Показать все теги
Л. Хеймсон
Из сборника «Между двух революций 1905-1917» (Ежеквартальный журнал истории и культуры России и Восточной Европы «НЕСТОР» № 3, 2000)
ПРОБЛЕМА СОЦИАЛЬНОЙ СТАБИЛЬНОСТИ В ГОРОДСКОЙ РОССИИ 1905-1917 гг.[1]
L.H. Haimson. The Problem of Social Stability in Urban Russia. 1905—1917. L. Haimson, whose works are well-known in American Russian studies, tries to link the specific traits of the social appearance of the metropolitan proletariat to its political sympathies towards Bolshevism. He displays substantiation of coming to power by V.I. Lenin and his followers against the background of relations between various parties and factions and of the political struggle between 1905 and 1917.
I
Если ученый, занимающийся истоками событий 1917 г., обратится к литературе, появившейся по данному вопросу в 1920-х и в начале 1930-х, он, вероятно, будет удивлен. Его поразит степень согласия советских и западных исследователей по двум основным положениям. Первое из них, которого придерживались как западные, так и советские историки, заключается в том, что так же, как и другие «классические» революции, революция 1917 г. должна рассматриваться не как историческая случайность или следствие ближайших исторических обстоятельств, а как кульминация длительного исторического процесса, восходящего к отмене крепостного права или даже к появлению в начале девятнадцатого столетия российской революционной интеллигенции. В противовес первому, второе положение, которое были еще готовы допустить в то время многие советские историки, заключается в том, что, несмотря на глубокие исторические корни, революционный процесс был существенно ускорен внесением дополнительного напряжения в российскую внутреннюю политику Первой мировой войной.
Безусловно, сама приверженность обоим этим положениям послужила поводом для ряда противоречивых интерпретаций и оценок революции и ее причин. Это хотя и в незначительной степени, но воздействовало на общий дискурс, где еще преобладали неопровержимые ценности, которые уже должны были отделять «марксистских» историков от «буржуазных». За годы сталинского режима и «холодной войны» этот общий дискурс исчез, а вместо него в советском и западном видении десятилетия, предшествовавшего революции 1917 г., появились две практически несовместимых и в то же время почти одинаково несокрушимых точки зрения.
В первой из них, которую советские историки выдвинули для демонстрации «закономерности» исторической логики (и, следовательно, исторической правомерности) октябрьских событий, отмечается появление нового, быстро надвигающегося «революционного подъема» в годы, непосредственно предшествующие Первой мировой войне.
Согласно периодизации, принятой для этой точки зрения, первые скромные признаки «реакции», наступившей в российском обществе после столыпинского государственного переворота, появились уже в 1910—1911 гг. Вначале новый революционный подъем рос очень медленно, и только в апреле—мае 1912 г., вслед за расстрелом на Ленских золотых приисках, он моментально пошел на подъем. С этого времени, как принято считать, революционная волна усиливалась с такой драматической стремительностью, что к лету 1914 г. страна созрела к решающему революционному перевороту, к которому большевики готовились начиная с лета 1913. Очевидно, что по этой схеме война не рассматривается как фактор, радикально способствовавший развязыванию революционного взрыва. Напротив, как утверждается, начало войны способствовало подавлению большевистских организаций и вызвало, хотя и на короткий срок, шовинистические настроения среди все еще несознательных элементов трудящихся масс и тем самым временно задержало неизбежное развитие событий. И только в конце 1915 г. революционное движение вновь набрало силу, которая два года спустя окончательно сокрушила старый порядок.
Отчасти в качестве ответной реакции на такой советский стереотип и вызванное им серьезное искажение фактов, в 1940—1960-е гг. во многих западных исследованиях сложилась диаметрально противоположная и в равной степени непререкаемая точка зрения по вопросу об истоках 1917 года. Согласно ей, между революцией 1905 г. и началом Первой мировой войны все основные сферы российской жизни были охвачены процессами политической и социальной стабилизации. Если бы не война и сопутствующие ей проблемы, эти процессы спасли бы российское государство от революции или, по крайней мере, от радикального переворота, какой Россия, в конце концов, пережила, когда большевики захватили власть.
Необходимо отметить, что не все данные, на которых базируются эти противостоящие друг другу западная и советская концепции, отличаются друг от друга столь же радикально, как на то указывают их сложные интерпретации. Действительно, в том, что касается периода от столыпинского переворота и до 1909—1910 гг. («годы репрессий и реакции», как их описывают советские историки), как бы ни отличались объяснения и определения событий, в советских и западных оценках можно найти схожие, хотя и весьма приблизительно, трактовки того, что происходило в действительности.
Например, даже советские историки готовы признать распад, который испытало революционное движение в течение этих лет; и успех репрессивных мер правительства вопреки работе большевистского подполья, а также дезертирство от революции большей части радикальной интеллигенции и чувство апатии, которое временно охватило массы рабочих. Советские историки также признали новое логическое обоснование третьеиюньского режима — как попытку правительства заручиться поддержкой зажиточной части городской буржуазии. Они безосновательно преувеличивали готовность этих элементов «контрреволюционной» буржуазии искать в рамках нового порядка пути сближения со старым режимом и его дворянской опорой. Безусловно, советские историки были менее подготовлены, чем их западные коллеги, к признанию прогресса, который был фактически достигнут в течение столыпинского периода модернизации российской жизни. В тоже время, основные тенденции, которые те и другие обнаружили в течение этих лет как в правительственной политике, так и в общественном мнении, не столь сильно различаются.
То минимальное согласие, о котором я только что упомянул, совершенно исчезает в интерпретации периода с 1910—1911 гг. до начала Первой мировой войны. В принципе, как мы видим, разногласие состоит в том, что, в то время как советская историография разглядела в спаде во время третьей Думы начало нового, быстро растущего революционного подъема, большинство западных историков не были готовы признать обоснованность подобной периодизации. Напротив, во все усиливающейся действенности столыпинских реформ в деревне и все большей жизнеспособности, демонстрируемой земствами и другими учреждениями местного самоуправления, они усмотрели процессы модернизации и вестернизации, которые начались гораздо раньше и затем все более широко распространялись в сельских и провинциальных уголках государства. Безусловно, многие западные историки признают тревожный знак, проявившийся накануне войны в виде развивающегося конфликта между реакционной позицией правительственных кругов и либеральными ожиданиями общества (кризис в связи с убийством Столыпина, часто чрезмерно персонифицированный в интерпретациях). Но большинство из них пришло к заключению, что без войны этот кризис мог быть и был бы решен, не вызывая глубоких общественных потрясений, путем более или менее мирной реализации либеральными элементами российского общества их давнего требования учреждения парламентской системы западного образца.
Как ни странно, абсолютно противоположные мнения западных и советских историков по поводу предвоенных лет отчасти построены на явлении, по которому позиции обеих школ совпадают, а именно на том факте, что начиная с 1910—1911 гг. российская промышленность оправилась от упадка, в котором она находилась с начала века, и вошла в пору нового большого подъема. Советские историки в меньшей степени подчеркивали самостоятельный и сбалансированный характер этого нового промышленного скачка по сравнению с большим рывком 1890-х гг., они были настроены менее оптимистично относительно его долгосрочных перспектив, но не отрицали сам факт подъема. Напротив, они считали его главным «объективным фактором», лежащим в основе возрождения российского рабочего движения и восстановления партии большевиков, которые почти исчезли в предшествовавшие годы.
Это значит, что мы пришли к сути разногласий между западными и советскими историками в вопросах динамики довоенного периода и, более широко, к вопросуобистоках российской революции. Даже такой осторожный и искушенный историк, как Александр Гершенкрон, видел в экономическом развитии России накануне войны причины для социальной и политической стабилизации, в отличие от промышленного роста 1890-х гг., единодушно признанного социально тяжелым. Гершенкрон и другие западные авторы находили отражение этого стабилизирующего эффекта российского экономического прогресса накануне войны в заметном сниении социального и политического напряжения как в деревне, так и в рабочих районах городов. «Безусловно, — отмечал он, — начиная с апреля 1912 забастовочное движение рабочих снова набирало силу». Очевидно, что экономическое положение рабочих улучшалось, и «во вспышке забастовочного движения, казалось, преобладали экономические проблемы». Гершенкрон признавал, что
«в определенных условиях данного периода любой конфликт, касающийся заработной платы, стремился принять политический характер из-за того, что полиция и армия всегда были готовы выступить на стороне хозяев <_.> Но это не означало, что мнения и настроения в рабочем движении становились более революционными. Как показала история европейских стран (таких, как Австрия и Бельгия), острая политическая борьба была свойственна периодам формирования рабочего движения, которое в итоге, хотя и не всегда гласно, склонялось к реформизму. Мало сомнений в том, что русское рабочее движение тех лет медленно переходило на путь ревизионизма и тредюнионизма»[2].
На этом фоне якобы растущей умеренности российского рабочего движения картина будущего партии большевиков в предвоенный период, в том виде, в каком ее обычно рисуют западные ученые, представляется очень унылой.
Так, например, в своем исследовании этого периода Леонард Шапиро особое внимание обращает на политический паралич, к которому Ленин и его сторонники, похоже, привели себя в июле 1914 г.; на изоляцию фракции большевиков в рамках РСДРП, продемонстрированную расстановкой сил в решениях Брюссельской конференции, созванной в июле 1914 по инициативе Интернационала, где представители всех фракций и национальных партий, за исключением Латвии, выступили против большевиков; на потери в рядах большевиков в результате регулярных арестов, производимых полицией по наводке агентов охранки, успешно скрывающихся на всех уровнях партийного аппарата; на якобы последовательное снижение популярности большевиков в среде рабочих, начиная с осени 1913 г., как результат их раскольнической деятельности, особенно в Думе; на последний удар, нанесенный престижу большевиков разоблачением их наиболее популярного оратора в России Романа Малиновского как агента-провокатора. «Никогда еще противники большевиков не были так сплочены как сейчас», к завершению Брюссельской конференции. Шапиро также заключает:
«Именно теперь, когда за ними стояла вся мощь Интернационала, казалось более вероятным, чем это было в 1910 г., что лидеры партии меньшевиков найдут достаточно смелости порвать с Лениным навсегда, если он будет упорствовать в своей политике раскола любой ценой. Если бы удалось изолировать Ленина с его непримиримостью, то существовала значительная вероятность, что многие его “миротворцы” — последователи, которые присоединились к нему в 1912 г., снова отойдут от него. Кроме того, большевистская организация находилась в более плачевном состоянии в 1914 г. по сравнению с 1912 г.: подпольные комитеты были разгромлены, средства исчерпаны, а тираж “Правды” резко снизился под влиянием раскола думской фракции»[3].
Как и многие западные историки, Шапиро полагает, что уже к июлю 1914 г. большевистской партии был вынесен смертный приговор. И если бы не начавшаяся война, он был бы приведен в исполнение.
Контраст между этой картиной и мнением советских историков, безусловно, поразительный. Не только потому, что согласно их концепции, 27 месяцев, ведущих к войне, прошли под знаменем грандиозного подъема стачечного движения, которое день ото дня принимало все более ярко выраженную политическую окраску и революционное настроение. Но также и потому, что, как они считали, в этом движении доминировал, главным образом, «классово сознательный» потомственный пролетариат, закаленный опытом революции 1905 г. и годами реакции, а руководила им оживившаяся партия большевиков, под флагом которой объединились в начале 1914 «четыре пятых всех рабочих России». Безусловно, стабильному движению партии по направлению к революции противостояли различные фракции русской социал-демократии. Но согласно советской точке зрения, эти фракции представляли собой летом 1914 г. немногим более, чем пустую оболочку, основывающуюся только на поддержке буржуазной оппортунистской интеллигенции в самой России и в эмиграции. Правильность курса партии, принятого на Пражской конференции в январе 1912 г., а также Краковской и Поронинской конференциях 1913 г., в котором отвергался любой компромисс с этими буржуазно-оппортунистскими элементами, а экономические и политические забастовки и массовые демонстрации объединялись в целенаправленное движение к «всеобщей политической забастовке, приводящей к военному перевороту», считалась достаточно подтвержденной тем фактом, что в июле 1914 такая всеобщая забастовка «шла полным ходом», и вооруженное восстание было «не за горами»[4]. Советские историки утверждают, что революционный подъем достиг такого уровня, что даже руководящие круги контрреволюционной буржуазии были вынуждены признать неизбежный крах третьеиюньского режима[5].
Какова была действительность, стоящая за этими резко противоречащими представлениями? Любая внимательная проверка данных первоисточников того времени говорит, на мой взгляд, в пользу того, что мнение о стремлении рабочего движения к умеренности, предложенное западными историками, можно даже отчасти подтвердить, но только для периода, продолжающегося от столыпинского государственного переворота до весны и лета 1912 г. Почти вплоть до самого конца этот период отличался относительным спокойствием рабочего движения, так как в условиях экономического застоя, после того как рухнули великие ожидания 1905 г., массы рабочего класса охватила апатия.
Именно в этой, в корне обманчивой обстановке мира, царствовавшей в рабочей среде, когда тщетная и заходящая в тупик подпольная борьба большевиков все более вырождалась (классический период большевистской «экспроприации»), лидеры фракции меньшевиков начали проповедовать философию и программу открытой рабочей партии и рабочего движения. Текущая задача социал-демократии, утверждали они, заключается не в том, чтобы действовать в подполье под руководством горстки конспирирующихся интеллигентов. Сейчас это совершенно недостижимые максималистские цели. Задача же состоит в том, чтобы наметить в общих чертах цель и тактику рабочего движения и организационные формы, которые даже в узких рамках существующей политической системы могут дать возможность массам рабочего класса бороться, день за днем, за материальное улучшение жизни и приобрести в опыте этой борьбы сознательность и ответственность — способность сделать свой собственный вклад в свободное и справедливое общество. Меньшевики-«ликвидаторы»[6] в течение этих лет не только четко сформулировали такое представление об открытой рабочей партии и рабочем движении, но и, казалось, продвинулись по пути формирования институтов, посредством которых это представление должно было быть реализовано. Они пытались организовать открытые рабочие союзы, кооперативы, общества рабочих, направленные на самосовершенствование и самообразование, и страховые фонды для рабочих — органы, предназначенные не только для того, чтобы помочь рабочим, но и дать возможность им строить свою судьбу. Еще более важным было то, что меньшевистские «ликвидаторы» как будто сумели в течение этого периода создать действительно в первый раз за всю историю российского рабочего движения истинную рабочую интеллигенцию, вдохновленную их собственными демократическими ценностями, которая, казалось, будет куда более способна, чем прежнее самозваное интеллигентское руководство, обеспечить эффективную связь между образованным обществом и массами рабочих. Таким образом, в конце концов получала воплощение давняя мечта Аксельрода и Мартова о том, чтобы «сломать стены, отделяющие жизнь пролетариата от остальной жизни страны».
Безусловно, в 1910—1911 гг. меньшевистская рабочая интеллигенция еще казалась довольно слабой. Размеры и число ее открытых рабочих союзов были ничтожно малы по сравнению с размерами рабочей силы или, можно с этим согласиться, с уровнем, которого достигли организации рабочего класса накануне столыпинского государственного переворота. И даже эти хилые побеги периодически срезались властью при едва заметном сопротивлении все еще дремлющего рабочего класса.
Таким образом, даже в этот ранний (и в некотором отношении наиболее успешный) период борьбы меньшевиков за европеизированное рабочее движение можно различить значительную брешь между взглядами и реальными достижениями. Личная переписка лидеров меньшевиков в течение 1909,1910 и 1911 гг. изобилует полными отчаяния сообщениями о «депрессии» и «усталости», охватившей ряды старшего поколения движения меньшевиков на родине и в эмиграции, о недостатке притока новых сил в движение, о незначительном числе «практиков», активно выступающих на новой арене открытого рабочего движения, — говоря коротко, о массовом удалении от политических и социальных дел, что означало процесс отхода радикальной интеллигенции от подпольной борьбы. Большинство членов партии, как подтверждают эти письма, фактически ушли от партийной деятельности и были полностью поглощены прозаической и в то же время тяжелой борьбой за продолжение обычного повседневного существования[7].
Мрачный тон писем, появившийся зимой 1909—1910 гг., был случайно развеян сведениями о серьезных переживаниях, которые Ленин и его сторонники испытали после того, как они откололись от Богданова и его последователей. Утешительные новости о трудностях, постигших их политических оппонентов, продолжали появляться в переписке меньшевистских лидеров до самого конца 1911 г., но что особенно поддерживало их дух в течение этих трудных лет, так это ожидание того, что положение вещей улучшится, как только российское общество освободится от продолжительного состояния политической апатии, что обязательно должно было произойти.
В конце концов, разве нельзя объяснить разрыв между реальностью и мечтами не только незрелостью рабочего движения, но и препятствиями, чинимыми репрессивными мерами со стороны правительства? Раз ожидания политического оживления уже однажды оправдались, неужели нельзя было надеяться, что более прогрессивная Дума, поддержанная пробудившейся общественностью, примет закон о необходимых юридических гарантиях для открытых рабочих организаций, из которых, наконец, появится сильное, самоорганизованное и сознательное рабочее движение?
В своей переписке с Потресовым Мартов подметил приближение такого поворотного момента в развитии взглядов уже в ноябре 1909 г.: «Все больше признаков того, что контрреволюции пришел конец, — многообещающе писал он своему в какой-то степени менее тонкому коллеге. — И если ход событий не будет искусственно фокусируем, и если, что почти несомненно, нам предстоят два-три года промышленного оживления, то момент политических выборов (четвертой Думы) может послужить и настоящим моментом “перелома”»[8].
Прогноз Мартова в действительности оказался слишком консервативным. Перелом, который он ожидал, случился не осенью, а весной 1912 г. Толчком послужил расстрел на Ленских приисках. Новости об этом кровопролитии спровоцировали грандиозный взрыв общественного протеста и, что наиболее важно, настоящую вспышку активности российского рабочего класса. С 14 по 22 апреля только в Петербурге бастовало почти 100 000 рабочих, а общее число бастующих рабочих по стране, возможно, достигло 250 000. Эта волна протеста, забастовки и демонстрации продолжались практически непрерывно до середины мая. В майские дни 1912 г. около полумиллиона рабочих вышло на улицы — такого не было с 1905 г. — и это явилось точным предвестием количества и размаха политических забастовок и демонстраций до конца года. Даже в официальной статистике, составленной фабричной инспекцией Министерства торговли и промышленности, в которой, несомненно, недооценивается это движение, отмечается, что около 550 000 рабочих участвовало в политических забастовках в течение 1912 г. — уровень, еще не достигший революционных 1905—1906 гг., но гораздо более высокий, чем во все предыдущие годы истории российского рабочего движения[9].
|
Год |
Забастовки |
Из них |
Забастовщики |
Из них |
|
|
|
политических |
|
политичеси |
|
|
|
забастовок |
|
забастовщик |
|
1905 |
13995 |
6024 |
2863173 |
1082576 |
|
1906 |
6114 |
2950 |
1108406 |
514854 |
|
1907 |
3573 |
2558 |
740074 |
521573 |
|
1908 |
892 |
464 |
176101 |
92694 |
|
1909 |
340 |
50 |
64166 |
8863 |
|
1910 |
222 |
8 |
46623 |
3777 |
|
1911 |
466 |
24 |
105110 |
8380 |
|
1912 |
2032 |
1300 |
725491 |
549812 |
|
1913 |
2404 |
1034 |
887096 |
502442 |
|
1914 |
3534 |
2401 |
1337458 |
985655 |
См.: Министерство торговли и промышленности. Свод отчетов фабричных инспекторов за 1913 год;... за 1914 год. СПб., 1914; Пг., 1915.
Точность этих и других, неофициальных данных о стачечном движении, особенно за период 1912—1914 гг., спорна в такой же значительной степени, как и действительная роль рабочих беспорядков, отраженных в этих сведениях. Например, доклады фабричных инспекторов сообщают о 549 812 политических стачечниках за 1912 г., подсчеты же меньшевистского обозревателя по рабочим вопросам А. Михайлова дают цифру в 1 065 000 участников, из которых более 950 000 — на предприятиях с фабричной инспекцией (Михайлов А.
В свете таких внушающих опасения обстоятельств, обозреватель отдела рабочего движения кадетской газеты «Речь» замечает в своем ежегодном обзоре российского рынка труда:
«Особенностью движения 1912 г. следует признать огромное увеличение числа политических забастовок <...> Общая картина рабочего движения за истекший год позволяет с несомненностью сказать, что если продолжится промышленное оживление, а это, по-видимому, так и будет, то будущий 1913 год может принести столь сильный подъем рабочей энергии, что он живо напомнит 1905-ый год. <...> Общие итоги 1912 года, без сомнения, окажутся чрезвычайно знаменательными и многоговорящими о ближайшем будущем»[10].
Статистика забастовок 1913 г. показывает фактически продолжающийся рост рабочего движения, хотя и не в тех размерах, о которых упоминает обозреватель «Речи». Ежегодные отчеты фабричной инспекции показывают в целом весьма скромный рост числа забастовок и бастующих, и даже указывают на небольшое сокращение количества так называемых политических забастовок. Как бы то ни было, анализ данных по месяцам говорит о таком сокращении только в апреле и мае, в течение которых было отмечено гораздо меньшее количество политических забастовок и бастующих по сравнению с соответствующими месяцами 1912 г., когда имели место очень серьезные волнения, вызванные последствиями Ленского расстрела[11]. Таким образом, можно заключить, что в течение 1913 г. в политических выступлениях российского рабочего класса произошел некоторый спад. Очевидцы же в большинстве своем полагали, что год отличался увеличением числа как политических, так и экономических забастовок[12].
Точность этого диагноза подтвердили события последующих лет. В первой половине 1914 г. был засвидетельствовано беспрецедентное увеличение и экономических, и политических забастовок. Даже крайне осторожные оценки фабричной инспекции показывают для этого периода 1 254 441 бастующих. Из них 982 810 были определены как политические — цифра, почти приближающаяся к предыдущему пику 1905 г., даже если учесть, что данные 1914 г. отражали лишь первые шесть месяцев и впервые не включали промышленную Варшавскую губернию[13].
Какую действительность отражают эти статистические данные? Некоторые западные историки, чтобы оправдать свою веру в усиление реформистского характера российского рабочего движения накануне войны, утверждают, что даже само деление, присутствующее в отчетах фабричной инспекции, на политические и экономические забастовки является искусственным: экономические забастовки быстро приобретали политическую окраску, как только сталкивались с грубым вмешательством полиции, и зачастую отмечались именно так в отчетах фабричной инспекции. Это верное наблюдение, оно часто отражается в докладах о состоянии рынка труда того времени. Но как подчеркивали комментаторы со стороны меньшевиков, также часто случалось и обратное. Псевдоэкономические забастовки, руководствуясь нереальными задачами, нетерпимостью и насилием в тактике, часто демонстрировали, что тем самым они просто ищут предлог для выражения политического протеста. Это, пожалуй, относится и к 1913 г., тому самому году подъема, в котором, согласно официальной статистике, экономические мотивы доминировали в забастовочном движении. В одном из ежегодных обозрений рабочего движения, публикуемых в «RussianReview»,отмечается:
«С ранней весны развивается неправильное и хаотическое забастовочное движение. Забастовки, иногда без всякого основания [s/c], редко приносят прямую пользу рабочим. Вместо четко сформулированных жалоб экономического характера преобладают манифестации крайнего несогласия с условиями общественной жизни в целом. На встрече промышленников в Москве было решено, что из-за того, что забастовки носят политический характер, предупредительные меры невозможны. Меньшевики отмечают опасность необдуманной и неорганизованной борьбы, но движение продолжает свой неумолимый ход»[14].
И в самом деле, кажется, что от Ленского расстрела и до начала войны прогресс забастовочного движения выглядел почти непрерывным потоком, в котором перемешались как экономические, так и политические требования: зачастую даже показные цели отдельных забастовок совмещали политические и экономические требования. И, что еще более важно, волны отдельных «экономических» и «политических» забастовок поддерживали друг друга: по-видимому, каждая предыдущая давала последующей дополнительный импульс, движущую силу. С начала лета описания рабочего движения, сделанные современниками, убедительно свидетельствуют, что рабочие, особенно в Петербурге, были охвачены растущим духом бунтарства — жесткой, хотя все еще разрозненной оппозиции всей власти — и инстинктивным чувством классовой солидарности[15], по мере того как они сталкивались с репрессивными мерами государства и тем, что казалось им равнодушием привилегированного общества.
Однако наиболее сильное свидетельство против тезиса о том, что под внешней стороной русского рабочего движения на самом деле развивался реформизм и ориентация на профсоюзы, заключается в том, какой отклик среди рабочих по мере приближения войны получали большевистские воззвания по сравнению с меньшевистскими.
В первые месяцы нового подъема меньшевистские авторы действительно воспряли духом в связи с оживлением рабочего движения. Федор Дан как раз после «грандиозных политических забастовок» апреля — мая 1912 г. называл их не только поворотным пунктом в российском рабочем движении, но также и началом ликвидации третьеиюньского режима. Дан одобрительно цитировал наблюдение корреспондента газеты «Речь» (от 11 мая 1912 г.), что рабочие теперь противопоставляют себя остальному обществу и что движение рабочего класса в целом носит «намного более четко выраженный классовый характер», чем в 1905 г. Это, по словам Дана, было только отражением растущей зрелости и организованности пролетариата и указанием на успешную работу, которую провели меньшевистские «ликвидаторы» в течение нескольких лет реакции. Кроме того, «Речь» сознательно умалчивает об оборотной стороне медали. Если рабочие теперь противопоставляли себя обществу, то и общество теперь противопоставляло себя рабочим.
«Возросшей классовой зрелости пролетариата соответствует и возросшая классовая зрелость буржуазных кругов. И то “сочувствие”, которым теперь до известной степени окружено рабочее движение, имеет мало общего с тем туманным романтическим сочувствием, которое заставляло в 1905 г. “Освобождение” восклицать: “Какая прелесть рабочие!”, а г. Струве торжественно заявлять: “У нас нет врагов слева”<...> Пролетариат бесповоротно перестал быть прелестью для буржуазного общества, и сочувствие этого общества, которое ограничено именно теми пределами, в которых пролетарское движение является необходимым фактором его собственного освобождения»[16].
В этом отрывке Дан одобрительно описывает то, что в действительности стало одним из определяющих факторов в развитии нового подъема рабочего движения — разрыв очень тонкой и хрупкой психологической связи, которая была с такими трудностями налажена между рабочими и оппозиционными кругами образованного общества за десять лет приготовления к революции 1905 г. Но если сначала меньшевики склонялись к тому, что эта взаимная конфронтация рабочих и общества является указателем на растущую классовую сознательность обоих, то вскоре им пришлось изменить свою точку зрения.
Первые сигналы тревоги прозвучали через несколько месяцев, осенью 1912 г., в связи с результатами выборов в четвертую Думу. В этих выборах, как настойчиво подчеркивает Ленин и его последователи, кандидаты от партии большевиков победили в 6 из 9 фабричных округов по рабочей курии в России, включая все 6 округов в основных промышленных губерниях. В опубликованных комментариях касательно результатов выборов лидеры меньшевиков отмечают (чаще всего вполне точно) основные ошибки, допущенные большевиками в требовании полной победы[17], но в своей личной корреспонденции они с большей готовностью допускают, что, несмотря на смягчающие обстоятельства, результаты выборов в рабочую курию оказались явно неудачными. Мартов замечает в письме к Потресову: «Поражение меньшевиков на выборах в рабочую курию (частично компенсированное их моральной победой в Петербурге) еще раз показало, что меньшевики слишком поздно осознали новую угрозу ленинизма и переоценили значение его временного исчезновения»[18].
Преобразования в рабочей среде в 1913 г., и в особенности в течение первого полугодия 1914 г., полностью подтверждают оценку результатов этих выборов, данную Мартовым. Эти полтора года характеризуются не только устойчивым ростом бунтарского духа и революционными взрывными забастовками, особенно в столице. Они также были отмечены усилением ответной реакции части аморфных и в большинстве анонимных комитетов, ответственных за забастовки и за рядовых рабочих, на безрассудную тактику большевиков и их еще не урезанные лозунги «демократической республики», «восьмичасового рабочего дня» и «конфискации помещичьих земель». В эти годы меньшевики также теряли контроль над открытыми рабочими организациями, которого они с таким трудом добились. С весны и лета 1913 г., когда большевики, учитывая резолюции Краковской и Поронинской конференций, начали сосредоточивать свои силы на завоевании открытых рабочих организаций, страницы меньшевистской прессы и личная корреспонденция меньшевиков были наполнены меланхоличными известиями о том, как даже меньшевистски настроенная рабочая интеллигенция, за которой когда-то угадывалось будущее, теряла одну позицию за другой. Отметим несколько основных вех.
В конце августа 1913 г. меньшевики были изгнаны большевистскими оппонентами из руководства сильнейшего профсоюза в Петербурге — Союза металлистов. В январе 1914 г. меньшевики как инициаторы движения за страхование рабочих проглотили еще более горькую пилюлю: большевики победили с решающим перевесом голосов и взяли в свои руки контроль над рабочим представительством во Всероссийском страховом совете и в столичном страховом присутствии. В конце апреля 1914 г. еще более неожиданным стало известие о том, что меньшевики могут рассчитывать на поддержку лишь половины членов переизбранного руководящего совета такого традиционного оплота меньшевизма в петербургском рабочем движении, как Союз печатников. В июле 1914 г., когда большевики передали в Бюро Социалистического интернационала свои требования быть единственными подлинными представителями рабочего класса в России, они заявили о своем обладании 14 из 18 руководящих постов профсоюзов в Петербурге и 10 из 13 — в Москве[19].
Безусловно, ситуация для меньшевиков в обеих столицах выглядела весьма мрачной, а положение большевиков казалось куда более светлым, чем где-либо в стране. Но даже с этой оговоркой позиция меньшевиков давала им мало оснований для удовлетворения. В сентябре 1913 г., после получения известия о победе большевиков на выборах в Союз металлистов, Мартов предвидел дальнейшие несчастья, которые вероятнее всего произойдут по вине меньшевиков.
«Удручен историей с “Союзом металлистов”, которая обнаруживает, еще большую, чем мы привыкли думать, нашу слабость», — пишет он Потресову. «Весьма вероятно, что наши позиции в Петербурге в этом “сезоне” будут еще более оттеснены назад. Но не это скверно. Хуже всего то, что “меньшевизм” как-то не может сдвинуться с мертвой точки в организационном отношении и несмотря на газету [меньшевистский “Луч”, издаваемый в конце 1912 г. в Петербурге], несмотря на все, сделанное за два года, остается слабеньким кружком»[20].
И на встрече фракции меньшевиков в Думе в конце января 1914 г. депутат из Грузии Чхенкели заметил в том же беспросветном отчаянии, что меньшевики близки к тому, чтобы потерять свое влияние, все свои связи с рабочими.
Горестными и наиболее безнадежными изо всех были жалобы меньшевистских профсоюзных деятелей, их представителей из проигравшей теперь рабочей интеллигенции. В марте 1914 г. Федор Булкин, один из меньшевистских практиков, вытесненный из руководства Союза металлистов за полгода до этого, отмечает на страницах «Нашей зари»:
«Масса, только что вступившая в профессиональные союзы, неспособна оценить их огромное значение для пролетарского движения. <...> Руководимая большевиками, она проваливала ликвидаторов, ценных работников, во все руководящие учреждения. <...> Опытные кормчие рабочего движения сменялись неопытными, но близкими по духу и настроению массе <...> Пока же “ликвидаторы” терпят, и вероятно, еще будут терпеть поражения. Большевизм — интеллигентский, узко фракционный, заговорщицко-якобинский нашел себе поддержку в настроении широких слоев рабочих»[21].
В заключение этого высказывания Булкин повторяет тезис (который он уже разъяснил в предыдущей статье) о том, что победы большевиков могут быть объяснены силой, с которой социал-демократическая интеллигенция — с ее узким догматизмом, нетерпимостью, фракционным духом — продолжала еще владеть умами рабочих. Как только пролетариат освободится от разрушительного влияния интеллигенции и утвердит свой собственный независимый дух, свое собственное самосознание, сила большевиков развеется как дым[22].
Естественно, редакторы «Нашей зари» не могли оставить этот аргумент, отдающий старой «экономической» ересью, без ответа. Мартов, в котором пробудился старый дух искровца, в этом же номере журнала написал проникновенный ответ. Булкину было легко утверждать, что большевизм утвердился под влиянием интеллигенции, паразитирующей на злополучном рабочем классе. Даже если он имел какое-либо влияние в прошлом, этот аргумент устарел на 10 лет. Где была большевистская интеллигенция, которая, по общему мнению, все еще «стояла на плечах пролетариата»? Ее уже просто не существовало. Все основные фигуры большевистской интеллигенции — Богданов, Луначарский, Рожков, Покровский, Базаров и многие другие — оставили ленинизм. Осталась лишь «кучка людей в буквальном смысле слова без имени или с именами, не удобно называемыми»[23].
Если причина этого была не в пагубном влиянии интеллигенции, где же тогда искать источник новых настроений в рабочем движении? Большевики объясняли это просто: новые настроения рабочих были отражением растущей сознательности успевшего повзрослеть российского потомственного пролетариата, который оправился после поражения 1905 г., закалился в годы реакции и сплотился под руководством большевистской партии. Нужно ли говорить, что в глазах меньшевиков такое объяснение не выдерживало никакой критики. И действительно, из меньшевистской литературы того времени видно, что они искали и находили совершенно противоположный по смыслу ответ: массы рабочих, в изобилии пополнившие новое рабочее движение во время нового промышленного подъема, а также участники новой взрывоопасной волны забастовок, в большинстве своем уже не были тем классово-сознательным, зрелым пролетариатом, каким он предстал в 1905 г. Некоторые из наиболее ярких представителей меньшевизма (Мартов, Левитский, Горев, Шер) особое внимание уделили тому, какое воздействие в социальном и политическом плане оказал приток двух новых слоев в промышленный рабочий класс[24].
Первым из этих двух слоев было младшее поколение городского рабочего класса — городская молодежь, достигшая трудового возраста после революции 1905 года. Не имея опыта революционной борьбы, она не знала и горечи поражений; не участвуя в профсоюзном движении и других рабочих организациях в годы реакции, она не испытала и их здорового влияния. Именно эта молодежь, «горячая и импульсивная», «не закаленная в классовой борьбе», служила в это время средним звеном между лидерами партии большевиков и трудовыми массами. Они в основном работали корреспондентами и распространителями большевистских газет, подстрекали рабочих на принятие резолюций и петиций в поддержку большевистских позиций и составляли костяк аморфных спонтанных забастовочных комитетов, которые осуществляли такое руководство, какое все еще было характерно для стихийной волны забастовок. Совсем недавно, весной и летом 1913 г., именно эти желторотые юнцы стали переходить из забастовочных комитетов в открытые профсоюзы, захватив власть у старшего поколения меньшевистских профсоюзных деятелей. «Здесь, — записал один наблюдатель, — впервые встретились представители разных периодов, разных навыков, разной, так сказать, практической школы, эти две силы рабочих, “молодежь” и “старики”». Захват власти «молодежью», очень быстрый, для многих неожиданный, прошел в обстановке отцеубийственного конфликта[25].
Конечно, кадры нового поколения городского потомственного рабочего класса стали бы лидерами без последователей, если бы трудовые ряды не пополнились за счет притока второго, более массового, нового слоя. Это были наемные рабочие, обычно неквалифицированные, которые с 1910 г. — начала нового промышленного подъема и поворотного момента столыпинской аграрной реформы — стали стекаться из деревень в городскую рабочую армию. Именно эти тысячи и тысячи бывших крестьян, абсолютно не приспособленных к новым для них фабричным условиям, «движимые скорее инстинктами и чувствами, нежели сознательностью и расчетом», придали массовому движению «неорганизованный, примитивный, стихийный характер», как заметил младший брат Мартова Левитский. Естественно, что эти «несознательные» массы оказались наиболее восприимчивы к экстремистским целям и тактике, которых придерживались большевики: к их требованиям «фундаментальных», а не «частичных» реформ, к их готовности поддерживать любые забастовки, независимо от целей и организованности. И прежде всего, большевистские «еще не урезанные» лозунги восьмичасового рабочего дня, «полной демократизации», «конфискации помещичьих земель», и основная мысль, проходящая через все эти призывы к великому союзу рабочих и крестьян, противостоящему всему остальному обществу, «от Пуришкевича до Милюкова», были рассчитаны на широкий отклик среди этих новых элементов рабочего класса, к растущему негодованию которых, вызванному фабричной жизнью, присоединялись все еще памятное недовольство и надежда, вынесенные ими из деревни[26].
Действительно, в первые месяцы 1914 г. приток массы бывших крестьян в города привел не только к поразительному упрочению положения большевиков, но также к еще относительно скромному и в то же время заметному возрождению среди рабочих левопопулистских настроений. Комментируя возрождение левого популизма, который теперь угрожал заменить меньшевизм как оппозицию большевикам, Мартов подчеркнул в ряде статей «помесь анархистских и синдикалистских направлений с остатками крестьянских убеждений и утопий», которые, как казалось, вдохновляли сторонников левопопулистских лозунгов. Эти рабочие физически могли покинуть деревню, как он заметил, но они ни в коем случае не прервали психологической связи с ней: «сталкиваясь с трудностями и мраком городской жизни, они сохраняют мечту вернуть участок земли с собственной коровой и цыплятами <...> и они отзываются на призывы тех, кто обещает воплотить их мечту»[27].
До какой степени можно подтвердить статистическими выкладками значение, которое более проницательные меньшевистские исследователи рабочей среды придавали той роли, которую играло в промышленных волнениях этого периода более молодое поколение городских промышленных рабочих и выходцев из деревни? Мы, конечно, знаем, что растущая взрывная волна забастовок соответствовала тому промышленному подъему, благодаря которому численность российской рабочей силы выросла с 1 793 000 в январе 1910 г. до 2400 000 человек в июле 1914 г., т. е. более чем на 30 %. Очевидно, что такое резкое и неожиданное увеличение рабочей силы на городском рынке труда могло быть достигнуто только в том случае, если к новому поколению наемных городских рабочих присоединились массы безземельных и малоземельных крестьян, освобожденных от своих земельных повинностей столыпинскими законами — особенно временными мерами 1910—1911 гг. Литература этого периода заполнена сообщениями о притоке масс этих неподготовленных наемников в промышленную армию. Но позволим себе провести анализ и сосредоточить свое внимание на тех секторах российской рабочей силы, которые, похоже, возглавили стачечное движение того времени. А в особенности, на тех забастовках, которые несли политический характер. Легко можно определить два подобных сектора. Первый может быть выделен географически: это рабочая сила губернии, и в частности — Петербурга и пригородов, которая в первую половину 1914 г. дала почти 50 % от общего количества стачечников в стране (1 254 000 человек) и почти две трети из 982 000 забастовщиков, считавшихся политическими. Во-вторых, при сравнении забастовочной статистики по различным отраслям (и по регионам), станет ясно, что наибольшее количество забастовщиков, и особенно политических, как в Петербурге, так и по стране в целом, следует искать среди рабочих-металлистов.
Важно, что оба этих сектора рабочей силы, которые мы выделили из-за их исключительной революционной взрывоопасности, за годы нового промышленного подъема прошли наибольший путь развития по сравнению с остальной российской рабочей силой: их рост составил 50 % против менее 30 % в среднем по России. Если учесть еще и необходимость восстановления и прироста рабочей силы, можно предположить, что к 1914 г. более половины рабочих в Петербурге, также как и в металлической промышленности по стране в целом, в лучшем случае получили очень небольшой опыт работы. Как уже было отмечено, что хотя некоторые из вновь нанятых рабочих принадлежали к прослойке городской молодежи, достигшей рабочего возраста в течение последних лет, большинство все же были выходцами из деревни. В связи с этим уместно следующее замечание: с начала века имела место тенденция привлечения наемных рабочих из деревни в Петербург. По мере истощения свободной рабочей силы в окрестностях Петербурга и других губерниях, где были более или менее развиты производство и ремесла, возникла необходимость привлечения в столицу все большего количества рабочих из чисто сельскохозяйственных перенаселенных центральных губерний Европейской России[28] — тех самых губерний, где распад общинного землепользования, достигнутый чаще всего с помощью невыносимого административного и экономического давления, был особенно тяжелым и болезненным[29].
У широких масс рабочих негодование по поводу болезненных и дезориентирующих условий нового промышленного опыта сочеталось со все еще свежей обидой на обстоятельства, оторвавшие их от жизни в деревне. Новое поколение молодых рабочих городского происхождения, которые должны были ими руководить, — это нетерпеливые романтики, отзывчивые на максималистские призывы. Наша загадка могла бы быть решена, если бы не один смущающий факт. Те же самые условия, описанные мной столь пространно, за исключением, пожалуй, относящимся к небольшой доле молодых рабочих городского происхождения, создались и в других районах и отраслях российской промышленности. Тем не менее там рабочие были менее охвачены волнениями, по сравнению с теми, что выделялись по духу бунтарства, корни которого мы ищем. Вероятно, такие условия существовали, например, в Донбассе в той же мере, что и в Петербурге, а в химической промышленности — в той же мере, что и в металлообработке. Поэтому мы по необходимости обязаны выделять дополнительный элемент, который по очевидным причинам вообще отсутствовал в большинстве меньшевистских аналитических работ того времени: роль, отводимая большевистским партийным кадрам, как рабочим, так и интеллигенции. Если среди петербургских рабочих существовала большая революционная взрывоопасность и они горячее откликались на большевистские воззвания, чем рабочие Донбасса, это, несомненно, объясняется отчасти тем, что петербургские рабочие подвергались более интенсивной большевистской пропаганде и агитации. Таким же образом, то, что рабочие-металлисты проявляли большую политическую активность, чем рабочие других отраслей, отчасти объяснялось тем, что в этой отрасли существовало особое сочетание квалифицированных и неквалифицированных рабочих, опытных и неопытных. Рабочие старшего поколения с большим опытом передавали молодым и неопытным революционные, в особенности большевистские, идеи, воспринятые за долгие годы пропаганды. Не случайно так много значительных фигур в большевистских партийных кадрах — Ворошилов, Калинин, Киселев, Шотман были рабочими-металлистами со значительным стажем.
Это не означает, что в те годы кадры большевистской партии, особенно в подпольных организациях, хоть чем-то походили на те образы, которые были в ходу у некоторых советских историков. Пронизанные сверху донизу агентами секретной полиции (не меньше трех из семи членов петербургского городского комитета партии в июле 1914 г. получали жалованье в охранке[30]), они испытывали серьезные трудности в пополнении рядов, периодически истощаемых арестами: с января по июль 1914 г., подобные аресты происходили в петербургском городском комитете партии не менее пяти раз.
Но даже при таких условиях большевистский партийный аппарат ухитрялся выживать, сохранять некоторых старых членов и привлекать новых: молодых рабочих и более старших — с опытом участия в революционном подполье, многие из которых покинули партию в годы реакции, но сейчас возвращались в ее лоно. Это были как выжившие представители старшего поколения большевистской интеллигенции, так и свежие новобранцы из молодых интеллигентов, которых в силу характера или неблагоприятных материальных обстоятельств теперь привлекали максималистские призывы большевиков. Таких новичков было немного, и они не выражали настроения интеллигенции в целом. Действительно, многие из них находились под влиянием ненависти и терзаний иного свойства — как определил Бердяев, — терзаний нового воплощения разночинцев 1860-х г., чьим отличительным качеством, казалось, был не только гнев по поводу предательства революционного движения «оппортунистским» большинством интеллигенции, но и острое чувство социального антагонизма: между младшим и старшим, более устроенным поколением и между обездоленными и преуспевающими членами общества[31].
И вот вся сила этого гнева и терзаний теперь задела нужную струну в рабочих массах. На фоне такого совпадения настроений и еще более близкого совпадения образа государства и общества, предложенного большевиками, с инстинктивными представлениями рабочих масс большевистская партия могла уже играть роль настоящего катализатора. Они сумели, как мы увидели, изгнать меньшевистских «ликвидаторов» из существовавших открытых рабочих организаций. Они трансформировали эти организации во «фронты», через которые они завлекли, а то и подчинили молодых рабочих, возглавлявших петербургское стачечное движение. На страницах «Правды», через устные призывы своих депутатов в Думе, используя листовки и силу слова, им удалось возбудить и использовать ожесточение рабочих. Таким образом, будет справедливо сказать, что к началу войны большевистский центр в Петербурге и, особенно, его открытые организации разрослись до такой степени, что пусть пока несмело, но уже начали проникать во многие сферы жизни рабочего класса.
В январе 1914 г. в своем ответе Булкину, который мы уже цитировали, меньшевистский лидер Мартов, отвергая довод, что все трудности ликвидаторов происходят от постоянного влияния отдельных интеллигентов с их проклятой сектантской психологией на все рабочее движение, мрачно отметил соответствие большевистских призывов состоянию духа рабочих. Угроза большевизма, как он доказывает, заключается не в той горстке интеллигентов и полуинтеллигентов, которых ленинцы, тем не менее, сумели привлечь на свою сторону, а скорее в том отклике, который они вызвали, и в тех корнях, которые они сумел пустить среди самих рабочих. Против кого бастовали рабочие в порыве бунтарства? Не дожидаясь ответа, Мартов сам пишет: против ликвидаторов, против того самого здания открытой партии европейского типа, воздвигнутого с 1907 по 1911 г. теми самыми пролетариями, которые были проникнуты духом настоящего марксизма, — по существу, против собственной интеллигенции и товарища Булкина в том числе. И если рабочие так поступали под руководством люмпенских кружков «правдистов», заключает Мартов, так это потому, что из всех групп, занимающихся демагогией в российском обществе, эта, по крайней мере в то время, наилучшим образом соответствовала настроению рабочих[32].
Позволив себе обобщить мою собственную точку зрения, и в некоторой степени точку зрения Мартова, я бы сказал, что к 1914 г. явственно проступил опасный процесс поляризации, имевшей место в главных городских центрах России, между обществом, которое теперь вновь приняло в свои ряды огромное большинство ранее исключенных представителей интеллигенции (и которое даже начинало привлекать в свои ряды многих представителей собственно рабочей интеллигенции) и растущим числом недовольных и оппозиционно настроенных промышленных рабочих, которые теперь подвергались неограниченному влиянию призывов озлобленного революционно настроенного меньшинства.
Отсюда не следует, что к началу войны партия большевиков сумела приобрести надежного массового союзника среди рабочего класса. Первый год войны продемонстрирует с предельной ясностью, насколько хрупкими окажутся ее связи с якобы сознательным российским пролетариатом. Действительно, стоит повторить, что политическая угроза большевизма в 1914 г. коренилась в основном не в прочности его организаций и не в успешности его попыток идеологического воспитания, а в стихийном мятежном настроении самих рабочих. То, что даже Ленин остро осознавал это, прослеживается в докладе охранки о его указаниях большевистскому депутату Петровскому в апреле 1914 г.
Определяя положение дела к настоящему моменту, Ленин высказался так:
«Наша победа, т. е. победа революционного марксизма, велика. Пресса, страховая компания, профессиональные союзы и просветительные общества — все это наше. Но победа эта имеет свой предел <...> Если мы хотим удержать позиции и не дать усиливающемуся рабочему движению выйти из-под ферулы партии и удариться в анархическое, раздробленное движение, на что имеются некоторые показания, мы должны усилить во что бы то ни стало подпольные организации. Можно отказаться от доли работы в Государственной думе, которую так успешно вели до сих пор, но необходимо наладить подпольную деятельность вне Думы»[33].
Таким образом, за два с половиной месяца до начала войны Ленин уже обнаружил главную непосредственную угрозу существования его партии не «справа», а «слева» из-за возможности преждевременных, разрозненных революционных мятежей российского рабочего класса.
Элементы силы и немощи в большевистском руководстве рабочим движением накануне войны и относительность значения этого движения как революционной силы отчетливо видны на контрасте между всеобщей забастовкой, которая вспыхнула в рабочих районах Петербурга в начале июля 1914 г., и природой взаимного противостояния рабочих и образованного общества, которое ознаменовало пик революции 1905 г. На предшествующем историческом этапе — в сентябре и октябре 1905 г. — рабочие Петербурга и Москвы, пусть на короткое время, объединились с русским образованным и привилегированным обществом. Собираясь в своих унылых фабричных районах, они толпами сходились к самому сердцу обеих столиц, чтобы принять участие в общественных демонстрациях, выкрикивать свои лозунги, слушать в амфитеатрах университетов и институтов страстные речи юных интеллигентов-агитаторов. Все это явилось фоном устрашающего зрелища — всеобщих забастовок, которые парализовали Петербург и другие города Европейской России в течение октября, вынуждая испуганное самодержавие склониться под их напором.
Вызванная протестом против зверского подавления отрядами полиции митинга путиловских рабочих в отдаленных рабочих кварталах Петербурга, созванного в поддержку стачки бакинских нефтяников, в июле 1914 г. разразилась такая массовая и неуправляемая забастовка, какой не было даже в 1905 г. (Призыв к такой всеобщей забастовке был издан Петербургским комитетом партии большевиков вечером 3 июля.)
7 июля, через 3 дня после начала забастовки, в Петербург с государственным визитом прибыл Пуанкаре, для того чтобы подчеркнуть прочность французско-русского альянса против центральных держав. К этому времени, согласно официальным оценкам, более 110 тыс. рабочих принимали участие в забастовках. Почти все фабрики и коммерческие учреждения в рабочих районах были закрыты и многие тысячи рабочих вели ожесточенные бои с казаками и отрядами полиции. Новости относительно усугубляющегося международного кризиса и отчеты о визите Пуанкаре вытеснили репортажи о рабочих беспорядках с первых страниц газет. Но даже в течение двух дней пребывания Пуанкаре читатели могли узнать из внутренних колонок о том, что рабочие участвовали в демонстрации в фабричных районах, бросали камни в полицию, а та в ответ открывала по ним огонь; рабочие валили телефонные и телеграфные столбы, нападали на трамваи, забрасывали камнями пассажиров, выдирали приборы управления, и в некоторых случаях даже снимали трамваи с рельсов и использовали их в строительстве баррикад[34]. За те же самые два дня визита Пуанкаре отдельные толпы рабочих, размахивая красными флагами и распевая революционные песни, стремились пробить себе дорогу из фабричных районов в центр столицы. Но казаки и хорошо оснащенная полиция блокировали их как перед мостами через Неву, так и на Петербургской стороне, поэтому сердце столицы в основном оставалось спокойным.
К утру 9 июля петербургский комитет партии большевиков, чувствуя, что забастовка обречена «из-за недостаточности партийной организации» и «нехватки оружия», решил призвать петербургский пролетариат вернуться к работе. Но вскоре обнаружилось, что он не может контролировать забастовочное движение. Согласно сообщениям полиции, рабочие «пришли в исступление» и даже «не желают слушать» тех ораторов, которые призывают их прекратить забастовку. Если у забастовки и было какое-то руководство, то теперь оно перешло в молодые и нетерпеливые руки. Ночью 9 июля на митинге, проведенном в обществе «Наука и жизнь» (одном из обществ культурного просвещения столицы), группа противников линии, принятой петербургским партийным комитетом, которая описана в полицейских докладах как «зеленая и незрелая молодежь» (многим из них было чуть больше двадцати), приняла резолюцию, в которой утверждалось, что «текущие уличные беспорядки показали, что пролетариат перешел к активной и спонтанной борьбе» и «не собирается подчиняться в будущем каким бы то ни было директивам». «Надо обязательно и без промедления помочь пролетариату окончательно организоваться, — заключали молодые партийцы, — принять призыв к вооруженному восстанию, и для этого немедленно напечатать листовки и обращения с соответствующим содержанием». Повстанцы из большевиков так и не смогли размножить такой подстрекающий манифест до 12 июля: забастовка уже выдыхалась, а вконец отчаявшийся партийный комитет распространял листовки противоположного содержания, в которых забастовщиков призывали вернуться к работе[35]. Тем временем, вопреки все более усиливающемуся вмешательству казаков и полицейских отрядов и несмотря на то, что 11 июля на рабочие районы столицы была брошена вся кавалерия ЦарскогоСела, пошатнувшееся забастовочное движение двинулось вперед, в атмосфере все ужесточающегося конфликта и отчаяния.
В двухстраничном обзоре забастовки, опубликованном 12 июля, репортеры «Речи», которых послали в фабричные районы, описали несколько случаев, которые были засвидетельствованы в течение предшествующих трех дней. Самые большие столкновения, сообщали они, произошли ночью 9 июля и продолжались в течение всего дня. Тысячи рабочих столкнулись тогда с полицией, то отбиваясь дубинками, то осыпая ее градом камней из-за импровизированных баррикад. Женщины и дети принимали участие в строительстве этих баррикад, которые сооружались из телефонных и телеграфных столбов, перевернутых вагонов, ящиков и арматуры. Если демонстрация рассредоточивалась или разрушалась баррикада, рабочие эвакуировали раненых, перегруппировывались и столкновения продолжались снова. Газовые и керосиновые фонари были разбиты, и целые районы оставались без света. Большинство коммерческих учреждений были закрыты, особенно винные магазины и трактиры. Их рабочие закрыли сами, чтобы таким образом поддержать и продемонстрировать дисциплину в своих рядах. К вечеру 12 июля пик выступлений спал, лишь армия и полицейские отряды со штыками наперевес патрулировали пустынные улицы. Один из репортеров «Речи» отметил эти сцены (ничего подобного, как он писал, он не видел с 1905 г.) и описал общую картину разорения: разбитые уличные фонари, перевернутые телеграфные столбы, брошенные баррикады, пустые и опрокинутые трамваи, закрытые фабрики и лавки. А «на Петербургской стороне обычное движение и обычная жизнь, и трамваи ходят как всегда»[36]. Только к 15 июля, за 4 дня до начала войны, привычный порядок в фабричных районах был восстановлен.
[1]Впервые опубликовано: Slavicreview. V. 23.1964.N0 4. P. 619—642; 1965. V. 24. № 1. P. 1—22. Перевод Ю. Тимотиной.
[2]Gersdienkron A Problems and Patterns of Russian Economic Development // The Transformation of Russian Society. Ed. by C.E. Black. Cambridge (Mass.), 1960. P. 60.
[3]Schapiro L. The Communist Party of the Soviet Union. N.Y., 1959. P. 139—140.
[4]Очерки по истории СССР, 1907 — март 1917. / Под ред. А.Л. Сидорова. М., 1954. С. 239—240. В новой «Истории Коммунистической партии Советского Союза» (М., 1959) постоянно используется тот же язык. Для еще большей осторожности и исторической точности — более ранний советский анализ петербургской всеобщей забастовки в июле 1914 г. и забастовок солидарности, которые она вызвала, см.: Июльские волнения 1914 г. в Петербурге. Сообщил С.Н. Валк//Пролетарская революция. 1924. №7 (30). С. 181—214; № 8/9 (31/32). С. 306-322.
[5]Очерки по истории СССР, 1907 — март 1917 / Под ред. А.Л. Сидорова. М., 1954. Глава 3 и далее.
[6]Понятие «бесчестье», которое большевики применяли к тем, кого обвиняли в защите «ликвидаторства» революционного подполья.
[7]Наиболее ценным источником, раскрывающим частную реакцию меньшевистских лидеров на события в России в период 1908—1913 гг., является всё еще неопубликованная переписка между А.Н. Потресовым, находившимся в это время в Петербурге, и Ю.О. Мартовым, который оставался в эмиграции ещё некоторое время после амнистии в 1913 г. Эта переписка, состоящая из около 200 писем, хранится в архиве Николаевского в Гуверовском институте войны, революции и мира, Стэнфорд, США (далее — НА).
[8] Ю.О. Мартов — А.Н. Потресову 17 ноября 1909 г. (письмо №133, копия) // НА. 57. Series19. № 2. Л. 393.
[9] Свод, опубликованный Министерством торговли и промышленности, содержит следующие статистические данные о забастовках на фабриках, где имелась фабричная инспекция, за период 1905—1914 гг.:
[10] ЧуженниковА. Русское рабочее движение //Ежегодник газеты «Речь»за 1913 г. СПб.,
— С. 151-164.
[11]В докладах фабричных инспекторов число политических стачечников в апреле и мае 1912 г. — 231 459 и 170 897; в апреле и мае 1913 г. — 170 897 и 116 276. Такой разброс цифр не объясняется разницей в общем числе политических стачечников за эти два года (549 812 в 1912 г. и 502 442 в 1913 г.).
[12] См., напр.: Изгоев А.С. Наша общественная жизнь // Ежегодник газеты «Речь» за
1913 г. СПб., 1913. С. 202—215; Чуженников А. Русское рабочее движение // Ежегодник газеты «Речь» за 1913 г. СПб., 1913. С. 151—164.
[13]См.: Министерство торговли и промышленности. Свод отчетов фабричных инспекторов за 1914 год. Пг., 1915 и далее.
[14]RussianReview. II. 1913. № 3. P. 176.
[15]Это явление отмечено даже в периодической печати, относившейся наиболее враждебно к большевикам. Например, в статье, опубликованной в июне 1913 г., А.С. Изгоев подчеркнул огромное политическое значение современной ему «трансформации бесформенной русской рабочей массы в рабочий класс <...> под влиянием социал-демократии». Эта статья ссылается на очевидность устойчиво увеличивающегося участия петербургских рабочих в выборах, политических забастовках и демонстрациях, на «в высшей степени впечатляющее» прямое воздействие «Правды» на рабочих столицы уже в первый год ее существования, и особенно на проявление растущей классовой солидарности в повседневной жизни петербургских рабочих: их готовность понести финансовые жертвы ради своих товарищей на других предприятиях, «опустошительный моральный эффект» бойкота, объявленного штрейкбрехерам. Очевидно, заключил Изгоев, что переживаемый сейчас Россией «социальный кризис» прокладывает дорогу исключительно важному процессу «общественной кристаллизации» (см.: Изгоев А.С. Рабочий класс и социал-демократия //Русская мысль. 1913. № 6 (июнь). С. 106—128 и далее).
[16] Дан Ф. Политическое обозрение: после «Лены» // Наша заря. 1912. № 5. С. 66.
[17]Большевистский кандидат в Петербурге Бадаев победил, как они объяснили, благодаря голосам, которые он получил на самой последней стадии выборов от антисемитски настроенных выборщиков-октябристов (меньшевистский кандидат по петербургской рабочей курии был евреем); большевистский депутат Петровский (в Екатерино- славской губернии) и Муранов (в Харьковской губернии) выставили избирательные платформы, в действительности подготовленные меньшевиками; и даже такой каменный большевик, как московский депутат Малиновский, был избран при поддержке меньшевиков. Такая меньшевистская интерпретация выборов в четвертую Думу изложена в статьях Л. Мартова «Выборные заметки» и М. Оскарова «Итоги выборов по рабочей курии» (Наша заря. 1912. № 9/10) и особенно Л. Мартова «Раскол в социал-демократической фракции» (Наша заря. 1913. № 10/11). Чтобы сравнить с большевистской интерпретацией, см.: Ильин В. Итоги выборов // Просвещение. 1913. № 1 (январь) (Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4. Т. 18. С. 462—485); Материалы к вопросу о борьбе внутри с.-д. думской фракции // За правду. 1913. 29 октября. № 29 (Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4. Т. 19. С. 414—429).
[18] Если какую-либо консолидацию и можно было найти, добавил Мартов, то она могла быть обнаружена на выборах по первой и второй городским куриям, которая раскрыла, как и предсказали меньшевики, важный сдвиг либеральной части общества влево. Однако этот сдвиг оказался настолько звучным в губернских городах, что Мартов представил его как обещание в перспективе разделить кадетскую партию на «буржуазную» и «радикально-разночинную» части (Ю.О. Мартов — А.Н. Потресову 11 ноября 1912 г. (письмо № 178, копия) // НА. 57. Series19. № 2. Л. 521).
[19] Для детального представления большевистского требования поддержать рабочий класс в канун войны см.: «Объективные данные о силе разных течений в рабочем движении» (Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4. Т. 20. С. 355—360) и «Доклад ЦК РСДРП и инструктивные указания делегации ЦКна брюссельском совещании» (Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4. Т. 20. С. 463—502). Мое изучение соответствующей меньшевистской прессы позволяет предположить, что отдельные статистические данные, приводимые в этих двух сочинениях, хотя и не были сделаны на основании их, но оказались не сильно преувеличены.
[20] Ю.О. Мартов — А.Н. Потресову 15 сентября 1913 г.(письмо № 188, копия) // НА. 57. Series19. № 2. Л. 545. Это было последнее письмо в их корреспонденции за предвоенный период (как было замечено выше, Мартов вернулся в Петербург вскоре после амнистии).
[21]Булкин Ф. Раскол фракции и задачи рабочих // Наша заря. 1914. № 6. С. 49.
[22]В качестве первого и наиболее радикального представления Булкиным этих тезисов см. его статью «Рабочая самодеятельность и рабочая демагогия» (Наша заря. 1914. № 3- С. 55—64).
[23]Л.М. Ответ Булкину // Наша заря. 1914. № 3. С. 67.
[24]В качестве подобного меньшевистского анализа новых тенденций в рабочем движении в период, непосредственно предшествующий войне, см.: Ракитин /.(Левицкий) Рабочая масса и рабочая интеллигенция // Наша заря. 1913. № 9; Л.М. Ответ Булкину // Там же; Горев В.И. Демагогия или марксизм? (итоги и наблюдения) // Наша заря. 1914. № 6. С. 30—41; и особенно В.Ш. Наше профессиональное движение за последние два года // Борьба. 1914. № 1—4.
[25] В.Ш. Наше профсоюзное движение за два последних года //Борьба. 1914. № 3. С. 17.
[26]Ракитин Г. Рабочая масса // Наша заря. 1913. № 9. С. 54.
[27] Л.М. Народники в петербургском рабочем движении // Северная рабочая газета.
1914. 5 марта. № 21 .С. 2, 8 марта. № 24. С. 2; Л.М. Лево-народники в петербургском рабочем движении // Северная рабочая газета. 1914. 13 марта. № 28. С. 1.
[28]См.: РашинА.Г. Формирование рабочего класса России. М., 1958. С. 438—439.
[29]Как заметил Г. Робинсон, столыпинские законы давали реальную возможность домовладельцам в передельных общинах получить при некоторых условиях «постоянный и более или менее единый надел вопреки единодушному противодействию сельского схода». Подобные условия распространялись на те передельные общины, которые были преобразованы в наследственные владения с помощью закона 1910 г. о разрушении общины. См.: Robinson G.T. Rural Russia under the Old Regime. N. Y., 1932. P. 219, 305, note 28.
[30]Петербургский городской комитет партии состоял в то время из следующих членов: Шмидт, Федоров, Антипов, Шурканов, Игнатьев, Сесицкий и Ионов. Из них Шурканов, Игнатьев и Сесицкий были агентами охранки. Подробнее см.: Киселев А. В июле 1914 года // Пролетарская революция. 1924. № 7 (30).
[31]Вероятно, в этой связи большая часть «второго поколения» большевистской фракции партии была укомплектована из тех, кто учился экстерном и не был достаточно подготовлен или не имел средств, чтобы быть зачисленным в гимназию или высшее учебное заведение на постоянной основе.
[32]Л.М. Ответ Булкину // Наша заря. 1913. № 9.
[33] Агентурные сведения начальника московского охранного отделения А. Мартынова //Исторический архив. 1958. № 6. С. 11.
[34] Русские ведомости 1914. 8 июля. С. 3; Новое время. 1914. 8 июля. С. 5; Речь. 1914.
8июля. С. 3. Петербургские газеты не выходили между 9 и 11 июля 1914 г. из-за забастовки типографских рабочих.
[35]Этот неграмотно написанный призыв заслуживает подробного цитирования, потому что ярко выражает повстанческие настроения, которые были поддержаны на этой стадии забастовки призывами большевиков: «Товарищи! Правительство во главе с капиталистами объявило не на шутку беспощадную войну трудящемуся населению; везде, как в политических, так и в экономических стачках, появлялись кровожадные полицейские герои. Они производят безнаказанно насилия, производят массовые аресты, порой стреляя, закрывая профессиональные, а также культурно-просветительные организации. Но и это им не помогает. С каждым днём растут как грибы в России тюрьмы, с каждым днём газеты пестрят о высылках в самые глухие места
наших товарищей! Везде и всюду видим, что стачки приобретают колоссальные размеры. Крестьяне не платят оброки, вырубают казенные и помещичьи леса, жгут усадьбы; солдаты не принимают присягу, грубят своему начальству, читают вредные газеты. Правительство дрогнуло, беспокоясь, потому что кругом их растет не по дням, а по часам трудовая армия и тоже готовится к решительному сражению со своим вековым врагом. Но напрасны ваши усилия удержать народ в цепях, вы только лишний раз доказываете, что вы бессильны и, увеличивая насилия народу, тем глубже роете себе яму. Напрасно вы, кровожадное племя, ополчились против трудовой массы. Правительство борется штыками, капиталисты — деньгами, а духовенство — проповедями, но народ это учитывает, сказкам больше не верит, а в ответ заявляет вам весь трудовой класс, насадителям полицейской расправы, — что ваша песня спета! Мы накануне великих событий, не сегодня — завтра ваши роскошные дворцы будут превращены в народные клубы и союзы. Фабрики и заводы будут производить труд только для трудящихся. Тюрьмы будут переполнены вами. Леса, луга, пашни, все у вас уплывет в руки тех, кого вы унижали. Товарищи! Прислушивайтесь и готовьтесь ко всему. Ждать и терпеть — эти слова прочь! Наш клич — да здравствует беспощадная борьба с царским правительством и с капиталистами! Долой капитал! Товарищи, готовьтесь! Да здравствует социализм! Д.К. Л.Б.». Впервые этот документ был напечатан в «Памятниках агитационной литературы РСДРП» ( Т. VI. Вып. 1. Пг.; М., 1923. С. 79). Он перепечатан в статье: Июльские волнения 1914 г. в Петрограде // Пролетарская революция. 1924. № 8—9 (31—32). С. 318.
35Рабочее движение в Петербурге. Затри дня // Речь. 1914. 12 июля. С. 5.
