Показать все теги
Четверговые встречи в «замке Иф»
Тут был наш праздник испытанья,
Последний шаг ко входу в мир.
М. А. Дмитриев
Пользуясь положениями Парижского договора 1920 года, советские, да и все другие граждане могли приезжать на Шпицберген без визы. Воспользовался этой возможностью и я, хотя и здесь норвежцами была придумана процедура контроля, выражавшаяся в том, что о прибытии каждого дипломатического сотрудника консульства должно было быть заранее проинформировано норвежское министерство иностранных дел. Без этого уведомления губернатором Шпицбергена — по-норвежски «сюссельман» — могли быть приняты меры по недопущению дипломата на архипелаг. Норвежцы еще никому никогда не отказывали в праве на пребывание на архипелаге, но механизм для этого на всякий случай был уже подготовлен.
Для управления Шпицбергеном норвежцы возродили старинный институт «сюссельманства», или, в переводе на русский язык, наместничества. Когда-то вся Норвегия была поделена на административные единицы «сюссель», во главе которых стояли королевские уполномоченные сюссельманы, обладавшие, как и на Руси, всей полнотой власти на местах.
Сюссельман на Свальбарде воплощал в себе всю административную, полицейскую и судебную власти. Кроме того, для дипломатических иностранных представительств он играл также роль аккредитационного центра — иначе говоря, министерства иностранных дел. В помощь ему был создан аппарат, включавший отряд полицейских и чиновников различных министерств из Осло и необходимые технические и транспортные средства: радио, телефон, ледоходное судно с оборудованной на палубе вертолетной площадкой, несколько вертолетов, тягачи-вездеходы, автотранспорт, катера, снегоходы и т. п.
Полицейские обладали самыми широкими полномочиями. Они исполняли роль пограничников и таможенников, могли заводить и расследовать любые уголовные дела, принимали к первичному рассмотрению прошения эмигрантов, наблюдали за порядком на вверенной им территории, следили за правильным отстрелом оленей и выловом рыбы, а также за соблюдением экологической чистоты. И конечно же выполняли контрразведывательные функции по отношению к советским гражданам, особенно к дипломатам. Некоторые из них владели русским языком, хотя и не всегда афишировали это перед нами.
Как правило, в распоряжении у губернатора был переводчик русского языка, выпускник военного института переводчиков в Осло и сотрудник военной разведки. Для них Шпицберген был своеобразной стажировкой в начале разведывательной карьеры.
К моменту моего приезда между консульством и конторой губернатора Лейфа Элдринга установилась довольно продуктивная форма сотрудничества в виде еженедельного обмена информацией по актуальным вопросам, затрагивающим советско-норвежские отношения на архипелаге. Эти встречи проходили по четвергам в консульстве и обставлялись всегда в строгом соответствии с установленной ранее процедурой.
Л. Элдринг в сопровождении полицейского и переводчика прилетал на своем вертолете и садился на мысе Финнэсет, расположенном на восточной окраине Баренцбурга, на специально оборудованной деревянной платформе. Рядом был построен деревянный «губернаторский» домик, в котором норвежцы могли отдохнуть или переночевать, и гараж, в котором всегда стоял губернаторский джип и запасы бензина.
После приземления норвежцы открывали гараж, заводили свой Джип и ехали в консульство. В консульстве их уже давно ждали: как только вертолет пролетал мимо здания, Еремеев давал указание готовить кофе, конфеты и печенье и накрывать столик в каминном зале. Через пятнадцать—двадцать минут в консульство вваливались покрасневшие от мороза «норги». Они чинно здоровались с консулом и его переводчиком, проходили в раздевалку, снимали с себя теплые комбинезоны и оказывались в «партикулярном» платье — в штиблетах, в темных костюмах, белых рубашках и галстуках. Все чинно рассаживались вокруг стола и после обмена общими фразами вежливости приступали к работе. Хозяева следили за тем, чтобы у всех был налит кофе, и то и дело наполняли термосы с горячим и душистым напитком.
Первыми брали слово гости. Л. Элдринг в неформальном обращении информировал консула Л. Еремеева о некоторых событиях, имевших место в норвежских поселках: о прибытии из Осло той или иной делегации и о возможности ее приема в Баренцбурге или Пирамиде, о случаях нарушения советскими шахтерами установленного режима, например о несанкционированном приземлении русского вертолета на окраине Лонгйербюена или о выявленных в долине Гренфьорд самодельных русских капканах на песца.
Мы, в свою очередь, предъявляли претензии к норвежской стороне, например относительно повреждения проходившего через Гренфьорд трубопровода каким-то норвежским судном, передавали просьбы руководства рудников, докладывали о недостойном поведении в Баренцбурге некоторых норвежцев, злоупотребивших дешевой водкой.
Почти всегда сопровождал губернатора старший полицейский Юхан Юнссон, невозмутимого и меланхоличного склада человек, уставший, казалось, от общения с несовершенным человеческим материалом. Он аккуратно фиксировал ход беседы в блокнот, но почти никогда не участвовал в общей дискуссии. Норвежцев переводил Сверре Рустад, а с нашей стороны в качестве переводчика выступал небезызвестный теперь английский шпион, а тогда — секретарь консульства Платон Обухов[1]. Гости и хозяева старательно прихлебывали кофе, запивали его минеральной водой и заедали шоколадными конфетами.
Исчерпав все вопросы, норвежцы поднимались и уходили, а мы еще оставались на некоторое время в каминном зале, чтобы обменяться впечатлениями от встречи.
Лейф Элдринг, крупный и грузный мужчина в возрасте лет шестидесяти пяти—шестидесяти семи, с короткой стрижкой, с хитрым медвежьим прищуром серо-голубых глаз и крупным мясистым носом «картошкой», то ли отмороженным за долгие годы работы на архипелаге, то ли приобретшим характерную окраску по другим причинам, походил на прожженного пирата Южных морей и был весьма популярной фигурой и в норвежских и в советских поселках. Ему смело можно было поручить сыграть роль одноногого пирата Сильвера в фильме «Остров сокровищ».
Глаза ровные, но в середине заметно расхождение.
Элдринг уже бывал раньше на Свальбарде и до своего назначения на этот пост успел поработать в качестве вице-губернатора. Он был способный администратор, гибкий и прагматичный тактик, искусный дипломат, добряк по натуре, но принципиально отстаивающий интересы Норвегии на Шпицбергене.
Его «пунктиком» была экология, и он не останавливался ни перед какими авторитетами и причинами, чтобы принять жёсткие меры по отношению к нарушителям. Элдринг объявил на неопределенный срок мораторий на отстрел белых медведей и скрупулезно следил за его выполнением. «Tavare Svalbard!» — «Берегите Свальбард!» — такой лозунг украшал его сюссельманский герб, и этим лозунгом Элдринг руководствовался весь период нахождения на архипелаге. Когда одна туристская норвежская фирма запланировала для своих богатеньких клиентов охотничьи поездки-сафари на архипелаг, то губернатор заранее предупредил их через прессу, что охотники на белых медведей не могут рассчитывать на то, что их вообще допустят на территорию архипелага.
Благодаря этому мораторию популяция белых медведей на Шпицбергене последние годы резко увеличилась, и белые медведи, совсем было вытесненные с родных ареалов, стали смело появляться на окраине поселков, а самые храбрые — даже приближаться к жилым и хозяйственным постройкам.
Сюссельман Элдринг был большой жизнелюб, он много курил и не выпускал изо рта любимые сигары. Был большим шутником и хорошим рассказчиком. Любил застолья и много выпивал, но никогда не пьянел. Обожал русскую кухню и вообще с симпатией относился ко всему русскому. Он часто брал с собой свою неизменную спутницу — жену, гражданку Австрии, которая во многом способствовала выполнению им сложных миссий в русских поселках.
Я говорю об Элдринге в прошедшем времени, потому что его уже нет в живых. В ноябре 1991 года он закончил свой срок на Шпицбергене и вернулся в Осло, где около двух лет проработал заместителем министра юстиции и умер. Перед отъездом на родину он посетил все поселения на архипелаге. В Баренцбурге его вышли провожать почти все жители поселка. Он так и остался в моей памяти стоящим на палубе своего судна «Сюссель» с неизменной сигарой во рту и доброй печальной улыбкой. Не ошибусь, если предположу, о чем он в это время думал: «Эх, дорогие мои Иваны! Много вы мне крови попортили, но я не держу на вас зла. Скучно мне будет без вас. Ох как скучно!»
Уезжать с архипелага ему явно не хотелось.
На смену ему прибыл бывший военный прокурор Одде Блумдаль, тоже в преклонном возрасте, но полная противоположность своему предшественнику: с юношеской хрупкой фигурой, аскетическим лицом, интеллигентными манерами, он производил впечатление студента-гимназиста начала XX века и, казалось, мало подходил для суровой и сложной работы на Севере. (В фильме «Остров сокровищ» ему пришлось бы играть юнгу Джима.) Но норвежцы скроены из крепкого материала, и О. Блумдаль в «сжатые сроки» сумел доказать всем, что он вполне достоин своего предшественника, несмотря на свой мальчишеский дискант и внешнюю скованность.
Кстати, должность сюссельмана котируется на чиновничьей бирже Осло весьма и весьма высоко. После отъезда Л. Элдринга из Лонгйербюена в Осло был объявлен конкурс на замещение освободившейся вакансии, в котором участвовали двенадцать человек. К финишу прибыл О. Блумдаль.
На первой четверговой встрече Л. Элдринг долго и внимательно присматривался ко мне, вероятно пытаясь составить первое впечатление о вновь прибывшем на архипелаг старшем «кагэбисте».
— Вы знаете, господин Григорьев, — сказал он, хитро улыбаясь, — я пока не могу рассматривать вас в качестве вице-консула, потому что никаких указаний по поводу вашего приезда на Свальбард я из Осло еще не получил.
— Странно, — ответил я. — Уведомление в МИД Норвегии должно было уже поступить недели две-три тому назад. Поручение на этот счет из Москвы советскому послу в Осло Анатолию Тищенко было дано в конце января.
— Может быть, может быть, но я до сих пор никакими сведениями о вас не располагаю.
— Что ж, подождем. Надеюсь, вы меня как частное лицо пока не арестуете?
— Ха-ха-ха! Нет, конечно, господин Григорьев, вы можете спокойно перемещаться по территории архипелага и… и выполнять… гм-м… свои функции. — Сюссельман по-дружески похлопал своей здоровенной ручищей по моему плечу.
Я не стал говорить Элдрингу о том, что накануне отлета из Москвы я имел разговор с советником нашего посольства в Осло Сережей Комиссаровым, который проинформировал меня, что МИД Норвегии 11 февраля, то есть за десять дней до моего прибытия на Шпицберген и за месяц до четверговой встречи, принял соответствующее уведомление и проинформировал об этом контору губернатора на Шпицбергене. Начинать знакомство с сюссельманом с того, чтобы уличать его во лжи и ставить тем самым в неудобное положение, было, на мой взгляд, неразумно.
Следующую четверговую встречу Л. Элдринг начал с новости о том, что он получил наконец информацию о моей аккредитации и считает вопрос исчерпанным.
В ходе непродолжительного — около восьми месяцев — общения наши отношения с сюссельманом стали не дружескими, но довольно теплыми. Думается, что Элдрингу нравилось, что я не появлялся в Лонгйербюене в состоянии опьянения, не подкрадывался к его чиновникам, не пытался споить их «Столичной» и выманить у них «страшные» тайны. Он уважал мое служебное положение и правила игры, установленные задолго до нашей с ним встречи.
Осуществляя свое «дипломатическое наступление» на русские поселки, Л. Элдринг в какой-то момент переусердствовал и начал «перегибать палку», явно вмешиваясь во внутренние дела российской администрации. Как мне теперь представляется, он, по всей видимости, выполнял «указиловку» из Осло.
Он много встречался с жителями Баренцбурга, интересовался их жизнью, деталями быта и повсюду подчеркивал, что русская община не должна считать себя на архипелаге обделенной, он всегда готов прийти ей на помощь и в его лице они могут всегда рассчитывать на поддержку.
После одной такой «эриксгаты» [2]к нам в консульство пришел директор рудника Соколов А.С. и встревоженным тоном доложил, что сюссельман хочет смонтировать на главной улице поселка почтовый ящик, в который всем его жителям предлагается опускать все свои замечания и предложения об устройстве своей жизни на архипелаге.
В следующую четверговую встречу Л. Элдринг подтвердил это свое намерение, подкрепив его аргументацией о том, что это — наиболее демократичный способ общения с населением.
У меня сразу возникла ассоциация с нашим сумасбродным царем Павлом I, который в первые годы своего царствования распорядился перед окнами своего царского дворца поставить ящик, чтобы жители Петербурга опускали в него письма к царю с изложением своего мнения по тому или иному вопросу государственного устройства России и порядков в столице.
Я рассказал Элдрингу об этом начинании русского царя и задал ему вопрос:
— И вы знаете, чем все это кончилось?
— Нет, — признался сюссельман. — Так чем же все это кончилось?
— А кончилось все это тем, что однажды из ящика извлекли записку, в которой было написано: «Царь — дурак». И Павел Первый тут же отдал указание снести ящик.
Сюссельман замялся и постарался перевести разговор на другую тему.
Сознаюсь, что получилось несколько грубо, но умный Л. Элдринг отлично понял подтекст ситуации и больше никогда не вспоминал об этой идее.
Маниловщина на Шпицбергенщине
Все суета, все люди суетны и тщеславны.
Джером К. Джером
Хозяином на советской территории Шпицбергена был учрежденный в незапамятные годы трест «Арктику-голь». Первый директор рудника в Баренцбурге исполнял в 30-х годах обязанности советского консула. Потом эту должность стали замещать профессиональные дипломаты — как правило, либо проштрафившиеся чем-то, неудобные для начальства, либо выработавшие свой потенциал и собиравшиеся уходить на пенсию.
Материально-техническое снабжение консульства осуществлялось через «Арктикуголь», и в известной степени сотрудники консульства находились в постоянной зависимости от директора баренцбургского рудника. Правда, и рудник зависел от консульства, потому что все официальные контакты с конторой губернатора практически шли через консульство. За годы совместной работы между трестом и консульством установилось устойчивое равновесие или паритет, и обе стороны старались относиться друг к другу с подобающим уважением.
Шахтеры — они и за полярным кругом шахтеры. Тяжелый и опасный труд под землей, долгие полярные ночи в отрыве от семьи накладывали свой отпечаток на поведение парней с Полтавщины, Сумщины, Днепропетровщины или Черниговщины. Ведь большинство смен в шахтах и основной костяк ИТР формировался из украинской части Донбасса, поэтому и в Баренцбурге и в Пирамиде везде можно было слышать украинскую речь, украинские песни, шутки и грубоватые прибаутки. Особая, непонятная для них жизнь проходила за высоким металлическим забором «замка Иф». По поселку ходили самые невероятные слухи об образе жизни и нравах дипломатов, пищу для которых давали своим не всегда безупречным поведением сами сотрудники консульства.
Поэтому вполне естественно, что каждому вновь прибывшему на Шпицберген москвичу сначала казалось, что он попал на Украину. Недаром советскую территорию на архипелаге кое-кто в шутку, а кто и всерьез называл Шпицбергенщиной. Украинский образ жизни, мышления и поведения сказывался и проявлялся здесь на каждом шагу.
Экономическим хребтом норвежской структуры была упомянутая выше государственная угледобывающая компания «Стуре Ношке». Основным ее занятием была добыча угля, но со временем она настолько диверсифицировала свою деятельность, что стала заниматься и туризмом. Так же как и советский трест «Арктикуголь», компания ревниво следила за каждым поползновением посторонних «пустить корни» на архипелаге и успешно выдерживала конкуренцию с какими-нибудь непрошеными бизнесменами, опираясь на свою мощную инфраструктуру, без которой новичку невозможно было и шагу шагнуть, не то что заниматься бизнесом.
Когда советские геологи начали искать на Шпицбергене нефть, это вызвало у норвежцев большой переполох. И поскольку такие поиски всегда окружаются завесой секретности, а на Шпицбергене эта секретность еще более ужесточается, то можно себе представить, какие последствия они имели для наших взаимных отношений.
Норвежцы отлично понимали, что если мы первыми найдем нефть на Шпицбергене, то это будет иметь для них необратимые экономические и политические последствия. Они любым способом пытались добыть хоть какую-нибудь информацию о результатах работы геологов, но русские умели хранить свои тайны, поэтому нервозность на архипелаге возрастала с каждым днем. И даже тогда, когда поиски нефти не увенчались успехами — обнаруженные залежи не могли оправдать потраченные на разработку месторождения средства, — норвежцы продолжали считать, что русские что-то скрывают от них по тактическим соображениям.
Как бы то ни было, несмотря на неудачи советской геолого-разведывательной партии, «Стуре Ношке», в свою очередь, приступила к поискам нефти — как раз в тот период, когда я прибыл в командировку на Шпицберген — и тоже постаралась вокруг всего этого дела напустить побольше дыма. Мы довольно скептически наблюдали за ажиотажем, поднявшимся в норвежской общине и в самой Норвегии, но на всякий случай тоже принимали меры к получению достоверной информации о ходе поисковых работ и регулярно докладывали о них в Центр.
Забегая вперед, могу сказать, что результаты норвежских бурений ничем не отличались от наших: «угробив» десятки миллионов долларов, геологи в конце концов были вынуждены свернуть все работы и вернуться ни с чем на материк. Нефть была обнаружена в небольших количествах, и разработка месторождения была признана нерентабельной.
А между тем наша сторона в лице неутомимых сотрудников треста «Арктикуголь» не давала и себе и норвежцам покоя в изобретении новых направлений своей экономической деятельности, призванных доказать московским чиновникам полезность и необходимость советского присутствия на архипелаге.
Одним из таких направлений была идея использования богатых минеральной водой источников. Трест осуществил необходимые экономические расчеты и приступил к поиску инвесторов. Вообще-то сама идея была в принципе вполне рабочей — нужно было только найти для ее осуществления деньги. В заполярных условиях инвестиционные вложения значительно превышают обычные нормы, и, естественно, желающих оказалось не так уж и много. Тем более оставался нерешенным вопрос о сбыте продукции. Европейский рынок захвачен шведскими и французскими производителями минеральной воды, и пробиться на него какой-то неизвестной шпицбергенской воде, пусть более богатой по своему содержанию, было чрезвычайно трудно.
Идея умерла так же быстро, как и родилась.
Потом выяснилось, что страна остро нуждается в йоде. А почему бы не наладить у берегов Шпицбергена сбор морских водорослей? К тому же вся морская растительность Белого моря к этому времени была практически уничтожена, а в теплых водах архипелага, омываемого потоками Гольфстрима, этих водорослей была уйма.
И «Арктикуголь» рьяно приступил к реализации этой идеи. Был осуществлен пробный сбор водорослей, который вроде бы подтвердил предварительные расчеты, но… Но тут на пути претворения планов треста в жизнь грудью встал сюссельман Элдринг. Он заявил, что ни за что не позволит «Арктикуглю» заниматься таким разрушительным для экологии архипелага делом: в арктических условиях восстановление нарушенной флоры идет в несколько раз медленней, чем в южных районах, поэтому о пополнении запасов йода таким варварским способом не может быть и речи.
Опять все повисло в воздухе.
Предложение хорошее, но не заслуживает внимания.
Руководство «Арктикугля» предприняло также попытки найти кредиты для восстановления рудника в Груманте. Достаточно было откачать воду из шахт, и можно было приступить к добыче великолепного коксующегося угля. Кредитор был найден в лице какого-то английского миллионера, но он долго изучал обстановку, размышлял, сомневался, давал обещания, но в конце концов «сошел со сцены». Думается, не обошлось тут и без подсказки со стороны норвежцев.
После развала Союза с весьма заманчивыми идеями приезжал в Баренцбург какой-то профессор, представитель офтальмолога Святослава Федорова. Оказывается, в условиях Шпицбергена заживание ран и послеоперационная реабилитация происходит в два-три раза быстрей, чем на материке. Почему бы в Баренцбурге не построить глазную клинику, филиал клиники Федорова в Москве?
Имя Федорова уже звучало по всему миру, и губернатор Элдринг горячо поддержал инициативу глазника. Он немедленно заручился поддержкой своего правительства, согласившегося на паях с русскими воздвигнуть такую клинику в Нью-Васюках, то бишь в Баренцбурге, и стал ждать дальнейшего развития событий.
Бедный Элдринг, он, вероятно, слабо был знаком с русской классикой и не читал о Манилове или Остапе Бендере. Потому что профессор-глазник уехал и, вероятно, совершенно забыл о своих обещаниях, высказанных под плотной магнитной шапкой и сполохами северного сияния.
Потом приезжали академики из Академии наук России и с блеском в глазах выступали перед нами с идеями превратить в Нью-Васюки уже не Баренцбург, а Пирамиду. Да, конечно, в условиях развала экономики Баренцбург один справится с поставками угля на материк, а нерентабельную шахту в Пирамиде следует закрыть. Но сам поселок целесообразно сохранить как материальную базу для научного центра исследований. Так умно поступили в свое время норвежцы в Ню-Оле-сунне: они закрыли рудник, а на базе поселка организовали научный центр, который на правах аренды используется многочисленными учеными со всех стран мира. Вот он, источник дохода, приумножения научного российского потенциала и повышения международного авторитета!
Где вы, господа академики и профессора? Откликнитесь! Ау-у-у!
Директор рудника «Пирамида» Назаренко Август Петрович мог спокойно спать и продолжать выдавать «на-гора» нерентабельный фосфоро— и серосодержащий камень.
Потом приезжали представители «Русских самоцветов» из Петербурга и стали соблазнять русских и норвежских угольщиков планами развернуть добычу и обработку полудрагоценных камней, залежи которых на архипелаге действительно имеются в достаточном количестве. Норвежцы уже на практике узнали, чего стоят обещания русских, и вежливо отказали. Представители «Арктикугля» с камнерезами просто не стали разговаривать, потому что те прибыли на Шпицберген, даже не предупредив руководство треста о своих намерениях. Ах, вы прибыли добывать камень? Ну так и добывайте себе на здоровье! Только без наших вертолетов, без наших снегоходов, без нашей столовой!
Петербуржцы еле дождались очередного рейса самолета и, отощавшие, отбыли обратно на Большую Землю.
А идеи продолжали буквально витать в воздухе.
Ну почему бы, к примеру, не создать на базе Баренц-бурга альпийско-туристкую базу? А действительно: почему бы и нет? С марта по май ослепительно и не прячась за горизонт светит солнце. Заснеженных гор и долин столько, что Домбай просто завял бы на корню от зависти. Всего-то навсего нужно соорудить подъемник и дать рекламу в газетах. Гостиница стоит пустая и ждет не дождется горнолыжников.
Но шут с ним, с горнолыжным туризмом! Может, заняться нам…
Интересно, в каком направлении работает сегодня мысль угольного треста «Арктикуголь»?
«Чейндж» как явление «полярки»
Здесь для дохода жизнь, а не для ней доход!
М. А. Дмитриев
Перестройка, как и на Большой Земле, не принесла больших дивидендов для треста «Арктикуголь» и его подопечных. Подбросив предприятиям лозунг о самостоятельности, московские «демократы», в отличие от «застойных» коммунистов, вообще отвернулись от Севера, все, как один, бросились на выполнение бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» или углубились в свои внутрипартийные разборки. Но если на материке эта мнимая самостоятельность обернулась бесхозяйственностью и развалом экономики, то на Шпицбергене этого не случилось, потому что в тресте по-прежнему придерживались волевых методов управления рудниками, и это, несмотря на колоссальные трудности и лишения, как ни парадоксально, помогло им удержаться на плаву.
Вероятно, в экстремальных условиях Севера — впрочем, это верно и для материковой экономики — нужна была еще сильная централизованная власть, для того чтобы подготовить постепенный, более плавный переход к рыночной экономике. Оказавшись на периферии всех разрушительных процессов, потрясших великую державу до самого основания, «капитаны» угольной отрасли на Шпицбергене получили возможность самим решать свои проблемы.
Но жизнь манила своей рыночной распущенностью, словно беззаботная шальная путана, и все-таки задела своим порочным дыханием далекий Шпицберген. Частное предпринимательство на архипелаге приняло уродливые формы, известные под названием «чейнджа» [3].
Все началось в тот самый момент, когда перестройка уже дышала на ладан и только, возможно, ее автор не хотел признаваться в том, что хотение сделать как можно лучше на Руси не является признаком успеха начатого предприятия. По стране галопировала инфляция, и «гнилорыбовки», символы былого благополучия шахтеров, обесценивались так же быстро, как и гознаковские солидные бумажки с изображением вождей и мест их обитания. Заработанного за два года уже не хватало не только на то, чтобы приобрести заветную «Волгу» или, на худой конец, «Жигули» последней, пятой модели, но и на ижевский мотоцикл. Но зачем тогда подвергать себя тяжким лишениям за тысячи километров от дома, семьи, привычного уклада жизни и климата?
Среди трудящихся росло недовольство на почве заработной платы.
Дисциплина на рудниках стала шататься и резко падать, словно атмосферное давление на Шпицбергене перед снежным «зарядом». Угроза отправить на материк на недовольных и непослушных уже не действовала. А рядом, всего в пятидесяти километрах от Баренцбурга, находился Лонгйербюен, благоухающий капиталистическим изобилием, словно весенний букет шпицбергенской камнеломки. Перестройка сломала-таки высокие заборы, отделявшие от донбасских шахтеров островок благополучия, и, как это водится у эмоциональных славян, зародила у них светлую мечту.
На первых порах мечта была оформлена в самые скромные одежды и явилась перед заполярным людом в виде японских радиоприемников и кассетников. Но где взять средства (с ударением на слоге «ва»)?
И надо же было тому случиться, что по другую сторону забора тоже возникла сильная тяга обзавестись чем-нибудь русским. У норвежцев «самое русское», естественно, ассоциировалось с тульским самоваром.
Но когда две воздушные мечты рождаются в замкнутом полярном пространстве, то они неизбежно идут навстречу друг другу, и остановить их уже нельзя никакой земной администрации.
Скоро на окраинах Баренцбурга, под покровом ночи или снега, между пролетариями подземного труда стали возникать контакты. Оживленно хлопая друг друга по плечу, жестикулируя руками, используя невообразимую мешанину из немецких и английских слов, «норги» и «иваны» совали друг другу свертки и, довольные, возвращались по домам: «викинги» исчезали на своих быстроходных «Ямахах», чтобы побыстрее попробовать чай из настоящего самовара, а «иваны» степенно шли пешком по пояс в снегу, настраивая японский «Сони» на волну Би-би-си или «Немецкую волну».
«Чейндж» состоялся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся!
Постепенно размеры обмена достигли таких масштабов, что потребовалось вмешательство и советской и норвежской администраций. Карательные меры, однако, не возымели должного эффекта, и «чейндж», приняв еще более изощренные формы конспирации, продолжал развиваться, как и положено выпущенной на свободу предпринимательской стихии.
Посовещавшись, руководство Баренцбургского рудника и губернатор Элдринг сочли за благоразумное легализовать «чейндж» как социальное явление и наметили специальные места для удовлетворения все более растущих потребностей в магнитофонах и самоварах. Такое место в Баренцбурге было выбрано на площадке рядом со столовой под неусыпным оком директора рудника, окно квартиры которого занимало сию стратегическую позицию, и памятника Ленину.
Самовары на Шпицбергене скоро исчезли, но их запас быстро пополнялся вновь приезжающими сменами и сердобольными родственниками. Когда я летел в самолете на Шпицберген, у каждого шахтера из сумки торчало по одному, а то и по два самовара. Скоро самоваров на архипелаге стало больше, чем норвежцев, желающих побаловаться из них чайком. И тогда коварные «норги» изменили эквивалент обмена, потребовав за один и тот же кассетник два самовара. Это нисколько не смутило предприимчивых шахтеров, они только еще больше активизировали завоз жестяных изделий с Большой Земли.
Не прошло и дня (полярного, естественно), как каждая норвежская семья в Лонгйербюене стала обладательницей одного, а то и двух самоваров. Потом они стали обеспечивать ими своих родственников и друзей в Норвегии. При этом цена на самовары продолжала падать и скоро достигла критической границы «три самовара за приемник». «Чейндж» в чистом виде стал задыхаться, потому что доставка самоваров с материка из-за ограничений в перевозимом самолетами багаже стала пробуксовывать.
Тогда вместо самоваров шахтеры стали предлагать матрешки, хохлому, значки и прочую сувенирную дребедень, с которой уже выходила на центральные улицы городов вся Россия. Появились и образцы офицерских и солдатских кителей, головные уборы сержантов и генералов, иконы и картины. К этому времени увеличился поток на Шпицберген норвежских и не только норвежских туристов. У них не было с собой товара для обмена, но у них были деньги!
Деньги даже больше устраивали наших шахтеров, и в Баренцбурге и в Пирамиде возникли рыночные толкучки, на которых свободные от смены горняки сидели за сколоченными из подручных средств ящиками-прилавками и вовсю зазывали к себе приезжих иностранцев. Губернатор Элдринг кривил лицо от такого явного беспредела, но… терпел и запрещать незаконную, то есть не облагаемую налогами на прибыль, торговлю не стал. Черт с ними, русскими, пусть торгуют.
«Частные предприниматели», скучая без товара, открыли в себе тлевшие подспудно таланты и обратились к «живописи» (естественно, с ударением на слоге «пи»). Они освоили поточный выпуск настенных тарелок с «душераздирающими» шпицбергенскими пейзажами в стиле тех незабвенных лебедей под луной и курносых кошечек, которыми торговал в известном фильме с участием Шурика артист Юрий Никулин. И как ни странно, но товар пошел и пользовался спросом у неприхотливых норвежских ценителей искусства.
Вскорости дяди в черных дубленых полушубках и в такого же цвета «зэковках» стали уверенно захаживать в лонгйербюенский «Бутикен» и покупать там не жвачку и пепси-колу, а радиоприемники, телевизоры, магнитофоны и одежду «дитям и бабам». В карманах шахтеров, вместо молчаливой угольной пыли, стала позванивать звонкая норвежская крона. Некоторые копили валюту до дома и переводили ее в доллары. Худо-бедно, но у них появился стимул к продлению контракта с трестом. Из дома шли неутешительные вести о безработице и инфляции, так что имело смысл с отъездом не торопиться.
Наиболее предприимчивые и приближенные к начальству «чейнджовщики» приезжали в Лонгйербюен и «толкали» свой товар на самых ближних подступах к потенциальному покупателю: в аэропорту, у почты, у магазинов. Сначала они скромно стояли в сторонке, ожидая, когда степенные прохожие обратят на них внимание, но потом осмелели и стали наседать на лонгй-ербюенцев там, где их застигнет случай.
«Командировки» «чейнджовщиков» в норвежский поселок проходили в свободное от работы время[4], и они всеми правдами и неправдами пристраивались к какому-нибудь вертолету или очередному походу баренцбургского портового буксира «Гуреев» и добирались-таки до Лонгйербюена. Часть «привилегированных» «чейнджовщиков» совершала свои ходки к «норгам» на рудничных снегоходах «Буран», причем «самых-самых» вообще освобождали от работы и отпускали в Лонгйербюен на несколько дней. В Баренцбурге поговаривали, что последняя категория «чейнджовщиков» состояла у рудничного начальства на откупе, то есть делилась с ним основной долей выручки от продажи, оставляя себе какой-то процент. Так появился на Шпицбергенщине и свой доморощенный рэкет.
Похоже, так оно и было, потому что «откупные» «чейнджовщики» практически не вылезали из Лонгйербюена и пропадали там целыми неделями.
Вот эта «цыганщина» явно не понравилась Л. Элдрингу, и на очередном четверге он сделал решительный протест в связи с назойливым поведением «чейнджовщиков» почти у дверей его конторы и потребовал убрать их из норвежского поселка. Если уж шахтеры хотели «чейнджовать», то пусть делают это у себя дома.
«Чейнджу» был нанесен серьезный, но далеко не смертельный удар, и, когда я в мае 1992 года возвращался в Москву, он был вторым (после добычи угля) по важности занятием русско-украинских полярников. Прихотливый спрос норвежцев принимал самые неожиданные формы. Последним криком моды на Западе в начале 90-х годов стали предметы быта советского ГУЛАГа. И хотя на Шпицбергенщине лагерей НКВД никогда не было, но предметов «архипелага ГУЛАГ» было там в достаточном количестве. Бесплатная экипировка, выдаваемая шахтерам, как нельзя лучше подходила для этого. Черные дубленые полушубки и допотопные ватники, черные цигейковые шапки, черные рукавицы на меху и черные валенки — разве они чем-то отличались от гулаговских?
И шахтеры пустились во все тяжкие, распродавая сначала избытки полярной одежды (износить за год полушубок, ватник или валенки было практически невозможно, а администрация исправно снабжала их новыми комплектами), а потом, исчерпав предназначенные к вывозу на материк запасы, приступили к реализации только что выданной, являясь на работу в чем попало. Сначала дирекция шахты, поверив некоторым шахтерским байкам о «пропаже» или «порче» одежды, досрочно выдавала комплект новой, но потом, убедившись в том, как быстро уменьшается на складе ворох полушубков и валенок, установила за ее выдачей жесткий контроль.
Но половина содержимого складов успела перекочевать в Лонгйербюен, а оттуда — в другие столицы мира. Слух о шпицбергенской гулаговщине распространился, судя по всему, по всей Европе. Когда в Баренцбург прибыла совместная шведско-норвежская группа журналистов, чтобы сделать репортаж о жизни российских шахтеров, то первое, о чем они меня попросили, — это попытаться достать «зэковский» полушубок или, на худой конец, шапку и валенки. С трудом мы отыскали валенки, которые пошли за сто крон. Обе высокие договаривающиеся стороны сделки остались ею весьма довольны.
Думается, пока на архипелаге будут туристы, до тех пор и будет процветать там «чейндж». Согласно тенденциям, наблюдаемым в развитии современного мирового туризма, количество путешествующих будет только повышаться.
А на Шпицбергене их всегда будет больше, чем самих «чейнджовщиков».
Жизнь консульская и резидентурская
…Разведчики гордятся, может быть, получают удовольствие от возможности создания своего тайного «Я» и иногда уходят из жизни, так до конца и не осознав, что же в действительности они собой представляют.
Ким Филби
Не успел я протереть глаза от первого на шпицбергенской земле сна, как с ходу пришлось окунаться в полярные будни. В консульство явился запорошенный снегом молодой норвежец и попросил оказать срочную помощь в транспортировке своего товарища до баренц-бургской больницы. Они шли на снегоходах из Лонгй-ербюена в Баренцбург, и на подходе к мысу Хеер их застал мощный «заряд». Один из снегоходов потерял ориентацию и свалился в каньон, в результате чего товарищ получил перелом ноги.
Мы тут же связались с нашим хирургом, и через десять минут он, тепло одетый, стоял в вестибюле консульства. Помощь норвежцу была оказана, его прооперировали в нашей больнице, и через некоторое время он выздоровел и был выписан домной.
Это ЧП неприятно напомнило нам о нашей неподготовленности к таким событиям и о том, что парк наших снегоходов требовал срочного ремонта. Предыдущая смена наших товарищей довела их до плачевного состояния, потому что пользовались бензином с октановым числом 76 вместо 95. Экономя на валюте (в Баренцбурге был только 76-й бензин) испортила все двигатели, так что в строю остался всего один снегоход «Ямаха», да и то весьма условно. С этого я и начал свою деятельность на Шпицбергене в качестве резидента КГБ.
С первых же дней своей работы в консульстве я попытался ввести в резидентуре такой же режим дня, которого придерживаются во всем мире: выход на рабочие места в 9.00, работа с документами, беседы, обмен мнениями, постановка задач, перерыв на обед и послеобеденная работа в «поле».
Мои подчиненные как-то нехотя согласились с моим предложением перейти на такой распорядок дня, но возражать не стали. Где-то в уголках их глаз я прочитал: «Давай-давай, усердствуй. Посмотрим, что „запоешь“ через месяц-два».
И действительно, месяц мы как-то продержались, хотя некоторые сотрудники по уважительным причинам частенько запаздывали-таки с утра, а потом ходили по кабинетам как сонные мухи. Когда я спрашивал их, в чем дело, то они, как правило, отвечали, что поздно легли спать.
— Так в чем же дело? — спрашивал я. — Ложитесь раньше.
— Не получается, Борис Николаевич.
Прошла неделя-другая, и я вдруг тоже стал обнаруживать в себе по утрам какую-то немоготу, характерную слабость в членах, легкую одышку. И чем дольше я жил в Баренцбурге, тем труднее становилось вставать с постели.
Я проконсультировался с консулом Еремеевым, и он «популярно» рассказал мне, что мой организм, по всей видимости, начал по-настоящему адаптироваться к «полярке». Вся слабость в чреслах объяснялась всего-навсего нехваткой на Шпицбергене кислорода. Поэтому, если на работе нет срочных или экстраординарных дел, рекомендуется лучше полежать в постели и не насиловать напрасно организм. Организм сам подскажет, когда ему можно выходить на работу.
Такое объяснение показалось мне весьма удобным извинением для нерадивых чиновников. Я припомнил, что сам Леонид Михайлович, вероятно следуя вышеописанной рекомендации, никогда не появлялся в служебных помещениях консульства раньше 12.00, а уж его-то организм должен был уже приспособиться к коварной «полярке»! Его супруга, подрабатывавшая в администрации рудника, рано уходила из дома, а он после длительных ночных сидений у камина со своей любимой бухгалтершей Натальей отсыпался и отлеживался в постели.
— И когда это состояние слабости исчезнет? — спросил я консула.
— Говорят, адаптация может длиться до двух лет.
— Так к этому времени истечет срок командировки.
— Ну так ее можно всегда продлить, если уж тебе так хочется пройти весь курс адаптации, — предложил Еремеев. — А потом так же болезненно будешь чувствовать себя р Москве, отвыкая от «полярки».
Об этом разговоре я постепенно стал забывать, потому что наступал полярный день, в течение которого солнце немилосердно светит со всех сторон света, и ко мне пришла бессонница. Правда, утром-то я кое-как поднимался, но к обеду так уставал, что после обеда приходилось «прихватить» в постели пару часиков сна. Но если ты поспал днем, то ни за что не сможешь сомкнуть глаз ночью. И так «на колу мочало, начинай сначала».
Старый полярник, метеоролог из Мурманска Борис Иванович Синицын тоже советовал не насиловать организм и спать тогда, когда он этого хочет. Признаюсь, я последовал его совету и стал чувствовать себя намного лучше. Правда, иногда приходилось находить себе занятие ночью, которую ночью можно было назвать с большой натяжкой, потому что из-под плотных жалюзи пробивался такой яркий солнечный свет, которого нет в самый яркий солнечный день в Африке.
Потом я пришел к выводу, что требовать соблюдения режима дня в условиях, когда главной задачей является решение вопроса о выживании, было бы неразумно. Выполнение самой простой бытовой задачки, о которой на материке вообще не задумываешься, требует на Шпицбергене зачастую колоссальных затрат энергии и времени. Отвести ребенка в детский сад, когда ветер со снегом сбивает тебя с ног, — это уже подвиг.
Я снял с повестки дня требование о соблюдении европейского режима дня и настаивал только на том, чтобы порученная работа была сделана в срок и качественно. Это не у всех получалось, для некоторых вообще «упорный труд был тошен», но в целом точку удалось «раскачать», и определенные положительные сдвиги все-таки стали постепенно ощущаться.
Наши опасения не оправдались: Э. лучше работать не стал.
Шпицбергенская разведывательная проблематика входила составной частью в глобальную арктическую тему, поэтому мы внимательно отслеживали все, что происходит на архипелаге в части экономической, экологической и научной, и докладывали об этом в Центр. Естественно, мы зорко следили за тем, чтобы с норвежской стороны не наблюдалось поползновений к использованию территории архипелага в военных целях, в интересах НАТО. В начале 90-х годов проблема военного использования Арктики стояла уже не так остро, как в 70—80-х годах, но окончательно с повестки дня еще не снималась.
Шпицберген с точки зрения условий оперативной работы — даже не большая, а маленькая деревушка, в которой всем обо всем известно, поэтому настоящей агентурной работы мы на архипелаге не вели. Все наши связи и контакты были официальными и дружескими. Другими в «полярке» они просто быть не могли. Причем переход от знакомства к дружбе там был намного короче, чем в той же Норвегии, Швеции или Дании. Человек там не знает, когда сможет увидеться со своим знакомым в следующий раз, поэтому ценит представившуюся возможность пообщаться и посплетничать за стаканом пива, рассказать и одновременно услышать что-то для себя новое, познавательное.
Оперработник заявил контакту, что наши компетентные органы не занимаются компрометацией иностранных граждан, а сообщенных контактом данных пока для этого недостаточно.
Парадоксально, но факт, что, работая на «краю Ойкумены», я значительно чаще встречался с крупными политическими деятелями, нежели когда я работал в скандинавских столицах. Причем если в Копенгагене или в Стокгольме я и сталкивался раз в год лицом к лицу с местным членом правительства, то только для того, чтобы перевести ему с русского языка фразу посла или пожать на приеме руку. Не больше того.
На Шпицбергене же я регулярно, не реже одного раза в месяц, получил возможность иметь в качестве своего собеседника либо министра труда Норвегии, либо председателя внешнеполитического комитета стортинга[5], либо председателя парламентской группы партии Центра, либо еще какую-нибудь важную персону с политического Олимпа Осло. Многочисленные делегации из норвежской столицы, выполнив свою миссию в Лонгй-ербюене, считали своим непременным долгом посетить советские поселки и воочию убедиться, чем мы живем, дышим, как сотрудничаем с сюссельманом, какие проблемы решаем.
Беседы, как правило, получались интересные, содержательные и достаточно длительные. Консул и я не скупились на угощение, поэтому приемы проходили на «высшем уровне» с обоюдной пользой для всех участвующих сторон.
Источник сказал объекту: «Здравствуй, Джонсон», на что последний ответил: «Здравствуй, источник».
Запомнился единственный за мою командировку «большой» прием по случаю 74-й годовщины Октябрьской революции. Советского Союза уже не было, но консул решил, что прием нужно было проводить все равно, потому что «не проводить неудобно». Поскольку другого государственного праздника у новой России еще не было, то воспользовались старым. Где можно было проводить прием в государственный праздник страны, которой уже не было? Только на Шпицбергене.
В Лонгйербюене уже был новый губернатор О. Блумдаль, и мы с нетерпением хотели посмотреть на него вблизи, познакомиться как следует и установить по возможности дружеский контакт.
Новый сюссельман не разочаровал наших ожиданий. Он прибыл в сопровождении большой делегации на собственном корабле. В темную полярную ночь в консульство ввалилась толпа празднично одетых сотрудников конторы губернатора, администрации «Стуре Ношке», пастор Бъерн (Миша) Серенсен с супругой, врач, горный мастер и многие другие члены лонгйербюенского общества с женами, а также высокопоставленная делегация норвежского МИД во главе с послом по особым поручениям Яном Арвесеном.
Боже мой, что это был за прием! Было великолепное угощение, спичи и ответные тосты, танцы русские в исполнении переводчика Сверре Рустада, танцы норвежские в исполнении дипломатов консульства, танцы общие с песнями и без оных. Сам сюссельман пустился в пляс и так «оторвал» цыганочку с женой директора рудника Натальей Соколовой, что сразу завоевал все симпатии русской части.
Посол по особым поручениям Арвесен, не желая отставать от Блумдаля, расстегнул фрак, сбросил его на пол и стал на коленях делать «выход» перед покорившей его женой секретаря консульства Аллой Таратенковой. Это было что-то!
Стены дрожали от украинских, русских и норвежских голосов, подхвативших «Катюшу», а потом «Из-за острова на стрежень», а пол гудел от дружного топота более сотни ног, вот-вот готовый провалиться вниз. Во всем была такая искренняя непосредственность, такая истовая упоенность, что мне почему-то пришла в голову гоголевская сцена из «Мертвых душ» с описанием провинциального бала у губернатора и крылатая фраза классика: «…и пошла плясать губерния!» Но сам я тоже находился под влиянием охватившего всех настроения.
Вероятно, мы все присутствовали на последнем приеме в российском загранпредставительстве по случаю годовщины революции…
Время было глубоко за полночь, но никто из гостей не хотел уходить. Пришлось сюссельману употребить власть и напомнить гостям о долге вежливости. Разгулявшиеся «норги» стали нехотя одеваться, а когда настала минута прощания, сердце главного врача лонгйербюенской больницы не выдержало, и он стал опять раздеваться. Он поверил шутливой фразе Еремеева о том, что желающие могли остаться в консульстве на всю ночь.
— Я не хочу уезжать домой! Я хочу остаться с моими русскими друзьями! — заявил он, чуть не плача.
Его как ребенка пришлось уговаривать старшему полицейскому Юнссону и заботливой супруге.
Норвежцы пригласили нас на ответный прием, традиционно устраиваемый губернатором в предрождественские дни. На этот прием наша делегация приехала с подарками, заранее зная, что норвежцы тоже приготовили подарки для нас. Прием этот проходил в аналогичной дружеской и непринужденной обстановке, все много пели, танцевали и веселились от души.
Вспомнив новогодние вечера в посольствах в Копенгагене и Стокгольме, я придумал несколько юмористических сценок-рассказов, перевел их на шведский язык и выступил с ними перед норвежцами. Рассказ был выдержан в документально-телеграфном стиле: я пародировал переписку губернатора с Осло по вопросам взаимоотношений с русскими на Шпицбергене и сорвал громкие аплодисменты. О моем выступлении на приеме узнал убывший уже со Шпицбергена Л. Элдринг и попросил меня прислать ему текст в Осло. От норвежцев я после услышал, что рассказ был «пущен» им по сотрудникам министерства юстиции и имел успех.
Вообще в полярной обстановке, вдали от мировой цивилизации, обычные веши и события приобретали на Шпицбергене несколько иную, более эмоциональную, что ли, окраску. Помнится, вместе с курирующим руководителем Центра, приехавшим в командировку на Шпицберген, мы прилетели в поселок Пирамида и пошли знакомиться с местными достопримечательностями.
Заглянув в тепличное хозяйство, мы обнаружили там двух молодых американцев, о чем-то оживленно беседующих на интернациональном языке жестов с хозяйкой теплицы.
Последняя увидела нас и с радостным лицом бросилась нам навстречу:
— Как хорошо, Борис Николаевич, что вы появились у нас. Помогите нам объясниться с американскими господами.
Мы с моим спутником подошли к насторожившимся «янки» и представились: вице-консул такой-то и ответственный сотрудник МИД СССР такой-то. Реакция американцев была не совсем обычной. Засмущавшись, они сунули нам свои визитки и быстро ретировались в гостиницу. Вероятно, перед поездкой на архипелаг они довольно много наслушались о «тотальной системе слежки за иностранцами в коммунистической России» и приняли наш визит в Пирамиду на свой счет. Не знаю, с какой миссией они оказались в засыпанном снегом советском поселке на Шпицбергене, но на их визитках было указано, что они являлись членами Географического общества США, филиал в Калифорнии.
Был я свидетелем еще одного странного визита американцев в Пирамиду: под видом туристов прибыли довольно компетентные специалисты в области угледобычи из транснациональной компании «Назерн Рисосез лимитед» с филиалами в Пасадене (США), Лондоне и Брюсселе. Их всю ночь «развлекал» директор рудника Август Петрович Назаренко, чем вызвал серьезные нарекания со стороны своей строгой супруги. Но ни одной коммерческой тайны он «янки» так и не выдал. Август Петрович, чистой воды украинец, круглый сирота, воспитанный в Сибири в немецкой семье, был настоящим стойким большевиком.
А в Баренцбурге однажды появился сотрудник Информационной конторы США из Тромсе некто Джордж М. Уайт и запросился ко мне на прием. Из беседы с ним я так и не смог составить мнение о целях его визита на Шпицберген, хотя некоторые догадки на этот счет, естественно, были. Достаточно вспомнить, что Тромсе находится в непосредственной близости к Мурманской области, и, какую информационную контору надо было содержать американцам при наличии посольства в Осло и нескольких консульств в других крупных городах страны, догадаться было несложно.
Как видишь, дорогой читатель, я не смогу поведать тебе о крутых шпионских делах, о вербовках ценной агентуры среди сотрудников конторы губернатора, о добыче сверхсекретных материалов НАТО, о подставах на заимках для звероловов, тайниковых операциях в каньонах ледника Ломоносова и тому подобной романтике. В этой командировке я во многом уподобился ученому с более-менее широкими познавательными интересами и только искал носителей интересующей меня информации, чтобы в невинном разговоре «снять» с него недостающий фрагмент и вставить его потом в мозаику информационного сообщения в Центр.
В связи с новыми требованиями информацию с контакта пришлось «снимать» не «втемную», а «втрезвую» [6] .
Не надрывались мы и над контрразведывательным обслуживанием рудника. Новые времена принесли все-таки некоторые положительные изменения, и мы теперь не приходили в истерику оттого, что какой-то шахтер завел дружбу с норвежцем или, на худой случай, попросил политического убежища в Лонгйербюене. В конце концов это касалось только самого перебежчика, его рудничного начальства и консульства. К КГБ и вопросам безопасности это не имело никакого отношения, если, конечно, перебежчик не обладал государственными секретами. Но таких людей в Баренцбурге и в Пирамиде не было.
Моему предшественнику чуть не прервали карьеру за то, что какой-то метеоролог сбежал к норвежцам и попросил у них политического убежища. Два года спустя, уже при мне, аналогичный случай не только не «потянул» на драму, но с трудом завершился как самый бездарный фарс.
Как-то мне позвонил директор рудника А.С. Соколов и прерывающимся от волнения голосом доложил, что из поездки в Лонгйербюен не вернулся некто Романов. Этот житель Полтавщины, физически малоразвитый, оказался не подготовленным к труду шахтера, постоянно прихварывал и не выходил на работу. Руководство рудника перевело его в подсобное хозяйство — «Скотленд-Ярд» — скотником. Скоро он стал предметом насмешек со стороны «настоящих» мужчин и загрустил.
Во время поездки в Лонгйербюен он обратился в контору губернатора и попросил там политического убежища, поскольку не смог в Баренцбурге «реализовать свое право на труд». Мы связались с Элдрингом, и тот подтвердил, что Романов находится у них и что его ходатайство направлено на рассмотрение министерства юстиции Норвегии!
— Господин Элдринг, — сказали мы сюссельману по-дружески, — вы можете поступать как вам заблагорассудится, но уже прошли те времена, когда можно было бежать из России под надуманным или реальным предлогом политического преследования. Если вы дадите вид на жительство Романову, завтра к вам прибежит десяток подобных, потому что экономическая ситуация в стране и в поселке тяжелая.
Прошло два дня, и вертолет сюссельмана доставил Романова на Финнэсет и улетел. Романов как ни в чем не бывало дошел пешком до своего общежития и завалился спать. Отоспавшись, он заявился в консульство отметить свое возвращение, а потом отправился рассказывать о своих приключениях в Лонгйербюене товарищам по работе. Самым важным событием за эти дни для Романова явилось получение карманных денег от сюссельмана в сумме 700 норвежских крон и возможность «от пуза» напиться кока-колы.
В. пока не нашел достаточных оснований для отказа от сотрудничества, поэтому деньги был вынужден взять.
— Парни, у меня до сих пор в животе от нее урчит, — горделиво рассказывал несостоявшийся политэмигрант любопытным коллегам в общежитии.
Следующим самолетом его отправили домой в уже самостоятельную Украинскую республику.
Правда, «романтизма» в этой скучной работе нет. Поэтому я предлагаю оставить тему шпионажа — надеюсь, я удовлетворил твой ненасытный аппетит, читатель, в предыдущих главах, посвященных Дании и Швеции.
В условиях Шпицбергена снегоход играет ту же роль, что и автомобиль на материке. Он — основное транспортное средство для решения бытовых и оперативных вопросов, а также и для отдыха. В консульстве в скутерной стояло несколько снегоходов «Ямаха», но исправен из них был только один — консула. Остальные шесть снегоходов, принадлежащие резидентуре, находились в жалком состоянии, заезженные до предела нашими предшественниками по работе.
Первым делом мы принялись за восстановление нашего парка снегоходов, благо что наш шифровальщик оказался мастером на все руки и большим энтузиастом мотоциклетного спорта. В техническом отношении двигатель снежного скутера мало чем отличается от мотоциклетного, поэтому ремонт снегоходов нам обошелся практически бесплатно. Запасные части к ним продавались в Лонгйербюене, так что скоро вся резидентура и члены наших семей стали выезжать сначала на короткие прогулки вокруг Баренцбурга, а потом и в Лонгйербюен.
Ощущение езды на снегоходе непередаваемо. Облачившись в непродуваемые комбинезоны, перчатки, валенки, шлемы и маски, обыкновенный жалкий пешеход превращался в гордого наездника, эдакого рыцаря снежных просторов. Мчишься по замерзшему заливу со скоростью 70—80 километров в час, затаив дыхание, «проглатываешь» расстояние, ныряешь с замершим сердцем в глубокий каньон, и, обозревая бесподобную снежно-голубую панораму, вдруг обнаруживаешь, что внутри тебя начинает рождаться песня, возникает состояние эйфории и легкого, как от шампанского, возбуждения. Блеск!
Наши отремонтированные «Ямахи» скоро стали предметом зависти рудничных. Японские машины значительно превосходили отечественные «Бураны», тяжелые и неуклюжие изделия, сконструированные еще в начале 50-х на базе финских скутеров. И хотя они были старенькими, а наше снаряжение не настолько красочно, как у норвежцев, мы все равно выделялись на фоне «серой действительности» и служили причиной разных досужих домыслов и пересудов.
Передвижение на снегоходах и вообще выезды в горы или на рыбалку на озера требовали соблюдения мер предосторожности. Мы брали с собой в обязательном порядке карабины с запасом амуниции, ракетницу и рацию. В окрестностях поселков с марта начинали бродить белые медведи, и встреча с ними не сулила ничего хорошего. Мне лично ни разу не «посчастливилось» встретиться с белым медведем, но почти ежедневно появлялись сообщения о том, что белый медведь учинил разгром той или иной зимовки, зашел в поселок или даже совершил нападение на одиноких туристов.
По выходным вместе с метеорологом Синицыным и директором шахты Соколовым мы отправлялись на подледный лов шпицбергенского гольца. Местом нашего отдыха выбирали либо озеро Ледяное, куда сползал мощный красивый ледник и где дирекция рудника устроила себе нечто вроде дачи, и озеро Линнея, неподалеку от которого находились мыс Старостина и «Исфьорд-радио» — метео— и радиостанция норвежцев, которая наряду с выполнением своих прямых функций осуществляла, по нашим предположениям, задачи отслеживания за передвижениями судов Северного ВМФ.
Мы брали с собой шахтерские «тормозки» — наборы съестных припасов — и на целый день выбирались на лед. Уловы были не очень впечатляющими, потому что из одной лунки можно было максимум выловить одного-двух гольцов весом не более 150—200 граммов, а то и того меньше, а просверлить лунку в полутораметровом слое льда было не очень приятным занятием. Но впечатлений от самого похода хватало надолго.
Однажды в апреле вместе с несколькими сотрудниками рудника я отправился на неизменном «Гурееве» в район Земли Оскара Второго. Вертолетчики рассказывали, что в заливах появилось много всякой живности, в том числе и моржей, которых в этих краях не видели давненько. Отовсюду сползали ледники, вскрывался лед в заливах, и мы медленно пробирались сквозь льдины, держа курс на вершину горы Эльйхорнет. Изредка мимо нас на льдинах проплывали грязно-серо-коричневые морские зайцы с белоснежными, только что народившимися детенышами.
Мы вошли в бухту Буре, в которую вместе со льдом вползал густой туман, и скоро буксир уперся носом в сплошную кромку льда. Впереди в метрах трехстах—четырехстах у самого берега чернели две или три огромные неподвижные туши. Главный инженер Воронуха прицелился карабином в одно из этих пятен, но начальник горно-спасательного отряда Павел Сериков, «делавший» уже вторую «полярку» на Шпицбергене, отвел дуло в сторону:
— Не советую тебе тревожить зверя. Да и сюссельман не похвалит за раненого моржа. А убить его из этой «свистульки» все равно не сможем. Да и зачем? Давай сходим посмотрим.
Павел спустил веревочный трап и спрыгнул на лед.
— Ну что же вы? Идемте!
— Нет уж, — отмахнулся главный инженер, — я посмотрю лучше на тебя.
Павел довольно уверенно шел по толстому льду, а мы остались на палубе, ожидая, как морж среагирует на приближение человека.
Когда до моржа оставалось метров тридцать или сорок, мы услышали характерный рев, словно где-то рявкнул гудок буксира. Павел остановился и замер. Мы видели, как моржиха заслонила собой детеныша и заняла угрожающее оборонительное положение. Неожиданно она сползла со льдины в воду и исчезла. Павел не стал дожидаться ее появления из полыньи где-нибудь совсем рядом с собой и поспешил обратно к нам. Он пробежал большую часть разделявшего нас расстояния, когда сзади него из-подо льда возникла усатая боцманская морда. Хорошо, что других водных разводий на его пути больше не оказалось.
— Видал? — торжествующе воскликнул Павел Воронухе, вскарабкиваясь на борт буксира.
— Да-а-а, с такой дурой лучше не связываться.
Мы постояли некоторое время у кромки льда, убедились, что моржиха вернулась к детенышу, и пошли обратно. Нам предстояло стать на якорь, добраться на шлюпке до берега и пешком пройти километра два-три по тундре Эрдмана и разыскать озеро с одноименным названием. Ходили слухи, что в озере видимо-невидимо гольца.
Воронуха предпочел остаться на борту «Гуреева», а директор Соколов, Синицын, Павел и я сошли на берег. Уже наступила короткая весенняя ночь, и через высокий перевал мы шли в сумерках. Впереди шел Синицын, за ним — Павел, потом — Соколов и в конце цепочки я. Несмотря на то что я шел последним, я так же быстро выдохся, как и впередиидущие. И не мудрено: мы проваливались в мягкий снег по пояс и были вынуждены идти след в след, постоянно меняясь местами в цепочке.
Судя по карте, мы должны были уже подойти к озеру, но кругом была плоская равнина и никаких намеков на берега и характерное углубление не было. Сбиться с курса было довольно трудно, потому что слева шла высокая горная гряда, а уйти вправо нам мешало море. Мы шли уже больше часа, а озеро все не показывалось. Наконец кто-то предложил сделать привал. Мы в изнеможении легли на спину около какой-то скалы и посмотрели на небо.
— Ребята, а уже понемногу светает, — заметил Синицын.
И точно. Через минут пять—семь воздух вокруг нас окрасился розовыми лучами находившегося еще за горизонтом солнца. От первобытной тишины звенело в ушах. И вдруг звона в ушах прибавилось. Я прислушался: писк-звон то пропадал, то появлялся снова в типичном ритме полета подмосковного комара. И вдруг прямо на нос мне сел…, комар! Ничего себе: на Шпицбергене повсюду еще лежит толстый слой снега, весна только начинает себя показывать, а в тундре появились уже комары.
А солнце между тем уже показало свою шапку над горной грядой, и тишину тут же нарушило пение жаворонка. Нет, конечно, это был не жаворонок, а шпицбергенская пеночка — первый вестник весны, возвратившийся из теплых краев. Ее песню подхватила подруга, другая, третья, и вот воздух наполнился многоголосым щебетаньем, похожим на щебетанье стрижей или ласточек над куполом старой церкви.
Солнце уже поднялось окончательно, и, осмотревшись, мы двинулись в путь, сверяясь с картой. Наконец мы увидели, что местность стала понижаться.
— Борис, давай бури. Это лед, — приказал Соколов. Синицын снял с плеч бур и резво воткнул его в снег.
Скоро он уперся в твердое покрытие и стал пробуксовывать. Синицын вынул бур, и на снег упали черные комочки грунта.
— Какое озеро, мы бурим тундру. Боря, смотри, в лицо брызнет нефть, — пошутил Павел Сериков.
Синицын сделал еще несколько попыток бурения, но везде натыкался на грунт.
— Так где же это чертово озеро Эрдмана? — взмолился Соколов.
Все молчали. Судя по окружению, озеро было рядом, но до льда и до воды мы так и не добрались.
— Надо уже возвращаться. Прошло четыре часа, как мы ушли. Воронуха, наверное, уже беспокоится.
Мы тронулись в обратный путь и, с трудом волоча ноги, ежечасно отдыхая, еле «приволоклись» до шлюпки. По палубе «Гуреева» нервно шагал Воронуха, в голове которого, возможно, зародилась не одна дурная мысль о причинах нашего долгого отсутствия. Тут же на море обрушился «заряд», и «Гуреев» с Воронухой исчезли из виду.
Наше полусуточное путешествие не увенчалось успехом. Но озеро Эрдмана было через две недели обнаружено с воздуха по характерному пятну. На льду озера тоже появились полыньи. Голец там действительно был, но не в таких уж фантастических количествах, как мы ожидали.
А ночной поход по тундре Эрдмана и встреча шпицбергенского рассвета навсегда остались в моей памяти.
Арктика не любит шуток и самонадеянности. Она постоянно напоминает о себе людям, заставляет их быть собраннее, внимательнее, всегда готовыми к неожиданностям. Шпицбергенская «полярка» и нам подбрасывала сюрпризы, которые, к счастью, заканчивались благополучно. По отношению к некоторым другим полярникам, к сожалению, этого сказать нельзя.
Не заживающей до сих пор раной стала гибель двух вертолетчиков, вызванная аварией управляемой ими машины. Это случилось в марте, особенно богатом оттепелями, метелями и неожиданной сменой погоды. В этот день прилетел из Москвы самолет. Он привез с материка новую смену шахтеров и должен был забрать с собой тех, у кого срок командировки на Шпицбергене кончился. Три вертолета то и дело поднимались с аэродрома Лонгйербюен и брали курс то на Пирамиду, то на Баренцбург, развозя людей и грузы, стараясь сделать свое дело в срок, чтобы не задержать вылет рейса.
Все экипажи, набранные из Липецка, Воронежа, Тамбова и Ярославля, получили достаточный опыт работы в арктических условиях и уверенно летали практически по всему периметру архипелага. Вертолеты, как утверждали, были далеко не новыми, они побывали в боевых действиях в Афганистане, но свой ресурс еще не исчерпали. Одному из экипажей предстояло сделать последнюю ходку в Пирамиду и забрать там последнюю партию горняков. При заходе на вертолетную площадку, расположенную на самом краю бухты Мимер, обрамленную со всех сторон крутыми отвесными горами, их застала первая волна «заряда», выпущенной из «небесной пушки» снежной «шрапнели», в которой сразу теряется видимость и визуальная связь с землей. Сделав слишком крутой вираж, вертолет задел лопастью скалу и рухнул на лед. Погибли двое членов экипажа, молодые и веселые ребята. Баренцбург и Пирамида долгое время пребывали в трауре.
В августе в консульство позвонил А.П. Назаренко и попросил меня срочно прилететь в Пирамиду в связи с несчастным случаем, в результате которого погиб сорокашестилетний начальник порта. В несчастный случай был замешан финский гражданин, и прежде, чем на месте трагедии должна была появиться норвежская полиция, нужно было попытаться провести собственное расследование. Не скрою, на беспристрастное отношение сотрудников конторы губернатора априори мы не очень-то надеялись.
Обстоятельства гибели начальника порта были совершенно нелепыми и тривиальными. Накануне в порту Пирамиды неожиданно появилась иностранная яхта, управляемая двумя финскими гражданами. На небольшом суденышке, оснащенном, правда, самым современным навигационным оборудованием, финны прошли Балтийское и Северное море, обогнули Скандинавский полуостров и благополучно пересекли океан. Радость от свершения такого подвига была, очевидно, непомерной, и они пригласили к себе на борт начальника порта, бывалого ленинградского моряка и портовика, и других сотрудников причала.
Известно, как относятся к спиртному финны и русские. А когда нужно было отметить благополучное завершение перехода из Хельсинки в Пирамиду, то интернациональная спайка превратилась в опасную смесь. Очевидцы утверждали, что выпито было много. Все участники дружеской попойки разошлись по домам, кроме начальника порта, который жил в квартире тут же на причале. Утром он не вышел на работу, а когда пришли проверить, не ночевал ли он на борту яхты, то там его не оказалось. Полусонные и пьяные вдрызг финны ничего толкового насчет своего ночного гостя сказать не могли, но, судя по всему, какую-то мрачную информацию, несмотря на незнание обеими сторонами общего языка коммуникации, до наших портовиков они донесли. И тогда вызвали представителя консульства.
Когда я прилетел и сразу же прошел на причал, финны спали мертвым сном. В каюте резко пахло алкоголем, на полу повсюду валялись пустые бутылки, а на неубранном столе засохли остатки скудной закуски.
Не церемонясь, я растолкал спящего финна и усадил его за стол.
— Где начальник порта? — спросил я его в упор на шведском языке.
Финн долго осмысливал вопрос, раскачиваясь всем туловищем взад-вперед, потом сморщил свое и без того смятое лицо и заплакал. Я не стал наседать на него и дал выплакаться. Несколько успокоившись, финн, владелец яхты, заплетающимся языком поведал следующую историю.
После того как все гости ушли с яхты, начальник порта сбегал к себе домой и принес новую бутылку водки. Когда она была опорожнена, второй финн не выдержал и ушел спать (он и при моем появлении не пришел еще в себя и храпел за ширмой). Начальник порта, крупный упитанный мужичина, более-менее держался на ногах и был чрезвычайно возбужден. Скоро он объявил финну, что ему жарко, и стал раздеваться.
— Пойдем выкупаемся и охладимся, — позвал он финна.
Несмотря на август, температура воды в заливе Ми-мер была не выше 2—3 градусов, и финн, естественно, стал отговаривать своего русского друга от этой затеи.
Уже стоял полярный день, и вовсю светило солнце, и финн видел, как русский друг сиганул с борта яхты в воду и на некоторое время исчез под водой. Потом он вынырнул, закричал от пронзившего все тело холода и стал цепляться руками за трап. Но трап торчал над водой сантиметров на сорок—пятьдесят, и обезумевший от холода начальник порта не мог никак достать его рукой. Тогда финн якобы протянул ему руку, чтобы помочь выбраться из воды, но тот был очень тяжелым, и вытащить его из воды не было никакой возможности. Так они пробарахтались минуты две-три, а потом рука начальника порта выскользнула из руки финна, и человек ушел навсегда под воду.
Финн якобы стал звать людей на помощь, но никто его не услышал. Обессиленный и потрясенный случившимся, он заснул и больше не просыпался до того самого момента, пока его не растолкал советский вице-консул.
Финн сидел за столом и растирал ладонью слезы по лицу, а я думал о том, как глупо может кончить человек вдали от родины, от семьи, пославшей его на заработки.
Начальника порта искали, но, учитывая глубину моря, сильное течение и время, прошедшее с момента его гибели, поиски скоро за бесполезностью прекратили. Потом прилетел вице-губернатор Вейдинг с полицейскими и провел обстоятельное расследование случившегося. Так же как и мы, норвежцы пришли к заключению, что произошел несчастный случай.
…Мы не остановились на достигнутом и приступили к ремонту находившегося в нашем распоряжении морского катера — также доведенного нерадивыми пользователями до аварийного состояния. Приближалось лето, и катер при отсутствии снега должен был решить насущные проблемы связи с норвежским поселком и попутно доставить нам массу радостей. В противном случае мы должны были все время ориентироваться на единственный в Баренцбурге кораблик — портовый буксир «Гуреев» — и вертолеты треста, которые наши планы, естественно, в расчет не принимали и ходили в Лонгйербюен, когда это вызывалось исключительно потребностями дирекции рудника.
В июне, после длительных мучений, мы кое-как отремонтировали шведский двигатель катера, «словили» кран и спустили с его помощью наш «крейсер» на воду для проведения пробных испытаний. Испытания прошли более-менее удовлетворительно, и мы запланировали в ближайшие выходные поход к мысу Старостина. Это была наша вторая маленькая победа над разрухой и бесхозяйственностью. Арсенал оперативной техники пополнился важным средством передвижения, и мы с возросшим оптимизмом смотрели в наше полярное будущее.
Оперативная техника облегчает работу мозга оперработника наполовину: она позволяет не запоминать ответы источника.
А между тем по мере развала государства мы на Шпицбергене испытывали лишения в части поддержания связи с материком. Магнитная шапка над Северным полярным кругом блокировала слабые радиосигналы старенькой поселковой радиостанции, и мы неделями сидели без связи с Москвой. Наиболее срочные телеграммы приходилось в закодированном виде посылать по телефаксу в наше посольство в Осло. Двойная шифровка вызывала досадные накладки и недоразумения.
В конце 1991 года прервалась авиасвязь с Мурманском и Москвой. Регулярные — раз в две недели — полеты самолетов «Аэрофлота» стали не под силу тресту «Арктикуголь» по причине дороговизны аренды. Рудник лишился возможности вовремя заменять смены шахтеров, а консульство — курьерской связи. Декларированные новой властью хозрасчет и самостоятельность предприятий выходили нам всем боком.
Мириться с такой ситуацией было уже невозможно, и «Арктикуголь» решил вернуться к старой практике использования пароходов. Первый пароход из Мурманска шел в разгар «полярки» четверо суток — было вообще удивительно, как он дошел и не вмерз во льды, и его прибытие в Баренцбург совпало с моим пятидесятилетним юбилеем. Капитан парохода отказался входить в покрытый толстым льдом Гренфьорд и бросил якорь у входа в залив, у кромки Исфьорда, где вода была еще чистая ото льда.
Выгрузка и погрузка на пароход с помощью зависавших над палубой вертолетов в условиях крепчайшего мороза и темной полярной ночи превратилась в героическую эпопею. Капитан судна дал указание машины не останавливать, и пароход не стоял неподвижно на месте, а все время маневрировал. Но и это не помогло, и пароход все-таки сковало льдом. Лед вокруг парохода пришлось подрывать, но для этого потребовалось разрешение сюссельмана. В ночной кутерьме в воду попало несколько пассажиров, но их, слава богу, удалось спасти.
Прибывшие в консульство дипкурьеры не попадали зубом на зуб от холода и затравленно озирались по сторонам, ожидая с нашей стороны какого-нибудь подвоха. Когда их отпоили «баренцбургским грогом», они произнесли только одну фразу: «Никогда больше ни ногой на Шпицберген» — и чуть не разрыдались.
Весь мой юбилей прошел под знаком отправки парохода, и от стола отходил то один гость, то другой, чтобы тоже подключиться к подвигу.
А подвигам в нашей русской жизни действительно всегда есть место.
Прав был классик — он как в воду глядел.
Воду Гренландского моря.
В этой связи вспоминается следующий характерный для первых лет «демократии» эпизод. В Баренцбурге одним ранним мартовским утром 1991 года случился переполох. Без всякого предупреждения в порт прибыл огромный — водоизмещением 80 тысяч тонн — ледокол! Спустя час в консульстве появился его бравый капитан, чтобы засвидетельствовать нам свое почтение, с одной стороны, и объяснить причину нежданного визита — с другой.
Оказалось, что Мурманское пароходство, получив самостоятельность, решило немедленно ею воспользоваться в самых благородных целях — заработать для порта и его акционеров валюту.
— Ну и что? — спросили мы недоуменно капитана.
— Как — что: у нас ледокол, у вас лед. Мы готовы…
— Позвольте, позвольте. В том, что вы готовы колоть лед, у нас сомнений нет. А для кого вы хотите его колоть?
— А разве Баренцбургу не нужно?
В ответ мы дружно расхохотались, а капитан укоризненно посмотрел на нас, принимая, вероятно, за слабоумных.
— Да у нас не то что оплатить ледокол, нам не на что купить… — И директор рудника стал перечислять, на что у него не хватает средств.
— Вы бы спросили нас по радио, прежде чем заходить, — посоветовал консул Еремеев.
— А норвежцы? Может, им нужно? — не совсем уверенно спросил капитан ледокола.
Мы позвонили в контору сюссельмана и поинтересовались, не нужен ли им ледокол.
— А зачем? — удивился губернатор. — Во-первых, навигация у нас начнется в мае, и к этому времени лед в заливе вскроется, а во-вторых, откуда у вас появился ледокол?
Мы объяснили откуда, и сюссельман проникся к русскому капитану жалостью, но помочь делу ничем не мог.
— Ну так что будем делать? — спросил Еремеев затихшего капитана.
— Да ничего. Придется возвращаться домой. А давайте я вас прокачу на ледоколе. Посмотрите, что это за зверь и как он ходит во льдах.
— С удовольствием.
Мы быстренько собрались и поехали в порт. По льду перешли до середины залива и с трудом поднялись на высоченный борт ледокола. Тут же прошли в огромную рубку, и капитан дал команду «вперед». Машины послушно заработали, и несколько тысяч лошадей стронули огромный утюг с места. Утюг наползал тупым носом на лед, подминал его всей своей тяжестью под себя, хрустел, проглатывал и выплевывал мокрую кашу за кормой.
Слов нет. Впечатление было сильное. Мы убедились, что техника работала отлично.
Только попала она в дурные руки.
Мы прокатились туда-сюда по Гренфьорду и пожалели, что ледокола не было в ту драматическую февральскую ночь, когда он действительно был нужен.
На душе после ухода ледокола было смурно. Если у нас будет такой капитализм, то хорошего для страны он ничего не принесет.
Я как в воду Ледяного фьорда смотрел!