Показать все теги
(1851-1925)
В блистательном ряду таких адвокатов, как В.Д. Спасович и Д.В. Стасов, Ф.Н. Плевако и А.И. Урусов, СА Андреевский и П.А. Александров, В.Н. Герард и В.И. Танеев, Л.А. Куперник и АЯ. Пассовер, Н.К. Муравьев и А.С. Зарудный, П.Н. Малянтович и О.О. Грузенберг, опыт которых мог бы служить образцом для нашей современной адвокатуры, одно из первых мест принадлежит Николаю Платоновичу Карабчевскому. Впервые он заявил о себе еще в 1877 г. на процессе «193-х», в 80-е годы был уже знаменит, но и в начале XX в., когда выдающиеся адвокаты «первого призыва» большей частью отступили на второй план или ушли со сцены и вообще из жизни, Карабчевский оставался звездою первой величины, а последние 10 лет существования присяжной адвокатуры (после того как в 1907 г. устранился от дел и в 1908 г. умер Плевако) был самым авторитетным и популярным адвокатом России.
* * *
Имя Карабчевского, которое когда-то почти 40 лет кряду гремело по всей России, сегодня знакомо только специалистам — больше юристам, чем историкам. Монографий о нем (как, впрочем, и о других знаменитостях адвокатуры, кроме Плевако, — даже о «короле» ее Спасовиче) до сих пор нет, хотя он впечатляюще представлен во всех очерках по истории русского судебного красноречия[1], в словаре-альбоме П.К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции» (3-е изд. СПб., 1890,1891, 1893) и даже в учебном пособии академика-лингвиста В.В. Виноградова[2], а в 1983 г. появился и первый специальный очерк о нем — квалифицированный, но очень краткий, основанный на узком круге только печатных материалов[3]. Между тем жизнь и судьба Карабчевского отражены в разнообразных источниках. Это в первую очередь — опубликованные речи, статьи, очерки, воспоминания самого Николая Платоновича[4], его друзей, коллег, современников[5], а также его обширный (1329 ед. хр.) архивный фонд[6], который содержит ценнейшие материалы, включая написанную неизвестным автором и правленую самим Карабчевским рукопись его биографии до 1890-х годов, правда с большим (Л. 15—52) пропуском.
Путь Карабчевского в адвокатуре от новичка до ярчайшей знаменитости был крут и прям, хотя он и стал адвокатом чуть ли не через силу, по стечению неблагоприятных для него обстоятельств.
Родился он 30 ноября 1851 г. в Николаеве, на Украине. Мать его — Любовь Петровна Богданович — была потомственной украинской помещицей, а вот отец — Платон Михайлович, дворянин, полковник, командир уланского полка («образования домашнего», «арифметику знает», как засвидетельствовано в его формулярном списке), — имел экзотическое происхождение. «Во время завоевания Новороссийского края, — читаем в рукописной биографии Карабчевского, — каким-то русским полком был подобран турецкий мальчик, определенный затем в кадетский корпус и дослужившийся в военных чинах до полковника. Фамилия ему была дана от слова «Кара» — «Черный»[7]. Этот турчонок, Михаил Карапчи, который принял с крещением фамилию Карабчевский и стал, в чине полковника, крымским полицмейстером[8], — дед Н.П. Карабчевского.
Николаю Платоновичу было всего полтора года, когда умер его отец. До 12-летнего возраста будущий адвокат воспитывался дома гувернанткой-француженкой и бонной-англичанкой, что помогло ему уже в детстве овладеть французским и, несколько хуже, английским языками. В 1863 г. он был принят в Николаевскую гимназию особого типа, «реальную, но с латинским языком», окончил ее с серебряной медалью и в 1869 г. стал студентом Петербургского университета. Насколько далек был тогда юный Карабчевский от адвокатских и вообще юридических грез, видно из того, что он поступил не на юридический, а на естественный факультет. Будучи по характеру любознательным и активным, он ходил на лекции к профессорам разных факультетов, причем наибольшее впечатление произвели на него именно юристы — П.Г. Редкин, Н.С. Таганцев, А.Д Градовский, И.Е. Андреевский. В результате Карабчевский еще на первом курсе задумал было перейти в Медико-хирургическую академию, но передумал, едва заглянув в анатомический театр, а со второго курса все-таки перешел на юридический факультет университета.
Впрочем, сделал он это уже после того, как на первом курсе принял участие в студенческих «беспорядках», отбыл трехнедельный арест и тем самым резко осложнил и ограничил себе выбор профессии. Дело в том, что, блестяще окончив (весной 1874 г.) юридический факультет столичною университета, Карабчевский узнал: государственная, чиновничья карьера юриста перед ним закрыта. «Незадолго перед тем, — вспоминал он, — в университете было вывешено объявление, что лица, желающие поступить на службу по Министерству юстиции, должны иметь от университета особое удостоверение о своей благонадежности»[9]. Карабчевский как участник студенческих «беспорядков» такого удостоверения получить не мог. Правда, его неблагонадежность не мешала ему вступить в адвокатуру как в учреждение самоуправляющееся, но к ней он все время студенчества и даже по окончании университета относился недоверчиво из-за ее «суетного сутяжничества» и считал ее «малоподходящей»[10] для себя.
Обдумав возможные варианты своей судьбы, Карабчевский решил стать... писателем. Он сочинил и отправил не далее чем в «Отечественные записки» (журнал Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина) пятиактную «весьма жестокую» драму «Жертва брака». «Больше месяца, стыдясь и волнуясь, — с юмором вспоминал Николай Платонович много лет спустя, — я каждый понедельник вползал как-то боком, словно крадучись, в редакцию «высокоуважаемого» журнала за ответом. Иногда — о, счастье! — от «самого» Некрасова или же от «самого» Салтыкова я выслушивал отрывистые и даже как бы несколько грубоватые, похожие на окрики, ответы (наполнявшие, однако, мое сердце лучезарной надеждой), что, мол, рукопись еще не прочитана и надо прийти еще через две недели»[11]. Кончилось тем, что рукопись вернули автору за ненадобностью, и такой конец при стольких надеждах так отрезвляюще подействовал на Карабчевского, что он «тут же порешил» раз навсегда отказаться от карьеры писателя. Только теперь он пришел к выводу: «Не остается ничего, кроме адвокатуры»[12].
В декабре 1874 г. Карабчевский записался помощником присяжного поверенного к А.А. Ольхину, от него перешел в качестве помощника к А.Л. Боровиковскому и затем к Е.И. Утину. Под патронатом этих трех популярных адвокатов он быстро показал себя их достойным партнером. Кстати, именно Евгений Утин — первоклассный юрист с демократическими убеждениями (родной брат основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н.И. Утина) — первым оценил Карабчевского «как выдающегося из молодежи уголовного защитника и стал поручать ему некоторые дела»[13]. На процессе «193-х», где был представлен почти весь цвет российской адвокатуры, Карабчевский, пока еще помощник присяжного поверенного, выступал уже рука об руку с такими классиками судебного красноречия и политической защиты, как В.Д. Спасович, П.А. Александров, Д.В. Стасов, В.Н. Герард, А.Я. Пассовер, Е.И. Утин и др. К тому времени Николай Платонович вполне освоился в адвокатуре, нашел в ней свое призвание и отныне превыше всего ставил долг и честь присяжного поверенного[14].
Заглянем вперед и отметим здесь, что в марте 1917 г. Карабчевский отказался даже от кресла сенатора уголовного кассационного департамента, которое предложил ему бывший тогда министром юстиции
А.Ф. Керенский «Нет, Александр Федорович, разрешите мне остаться тем, кто я есть, — адвокатом»[15]
* * *
Личность Н.П. Карабчевского импонирует прежде всею разносторонностью интересов и дарований. Даже современным ценителям он «кажется почти невероятно многогранным»[16]. В этом преувеличении есть большая доля правды: творческое наследие Карабчевского включает в себя стихи, художественную прозу и критику, переводы, судебные очерки и речи, публицистику, мемуары. Николай Платонович не стал профессиональным литератором, но присущая ему с юных лет тяга к художественному творчеству находила выход в разных жанрах, которыми он занимался между дел, на досуге, причем искусно. Такой авторитет, как В.В. Виноградов, признал в нем «писателя с несомненным литературным талантом»[17]. Это доказывают изданные в разное время с 1885 г. и собранные воедино в 1905 г.[18] две его повести (лирическая — «Приподнятая завеса» и драматическая — «Гастроль»), нашумевший автобиографический роман «Господин Арсков», в котором на строгий суд была «выставлена вся петербургская адвокатура»[19]; ряд поэтических опытов — например стихотворение «Раздумье», строки которого поныне звучат злободневно:
Мир утомлен и жаждет обновленья.
Душа полна таинственных тревог,
Все испытав — и веру, и сомненье.
Ей нужен вновь или кумир, иль Бог[20].
С писателями Карабчевский имел обширные знакомства — впрочем, не как литератор, а именно как адвокат. Он дружил с В.Г. Короленко, был близко знаком с А.П. Чеховым[21], А.И. Куприным, Т.Л. Щеп- киной-Куперник, встречался с Л.Н. Толстым. Летом 1901 г. Николай Платонович впервые побывал у Толстого в Ясной Поляне и подарил ему книгу своих только что изданных «Речей»[22].
Адвокатские дела связывали Карабчевского и с научным миром. Так, в 1912 г. академик И.П. Павлов выбрал его своим представителем на суде чести против ученого-психиатра профессора К., статью которого о некой дозе алкоголя, безвредной для человека даже при ежедневном приеме, Павлов назвал «шарлатанской»[23]. Но более всего (разумеется, кроме суда и адвокатуры) Николай Платонович был связан с миром искусств. В этом мире он пользовался известностью уже не столько адвоката (хотя и здесь решал какие-то юридические дела — к примеру, в 1915 г. поддержал иск Л.В. Собинова к дирекции Императорских театров[24]), сколько поклонника и покровителя муз.
Художественное начало в личности Карабчевского неудержимо влекло его ко всем музам сразу, а его богатство позволяло ему меценатствовать с равным удовольствием и размахом. Молодым он сам участвовал в любительских спектаклях вместе с К.А. Варламовым и А.И. Южиным[25] — по-видимому, успешно, если учесть, что знаменитой П.А. Стре- петовой для ее бенефиса в «Макбете» Шекспира предложили выбрать на роль Макбета одного из премьеров труппы Александринского театра В.П. Далматова или... Н.П. Карабчевского. О том, как отреагировала Стрепетова на это предложение, читаем в воспоминаниях театроведа Б.В. Варнеке: «Их обоих она бесповоротно забраковала — Карабчевский будет только богатых клиенток подманивать, а Вася (Далматов. — И. Т.) хоть и Шекспира любит, но почему-то для трагических героев берет краски с тамбовского брандмейстера, и от них на версту фиксатуром да помадой воняет»[26].
Карабчевский был в дружеских отношениях с В.Ф. Комиссаржев- ской и О.Л. Книппер-Чеховой, К.А. Варламовым и Л.В. Собиновым[27]. Правда, незадолго до 1917 г. Николай Платонович и Леонид Витальевич, по всей видимости, раздружились. Если в 1915 г. Собинов писал Карабчевскому: «Дорогой Николай Платонович» и подписывался: «Любящий тебя Леонид Собинов»[28], то 1917-м годом датирована его желчная эпиграмма:
Н.П. КАРАБЧЕВСКОМУ
(по поводу его кандидатуры в посланники во Францию)
Кто под арест,
Кто в Красный Крест,
А кто — посол.
И ты не прочь В Париж, хоть вскочь,
Попасть, осел[29].
Зато величайший комедийный актер России, «царь русского смеха» Константин Александрович Варламов (сын композитора А.Е. Варламова) был неизменно и тесно привязан к Карабчевскому. Он мог прямо со сцены Александринки, по ходу спектакля, обратиться к «милому другу», сидевшему, как обычно, в первом ряду партера: «А, Николай Платонович! Как вам понравилась наша пьеса? Не знаю, как вы, а я чувствую себя в ней как дома! Да, не забудьте, милый, ко мне на пирог во вторник!»[30]
На актерских вечеринках (капустниках) у Варламова Карабчевский познакомился с оперными звездами, супругами Николаем Николаевичем и Медеей Ивановной Фигнер, и с великой Марией Гавриловной Савиной[31].
Когда Савина умерла, Карабчевский, бывший тогда председателем Петроградского совета присяжных поверенных, направил труппе Александринского театра телеграмму за своей подписью от имени всего адвокатского сословия с выражением соболезнования и «глубокой скорби»[32].
В домашнем театре самого Карабчевского по субботам собирались для репетиций и благотворительных концертов все артистические знаменитости Петербурга[33]. Здесь ставил свои новаторские спектакли В.Э. Мейерхольд[34]. У Карабчевского «собирались артисты всех профессий, — вспоминала актриса и педагог проф. Е.И. Тиме. — Приглашение в этот дом подчеркивало степень популярности молодого выдвигающегося артиста»[35].
Все это помогало и карьере, и репутации Карабчевского, но при всей своей разносторонности, по натуре и призванию он все-таки был юрист, судебный оратор, «адвокат от пяток до маковки»[36]. В нем почти идеально сочетались самые выигрышные для адвоката качества. Высокий, статный, импозантный, «с внешностью римского патриция»[37], красивый, «Аполлон, предмет оваций», как шутливо рекомендовали его коллеги[38], Карабчевский отличался правовой эрудицией[39], даром слова и логического мышления, находчивостью, силой характера, темпераментом бойца. Специалисты особо выделяли его «стремительность, всесокрушающую энергию нападения, всегда открытого и прямого, убежденного в своей правоте»[40].
Подобно двум другим корифеям отечественной адвокатуры — П.А. Александрову и А.И. Урусову, — Карабчевский держался правила: «Вся деятельность судебного оратора — деятельность боевая»[41]. Он мог заявить прямо на суде, что в его лице защита «пришла бороться с обвинением»[42]. Главная его сила и заключалась в умении опровергнуть даже, казалось бы, неоспоримую аргументацию противника.
Карабчевский чуть ли не первым из адвокатов понял, что нельзя полагаться только на эффект защитительной речи, ибо мнение суда — в особенности присяжных заседателей — слагается еще до начала прений сторон, а поэтому «выявлял свой взгляд на спорные пункты дела еще при допросе свидетелей»[43]. Допрашивать свидетелей он умел как никто. Вот характерный фрагмент из судебного отчета по делу Саввы Мамонтова в 1900 г. Идет допрос свидетелей. Только что задали вопросы Ф.Н. Плевако и В.А. Маклаков. «К свидетелю обращается Карабчевский. В зале водворяется тишина. Этот защитник, как видно из ряда громких процессов, где он участвовал, необыкновенно умело ставит вопросы свидетелям, причем ответ на них сам по себе уже не важен.
Самый вопрос своей формой, постановкой оказывается всегда, как справедливо заметил один из корреспондентов, чем-то «вроде ярлыка, точно и ясно определяющею факт», которым заинтересована защита»[44].
Судьи и прокуроры, зная об этом умении Карабчевского, пытались заранее отвести или, по крайней мере, нейтрализовать его вопросы, но он решительно, хотя и в рамках своей правомочности, отражал такие попытки. Один из клиентов Плевако рассказывал: «Вон Карабчевскому председатель суда сказал: «Господин защитник, потрудитесь не задавать таких вопросов!» А он встал и ответил: «Я, господин председатель, буду задавать всякие вопросы, которые, по моей совести и убеждению, служат к выяснению истины. Затем я и здесь, на суде». А то прокурор — они это любят, «чтобы произвести впечатление», — говорит присяжным: «Прошу вас, господа присяжные заседатели, обратить внимание на это обстоятельство!» А Карабчевский и встань: «А я, господа присяжные заседатели, прошу вас обратить внимание на все обстоятельства дела!»[45]
Ораторская манера Карабчевского была своеобразной и привлекательной. Б.Б. Глинский писал о нем, что, по сравнению с адвокатом-по- этом С.А. Андреевским, он «лишен беллетристической литературности, того поэтического колорита, которым блещет его коллега, но зато в его речах больше эрудиции, знакомства с правовыми нормами и широты социальной постановки вопросов»[46]. Карабчевский говорил легко и эффектно, но «это не была только красивая форма, гладкая закругленная речь, струя быстро текущих слов[47]. В речи Карабчевского было творчество — не прежнее, вымученное в тиши кабинета, это было творчество непосредственной мысли. Когда Карабчевский говорил, вы чувствовали, что лаборатория его, духовная и душевная, работает перед вашими глазами, и вы увлекались не столько красотой результата работы, сколько мощью этой работы»[48]. Хорошо сказал о нем С.В. Карачевцев: «Он представлял собой красоту силы»[49].
Николай Платонович никогда не принадлежал к «пишущим» ораторам, каковыми были, например, В.Д. Спасович или С.А. Андреевский. Подобно Ф.Н. Плевако, П.А. Александрову, А.Ф. Кони, он не писал заранее тексты своих речей. «Судебное следствие иногда переворачивает все вверх дном, — объяснял он это Льву Толстому. — Да и противно повторять заученное. По крайней мере, мне это не дается»[50]. В статье об одном из лучших судебных ораторов России АЛ. Пассовере, который тоже не был «пишущим», Карабчевский так обрисовал его подготовку к защитительной речи, безусловно имея при этом в виду и себя самого: «Задолго до произнесения речи он всю ее подробно, до мельчайших деталей, не только обдумал, но и просмаковал в голове. Она не написана, т. е. ничто не записано словами на бумаге, однако ноты, партитура, не только готовы, но и разыграны. Это гораздо лучший прием для упражнения ораторской памяти, нежели простое записывание речи и затем механическое воспроизведение ее наизусть. При таком способе помнишь не слова, которые могут только стеснять настроение и оказаться даже балластом, а путь своей мысли, помнишь этапы и трудности пути, инстинктивно нащупываешь привычной рукой заранее приготовленное оружие, которое должно послужить. При этом остается еще полная свобода, полная возможность отдаться минуте возбуждения, находчивости и вдохновения»[51].
Критики Карабчевского находили, что в его красноречии «больше голоса, чем слов», «сила пафоса» вредит «ясности стиля», встречаются рассуждения «без всякой системы», поэтому на бумаге речи его «не звучат»[52]. Эти упреки не совсем справедливы. Речи Карабчевского хорошо «звучат» и на бумаге: в них есть и пластичность («Русло проложено — следствие течет и журчит, убаюкивая и усыпляя»[53]), и образность («До первоисточника молвы труднее докопаться, нежели до центра зелми»[54]), и экспрессия. Вот концовка речи 1901 г. за пересмотр дела Александра Тальма, осужденного в 1895 г. на 15 лет каторги по обвинению в убийстве: «Гг. сенаторы, из всех ужасов, доступных нашему воображению, самый большой ужас — быть заживо погребенным. Этот ужас здесь налицо... Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, ее надо открыть!»[55]
Но разумеется, живая речь Карабчевского, соединенная с обаянием его голоса, темперамента, внешности, звучала и воздействовала гораздо сильнее. «Чтение его «Речей», — свидетельствовал близкий к нему
С.В. Карачевцев, — так же мало дает представления о его таланте, как партитура Мельника из «Русалки» или Мефистофеля из «Фауста» — о таланте Шаляпина: кто слышал, тот никогда не забудет; кто не слышал — никогда себе не представит»[56].
Всероссийское признание Карабчевский завоевывал не только талантом, но и подвижническим трудом. Мало кто из адвокатов России мог сравниться с ним по числу судебных процессов (уголовных и политических), в которых он принял участие. Уже к 1897 г. он, кроме ггрех губерний Петербургского судебного округа, к которому был приписан, побывал на защитах в Москве, Киеве, Казани, Нижнем Новгороде, Ростове, Таганроге, Владикавказе, Симферополе, Каменец-Подольске, Вильне, Либаве, Гельсингфорсе. «Карабчевского, — сказал о нем В.Д. Спасович на одном из адвокатских собраний 1898 г., — я не могу себе представить иначе, как в виде вагнеровского «Frieglende Hollander» (летучего голландца)[57]. Может быть, поэтому Николай Платонович поздно (лишь в 1895 г.) был избран членом Петербургского совета присяжных поверенных, войдя таким образом в круг, как тогда говорили, «советских генералов».
Едва ли хоть один адвокат России так влиял на судебные приговоры по уголовным и политическим делам, как это удавалось Карабчевско- му. Он добился оправдания почти безнадежно уличенных в убийстве Ольги Палем в 1898 г. и братьев Скитских в 1900 г., предрешил оправдательные приговоры по мултанскому делу 1896 г. и делу М.Т. Бейлиса в 1913 г. Осужденному в 1904 г. на смертную казнь Г.А. Гершуни царь заменил виселицу каторгой не без воздействия искусной защиты Карабчевского, а Е.С. Созонов (убийца всемогущего министра внутренних дел В.К. Плеве) в том же 1904 г. не был даже приговорен к смерти, «отделавшись» каторгой. Сам Карабчевский гордился тем, что ни один из его подзащитных не был казнен[58].
Недоброжелатели Карабчевского по разным причинам (включая и зависть к нему) пытались объяснить его столь впечатляющие успехи беспринципностью, неразборчивостью в средствах защиты. В.А. Маклаков рассказывал, будто Карабчевский в Ясной Поляне у Л.Н. Толстого «целый вечер» хвастался тем, как он добился оправдания братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве секретаря консистории Комарова, а когда Толстой спросил: «Но кто же, по вашему мнению, Комарова убил?», Николай Платонович без зазрения совести ответил: «Несомненно, убил Степан Скитский», чем, естественно, шокировал Льва Николаевича[59]. Именно таким бессовестным ловкачом представлен Карабчевский в словаре-альбоме злоязычного «поэта-солдата» П.К. Мартьянова:
Юрист, записан в адвокатский цех,
И там, с добром мешая зло,
Он против всех, за всех, для всех Свое справляет ремесло[60].
Конкретное, очень громкое дело мещанки Ольги Палем, застрелившей в состоянии аффекта своего возлюбленного, студента (из дворян) Александра Довнара, который, как выяснилось, садистски издевался над ней, — это дело[61] стало поводом для бойкой эпиграммы на Карабчевского:
Не только тем он знаменит,
Что, как актер, он гладко брит,
Что, как премьер, всегда одет И написал роман^памфлет[62].
Нет, знаменит еще он тем,
Что был защитником Палем,
Что спас ее он без хлопот От тяжких каторжных работ,
Чтоб в мир пошла она опять:
Сперва любить, потом — стрелять[63].
Думается, дела, выигранные Карабчевским, вопреки намекам и сплетням, говорят, напротив, о принципиальности его юридической и нравственной позиции. Он сам формулировал свое профессиональное кредо таким образом: «Несправедливый приговор — огромное общественное бедствие. Накопление подобных приговоров в общественной памяти и народной душе есть зло — такое же зло, как и накопление умственной лжи в сфере умственной жизни общества»[64]. Следуя этому кредо, Карабчевский всегда изо всех своих сил, казавшихся порой беспредельными, боролся против любого обвинения до тех пор, пока сохранялось хотя бы малейшее сомнение в его доказанности.
Отчасти из этих соображений Николай Платонович в 1907 г. взялся защищать (вопреки своему обыкновению) высокопоставленного царского сановника, финляндского генерал-губернатора Н.Н. Герарда[65] от надуманных обвинений А.С. Суворина и сотрудников его газеты «Новое время» в том, что Герард будто бы пренебрегал «русскими государственными интересами» и попустительствовал сепаратистским стремлениям Финляндии «примкнуть к Скандинавским соединенным штатам»[66].
Как юрист, правовед, Карабчевский был воинствующим гуманистом, таившим в себе «неиссякаемый источник отвращения к смертной казни»[67]. Вслед за B.C. Соловьевым он считал, что смертная казнь вообще «претит русской натуре»: «Петр Великий тщетно собственноручно рубил головы стрельцам. Несмотря на этот царственный пример, и сейчас у нас палач — тот же «Каин», тот же «продавший душу», каким его считали и встарь»[68]. В страстных статьях против смертной казни («Смертная казнь», «О палачестве») Карабчевский доказывал несостоятельность ее института и с юридической, и с нравственной точки зрения. Он считал так: «Казнь всегда отвратительнее простого убийства и по массе в ней соучастников, и по безнаказанной торжественности, с которой убийство совершается. То, что делает, крадучись и под личной ответственностью, убийца, при казни делается открыто и безнаказанно. Здесь безнравственное явно пропагандируется, афишируется и санкционируется»[69].
Одну из своих «Маленьких речей» для еженедельника «Юрист» Карабчевский так и назвал: «О смертной казни». В ней говорилось: «Я никогда не мог понять, как наш И.С. Тургенев мог смотреть, да еще красноречиво описать казнь Тропмана[70]. Это могло с ним случиться разве только в Париже, атмосфера которого одурманивает здоровое нравственное чувство. В России с ним бы этого не случилось. Я с ужасом думаю: как бы я поступил, если бы осужденный стал просить меня как защитника, чтобы я присутствовал при исполнении над ним приговора. Я бы не поручился за себя, что в последнюю минуту, обезумев, не бросился бы отнимать его от палачей, — так не мирится с моим сознанием, со всеми основами моего нравственного существа представление о смертной казни»[71].
Итак, не беспринципность, а именно принципиальность — юридическая и нравственная — побуждала Карабчевского бороться за своих подзащитных. Здесь важно учесть, что он, по свидетельству его помощника, позднее видного советского ученого-юриста Б.С. Утевского (1887—1970), был «крайне осторожен в выборе клиентов» и отказывался от участия в делах юридически или нравственно несостоятельных, даже если ему сулили при этом большие гонорары[72]. Среди тех, кто обращался к Николаю Платоновичу за юридической помощью и получил отказ, были продажный журналист В.П. Буренина и знаменитая прима-балерина М.Ф. Кшесинская. Прогнав Буренина, Карабчевский выругался: «Руки хочется помыть после таких субъектов. Экая мразь!»[73] Что же касается Кшесинской, то на ее просьбы вскоре после Февральской революции 1917 г. «замолвить слово у Керенского», чтобы оградить ее от возможных репрессий, Николай Платонович ответил: «Ведь вы Кшесинская, а можно ли в такое время хлопотать за Кшесинскую!»[74] (с намеком на ее связь с великокняжеским семейством. — Н. Т.).
Впрочем, была в защитительной манере Карабчевского и сугубо личная, совершенно уникальная особенность, о которой нам стало известно лишь из воспоминаний Б.С. Утевского, впервые изданных в 1989 г. Как-то, после 1910 г., уже стареющий Карабчевский, отвечая на вопрос Утевского, почему столь многоопытному адвокату «особенно удаются речи по делам об убийствах», рассказал то, о чем знали только его друзья (в частности, С.А. Андреевский). Оказывается, будучи студентом, Николай Платонович «в состоянии невменяемости» (как это признала экспертиза) убил любимую им женщину, и потрясшие его тогда переживания так или иначе учитывал потом в защитительных речах. «Сколько я в своей душе покопался и до, и после убийства! — восклицал он. — Этого на сто защитительных речей хватит...»[75]
Зато политических указателей Карабчевский как юрист не признавал. Он сторонился «политики» и даже бравировал своим аполитизмом. «Я, господа, — заявил он на процессе по делу М.Т. Бейлиса, — не политик и сознаюсь, что ни в каких политических организациях и партиях вполне сознательно не принимаю участия. Я есть, был и умру судебным деятелем»[76]. Как внепартийный юрист он сочинял иронические эпиграммы обо всех партиях. Вот эпиграмма на кадетов:
Мы — кадеты!
В тоги одеты,
Римляне мы Светоч средь тьмы!
Эпиграмма на эсеров:
Мы ярко-красны,
Видом ужасны:
Пуля — реформа,
Бомба — платформа.
И на социал-демократов:
Жаждем мы мира Для всего мира,
Счастья без меры Ценой химеры .
Не участвуя ни в каких политических партиях и считая (как он говорил о себе) «неприемлемыми для адвоката замкнутость партийности и принесение в жертву какой-либо политической программе интересов общечеловеческой морали и справедливости»[77], Карабчевский имел, конечно, вполне определенные политические взгляды. Б.С. Утев- ский определял их как праволиберальные («правее кадетов», «что-то между октябристом и кадетом»), а В.И. Смолярчук считает лево-либеральными[78]. Пожалуй, точнее сказать, Карабчевский эволюционировал от левого либерализма (примерно до 1905 г.) к правому.
В революционном движении он вообще никогда не видел «никакой практической пользы», полагая, что и декабризм, и нигилизм 60-х годов, и терроризм 70-х имели более гуманную и плодотворную альтернативу, не реализованную отчасти по вине революционеров, а именно — «мирную просветительную работу»[79]. Этому убеждению Карабчевский был верен всю жизнь начиная с памятного для него эпизода, когда революционеры-народники попытались вовлечь его в свои ряды. Зимой 1877/78 г., в дни процесса «193-х» подзащитная Николая Платоновича Е.К. Брешко-Брешковская (та самая, кого в 1917 г. эсеры назовут «бабушкой русской революции») внушала ему на свидании с ним в своей тюремной камере, «как было бы хорошо, если бы он, оставаясь адвокатом, примкнул к их конспиративной работе». Карабчевский «шарахнулся от подобного предложения»: «Не кровью и насилием возродится мир. Низменное средство пятнает самую высокую цель. Для меня террорист и палач одинаково отвратительны!»[80] Брешковская тогда «глубоко задумалась», но протянула ему руку: «Бог с вами, оставайтесь праведником... предоставьте грешникам спасать мир». «Когда я в последний раз захлопнул за собою тюремную дверь, — вспоминал о том свидании Карабчевский, — мне показалось, что я оставил живую в могиле. Может быть, про меня она, наоборот, подумала: «Ушел живой мертвец»[81].
Отвергая в принципе революцию, Карабчевский был столь же нетерпим и к реакции. Он осуждал власть за то, что та избавляется от недовольных и протестующих «только виселицами, ссылками, каторгой и тюрьмами и официально диктуемым молчанием в печати. А следовало поступать как раз наоборот: из числа фрондирующих, либеральству- ющих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил правительство должно было вбирать в себя периодически все самое энергичное, жизнеспособное»[82]. В еженедельнике «Юрист» под редакцией Карабчевского 16 января 1905 г. был напечатан фельетон Александра Яблоновско- го «Под суд!», обличавший «величайшее бесправие русских граждан, издевательство над законом, поругание личности»[83], а 10 июля там же Карабчевский сам выступил за «поголовную чистку и смену лиц, стоящих во главе современной бюрократии, вконец дискредитированной...»[84]. Можно представить себе, как Николай Платонович воспринял распутинщину. «Лично меня, — вспоминал он позднее, — нередко умоляли написать «только два слова» Распутину относительно исходатай- ствования помилования то одному, то другому осужденному, уверяя, что именно авторитетная просьба, поддержанная им, будет иметь верный успех. Я не согрешил ни разу. Чувство нравственной брезгливости каждый раз заставляло меня наотрез, не входя ни в какие подробности, отказываться от подобных дел»[85].
Неудивительно, что с 1869 г., когда 18-летний Карабчевский был арестован за участие в студенческих волнениях, он, по крайней мере, до 1905 г. оставался под жандармским подозрением и надзором как «неблагонадежный». В 1878 г. жандармы инкриминировали ему участие в антиправительственной панихиде[86], в 1899 — сбор средств в пользу нелегального Красного Креста[87], в 1900 и 1903 гг. — «неуместные суждения о действиях администрации» на судебных процессах[88]. В конце 1903 г. директор Департамента полиции А.А. Лопухин по поручению министра внутренних дел В.К. Плеве вызвал к себе Карабчевского и потребовал от него под угрозой административной ссылки отказаться от публичных разоблачений жандармского беззакония[89]. Николай Платонович не стал отказываться и в 1904 г. принял участие в трех коллективных акциях протеста против карательной политики, включая декабрьское письмо 112 литераторов и ученых (В.Г. Короленко, В.И. Семевского, П.Ф. Якубовича и др.), которое было опубликовано нелегально[90].
Антиправительственные настроения Карабчевского имели под собой не только юридическую и нравственную, но и семейную опору. Он был женат первым браком (1876—1902) на сестре народовольца
С.А. Никонова Ольге Андреевне, революционно настроенной и неизменно помогавшей борцам против самодержавия, «как только могла»[91]. В 1887 г. перед отправкой Никонова в ссылку по делу о покушении на цареубийство Карабчевский вызвался быть шафером на его свадьбе с народоволкой Н.В. Москопуло в церкви Дома предварительного заключения[92], а в 1897 г. принял к себе помощником только что отбывшего административную ссылку другого брата своей жены А.А. Никонова[93]. Наконец, после того как сестра Ольги Андреевны вышла замуж за социалиста-революционера Б.Н. Никитенко, Карабчевский оказался свояком страшного террориста (21 августа 1907 г.
Никитенко, обвиненный в «приготовлении к цареубийству»[94], был повешен).
Все сказанное плюс ряд блистательных выступлений на политических процессах, о которых речь пойдет особо, обеспечило Карабчевскому широкую популярность в радикальных кругах. Поэтому на его юбилей (25 лет работы в звании присяжного поверенного) 13 декабря 1904 г. к нему съехались, наряду с умеренно-либеральными адвокатами «первого призыва» — АЛ. Пассовером, А.Н. Турчаниновым, В.О. Аюстигом, П.А. Поте- хиным[95] — «ультралевые», по выражению самого Карабчевского, лидеры т. н. «молодой адвокатуры»: Н.Д. Соколов, А.А. Демьянов, П.Н. Перевер- зев, ФА. Волькенштейн, Б.Г. Барт (Лопатин) и др. Здесь и случился инцидент, который вызвал отклики даже в прессе Англии и Германии[96].
После ряда застольных речей без всякой политики левые начали произносить спичи «митингового» характера. «Меня, — вспоминал Карабчевский, — чуть не провозгласили анархистом и будущим главою революции. Жена моя, терпеливо до тех пор слушавшая, вдруг поднялась во весь рост и, чеканя каждое слово, <...> сказала, что не может допустить, чтобы в ее присутствии и в ее доме позволяли себе вести революционную пропаганду». Все левые тут же «демонстративно шумно» встали и направились к выходу. «Мое положение было не из веселых, — как бы оправдывался Карабчевский много лет спустя. — Провожая их у дверей, я просил их остаться, но не находил возможным ни оправдывать их митинговых выступлений, ни извиняться за вполне естественный при ее стойких убеждениях протест жены».
Да, незадолго до того юбилея Карабчевский вступил во второй брак с Ольгой Константиновной Варгуниной — дочерью бумажного толстосума, представленного даже в словаре-альбоме П.К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции»:
Почтенный финансист и фабрикант,
Покрыл всю Русь своей бумагой,
И миллионами разумный коммерсант В делах ворочает с отвагой[97].
В качестве приданого Николай Платонович получил роскошный особняк на Знаменской улице Петербурга (дом № 45), построенный великим Б. Растрелли[98], и огромное состояние, что, может быть, и подвинуло его вправо — как бы навстречу убеждениям новой супруги. По свидетельству Б.С. Утевского, «Карабчевский не любил ее, но боялся и терпел ее злобные выходки. Как и все черносотенцы, она была скандалисткой»[99].
Если в первый брак Карабчевский вступал по любви[100], то во второй, несомненно, по расчету, хотя к 1904 г. он был в зените славы, «умел и любил получать огромные гонорары»[101] и мог бы даже без варгунинских миллионов жить в материальном отношении припеваючи. Впрочем, мог ли? Послушаем хорошо осведомленного Б.С. Утевского: «Карабчевский не ценил денег. Огромные гонорары, которые он получал, быстро таяли в его руках. Он широко раздавал деньги, охотно давал «в долг без отдачи». Я точно знал (из его завещания, при составлении которого я был свидетелем), что у него почти не было накоплений»[102]. К тому же на политических процессах Карабчевский выступал защитником безвозмездно.
* * *
Об участии Карабчевского в политических процессах надо говорить особо. Б.С. Утевский с чувством уважительной озадаченности констатировал: «Особенно удивительно, что Карабчевский при всей его романтической природе, при его весьма ограниченных политических взглядах был исключительно блестящ как политический защитник. В речах на политических процессах он настолько внутренне сживался с подсудимым, что начинал мыслить, как он, смотреть на все его глазами, иногда даже говорить его словами. Карабчевский в таких случаях был смелым и мужественным и возвышался до подлинного пафоса и художественности»[103]. Как политический защитник Карабчевский, пожалуй, выше всех отечественных адвокатов, поскольку П.А. Александров редко выступал и рано умер, не успев проявить себя в полную мощь своих дарований, а «король адвокатуры» В.Д. Спасович при всех его достоинствах на политических процессах грешил принижением обвиняемых, чтобы таким образом облегчить их участь.
Процесс «193-х» (18 октября 1877 — 23 января 1878 г.) — первый и самый крупный из политических процессов, на которых Карабчев- скому довелось выступить как защитнику, — стал для него своего рода боевым крещением, навсегда определившим его сочувствие к борцам за свободу, к их политическим идеалам и нравственным качествам, исключая лишь их подпольные «крайности». Он и спустя полвека не мог забыть «революционное credo» Ипполита Мышкина, ратовавшего со скамьи подсудимых за «наисправедливейшую форму будущего строя»: «Оно потрясло и захватило всю аудиторию. <...> Проповедь Мышкина, я убежден, запала глубоко не в одну молодую душу». Она запала и в душу молодого Карабчевского. Он с волнением слушал трибуна революции, а когда жандармы схватили Мышкина, пытаясь зажать ему рот, Николай Платонович, «потеряв голову, угрожающе бросился на жандармского офицера с графином в руках...»[104].
На процессе «193-х» помощник присяжного поверенного Карабчевский только набирался опыта как политический защитник, хотя уже тогда блеснул искусством опровергать обвинение: из трех его подзащитных двое были оправданы. В дальнейшем уже как присяжный поверенный Карабчевский ни на одном политическом процессе не отступал на второй план. С 1878 до 1917 г., как правило, он вел политические дела либо один, либо во главе группы адвокатов. Так, на знаменитом разбирательстве мултанского дела 1896 г. против удмуртских крестьян, провокационно обвиненных в «человеческом жертвоприношении», где среди четырех защитников выступил В.Г. Короленко, Карабчевский был настоящим «бодзим-восясь» (верховным жрецом) защиты[105]. Именно он после шквального допроса свидетелей опроверг юридическую базу обвинения, установив: «все открытое оказалось подогнанным под ранее намеченное»[106], после чего оправдательный приговор был предрешен. Карабчевский же возглавлял защиту на сходном по своей провокационно-политической сущности, всемирно известном процессе 1913 г. по делу М.Т. Бейлиса — киевского конторщика, еврея, который тоже был обвинен в ритуальном убийстве. И здесь Николай Платонович в блестящей защитительной речи[107] не оставил от обвинения камня на камне, а телеграф разнес по всему свету: «Бейлис оправдан».
Впрочем, Карабчевский блистал не только на крупных и громких процессах. Он мог привлечь внимание и к делу скромному, как, например, первое в России дело кадетов (собственно, членов Союза освобождения — ядра будущей Конституционно-демократической партии) Е.В. Аничкова и А.В. Борман (Тырковой)[108] весной 1904 г. По поводу записки антиправительственного содержания, извлеченной при обыске у Аничкова «из корзины для ненужных бумаг», Карабчевский здесь заявил: «Мы миримся с мыслью, что у нас нет свободы слова, но как отнять у себя уверенность, что у нас есть, по крайней мере, свобода мысли? Мало ли что я могу набросать у себя и для себя на бумаге! Этого у человека отнять никто не может, как нельзя отнять у него право дышать. Я могу быть убежденнейшим революционером в мысли, могу поверять свои заветные думы бумаге, завещать их далекому потомству, когда распространение их перестанет быть преступлением. Я не вправе лишь сочинить нечто предназначаемое для распространения, чего распространять нельзя под страхом наказания»[109].
На политических процессах Карабчевский буквально сражался за своих подзащитных (как в последнем случае за Аничкова), рискуя перейти ту «демаркационную» линию, которая отделяла защитника от подсудимого. С наибольшей силой это его качество сказалось на двух процессах 1904 г., которые и принесли ему самую большую славу. Это процессы по делам Григория Гершуни и, особенно, Егора Со- зонова.
Дело основателя и руководителя Боевой организации эсеров Г.А. Гершуни слушалось 18—25 февраля 1904 г. в Петербургском военноокружном суде. Стараниями сыска и следствия, а также благодаря председательству судившегося здесь же боевика Е.К. Григорьева, Гершуни был подведен под смертный приговор необратимо. Однако Карабчевский нашел пути к спасению его жизни. Во-первых, он юридически и нравственно акцентировал тот факт, что обвиняемый лично ни в одном из террористических актов не участвовал. Главное же, Карабчевский настойчиво в ходе всего процесса изыскивал и фиксировал в конструкции обвинения малейшую неопределенность. Так, в ответ на заключение одного из экспертов, что он «с почти полной несомненностью» удостоверяет подпись Гершуни на улике против него, Николай Платонович воскликнул: «Гг. судьи! Сказать «почти» в таком вопросе недостаточно, ибо не можете же вы подсудимого Гершуни «почти» повесить!»[110] Судя по записям, сохранившимся в архиве Карабчевского, он установил и констатировал на суде, что в деле Гершуни «главными и почти единственными уликами являются оговоры, сделанные с целью смягчения собственной участи»[111].
Отчасти расшатав таким образом обвинение, Карабчевский «создал атмосферу, в которой можно было поднять вопрос о замене для Гершуни смертной казни пожизненной каторгой»[112]. Но Гершуни категорически отказался просить о помиловании: «У нас это не принято»[113]. Тогда Карабчевский решил подать такую просьбу от своего имени, «что до сих пор не практиковалось»[114]. На последнем свидании с Гершуни в камере смертника он заявил своему подзащитному: «Меня, соприкоснувшегося с вами и с вашим делом не в качестве вашего единомышленника, а только как защитника, вы не вправе лишать общих прав человека и гражданина — протестовать лично против смертной казни и действовать в данном случае сообразно моим собственным убеждениям. Я подам просьбу о помиловании от своего имени и под своей личной ответственностью, в ней не будет сказано, что просите о помиловании вы, просить, т. е., по-вашему, «унижаться» буду я».
«Заявление мое, — вспоминал Карабчевский, — было категорично. Приберег я его к самому концу свидания и, не ожидая ответа, протянул руку для прощания»[115]. В таком положении Гершуни не счел нужным возражать.
По ходатайству Карабчевского император Николай II заменил Гершуни смертную казнь пожизненной каторгой. Гершуни был отправлен в Акатуйскую каторжную тюрьму (в Забайкалье), откуда уже через год бежал за границу. Перед тем как бежать, он написал Карабчевскому благодарственно-дружеское письмо, которое тот получил «нелегальным путем» и бережно хранил у себя[116].
На процессе Е.С. Созонова в Петербургской судебной палате 30 ноября 1904 г. положение Карабчевского (как и его подзащитного) было еще труднее. Созонов, схваченный на месте преступления, после того как он взорвал своей бомбой бронированную карету, в которой ехал к царю министр внутренних дел и шеф жандармов В.К. Плеве, был обречен на смертную казнь. Единственный и притом микроскопический шанс спасения для него Карабчевский увидел в том, чтобы переключить хотя бы отчасти внимание суда и общества от преступления Созонова против человека по имени Плеве на ряд преступлений самого Плеве против человечности. Этот шанс он использовал максимально. В яркой, поистине вдохновенной защитительной речи[117] он доказывал, что Созонов был движим не чувством мести лично Плеве, а идеей самопожертвования ради общего блага: «Отнимая у другого человека жизнь — жизнь, которую он считал опасною и гибельною для родины...
Председатель1. Прошу не употреблять таких выражений!
Карабчевский. Он охотно отдавал за нее и собственную, молодую, полную сил жизнь, как плату за свою отважную решимость. Какую еще более дорогую плату он мог предложить для засвидетельствования всей искренности и всего бескорыстия побудивших его мотивов?»
Главное же, продолжал Карабчевский, Созонов решился на самопожертвование под воздействием «объективных условий»: «После убийства министра Сипягина вакантное место занял Плеве. Балмашев[118] был повешен. В обществе воцарилось гробовое молчание. Печать — единственная выразительница общественного настроения — или подневольно молчала, или заискивала у всесильного министра, раболепствовала перед ним...
Председатель. Я лишу вас слова, если вы еще раз позволите себе подобные выражения!
Карабчевский. Печать, к сожалению, безмолвствовала.
Председатель. Я же остановил вас!
Карабчевский. Вы остановили меня, но не остановили моей мысли, и она продолжает работать. Я должен дать ей выход...»
Выдержав паузу, Карабчевский закончил речь впечатляющей атакой на карательную политику Плеве и всего царского режима. «Он (Плеве. — Н. Т.) настоял на повешении Балмашева, он заточил в тюрьмы и послал в ссылку тысячи невинных людей, он сек и расстреливал крестьян и рабочих, он глумился над интеллигенцией, сооружал массовые избиения евреев в Кишиневе и Гомеле, он задушил Финляндию, теснил поляков, он влиял на то, чтобы разгорелась наша ужасная война с Японией, в которой уже столько пролито и еще столько прольется русской крови... Созонову казалось, что Плеве — чудовище, которое может быть устранено только другим чудовищем — смертью. И, принимая трепетными руками бомбу, предназначенную для Плеве, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и разлетались в стороны ее осколки, ему чудилось, что это звенят и разбиваются цепи, которыми опутан русский народ...
Председатель. Я запрещаю вам! Вы не подчиняетесь! Я принужден буду удалить вас!
Карабчевский. Так думал Созонов.- Вот почему, когда он очнулся, он крикнул: «Да здравствует свобода!»
Процесс Созонова стал звездным часом для Карабчевского, а его «со- зоновская» речь — событием не только в жизни Николая Платоновича, но и в истории российской адвокатуры. После речи П.А. Александрова в защиту Веры Засулич (1878) ни одна из защитительных речей на политических процессах в России не производила столь сильное впечатление на современников, как речь Карабчевского по делу Созонова. Хотя до 1916 г., когда текст ее появился в 3-м издании «Речей» Карабчевского, цензура числила «созоновскую» речь в категории запретных, широкие общественные круги все равно знакомились с ней по нелегальным и зарубежным изданиям, спискам и устным рассказам, а в 1911 г., к 60-летию Н.П. Карабчевского, его помощники осуществили подарочное издание этой речи «тиражом»... в 1 экземпляр.
«Единственный экземпляр, — вспоминал об этом Б.С. Утевский, — был издан с исключительной роскошью и художественным вкусом, благодаря взявшему на себя художественное оформление книги прекрасному графику Георгию Нарбуту. Книга печаталась в лучшей русской типографии Голике и Вильборга на пергаменте. Сафьяновый переплет был сделан по эскизу Нарбута. Все заглавные буквы, виньетки, форзац были от руки сделаны тушью самим Нарбутом. Цензура не разрешала печатать эту речь Карабчевского, но так как издавался один экземпляр, мы договорились с цензором. Карабчевский был рад этой книге. Он хранил ее в своем письменном столе.
Когда в 1921 г., — продолжал Утевский, — я приехал с Украины в Петербург, то сделал попытку разыскать архив Карабчевского и эту книгу. <...> В особняке Карабчевского помещался госпиталь. Отыскал коменданта. О Карабчевском он никогда не слышал. Никакого имущества Карабчевского не оказалось. Не нашел я и речи по делу Созо- нова. Судьба ее осталась неизвестной. Может быть, она стоит на полке в чьем-либо книжном шкафу. Может быть... В одном я убежден: вряд ли она уничтожена, слишком она была хороша!»[119]
Феномен Карабчевского как политического защитника таит в себе одну загадку: как соотнести его умеренные политические взгляды (вспомним ироническую эпиграмму Николая Платоновича на эсеров) с его же страстной защитой террористов Гершуни и Созонова? По-видимому, разгадка здесь такова: юрист, а не политик, как он сам о себе говорил, и гуманист, Карабчевский защищал не столько политические идеалы революционеров (их средства борьбы он вообще отвергал), сколько их право на свободу мнений и личности, право на жизнь. Во всяком случае, он имел больше, чем кто-либо, оснований заявить 16 мая
1916 г. он имени корифеев российской адвокатуры: «Мы были всюду, куда нас звал сословный долг к защите права и справедливости. С Бреш- ковской, Перовской, Засулич, Гершуни, Созоновым и всеми передовыми борцами и мучениками за свободу <...> мы стояли бок о бок, защищая их своей грудью. Мы смело боролись за их участь, за их судьбу свободным словом»[120].
* * *
Российская присяжная адвокатура, благодаря таким людям, как Н.П. Карабчевский, за полвека своего существования добилась многого. Она противостояла всякому беззаконию, в любых условиях отстаивала нормы права, а на политических процессах вырывала у карательного молоха старых и привлекала к ним новых борцов, — словом, тоже вплетала лавры в тот, по выражению народовольца АД. Михайлова, «терновый и вместе лавровый венец»[121], который доставили освободительному движению политические репрессии. В советское время, уже 22 ноября 1917 г., присяжная адвокатура была упразднена, а ее сохранившиеся кадры подверглись гонениям (иные — даже физическому уничтожению, именно как «бывшие»). Жертвами сталинского террора в числе других стали адвокаты, защищавшие ранее, при царизме, активных революционеров: защитник Вацлава Воровского и Петра Заломова П.Н. Малянтович; сын знаменитого Германа Лопатина Б.Г. Барт-Лопатин; защитник Ивана Каляева и Николая Баумана М.Л. Мандельштам; семья защитника больше- виков-депутатов IV Государственной думы Н.К. Муравьева.
Вновь созданная в 1922 г. советская (теперь уже постсоветская) адвокатура с тех пор и доныне поднялась как правовой институт немногим выше нуля. О юридическом и, тем более, культурном и политическом ее весе трудно сказать что-либо. Сегодня, в процессе формирования истинно правового государства, она просто обязана учесть и рационально использовать все лучшее из опыта русской присяжной адвокатуры вообще и Н.П. Карабчевского в частности.
Судьбу Карабчевского можно былЪ бы признать счастливой, если бы конец его жизни не был столь горьким. Он не принял Октябрьскую революцию, эмигрировал (в Норвегию, затем переселился в Данию и, наконец, в Италию) и остаток своих лет провел на чужбине. Там он в первое время писал («под горячую руку», по его собственному выражению) мемуары, иногда печатался — на литературные и судебные темы — в эмигрантских изданиях, в 1921 г. организовал даже в Риме «интимный театр» под названием «Русская ласточка», который, однако, не возымел успеха[122].
6 декабря 1925 г. Николай Платонович Карабчевский умер в Риме и похоронен там, как свидетельствовал очевидец три года спустя, «на полузаброшенном кладбище»[123].
Свои последние восемь лет Карабчевский прожил как бы сверх собственного предназначения. Он родился адвокатом, хотя сам не сразу осознал это, и как адвокат исчерпывающе проявил себя к 1917 г. В ряду светил отечественной адвокатуры знатоки ставили его либо сразу после ВД. Спасовича и Ф.Н. Плевако, либо вровень с ними, а иные (Г.Б. Сли- озберг, С.В. Карачевцев[124]) — и выше всех. Популярный журнал «Нива» еще в 1904 г. — при жизни Спасовича и Плевако — писал о Карабчев- ском: «В настоящее время невозможно назвать другого такого же могучего словом и духом судебного деятеля и оратора»[125]. По совокупности достоинств он, пожалуй, был ближе всех в России к тому идеалу адвоката, который один из грандов европейской адвокатуры француз М. Пайе определял таким образом: «Дайте человеку все качества ума, дайте ему всю силу характера, заставьте его все видеть, все изучить, все запомнить; пусть он неутомимо работает в течение 30 лет своей жизни, пусть он сразу будет и литератором, и критиком, и моралистом, пусть у него будет опыт старца, пыл юноши, неизгладимая память дитяти; заставьте, наконец, всех фей по очереди приходить к его колыбели и одарять всеми дарами, и тогда, может быть, вы сумеете образовать совершенного адвоката»[126].
Карабчевский принадлежал старой, русской присяжной адвокатуре. Ее конец стал, в сущности, и его концом — раньше духовно, чем физически. Верно сказал о нем его современник: «Есть что-то величественное и жуткое в том, что этот Самсон русской адвокатуры погиб вместе с адвокатурой и что даже само здание петербургского суда сгорело после того, как Карабчевский оставил его навсегда: нет жреца — нет больше и храма!»[127]
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1] См.: Аяховсцкий Л.Д. Характеристика известных русских судебных ораторов. СПб., 1897; Глинский Б.Б. Русское судебное красноречие. СПб., 1897; Тимофеев А.Г. Судебное красноречие в России. Критические очерки. СПб., 1900; Руадзе В.А. Два судебных оратора. СПб., 1912; Карачсвцсв С.В. Жизнь и суд. Рига, 1929; Михайловская И.Г., Одинцов В.В. Искусство судебного оратора. М., 1981; Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984.
[2] См.: Виноградов В.В. О теории художественной речи. М., 1971. С. 144—147.
[3] См.: Смолярчук В.И. Н.П. Карабчевский — русский судебный оратор и писатель // Советское гос-во и право. 1983. № 8. С. 115—121.
[4] См.: Карабчевский Н.П. Около правосудия. 2-е изд. СПб., 1908; Он же. Мирные пленники. Пг., 1915; Он же. Речи (1882—1914). 3-е изд. Пг.; М., 1916; Он же. Что глаза мои видели. Ч. 1—2 (Революция и Россия). Берлин, 1921; Он же. Около правосудия. Статьи, речи, очерки. Тула, 2001.
[5] См.: Слиозберг Г.Б. Дела минувших дней. Париж, 1933. Т. 1—3; Грузенберг 0.0. Вчера. Воспоминания. Париж, 1938; Мандельш?пам М. А. 1905 год в политических процессах. Записки защитника. М., 1931; Утевсгсий Б.С. Воспоминания юриста. М., 1989.
[6] См.: ГАРФ. Ф. 827 (Н.П. Карабчевский).
[7] Там же. Д. 3. А. 1.
[8] См.: Грузенберг 0.0. Указ. соч. С. 47.
[9] Карабчевский Н.П. Около правосудия. СПб., 1908. С. 1.
[10] Там же. С. 3.
[11] Карабчевский И. П. Около правосудия. СПб., 1908. С. 3.
[12] Там же. С. 8.
[13] Аяховсцкий Л.Д. Указ. соч. С. 129.
[14] Звание присяжного поверенного Карабчевский получил 13 декабря 1879 г. (см.: Список присяжных поверенных при Санкт-Петербургской судебной палате и их помощников к 1 февраля 1901 г. СПб., 1901. С. 32).
III Карачсвцсв С. В. Указ. соч. С. 9. О холодном приеме, который оказал Карабчевский явившемуся к нему с визитом министру Керенскому, подробно см. рассказ очевидца: Утсв- ский Б.С. Указ. соч. С. 202—203.
[16] Михайловская И.Г., Одинцов В.В. Указ. соч. С. 13.
[17] Виноградов В.В. Указ. соч. С. 145.
* 3 См.: Карабчевский Н.П. Приподнятая завеса (Проза и стихи). СПб., 1905.404 с.
[19] Судебные драмы. 1902. № 2. С. 396.
[20] См.: Карабчевский Н.П. Приподнятая завеса. С. 367.
[21] См.: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. Т. 10. М., 1981. С. 536; Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. М., 1936. Т. 2. С. 460,465.
[22] Подробно об этом см.: «Я бы тоже не осудил». Адвокат Н.П. Карабчевский о Л.Н. Толстом (публ. Н.А. Троицкого) // Исторический архив. 1997. N5 5—6.
[23] Утевский Б.С. Указ. соч. С. 109—112. Судя по тому, что И.П. Павлов считал К. «действительно крупным ученым», можно предположить, что это был Павел Иванович Ковалевский (1849—1923) — основатель первого в России психиатрического журнала «Архив психиатрии, неврологии и судебной психопатологии».
[24] См.: РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д. 260. Л. 1—2.
[25] См: Гнедин П.П. Книга жизни. Л., 1929. С. 114.
[26] Стрепетова П.А. Воспоминания и письма. М.; Л., 1934. С. 468. <
[27] См.: Кштпср-Чехова О.А. Воспоминания и статьи. М., 1972. Т. 1. С. 250; Комиссаржев- ская В.Ф. Письма актрисы. Воспоминания о ней. Материалы. Л., 1964. С. 109, 143, 311. Дружеские письма Карабчевского к Собинову см.: РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д. 531. Николай Платонович называл певца ласково «Ленечкой» (Л.В. Собинов. Т. 2: Статьи, речи, высказывания. Письма к Л.В. Собинову. Воспоминания о Л.В. Собинове. М., 1970. С. 175).
[28] РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д 260. Л. 1—2.
[29] См.: РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д. 173. Л. 32.
[30] Ходотов Н.Н. Близкое — далекое. Л.; М., 1962. С. 251.
[31] См.: Велизарий М. И. Путь провинциальной актрисы. Л.; М., 1938. С. 45.
[32] Кончина Марии Гавриловны Савиной. М., 1916. С. 351.
[33] См.: Л.В. Собинов. Т. 2. С. 174.
[34] Так, в январе 1912 г. Мейерхольд поставил у Карабчевского пантомиму «Влюбленные» на музыку КДебюсси (см.: Мсйсрхолъд В.Э. Переписка (1896—1939). М., 1976. С. 385, 388).
[35] Л.В. Собинов. Т. 2. С. 174.
[36] Аяховецкий Л.Д Указ. соч. С. 130.
[37] Юрьев ЮМ. Записки. Л.; М., 1963. Т. 2. С. 32.
[38] Cmj Известия и заметки // Судебные драмы. 1902. № 2. С. 396. А вот портрет постаревшего Карабчевского: «Не только высокий, а какой-то большой, огромный, он напоминал матерого медведя. Говорили, что у него «голова трагического актера». Точно из камня вырезанный подбородок, крупный рот. Живые и умные глаза под высоким лбом. На большой голове — длинные, густые, сероватые от седины волосы» (Утевский Б.С. Указ. соч. С. 25).
[39] Н.П. Карабчевский был в числе учредителей авторитетного еженедельника «Право» (1898—1918), а с 1902 по 1905 г. вместе с Л.Д. Ляховецким издавал еженедельник «Юрист» и сам часто выступал на его страницах по различным вопросам права. Он писал статьи о французской адвокатуре и редактировал материалы английских судебных процессов.
[40] Рец. Н.В. Карабчевский Н.П. Речи (1882—1901) // Право. 1901. № 22. С. 1119.
[41] Карабчевский Н.П. Речи (1882—1902). 2-е изд. СПб., 1902. С. VI.
[42] Там же. С. 4.
[43] Грузенберг 0.0. Указ. соч. С. 47.
[44] Дело С.И. Мамонтова // Судебные драмы. 1900. № 9. С. 49.
[45] Дорошевич В.М. Чествование Ф.Н. Плевако // Русское слово. 1902. 8 (21) декабря.
[46] Глинский Б.Б. Указ. соч. С. 81.
[47] «Речь его мчится быстро и лихо, словно русская тройка» (Ляховецкий Л.Д. Указ. соч. С. 131).
[48] Слиозберг Г. Б. Указ. соч. Т. 3. С. 72.
[49] Карачевцев С.В. Указ. соч. С. 10.
[50] ГАРФ. Ф. 827. Л- з. Л. 60.
1 Карабчевский ИЛ. Около правосудия. СПб., 1908. С. 144—145.
[52] А.И. Урусов. Статьи. Письма. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. 3. С. 280; Аяховецкий
А.А Указ. соч. С. 131.
[53] Карабчевский ИЛ Речи (1882—1902). С. 528.
[54] Там же. С. 370.
[55] Там же. С. 560.
[56] Карачсвг^св С.В. У каз. соч. С. 10.
11 Спасович В.Д. Застольные речи (1873—1901). Лейпциг, 1903. С 71.
[58] См.: Карабчевский Н.П. Маленькие речи // Юрист. 1904. № 19. С. 714.
[59] См.: Маклаков В.А. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954. С. 176.
[60] Cmj Мартьянов П.К. Цвет нашей интеллигенции. Словарь-альбом русских деятелей XIX века. 3-е изд. СПб., 1893. С. 128.
[61] Валентин Пикуль написал об этом деле бульварно-авантюрный роман «Ступай и не греши!» (М., 1990).
[62] Имеется в виду роман Н.П. Карабчевского «Господин Арсков».
[63] См.: Известия и заметки // Судебные драмы. 1902. N° 2. С. 396.
[64] Карабчевский Н.П. Речи (1882—1902). С. 497.
[65] Здесь, должно быть, сказался и тот факт, что Н.Н. Герард был родным братом присяжного поверенного В.Н. Герарда, с которым Карабчевский дружил.
[66] ЦГИА СПб., Ф. 2133 (производство Н.П. Карабчевского). On. 1. Д. 2. А. 255—276 об.
[67] Карабчевский Н.П. Около правосудия. СПб., 1908. С. 178.
[68] Там же. С. 185—186.
[69] Там же. С. 181.
[70] См.: Тургенев И.С. Казнь Тропмана // Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч. М.; Л., 1967. Т. 14. Ж.Б. Тропман был казнен за убийство 8 человек. Тем не менее очерк Тургенева написан как протест против смертной казни вообще и ее публичности.
[71] Юрист. 1904. №19. С. 713.
[72] См.: Утсвский Б.С. Указ. соч. С. 71, 120, 124.
[73] Там же. С. 98.
[74] Кшесинская М.Ф. Воспоминания. Париж, 1953. С. 320.
[75] Утсвский Б.С. Указ. соч. С. 150—151.
[76] Карабчевский Н.П. Речи (1882—1914). 3-е изд. Пг., 1916. С. 579.
[77] Карачсвцев С.В. Указ. соч. С. 12.
[78] См.: Утсвский Б.С. Указ. соч. С. 145, 148; Смолярчук В.И. Н.П. Карабчевский — русский судебный оратор и писатель. С. 115.
[79] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 4—5.
[80] Воспроизводя этот разговор с Брешко-Брешковской почти полвека спустя, Карабчевский ошибается: до окончания процесса «193-х» среди народников 70-х годов не было еще ни одного террориста, и сама Брешковская оставалась пропагандисткой.
[81] Там же. С. 31, 32.
[82] Там же. С. 166—167.
[83] Юрист. 1905. № 2—3. С. 51—52.
[84] Там же. № 28. С. 996.
[85] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 17.
[86] См.: ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1878. Д. 68. Ч. 1. А. 111.
[87] См. там же. Ф. 102.1901. А- 938. Л. 1.
[88] См. там же. Ф. 102. 00.1902. Д. 1479. Л. 10,11 об.
[89] См.: Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 37—40.
[90] См.: Искра. 1901. № 4 // Искра. № 1—52 (1900—1903). Полн. текст иод ред.
П.Н. Аепешинского. Л., 1925. Вып. 1. С. 85; Право. 1904. N° 48. С. 3343—3345; Революцион
ная Россия. 1904. № 57. С. 11—13.
[91] РГАЛИ. ф. 1337. On. 1. Д. 160. А. 151 (воспоминания С.А. Никонова).
[92] См. там же. Л. 148.
[93] См там же. Л. 317.
[94] Гернст М.Н. История царской тюрьмы: В 5 т. М., 196?. Т. 4. С. 133, 136.
[95] В.Г. Короленко, В.Д. Спасович, А.Ф. Кони прислали приветствия. Юбилейный вечер был домашним. От официального чествования Карабчевский и в 1904, ив 1914 гг. уклонялся (см.: Право. 1914. № 52. С. 3593).
[96] Подробно о нем см.: Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 48—49.
[97] См.: Мартьянов Г1.К. Указ. соч. С. 49.
[98] Б.С. Утевскому больше всего запомнились там мрамор, ковры и швейцар в дверях.
[99] Утевский Б.С. Указ. соч. С. 82.
[100] Карабчевский очень любил свою первую жену. Он посвятил ее памяти издание своих «Речей» 1902 г. и ряд стихотворений, а в декабре 1904 г., будучи уже в браке с O.K. Варгуни- ной, открыл в кассе пособий адвокатам благотворительный фонд «имени ОЛ. Карабчев- ской» (Отчет Совета присяжных поверенных при СПб. Судебной палате с 1 марта 1904 г. по 5 февраля 1905 г. СПб., 1905. С. 44^5).
[101] Утевский Б.С Указ. соч. С. 153.
[102] Там же.
[103] Там же. С. 151—152.
[104] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 30. Речь И.П. Мышкина cmj Революционное народничество 70-х годов XIX в. Сб. документов. М., 1964. Т. 1. С. 371—392.
1 См.: Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1956. Т. 10. С. 254.
[106] Карабчевский Н.П. Речи (1882—1902). С. 382.
[107] Полный текст ее см. в изд.: Карабчевский Н.П. Речи (1882—1914). Пг.; М., 1916. С. 570—590.
[108] Аничков Евгений Васильевич (1866—1937) — литературовед, профессор Психоневрологического института в Петербурге, а с 1920 г. — Белградского университета. Борман (урожденная Тыркова, по второму мужу Вильямс) Ариадна Владимировна (1869— 1962) — сестра народовольца А.В. Тыркова, кузина народницы-террористки СЛ. Лешерн фон Герцфельдт, школьная подруга Н.К. Крупской, с 1905 г. член ЦК партии кадетов (была там единственной женщиной), впоследствии известная мемуаристка и писательница.
[109] Судебные отчеты // Право. 1904. № 27. С. 1443.
[110] Революционная Россия. 1904. № 47. С. 23.
[111] ГАРФ. Ф. 827. On. 1. Л. 105. Л. 1.
[112] Мандельштам М.Л. 1905 год в политических процессах. Записки защитника. М., 1931. С. 235.
[113] Карабчевский Н.П. Около правосудия. СПб., 1908. С. 198.
[114] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 43.
[115] Карабчевский Н.П. Около правосудия. СПб., 1908. С. 199.
[116] См.: Утевский Б.С. Указ. соч. С. 153.
[117] Полный текст ее см.: Карабчевский Н.П. Речи (1882—1914). С. 483—498.
[118] Эсер Степан Валерианович Балмашев, застреливший министра внутренних дел Д.С. Сипягина, тоже выбрал своим защитником Карабчевского, но Николай Платонович был тогда занят на другом процессе (см.: Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Ч. 2. С. 43). Поэтому защищал Балмашева В.О. Люстиг.
[119] Утевский Б.С. Указ. соч. С. 154—155. В той части архива Карабчевского, которая хранится в России (ГАРФ. Ф. 827), нарбутовского издания нет. В монографии ПА. Белецкого «Георгий Иванович Нарбут» (Л., 1985. 238 с.) оно даже не упомянуто.
3 Право. 1917. № 16. С. 900—902. «Можно подумать, что Карабчевский и его коллеги чуть ли не сами стояли перед лицом царского суда в качестве обвиняемых», — иронизирует по этому поводу Е.А. Скрипилев (Труды Иркутского ун-та. 1971. Т. 45. Сер. юрид. Вып. 8. Ч. 1. С. 43). Читатель может сам рассудить, насколько уместна эта ирония.
[121] Архив «Земли и воли» и «Народной воли». М., 1932. С. 260.
[122] См.: Кулитер Е. Н.П. Карабчевский (1851—1925) // Новый журнал. Нью-Йорк, 1952. Кн. 31.
[123] Карачевцев С.В. Указ. соч. С. 13.
[124] См. там же. С. 8; Слиозберг Г.Б. Указ. соч. Т. 3. С. 72.
[125] Н.П. Карабчевский // Нива. 1904. № 52. С. 1058.
[126] Аллу Р., Шсни Ш. Великие адвокаты XIX в. М., 1898. С. 123.
[127] Карачсвцев С.В. Указ. соч. С. 9.
