Показать все теги
В числе первых — и по времени, и по значению — корифеев адвокатской корпорации в России, которые, «несмотря на отсутствие предварительной технической подготовки, проявили на собственном примере всю даровитость славянской натуры и сразу стали в уровень с лучшими представителями западноевропейской адвокатуры»[1], был князь А.И. Урусов. Его жизненный путь, как ни у кого другого из русских адвокатов, драматично сочетает в себе стремительный взлет, всероссийскую славу (плюс международная известность), арест и ссылку, тревожные перемещения из адвокатуры в прокуратуру и обратно, а в конце пути — ужасную болезнь, не позволившую ему дожить до 58 лет.
Жизнь и деятельность Урусова отражены в обширном массиве источников, основные из которых собраны в опубликованном трехтомнике[2], есть и два личных архивных фонда адвоката[3], но монографий о нем до сих пор нет. Аишь в самое последнее время молодая исследовательница А.В. Степанова подготовила кандидатскую диссертацию: «А.И. Урусов — юрист, судебный оратор, правозащитник».
Князь Александр Иванович Урусов родился 2 апреля 1843 г. в Москве. Племянник последнего государственного канцлера Российской империи светлейшего князя А.М. Горчакова[4], он мог гордиться своейродословной, хотя и... татаро-монгольского происхождения. Достаточно сказать, что один из его предков, родоначальник князей Урусовых Урус-мурза в 1600 г. получил от Бориса Годунова г. Касимов во владение с титулом царя, а другой предок (внук Уруса-мурзы) Петр Урусов 11 декабря 1610 г. зарубил Лжедмитрия II[5]. Дед нашего героя — обер- гофмейстер царского двора Александр Михайлович Урусов — славился в Москве своим радушием и гостеприимством (в его доме часто бывал А.С. Пушкин)[6]. Отец будущего адвоката — полковник князь Иван Александрович Урусов (1812—1871) — состоял при московском генерал-губернаторе графе А.А. Закревском по особым поручениям. Мать — княгиня Екатерина Ивановна — была из знатного рода Нарышкиных (к которому принадлежала и мать Петра Великого), а бабушка — Екатерина Павловна, урожденная Татищева — приходилась племянницей знаменитой сподвижнице Екатерины Великой Екатерине Романовне Дашковой, единственной за всю историю России женщине, которая была президентом Академии наук[7].
В семье будущий адвокат получил отличное воспитание, затем окончил 1-ю Московскую гимназию (где, кстати, за вспыльчивость и заносчивость, вкупе с редкостным обаянием, схлопотал от товарищей кличку Мурза[8]) и в 1861 г. поступил на юридический факультет Московского университета. Уже тогда он равно интересовался и юриспруденцией, и литературоведением, увлеченно слушал лекции профессора Ф.И. Буслаева[9] и даже «приходил заниматься у него на дому», а Буслаев «очень любил вспоминать об Урусове как о студенте-юристе»[10]. Пылкий темперамент Мурзы вовлек его осенью 1861 г. в студенческие «беспорядки», и он был исключен, в числе очень многих, из университета[11], но через год принят обратно и окончил университет со степенью кандидата прав в 1866 г. .
Именно с 1866 г. (то был год рождения российской присяжной адвокатуры) началась судебная и даже защитительная, но еще не официальная адвокатская карьера Урусова. 4 июля 1866 г. он был определен на службу в Московский окружной суд кандидатом на судебные должности и 21 сентября выступил в выездной сессии в Коломне защитником по делу крестьянина Петра Бакина. Крестьянин содержался в остроге и там учинил ложный (как потом выяснилось) донос о нераскрытом убийстве. Это выступление стало дебютом Урусова в качестве защитника. Противостоял ему тоже дебютант (хотя он был на 10 лет старше 23-летнего Урусова) — товарищ прокурора Московского окружного суда М.Ф. Громницкий, впоследствии выдающийся адвокат.
По воспоминаниям Громницкого, Урусов «сразу проявил искусство защитника, доказывая, что Бакин сам был введен в заблуждение другими арестантами и что, затевая донос, он хотел способствовать раскрытию истины»[12]. Однако тот, первый свой процесс Урусов проиграл: Бакин был обвинен. Прощаясь с Громницким в Коломне, Александр Иванович обещал, что постарается «отомстить» ему в Москве, и это свое обещание, по признанию Громницкого, блестяще сдержал в следующем году на процессе М.Е. Волоховой2.
Дело по обвинению крестьянки Мавры Волоховой в убийстве ее мужа Алексея Волохова, в расчленении его трупа на две части и в сокрытии их в погребе собственного дома слушалось на заседании Московского окружного суда 11 февраля 1867 г. Обвинял товарищ прокурора М.Ф. Громницкий. Урусов, все еще кандидат на судебные должности, защищал обвиняемую. Его защитительная речь представила собой шедевр объективности, логики и доказательности, перед которым, в глазах присяжных заседателей, рассыпалось на первый взгляд стройное обвинение. «Господин товарищ прокурора опирается в основном на косвенные улики, — подчеркивал Урусов. — Первый уликой он представляет народную молву. <...> Почему в настоящем случае народный голос является против подсудимой? Труп найден в погребе дома Волохова. Волохов жил несогласно со своей женой. Из этого следует немедленное заключение — она виновна. Почему? Больше некому. Вот народная логика»3.
«Далее, — продолжал Урусов, — товарищ прокурора говорит, что убийца всегда старается бежать от трупа. Совершенно соглашаясь в этом с товарищем прокурора, я должен заметить, что Мавра Егоровна не страшилась быть на погребе, она солила там огурцы и лазила даже в погреб. Если допустить, что она совершила преступление, то ее нужно признать за какое-то исключение из всех людей. Если же убийство совершено посторонним лицом, то проще допустить, что убийца бросил труп в погреб Волохова. Дом был совершенно пустой, погреб был от улицы в семи шагах — все это очень хорошо мог знать ночной сторож».
Тезис обвинения о слишком большом числе подозрений против Во- лоховой Урусов опроверг просто и веско: «Что подозрения на подсудимую могли быть, об этом нет спора, но закон говорит, что для того, чтобы преступление было наказано, оно должно быть несомненно, а всякое сомнение должно толковаться в пользу подсудимой и никак не во вред ей».
Очень уместно привлек Урусов внимание присяжных к нравственному целомудрию своей подзащитной: «Имея пьяного мужа, который пьяный буянил, она часто уходила ночевать к соседям. Мудрено ли было в таком случае молодой женщине увлечься, а между тем из показаний свидетелей и из повального обыска мы видим, что она никогда не нарушала долга жены».
Концовка защитительной речи Урусова была столь же эффектной, сколь убедительной: «Господа присяжные, я ожидаю от вас строгой правды, строгого анализа. Перед вами женщина, шесть месяцев томившаяся под тяжелым обвинением. Девять лет в горе прожила она с мужем, еще горестнее конец ожидает эту нравственную личность. Невольно преклоняешься пред таким горем. Я не прошу у вас смягчающих обстоятельств для подсудимой, я ожидаю от вас справедливого приговора и убежден, что этот приговор будет оправдательный!»[13]
По свидетельству А.Ф. Кони, бывшего тогда в зале суда, речь Урусова вызвала «быть может, неслыханный восторг» публики, что конечно же повлияло на вердикт присяжных: «На Урусова сыпались ласковые слова, приветы, к нему протягивались руки, искавшие его рукопожатия, и я сам видел простых людей, целовавших его руку»[14]. Мавра Волохова была оправдана.
На другой день, как принято говорить в таких случаях, Урусов проснулся знаменитым: «Весь город говорил об его успехе. <...> Он сразу занял выдающееся — и надолго первое в Москве — место в передовых рядах русской адвокатуры»[15].
Следующий громкий процесс — по делу кондитера Морозкина (Московский окружной суд, 8 июля 1867 г.) — лишь упрочил репутацию Урусова как новорожденного корифея адвокатуры. Морозкин обвинялся в «сопротивлении полицейским властям» и даже в «явном насилии» над ними. Суть дела была такова: 22 ноября 1866 г. к 8 часам вечера в кондитерскую Морозкина явились восемь полицейских чинов, из которых трое почему-то были переодеты (в тулупах). Мороз- кин этих троих задержал, а у прочих потребовал составить акт о происходящем. Пристав же изобразил поведение Морозкина как «сопротивление» и «насилие», а на следствии по этому делу объявил, что полицейское вторжение в кондитерскую объяснялось полученными «секретными сведениями» о том, что Морозкин связан с шайкой мошенников[16].
Процесс вызвал у москвичей повышенный интерес. По словам очевидца, «масса публики была так велика, что едва пятая часть могла быть впущена в зал заседания. За судейскими креслами — почти весь прокурорский надзор», и даже сам министр юстиции граф К.И. Пален пожаловал в суд и сел рядом с прокурором[17].
Урусов начал свою защитительную речь в убийственно-ироническом тоне[18]: «Такое исключительное по своей странности преступление действительно предусмотрено уголовным кодексом и служит как бы видоизменением бунта — бунта, совершаемого не массой, а одним лицом. Это восстание, открытое и насильственное, восстание одного лица против целого порядка управления. Действительно странное, слишком неправдоподобное происшествие! <...> Не в каком-нибудь захолустье, а в самом центре Москвы, в самый разгар ее вечерней жизни некто, кондитер Морозкин, возьми да и арестуй у себя чуть ли не всю московскую полицию! (Взрыв смеха в публике. Председатель звонит)».
Особый акцент (тоже не скрывая сарказма) Урусов сделал на «секретных сведениях» о преступлении Морозкина: «Лучшее достояние гражданина — его доброе имя. Неужели про каждого из нас полицейский чиновник может сказать: он негодяй, но я не могу ничего доказать, потому что я это положительно знаю из секретных сведений! Нет, милостивые государи, <...> для суда и совести только то истинно, что может быть доказано; одна истина не боится света».
Закончил Александр Иванович свою защитительную речь не менее впечатляюще, чем на процессе Волоховой. Вот ее концовка: «В первый раз вы призваны подать свой голос в деле об оскорблении полиции. Пусть же высказывается вашими устами здравая, разумная сила общественного мнения! <...> Отрицать значение полиции в государстве нельзя. <...> Два великих начала лежат в основе общественного развития: свобода и порядок. Полиция охраняет порядок, и все мы более или менее заинтересованы в охранении порядка, гарантирующего нашу безопасность и неприкосновенность прав, но мы также заинтересованы в том, чтобы порядок был действительно порядком. <...> В основе порядка лежит признанное всеми народами уважение к дому, к домашнему очагу. Посягать на его неприкосновенность не значит охранять порядок!»
После такой речи присяжные (среди которых был знаменитый поэт
А.Н. Плещеев[19]) совещались недолго: Морозкин был оправдан. О значении этого дела издатель А.Ф. Снегирев много лет спустя вспоминал: «Благодаря гласному суду и речам таких ораторов, как кн. Урусов, всякого рода «держиморды», нарисованные с натуры гениальной кистью Гоголя, мало-помалу отошли в область преданий и навсегда прекратились процессы, подобные делу Мо*розкина»[20].
Итак, уже к концу 1860-х годов молодой, едва достигший 25 лет, фактически начинающий юрист, стал, по выражению А.И. Герцена, «любимой знаменитостью русской адвокатуры»[21]. Между тем он все еще оставался кандидатом на судебные должности, т. е. казенным защитником без должной перспективы роста и вне всякой связи с присяжной адвокатурой. Возможно, задетый несоответствием своего, крайне низкого должностного статуса столь высокому общественному признанию, которое доставили ему процессы Волоховой и Мороз- кина, Урусов в феврале 1868 г. вступил в конфликт с товарищем председателя Московского окружного суда и вышел в отставку. Сделал он это с очевидным намерением перейти в присяжную адвокатуру. Уже 17 февраля того года Александр Иванович был зачислен помощником присяжного поверенного Я.И. Любимцева[22].
Еще как помощник присяжного поверенного Урусов блистательно выступил на двух судебных процессах — уголовном и политическом. 18—27 января 1871 г. в Рязанском окружном суде он защищал бедную вдову штабс-капитана Веру Дмитриеву, ставшую жертвой грязных махинаций губернского воинского начальника, полковника Н.Н. Кострубо-Карицкого, тоже привлеченного к суду. Здесь Александр Иванович сформулировал свое кредо, которому был верен всю жизнь: «Есть одно чувство, гг. присяжные заседатели, которое как бы вставало воочию перед вашими глазами, словно возвышалось над этим уголовным процессом, чувство величественное и гордое. Это чувство общечеловеческого равенства — равенства, без которого нет правосудия на земле!» Руководствуясь этим чувством, Урусов закончил речь в защиту Дмитриевой гневной тирадой по адресу сильных мира вроде Кострубо-Карицкого: «Щадите слабых, склоняющих перед вами свою усталую голову, но когда перед вами становится человек, который, пользуясь своим положением, дерзает думать, что он может легко обмануть общественное правосудие, вы, представители суда общественного, заявите, что ваш суд — действительная сила, сила разумения и совести, — и согните ему голову под железное ярмо закона!»[23]
Оставаясь всего лишь помощником присяжного поверенного, Урусов пережил второй в своей жизни, после дела Волоховой, звездный час — на европейски знаменитом процессе нечаевг^ев (т. е. народников, вовлеченных в экстремистскую организацию С.Г. Нечаева «Народная расправа») в Петербургской судебной палате с 1 июля по 11 сентября 1871 г.[24] Здесь он как адвокат встал вровень с «королем адвокатуры»
В.Д. Спасовичем.
Урусов защищал П.Г. Успенского (который значился в судебном перечне 79 обвиняемых под № 1), а также Ф.В. Волховского[25] и еще троих малоизвестных лиц. Защищать Успенского было конечно же нелегко, ибо он участвовал вместе с самим Нечаевым в убийстве мнимого «шпиона» И.И. Иванова. К тому же Урусов выступал на процессе с защитительной речью первым. И он задал тон выступлениям других адвокатов (Спасовича и Д.В. Стасова, К.К. Арсеньева и В.И. Танеева, А.М. Унков- ского и В.Н. Герарда, Е.И. Утина и А.А. Ольхина и др.) — тон смелый, обличительный по отношению не только к экстремистам из числа обвиняемых, но и к беззаконию обвинителей и даже к деспотизму самодержавного режима.
Свою речь в защиту Успенского Александр Иванович начал с того, что пошатнул общее предубеждение против подсудимых, сложившееся под впечатлением обвинительного акта, который муссировал уголовную фабулу в нечаевщине, а именно убийство Иванова как деяние, воплотившее в себе смысл и дух «крамолы». Урусов доказывал, что не- чаевщина — дело политическое, а безнравственность политического преступления далеко не так очевидна и постоянна, как преступлений уголовных; понятие о ней «изменяется, сообразно времени, событиям, правам и достоинствам власти». К политическим преступлениям (в отличие от уголовных) приводит и «увлечение самыми благородными идеями». В частности, «у подсудимых была действительная любовь к родине, не в смысле географического понятия, но к родине, как к той земле, на которой живет народ, нам дорогой и близкий». Революционное настроение молодежи Урусов толковал как естественный протест против реакционного, на их взгляд, режима. «Не имея права собираться, открыто помогать своим нуждам, молодежь эта, — говорил он, — весьма легко вовлекается в тайные ассоциации»[26].
Урусов отвергнул попытку обвинения распространить уголовный компонент дела (убийство И.И. Иванова), которым действительно были запятнаны Нечаев и четверо его подручных, на всех вообще неча- евцев. Более того, он доказал, что предъявленное нечаевцам обвинение в «заговоре с целью ниспровержения правительства» неправомерно, поскольку само понятие заговора включает в себя совокупно два признака, а именно: 1) всем известную и всеми же принятую цель и 2) устремленность к этой цели таких действий, как выбор места и времени восстания, распределение ролей, приобретение оружия и т. д. — в деле же нечаевцев даже первый признак не вполне наличествует, а второго просто нет; здесь налицо еще не заговор, а тайное общество, т. е. ответственность не по ст. 249 и 250, чреватым смертной казнью, а по ст. 318 (тюрьма или ссылка)[27].
В присущей ему язвительной манере Урусов разоблачал юридические натяжки обвинения («способ обвинения: данных нет, улик нет, нужно прибегнуть к соображениям»), так, например, ответив на тезис прокурора, будто защита должна доказать, что революционный текст, найденный у Волховского, — не улика: «Прокурор пользуется этим документом как уликою; следовательно, он и должен доказать, что этот документ — улика»[28].
Речи Урусова на процессе нечаевцев вызвали восхищение Ф.И. Тютчева[29] и Н.К. Михайловского, который назвал их, наряду с речамиВ Д. Спасовича, «самыми блестящими из речей защиты»[30], а нечаевецВ.Н. Черкезов написал Урусову после суда из тюрьмы, что речь Урусова в защиту Успенского — «лучшее, что было высказано на суде во время нашего процесса»[31]. Сразу по окончании процесса нечаевцев, 25 сентября 1871 г., Урусов был принят в число присяжных поверенных округа Московской судебной палаты[32].
Зато властные «верхи» разгневались на молодого, не в меру популярного адвоката. Агент III отделения 14 июля 1871 г. доносил шефу жандармов: «Князь Урусов забавлялся вылазками против обвинительной власти»[33]. Надо полагать, в те дни «верхи» припомнили Урусову и его филиппику против полицейского самовластия на процессе Мороз- кина, и, главное, сыскную информацию годичной давности, а именно сводку данных III отделения за 1870 г. В ней значилось: «У самых неблагонадежных студентов Москвы князь Урусов считается за диктатора», и они, рассчитывая на его способности и достоинства, полагают, что он «станет во главе народного движения и вполне сыграет роль Гамбетты, отчего князь Урусов не отказывается»[34].
Теперь, после суда над нечаевцами, жандармский сыск стал надзирать за Урусовым с удвоенной бдительностью, начал целенаправленно искать и вскоре нашел против него необходимые для политических репрессий улики. В мае 1872 г. жандармы учинили в квартире Урусова обыск и обнаружили письмо к нему от В.Н. Черкезова с благодарностью за внимание к подсудимым нечаевцам. Власти изобразили этот факт как доказательство «преступных сношений» Урусова с революционерами. Усугубила их антипатию к адвокату крайняя неучтивость, с которой он встретил жандармов, явившихся арестовать его. «Воспользовавшись каким-то несоблюдением ими всех формальностей, он их заставил ждать в передней, пока формальности не были совершены. Потом, когда они перебирали его книги (иностранные), князь все острил, рассказывал своему помощнику, как один полицейский счел запрещенной книгу «LesrevolutionsduGlobe»[35].
Итак, Урусов был арестован и в сентябре 1872 г. выслан из Москвы в захолустный латышский городишко Венден под надзор тамошнейполиции, причем Александр II на полях всеподданнейшего доклада о высылке Александра Ивановича пометил: «Надеюсь, что надзор над ним будет действительный, а не мнимый»[36]. Прессе велено было о мотивах «переезда» Урусова из Москвы в Венден помалкивать. И.С. Тургенев из Парижа 17 (29) октября 1872 г. обеспокоенно запрашивал своего петербургского друга, поэта Я.П. Полонского: «Что значит сообщенное вчера в «С.-Петербургских ведомостях» известие, что кн. Урусов (известный адвокат) «по независящим от ею воли обстоятельствам» поселился на жительство в городе Вендене?»[37]
Так, что называется, на взлете, на самом гребне адвокатской славы Урусов стал жертвой карательного произвола, был ввергнут в немилость к властям и надолго (на 9 лет!) отлучен от любимого дела.
Ссылку Урусов переживал тем больнее, что он (в отличие от таких адвокатов, как Д.В. Стасов, Г.В. Бардовский, Е.И. Утин, А.А. Ольхин) был далек от людей и дел революционного лагеря. «Симпатизируя революционерам как энтузиастам и идеалистам, — вспоминала о нем близкая к его семье писательница А.А. Андреева (сестра жены поэта К.Д. Бальмонта — большого друга Урусова), — он мог сочувствовать и убеждениям их, но никак не их деятельности»[38]. В записной книжке самого Урусова от 5 июня 1872 г. есть такие строки: «я либерал, защищаю либеральные дела»; «я никогда не участвовал ни в каких заговорах, питая глубокое отвращение к деспотической дисциплине тайных обществ и к морали бандитизма»[39]. Как последовательный либерал, он был нетерпим к любым крайностям — и слева, и справа. Та же Андреева обнаружила в его бумагах 1880 г. такую запись о «белом» терроре правительства: «После ужаса покушений настал ужас казней»[40].
В год ссылки Урусову не было еще 30 лет. Полный сил, уже вкусивший всероссийскую славу, он оказался в состоянии безысходности. Первые 2,5 года Александр Иванович жил в Вендене, а затем в Риге, куда был переведен после неустанных хлопот матери. Все это время он оставался фактически без дел, «разгоняя свою тоску изучением латышского языка и переводами из Рабле, следы которых остались в его бумагах, а главным образом перепиской с друзьями и хлопотами о смягчении наказания»[41]. Тогда же, в ссылке, впервые открылись у него болезни (сахарный диабет, сердечная недостаточность, невралгия), которые в конце концов и свели его в могилу.
Лишь 14 января 1875 г., после унизительных для его княжеского достоинства просьб на имя одного (П.А. Шувалова), а затем и следующего шефа жандармов (А.Л. Потапова) о «прощении»[42], Урусов был принят на службу исправляющим должность старшего помощника секретаря канцелярии при местном (лифляндском, эстляндском и курляндском) губернаторе, а еще через год, 21 марта 1876 г., назначен товарищем прокурора Варшавского окружного суда. «Опала была с него снята, но только отчасти, — вспоминал о том времени А.Ф. Кони (один из самых близких друзей Урусова). — <...> Местное начальство смотрело на его службу в прокурорском надзоре как на некоторого рода «перевод в разряд исправляющихся» по уставу о ссыльных»[43].
Сам же Александр Иванович, хотя и находил некоторое утешение в том, что служит правосудию, где только и мог проявить все свои дарования, тяготился и поприщем «обвинителя поневоле» (как он себя тогда называл[44]), и чуждой ему, русскому, православному человеку, польской, католической средой. Вот что он написал А.Ф. Кони в Петербург из Варшавы в ноябре 1877 г.: «Болезнь, бездомность, порабощение способностей и — нужда. <...> Если моя служба в Министерстве юстиции признается полезной только для меня, в смысле реабилитации, то, конечно, я могу радоваться своему положению, что после 6 лет удаления с поприща адвокатуры и 2,5 года в Царстве Польском, в среде самой жуткой администрации и самых жгучих конфликтов, думаю... полнейшая реабилитация свершилась или таковой не существует»[45].
При содействии А.Ф. Кони Урусов в январе 1878 г. получил назначение в Петербург на ту же должность товарища прокурора окружного суда. После этого в течение трех лет он блистал как обвинитель на громких судебных процессах (К.А. Юханцева, обвиненного в растрате более 2 млн рублей из кассы Общества взаимного поземельного кредита; AM.Гулак-Артемовской, осужденной за подделку векселей и др.). «Вступая в состязание с крупными величинами петербургской адвокатуры, он почти всегда выходил победителем»[46]. Но старая любовь А.И. к адвокатуре не ржавела. Он не переставал хлопотать перед властями о возвращении в сословие присяжных поверенных, просился в отставку. «Послужите, — отвечал ему министр юстиции граф К.И. Пален, — успеете еще нажиться!»[47] Только в самом начале 1881 г. либеральный «по- луимператор» граф М.Т. Лорис-Меликов отпустил его в адвокатуру. До 1889 г. он практиковал как присяжный поверенный в Петербурге, а последние 11 лет своей жизни — в Москве.
Итак, после 9 лет вынужденного отрыва от любимой работы 38-летний Урусов вернулся в адвокатуру и сразу занял в ней одно из первых мест, вполне и давно им заслуженное. К тому времени со всей полнотой раскрылись характерные, во многом оригинальные, черты его личности.
В отличие от В.Д. Спасовича и Ф.Н. Плевако, П.А. Александрова и А.А. Куперника, но подобно С.А. Андреевскому и В.Н. Герарду, Н.П. Ка- рабчевскому и Н.И. Холева Урусов был щедро наделен внешними данными. Осанистая фигура, изысканные манеры, выразительные черты «породистого» лица[48], пленительный «бархатный» голос — все это конечно же усиливало впечатление от его ораторского дара и очень помогало ему воздействовать на присяжных заседателей и любую публику. Но главным его достоинством был именно дар оратора.
Современники называли Урусова «русским Демосфеном»[49], видели в нем нового Петрония[50]. Правдолюб, убежденный в том, что «свыше совести человека нет силы в мире»[51], к тому же на редкость искусный полемист, «неотразимый диалектик»[52], Урусов выступал на любом судебном процессе — в качестве ли прокурора или же (в особенности) адвоката — во всеоружии своих дарований. «Красота, блеск, архитектурная гармония»[53] его речей эффектно сочетались с тонкой, язвительной, порой убийственной, но всегда обличенной в безукоризненно вежливую форму иронией. Европейски образованный и воспитанный, джентльмен по натуре и в то же время настоящий художник, маэстро слова, Урусов владел удивительным чувством меры и никогда, даже в самых острых судебных прениях, не терял ни художественного вкуса, ни полемической обходительности. Характерным для него был случай, когда он служил прокурором. Возражая на суде защитнику, который муссировал безденежье обвиняемого, побудившее-де его зарезать спутника, Урусов вдруг «замолк в каком-то колебании — и перешел к другой стороне дела». В перерыве он объяснил А.Ф. Кони: «Мне чрезвычайно захотелось сказать, что я совершенно согласен с защитником в том, что подсудимому деньги были НУЖНЫ ДО ЗАРЕЗУ, — и я не сразу справился с собою, чтобы не допустить себя до этой неуместной игры слов»[54].
В крайних случаях Урусов мог и ответить на резкость резкостью, но — в «джентльменских» выражениях. Так он, будучи адвокатом, парировал нападки прокурора на защиту биржевой игры по делу о злоупотреблениях в Кронштадтском банке: «Есть, господа присяжные заседатели, более опасная игра, о которой не упомянул господин прокурор — это игра НА ПОВЫШЕНИЕ»[55]. Очень современно звучат его гневные тирады из обвинительной речи на процессе Л.М. Гулак-Арте- мовской (1878) по адресу воровских толстосумов: «Лагерем стоит среди нас тот мир, который исповедует один только идеал — нажива во что бы то ни стало! <...> Это мир внешнего изящества и внутреннего безобразия, материального обеспечения и нравственного убожества, внешнего представительства и внутреннего мошенничества; мир сильных протекций и влиятельных связей, под покровом которых играют инстинкты самого необузданного, бесстыдного хищничества...» И далее: «Когда выступают на суд лица, принадлежащие к такой среде, которая и сильна, и богата, и имеет связи, знакомства с высокопоставленными людьми, — о, как трудно правосудию здесь достигнуть цели!»[56]
Зато этот князь-аристократ горой вставал на защиту бедных и сирых. Показательна его речь по делу о 53 крестьянах с. Хрущевка, преданных суду за «неповиновение властям» (Рязанский окружной суд 15—16 декабря 1867 г.). «Они все обвиняются агулом, — гремел Урусов, — а между тем каждый из них человек, у каждого есть свои права, к обвинению каждого должны быть доказательства. Люди — не скоты, огулом судить их нельзя!»[57]
Вообще, Урусов был таким же смелым и страстным адвокатом-60 й- цому как, например, П.А. Александров и Н.П. Карабчевский. «Он стремительно нападает на все и вся, что стоит ему на пути, — характеризовал его Л.Д. Аяховецкий. — Звуковые раскаты урусовского баритона громят воинственно и грозно. <...> Вся его натура жаждет полемики, ею она живет, ею она сильна»[58].
Кстати сказать, взрывной характер Урусова проявился и в его дуэльной истории. В 1870 г., еще до вступления в корпорацию присяжных поверенных, из-за разногласий в Московском артистическом кружке (которым руководил А.Н. Островский) Александр Иванович вызвал на дуэль родного брата Островского — Петра Николаевича (1836—1906), актера, литературного и театрального критика, усмотрев в его отзыве о себе клевету. Дуэль состоялась, и хотя никто при этом не пострадал, Московский окружной суд приговорил Урусова к трехнедельному аресту на гауптвахте[59]. Удивительно, что при таком темпераменте, с такой эмоциональностью Урусов не позволял себе в судебных речах язвить своих оппонентов уничижительными остротами вроде тех, которые сохранились в записи его впечатлений от реферата по зарубежной литературе в одном из московских литературных кружков 27 марта 1889 г.: «Референт являл вид какого-то большого упитанного павлина без хвоста, но с птичьим гоготаньем вместо голоса...»[60]
Напротив, чем острее была ситуация в судебных прениях, тем корректнее (по форме, хотя, случалось, и убийственно по смыслу) Урусов оспаривал доводы обвинения. К примеру, на процессе 53 крестьян с. Хрущевка прокурор обратился к присяжным заседателям с предупреждением, чтобы они «не увлекались возражениями защиты». Урусов тотчас же выступил со своим обращением к присяжным: «Если бы вы сидели здесь в первый раз, я бы сказал вам, что над вашим приговором нет власти. Вы вольны обвинить или оправдать, вы ни перед кем и никогда не отвечаете. <....> Никто не может сказать, что ваш приговор не справедлив. <...> Смущаться нашими или чьими бы то ни было словами значило бы <...> пойти против совести»[61]. Это обращение нейтрализовало в глазах присяжных указание прокурора и переключило их внимание на мотивы защиты.
Сильной стороной защитительных речей Урусова было его постоянное стремление к точности — и вообще, и в частностях: в каждой детали, в любой трактовке любого понятия. Вот как он оспорил прокурорское толкование такого понятия, как служебный подлог (в речи на процессе 1883 г. по делу о злоупотреблениях в Кронштадтском коммерческом банке): «Прокурорский надзор полагает, что если обязательство безнадежно, то оно подложно, и даже провозглашает такой принцип, что всякая неправда в документе есть подлог. Такое определение неверно и не соответствует закону: не всякая, а только злонамеренная неправда входит в состав преступления подлога. Провозглашение юридических афоризмов такого рода по меньшей мере рискованно. Например, в тексте рублевой ассигнации сказано, что выдается золотой рубль, но золотого рубля нет и он не выдается. Однако из этого не следует ни что рублевый билет был подложным, ни что он был безденежный»[62].
Как Урусов готовил свои выступления на судебных процессах?
Об этом есть два мнения. Авторитетный знаток российской адвокатуры, сам присяжный поверенный Л.Д. Аяховецкий утверждал: «Урусов избегает тщательной работы над материалом. Он изучает дело по преимуществу в суде, во время судебного следствия. Кропотливая подготовительная работа в кабинете не в его привычках. Являясь в суд, он знает дело поверхностно и принимается всерьез за его материалы, сидя на скамье защиты. Он полагается в этом случае на свои силы, на свою счастливую способность быстро схватывать все на лету»[63].
Однако еще больший авторитет, к тому же связанный с Урусовым 30-летней дружбой, А.Ф. Кони свидетельствовал иначе: «Урусов изучал дело во всех подробностях, систематически разлагая его обстоятельства на отдельные группы по их значению и важности. Он любил составлять для себя особые таблицы, на которых в концентрических кругах бывали изображены улики и доказательства»[64]. Возможно ли было проделать такую работу, уже «сидя на скамье защиты» по ходу судебного следствия? Едва ли. Одно бесспорно: Урусов, в отличие от ВД. Спасовича и С.А. Андреевского, не писал тексты своих речей, ограничиваясь лишь записью на отдельных листках опорных идей защиты[65]
Кстати, ссылаясь на опыт именно Спасовича и Андреевского, а также на авторитет Цицерона (!), П.С. Пороховщиков (Сергеич) заключал: «Люди знающие и требовательные в древности и теперь утверждают, что речь судебного оратора должна быть написана от начала до конца»[66].
Однако не менее «знающие и требовательные» из судебных ораторов как на Западе[67], так и в России импровизировали свои речи без текстов. Не писали заранее своих речей Ф.Н. Плевако и Н.П. Карабчевский, К.К. Арсеньев и АЛ. Пассовер, П.А. Александров и Л.А. Куперник[68]. Важно, что все эти замечательные ораторы — и «пишущие», и «говорящие» — коллективными усилиями создали в 60—70-е гг. XIX в. такой феномен, как русское судебное красноречие.
Как адвокат, судебный оратор Урусов имел, конечно, и слабости — главным образом, чрезмерное внимание к форме речи, к словесному облачению мысли. «Его речи более красивы, чем содержательны»[69], — полагал Л.Д. Ляховецкий. Другой критик Урусова А.Г. Тимофеев так развивал эту же мысль: «Его речи не охватывают всего дела в подробностях, не представляют выводов из заранее собранных, строго обдуманных и взвешенных данных. Оратор улавливает наиболее крупное в деле и на нем строит свою защиту. Вместе с тем он ищет выигрышные места в речи противника и не пропускает сделанных им промахов, стараясь таким путем уничтожить впечатление его речи и ослабить силу приведенных им аргументов. Он опирается на чувство, убеждает судей силой своего увлечения, блеском нападения и полемики»[70].
В той или иной мере критики были правы. Важно, что сам Урусов, при всей мощи воздействия его красноречия, не всегда был уверен, что выиграет дело, и мог честно, заранее признаться в этом. Так, поддерживая обвинение владельца ссудной кассы И.И. Мироновича в убийстве, он как гражданский истец обратился к присяжным заседателям с такими словами: «Игра у него сильная, козырей много: он может и выиграть. Но, с другой стороны, общество чувствует всю опасность безнаказанного преступления. Наше дело — представить вам добытые выводы, а вы рассудите»[71].
Осведомленные современники отмечали, что после долгих лет ссылки и службы («поневоле») в прокуратуре Урусов вернулся в адвокатуру другим человеком. Сказалось, во-первых, начавшееся после цареубийства 1881 г. наступление реакции — наступление повсеместное, включая область правосудия. На политических процессах Александр Иванович больше уже не выступал, и вообще теперь в его защитительных речах «не было прежней смелости и той убежденности в своей правоте, которые так сильно действовали на умы слушателей»[72]. Тем не менее в ряде судебных дел, вплоть до последних лет жизни, он, по воспоминаниям очевидцев, мог блеснуть, как в молодые годы.
Так, большой резонанс вызвала речь Урусова в защиту канцелярского служителя В.В. Орлова, обвиненного в убийстве хористки Большого театра П.Н. Бефани (Московский окружной суд, 27 октября 1889 г.). Александр Иванович не оспаривал доводы обвинения, признал собранные прокурором факты (Орлов систематически избивал Бефани, бывшую его возлюбленной, а потом застрелил ее), но вывод защитника отличался от вывода обвинителя: убийца — не рассудительный злодей, а безрассудный маньяк, и место его не на скамье подсудимых, а в лечебнице для душевнобольных. Урусов подчеркнул при этом крайне важный для дела факт, что в такой лечебнице «уже сидят некоторые психически больные его (Орлова. — И. Т.) родственники»[73]. Тем самым он — первым из русских юристов — предвосхитил азы судебной психиатрии, тогда еще неведомого, а ныне совершенно необходимого компонента юриспруденции. Суд, однако, признал Орлова виновным и приговорил его к 10 годам каторги, куда Орлов все равно не попал: умер от скоротечной чахотки сразу после суда.
Международную известность получило выступление Урусова в защиту французского литератора Леона Блуа, обвинявшегося в диффамации (октябрь 1891 г.). Дело слушалось в Париже, где славились адвокаты, почитавшиеся «великими» (А. Дюпен и Н. Беррье, Л. Шэ д’ Эст-Анж и Ж. Фавр). Урусов первым из российских адвокатов выступил во французском суде и выдержал сравнение с ними. Блуа был оправдан[74].
«Два дня известности в Париже, — писал об этом Александр Иванович приятелю. — Вот самая яркая страница моей оканчивающейся карьеры. Я привез с собой до полусотни газет и до пресыщения насладился комплиментами»[75].
Последний крупный судебный процесс с участием Урусова прошел в Москве в сентябре 1899 г. То было нашумевшее дело Московского кредитного общества. Урусов выступил здесь в качестве гражданского истца. Очевидец, Л.Ф. Снегирев, так вспоминал об этом выступлении: «Речь кн. Урусова в защиту потерпевших против заправил кредитного общества была для Москвы целым событием. <...> Это была не только речь адвоката, но блестящий, остроумный и язвительный монолог оскорбленного чувства русского гражданина, громящего хищников, которые прекрасное ипотечное заведение превратили «в настоящий, — говоря словами А.И., — игорный дом с полной картиной ажиотажа домами, в кредитную вакханалию азарта». Он вложил в эту речь всю свою душу, все свое сердце, всю кровь, всю мощь своего ораторского таланта»[76].
Другой очевидец, Л-ев, напечатал свои «Впечатления» об этой речи Урусова в газете «Курьер»: «Князь явился на суд больной, полуоглохший, и хотя по-прежнему был он высок и прям и своеобразно изящен, но уже глубокой старостью веяло от его побледневшего лица, от побелевшей бороды и от этой слуховой трубки, которую он ежеминутно прикладывал к ушам. <...> Не слышен и незаметен оставался Александр Иванович до конца судебного следствия, утомившего всех обилием цифр и мелочных подробностей. <...> И вот тогда разразилась речь кн. Урусова. Да, она именно разразилась, как гром подкравшейся незаметно тучи, и оглушила своим величавым грохотом и ослепила красотой сверкающих молний, и шапки снять заставила эта дивная, грозная речь. Помню до сих пор то жуткое, приятное чувство неожиданности, с каким вслушивались мы в раскаты бархатистого голоса, не решаясь вздохнуть, не смея хоть на секунду оторвать глаз от больного оратора, который внезапно, сразу, на наших глазах стал таким здоровым, таким молодым»[77]
Урусов выиграл иск потерпевших к «хищникам» из Московского кредита. Сам он в письме к сестре от 5 октября 1899 г. не скрывал своей гордости: «Это был один из самых крупных успехов моей карьеры. Друзья и недруги осыпали меня похвалами»[78]. А.Ф. Снегирев назовет речь Урусова на этом процессе его «лебединой песней»[79].
Прижизненная слава Урусова как судебного оратора выходила далеко за пределы обеих столиц Российской империи. В Полтавской губернии «малороссы говорили, когда обижены бывали на суде: «Треба идти до князя Урусова»[80]. В столицах же «чуть ли не признаком дурного тона, отсталости по меньшей мере, считалось, если посетительница гостиной вдруг оказывалась особой, не побывавшей хотя бы один раз на защите кн. Урусова в суде»[81]. А в популярнейшем «Словаре-альбоме» П.К. Мартьянова Урусову отведены такие строки:
Чурило Пенкович родной адвокатуры,
С Фортуною дружит, Фемиде строит куры[82].
Репутация Урусова-юриста, адвоката, судебного оратора только выигрывала от того, что он был еще замечательным искусствоведом, литературным и театральным критиком, публицистом. Его друг, известный в то время ученый-филолог А.И. Кирпичников, считал даже, что Александр Иванович «всю жизнь свою сидел на двух стульях — литературе и адвокатуре, и потому сделал гораздо меньше, чем обещал талант, ему данный»[83].
Как и другие корифеи адвокатуры, Урусов имел обширные личные и творческие связи в литературных и театральных кругах: дружил с поэтом А.Н. Плещеевым, писателями П.Д. Боборыкиным и А.И. Левитовым, к концу жизни — с А.П. Чеховым и К.Д. Бальмонтом, защищал на суде в 1868 г. И.С. Аксакова, а в 1869 — поэта, издателя и редактора Ф.Б. Миллера. С 1879 г. Александр Иванович общался лично и по переписке с И.С. Тургеневым (обедал с ним по его приглашению в Бужива- ле[84]). Когда, в 1880 г., Урусов затеял, вместе с литератором Д.А. Короп-
невским, издание ежемесячного журнала «Новое обозрение», Тургенев написал ему из Парижа 13 декабря того года: «Я искренне буду радоваться успеху Вашего предприятия»[85].
«Новое обозрение» выходило в свет недолго: уже после трех номеров, в накаленной атмосфере после цареубийства 1 марта 1881 г., издание его прекратилось. Но Урусов сотрудничал и до и после 1881 г. во многих российских и зарубежных изданиях, перечень которых А.А. Андреева обнаружила в его бумагах: «Русские ведомости», «Порядок», «Молва», «Прогресс», «Современные известия», «Библиотека для чтения», «Herold», «Comediehumaine», «LaPlume»[86]. При этом, по воспоминаниям А.Ф. Кони, Александр Иванович неустанно пополнял и читал друзьям «сборник печатных нелепостей и курьезов», который он называл «смеховозбудителем»[87].
Мало того, «князь-адвокат» «любил баловаться стихами» и оставил в своих бумагах листки под заглавием «Стишонки А.И. Урусова». В основном это — эпиграммы, шутливые поздравления, приветы и ответы. Вот, к примеру, его ответ на приглашение из редакции журнала «Молва» к обеду в декабре 1879 г.:
Балуясь рифмой по приказу,
«Молве» спешу я дать ответ И извещаю комитет,
Что в среду снова, без отказу,
Не проманкировав ни разу,
Приковыляю на обед[88].
В литературных кругах России и Франции Урусов зарекомендовал себя как первый знаток и популяризатор творчества Г. Флобера. В 1880 г. он организовал в Петербурге «кружок флоберистов» с участием Н.П. Ка- рабчевского, И.И. Ясинского и др.[89] Большая коллекция автографов, портретов, различных изданий произведений Флобера и отзывов о нем, которую собрал в свое время Урусов, хранилась в Париже, в библиотеке музея Карнавале[90].
С юных лет и до конца своих дней особую любовь Урусов питал к театру. Он был авторитетным театроведом, возглавлял даже театральный отдел в петербургской либеральной газете «Порядок». Его статьи о М.С. Щепкине, М.Н. Ермоловой, Г.Н. Федотовой, ПА. Стрепетовой вошли в золотой фонд отечественного театроведения[91]. В 1862—1863 гг. в «Московских ведомостях» он вел даже «Летопись Малого театра» под псевдонимом Александр Иванов[92].
Александр Иванович был лично близок к семье великого Михаила Семеновича Щепкина и «не без умиления рассказывал, что он, ночуя у Щепкиных, спал на том диване, где Гоголь читал «Ревизора»[93]. Сын Михаила Семеновича Петр Михайлович Щепкин, будучи товарищем председателя Московского окружного суда, покровительствовал юному кандидату на судебные должности Урусову и, по признанию самого Урусова, «первым понял и указал ему его призвание»[94]. Много лет спустя, в 1890 г., Урусов писал правнучке М.С. Щепкина, артистке и писательнице ТА. Щепкиной-Куперник: «Меня, когда Господь Бог судить будет, на вопрос «Да что же ты любил, кроме Флобера?» — непременно спасет реплика моего доброго ангела: «Он всегда любил Щепкиных»[95].
Со второй половины 90-х годов Урусов стал тяжело болеть. Его мучили невыносимые головные боли (врачи опасались воспаления мозга), сердечные приступы, нервные стрессы, потеря координации движений, надвигавшаяся глухота — все это вместе с застарелым диабетом. Долго не видевший его А.Ф. Кони при встрече с ним в сентябре 1898 г. был потрясен. «Я едва удержал слезы и крик душевной боли, увидев его, — вспоминал Анатолий Федорович. — До того его изменила, до того состарила его болезнь»[96]. В таком состоянии Урусов еще «спел» свою «лебединую песню» на процессе по делу Московского кредитного общества в октябре 1899 г. 13 апреля 1900 г. он писал сестре: «Умывшись (с большим трудом — падаю), хожу, опираясь на стул и толкая его перед собой, на балкон, подышать воздухом»[97]. При этом он не терял силы духа, с достоинством ожидая конца. В одном из его последних писем к
А.Ф. Снегиреву есть такие строки: «Сам я не чувствую себя несчастливым, а просто чувствую, что перестаю существовать и что ничего в этом особенно печального нет. Ну, был человек и нет его»[98]. А в последнем письме к А.Ф. Кони он философски «вычислил» свое состояние: «На 3/5 еще жив, а на [99]/5 мертв»2.
Князь Александр Иванович Урусов скончался в Москве 16 июля 1900 г. в 6 часов 30 минут утра, «сохранив до конца и речь и сознание»[100]. Похоронить себя он завещал на Пятницком кладбище, где покоились столь дорогие его сердцу Михаил Семенович и Петр Михайлович Щепкины. Из Петербурга на похороны Урусова приехал его самый близкий друг С.А. Андреевский. Он произнес у открытой могилы речь, в которой метко и верно определил место Урусова в ряду звезд отечественной адвокатуры: «Мы хороним сегодня первосоздателя русской уголовной защиты. <...> Слава твоему имени, Александр Иванович! Слава Москве, подарившей тебя России!»[101]
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1]Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5. С. 123.
[2] См.: Князь А.И. Урусов. Статьи. Письма. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. 1—3. См. также: Урусов А.И. Речи. М., 1901; А.И. Урусов. Первосоздатель русской судебной защиты. Тула, 2001.
[3] См.: РГАЛИ. Ф. 514; РГБ РО. Ф. 311.
[4] Сохранились воспоминания одного из друзей А.И. Урусова о галантном диалоге кан
[5] Подробно об этом см.: Степанова А. В. У каз. дисс. С. 17—18.
[7] См.: Посмертные записки кн. А.И. Урусова // А.И. Урусов. Первосоздатель русской судебной защиты. С. 284—285.
[8] См.: Андреева А.А. Князь А.И. Урусов // А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 38.
[9] Буслаев Федор Иванович (1818—1897) — лингвист и литературовед, профессор Московского университета, с 1860 г. — действительный член Петербургской Академии наук.
[10]Андреева А.А. Указ. соч. С. 34.
[11]Подробно см.: Стаханова А.В. Указ. дисс. С. 26—27. Здесь анализируется составленный тогда Урусовым очень смелый «Проект прошения государю» в защиту студентов.
[12] См. там же.
’ А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 98. Полный текст речи — гам же. С. 97—103.
[13] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 14, 103.
[15] Там же.
[16] См.: А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 105—107.
[18]Полный текст речи см. там же. С. 103—111.
[19] См.: А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 289.
[20] Там же. С. 17.
[21]Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1960. Т. 19. С. 233.
[22] См.: Князь А.И. Урусов. Автобиографическая заметка, составленная перед юбилеем в 1896 г. // А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 289.
[23]Урусов А.И. Речи. М., 1901. С. 130.
[24]См. об особенностях этого процесса в очерке «Д.В. Стасов».
[25]Волховский Феликс Вадимович (1846—1914) — впоследствии (оправданный по делу нечаевцев) член Большого общества пропаганды (т. н. «чайковцев»), лондонского Фонда Вольной русской прессы, заграничной организации партии эсеров, поэт, публицист, детский писатель.
[26]Правительственный вестник. 1871. 13 (25 июля). С. 2—4.
[27]См. там же. С. 2.
[28] Там же. 15 (27) июля. С. 5.
[29]См.: Тютчев Ф.И. Соч.: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 256.
[30] Михайловский Н.К. Поли. собр. СПб., 1913. Т. 10. С. 26.
[31]ГАРФ. Ф. 1167. Оп. 2. А 3026. А. 1—2 об.
[32] См.: Князь А.И. Урусов. Автобиографическая заметка... С. 290.
[33]Нечаев и нечаевцы. Сборник материалов. М.; А., 1931. С. 169.
[34]ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1870. Д. 51. Ч. 2. А. 6 об. Адвокат Леон Гамбетта был тогда лидером буржуазных республиканцев во Франции.
[35]Тихомиров А.А. Воспоминания. М.; А., 1927. С. 71. «LesrevolutionsduGlobe» — «Геологические перевороты» (фр.).
[36] РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 320. Л. 14.
[38] Андреева А.А. Указ. соч. С. 64.
[39]А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 287, 288.
[40] Там же. С. 61.
[41]Андреева А.А. Указ. соч. С. 65.
[42]Подробно об этих просьбах как следствии болезненного состояния Урусова см- Степанова А.В. Указ. дисс. С. 54—55.
[43] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 85.
[44] Там же. С. 92.
[45]Цит. по: Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984. С. 253.
[46] А.И. Урусов. Первосоздатель... (воспоминания А.Ф. Кони).
[47]Андреева А.А. Указ. соч. С. 67.
[49]Соколова А.И. Воспоминания о кн. А.И. Урусове // Исторический вестник. 1910. № 5. С. 459. Демосфен (384—322 до н. э.) — грек, один из величайших ораторов древности.
[50]См.: Аедницкий А.Р. Из прошлого. М., 1917. С. 27. Автор «Сатирикона» Гай Петроний (? — 66) слыл в Древнем Риме «арбитром изящества».
[51]Нос А.Е. Замечательные судебные дела. Сборник процессов, характеризующих современный быт общества. М., 1869. Кн. 2. С. 144.
[52]Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. М., 1949. Т. 14. С. 245.
[53]Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 132.
[54]Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 125.
[56] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 140, 141.
[57] Там же. С. 117. Суд внял тогда доводам Урусова и приговорил лишь одного из 53 подсудимых к денежному штрафу в... 10 рублей, а всех остальных оправдал (Там же. С. 118).
[58] Ляховсцгсий Л.Д Характеристика известных русских судебных ораторов с приложением избранной речи каждого из них. СПб., 1897. С. 273.
[59] См.: Князь А.И. Урусов. Автобиографическая заметка... С. 290. Подробно об этом (по архивным материалам) см.: Стаханова А.В. Указ. дисс. С. 39—40.
[60]А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 71.
[61]Нос А.Е. Указ. соч. Кн. 2. С. 144.
[62] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 166—167.
[64]Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 127.
[65] См.: Гольдовский О.Б. Указ. соч. С. 215.
[66]Сергеич П. Искусство речи на суде. М., 1960. С. 306.
1 Из корифеев французской адвокатуры всегда писали свои речи заранее П. Мари, Ж. Фавр, не писали — А. Дюпен-старший, Э. Аллу (Аллу Р-, Шени Ш. Великие адвокаты XIX века. М., 1898. С. 23, 132; Жюль Фавр // Судебные драмы. 1901. № 6. Прил. С. 120; Аллу // Судебные драмы. 1902. № 7. Прил. С. 31).
[68]По-разному готовились к судебным прениям не только адвокаты, но и прокуроры: Н.В. Муравьев заранее писал свои речи, А.Ф. Кони — нет (Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 152, 153).
[69]Ляховецкий Л.Д Указ. соч. С. 276.
[70]Тимофеев А.Г. Судебное красноречие в России. Критические очерки. СПб., 1900. С. 162.
[71] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 188—189. Миронович, которого защищали на том процессе первоклассные адвокаты С.А. Андреевский и Н.П. Карабчевский, был оправдан.
[73] Там же. С. 24.
[74] См.: Князь А.И. Урусов. Статьи. Письма. Воспоминания о нем. Т. 1. С. 13; Т. 3. С. 469— 470. Подробно об этом деле, с обзором не только французской, но и английской прессы, см.: Степанова А.В. Указ. дисс. С. 128—132. Кстати, Урусов лично знал Жюля Фавра и подарил ему свой портрет с надписью: «Unprince-avocatauprincedesavocats» («Князь-адвокат князю адвокатов») (Князь А.И. Урусов. Статьи. Письма... Т. 3. С. 246).
[76] Там же. С. 25.
[77] Там же. С. 25—26.
[78] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 310.
[79] Там же. С. 27.
[80] Там же. С. 42.
[81] Там же. С. 14.
[82]См.: Мартьянов П. К. Цвет нашей интеллигенции. Словарь-альбом русских деятелей XIX в. 3-е изд. СПб., 1893. С. 269. Чурило Пенкович (правильно: Пленкович) — герой русских былин, богатырь, красавец и щеголь.
[83]Кирпичников А.И. Князь А.И. Урусов // Князь А.И. Урусов. Статьи. Письма... Т. 3. С. 126.
[84] См.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 12. Кн. 2. С. 127.
[85]Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 13. Кн. 1. С. 19.
[87] А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 90.
[88]Цит. по: Андреева А.А. Указ. соч. С. 70.
[89] А.И. Урусов — П.А. Стрепетовой (февраль 1881 г.) // А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 294.
[90] См.: Венгерова З.А. Парижский архив А.И. Урусова // Литературное наследство. М., 1938. Т. 33—34. С. 591—611.
[91] Подробно см.: Долго# И.Н. Князь Урусов и театр // Аполлон. 1915. № 6—7; Кугель А.Р. Профили театра. М., 1929. С. 109—130.
1 Показательно, что ни в Большой советской, ни в Советской исторической энциклопедиях статей об А.И. Урусове нет, а в советской Театральной энциклопедии (М., 1967. Т. 5) — есть.
[93] Андреева А.А. Указ. соч. С. 44.
[94] Там же. С. 43.
[95]А.И. Урусов — ТА Щепкиной-Куперник 28 июля 1890 г. // А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 322—323.
[96] Там же. С. 93.
[97] Там же. С. 315.
[98] А.И. Урусов — ТА Щепкиной-Куперник 28 июля 1890 г. // А.И. Урусов. Первосоздатель... С. 27.
[100] Андреева А.А. Указ. соч. С. 77.
[101] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 319. Если «король адвокатуры» В.Д. Спасович, по словам Андреевского, «взявшись за судебное дело после кафедры, остался немножко профессором и на трибуне», то Урусов «первый дал образец защиты живой, человеческой, общедоступной» (Там же).
