Показать все теги
Четырехдневный интервал между последним вздохом петербургской забастовки и началом войны не позволяет целиком отбросить тезис советских историков, что превращению забастовочного движения в июле 1914 г. в решительное наступление против самодержавия помешало только начало войны: после всего можно было утверждать, что еще до ее возникновения революционная волна была остановлена быстро разгоравшимся международным кризисом. Но, конечно же, это утверждение ничто по сравнению с теми двумя причинами политического бессилия, которое с самого начала стало очевидным благодаря забастовке, — бессилия, которое вынудило ее большевистских руководителей попытаться остановить забастовку по меньшей мере за пять дней до того, как она наконец сама угасла.
Одной из причин этого бессилия были неудачные столкновения в Петербурге, в том смысле, что они не смогли перейти во всенародную политическую стачку, в которой даже большевистские лидеры видели (может быть, преувеличивая) необходимое условие вооруженного похода против самодержавия. Поражение петербургской забастовки вызвало волну забастовок и демонстраций солидарности в других промышленных центрах: в Москве и Варшаве, Ревеле и Риге, Киеве и Одессе и даже в Тифлисе. Но нигде, даже в Варшаве и Москве, эти забастовки по массовости и революционной мощи не могли сравниться с тем, что происходило в Петербурге.
Но была и другая причина, еще более веская: неспособность питерских рабочих вовремя мобилизовать активную поддержку среди других групп в обществе. Можно с уверенностью говорить, что к 12—14 июля разгневанные передовые статьи стали появляться не только в таких либеральных органах печати, как «Речь» и «Русские ведомости», но даже и в консервативных изданиях вроде «Нового времени». В этих статьях содержались обвинения в адрес правительства за запоздалое объявление чрезвычайного положения, осуждалась политика государства в отношении рабочих, которая лишь еще больше подогревает «чудовищный гнев и отчаяние» рабочих, и отстаивалась точка зрения, что только полная легализация открытых рабочих организаций может восстановить спокойствие внутри государства. Но отчасти, возможно, из-за разгоравшегося международного кризиса это был единственный случай, когда образованное общество так четко выразило свою обеспокоенность. Не было ни демонстраций, ни народных митингов, ни коллективных петиций, ни выражения единения, которые хоть отдаленно можно было бы сравнить с теми, которые были вызваны «кровавым воскресеньем». Таким образом, подводя итог, можно сказать, что основной причиной как политического бессилия, которое стало очевидно благодаря петербургской забастовке, так и ее «ужасной» революционной взрывоопасности являлось ощущение изолированности, психологической дистанции, которая разделила петербургских рабочих и образованное, привилегированное общество.
Что дает нам этот анализ основной проблемы политической и социальной стабильности в российской народной жизни накануне войны, той проблемы, какую мы поставили в начале статьи? Мне кажется очевидным, что примитивные представления, появившиеся в работах советских авторов 1950—1960-х гг., согласно которым «революционная ситуация» уже сложилась к июлю 1914 г., нельзя ничем подкрепить. И все же, если рассматривать в более широкой перспективе те политические и социальные трения, которые были налицо в русском обществе в 1914 г., любое прямолинейное утверждение о намечающейся стабилизации выглядит, по крайней мере, столь же безосновательным.
Не в такой степени, в какой об этом можно судить по некоторым даже наиболее трезвым советским оценкам, съезд большевистской партии, намеченный на весну 1914 г., мог содействовать широкой организации и координации партийной деятельности, необходимой для успешного осуществления всенародной политической стачки. И не в той, в какой, как уверенно предполагал Ленин, продолжение нового индустриального подъема неминуемо должно было привести рабочих в других промышленных центрах в ближайшем будущем к таким же революционным волнениям, как и в «передовом» Петербурге. Первое было возможным, второе даже вероятным. Но, видимо, Ленин и его последователи отчасти преувеличивали значение и того, и другого. Если Февральская революция показала, чего можно достичь с минимальной степенью организованности, то октябрьский захват власти показал, насколько решительно переворот в Петербурге может взбудоражить всю остальную страну.
Гораздо более важный источник революционного взрыва, реально существовавший в имперской России накануне войны, лежит, на мой взгляд, в явлении, которое было сильно недооценено советскими и западными исследователями. А именно то, что к июлю 1914 г., наряду с поляризацией между рабочими и образованным привилегированным обществом, которую мы выделили в первой части статьи, практически одновременно развивался второй процесс поляризации — между основной массой этого привилегированного общества и царским режимом. Разворачиваясь вдали от растущей волны рабочего движения, этот второй процесс не мог оказывать влияние на его характер, но должен был оказать, пожалуй, решающее давление на высших представителей существующей власти. К1914 г. эта вторая поляризация достигла такой точки, что наиболее умеренные представители либеральной мысли заявляли публично, в Думе и печати, что отношения между государственной властью и общественностью зашли в тупик, который, как утверждали некоторые, мог быть преодолен только революцией слева или справа.
Возможно, что наиболее ярким признаком этого нарастающего политического кризиса была усиливающаяся дезинтеграция существующих внутри- и межпартийных образований, особенно в политическом спектре либерального центра. Этот политический бунт, который, в конце концов, дошел до общественного сознания в конце 1913 — начале 1914 г., как «кризис партий», развивался в основном за кулисами, начиная с первых дней четвертой Думы.
Как вспоминали потом[1], меньшевистский лидер Мартов сделал вывод, исходя из результатов выборов в четвертую Думу, особенно в провинциальных городах, об огромном расколе между теми, кого он называл «буржуазным» и «радикально-разночинским» крылом кадетской партии. Согласно пока не опубликованному свидетельству, данному Павлом Милюковым в 1927 г.[2], такой раскол и в самом деле появился в это время. Начиная с осени 1912 г., совместные заседания Центрального комитета партии кадетов и кадетских депутатов четвертой Думы стали проходить в атмосфере все более ожесточенных столкновений между представителями коалиции центра и правого крыла партии, возглавляемой Милюковым, и левых кадетов, обычно руководимых Некрасовым.
Сам факт, что центр и правые кадеты, которые так далеко разошлись со времени первых двух Дум, теперь были вынуждены объединить усилия, говорит о том, что некая новая проблема, заслонившая их старые, личные и политические различия, стала первостепенной. Согласно Милюкову, эта новая проблема, которая даже на столь раннем этапе вышла на передний план, заключалась в вопросе, должна ли теперь кадетская партия придерживаться «революционного» или «эволюционного» направления, или, на эзоповом языке того времени, должна она направить свою тактику внутри Думы и за ее пределами на «органическое» или «неорганическое» разрешение конфликта между царским режимом и либеральным большинством образованного общества. Из революционного направления, защищаемого Некрасовым, и «эволюционного», отстаиваемого Милюковым, проистекал целый ряд более конкретных тактических отличий. Некрасов, Колюбакин и их сторонники отстаивали, например, создание «блока» с думскими депутатами от трудовиков и социал-демократов. Милюков, желая поддерживать неформальные контакты с этими группами, в то же время был против создания любого более закрытого и более формального объединения под тем предлогом, что партии, представленные этими группами, особенно социал-демократы, были главными конкурентами кадетов во второй городской курии во время только что прошедших выборов в Думу. Конечно, этот аргумент не мог убедить Некрасова и его сторонников, уставших от поисков «парламентского решения».
Конфликт назрел, согласно Милюкову, при обсуждении вопроса о том, разрешить ли кадетским депутатам давать свои подписи левым, которые были нужны им для того, чтобы внести свои обычные провокационные парламентские запросы. Некрасов, который сам под ними часто подписывался, горячо поддержал эту идею. Милюков выступал против с такой же страстностью, аргументируя тем, что это серьезно испортит отношения кадетов с их более консервативными союзниками — октябристами, и по этому вопросу он сумел формально привлечь на свою сторону партийное большинство. Но его победа была кажущейся. В нарушение партийной дисциплины депутаты-кадеты продолжали подписывать просьбы по парламентским запросам своих коллег — трудовиков и социал-демократов (вызывая, таким образом, множество парламентских скандалов). Постепенно к ним стало присоедияться и все больше депутатов от прогрессистской партии.
Прогрессистская партия, созданная в последние дни третьей Думы из прежней партии мирного обновления и недовольных депутатов от октябристов и правых кадетов, была, по крайней мере, в ее руководстве, преимущественно партией крупных бизнесменов и промышленников. Тот факт, что представители этой партии, формально находившиеся далеко справа от умеренных элементов в рядах кадетов, которые из вопроса о подписях делали такую проблему, теперь были готовы подписываться под парламентскими запросами социалистических депутатов, ясно свидетельствует о том, что в это время имела место серьезная перестановка политических сил. В результате этой перестановки, руководство прогрессистской партии ушло в своем тактическом курсе так резко влево, что к началу 1914 г. установило тесный контакт с представителями крупных леворадикальных партий, включая большевиков. Действительно, письма и доклады полицейских, опубликованные недавно в советских исторических журналах, указывают на то, что в конце февраля 1914 г., по инициативе московского промышленного магната и лидера прогрессистов А.И. Коновалова, в Москве был организован так называемый информационный комитет, состоявший из прогрессистов и левых кадетов. Его целью было установить связь с левыми группами; кроме того, он вошел в активные переговоры с представителями большевиков[3]. Впервые сообщение о том, что Ленин получил такое формальное предложение, появляется в длинном взволнованном письме от старого московского большевика И.И. Скворцова-Степанова. Это письмо так замечательно описывает ситуацию в либеральных кругах в Москве в начале 1914 г., и особенно состояние ума некоего человека, который, как указывает сам документ, был не кто иной, как А.И. Коновалов, что оно заслуживает, чтобы его процитировали:
«В либеральных кругах наблюдается любопытное явление. Все начинают уверять, что они утратили надежду на, скажем, органический исход и выход. И все упорнее начинают говорить, что надо быть готовыми “к над-органическому” или, скажем, “сверх-органическому” решению. Отдельные экземпляры наделены хорошим темпераментом, при котором они чувствуют себя гадко среди своих приятелей по либерализму, лишенных всякого темперамента. <...> В разговоре со мною один из любопытнейших экземпляров с темпераментом (Коновалов. — Л.Х.) так выразил свои минимальные пожелания. В прошлом, говорил он, когда совершалось над-органическое решение, его социальные приятели сделали крупную ошибку. Они, напуганные активной силой, с которой были совсем не знакомы, уверили себя, что “над-органическое решение” уже совершилось, и отпали и повернулись спиной. Пусть этого не будет во второй раз. И чтобы предотвратить это, необходимо, чтобы произошло хотя некоторое чисто личное (помета Ленина на полях: “ха! ха!”) ознакомление; необходимо, чтобы мои приятели поняли, что представляет из себя активная сила и не покидали бы так быстро арены (или, точнее, не изменяли бы фронта). Необходимо разнородным элементам по временам встречаться между собой просто для того, чтобы информировать друг друга о том, что происходит в разных социальных слоях»[4]. «Заметьте, это говорит человек, — добавил Скворцов, — социальный вес и влияние которого измеряется <...> многими миллионами рублей (беру мерило, адекватное современному обществу), а со своими ближайшими приятелями дает, вероятно, за много миллионов рублей».
И вот к этому-то экземпляру (в письме Скворцов именно так постоянно называет Коновалова) кадеты обратились с предложением: созвать общественных деятелей душ 50—70, кадетов и прогрессистов, которые должны были выслушать доклад одного из виднейших думских кадетов о думских делах и одного видного университетского кадета об университетских делах и, пожалуй, еще один доклад прогрессиста на желательную ему тему. Ответом было: это означает вариться в собственном соку и не понимать смысла грядущих событий.
«Несомненно, в основе такого ответа было и нечто личное», — проницательно заметил Скворцов. «Мой экземпляр терпеть не может кадетов за то, что они чванятся своей будто бы большею левизной, чем он. При своем темпераменте он прав в своих обидчивых чувствах. Понятно, ему хочется расстроить кадетскую затею. Но, опираясь на своих мягкотелых приятелей, он ничего не может поделать. Отсюда такой ход: “чем вариться в собственном соку, пригласим-ка левых.”»
В праведных тонах, пишет Скворцов Ленину, он благоразумно ответил на предложение Коновалова, подчеркнув, что время комбинаций типа « Союза освобождения» прошло. Соглашения сейчас, в принципе, могут быть достигнуты только «между уже сплотившимися организационными формами, причем именно лишь соглашения от случая к случаю». Скворцов не стеснялся бы участвовать в собраниях, которые Коновалов имел в виду, только если бы можно было дать понять, что делается это в информационных целях, оставляя за собой полную свободу действия.
Все это Скворцов объяснял Ленину в явном смятении, боясь выговора даже за ту ограниченную инициативу, которую он взял на себя. И в то же время он думал обсудить с лидером и некоторые свои впечатления.
«Мне хотелось бы, чтобы вы почувствовали, какой это огромный интерес: наблюдать процесс новой будораги с самого ее зарождения. Нисколько не сомневаюсь, что тот характер, который по всей вероятности очень быстро примут встречи, скоро сделает для меня невозможным их продолжение. <...> Но пока можно наблюдать, не компрометируя себя и приятелей — почему не наблюдать? Очень хотелось бы, чтобы Вы дали такой же ответ. Но повторяю, если отрицательно отнесетесь ко всей этой “грязной истории”, первая встреча (она, вероятно, произойдет раньше, чем поспеет ответ) будет и последней».
Возможно, к удивлению Скворцова, Ленин ответил на его письмо с большим интересом и энтузиазмом. Скворцовские «замечания насчет “огромного интереса наблюдать процесс новой будораги”» «были “безусловно правильны”». Его опасения по поводу того, что его участие во встречах может бросить тень на его собственную лояльность в партии, было развеяно заявлением, что оно «вполне правильное и для дела полезное». Переходя к делу: «Нельзя от “экземпляра” достать денег?» «Очень нужны. Меньше 10 000 р. брать не стоит». И, далее, может ли Скворцов дать ему знать, насколько откровенно он может беседовать: а) с экземпляром, б) с его отдельными приятелями и знакомыми и прочее, в) со всеми участниками «встреч»?
«По-моему, надо выделить тех, с кем можно говорить откровенно и им откровенно поставить вопросы вроде следующих: аа) мы идем до таких-то средств борьбы; нельзя ли информироваться, до каких вы? Неофициально, приватно!! бб) мы вносим то-то и в смысле сил, средств и пр.; Нельзя ли информироваться, что способны внести вы во внедумскую борьбу? Вы же говорите: экземпляр находит, что рано изменили фронт либералы в 1905 году. — вот и “информироваться” — все ли так смотрят и на какой срок примерно предполагают отсрочить перемену фронта (конечно, сие не во времени, не в сроке можно выразить, а в политических переменах). вв) способны ли дать деньги? гг) создать нелегальный орган? и т. д.» «Наша цель, — заключает Ленин, — информироваться и подтолкнуть на всякое активное содействие революции с возможно более прямой и откровенной постановкой вопроса (для а или б или даже для в: Вам это видно будет) именно насчет революции. Если можно, хорошо бы и Вам выступить с докладом, о тезисах коего я бы с удовольствием высказал, в случае надобности, свое мнение»[5].
То, что последовало за этим, можно узнать из донесений главы московского охранного отделения А. Мартынова директору Департамента полиции. В донесении от 27 апреля (10 мая) 1914 г. говорилось, что на своем собрании 19 апреля московский информационный комитет дал своего рода обещание предоставить большевикам 20 000 рублей на созыв съезда партии, в котором Ленин видел насущную необходимость, ибо именно съезд должен был положить организационную основу успешной всенародной политической стачки. Чтобы собрать эти деньги, как говорилось в донесении далее, Ленин приказал большевистским депутатам Петровскому и Малиновскому обращаться непосредственно к трем членам информационного комитета: Коновалову, его товарищу магнату Морозову и к Рябушинскому, издателю «Утра России», печатного органа прогрессистов. Но на этом участие большевиков и заканчивалось. Именно тогда Ленин предложил, чтобы большевики не принимали участия в том, что он назвал «делом Коновалова», т. е. в дискуссиях Информационного комитета[6]. Похоже, что Коновалов отплатил большевикам ихже монетой за такую политику самоустранения. Об этом можно заключить из донесения от 13 (26) мая главы московского охранного отделения в Департамент полиции о том, что когда Петровский обратился к Коновалову за обещанной суммой, «Коновалов заявил, что вопрос еще не решен, заметив между прочим, что прогрессисты уже давали деньги большевикам: 2000 рублей на легальную рабочую печать год назад и в этом году 3000 рублей Ленину, переданных через Елену Розмирович»[7]. Имеющиеся сведения не позволяют с уверенностью заключить, получили или нет большевики в конце концов обещанную помощь на партийный съезд. Есть основания сомневаться в этом, хотя бы из-за жалобы в письме Крупской в начале июня «о полной нехваттке денег» в кассе большевиков для съезда, который было решено открыть двумя месяцами позже[8].
Даже если из-за сдержанности Ленина большевики в конечном счете не смогли достать деньги, обещанные прогрессистами, эпизод, который мы только что привели, дает замечательное освещение углубившегося кризиса партий в 1914 г. и риска, который ответственные лица российских либеральных кругов готовы были принять в поисках революционного выхода из существующего политического тупика. Об этом можно судить и по страницам большевистской печати, которая слишком явно намекала, что Ленин и его последователи теперь внимательно следят за появлением из ожидаемых революционных предпосылок ничего иного как «истинного», руководимого большевиками, «демократического режима рабочего класса и крестьянства».
Действительно, с началом 1914 г. любые надежды относительно выхода из революционного кризиса, казалось, испарились даже среди наиболее умеренных представителей либералов. Под ударом безрассудного, убийственного курса правительства и горстки его сторонников октябристская партия разошлась по швам. Комментируя решение шестнадцати левооктябристских депутатов восстать против руководства партии и отклонить любую попытку примирения с существующим режимом, А.С. Изгоев, сам сторонник умеренности в политике со времени «Вех», теперь провозглашает со страниц «Русской мысли»: «Неудача “левых октябристов” не есть их личная неудача. Она знаменует собой крах целой идеи. Обновление России не может совершиться силами поместного класса. Лучшие люди его бессильны. 1861 год не повторится. Решение общественной задачи переходит в другие руки: идет демократия»[9].
Наиболее красноречивый представитель российского либерализма, выступающий за «эволюционную ориентацию», Петр Струве в порыве отчаяния описал в том же номере «Русской мысли» ход столкновений с обществом, которые, скорее всего, были спровоцированы правительством и его фанатичными сторонниками. После провала столыпинского эксперимента, вспоминает он, государственная власть была вовлечена во все более ожесточенную борьбу против того самого законного порядка, который она же санкционировала октябрьским манифестом. Государственная власть признала законное существование Думы; тем не менее, располагая любыми средствами, ее агенты искали повода прекратить существование большинства представленных в Думе партий. Власть признавала право общества на представительство, но бюрократия рьяно старалась сдерживать общественные органы местного самоуправления. Главное противоречие Российского государства, в котором была какая-то внешняя логика, состояло в том, что в высших официальных кругах распространилась «бесстыдная пропаганда» необходимости новых нарушений Основных законов и контрреволюции справа, чтобы, как минимум, свести Думу к чисто совещательному органу. Но поиски такого пути, как настаивает Струве, неизбежно приведут кратчайшим путем к радикальному революционному перевороту. Единственное реальное спасение государственной власти состоит в восстановлении ее здоровья, которое может быть достигнуто только путем отказа от самоубийственной борьбы с обществом.
«Никогда страна так не нуждалась в том, что называют здоровой властью, и никогда положение дел не было столь далеко от реализации такой здоровой, или нормальной, власти». Так или иначе, заключает Струве на новой воинственной ноте, у страны будет свой путь: «И если мы в оздоровлении власти видим настоятельную задачу политического прогресса России, то не потому, чтобы иначе мы отчаивались бы в судьбах самой России. Мы просто желали бы, чтобы политическое развитие нашей страны совершалось мудро и твердо, без «великих потрясений», всегда болезненных, но неизбежных, там, где из “потрясений” не выносится никаких уроков для <...> “умиротворения”»[10].
Готовность, которую продемонстрировал Струве в этом заключительном утверждении хотя бы поразмыслить над освобождением очень революционно настроенного Антея, против которого он предупреждал столь красноречиво всего за пять лет до этого, была, пожалуй, самым ярким примером той действительной поляризации взглядов, к которой подошли государство и образованная часть общества к 1914 г.
Безусловно, в публицистике того времени еще можно натолкнуться на наблюдение, столь часто цитируемое в более поздних эмигрантских мемуарах, что «атмосфера разочарования», которая господствует в Петербурге, исчезает уже в «100 верстах от крупных центров». «Там все тихо, — заметил автор из умеренных кадетов Гессен в своем ежегодном обозрении «Речи» в январе 1914 г. — Тем не менее, там имеет место всеохватывающий процесс успокоения; грань между городом и деревней стирается».
Действительно, в российской провинции 1914 г. можно найти много признаков экономического и социального прогресса: введение новых сельскохозяйственных культур, новые технологии и формы организации сельского хозяйства, индустриализация деревни, растущая грамотность среди низших слоев и оживление культурной жизни высших слоев провинциального общества. Но нигде, кроме крупнейших городов, эти признаки прогресса и изменения в населенных пунктах не должны рассматриваться как очевидность достижения или реальная перспектива большей политической стабильности. Даже Гессен, в общем, большой оптимист, вынужден был отметить в жизни провинции всеобъемлющий и все более острый конфликт между «обществом», стремящимся к организации и укреплению своих связей, и местными бюрократическими административными органами. Влияние дела Бейлиса не заставило себя ждать, и в провинциальных кругах, как и в обеих столицах, трещина между чиновничеством и образованным обществом углубилась и стала непреодолимой. Статья С. Елпатьевского («Русское богатство», январь 1914 г.) ярко описывает два почти изолированных друг от друга мира, которые теперь стали очевидными в большинстве провинциальных городов.
Происходит своего рода собирание Руси по обе стороны стены, разделившей Россию. По одну сторону собрались объединенное дворянство, объединенная бюрократия, ведомственные люди и обыватели, которые так или иначе «кормятся от казны», по другую сторону — просто обыватель, толпа провинциального общества[11].
Для большей уверенности Елпатьевский признает, что разделение на «официальную» и «неофициальную» Россию имело долгую историю, но в годы после революции 1905 года оно стало острее, чем когда-либо раньше. «25—30 лет назад <...> провинциальное либеральное или просто культурное общество было смешанное». Оно включало должностных лиц, которые, как считалось, были либеральными или просвещенными — требование для членства в развитом обществе. «Среднее и мелкое дворянство давно ушло от чисто дворянских традиций и смешалось с обществом». И по тому же признаку из некоторых ведомств были удалены люди, считавшие себя «не только чиновниками, но и русскими гражданами».
Так «официальная» и «неофициальная» Россия превратилась в два совершенно отдельных друг от друга мира. Население этих миров до сих пор встречается более или менее мирно в театре, на бульваре, в общественном парке. Но теперь оно принадлежит к разным клубам, посещает различные публичные лекции и не приглашает друг друга на званые вечера. Дело Бейлиса послужило последней каплей, ускорившей этот процесс обоюдного отчуждения. Оно устранило основания для любой возможной попытки примирения этих двух лагерей; оно обнаружило их ощущение неотвратимого конфликта и послужило его эпицентром:
«в лагере официальной России» сейчас преобладало «настроение враждебности по отношению к тем, кто признал октябрьский манифест, по отношению к другим национальностям и иноверцам, тем, кто иначе верил и иначе поклонялся». С другой стороны, «желания стали более ясными и определенными», а «мысль более подвижной и напряженной». «Официальная Россия ничему не научилась и ничего не забыла»; она «ничего не переросла с возрастом» и «ни к чему не приспособилась». А общество, со своей стороны, «уже давно перестало ожидать реализации своих надежд сверху».
Таким образом, Елпатьевский различил в российской провинциальной жизни с начала 1914 г. такие же признаки поляризации мнений, как и в центре политической арены, где «правительство, после поисков достижения понимания с кадетами и октябристами, сдвинулось в направлении правых партий», в то время как по другую сторону баррикад «все надежды Думы на любую [возможную] законодательную работу с правительством постепенно рушились». Кризис сейчас стал настолько острым, что у революции или контрреволюции был лишь один выход: «Теперь даже из октябристских слоев доносятся возгласы, что при теперешних условиях нет больше смысла беречь Думу», в то время как правым фракциям, которые уже год громко предупреждали о «надвигающемся конфликте», «революции» и «повторении 1905 года» удалось убедить самих себя в неизбежности «катастрофической конфронтации». Из всего этого Елпатьевский заключил, в едва скрытой эзоповой манере, что вся напряженность жизни нации быстро приближается к развязке: «правительство уходит от общества, еще решительнее, чем общество от него, — делает конфликт сложнее и примирение труднее. Пропасть делается глубже, стена вырастает выше <...> Согласование русской жизни необходимо и неотвратимо. Жизнь идет»[12].
Один парадоксальный аспект поляризации между государством и обществом под этими сгущающимися тучами революции и контрреволюции заслуживает дальнейшего рассмотрения, так как это приведет к некоторым четким и существенным характеристикам исторической ситуации, которая обсуждалась в данной статье. Ясно, что во многих отношениях Российское государство накануне Первой мировой войны, так же как и в феврале 1917, созрело и даже перезрело для прихода к власти новых paysreel: новых, в будущем правящих групп и институтов, готовых принять на себя формальный контроль над государственной жизнью.
Волнения, вызванные делом Бейлиса, назревающий скандал распутинщины, катастрофическое отсутствие в официальных кругах людей, способных к управлению, — все это является драматическим доказательством глубочайшего распада царского режима, т. е. дезинтеграции его интеллектуальных и моральных ресурсов и потери им поддержки среди жизнеспособных социальных элементов страны в целом. В то же время оказалось, что в разрастающихся органах самоуправления и независимой деятельности образованного общества (в политических и журналистских кругах, окружающих Государственную думу, и в местных органах самоуправления, в кооперативных обществах города и деревни, в различных объединениях общественного просвещения и на сегодняшний день более воинственных ассоциациях крупного бизнеса и производства) выкристаллизовалась целая организованная структура порядка и потенциального управления, куда лучше подготовленная взять и эффективно осуществлять власть, чем их любой институциональный двойник накануне французской революции.
Тем не менее, если читатель возьмется изучать различные комментарии в российской публицистике конца 1913 — начала 1914 г., он, наверное, поразится частой ноте отчаяния, звучащей даже из уст обычно оптимистичных наблюдателей, чувством смущения и тревоги, охватившим политическую и социальную сцену. Подобную ноту можно услышать даже в обзоре Гессена в ежегоднике «Речи» за 1914 г. Как отмечает Гессен в своем обзоре, постоянная конфронтация между обеспокоенной общественностью и упорно бескомпромиссной государственной властью поверхностно похожа на ситуацию в России 1904—1905 гг. Но на этом сходство заканчивается.
«Что же касается активности [общества], то она, по-видимому, уходит прежде всего на внутренние трения между разными группами и внутри однородных групп. Разговоры о блоках, соглашениях и большинстве составляют хроническую злободневную тему. То же относится и к межпартийным отношениям <...> Наиболее ярким примером в этом отношении служат социал-демократы, которые между собой враждуют не на жизнь, а на смерть <...> То же самое происходит и в других политических партиях»[13].
Ища объяснения этой «нездоровой ситуации» и «обостренной реакции» общества на «все явления», которые эта ситуация якобы отражает, Гессен нашел его в общем упадке морали и в «неутолимой жажде сенсаций» современного ему общества — стандартная реакция интеллигента старой школы на все неблагоприятные явления сегодняшнего дня.
Вероятно, политический и социальный произвол, близоруко распознанный Гессеном, должен был объясняться тем воздействием, которое оказал на общественное мнение тупик в отношениях между государственной властью и образованным обществом скорее, чем сексуальные оргии Санина. Как мы уже отмечали, сущность «кризиса партий» состояла в том, что каждая ответственная политическая фигура должна была решить для себя сейчас, покинуть ли рушащийся путь реформ и этим рискнуть спустить с цепи новую революцию или нет. Жесткая дилемма была рассчитана не только на то, чтобы вызвать перетасовку всех существующих политических установок; она также давала представление о том, что наиболее умеренные партии были неподходяще организованы или приспособлены для создания и использования революционной ситуации. Но даже это не является адекватным объяснением чувства подавленности и тщетности, которые Гессен обнаружил среди лидеров партий центра и умеренно левых. Главный источник этого чувства, как мне кажется, лежит в часто неопределенном, но широко разделяемом ощущении, что эти партии не были достаточно репрезентативными, что они представляли в лучшем случае цензовые элементы (привилегированную часть общества), и им до отчаяния не хватало поддержки низших слоев, особенно среди уже политически пробудившихся промышленных рабочих. Это ощущение, так остро отразившееся в творчестве А. Блока, апокалиптически чувствовавшего тонкость и хрупкость современной ему русской культуры, привело кружки «передовой мысли» к осознанию того, что существующие политические комбинации больше не являются адекватными для успешного выхода из создавшегося положения: т. е. чтобы осуществить революцию и при этом удержать под контролем «основные» инстинкты, которые могла освободить подобная революция среди городских и сельских масс. В таком свете, как мне кажется, нам нужно рассмотреть тщетные попытки в духе Коновалова найти некоторого рода соглашение, понимание с большевиками. Отношение Коновалова было лишь одним из чаяний, так широко выраженных представителями «передовой мысли» накануне войны, чтобы как-нибудь вернуть дух и напор старого освободительного движения, каким оно было до 1905 г., то есть заново установить широкую политическую комбинацию, способную мобилизовать поддержку политически и потенциально значимых слоев российского общества посредством новых персональных контактов и союзов, а также цепи новых неформальных связей между представителями либерального центра и левых радикалов.
В той же перспективе, как я считаю, мы должны интерпретировать и оценивать характер такого все еще туманного явления российской политической и социальной жизни в предвоенный период как возрождение масонства. Роль масонства в предыстории русской революции до сих пор скрыта под пеленой мрака и слишком противоречива, чтобы претендовать на точное историческое описание. Однако из доступных сведений[14] неумолимо следуют несколько общих замечаний. Во-первых, по этим данным, в последние дни третьей Думы получила развитие важная инициатива возродить и активизировать русское масонское движение, существенно изменив его характер. По мысли, по крайней мере, некоторых ее инициаторов, целью этой попытки с самого начала была мобилизация эффективной «демократической» коалиции против существующего режима путем сближения представителей «передовой мысли» всех центральных и левых партий (от прогрессистов до большевиков) и всех «прогрессивных» органов образования, общественного обсуждения и независимой деятельности «общества». «В такой форме», как вспоминает одна из инициаторов этой попытки, старый «освобожденец» Кускова, «была надежда восстановить “ Союз освобождения” и нелегально работать для освобождения России»[15].
Кускова и другие участники отмечают, что при попытке достигнуть этой широкой политической цели были отброшены старые масонские ритуалы, хотя ритуал посвящения до сих пор включал клятву секретности, «абсолютной тишины». Но следует заметить, что за этой стеной молчания лидерам масонского движения в общем не удалось, или они и не пытались всерьез, во всяком случае, в течение довоенного периода, выработать какой-либо конкретный план политических действий (за возможным исключением, как мы увидим, московской масонской ложи). В самом деле, большая часть поверхностного успеха нового масонства в привлечении новых членов из различных частей мыслящего общества лежала в той неопределенности идеологических убеждений и размытой политической принадлежности, которые фактически требовались от его членов.
В этих условиях новое масонское движение в период с 1911 до 1914 г. быстро и ощутимо выросло в организационном плане. К началу войны сформировались несколько лож не только в обеих столицах, но и в таких отдаленных провинциальных центрах, как Киев, Самара, Саратов, Тифлис и Кутаиси. А к лету 1912 г. эти ложи были свободно объединены в «Верховный Совет народов России», национальную организацию, возглавляемую исполнительным советом и периодически избираемыми исполнительными секретарями, которые за предреволюционный период фактически провели три национальных съезда (в 1912,1914,1916 гг.).
Действительно, масонскому движению удалось на бумаге реализовать мечту Кусковой о «заполнении существующего политического вакуума» созданием новой и широкой политической сети, частично покрывавшей на тот момент «обанкротившиеся» подразделения партий, и «взяв под контроль» через «своих людей» существующие органы общественного мнения и деятельности[16]. К началу войны масонство включило в свои ряды выдающихся представителей широкого круга центральных и левых политических группировок, от А.И. Коновалова и И.И. Ефремова из прогрессистов и Некрасова и Терещенко из левых кадетов до Керенского из трудовиков и Гальперна, Скобелева, Чхеидзе, Чхенкели и Гегечкори из меньшевистской фракции РСДРП (грузинские социал-демократические депутаты Думы нашли масонство особенно привлекательным). Ему также удалось с равным успехом привлечь видные фигуры из различных органов, новых и старых, независимой деятельности «общества» — от традиционных для набора членов земств, городских дум и Вольного экономического и технических обществ эпохи «Союза освобождения» до совсем недавно организованных учительских и кооперативных организаций.
Действительно, хотя любая конспиративная теория истоков русской революции может с трудом серьезно приниматься в расчет, было бы столь же сложно утверждать, что личные контакты, неформальные политические соглашения, идущие в разрез с партийными курсами, которые ложи сделали возможными, все вместе были лишены политического значения в событийном развитии предыстории 1917 г. В том, что касается довоенного периода, может быть полезно заметить, что большинство выдающихся прогрессистов и левых кадетов, участвовавших в работе московского Информационного комитета в 1914 г. (переговоры которого с большевиками были изложены раньше), — Коновалов, Морозов, Некрасов, Степанов, Волков были масонами и что, по всей вероятности, этот комитет был сам по себе передовой организацией («вспомогательным органом», если пользоваться языком того времени) московской масонской ложи, политически самой активной из действовавших тогда в России.
А если взять более долгую перспективу, окажется трудным отрицать, что личные соглашения, придуманные внутри масонских лож, фактически оказали некоторое влияние на отбор членов Временного правительства в 1917 г., и на характер расстановки сил внутри него. Как определенно намекает в своих мемуарах Милюков, все четыре члена центрального квадрумвирата Временного правительства — Керенский, Некрасов, Терещенко и Коновалов — были масонами со стажем, и Милюков считал себя жертвой их интриг. Можно даже поспорить, что неформальное политическое соглашение, лелеемое масонством годами, как между Некрасовым и Терещенко — постоянными элементами среди «буржуазных министров» Временного правительства — и ведущими фигурами Петербургского совета, существенно облегчило прохождение опасного эксперимента двоевластия и возможной коалиции министров5 2.
Но даже если признать все это, то наиболее примечательным явлением в русском масонстве на протяжении этих лет является скорее его политическая слабость, чем сила. Эта слабость нового масонского движения не вполне объясняется неудачей привести своих членов к общим политическим цели и тактике. И даже его неспособностью понять, что человеческая семья, стоящая над границами класса и государства, может представить адекватную замену жизнеспособной, подходящей идеологии для сегодняшнего российского общества. После всего этого можно утверждать, что ни societesdepenseeXVIII в., ни, если спуститься поближе к земле, «освобожденцы» и их политические союзники начала XX в. никогда не проявляли способности или даже нужды сформулировать такой чисто программный или тактический курс. Фактически на протяжении всей своей истории «Освобождение» намеренно оставалось широкой, аморфной «свободной организацией», желающей скорее охватывать, чем объединять и контролировать группы с весьма различными социальными позициями и доктринальными взглядами. Но что «освобожденцы» в действительности сумели сформулировать, так это видение российского немедленного, а не отдаленного будущего, которое казалось довольно достижимым, по крайней мере на время, для разнообразных элементов, на которых они имели влияние. И секрет этого успеха скрывался, по последним исследованиям, в том, что под оболочкой доктринальных различий единая характерная черта (некоторые общие позиции и ценности, однако рассеянные или скрытые) все еще связывала в начале века наиболее четко выраженные и политически значимые группы в российской национальной жизни.
Вот природа достижения, которое десятилетием позже русские масоны и другие мыслящие подобно им группы не смогли повторить. Нет, они, конечно, ввели в свой круг видных представителей трудовиков и меньшевистской фракции социал-демократии и продолжали так делать на протяжении войны. Но связи, которые были задуманы между либеральными и радикальными кругами русского общества, были с самого начала скорее кажущимися, чем реальными, и под давлением любого значительного политического кризиса оказались более эфемерными, чем в 1905 г. На этот раз ошибка не заключалась, как в 1905 г., в непостоянстве представителей умеренных левых. Напротив, большинство лидеров левых старались даже под давлением остаться верными своим либеральным союзникам, но в эти моменты кризиса они оказывались лидерами без армии, покинутыми теми массами трудящихся, которых должны были представлять. Такова была окончательная судьба умеренных лидеров Советов в 1917 г. Но уже в 1914 г. это стало уделом тех меньшевиков, которые, в отличие от своих большевистских соперников, продолжали участвовать во встречах московского Информационного комитета и подобных мероприятиях.
В сущности я пытаюсь предположить, что с самого начала масонство было неспособно навести мост через ту пропасть, которая на тот момент, по крайней мере в российских городских центрах, отделяла более привилегированный образованный слой российского общества от открыто недовольного и беспокойного рабочего класса. Сеть масонских лож не смогла сделать ничего более, как прикрыть эту пропасть бумагой: как мы видели, она не смогла достичь большего не потому, что большевистские воззвания притягивали рабочих, а потому, что рабочие сами проявляли свое бунтарство, выказывали свою собственную стихийную непокорность.
В таком понимании основное историческое значение масонства зависит от степени, с которой оно отражало природу и прогресс революционного кризиса в России накануне войны и характер усилий, толчком к которым послужил этот кризис. В этой же связи, возможно, не составит труда выделить группу гипотетических обстоятельств, в которых могла оказаться Россия (даже при отсутствии дополнительных проблем, вызванных войной, хотя, может быть, и под непосредственным воздействием другого, чисто внутреннего кризиса) в случае того самого радикального переворота, на который Ленин уже в конце 1913 — начале 1914 г. делал ставку и который Россия фактически испытала во время Октябрьской революции.
Я, однако, буду строить свои доводы на более скромных и надежных основаниях: на прозаическом и часто игнорируемом утверждении, что характер, и не обязательно серьезность политического и социального кризиса, очевидного в городской России накануне войны, более напоминает революционные процессы, которые мы увидим в течение второй российской революции, чем те, что развернулись в России во время первой. Или, если облечь это в форму veritedeLaPalisse , то, как мы знаем, 1914 г., хоть и очень приблизительно, находится посередине между 1905 и 1917 гг. На самом деле, годы войны не могли породить эти два глобальных процесса поляризации; они лишь существенно ускорили те процессы, которые уже развивались в российской государственной жизни в течение довоенного периода.
С одной стороны, эти годы свидетельствуют не только об обострении чувства неудовлетворенности образованного общества нелепым и беспомощным царским режимом, но и о дальнейшей кристаллизации — в Государственной думе, Земском союзе, Союзе городов, Военно-промышленных комитетах и других центральных и местных органах общественной самодеятельности — заметно эффективной сети новых организаций, нового порядка, новой власти, полностью подготовленной взять и держать бразды правления, как только падет власть старого государства.
Но в эти годы также продолжал развиваться и другой процесс поляризации, который мы уже рассмотрели в довоенный период, — разделения между образованным, привилегированным обществом и городскими массами — процесс, который лишит новый режим большей части его потенциальной эффективности, его власти, его законности даже до того, как он фактически возьмет ее. Развитие этой второй поляризации подчеркивают не только специфические экономические потери, вызванные войной, но и существенное ускорение изменений в характере промышленного рабочего класса, которое мы уже отметили в непосредственно довоенные годы, — наплыв в еще более ускоренном ритме новых элементов в промышленную армию из-за военной активности и призыва в армию[17].
Некоторые из этих новых рабочих были женщинами, некоторые — подростками или малолетками, некоторые (например, в металлообрабатывающей промышленности) были старыми промышленными рабочими, перемещенными из нестратегических в стратегические отрасли, но большинство, как мы предполагаем, продолжало поступать в промышленную армию из деревни, в первую очередь из перенаселенных сельскохозяйственных областей центра Европейской России, который в 1913—1914 гг. уже поставлял таких подходящих для большевистской агитации новобранцев. Опыт 1917 г. отчетливо покажет, хотя, допускаю, под давлением тяжелых условиях военного времени, к чему могли привести еще несколько месяцев подобной агитации.
Разумеется, первые полтора года войны скрыли на какое-то время работу разрушительных процессов. Эти месяцы говорят об очевидном расколе большевистской партии под совместным действием полицейских арестов и призыва в армию рабочих-большевиков. Действительно, было заметно непродолжительное оживление общественного мнения во время всплеска национального чувства, который, без сомнения, подействовал не только на образованное общество, но и на значительную часть «рабочих масс». Еще более примечательно, что в этот период было подчеркнуто выражено или, по крайней мере, более четко сформулировано желание, уже выраженное в довоенный период старшей, меньшевистски ориентированной рабочей интеллигенцией, вернуться в рамки государственного порядка. Оставленные на мгновение в центре российской рабочей сцены, многие из наиболее выдающихся фигур этой рабочей интеллигенции теперь присоединились к рабочим группам Военно-промышленных комитетов. Некоторые сделали это единственно для поддержки военных усилий; другие имели в виду более сложную комбинацию «оборонительных» соображений и революционных надежд. Однако и те и другие своим участием в упомянутых общественных органах выражали и укрепляли более примиренческие позиции по отношению к либеральным элементам, представленным в них.
Но политическая и социальная значимость этих явлений очень скоро оказалась эфемерной. В конце 1915 — начале 1916 г. некоторые лидеры «передовой мысли» уже возобновили, на этот раз серьезно, заговор с целью ниспровержения царского режима. С 1916 г. опять начался подъем рабочего движения. И уже через год меньшевистская рабочая интеллигенция, значение которой так внезапно и поразительно возросло в специфических военных условиях, продемонстрирует столь же поразительную неспособность влиять, даже в самой слабой степени, на ход событий. Одним из наиболее примечательных явлений 1917 г., ставшим очевидным уже с первых дней революции, был провал попытки лидеров рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета задеть чувствительную струну в их собственном рабочем классе и сыграть политическую роль, сравнимую с ролью их непролетарских, но более радикально настроенных товарищей из партии меньшевиков. Тем временем стена обоюдного непонимания, которая должна была отделять эту рабочую интеллигенцию от рядов трудящихся масс, поднялась также высоко, как и та, что разделяла эти массы с «буржуазным» обществом. Это была одна из самых потрясающих черт 1917 г., плачевный исход длительных усилий меньшевиков создать после 1905 г. рабочее движение европейского типа.
Следящий за разворачивающимися революционными процессами, выделенными в этой статье, взгляд историка может также поискать объяснений с помощью сравнений, которые мы уже косвенным образом извлекли из революционных ситуаций в России 1905, 1914 и 1917 гг., из сопоставления характера рабочих беспорядков в Петербурге накануне Первой мировой войны и рабочих волнений в других европейских столицах, из даже более смелых и широких сравнений, которые можно извлечь из предыстории великой революции 1917 г. и великой революции 1789 г. Кроме того, мне кажется, что различий, которые подобные сравнения могут дать, окажется намного больше, чем общих черт.
В контексте европейской истории десятилетие, предшествовавшее 1917 г. в России, имеет явную особенность. Она отчасти заключается в том, что за эти годы произошли и в большой степени слились два весьма различных революционных процесса, которые в истории остальных европейских стран не находят примеров, сходных по интенсивности, ни на одном отдельном этапе исторического развития. Ближайший пример схожих политических и социальных отношений, продемонстрированных российскими рабочими в 1914 г., вероятно, можно найти в довоеннойЕвропе среди французского рабочего класса, который провозгласил по крайней мере сравнимое чувство отчуждения от существующего политического порядка и процветания другого слоя французского общества. Но если такое положение дел и привело накануне войны к серьезному кризису в системе Третьей республики, этот кризис не был далее усложнен и обострен оставшимися пережитками старого порядка. Также можно утверждать, что остатки старого режима были гораздо заметнее на немецкой политической и социальной арене 1914 г. и что они повлияли на безвыходность отношений между имперским правительством и рейхстагом, однако трудно согласиться с тем, что социальные позиции немецкого рабочего класса, которые способствовали этому кризису, хотя бы отдаленно можно было сравнить с позициями неистового российского пролетариата.
Если взглянуть на предысторию 1917 г. в десятилетней ретроспективе развития России до 1905 г., то ее своеобразие не слишком зависит от разнообразия групп и позиций, представленных среди оппозиции и революционных сил. Общенациональное движение, которое было сформировано в октябре 1905 г. и которое распалось значительно быстрее, чем создавалось, отличалось колоссальной разнородностью составных элементов: землевладельцы, ремесленники и с опозданием появившиеся в нем крупные предприниматели и промышленники; рабочие и крестьяне, а точнее, будущие представители крестьянского движения; большевики, меньшевики, социалистические революционеры — весь этот ворох политических направлений собрался под крышей «Союза освобождения».
Все эти группы и направления руководствовались абсолютно разными принципами, лежавшими в основе их отношения к экономическим и социальным процессам, действовавшим в жизни государства. Некоторые вовлекались в революционную оппозицию, горя желанием получить более ясное и четкое выражение ценностей и институциональных форм российской жизни, соответствующее их взгляду на тот мир.
У других же, наоборот, негодование вызывали как раз те самые силы, которые участвовали в этой модернизации или, по крайней мере, те формы, которые эта модернизация приняла во время эксперимента Витте, т. е. страдания и лишения, которые обременяли деревню, темная и страшная жизнь в бараках и лачугах промышленных трущоб, грубое и оскорбительное зрелище нового господства денег. И даже интеллигенты, которые так способствовали составлению этой коалиции, временно преуспели в этом именно потому, что очень многие из них, призванные из столь отдаленных друг от друга уголков России, фактически сочетали в себе под тонкой пленкой логически выстроенных идеологий вихрь хаотических и конфликтующих точек зрения, представленных в жизни страны.
В то время как разобщенность оппозиции самодержавию в начале века и убеждений входившей в нее интеллигенции (либералы, марксисты и последователи народников) в конечном счете обусловили скорость распада, которому эта коалиция подверглась во время сурового испытания 1905 г. Этим также объясняется, конечно, кратковременность провозглашенной ею власти. Хотя бы на одно историческое мгновение самодержавие столкнулось лицом к лицу с образом нового и подобающе объединенного народа. За это же короткое мгновение интеллигенции, как прототипу или микрокосмосу этого объединенного народа, удалось склонить подвластные ей группы забыть давние различия интересов, точек зрения и ценностей, которые разделяли их, и выработать общий ряд конкретных политических целей, единую точку зрения, какой бы неполной и отвлеченной она ни была, по поводу ближайшего будущего России, а то и вообще ее судьбы.
Потенциальное значение этого согласия по ограниченному ряду политических целей, достигнутого между различными группами, — нахождение общего знаменателя для некоторых интересов и откладывание столкновения других нельзя недооценивать. Тем более потому, что подобное согласие составило важную предпосылку успешного начала Великой Французской революции 1789 г., чей образ владел политическими умами большей части российской интеллигенции в 1905 г.: именно в предреволюционные 1787—1788 гг. оппозиция старому режиму черпала большую часть своих сил не только из «прогрессивных» надежд третьего сословия, но также из негодования знати и церковников, против неумело замаскированных феодальных привилегий, против административных инноваций в стране, которая с большим трудом поддавалась модернизации. Если быть точным, во Франции 1789 г. стрелка весов, на которые были положены «прогрессивные» и «реакционные» силы, склонялась в пользу первых, в отличие от России 1905 г. Но все же, если нужно найти хотя бы частично обоснованную историческую аналогию предреволюционных лет в России и во Франции, ее следует искать, как мне кажется, в предреволюционной Франции и в том временном отрезке Российской жизни, который привел к 1905, а не к 1917 г.
Действительно, трудно не заключить, что неудача первой русской революции, повлекшая за собой отказ интеллигенции от традиционной революционной линии поведения, существенно сказалась на структуре и характере второй революции. Поскольку мессианское чувство интеллигенции, столь горько оплакиваемое ее критиками в журнале «Вехи», бесспорно повлияло на рост революционных тенденций, а значит и на нестабильность существующего политического порядка, оно тем более способствовало, особенно с 1890-х гг., когда и народники и марксисты обратились к проблеме политических свобод, перерастанию нового чувства мобильности народной жизни в более важное чувство социальной сплоченности, а также, пусть медленному и ненадежному, наведению мостов через психологические пропасти, которые до сих пор разделяли российское сословное общество.
По тому же признаку можно утверждать, что неудачные попытки интеллигенции обеспечить эти мосты в 1905 г., даже в минимальных политических и социальных рамках, временно доступных широким слоям российского общества, и постепенная утрата ею в последние годы мессианского чувства существенно повлияли на характер и важность перегородок в российской жизни, которые мы рассматривали в этой работе. Как оказалось, на короткий промежуток истории, частично измененный политический порядок получил новый шанс на жизнь. Но эта краткосрочная мера политической стабильности была частично достигнута ценой обещания великой социальной сплоченности, великой социальной стабильности, которая существовала, по крайней мере, в городской России, в беспокойные годы, предшествовавшие 1905 г. Противоречия и конфликты, которые ранее в значительной мере наполняли русло общих политических целей, фактически привели к разделению их на разные революционные процессы, каждый из которых оказывал свое давление на царский режим, но, кроме того, содействовал этим разделением конечному разложению всего строя национальной жизни.
Так случилось, что в 1917 г. произошло крушение старого порядка и, одновременно с ним, объединение промышленного рабочего класса и в какой-то мере крестьянских масс, которыми руководило сочетание старых и новых причин для недовольства, против мертворожденного буржуазного общества и государства. И так случилось, что в агонии лет, последовавших за двумя отдельными революциями, Россия так и не смогла в течение многих лет вернуть себе историческое равновесие — найти свой собственный термидор.
[1] Ю.О. Мартов — А.Н. Потресову 11 ноября 1912 г. № 178 // НА. См. примечание 17.
[2] Запись беседы П.Н. Милюкова с Б.И. Николаевским, сделанная 8 января 1927 г. // НА. (Сейчас опубликовано: Николаевский Б.И. Русские масоны и революция. М., 1990.
С. 90—93).
[3] Эти переговоры между московским информационным комитетом и большевиками представлены в следующих опубликованных документах: письмо И.И. Скворцова- Степанова В.И. Ленину, полученное Лениным 9 (22) марта 1914, г. и письмо В.И. Ленина И.И. Скворцову-Степанову от 11 (24) марта 1914, опубликованы в Историческом архиве (1959. № 2. С. 13—17); «Агентурные сведения начальника московского охранного отделения А. Мартынова <...> об указаниях ЦК РСДРП по созыву съезда партии» 27 апреля (10 мая) 1914 г. и «Донесение Мартынова в Департамент полиции об обещанной прогрессистами денежной субсидии социал-демократам по устройству съезда» 13 (26) мая 1914 г. и «Из записки начальника московского охранного отделения в Департамент полиции о подготовке большевиками партийного съезда» 16 (29) мая 1914 г. — в Историческом архиве (1958. № 6. С. 8—10,12—13).
[4] Письмо И.И. Скворцова-Степанова — В.И. Ленину...
[5] Письмо В.И. Ленина — И.И. Скворцову-Степанову. С. 13.
[6] Агентурные сведения начальника московского охранного отделения... // Исторический архив. 1958. № 6. С. 8—10.
[7] Донесение А. Мартынова... //Там же. С. 12—13.
[8] Письмо Н.К. Крупской Уральскому областному комитету РСДРП 4 (17) июня, 1914 г. // Там же. С. 20.
[9] Изгоев А.С. На перевале. Октябристы // Русская мысль. 1914. № 1. С. 147.
[10] Струве П.Б. Оздоровление власти //Там же. С. 158.
[11]Елпатьевский С. Жизнь идет // Русское богатство. 1914. № 1. С. 281—282.
[13]Гессен И.В. Внутренняя жизнь // Ежегодник газеты «Речь» за 1914 г. СПб., 1914. С. 24—25.
[14]Данные, на которых основана дискуссия о роли российского масонства последних лет империи, были почерпнуты из следующих источников: Гессен И.В. В двух веках. Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. 22. Берлин, 1937; Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931; Милюков П.Н. Воспоминания. Т. II. Нью-Йорк, 1955; Письмо Е.Д. Кусковой — Н.В. Вольскому 15 ноября 1955 г. и из письма Е.Д. Кусковой — Л.О. Дан 12 февраля 1957 г. // Аронсон Г.А. Россия накануне революции. Нью- Йорк, 1962. С. 138—42, и особенно интервью по данной теме, проведенные Б.И. Николаевским в 1920-х гг. с Н.С. Чхеидзе и А.Я. Гальперном (Николаевский Б.И. Русские масоны и революция. М., 1990. С. 49—75, 82—89).
[15] Письмо Е.Д. Кусковой — Н.В. Вольскому 15 ноября 1955 г. // Аронсон Г. Россия накануне революции. Нью-Йорк, 1962. С. 138.
[16]См.: Из письма Е.Д. Кусковой — Л.О. Дан 12 февраля 1957 г. // Аронсон Г. Россия накануне революции. Нью-Йорк, 1962. С. 141. «Это письмо, написанное, когда Кусковой было восемьдесят, действительно пропитано убеждением, что все это было “гениально сделано”».
[17]Снова следует отметить, что все эти изменения в составе рабочей силы были наиболее драматичными в слое промышленного рабочего класса, который в итоге продемонстрировал наибольший революционный запал. Так, если общее количество промышленных рабочих в годы войны выросло только на 6,5 % (хотя ее состава, конечно, коснулись наиболее значительные изменения), то в бушующем Петербурге — на 58,5 %, в металлообработке в целом — на 69%, а если более точно — «авангарда российского революционного рабочего класса» большевистского толка, т. е. рабочих петербургской металлообрабатывающей индустрии — на 134% (Рашин А.Г. Формирование рабочего класса в России. М., 1958. С. 72—83).
