мотиву можно найти аналоги в верованиях, например, семангов Малайского полуострова[306], даяков Борнео[307], и он весьма типичен для шаманизма южноамериканских индейцев[308].
Как мы уже отмечали[309], Элькин сравнивает модель инициации австралийских знахарей с ритуалом мумификации в восточной Австралии, который, видимо, «пришел» туда через острова Торресова пролива, где некоторые виды мумификации практиковались вплоть до недавнего времени. Более того, Элькин склонен связывать такие меланезийские влияния с другими, более высокими культурами (Египет?). Мы не будем здесь обсуждать происхождение и распространение этой модели инициации шаманов. Но идея о связи ее австралийского варианта с ритуалом мумификации (главным образом, египетским) — неосновательная гипотеза. Должны ли мы в таком случае объяснять инициации шаманов Сибири и Южной Америки аналогичным влиянием ритуалов мумификации? Широкое распространение некоторых дополнительных мотивов инициации, зафиксированных в Сибири, равно как и в Австралии — например, путешествия новичка на небо и под землю, — а также сходства, отмеченные в практике шаманизма по всему миру, указывают на архаическую стадию в истории религии, на которой преимущественно сформировались явления, давшие истоки различным формам шаманства. Конечно, это не означает, что определенные формы шаманства не подвергались с течением времени сильным влияниям высших и более поздних культур. Шаманство Центральной Азии и Сибири, например, несет явные следы иранских (в конечном счете, месопотамских), индийских и буддистских влияний[310]. Априори нельзя исключать возможность азиатских влияний на мистические техники Австралии. Элькин сравнивает парапсихологические силы австралийских знахарей с искусством индийских и тибетских йогов. Хождение по огню, использование «магического шнура», способность исчезать и появляться вновь, «быстрые путешествия» и т.д. настолько же популярны среди австралийских знахарей, как среди йогов и факиров. «Возможно, — пишет Элькин, — что существует некая историческая связь между йогой, практикой оккультизма Индии и Тибета и психическими, силами мужчин-аборигенов высокого звания. Индуизм распространился в Ост-Индию. Йога — культ в Бали, и некоторые из замечательных подвигов австралийских знахарей имеют параллели у коллег-профессионалов в Папуа»[311].
Если бы предположение Элькина оказалось верным, мы должны были бы иметь в Австралии ситуацию, сравнимую с ситуацией в Центральной Азии и Сибири. Но, опять же, это не значит, что совокупность обрядов, верований и оккультных техник австралийских знахарей была создана под индийским влиянием. Архаическая структура большинства этих ритуалов и верований очевидна. Более того, австралийский знахарь стоит в центре наиболее сакральной, то есть старейшей религиозной традиции своего племени. Его «магические трюки» — архаического типа, и большинство из них практикуется шаманами и колдунами других примитивных культур, где трудно предположить индийское влияние (например, в арктических зонах и на Огненной Земле)[312]. Мы удовлетворимся, только коротким описанием одного из этих «трюков», а именно «магического шнура»[313]. Мы приводили пример знахаря вирадьюри, который использовал магический шнур, чтобы забраться на небо. Согласно информации, собранной Берндтом, шнур дал Байаме, он «впел» его в тело новичка. Во время инициации или перед собранием полностью посвященных (инициированных) мужчин доктора демонстрировали свои силы «выпеванием» шнура; лежа на спине под деревом, они вытягивали из себя шнур «так, как паук вытягивает из себя нить паутины, и взбирались по нему, перехватывая его руками и достигая вершины дерева». Они затем «посылали» шнуры на соседнее дерево и «проходили» к нему по воздуху[314].
Магическое представление, свидетелем которого был знахарь вирадьюри во время своей инициации примерно в 1882 г., включало хождение по огню и подъем по магическому шнуру. В этом случае «умный человек» из племени вонгаибон лег на спину у ствола дерева и «выпел» свой шнур; шнур поднялся прямо вверх, и знахарь полез по нему, долез до вершины, где, на расстоянии примерно сорока футов[315] от земли, было гнездо. «Пока он лез, он был все время в одном положении — голова откинута, тело вытянуто, ноги в стороны и руки в стороны — так же, как когда он «выпевал» свою веревку. Он залез в гнездо и сидел там, махая руками людям внизу. Затем он спустился так же, как паук по паутине, спиной к земле. Когда он отдыхал на земле, было видно, как шнур опускается вниз и уходит в его кишечник»[316]. Подобные «трюки» известны также и в других примитивных обществах. Например, шаман она, одного из племен Огненной Земли, владеет «магическим шнуром» длиной почти в три метра, который он достает изо рта и который мгновенно исчезает, когда он проглатывает его[317]. Как мы утверждали в предыдущем исследовании, такие магические подвиги можно сравнить с «фокусами с веревкой», которые проделывает факир. В самом деле, два составляющих элемента трюка с веревкой, а именно, лазание помощника мага по веревке и расчленение его тела, встречаются совокупно в традициях австралийских знахарей. Важность этих трюков очевидна: они иллюстрируют оккультные силы знахарей, их способность переступать пределы «этого мира» и действовать как сверхъестественные существа или мифические герои. То, что знахарь взбирается на вершину дерева по «магическому шнуру», — «доказательство» способности знахаря подниматься в небо и встречаться с высшими существами.
Знахари и Змея-Радуга
Введение кварцевых кристаллов или других магических субстанций (перламутровых раковин или «духов змей») в тело будущего знахаря, похоже, является панавстралийской идеей, связываемой с магической практикой. Владение такими субстанциями «совершенно необходимо, так как силы знахаря связаны с ними и передаются через них»[318]. На самом деле, поглощение таких субстанций считается равноценным мистическому «превращению» тела знахаря. В некоторых юго-восточных племенах считается, что кварцевые кристаллы падают с небесного свода. Они в каком-то смысле «затвердевший свет»[319]. Почти повсеместно на юго-востоке и юго-западе Австралии кварц ассоциируется с небесным миром и с радугой[320]. Жемчужные раковины также связываются с представлениями о Змее-Радуге, т.е. в сущности ассоциируются с небом и водами. Иметь в собственном теле такие субстанции в конечном итоге означает принять в себя мистическую суть небесных высших существ или преимущественно космического божества, Змеи-Радуги.
В самом деле, в значительном числе племен считается, что знахари получают свои силы от Змеи-Радуги[321]. Согласно ранним описаниям, жители района Брисбена верили, что кварцевые кристаллы изрыгаются Змеей-Радугой: «знахари знали, куда нырять за ними, т.е. туда, где кончается радуга»[322]. Знахари каби, одного из племен Квинсленда, получают от Змеи-Радуги не только кристаллы, но и «магический шнур»[323]. Мэтьюз сообщал, что знахарь, по верованию вирадьюри, может пойти и встретиться со змеем Вави, «который ведет его в свое убежище и поет ему новую песню для корробори». Знахарь репетирует до тех пор, пока не выучит песню, затем возвращается и учит своих соплеменников петь и танцевать[324]. У племен лунга и дьяра, в Холлз Крик Дистрикт, знахаря «делал» Кулабел, Змея-Радуга, который «убивал» претендента, когда тот купался в источнике. Человек становился больным и сумасшедшим, но в конце концов получал магические силы, которые ассоциировались с кварцевыми кристаллами[325]. Для унамбал источник сил знахаря — Унгуд. Во время сна душа претендента уносится к Унгуду, и он получает кристаллы от подземного Змея[326]. У унгариньин призвание и сила знахаря даруются Унгудом или, в некоторых случаях, небесным героем Валангала[327].
Функции и престиж знахаря
Теперь мы видим, что с помощью инициации достигается «преобразование» человеческого естества посвящаемого. Он «умирает», и его кости и плоть очищаются или заменяются, а тело его наполняется магическими субстанциями; он летит в небо, ныряет под воду или уходит под землю, чтобы встретиться со сверхъестественными существами, героями-предками или призраками; наконец он возвращается к жизни — радикально «измененным» существом. Между прочим, он теперь, онтологически и экзистенциально, ближе к первобытным существам, чем к своим собратьям. Он не только может видеть, встречать этих существ, обычно невидимых и недостижимых для простых смертных, но и ведет себя как один из них, точно как тот, кто инициировал его или дал ему таинственные, сверхъестественные силы. Как и первобытные существа, знахарь может теперь летать, исчезать и появляться, видеть духов живых и умерших и т.д.
Благодаря своему «преобразованию» знахарь одновременно живет в двух мирах: в реальном мире своего племени и в священном мире начал, в котором первобытные существа жили и действовали. По этой причине знахарь преимущественно исполняет роль посредника между своим племенем и героями его мифической истории. Лучше, чем другие члены племени, он может восстанавливать контакт со Временем Сновидений и таким образом обновлять этот мир. И поскольку он может по своей воле возвращать мифическую эпоху начал, постольку он может «видеть во сне» новые мифы и ритуалы. Такие новые творения в конце концов вводятся в религиозную традицию племени, но они не носят печати личного новшества, поскольку принадлежат к тому же первобытному, вечному источнику Времен Сновидений.
Все общественные функции и обязанности знахарей оправдываются его исключительным экзистенциальным состоянием. Он может лечить больных, так как способен видеть магические предметы, проникшие в тело больного и вызвавшие недуг, и в состоянии устранить или уничтожить их[328]. Он может вызывать дождь, так как способен подняться на небо или собрать тучи[329]. А когда знахарь защищает свое племя от магической агрессии, он действует как черный маг: никто не может «наводить кость»[330] лучше него или обойти его в «вдевании» смертельного яда в жертву. Его социальный престиж, его культурная роль и его политическое доминирование проистекают исключительно из его магически-религиозной «силы». В племени вирадьюри верили, что очень сильный знахарь способен даже оживить мертвого[331].
Суммируя сведения о роли знахаря вирадьюри, Берндт подчеркивает его «глубокую осведомленность обо всех делах племени, в особенности тех, которые относятся к традиционной религиозной жизни». Он был первым «интеллектуалом» племени и в то же время человеком с высоким социальным престижем. «Для него возможно было взять на себя функции предводителя и играть ведущую роль в тотемической церемониальной жизни; таким образом, он мог стать как светским, так и религиозным лидером группы»[332]. Но, даже имея исключительно привилегированное положение, знахарь не единственный, кто может вновь установить контакт с героями первобытных времен и получить таким образом магически-религиозные силы. Между прочим, каждый полностью инициированный член племени может через специфические ритуалы возвратить мифическую эпоху. «Церемонии размножения», например, или ритуальное обновление изображений Вондьина периодически проводятся рядовыми инициированными взрослыми мужчинами. Каждый воспроизводит эпизоды священной «истории» и таким образом вновь переживает ее события. Более того, есть специфические магические силы, которыми может, по крайней мере частично, овладеть любой взрослый мужчина. Любой может практиковать черную магию — «пение» или «наведение кости»[333]. Точно так же и вызывание дождя не является исключительной прерогативой знахаря. Существуют профессиональные «вызыватели» дождя, и более того, есть много других вдохновленных людей, которые могут делать дождь[334].
Кроме того, есть и другие типы колдунов и магов, способных впадать в экстаз, чьи функции в некоторых случаях перекрывают функции знахаря. Как мы уже видели, доктор может бороться с черным магом с помощью техники последнего. За редкими исключениями, которые встречаются в основном в юго-восточной части континента, знахарь не практикует черную магию в личных или агрессивных целях; и в тех исключительных случаях, когда он к ней прибегает, магия направлена на членов других, враждебных племен. Антисоциальные побуждения колдуна и черного мага выделяют их и с максимальной четкостью отличают от знахарей. Отличия менее очевидны, когда речь идет о знахаре и так называемом «докторе корробори», изобретателе новых песен и танцев. Конечно, любой знахарь может создать новые корробори в результате сновидческого или экстатического опыта. Во многих племенах знахарей вдохновляют их путешествия в земли духов и возвращения оттуда, и следовательно обогащение племенной традиции достигается через признание племенем духовных указаний свыше[335]. Например, у кулин, вотьобалук и вуруньери знахари являются также бардами племени, и в некоторых случаях вдохновение барда исходит непосредственно от Бундьила[336]. Но, как мы видели, курнаи различают знахаря (мулла-муллунга) и вдохновляемого видениями поэта, а также создателя новых корробори, бирра-арка. В некоторых племенах авторы новых песен и танцев рассматриваются как отдельная категория, магов. В западном Кимберли, например, изобретение новых корробори — одна из функций знахаря, тогда как в центральном Кимберли так называемый «доктор демонов» четко отличается от «доктора Унгуд». «Доктор демонов» обнародует новые корробори после своих экстатических (или совершенных во сне) путешествий в страну мертвых или же встреч с духами буша, тогда как источник вдохновения другого класса докторов — Унгуд[337].
В конечном счете, дихотомия знахарь — «доктор корробори» может иметь в свой основе возрастающую религиозную значимость определенного типа экстатического опыта, а именно — путешествия в страну духов и мертвых. Создание новых песен и танцев стало все более и более зависеть от таких форм личного спонтанного экстатического опыта. Таким образом, религиозная и художественная креативность индивидов, находившихся за пределами традиционной замкнутой группы профессионалов, весьма поощрялась.
«Специалисты» и «новаторы»
Перед нами две различные, хотя каким-то образом связанные, категории религиозных явлений: 1) следствия разнообразия магически-религиозного опыта знахарей и 2) тенденция непрофессионалов увеличивать свои «силы» и социально-религиозный престиж путем приобретения некоторых тайных знаний и секретных техник профессионалов.
Разнообразию форм деятельности знахаря способствуют многочисленные возможности экспериментировать с сакральным и в совершенстве овладевать магически-религиозными силами. Подобно шаманам и другим профессионалам от религии, австралийский знахарь — «специалист по сакральному». Но чрезвычайное разнообразие его опыта взаимодействия со священными «материями» влечет за собой углубление и дифференциацию «специализаций»; таким образом, как мы только что видели, в определенный момент и в определенных племенах вызыватель дождя или экстатически действующий создатель песен и танцев становится представителем новой категории специалистов. Трудно сказать определенно, всегда ли процесс выделения новой «специализации» зрел в недрах класса профессиональных знахарей, которые объединяли различные функции, или, наоборот, «специализация» возникала среди духовно одаренных индивидов, находившихся за пределами профессиональной группы. Вероятнее всего, происходило и то и другое — ведь, как мы видели, знахарь может быть и часто является также вызывателем дождя, поэтом, автором новых корробори; в то же время, наоборот, любой прошедший инициацию мужчина может овладеть одной из этих техник и стать «специалистом». Но вызыватель дождя сам по себе никогда не может выполнять комплексные функции традиционного знахаря или пользоваться его религиозным и социальным престижем. И вероятно, что в определенной мере это относится и к авторам корробори, находящимся за пределами профессиональной группы.
Что касается тенденции приобретения непрофессионалами магических и религиозных сил путем усвоения техник «специалистов» — это хорошо известное и универсальное явление. В Австралии такая тенденция поддерживается и поощряется возрастной инициацией. Полностью инициированный мужчина не только знакомится со священной историей своего племени, но его учат также, как воскресить святость легендарных начал. В некоторых случаях — в Кимберли и других местах — само введение индивида в религиозную жизнь дарует ему одну из знахарских сил, а именно способность вызывать дождь.
В общем можно сказать, что перед непрофессионалом, стремящимся приумножить свои магически-религиозные силы, открыты два пути: 1) техника черной магии и 2) экстатический опыт. Самая элементарная черная магия, то есть «наведение кости», доступна всем; но более сложные действия (например, «похищение почечного жира»[338]) являются прерогативой «специалистов». Более того, страх перед черной магией и, следовательно, риск быть заподозренным в колдовстве настолько широко распространены, что очень немногие могут поддаться искушению увеличить свои силы приобретением таких опасных умений (техник).
Наоборот, сновидческие и экстатические переживания представляют собой источник магических и религиозных сил parexcellence. Традиционные знахари и здесь служили примером. Но экстатический и сновидческий опыт непрофессионалов находился в менее жесткой зависимости от архаических образцов, и, следовательно, их религиозное и артистическое самовыражение могло в некоторых случаях производить на соплеменников более глубокое впечатление. С другой стороны, не сопряженные с четко оформленной эзотерической мифологией, которая имелась у знахарей, экстатические творения могли присваиваться чужаками, модифицироваться и использоваться в посторонних целях. В некоторых случаях корробори превращались в магические обряды, хотя не обязательно вредоносные (в «черную магию»). В процессе приобщения к цивилизации под влиянием западной культуры некоторые корробори превратились в самостоятельные странствующие культы. Первоначальные мотивы, побуждавшие к созданию новых корробори, а именно, желание непрофессионалов проявить и обнародовать свои магически-религиозные силы, уступают место антитрадиционным и агрессивным настроениям. Таким образом, новые корробори выражают как бунт против традиционной системы племени, представляемой в основном знахарями, так и общественное признание растущего интереса к магическим силам как таковым. Как мы увидим в следующей главе, культ Курангара великолепно иллюстрирует это процесс.
В целом, приемы имитации сверхъестественных существ, открываемые и преподаваемые знахарю во время инициации, воспроизводятся на другом, более низком уровне, спонтанной или продуманной имитацией знахарских техник непрофессиональными, но одаренными индивидами. Сходная ситуация наблюдается и в других частях света. В некоторых районах Сибири и Океании поведение шамана, его техники и транс имитируют или симулируют всякого рода экстатические и психически больные индивиды и даже дети[339]. В конечном итоге это явление иллюстрирует желания и надежды непрофессионалов приобрести «силу» и престиж «специалиста в священных делах», без того, однако, чтобы подвергнуть себя трудностям, риску, страданиям и длительному обучению, которые требуются для традиционной инициации «людей высокого звания». В известном смысле можно в этом процессе усмотреть начало «секуляризации», но он ясно выражает также реакцию против привилегированной религиозной элиты и подспудное желание лишить присущей им священной ауры ценности, поведение и институты этой элиты. С другой стороны, секуляризация традиционных религиозных форм открывает путь процессу вторичной сакрализации других секторов коллективной и индивидуальной жизни.
ГЛАВА 5
СМЕРТЬ И ЭСХАТОЛОГИЯ
Смерть, похоронные обряды и «дознание»
Знахарь играет центральную роль в связанных со смертью ритуалах, поскольку он способен раскрыть «убийцу» и, следовательно, направить месть. Благодаря его духовным силам и социальному престижу, приносимый смертью кризис не материализуется в неистовых суицидальных действиях. Как и в очень многих других религиях, сам акт умирания рассматривается в противоречащих друг другу парадигмах. С одной стороны, австралийцы верят, что только через смерть человек достигает высшего духовного статуса, то есть становится чисто духовным существом. «Смерть, конечный обряд перехода, окончательно переводит его (его душу) из мира профанного в мир сакральный»[340]. С другой стороны, за крайне редкими исключениями (например, младенцы или глубокие старики), каждая новая смерть вызывает катастрофический кризис. Все сообщество реагирует со всей возможной энергией и после завершения первых похоронных обрядов сжигает дотла собственность умершего и покидает стоянку. Как и рождение, смерть не «естественна», она вызвана кем-то. Все мертвые — жертвы колдовства. Магия объясняет даже такие подчеркнуто «естественные» причины, как смерть от удара копьем в битве; поскольку, говорят они, удар оказался фатальным только потому, что этого захотел колдун. С каждой новой смертью общество в своей совокупности переживает ту же темную опасность, которую оно впервые почувствовало, когда в мире появилась смерть. Поскольку смерть не была неизбежной — люди смертны потому, что мифический предок был убит, или потому, что ему помешали вернуться к жизни. Абсурдность умирания провозглашается с каждой новой смертью: это не «естественное» событие, это убийство, совершенное духовными средствами, то есть при помощи магии. Следовательно, преступника надо найти, разоблачить и отомстить за жертву.
В некоторых частях континента, когда умирающий агонизирует, родственники собираются вокруг него и поют культовые песни его тотемического клана. Это успокаивает умирающего и готовит к возвращению в священный мир духов. Пока он в состоянии, он тоже принимает участие в пении[341]. У мурнгин песня призывает его отца и предков. «Если бы мы не пели, он мог бы вернуться обратно, поскольку злые духи (мокоис) могли бы его поймать и забрать в страну джунглей, где они живут. Лучше, чтобы его прадеды и предки пришли и забрали его, прямо к его клану, от тотема которого он происходит» [Warner, ABlackCivilization, p. 403].
У каждого человека две души: его настоящая сущность — «вечная душа Времени Сновидений, которая существовала извечно и будет существовать еще долго или вечно и которая в некоторых племенах может переселяться», — и другая душа, «которая может появляться в снах, которая после смерти владельца может поселиться в другом человеке или может жить в буше и разыгрывать всякие шутки, пугать или даже уничтожать своих воплощенных родственников» [Elkin, TheAustralianAborigines, p. 317], Именно вторая душа, обманщик, противится окончательному отделению от тела, и особенно ей не нравится, когда живущие защищают себя с помощью ритуалов.
Плач женщин или нанесение ран на голове, чтобы спустить кровь, и другие выражения печали и отчаяния начинаются при признаках агонии, но достигают настоящего неистовства сразу после смерти. Произносятся угрозы в адрес тех, кто мог защитить жертву от черной магии, но не сделал этого. Коллективная печаль и гнев контролируются только уверенностью и эмфатическими заверениями, что мертвый будет отомщен. Сам несчастный поможет указать на убийцу. Хотя способы магического дознания чрезвычайно многообразны, считается, что почти все они направляются либо указаниями, которые дает труп, либо душой, которая использует свое бывшее тело, чтобы информировать знахаря. Существуют разные типы погребений, среди наиболее распространенных — предание земле, кремация и помещение тела на специально сооруженной платформе (воздушное погребение)[342], но ни одно из них не бывает безотлагательным и единовременным. Обычно между «официальным» объявлением о смерти и окончательным погребением останков есть еще две или три стадии, и на одной из этих стадий происходит «дознание». Знахарь может определить, откуда родом убийца, рассматривая землю вокруг могилы, он может понаблюдать за могилой — дух умершего выходит из могилы со стороны, которая ближе всего к стране убийцы; знахарь также может увидеть дух виновного возле могилы, убийца может присниться знахарю во сне[343].
Но труп, или, скорее, дух умершего, который всегда бродит неподалеку, тоже способен указать на «убийцу». Например, можно резко дергать за волосы мертвеца и произносить названия различных групп: виновная группа определяется тогда, когда вырвутся несколько волосинок. На северо-востоке Южной Австралии использовался такой метод: труп клали на головы трех мужчин, и когда упоминалось племя убийцы, труп падал. Труп можно также выкопать из могилы и исследовать его внутренние органы. Как говорит Элькин: «Формы дознания основаны на убеждении, что дух умершего все еще „одухотворяет“, контролирует или может использовать труп или его части... В самом деле, только после совершения мести или получения удовлетворения, а также окончательных похорон и завершения обрядов оплакивания дух навсегда оставляет тело и идет в обитель мертвых или обитель духов» (там же, с. 325). Но сам факт отложенного или растянутого дознания с изощренной интерпретацией знаков, указывающих на страну или группу виновных, лимитирует возможности для сурового и неукоснительного мщения. На деле отряд мстителей организуется не всегда — «вместо этого может быть проведен магический обряд; обвиняемых могут позвать на поединок или ритуальную битву; вопрос может быть урегулирован с помощью компенсации: обвиняемые дают женщину „в уплату“ группе умершего; в ходе соответствующего разбирательства могут прийти к соглашению, что нынешняя смерть уравновешивается предыдущей смертью в группе обвиняемого или иными претензиями, которые имеются у группы обвиняемого к группе умершего; или, как в некоторых племенах, инициация, а именно, ритуальное убийство молодого члена первой группы может удовлетворить последнюю» (там же, с. 328).
Загробное существование души
Дознание и обряды погребения помогают нам понять австралийскую идею души. Как и везде, представления о душе и ее посмертном существовании неотчетливы и во многом противоречивы. Как мы уже видели, есть две души, и считается, что только «первичный, извечно существовавший дух» обладает наполненной смыслом жизнью после смерти тела. В сущности, он возвращается в обитель духов (пристанище духов), из которой он первоначально появился или где живет его создатель. Эта обитель может быть небом (как в верованиях аборигенов большей части восточной Австралии, а также некоторых областей запада и юго-запада), или тотемическим центром (как в представлениях большей части племен северной и центральной Австралии), или, в некоторых случаях, находиться где-то за морем[344]. В северо-восточной части Арнемленда считают, что человеческий дух посте смерти делится на три части. «Одна возвращается в свой тотемический центр, ждать повторного рождения. Другая, могвои, это дух-обманщик — трикстер, — который гораздо более мобилен, но все же не покидает определенной местности. Третья отправляется в подлинную страну мертвых, чтобы присоединиться к созидательным существам и духам, которые уже находятся там, а затем слиться с ними»[345].
Как и следует ожидать, страну мертвых представляют себе по-разному. На австралийском уровне культуры мы уже находим наиболее характерные признаки того, что можно было бы назвать мифической географией отделившейся от тела души. Так, духи поднимаются на небо по веревке, брошенной каким-нибудь сверхъестественным существом[346]; или они переходят по стволу невидимого дерева, которое перекинуто наподобие моста со скалы в страну мертвых, и этот переход сопровождается серией дополнительный испытаний[347]; или, как у вирадьюри, духи поднимаются по тонкой веревке в небесный мир Байаме[348]; или, как у кулин, они всходят на небо по «ярким лучам заходящего солнца» [Howitt, TheNativeTribes, p. 438–439]. В представлениях племен, живших на реке Герберт в юго-восточном Квинсленде, мертвые восходят на небо по Млечному Пути (там же, с. 431); камиларои верили, что их мертвые уходят на Магеллановы Облака (там же, с. 439). По верованиям племен восточного Кимберли, земля мертвых лежит на западе. Духи «иногда возвращаются на свою землю, к своим могилам или к узким ущельям, где были спрятаны их кости»[349]. Люди из половины йиридья[350] в северо-восточном Арнемленде верят, что страна мертвых — это ряд островов Торресова пролива и южный берег Новой Гвинеи; по верованиям людей половины дуа — это остров Бралгу. Вновь прибывшую душу подвергают испытаниям, прежде чем принять в обитель мертвых; этот мотив встречается не только в северо-восточном Арнемленде, но и по всей Австралии, Дуа говорят, что особый страж осматривает духов мертвых, чтобы увидеть, прошли ли покойники при жизни инициацию [R.M. and С.Н.Berndt, The World of the First Australians, p. 416 ff.]. У гунвинггу на западе Арнемленда думают, что духу помогает проникнуть без осмотра жена стража, охраняющего путь в страну мертвых (там же, с. 414). А испытание, которому подвергается знахарь вирадьюри во время инициации, — восхождение на небо, чтобы вызвать дождь[351], — предстоит каждой душе после смерти (там же, с. 413).
Смерть по сути своей — экстатический опыт: душа покидает тело и отправляется в страну потусторонней жизни. Отличие от других экстатических состояний — сна, вызванного болезнью транса, шаманских путешествий — заключается в том, что душа покидает тело навсегда, таким образом вызывая разложение и окончательное разрушение последнего. Хауит приводит несколько легенд, рассказывающих о том, как рядовые люди (в том числе женщины, то есть непосвященные) побывали на небе[352]. Такие сюжеты, однако, довольно редки. Считается, что посещения неба или страны мертвых — привилегия знахарей. Есть даже сообщения о людях, которые уверяли, что посетили такие легендарные страны inconcreto. Уорнер и Берндты пересказывают историю одного человека, Ялнгура, который плыл несколько дней, добрался до Бралгу, острова мертвых, где встретил разных духов, и наконец вернулся домой, в свое поселение, но умер в ту же ночь[353].
Все эти путешествия в страну мертвых имеют прототип: первое странствие сверхъестественных существ или мифических предков. В юго-восточной Австралии сверхъестественные существа ушли на небо, и точно так же, завершив свою культурно-созидательную деятельность, некоторые мура-мура отправились туда[354]. Знахари повторяют восхождение на небо, и то же повторяет душа каждого человека после смерти. И снова, уже в последний раз, человек делает то, что делали в Начале сверхъестественные существа. С каждой новой смертью вновь воспроизводится первобытный сценарий. Никакие моральные проблемы не связываются с представлениями о загробной жизни, нет никаких моральных препятствий для достижения прибежища мертвых и соединения с другими духами. Нет наказания за грехи, и только проверяется, была ли инициация. Если и есть какое-то неравенство в положении душ в загробном мире, то оно определяется прижизненной ролью покойных в обрядовой сфере, их религиозными познаниями, то есть степенью посвященности в сакральное. Такое «безразличие» к моральным ценностям — типичная черта архаических концепций смерти и существования после смерти. Кажется, что в этой парадигме «мораль» имеет значение исключительно для людей в воплощенном состоянии, но не имеет значения для посмертного существования, которое является чисто «духовным». Такое «духовное» существование подвержено модификациям под воздействием преимущественно силы ритуала и «сакрального знания», накопленного на земле.
Но каковы бы ни были характер и степень таких посмертных модификаций, неразрушимость человеческого духа представляется фундаментальной и панавстралийской концепцией[355]. По сути дела, это означает неразрушимость духовной единицы, которая появилась во Времена Сновидений. Мы можем сравнить эти представления с досистематизированными идеями кармы и постоянства атмана. В постведической Индии, так же как и в Австралии, ритуалы — то есть повторение парадигматических действий — и «сохранение знаний», выведенных из понимания природы и сути ритуалов как божественных явлений, привели к идее неразрушимой духовной субстанции.
Курангара
Мы уже обсуждали прежде некоторые из новых религиозных явлений, возникших в результате контакта с культурой Меланезии. В последнее время влияние западной цивилизации провоцировало еще более радикальные реакции. Случай, о котором идет речь, — курангара, культ, возникший в Центральной Пустыне. Он появился, возможно, не более чем шестьдесят или семьдесят лет назад и распространился с большой скоростью на север и северо-запад[356]. Его интерес для историков религий состоит в том, что он декларирует отказ от традиционного религиозного поведения и традиционной идеологии и возвышение магических начал. Курангара не везде представляет один и тот же мистико-ритуальный сценарий. В 1938 г. Гельмут Петри исследовал этот культ в племени унгариньин, где последний получил наиболее полное развитие, а Андреас Ломмель — в племени унамбал, где он был в начальной стадии. Уже в то время различия были значительны[357]. Когда в 1944–1945 гг. Рональд Берндт изучал курангара (гурангара) в северном Кимберли, он обнаружил совершенно иную ситуацию: изменились не только первоначальные функции и значение, но в этих районах гурангара был интегрирован в культ Калвади-Кадьяри-Кунапипи, то есть в комплекс «плодородия»[358].
Насколько мы можем судить по доступной информации, значение и функции курангара лучше всего можно понять у унгариньин. Там культ выявляет брутальную реакцию против традиционных религиозных ценностей старого поколения и веру в «спасительную силу» тайного общества нового типа. Согласно Петри, происхождение самого слова «курангара» не ясно, но местные жители переводят его как «яд», подразумевая, что оно несет магическую силу и опасность[359]. Центральные фигуры культа — Дьянба, которых можно охарактеризовать как антропоморфных духов, представляющихся, однако, похожими на скелеты, ростом с деревья, с длинными половыми органами. Они каннибалы и могут исчезать или принимать любой облик. Дьянба невидимы для непосвященных. Их считают бессмертными: они появились в начале времен; «они сделали себя». Петри сравнивает их с Унгудом [SterbendeWelt, p. 258]. Своей силой они обязаны магической субстанции, гроаре, которая есть в их телах[360]. Благодаря гроаре Дьянба могут видеть все, что спрятано.
Наиболее важный священный объект этого культа — деревянный брусок, называемый минбору, похожий на чуринги центральной Австралии, но иногда до двух метров длиной. Минбору выставляется в тайных местах, где проводится курангара. Говорят, что они получились из тел Дьянба и видимы для них. В центральном Кимберли только те, кто уже прошел племенную инициацию, могут стать членами курангара, но в западном Кимберли такое условие не обязательно[361]. Ритуалы, состоящие из корробори, танцев и разрисовывания тел, воспроизводят деяния Дьянба. Поются песни на неизвестном языке (некоторые слова, однако, принадлежат центральноавстралийскому диалекту)[362]. Основной обряд состоит в поедании мяса кенгуру и прижимании минбору к телу. Через этот ритуал человек получает гроаре и обретает силы. Предводитель культа, «доктор Курангара», владеет большим количеством гроаре и в результате находится в прямой связи с Дьянба; он может их видеть и разговаривать с ними[363].
Гельмут Петри говорит о «черной магии»[364]. Аккультурированным молодым людям могущество белых кажется беспредельным, и они надеются приобрести подобную силу посредством магии. Они убеждены, что, как и знахари, они тоже могут продуцировать магическую «силу» и убивать на расстоянии. Они не верят больше в ценности, которые принимали их отцы. Они видят в Дьянба источник силы, которую, как они думают, не смогли им дать традиционные сверхъестественные существа и культурные герои. Между прочим, большинство членов курангара — молодые мужчины, которых знахари — «доктора Унгуд» — отказались посвящать в тайны племени, потому что те шли «по пути белого человека». «Доктора Курангара» стали, таким образом, соперниками традиционных знахарей[365]. Члены культа настроены враждебно по отношению к «докторам Унгуд» и старшим, хранителям традиций. Они считают племенную инициацию менее важной, чем курангара, и даже пренебрегают ею: гуделки, священные для старшего поколения, забыты — их место заняли минбору; и Дьянба заменили традиционных сверхъестественных существ.
Несмотря на все это, мы все еще видим здесь недавнее переосмысление панавстралийской мистико-ритуальной модели. Дьянба, возможно, были категорией культурных героев; ритуал курангара кажется адаптированным вариантом традиционных инициационных циклов; бруски минбору — вариант центральноавстралийских чуринги. Структура курангара напоминает структуру любого другого австралийского тайного культа: ожидается, что мифические существа передадут свои силы через танцы, манипуляцию тайными священными предметами и другие специфические ритуалы. Новой же является идеологическая ориентация: отрыв от старой религиозной традиции и возвеличивание магических сил. Будучи ответом на культурную ситуацию, которая становится все более и более общей, а именно ситуацию, созданную расширением контактов с западной цивилизацией, распространение курангара замечательно динамично.
Огромная важность «магического» понятна в популярном движении, рожденном из духовного кризиса. Явление это, хорошо известное в истории религий, было замечено и в других частях Австралии. Мы уже отмечали, как весьма недавно женские тайные культы привлекали молодое поколение исключительно в силу магических причин[366]. Пышный расцвет магических элементов на последних фазах индийского тантризма представляет похожее явление. «Магия» процветает, когда значение традиционных религиозных форм теряется или становится нерелевантным. Но от существенных ритуальных и идеологических элементов доминирующей религиозной системы не отказываются; с ухудшенным или искаженным значением она реорганизуется, чтобы служить иным целям. Для молодого поколения многих австралийских племен куратора — единственный возможный ответ на глубокий кризис, вызванный крушением традиционных ценностей.
Важно, что этот новый динамичный культ носит характер поспешной имитации. Обсуждая аналогичные религиозные процессы в книге «Образцы сравнительного религиоведения»,. мы использовали выражение doubletsfaciles(«легкая замена» — только приблизительный перевод)[367]. В самом деле, в таком развитии поражает легкость, с которой предположительно достигаются определенные цели. В случае с курангара «силы» как традиционного мага, так и белого человека объявляются доступными всем, без личного призвания, обучения и инициации, которые по крайней мере еще несколько лет назад считались обязательными.
В племени унамбал культ, в том виде, в котором он был изучен Ломмелем в 1938 г., кажется, находился под еще более сильным влиянием западных символов и идеологии. Тьянба (= Дьянба) имеет дом из гофрированного железа и охотится с винтовкой. Он способен насылать проказу и сифилис, доселе не известные болезни. Он просит у своих собратьев-призраков чай, сахар и хлеб. «Язык культа — гибридный язык (PidginEnglish). Культом руководит „босс“, бруски прячет „клерк“, праздники объявляет „почтальон“, а порядок и дисциплина во время праздников поддерживаются специально назначенными „пикибас“ (искаженное „полицейские“)». «Босс» использует те же методы, что и традиционный знахарь, «изменены только символы. Это уже не змей Унгуд, а брусок курангара, воплощающий жизнь и смерть»[368].
Согласно Ломмелю, этот культ отражает страх перед приближающимся концом света. Его информанты из племени унамбал описывают эсхатологический синдром в выражениях, похожих на те, что используются во многих других традициях: «устройство общества полностью перевернется: место мужчин займут женщины; они будут устраивать праздники и передавать бруски, тогда как мужчины станут собирать съедобные коренья, не будучи допущены на праздники»[369].
Рональд Берндт подверг критике некоторые толкования Ломмеля, особенно мнимый пессимизм культа и его антифеминизм. Берндт наглядно показывает интеграцию культа курангара в ритуальную систему Кунапипи, где женщина играет некую роль[370]. Он также напоминает нам, что в мифологии австралийских культов плодородия источник ритуальной силы и сакральности находится в женщинах[371]. Но эти несообразности и противоречия могут объясняться разной оценкой идеологии и целей курангара при распространении культа из племени в племя.
Блуждающие культы и милленаристские движения
Культ курангара необычен лишь своей поразительной живучестью, популярностью и широкой распространенностью. На рубеже веков было отмечено много других блуждающих культов[372]. Почти в каждом из них были отчетливо выражены элементы «черной магии»[373]. Их появление и развитие можно было бы описать так: динамичный и магически ориентированный культ возникает в результате частичного разрушения традиционного уклада, сопровождающегося реорганизацией и переоценкой традиционных систем символов и ритуальных сценариев. Насколько мы можем судить, успех магически ориентированных блуждающих культов был обусловлен определенным разочарованием в традиционной племенной религии. Кроме того (как наглядно показала блестящая «карьера» курангара), даже если культ первоначально возник и развился среди аборигенов, используя исключительно архаичные и панавстралийские элементы, то его популярность и быстрое распространение среди широких слоев населения в значительной мере объяснялись социально-психологическими следствиями соприкосновения различных племен с предметами материальной культуры, властью и идеологией белого человека.
До недавнего времени единственным известным примером пророческого милленаристского культа, порожденного непосредственными контактами с западной культурой, был так называемый культ Молонга, или Мулунга. Он возник на востоке Центральной Австралии и в Квинсленде на рубеже столетия. Всего за несколько лет мулунга распространился среди всех племен центральной и южной Австралии. Корробори продолжались пять ночей подряд, и многие танцы изображали будущую войну против белых. В конце появлялась Канини, Дух «Великой Матери из Воды», которая в серии пантомим проглатывала белых[374]. Этот нативистский (почвеннический) и милленаристский культ имеет определенные аналогии с курангара: вредоносный дух Мулунга, как и Дьянба, невидим для всех, кроме знахарей. Но на этом аналогии кончаются, так как Дьянба — это духи пустынь, тогда как Мулунга связаны с водой[375].
В 1960 г. Гельмут Петри и Гизела Петри-Одерман отметили нечто вроде возрожденческого движения в пустыне Каннинг в западной Австралии, но в нем отсутствовали пророческие, нативистические (почвеннические) и милленаристские идеи. В 1963 г., однако, ситуация радикальным образом изменилась; местное население отказалось снова допустить двух антропологов на свои традиционные церемонии, и сильны были антиевропейские чувства[376]. Петри выяснили у сочувственно настроенного аборигена, что ожидалось появление в этих краях нового культа. Они узнали, что Йинимин (= Иисус) недавно явился аборигенам. У него черно-белая кожа, и он объявил, что вся страна будет принадлежать местному населению и что между белыми и черными не будет никакого различия. Это произойдет только тогда, когда местные жители станут достаточно сильными, чтобы покорить белых. Победа, однако, возможна только при условии, что к «старому закону» будут относиться с верой и уважением. Иисус, таким образом, появляется как возрождающий пророк традиционной культуры. Говорится, что он сошел с небес однажды в начале дня, вызвав огромное удивление. Некоторые люди фотографировали его. Он вознесся назад в сумерках, оставив культ Воргаиа — как средство достичь тысячелетнего царства Христа (второго пришествия, миллениума)[377]. Воргаиа — культ типа культа Великой Матери, возможно первоначально появившийся в Арнемленде. Его динамизм был впервые отмечен в 1954 г.[378]
Другой миф, связанный с этим культом, повествует о каменной лодке, посланной Иисусом с небес. Те же информаторы с определенностью заявляли, что корабль был там с начала времен, Бугари-гара. Это означает, что Иисус причислен к рангу мифических героев племени. Только будучи таковым, он мог послать корабль в первобытные времена. Корабль наделен двумя функциями: 1) он послужит в качестве Ноева ковчега, когда дожди всемирного потопа убьют белых «священной водой»; 2) он нагружен золотом и кристаллами; другими словами, выражает идею богатства австралийского общества, которое пострадало от влияния экономики белых людей[379].
Таким образом, заключает Петри, первоначально неагрессивное возрожденческое движение превратилось в агрессивный нативистский и милленаристский культ, сопряженный с новой христианско-сектантской идеологией. Процесс этот происходил после либерализации официальной политики в отношении аборигенов и после того, как аборигены получили равные с белыми права. Это свидетельствует, что нативистские и милленаристские движения связаны в большей степени с мистически-ностальгическими настроениями, чем с чисто экономическими и политическими обстоятельствами; или, иначе говоря, это показывает, сколь сильно политически ориентированные почвеннические движения пронизаны религиозным символизмом и мистическими ценностями[380].
Хотя и явно синкретический, этот новый милленаристский культ коренится в основном в панавстралийской религиозной модели. Иисус превращается в одного из культурных героев мифического времени, и сила и окончательное «спасение» племени объявляются зависимыми от уважения к традициям. Увеличивающиеся контакты с западным миром, следовательно, не всегда разрушительны для традиционных ценностей. Более того, антизападные настроения не обязательно приводят к пессимизму и отчаянию, и чисто магические элементы не обязательно довлеют. В общем возникновение этого культа еще раз доказывает, что нельзя предвосхитить будущие изменения «примитивных» религий. Австралийский ум творчески и, следовательно, разнообразно реагирует на испытания, связанные с навязыванием другой культуры. Даже «политический» аспект некоторых новых культов представляет собой творческое нововведение, будучи фактически резкой переоценкой традиционного понимания «силы».
Во всех этих блуждающих культах роль нескольких одаренных и динамических личностей — знахарей, «черных магов» или «вдохновленных» мужчин и женщин — представляется решающей. Ключевым моментом всякий раз является бунт против традиции или новое толкование некоторых ее аспектов. Но, как в избытке иллюстрируют рассмотренные нами примеры, даже самое яростное неприятие «старого закона» выражается в «новых» формах, которые используют архаическую панавстралийскую модель. Процесс, лежащий в основе всех этих резких расколов и трансформаций, наблюдавшихся в последние шестьдесят или семьдесят лет, может помочь нам понять менее драматические изменения, которые ранее происходили в Австралии в результате культурного влияния Океании и Азии.
«Движение Согласия»
Творческие нововведения и неожиданные метаморфозы продолжают происходить на наших глазах. На острове Элчо, к северу от Арнемленда, около десяти лет назад человек по имени Бурамара построил Мемориал, строение на цементной основе, в котором были выставлены на всеобщее обозрение самые священные и тайные эмблемы племени, ранга. Среди этих ранга, до тех пор недоступных для женщин и непосвященных, был также выставлен крест. Но Бурамара не собирался христианизировать религию предков, хотя у него была своя Библия и он много лет находился под влиянием миссионеров. Культ «Мемориала» представляет, как его удачно называет Рональд Берндт, «движение согласия»[381]. В какой-то момент Бурамара узнал, что ранга, которые были сфотографированы некоторыми антропологами, были показаны «всем людям по всей Австралии и в других местах... Мы были в потрясении. Мы не должны были показывать эти мареиин, эти ранга всем... Затем мы увидели фильм в церкви Элчо. Он был об американско-австралийской экспедиции и показывал священные церемонии и эмблемы. И все его видели... У нас нет силы, которую мы могли бы спрятать (эти ранга), они забирают нашу собственность. Должны ли мы потерять все это? Нашу самую драгоценную собственность, наши ранга! У нас больше ничего нет: это действительно наше единственное богатство» [R.Berndt, AnAdjustmentMovement, p. 40].
Исходя из традиционных понятий аборигенов, Бурамара считал, что, если ранга «показаны публично, мы должны что-то получить взамен» (там же, с. 40). Бурамара и другие лидеры культа ожидают, что результатом такого революционного новшества в первую очередь будет усиление культурного и политического единства жителей Арнемленда. В самом деле, выставленные публично ранга выражают их собственную «душу», квинтэссенцию их культуры (там же, с. 87). «Мемориал представляет собой средоточие общественного внимания и объединяющий принцип» (там же, с. 91). Одетый специально для этого случая, с повязкой ранга вокруг лба, Бурамара читает проповеди с кафедры перед Мемориалом. Традиционное пение и танцы происходят на священной земле. «У нас есть наши песни и наши танцы, — сказал Бурамара в одной из своих проповедей, — и мы не оставляем их; мы должны хранить их, потому что это единственный способ оставаться счастливыми. Если мы откажемся от них, это будет опасно для всех... Теперь у здешнего миссионера тоже есть хорошие новые идеи и хорошие пути. У нас есть два ума, чтобы думать: мы поклоняемся двум богам. Европейская Библия — это один путь; но эти ранга здесь, на Мемориале, — это наша Библия, и это недалеко от европейской Библии» (там же, с. 77). Между прочим, как обнаружил Берндт, христианство как таковое не было довлеющим в этом движении (там же с. 81).
Таким образом, складывается впечатление, что история австралийских религий еще не закрыта, хотя последствия насаждения чуждой культуры могут становиться все более и более разрушительными. Нельзя сказать, что творческая жилка австралийского религиозного сознания истощилась, или что все, что останется от сегодняшнего дня, будет иметь лишь антикварный интерес.
Историческая реконструкция австралийских культур
Больше трех четвертей века австралийцы вызывали страстный интерес у антропологов и социологов, психологов и историков религий[382]. Причины очевидны: австралийцы — собиратели и охотники, культуру которых можно сравнить только с культурой жителей Огненной Земли, бушменов пустыни Калахари и некоторых групп эскимосов Арктики. Таким образом, можно сказать, что они сохраняют до наших дней культуру донеолитического типа. Более того, изоляция континента усугубила научную значимость австралийской цивилизации, которая считалась исключительно древней и гомогенной (унитарной). Эксплицитно (как в случае с Фрезером, Фрейдом и Дюркгеймом) или имплицитно, ученых подстегивала надежда, что через изучение культуры австралийцев они будут иметь возможность открыть мировые «истоки» религиозных и социальных институтов. Мы знаем теперь, что эта надежда оказалась химерой. В лучшем случае можно сказать, что изучение и понимание культуры австралийцев способствует постижению структуры и содержания культур архаического типа; но это едва ли дает нам возможность реконструировать «истоки» или первые стадии человеческой культуры в целом. Более того, как в избытке показывают недавние исследования, австралийцы не развивались — или, скорее, «стагнировали» — в полной изоляции, как предполагал Болдуин Спенсер и большинство его современников. Даты, полученные в результате радиоуглеродных исследований костных останков, являющихся бесспорно человеческими, все еще противоречивы. Согласно Гиллсу, радиоуглеродная датировка останков из Кейлора дает возраст 18 тысяч лет; но Эбби считает, что у нас нет определенных доказательств того, что найдены человеческие останки старше 8 тысяч лет[383], Мулвани, однако, склонен принимать более древние датировки Гиллса[384]; а лингвист Кзпелл, считая, что восьми тысяч лет совершенно недостаточно для того, чтобы австралийские языки могли развиться в тех формах, которые они имели, предлагает оценивать возраст человека в Австралии «где-то между пятнадцатью-двадцатью тысячами лет»[385].
Как бы там ни было, истоки австралийской цивилизации лежат исключительно в юго-восточной Азии. Маккарти документировал происхождение и распространение австралийских доисторических культур из исходных центров в Индонезии и Малайзии, и Тиндейл поддерживает его выводы[386]. Что более важно, Австралия постоянно испытывала приток новых культурных явлений из этих районов через Кейп-Йорк, Арнемленд и Кимберли. «Другими словами, культура аборигенов не была изолированной культурой, которая развивалась независимо, как часто полагают; это культура, которая все время подпитывалась, хотя и в ограниченных масштабах, не прекращавшими развиваться культурами Океании, корни которых — в Азии. Таким образом, мы можем выделить очень большое число обычаев, которые были распространены на огромном пространстве — от Австралии до Новой Гвинеи и Меланезии, а некоторые даже дальше. Это и древние, по меркам австралийской культуры, обычаи, и многие другие культурные явления более позднего происхождения, которые были характерны главным образом для севера и востока и которые, без сомнения, были занесены через Кейп-Йорк, откуда они теперь распространяются по всему континенту»[387]. Между жителями островов Торресова пролива и аборигенами полуострова Кейп-Йорк были длительные и тесные контакты. Новые модели инициации и культы героев, наряду с некоторыми технологическими новшествами, пришли из Новой Гвинеи и с островов Торресова пролива, проникая в культуру аборигенов полуострова Кейп-Йорк, «где использовались лук и стрелы, обтянутый кожей барабан и другие неавстралийские атрибуты» [McCarthy, TheOceanicandIndonesianAffiliationsofAustralianAboriginalCulture, p. 253]. Культурные связи между Меланезией и Австралией были поразительно интенсивны, им посвящена обширная литература[388]. Уорнер и Берндт документировали индонезийские влияния в Арнемленде[389], Берндт и Маккарти обнаружили остатки керамики в северо-восточном Арнемленде[390], а Мулвани считает вероятным индонезийское влияние в период бронзового и железного века. В самом деле, Маккарти нашел ряд типичным элементов бронзового века в австралийском декоративном искусстве (спирали, концентрические круги и т.д.)[391].
Тем не менее, хотя Австралия никогда не была «изолированной», это не значит, что мы всегда должны искать объяснения событиям, происходившим в Австралии, за пределами континента. Как сказал Маккарти:
«Тогда как культура аборигенов не является локальным австралийским явлением, ее развитие нельзя также объяснять исключительно внешними влияниями. Дэвидсон представил убедительные свидетельства того, что важные модификации или усовершенствования определенных предметов материальной культуры происходили в Австралии. Бот только несколько примеров технической эволюции: от каноэ, сделанного из одного куска коры, — к каноэ, сшитым из многих кусков, собранных в складки на носу и корме; от примитивной обуви курдаитья из перьев страуса эму — к сандалиям из кожи сумчатых, кролика или из коры; от простого обмазывания головы глиной — к плетеной головной сетке и особым индивидуальным и церемониальным траурным головным уборам; от простых метательных палок с плоскими деревянными рукоятями и простых копьеметалок с деревянным упором — к. метательным палкам с утолщениями из смолы на концах, в которые вставляются каменные долота, а также к. копьеметалкам, имеющим
