Показать все теги
(1842-1908)
За всю историю отечественной адвокатуры не было в ней человека более популярного, чем Ф.Н. Плевако. И специалисты, правоведы, и обыватели, простонародье, ценили его выше всех адвокатов как «великого оратора», «гения слова»[1], «старшого богатыря» и даже «митрополита адвокатуры»[2]. Сама фамилия его стала нарицательной как синоним адвоката экстра-класса: «Найду другого «Плеваку», — говорили и писали без всякой иронии»[3]. Письма же к нему адресовали так: «Москва. Новинский бульвар, собственный дом. Главному защитнику Плеваке»[4]. Или просто: «Москва. Федору Никифоровичу»[5].
Литература о Плевако более обширна, чем о ком-либо другом из российских адвокатов[6], издан капитальный двухтомник его речей[7], но до сих пор его жизнь, деятельность и творческое наследие должным образом еще не изучены. Почти не рассматриваются, к примеру, его выступления на политических процессах. О том, как плохо знают Плевако даже его почитатели из специалистов — сегодняшние юристы, адвокаты, говорит такой факт. В 1993 г. издан 30-тысячным тиражом сборник его речей[8]. В аннотации к сборнику (С. 4) указано, что печатаются «речи, в основном ранее не публиковавшиеся», а ответственный редактор сборника, известный адвокат Генри Резник специально отметил знаменитую речь Плевако на процессе крестьян с. Лютори- чи: «В силу того, что эта речь была опубликована, она не включена в настоящий сборник» (С. 25). Между тем все 39 речей, включенных «в настоящий сборник», были опубликованы в двухтомнике 1909—1910 гг. и теперь перепечатаны оттуда без ссылки на двухтомник[9]. Кстати, Г.М. Резник ссылается в сборнике 1993 г. (неоднократно: С. 33, 37, 39) на краткий очерк о Плевако из книги В.И. Смолярчука «Гиганты и чародеи слова», не зная о том, что Смолярчук опубликовал отдельную (вдесятеро большего объема) книгу «Адвокат Федор Плевако»...
Родился Федор Никифорович 13 апреля 1842 г. в г. Троицке Оренбургской губернии (ныне Челябинская область). Его родителями были член Троицкой таможни надворный советник Василий Иванович Плевах из украинских дворян и крепостная киргизка Екатерина Степанова, с которой Плевак прижил четырех детей (двое из них умерли младенцами), но брака не узаконил[10]. Как незаконнорожденный будущий «гений слова» получил отчество и фамилию (Никифоров) по имени Никифора — крестного отца своего старшего брата. Позднее, в университет он поступал с отцовской фамилией Плевак, а по окончании университета добавил к ней букву «о», причем называл себя с ударением на этой букве: Плевако[11]. «Итак, — заключает по этому поводу биограф Федора Никифоровича, — у него три фамилии: Никифоров, Плевак и Плевако»[12].
В Троицке с 1849 до 1851 г. Федор учился в приходской и уездной школах, а летом 1851 г. семья Плевако переселилась в Москву. Здесь
Федор Никифорович отныне проживет всю жизнь. С осени 1851 г. он начал учиться в коммерческом училище.
Московское коммерческое училище на Остоженке считалось тогда образцовым. Даже особы царской фамилии по приезде в Москву удостаивали его своим посещением, проверяли знания учеников. Федор и его старший брат Дормидонт учились отлично, их имена к концу первого же года учебы были занесены на «золотую доску» училища. В начале второго года училище посетил принц Петр Ольденбургский (племянник двух царей — Александра I и Николая I). Ему рассказали об умении Федора решать устно и быстро сложные задачи с трехзначными и даже четырехзначными цифрами. Принц сам проверил способности мальчика, похвалил его и через два дня прислал ему в подарок конфеты. А под новый, 1853 год Василию Плеваку объявили, что его сыновья исключаются из училища как... незаконнорожденные. Это унижение Федор Никифорович запомнит на всю жизнь. Много лет спустя он так напишет об этом в автобиографии: «Нас объявляли недостойными той самой школы, которая хвалила нас за успехи и выставляла напоказ исключительную способность одного из нас в математике. Прости их Боже! Вот уж и впрямь не ведали, что творили эти узколобые лбы, совершая человеческое жертвоприношение»[13].
Осенью 1853 г., благодаря долгим отцовским хлопотам, Федор и Дормидонт были приняты в 1-ю Московскую гимназию на Пречистенке — сразу в 3-й класс. За время учебы в гимназии Федор похоронил отца и брата, не дожившего до 20 лет. Весной 1859 г. он окончил гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. Будучи студентом, он перевел на русский язык «Курс римского гражданского права» выдающегося немецкого юриста Георга Фридриха Пухты (1798—1846), который позднее он основательно прокомментирует и издаст за собственный счет[14].
В 1864 г. Плевако окончил университет с дипломом кандидата прав, но не сразу определился с призванием адвоката: больше полугода он служил на общественных началах стажером в Московском окружном суде, ожидая подходящей вакансии. Когда же, согласно «Положению» 19 октября 1865 г. о введении в действие Судебных уставов 1864 г.[15], с весны 1866 г. начала формироваться в России присяжная адвокатура, Плевако одним из первых в Москве записался помощником к присяжному поверенному М.И. Доброхотову[16]. В звании помощника он успел проявить себя как одареннейший адвокат на уголовных процессах, среди которых выделялось дело Алексея Маруева 30 января 1868 г. в Московском окружном суде. Мару ев обвинялся в двух подлогах. Защищал его Плевако. Федор Никифорович проиграл это дело (его подзащитный был признан виновным и сослан в Сибирь), но защитительная речь Плевако — первая по времени из сохранившихся его речей — уже показала его силу, особенно в анализе свидетельских оговоров. «Они, — говорил Плевако о свидетелях по делу Маруева, — не отзываются за- памятованием, а один приписывает другому то, что другой, со своей стороны, приписывает первому. <...> Так сильны противоречия, так взаимно уничтожают они себя в самых существенных вопросах! Какая может быть к ним вера?!»[17]
19 сентября 1870 г. Плевако был принят в присяжные поверенные округа Московской судебной палаты[18], и с этого времени началось его блистательное восхождение к вершинам адвокатской славы. Правда, уже через два года оно едва не оборвалось из-за его политической «неблагонадежности».
Дело в том, что 8 декабря 1872 г. начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант И.А. Слезкин доложил управляющему III отделением А.Ф. Шульцу, что в Москве раскрыто «тайное юридическое общество», созданное с целью «знакомить студентов и вообще молодых людей с революционными идеями», «изыскивать способы к печатанию и литографированию запрещенных книг и распространению их, иметь постоянные сношения с заграничными деятелями». По агентурным данным, в обществе состояли «чем- либо заявившие себя в пользу социализма студенты юридического факультета всех курсов, окончившие курс и оставленные при университете, кандидаты прав, присяжные поверенные и их помощники, а также и бывшие студенты, преимущественно юристы». «В настоящее время, — докладывал шеф московской жандармерии, — означенное общество имеет уже действительных членов до 150 человек. <...> В числе главных называют присяжного поверенного Федора Никифоровича Плевако, заменившего между студентами значение князя Александра Урусова», и далее перечислен еще ряд имен: С.А. Клячко и Н.П. Цакни (члены революционно-народнического общества т. н. «чайковцев»)[19], В.А. Гольцев (позднее видный общественный деятель, редактор журнала «Русская мысль»), В.А. Вагнер (впоследствии крупный ученый-психолог) и др.[20]
Спустя семь месяцев, 16 июля 1873 г. И.А. Слезкин уведомил А.Ф. Шульца о том, что «за поименованными лицами производится самое строгое наблюдение и употребляются всевозможные меры к получению фактических данных, кои бы могли служить ручательством к обнаружению как лиц, составлявших тайное юридическое общество, так равно и всех его действий»[21]. В итоге, таких данных, «кои бы могли служить ручательством...», изыскать не удалось. Дело о «тайном юридическом обществе» было закрыто, его предполагаемые «действительные члены» избежали репрессий. Но Плевако с этого времени вплоть до 1905 г. подчеркнуто сторонился «политики». Единственный из корифеев отечественной адвокатуры, он ни разу не выступал защитником на политических в строгом смысле этого слова процессах, где судились народники, народовольцы, социал-демократы, эсеры, кадеты и т. д. Согласился он выступить несколько раз лишь на процессах по делам о разного рода «беспорядках» с политическим оттенком.
Первым по времени из таких дел стало для него т. н. «охотноряд- ское дело» 1878 г. о студентах, которые устроили в Москве демонстрацию солидарности с политическими ссыльными, были избиты полицией и преданы суду за то, что сопротивлялись избиению. Власти квалифицировали дело как «уличные беспорядки» и доверили его мировому суду. Политический характер дела вскрыли на суде обвиняемые (среди них был известный народник, с 1881г. агент Исполнительного комитета «Народной воли» П.В. Гортынский). Их активно поддержал присяжный поверенный Н.П. Шубинский — сотоварищ Плевако по адвокатуре и (в будущем) по членству в партию октябристов[22]. Федор Никифорович выступал на этом процессе осторожно[23], зная о том, что не только зал суда (в Сухаревой башне), но и подходы к нему заполнены молодыми радикалами, а переулки и улицы окрест башни — отрядами полиции[24]. Гораздо смелее вступился он за бунтовщиков-крестьян в нашумевшем люторичском деле.
Весной 1879 г. крестьяне с. Люторичи Тульской губернии взбунтовались против их закабаления соседним помещиком, московским губернским предводителем дворянства в 1875—1883 гг. графом А.В. Бобринским (из рода Бобринских — от внебрачного сына императрицы Екатерины II А.Г. Бобринского). Бунт был подавлен силами войск, а его «подстрекатели» (34 человек) преданы суду по обвинению в «сопротивлении властям». Дело рассматривала Московская судебная палата с сословными представителями в декабре 1880 г. Плевако взял на себя не только защиту всех обвиняемых, но и «расходы по их содержанию в течение трех недель процесса»[25]. Его защитительная речь (1.300—312) прозвучала грозным обвинением власть имущих в России. Определив положение крестьян после реформы 1861 г. как «полуголодную свободу», Плевако с цифрами и фактами в руках показал, что в Люторичах жизнь стала «во сто крат тяжелее дореформенного рабства». Хищнические поборы с крестьян так возмутили его, что он воскликнул по адресу гр. Бобринского и его управляющего А.К. Фишера: «Стыдно за время, в которое живут и действуют подобные люди!» Что касается обвинения его подзащитных в подстрекательстве бунта, то Плевако заявил судьям: «Подстрекатели были. Я нашел их и с головой выдаю вашему правосудию. Они — подстрекатели, они — зачинщики, они — причина всех причин. Бедность безысходная, <...> бесправие, беззастенчивая эксплуатация, всех и вся доводящая до разорения, — вот они, подстрекатели!»
После речи Плевако в зале суда, по свидетельству очевидца, «гремели рукоплескания взволнованных, потрясенных слушателей»[26]. Суд вынужден был оправдать 30 из 34 подсудимых[27]. А.Ф. Кони считал, что выступление Плевако на этом процессе «было по условиям и настроениям того времени гражданским подвигом»[28].
Столь же смело и громко выступил Плевако на процессе по делу участников исторической морозовской стачки рабочих Никольской мануфактуры фабрикантов Морозовых у ст. Орехово (ныне г. Орехово-Зуево Московской обл.). Эта самая крупная и самая организованная по тому времени стачка[29] («страшный бунт десятка тысяч рабочих»[30]) с 7 по 17 января 1885 г. носила отчасти политический характер: руководили ею рабочие-революционеры П.А. Моисеенко, B.C. Волков и А.И. Иванов, а в числе требований стачечников, предъявленных губернатору, было «полное изменение условий найма между хозяином и рабочими по изданному государственному закону»1. Дело о стачке слушалось на двух процессах во Владимирском окружном суде в феврале (о 17 обвиняемых) и в мае 1886 г. (еще о 33). На первом из них, 7 февраля, главных обвиняемых — Моисеенко и Волкова — защищал Плевако.
И на этот раз, как в люторичском деле, Плевако оправдывал подсудимых, квалифицируя их действия как вынужденный «протест против бесправного произвола» со стороны эксплуататоров народа и стоявших за ними властей (1.322—325). «Фабричная администрация, вопреки общему закону и условиям договора, — подчеркивал Федор Никифорович, — не отапливает заведение, рабочие стоят у станка при 10—15 градусах холода. Вправе они уйти, отказаться от работы при наличии беззаконных действий хозяина, или должны замерзнуть геройской смертью? Хозяин, вопреки договору, дает не условленные работы, рассчитывает не по условию, а по произволу. Должны ли рабочие тупо молчать, или могут врозь и вместе отказаться от работы не по условию? Полагаю, что закон охраняет законные интересы хозяина, против беззакония рабочих, а не берет под свою защиту всяческого хозяина во всяческом его произволе». Обрисовав положение морозовских рабочих, Плевако, по воспоминаниям П.А. Моисеенко, произнес слова, которые не вошли в опубликованный текст его речи: «Если мы, читая книгу о чернокожих невольниках, возмущаемся, то теперь перед нами — белые невольники»[31].
Суд внял доводам защиты. Даже Моисеенко и Волков, признанные вожаки стачки, были приговорены лишь к 3 месяцам ареста, 13 человек — к аресту от 7 дней до 3 недель, и 2 оправданы.
В дальнейшем Плевако еще, по крайней мере, дважды выступал защитником по делам о рабочих «беспорядках» с политическим оттенком. В декабре 1897 г. Московская судебная палата рассматривала дело о рабочих фабрики Н.Н. Коншина в г. Серпухове. Сотни их взбунтовались против бесчеловечных условий труда и быта, стали громить квартиры фабричного начальства и были усмирены лишь вооруженной силой, оказав при этом «сопротивление властям». Плевако здесь поставил и разъяснил очень важный — как юридически, так и политически — вопрос о соотношении личной и коллективной ответственности за подсудное дело (I. 331—332). «Совершено деяние беззаконное и нетерпимое, — говорил он. — Преступником была толпа. А судят не толпу. Судят несколько десятков лиц, замеченных в толпе. Это тоже своего рода толпа, но уже другая, малая; ту образовали массовые инстинкты, эту — следователи и обвинители. <...> Все сказуемые, наиболее хлестко вырисовывающие буйство массы приписывали толпе, скопищу, а не отдельным людям. А судим отдельных лиц: толпа ушла». И далее: «Толпа — здание, люди — кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм Богу, и тюрьма — жилище отверженных. <...> Толпа заражает. Лица, в нее входящие, заражаются. Бить их — это все равно что бороться с эпидемией, бичуя больных». .
В итоге суд и по этому делу определил подсудимым минимальные наказания[32].
Что касается процесса в Московской судебной палате весной 1904 г. по делу о рабочих «беспорядках» на подмосковной мануфактуре А.И. Баранова, то в этот процесс вносили политический смысл защитники, либеральные представители т. н. «молодой адвокатуры»: Н.К. Муравьев, Н.В. Тесленко, В.А. Маклаков, М.Л. Мандельштам. Вместе с ними, по их приглашению, защищал рабочих Плевако. В отличие от своих коллег, которые старались обратить судебный процесс в «первый урок политграмоты, школу политического воспитания» подсудимых[33], Федор Никифорович выступал, по воспоминаниям Мандельштама[34], вне политики: «В его защите звучали не революционные, а «общечеловеческие» ноты. Он обращался не к рабочим массам. Он говорил с классами привилегированными, убеждая их из чувства человеколюбия протянуть руку помощи рабочим»[35]. Мандельштаму показалось даже, что Плевако выступил вяло, что он «утомлен жизнью», «орел уже не расправляет своих крыльев»[36]. Но уже через шесть месяцев, в ноябре того же 1904 г., Плевако вновь смотрелся «орлом».
На этот раз процесс был явно политическим, хотя и без участия каких-либо революционеров, а само обвинение формулировалось аполитично: «клевета». В качестве обвиняемого перед Петербургским окружным судом предстал редактор-издатель газеты «Гражданин» кн. В.П. Меьцерский, истцом был орловский предводитель дворянства М.А. Стахович (близкий друг семьи А.Н. Толстого), а Плевако и В.А. Маклаков выступили в роли поверенных истца, поддерживая обвинение. Суть дела заключалась в том, что Стахович написал статью с протестом против истязаний, которым полиция подвергала свои жертвы. Эта статья, после того как ее отклонили три подцензурных органа, была напечатана в нелегальном журнале П.Б. Струве «Освобождение» с оговоркой: «без согласия автора». Мещерский в № 28 своей газеты за 1904 г. злобно обругал Стаховича и его «намерение бросить обвинительную тень на административную власть», «сотрудничество с революционным изданием», «оскорбление патриотизма, почти равное писанию сочувственных телеграмм японскому правительству» (в то время шла Русско-японская война).
Плевако буквально восславил Стаховича, подчеркнув «всю чистоту намерений, всю правоту средств, которыми истинный гражданин своей страны борется с неправдой, оглашает ее и призывает к исправлению», и осудил (солидарно с Маклаковым) «полицейское понимание жизни» у Мещерского. Стаховича он причислил к «лагерю» Минина и Пожарского, а Мещерского — к «лагерю» Малюты Скуратова (I. 289). Заключительные слова Плевако о Мещерском прозвучали как анафема: «Он не докажет честно мыслящим русским людям, что нежелательны Стаховичи и нужны только Мещерские. Довольно с нас и одного Мещерского, дай Бог побольше таких людей, как Стахович! <...> Оцените же поступок князя, и к его древнему имени пусть добавят имя клеветника!» (I. 293).
Речи Плевако и Маклакова по делу Мещерского[37] произвели тем большее впечатление, что вся образованная Россия знала тогда: князь Мещерский не просто символизирует крайнюю реакцию, он — при всей одиозности его репутации в обществе2 — слывет «ментором двух государей» (Александра III и Николая II), которые благоволили к Мещерскому и субсидировали его газету как «царский орган», «настольную газету царей»[38]. Суд (надо отдать ему должное) не стал политиканствовать: он признал царского «ментора» виновным в клевете и приговорил его к двухнедельному аресту на гауптвахте[39].
Выступления Плевако на политических (в той или иной мере) процессах позволяют усмотреть в нем «демократа-разночинца»[40], как назвал его А.Ф. Кони, тем более что сам Федор Никифорович прямо юворил о себе: «Я человек 60-х годов»[41]. Но, думается, В.И. Смолярчук преувеличивал, полагая, что не только «по складу своего характера», но и «по сложившемуся мировоззрению» Плевако был «глубоким демократом»[42]. Кони имел в виду не мировоззрение Плевако, а его демократически-раз- ночинскую «повадку», отзывчивость и простоту его общения «во всех слоях русского общества»[43]. Мировоззренческий же демократизм Плевако был не глубоким, а скорее широким, не столько осознанным, сколько стихийным. Незаконнорожденное дитя от смешанного брака, «изгой», по собственному выражению[44], он стал действительным статским советником (4-й класс Табели о рангах, соответствующий воинскому званию генерал-майора), получил доступ в высшие сферы, дружил с такими зубрами из сильных мира, как генеральный контролер Т.И. Филиппов («циник по нравственности и подлому подобострастию перед тем, кто мог быть ему полезен»[45]) и яростный ненавистник любой демократии обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев[46].
Впрочем, дружба Плевако с Победоносцевым не имела под собой идейной опоры. А.В. Вольский видел собственноручно переписанную Плевако «злую» эпиграмму на Победоносцева:
Победоносцев для Синода,
Обедоносцев при дворе,
Бедоносцев для народа И Доносцев он везде[47]
Победоносцев, со своей стороны, не зря, «когда увидел фотографию Плевако с молодыми адвокатами (из «неблагонадежных». — И. Т.), сказал: «Их всех повесить надо, а не фотографировать»[48].
Сторонясь после дела 1872—1873 гг. о «тайном юридическом обществе» и до революции 1905 г. всякой «политики», Плевако ярко проявил себя не как демократ, а как ГУМАНИСТ. Убежденный в том, что «жизнь одного человека дороже всяких реформ» (II. 9), он ратовал за нелицеприятное правосудие: «Перед судом все равны, хоть генералиссимусом будь!» (1.162). При этом он считал необходимым и естественным для правосудия милосердие: «Слово закона напоминает угрозы матери детям. Пока нет вины, она обещает жестокие кары непокорному сыну, но едва настанет необходимость наказания, любовь материнского сердца ищет всякого повода смягчить необходимую меру казни» (1.155). Но именно как гуманист и правдолюб обличал он перед судом любые злоупотребления, чинимые ли духовными воротилами «под покровом рясы и обители» или «собаками» полицейского сыска под команду властей «Ату его!» (I. 161, 175; II. 63).
Забытый ныне поэт-демократ Леонид Граве (1839—1891)[49] посвятил Федору Никифоровичу стихотворение «В толпе глупцов, бездушной и холодной» с такими строками:
Взгляни вокруг: весь мир окован злом,
В сердцах людей вражда царит от века...
Не бойся их! С бестрепетным челом Иди на бой за право человека[50].
Вернемся к теме политики в жизни и творчестве Плевако. Царский манифест 17 октября 1905 г. внушил ему иллюзию близости в России гражданских свобод. Он с молодым задором устремился в политику: попросил своего коллегу по адвокатуре В.А. Маклакова «записать» его в Конституционно-демократическую партию. Тот (бывший одним из основателей и лидеров партии) отказался, резонно посчитав, что «Плевако и политическая партия, партийная дисциплина — понятия несовместные»[51]. Тогда Плевако вступил в партию октябристов. От них он был избран в III Государственную думу, где с наивностью политика-дилетанта призывал думцев заменить «песни о свободе песнями свободных рабочих, воздвигающих здание права и свободы» (эта речь 20 ноября 1907 г. была первой и последней его думской речью: 1.367—373). Как явствует из воспоминаний Н.П. Карабчевского, Плевако обдумывал даже проект «видоизменения царского титула, чтобы подчеркнуть, что Николай II уже не абсолютный русский царь Божией милостью, а ограниченный монарх»[52], но не рискнул заявить об этом с думской трибуны.
Думский (оказалось, предсмертный) вираж карьеры Плевако озадачил и огорчил его коллег, учеников, друзей как «недоразумение»[53]. Сегодня адвокат ГЛ4. Резник пытается оспорить этот факт, ибо, мол, «нет никаких (? — Н. Т.) оснований подозревать в неискренности твердого (? — И. Т.) в убеждениях либерала»[54], каковым был Плевако. Увы, В.А. Маклаков и Н.П. Карабчевский лучше Резника знали, что именно твердости в политических убеждениях Федора Никифоровича недоставало.
Итак, в сфере политики Плевако не стал сколько-нибудь заметной величиной, но в сфере права он воистину велик как адвокат и судебный оратор, блиставший на процессах главным образом по уголовным (отчасти и по гражданским) делам.
Оратором Плевако был уникальным, — что называется, от Бога. Правда, в отличие от иных корифеев присяжной адвокатуры — таких как А.И. Урусов, С.А. Андреевский, Н.П. Карабчевский (но под стать В Д. СпасОвичу и П. А. Александрову), он был беден внешними данными. «Скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных черных волос могло бы назваться безобразным, если бы его не освещала внутренняя красота, сквозившая то в общем одушевленном выражении, то в доброй, львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз. Его движения были неровны и подчас неловки; нескладно сидел на нем адвокатский фрак, а пришепетывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора. Но в этом голосе звучали ноты такой силы и страсти, что он захватывал слушателя и покорял его себе»[55].
Секрет ораторской неотразимости Плевако был не только и даже не столько в мастерстве слова. «Главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы»[56]. Очень подходит к Плевако афоризм Ф. Ларошфуко: «В звуке голоса, в глазах и во всем облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов»[57].
Тексты своих речей Плевако никогда заранее не писал, но после суда по просьбе газетных репортеров или близких друзей иной раз («когда не ленился») записывал уже произнесенную речь. Эти записи принадлежат, бесспорно, к лучшим текстам в его двухтомнике[58].
Плевако-оратор был подчеркнуто (как никто другой) индивидуален. Далеко не такой эрудит, как Спасович или Урусов (а позднее 0.0. Грузенберг), он зато был силен житейской смекалкой и хваткой, «народностью» истоков своего красноречия. Уступая Спасовичу в глубине научного анализа, Карабчевскому — в логике доказательств, Александрову — в дерзании, Урусову и Андреевскому — в гармонии слова, он превосходил их всех в заразительной искренности, эмоциональной мощи, ораторской изобретательности. Вообще, по авторитетному мнению А.Ф. Кони, «в Плевако сквозь внешнее обличие защитника выступал трибун»[59], который, однако, идеально владел трояким призванием защиты: «убедить, растрогать, умилостивить»[60]. «Он был мастером красивых образов, каскадов громких фраз, ловких адвокатских трюков, остроумных выходок, неожиданно приходивших ему в голову и нередко спасавших клиентов от грозившей кары»[61]. Насколько непредсказуемы были защитительные находки Плевако, видно из двух его выступлений, о которых в свое время ходили легенды: в защиту священника, отрешенного от сана за воровство, и старушки, укравшей жестяной чайник.
Первый случай со слов известного российского и советского адвоката Н.В. Коммодова художественно описал не менее известный следователь и литератор, «классик» советского детектива Л.Р. Шейнин[62]. Спустя три десятилетия, уже в наше время, МЛ. Аещинский, сославшись на то, что покойный Шейнин когда-то «рассказал» ему эту историю, дословно воспроизвел публикацию Шейнина (на что ушло 15 страниц) в своем сочинении как бы от себя[63].
Суть дела с проворовавшимся священником вкратце излагали также В.В. Вересаев и В.И. Смолярчук[64]. Вина подсудимого в хищении церковных денег была доказана. Он сам в ней признался. Свидетели были все против него. Прокурор произнес убийственную для подсудимого речь. Плевако, заключивший пари с фабрикантом-меценатом С.Т. Морозовым (при свидетеле Вл.И. Немировиче-Данченко) о том, что он вместит свою защитительную речь в одну минуту и священника оправдают, промолчал все судебное следствие, не задал никому из свидетелей ни одного вопроса. Когда же наступила его минута, он только и сказал, обратясь к присяжным с характерной для него задушевностью: «Господа присяжные заседатели! Более двадцати лет мой подзащитный отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите вы ему, люди русские!» Присяжные оправдали священника.
В деле о старушке, укравшей чайник, прокурор, желая заранее парализовать эффект защитительной речи Плевако, сам высказал все возможное в пользу обвиняемой (сама она бедная, кража пустяковая, жалко старушку), но подчеркнул, что собственность священна, нельзя посягать на нее, ибо ею держится все благоустройство страны, «и если позволить людям не считаться с ней, страна погибнет». Поднялся Плевако: «Много бед, много испытаний довелось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла от испытаний и росла. Но теперь, теперь... Старушка украла жестяной чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет»[65]. Старушку оправдали.
А вот малоизвестный случай. Некий помещик уступил крестьянам часть своей земли по договоренности с ними — за то, что они проложили удобную дорогу от его усадьбы к шоссе. Но помещик умер, а его наследник отказался принять договоренность и снова отнял у крестьян землю. Крестьяне взбунтовались, подожгли помещичью усадьбу, порезали скот. Бунтовщиков предали суду. Защищать их взялся Плевако. Суд был скорым. Прокурор метал против обвиняемых громы и молнии, а Плевако отмалчивался. Когда же слово было дано защите, Федор Никифорович обратился к присяжным заседателям (сплошь из местных помещиков) с такими словами: «Я не согласен с господином прокурором и нахожу, что он требует чрезвычайно мягких приговоров. Для одного подсудимого он затребовал пятнадцать лет каторги, а я считаю, этот срок надо удвоить. И этому прибавить пять лет... И этому... Чтобы раз и навсегда отучить мужиков верить слову русского дворянина!» Присяжные вынесли оправдательный приговор[66].
Ряд уголовных процессов с участием Плевако обретал, главным образом благодаря именно его выступлениям, общероссийский резонанс. Первым из них по времени был митрофаньевский процесс, т. е. суд над игуменьей Серпуховского владычного монастыря Митрофанией, который вызвал интерес даже в Европе[67]. В миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен, дочь героя Отечественной войны 1812 г. и наместника на Кавказе 1831—1837 гг. генерала от инфантерии и генерал-адъютанта Г.В. Розена (1782—1841), фрейлина царского двора, она в 1854 г. постриглась в монахини, а с 1861 г. владычествовала в Серпуховском монастыре. За 10 лет игуменья, опираясь на свои связи и близость ко двору, наворовала посредством мошенничества и подлогов больше 700 тыс. рублей (сумма по тому времени колоссальная).
Следствие по делу Митрофании начал в Петербурге А.Ф. Кони (в то время прокурор Петербургского окружного суда)[68], а судил ее 5—15 октября 1874 г. Московский окружной суд под председательством П.А. Дейера[69]. Плевако в качестве поверенного потерпевших стал на процессе главным обвинителем игуменьи и ее монастырских подручных. Подтвердив выводы следствия, опровергнув доводы защиты[70], он заявил: «Путник, идущий мимо высоких стен владычного монастыря, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма — биржа, вместо молящегося люда — аферисты, вместо молитвы — упражнения в составлении векселей, вместо подвигов добра — приготовления к ложным показаниям; вот что скрывалось за стенами. <...> Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!» (II. 62—63). Суд признал игуменью Митрофанию виновной в мошенничестве и подлогах и приговорил ее к ссылке в Сибирь.
На сенсационном процессе П.П. Качки в Московском окружном суде 22—23 марта 1880 г. Плевако блеснул в более привычной для себя роли защитника подсудимой. Здесь — не в самом деле, а в сопутствующих ему обстоятельствах, — отчасти просматривался политический аспект. Дело в том, что 18-летняя дворянка Прасковья Качка была падчерицей народника-пропагандиста Н.Е. Битмида[71] и вращалась в «крамольной» среде. 15 марта 1879 г. на молодежной вечеринке (сходке?) в квартире видного народника П.В. Гортынского (в 1878 г. судившегося по «охотнорядскому» делу) Качка застрелила своего возлюбленного, студента Бронислава Байрашевского и попыталась было убить себя, но не смогла. Суд квалифицировал дело как убийство из ревности.
Плевако, дав психологически мастерский анализ всего пережитого обвиняемой за ее 18 лет (сиротское детство, «физическое нездоровье», обманутая любовь), воззвал к милосердию присяжных: «Присмотритесь к этой 18-летней женщине и скажите мне, что она — зараза, которую нужно уничтожить, или зараженная, которую надо пощадить? <...> Не с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды. Пусть, по счастливому выражению псалмопевца, правда и милость встретятся в вашем решении, истина и любовь облобызаются!» (I. 43).
Суд определил поместить Качку для лечения в больницу. Вероятно, лечение пошло ей на пользу. Спустя пять лет В.Г. Короленко видел ее на пристани в Нижнем Новгороде среди пассажиров — «нарумяненной и напудренной», жизнерадостной[72].
Может быть, в самом сложном для себя положении Плевако как защитник оказался на процессе Александра Бартенева в Варшавском окружном суде 7 февраля 1891 г., но именно здесь он произнес одну из самых блестящих своих речей, которая неизменно включается во все сборники образцов русского судебного красноречия.
Корнет Бартенев 19 июня 1890 г. в своей квартире застрелил популярную артистку Императорского Варшавского театра Марию Висновскую. Следствие установило, что убийца и его жертва любили друг друга. Бартенев ревновал Висновскую, а та не очень верила в его любовь. По словам Бартенева, подтвержденным записками Висновской, они в последний вечер договаривались уйти из жизни: он убьет ее, а потом — себя. Бартенев, однако, застрелив ее, стрелять в себя не стал. Сам факт убийства он не только не отрицал, но и добровольно сообщил о нем своему начальству сразу после случившегося.
Плевако в самом начале своей трехчасовой (!) защитительной речи (I. 136—156) объяснил, чего добивается защита, — не оправдать подсудимого, а лишь смягчить «меру заслуженной подсудимым кары». Не позволив себе бросить малейшую тень на репутацию Висновской (хотя даже обвинитель говорил о «темных пятнах» в ее жизни), Федор Никифорович очень тонко «анатомировал» преступление Бартенева: «Бартенев весь ушел в Висновскую. Она была его жизнью, его волей, его законом. Вели она — он пожертвует жизнью. <...> Но она велела ему убить ее, прежде чем убить себя. Он исполнил страшный приказ. Но едва он сделал это, он потерялся: хозяина его души не стало, не было больше той живой силы, которая по своему произволу могла толкать его на доброе и злое». В заключение своей речи Плевако воскликнул: «О, если бы мертвые могли подавать голос по делам, их касающимся, я отдал бы дело Бартенева на суд Висновской!»
Бартенев был приговорен к 8 годам каторги, но Александр III заменил ему каторгу разжалованием в солдаты.
Пожалуй, наибольший общественный резонанс из всех уголовных дел с участием Плевако вызвало необычное, взволновавшее всю Россию дело С.И. Мамонтова в Московском окружном суде с присяжными заседателями 31 июля 1900 г. Савва Иванович Мамонтов (1841 — 1918) — промышленный магнат, главный акционер железнодорожной и двух заводских компаний — был одним из самых популярных в России меценатов[73]. Его подмосковное имение Абрамцево в 1870— 1890-х годах было важным центром русской художественной жизни. Здесь встречались и работали И.Е. Репин, В.И. Суриков, В.А. Серов, В.М. Васнецов, В.Д. Поленов, К.С. Станиславский, Ф.И. Шаляпин. В 1885 г. Мамонтов основал на свои средства Московскую частную русскую оперу, где впервые и проявил себя как великий певец Шаляпин, а вместе с ним блистали Н.И. Забела-Врубель, Н.В. Салина, В.А. Лосский и др. Осенью 1899 г. российская общественность была шокирована известием об аресте и скором предании суду Мамонтова, двух его сыновей и брата по обвинению в растрате («хищении и присвоении») 6 млн рублей из средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги[74].
Процесс по делу Мамонтова вел председатель Московского окружного суда Н.В. Давыдов (1848—1920) — авторитетный юрист, близкий друг и консультант Л.Н. Толстого, подсказавший писателю сюжетыпьес «Живой труп» и «Власть тьмы». Обвинял товарищ прокурора Московской судебной палаты П.Г. Курлов (будущий командир Отдельного корпуса жандармов). В числе свидетелей выступили писатель Н.Г. Гагарин-Михайловский (автор тетралогии «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры») и директриса Частной оперы К.С. Винтер — родная сестра оперной примадонны Т.С. Аюбатович и двух революци- онерок-народниц, каторжанок B.C. и О.С. Аюбатович[75].
Защищать Савву Мамонтова его друзья В.И. Суриков и ВД. Поленов пригласили Плевако. Других обвиняемых защищали еще три мастера отечественной адвокатуры Н.П. Карабчевский, В.А. Маклаков и Н.П. Шу бинский.
Центральным событием процесса стала защитительная речь Плевако (II. 325—344). Федор Никифорович наметанным взглядом сразу определил слабость главного пункта обвинения. «Ведь хищение и присвоение, — говорил он, — оставляют следы: или прошлое Саввы Ивановича полно безумной роскоши, или настоящее — неправедной корысти. А мы знаем, что никто не указал на это. Когда же, отыскивая присвоенное, судебная власть с быстротой, вызываемой важностью дела, вошла в его дом и стала искать незаконно награбленное богатство, она нашла 50 рублей в кармане, вышедший из употребления железнодорожный билет, стомарковую немецкую ассигнацию». Защитник показал, сколь грандиозен и патриотичен был замысел обвиняемого проложить железную дорогу от Ярославля до Вятки, чтобы «оживить забытый Север», и как трагично, из-за «неудачного выбора» исполнителей замысла, обернулась убытками и обвалом щедро финансированная операция. Сам Мамонтов разорился. «Но рассудите, что же тут было? — вопрошал Плевако. — Преступление хищника или ошибка расчета? Грабеж или промах? Намерение вредить Ярославской дороге или страстное желание спасти ее интересы?»
Заключительные слова Плевако были, как всегда, столь же находчивы, сколь эффектны: «Если верить духу времени, то — «горе побежденным!» Но пусть это мерзкое выражение повторяют язычники, хотя бы по метрике она числилась православными или реформаторами. А мы скажем: «пощада несчастным!»
Суд признал факт растраты. Но все подсудимые были оправданы. Газеты печатали речь Плевако, цитировали ее, комментировали: «Плевако освободил Савву Мамонтова!»[76]
Сам Федор Никифорович объяснял секреты своих удач в качестве защитника очень просто. Первый секрет: он всегда был буквально преисполнен чувством ответственности перед своими клиентами. «Между положением прокурора и защитника — громадная разница, — говорил он на процессе С.И. Мамонтова. — За прокурором стоит молчаливый, холодный, незыблемый закон, за спиной защитника — живые люди. Они полагаются на своих защитников, взбираются к ним на плечи и... страшно поскользнуться с такою ношей!» (II. 342). К тому же Плевако (может быть, как никто) умел воздействовать на присяжных заседателей. Этот свой секрет он объяснил В.И. Сурикову: «А ведь ты, Василий Иванович, когда пишешь свои портреты, стремишься заглянуть в душу того человека, который тебе позирует. Так вот и я стараюсь проникнуть взором в души присяжных и произношу речь так, чтобы она дошла до их сознания»[77].
Был ли Плевако всегда убежден в безвинности своих подзащитных? Нет. В защитительной речи по делу Александры Максименко, которая обвинялась в отравлении собственного мужа (1890), он прямо сказал: «Если вы спросите меня, убежден ли я в ее невиновности, я не скажу «да, убежден». Я лгать не хочу. Но я не убежден и в ее виновности. <...> Когда надо выбирать между жизнью и смертью, то все сомнения должны решаться в пользу жизни» (I. 223). Впрочем, заведомо неправых дел адвокат Плевако, судя по всему, избегал. Так, он отказался защищать скандально известную аферистку Софью Блювштейн, по прозвищу Сонька — золотая ручка[78], и не напрасно слыл среди обвиняемых Правыкой[79].
Разумеется, сила Плевако как судебного оратора заключалась не только в находчивости, эмоциональности, психологизме, но и в живописности слова. Хотя на бумаге его речи многое потеряли, они все-таки остаются выразительными. Плевако был мастер на картинные сравнения (о назначении цензуры: это щипцы, которые «снимают нагар со свечи, не гася ее огня и света»[80]); антитезы (о русском и еврее: «наша мечта — пять раз в день поесть и не затяжелеть, его — в пять дней раз и не отощать»: I. 97,108); эффектные обращения (к тени убитого коллеги: «Товарищ, мирно спящий во гробе!», к присяжным по делу П.П. Качки: «Раскройте ваши объятия — я отдаю ее вам!»: I. 43, 164).
К недостаткам ораторской манеры Плевако критики относили композиционную разбросанность и, особенно, «банальную риторику» отдельных его речей[81]. Оригинальность его дарования импонировала не всем. Поэт Д.Д. Минаев, признав еще в 1883 г., что Плевако — адвокат, «давно известный всюду, яко звезда родного зодиака», сочинил о нем хлесткую эпиграмму:
Проврется ль где-нибудь писака,
Случится ль где в трактире драка,
На суд ли явится из мрака
Воров общественных клоака,
Толкнет ли даму забияка,
Укусит ли кого собака,
Облает ли зоил-плевака,
Кто их спасает всех? — Плевако[82].
Иронически, хотя не без почтения («на поле бранном слова неистовый бретер-рубака»), представлен Плевако и в словаре-альбоме П.К. Мартьянова[83], а также в эпиграмме А.Н. Апухтина: «Знать, в господнем гневе суждено быть тако: в Петербурге — Плеве, а в Москве — Плевако»[84].
Не любил Федора Никифоровича М.Е. Салтыков-Щедрин, который, кстати, злословил адвокатуру как «помойную яму»[85]. В 1882 г. он так рассказывал о Плевако московскому нотариусу и литератору Н.П. Орлову (Северову): «Я встретился с ним у А.Н. Пыпина и говорю: «Правда, что вы можете поставить на голову стакан с квасом и плясать?» А он вытаращил на меня свои глазища и отвечает: «Могу!»[86]
По свидетельству Д.П. Маковицкого, и А.Н. Толстой в 1907 г. назвал Плевако «самым пустым человеком»[87]. Но ранее, в письме к жене, Софье Андреевне, от 2 ноября 1898 г. Лев Николаевич дал такой отзыв: «Плевако — даровитый и скорее приятный человек, хотя не полный, как все специалисты»[88]. По воспоминаниям П.А. Россиева, Толстой «направлял мужиков именно к Плевако: «Федор Никифорович, обелите несчастных»[89].
В личности Плевако сочетались цельность и размашистость, разночинский нигилизм и религиозность, житейская простота и разгульное барство (он устраивал гомерические пиры на зафрахтованных им пароходах от Нижнего Новгорода до Астрахани)[90]. Добрый к малоимущим, он буквально выколачивал огромные гонорары из купцов, требуя при этом авансы. Однажды некий толстосум, не уразумев слова «аванс», осведомился, что это такое. «Задаток знаешь?» — вопросом на вопрос ответил Плевако. «Знаю». — «Так вот аванс — тот же задаток, но в три раза больше».
Об отношении Плевако к такого рода клиентам говорит следующий факт. Купец 1-й гильдии Персиц подал в Московский совет присяжных поверенных жалобу на то, что Федор Никифорович отказался принять его, избил и спустил с лестницы. Совет затребовал у Плевако письменное объяснение. Тот объяснил, что не мог принять Персица по семейным обстоятельствам, назначил ему другой день и попросил удалиться. «Но Персиц лез в комнаты, — читаем далее в объяснении Плевако. — Тогда <...> выведенный из терпения дерзостью и нахальством Персица, я взял ею за руку и повернул на выход. Персиц резко оттолкнул мою руку, но я повернул его к себе спиною, выгнал из дома нахала, захлопнул дверь и выбросил ему его шубу в вестибюль. Бить его мне не было никакой надобности»[91]. Совет оставил жалобу купца без последствий.
В товарищеском кругу, среди коллег по адвокатскому цеху Плевако пользовался репутацией «артельного человека». Его сотоварищ, укрывшийся под псевдонимом-инициалом «С», писал о нем в 1895 г.: «Он не может не вызывать к себе симпатий чертою своего неизмеримого добродушия и сердечной мягкости, которыми насквозь проникнуты его отношения к товарищам и ко всем окружающим вообще»[92]. Смолоду и до смерти он был в Москве непременным членом различных благотворительных учреждений — таких как Общество призрения, воспитания и обучения слепых детей и Комитет для содействия устройству студенческих общежитий.
Симпатичной чертой характера Плевако была его снисходительность к завистникам и злопыхателям. На застолье по случаю 25-летия его адвокатской карьеры он приветливо чокался и с друзьями и с недругами. Когда его жена удивилась этому, Федор Никифорович с обычным своим добродушием вздохнул: «А что же мне их судить!»[93]
Вызывают уважение культурные запросы Плевако. «Библиотека его всеобъемлюща»[94], — свидетельствовал писатель П.А. Россиев. Плевако дорожил своими книгами, но щедро раздавал их друзьям и знакомым «почитать», в отличие от «книжных скупцов», вроде философа В.В. Розанова, который принципиально никому не давал своих книг, говоря: «Книга не девка, нечего ей по рукам ходить»[95].
Судя по воспоминаниям Б.С. Утевского, Плевако, хоть и «был страстным любителем и собирателем книг», сам будто бы «мало читал»[96].
В.И. Смолярчук опроверг это мнение, доказав, что читал Плевако много. Правда, он не любил беллетристику, но увлекался литературой по истории, праву, философии и даже «в командировки брал с собой»[97] книги И. Канта, Г. Гегеля, Ф. Ницше, Куно Фишера, Георга Еллинека. Вообще, «у него было какое-то нежное и заботливое отношение к книгам — своим и чужим, — вспоминал о Плевако Б.С. Утевский, сам большой книголюб. — Он любил сравнивать книги с детьми. Его глубоко возмущал вид растрепанной, порванной или загрязненной книги. Он говорил, что так же, как существует (оно действительно существовало) «Общество защиты детей от жестокого обращения», следовало бы организовать «Общество защиты книг от жестокого обращения» и у виновников такого отношения к книгам отнимать их так же, как отнимают детей у жестоко рбращающихся с ними родителей или опекунов»[98].
Федор Никифорович был не просто начитан. Его смолоду отличало редкостное сочетание исключительной памяти и наблюдательности с даром импровизации и чувством юмора, что выражалось в каскадах острот, каламбуров, эпиграмм, пародий — ив прозе, и в стихах. Его сатирический экспромт «Антифоны», сочиненный «в несколько минут», П.А. Россиев напечатал в № 2 «Исторического вестника» за 1909 г. (С. 689—690). Ряд своих фельетонов Плевако печатал в газете своего приятеля Н.П. Пастухова «Московский листок», а в 1885 г. предпринял было в Москве издание собственной газеты «Жизнь», но «предприятие не имело успеха и на десятом месяце прекратилось»[99].
Не случайно очень широк был круг личных связей Плевако с мастерами культуры. Он общался с И.С. Тургеневым, Щедриным, Львом Толстым, дружил с В.И. Суриковым, М.А. Врубелем, К.А. Коровиным,К.С. Станиславским, М.Н. Ермоловой, Ф.И. Шаляпиным и другими литераторами, художниками, артистами[100], с книгоиздателем И.Д. Сытиным[101]. Федор Никифорович любил все виды зрелищ от народных гуляний до элитных спектаклей, но с наибольшим удовольствием посещал два «храма искусств» в Москве — Частную русскую оперу С.И. Мамонтова и Художественный театр К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко. По воспоминаниям художника К.А. Коровина, Плевако также «очень любил живопись и посещал все выставки»[102].
Великий Л.В. Собинов, прежде чем стать профессиональным певцом, служил помощником присяжного поверенного под патронатом Плевако[103] и на одном из благотворительных концертов в доме своего патрона был представлен М.Н. Ермоловой. «Она спросила меня, — вспоминал Собинов, — не собираюсь ли я петь в Большом театре»[104]. Леонид Витальевич вскоре начал и до конца жизни (с небольшими перерывами) пел в Большом театре, но навсегда сохранил чувство уважения к своему наставнику по адвокатуре. 9 ноября 1928 г. он писал сыну Плевако Сергею Федоровичу (младшему): «Я считаю прекрасной Вашу мысль устроить вечер памяти покойного Федора Никифоровича»[105].
Парадоксально, но факт: сам Федор Никифорович, носивший в разное время три фамилии, имел двух сыновей с одним именем, причем они жили и адвокатствовали в Москве одновременно: Сергей Федорович Плевако-старший (род. в 1877 г.) был его сыном от первой жены, Е.А. Филипповой, а Сергей Федорович Плевако-младший (род. в 1886 г.) — от второй жены, М.А. Демидовой[106].
Первая жена Плевако была народной учительницей из Тверской губернии. Брак оказался неудачным, и, вероятно, по вине Федора Никифоровича, который оставил жену с малолетним сыном. Во всяком случае, Сергей Федорович Плевако-старший в автобиографии даже не упомянул об отце. Зато со второй женой Федор Никифорович прожил в согласии почти 30 лет, до конца своих дней.
В 1879 г. Мария Андреевна Демидова, жена фабриканта, обратилась к Плевако за юридической помощью, влюбилась в адвоката и навсегдапредпочла его фабриканту[107]. Знаменитый двухтомник речей Федора Никифоровича вышел в свет на следующий же год после его смерти в «Издании М.А. Плевако».
Одной из главных черт личности Плевако его биографы считают религиозность[108]. Он был глубоко верующим человеком — всю жизнь, с раннего детства и до смерти. Под свою веру в Бога он подводил даже научное обоснование. Богословский отдел в его домашней библиотеке был одним из самых богатых. Плевако не только соблюдал религиозные обряды, молился в церкви, любил крестить детей всех сословий и рангов, служил ктитором (церковным старостой) в Успенском соборе Кремля, но и пытался примирить «богохульные» взгляды Л.Н. Толстого с догматами официальной церкви, а в 1904 г. на приеме у папы римского Пия X доказывал, что поскольку Бог один, то в мире должна быть одна вера и, следовательно, католики и православные обязаны жить в добром согласии...
Федор Никифорович Плевако умер 23 декабря 1908 г., на 67-м году жизни, в Москве. Смерть его вызвала особую скорбь, естественно, у москвичей, многие из которых считали, что в «Белокаменной есть пять главных достопримечательностей: Царь-колокол, Царь-пушка, собор Василия Блаженного, Третьяковская галерея и Федор Плевако»[109]. Но откликнулась на уход Плевако из жизни вся Россия: некрологи печатались во множестве газет и журналов[110]. Газета «Раннее утро» 24 декабря 1908 г. выразилась так: «Вчера Россия потеряла своего Цицерона, а Москва — своего Златбуста».
Похоронили москвичи «своего Златоуста» при громадном стечении народа всех слоев и состояний на кладбище Скорбященского монастыря. В 30-е годы останки Плевако были перезахоронены на Ваганьковском кладбище.
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1]Муравьев Н.К. От редактора // Плевако Ф.Н. Речи. М., 1909. Т. 1. C.II.
[2] Столичная адвокатура. М., 1895. С. 108; Вольский А.В. Правда о Плевако: РГАЛИ. Ф. 1822. On. 1. Д. 555. Л. 11. «Королем адвокатуры» в России считался В.Д. Спасович, но он был менее популярным, чем Плевако.
[3]Маклаков В.А. Ф.Н. Плевако. М., 1910. С. 4. Поклонники знаменитого адвоката Л.А. Куперника «прославляли» его таким стихом: «Одесский адвокат Куперник — известный всех Плевак соперник»: ГАРФ. Ф.Р-8420. On. 1. Д. 5. Л. 11.
[4]РГАЛИ. Ф. 637. On. 1. Д. 60. Л. 37.
[5]Вольский А.В. Указ. соч. Л. 11.
[6]См.: Маклаков В.А. Указ. соч.; Доброхотов А.М. Слава и Плевако. М., 1910; Подгорный Б.А. Плевако. М., 1914; Кони А.Ф. Князь А.И. Урусов и Ф.Н. Плевако //Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5; Аяховецкий А.Д Характеристики известных русских судебных ораторов (В.ф. Плевако. В.М. Пржевальский. Н.П. Шубинский). СПб., 1902; Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984; Он же. Адвокат Федор Плевако. Челябинск, 1989.
[8]См.: Плевако Ф.Н. Избранные речи / Сост. РА. Маркович. Отв. ред. и автор предисловия Г.М. Резник. М.: Юридическая литература, 1993.
[9]На с. 539—540 сборника под ред. Г.М. Резника напечатана речь Плевако о Судебных уставах 1864 г. с такой преамбулой: «Ниже печатаемая речь найдена в бумагах Федора Никифоровича уже после его кончины. <...> Дорожа образцами настольных (? — Н. Т.) речей Федора Никифоровича, сохранившихся в ничтожном количестве, мы печатаем найденный набросок».
Читатель думает, что эта речь публикуется впервые только теперь, в 1993 г. Увы, и сама речь, и преамбула к ней (вместе с опечаткой: «настольных» вместо «застольных») тоже перепечатаны из двухтомника 1909—1910 гг. (Т. 1. С. 345—346).
[10] См.: Смолярчук В.И. Адвокат Федор Плевако. С. 11—13. Менее убедительны другие версии: Ф.Н. Плевако — сын поляка и башкирки (Маклаков В.А. Указ. соч. С. 37), «литвина и калмычки» (Подгорный Б.А. Указ. соч. С. 6—7).
[11] См.: Россисв П.А. Памяти Ф.Н. Плевако // Исторический вестник. 1909. № 2. С. 682.
[12] Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 15.
[13] Цит. по: Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 24—25.
[14] См.: Пухта Г.Ф. Курс римского гражданского права. Т. 1. Издание Ф.Н. Плевако. М., 1874.
[15] Полн. собр. законов Российской империи. Собр. 2. Т. 40. № 42587.
[16] Присяжным поверенным тогда по закону могло быть лицо не моложе 25 лет и с юридическим стажем не менее 5 лет.
1927 Плевако Ф.Н. Речи. Т. 2. С. 209 (далее ссылки на это издание — в тексте: римская цифра обозначает том, арабская — страницу).
[18] См.: Сборник материалов, относящихся до сословия присяжных поверенных округа Московской судебной палаты с 23 апреля 1866 по 23 апреля 1891 г. М., 1891. С. 4; 2^-лс- тис московских присяжных поверенных. М., 1891. С. 6. В указ. соч. В.И. Смолярчука (С. 53) ошибочно: 29 октября.
[19] Клячко С.А. (1850—1914) — первый переводчик на русский язык книги К. Маркса «Гражданская война во Франции». Пользовался «абсолютным доверием» И.С. Тургенева (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем; В 28 т. Письма. А., 1967. Т. 12. Кн. 2. С. 162). Ц а кн и Н.П. (1851—1904) — публицист, тесть писателя ИЛ. Бунина.
[20] См.: ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1872. Д. 198. Л. 1—2 об.
[21] Там же. Л. 8 об.-9.
[22] Шубинский Николай Петрович (1853—1920) — видный юрист и общественный деятель, депутат III и IV Государственной думы. Был женат на М.Н. Ермоловой.
[23] Ход суда (18 мая 1878 г.) изложен в агентурном донесении от 19 мая (ГАРФ. Ф. 109.
3 эксп. 1878. Д. ИЗ. Ч. 2. Л. 44-54).
[24] См. об этом: Морозов Н.А. Повести моей жизни. М., 1947. Т. 2. С. 323—327.
[25]История русской адвокатуры. М., 1914. Т. 1. С. 272.
[26] В.Г. [Гольцев В.А.]. Внутреннее обозрение // Русская мысль. 1881. № 2. С. 28.
[27] См. судебное дело о крестьянах с. Люторичи: ЦИАМ. Ф. 131 (Московская судебная палата). Оп. 14. Д. 801.
[28] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 134. Под «условиями и настроениями того времени» Кони понимает здесь крайнюю остроту политического кризиса в России 1879—1880 гг., когда власть напрягала все свои силы для подавления революционной «крамолы».
[29] Подробно о ней см.: Морозовская стачка 1885 г. М., 1935; Моисеенко П.А. Воспоминания старого революционера. М., 1966.
[30] Ленин. В.И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 23.
[31] Моисеенко П.А. Указ. соч. С. 108.
[32] См.: Дело о беспорядках на Коншинской мануфактуре // Плевако ФИ. Речи. Т. 1. С. 330.
[34] Речь Плевако по этому делу не вошла в двухтомник его речей.
[35] Мандельштам МЛ. Указ. соч. С. 101.
[36] Там же. С. 104.
[37]Вот отзывы о Мещерском очень разных людей: «презренный представитель заднего крыльца»; «негодяй, наглец, человек без совести», к тому же еще «трижды обличенный в мужеложстве» (Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 318; Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. М., 1991. С. 236; Половцов А.А. Дневник государственного секретаря. М., 1966. Т. 2. С. 197. Ил архива С.Ю. Витте. Воспоминания. СПб., 2003. Т. I. Кн. 1. С. 263, 271, 274).
[38] Феоктистов Е.М. Указ. соч. С. 238, 415; Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1990. Т. 1. С. 324; Т. 2. С. 77; Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 276; Половцов А.А. Указ. соч. Т. 2. С. 140; ИРЛИ РО. Ф. 9120. Б. 12. Л. 7 (дневник ЕЛ1. Феоктистова).
[39] См.: Право. 1904. № 48. С. 3333.
[40] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 124.
[41] РГАЛИ. Ф. 912. Оп. 4. Д. 168. Л. 1 (Ф.Н. Плевако — Ф.И. Шаляпину 9 января 1902 г.).
[42] Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 208.
[43] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 124.
[44] См.: Плевако Ф.Н. Автобиография (Цит. по: Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 16).
[45] Половцов А.А. Указ. соч. Т. 2. С. 432.
[46] О дружбе Плевако с Победоносцевым см.: Маклаков В.Д. Указ. соч. С. 40; Богданович А.В. Указ. соч. С. 171; Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 94—95.
[47]См.: РГАЛИ. Ф. 1822. On. 1. Д. 555. Л. 10.
[48] РГАЛИ.Ф. 1822. Оп. 1.Д. 555. Л. 10.
1 Максим Горький вспоминал о Граве в 1934 г: «Талантливый был поэт, едкий, хорошие политические стихи писал» (Цит. по: Хитровскгш Ф.П. Поэт Граве и его время // Натиск. 1935. №2. С.83).
[50] См.: Траве Л. Г. Стихотворения. М., 1892. С. 17.
[51] Маклаков В. А. Указ. соч. С. 47.
[52] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Т. 2: Революция и Россия. Берлин, 1921. С. 14.
[53] Там же. С. 14—15; Маклаков В.А. Указ. соч. С. 49.
[54] Резник Г.М. Рыцарь правосудия // Плевако Ф.Н. Избранные речи. М., 1993. С. 39—40.
[55] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 124.
[56] Вересаев В.В. Невыдуманные рассказы. М., 196S.C. 131.
[57]Ларошфуко Ф. Мемуары. Максимы. Д., 1971. С. 170.
[59] Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 124.
[60]Воскресенский Н.К. Ф.Н. Плевако // Судебная летопись. 1909. № 10. С. 3.
[61] Утсвский Б.С. Воспоминания юриста. М., 1989. С. 159.
[63] См.: Легцинский Михаил. Судебные записки. Роман-хроника. М., 1995. С. 239—254.
[65] Вересаев В. В. Указ. соч. С 132.
[66] См.: Исторические анекдоты от Михаила Ардова // Огонек. 1995. № 12. С. 93.
[67] См. о нем: Забелина Е.П. Дело игуменьи Митрофании. Подробный стенографический отчет. М., 1874.
[68] См.: Кони А.Ф. Игуменья Митрофания // Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 64—73.
[69] Д е й е р Петр Антонович (1832 — после 1905) — с 1877 г. сенатор, затем обер-прокурор уголовного кассационного департамента Сената. Председательствовал на громких политических процессах С.Г. Нечаева, А.И. Ульянова, И.П. Каляева и др.
[70] Защищал Митрофанию малоизвестный присяжный поверенный С.С. Шайкевич.
[71] См. о П.П. Качке: Короленко В.Г. История моего современника. М., 1965. С. 460—463 (Короленко знал и Качку и Битмида). О Николае Егоровиче Битмиде (1842—?) см.: Архив «Земли и воли» и «Народной воли». М., 1932 (ук. имен).
[72] См: Короленко В.Г. Указ. соч. С. 463.
[73] См. о нем: Копишцср М. И. Савва Мамонтов. М., 1972.
[74] Подробно см.: Судебные драмы. Процесс Саввы Мамонтова и др. М., 1901.
[75] Пятая сестра, А.С. Малинина (урожденная Аюбатович), мать Героя Советского Союза летчицы Марины Расковой.
[76] Цит. по: Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 202.
[77] Цит. по: Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 202.
[79] См.: Короленко В.Г. Указ. соч. С. 836.
[80] Телешов Н.Д. Записки писателя. М., 1953. С. 196.
[81] См.: Тимофеев А. Г. Судебное красноречие в России. СПб., 1900. С. 151, 154; Утсв- ский Б.С. Указ. соч. С. 159.
[82] См: Минаев Д.Д. Не в бровь, а в глаз. СПб.; М., 1883. С. 155.
[83] См.: Мартьянов П. К. Цвет нашей интеллигенции. Словарь-альбом русских деятелей XIX в. 3-е изд. СПб., 1893. С. 212.
[84] Апухтин А.Н. Соч. М., 1985. С. 250.
[85] Салтыков-Щедрин М.Е. Полн. собр. соч. М., 1940. Т. 15. С. 400.
[86] М.Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. М., 1975. Т. 2. С. 175.
[87] Маковицгсий Д.П. У Толстого (1904—1910). Яснополянские записки. М., 1979. Кн. 2. С. 570. Плевако бывал у Толстого в Ясной Поляне.
[88] Толстого А.Н. Полн. собр. соч. Юб. изд. М.; А., 1949. Т. 84. С. 333.
[89] Россиев Г1.А. Памяти Ф.Н. Плевако. С. 691.
[90] См.: Россисв П.А. Памяти Ф.Н. Плевако. С. 689.
[91] Цит. по: Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 211—212.
[92] Столичная адвокатура С. 106.
[93] Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 113.
[94] Россиев П.А. Указ. соч. С. 689.
[95] Утевский Б.С Указ. соч. С. 162.
[96] Там же.
[97] Смолярчук В.И. Указ. соч. С. 216.
[98] Утевский Б.С. Указ. соч. С. 162.
[99] Россиев П.А. Указ. соч. С. 690.
[100] См.: РГАЛИ. Ф. 2712. On. 1. Л 108. А. 22 (воспоминания К.А. Коровина).
[102] РГАЛИ. Ф. 2712. On. 1. Д. 108. Л. 22.
[103] С 27 октября 1895 г. (РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д 1005. А. 1: «Свидетельство» Л.В. Собинова как помощника присяжного поверенного).
[104] Собинов Л.В. Собр. соч. Т. 2: Статьи, речи, высказывания... М., 1970. С. 22.
[105] РГАЛИ. Ф. 864. On. 1. Д. 291. Л. 1.
[106] См. о сыновьях Ф.Н. Плевако (по архивным данным): Смолярчук В.И. Указ. соч.
С. 219—220. '
[107] См. об этом: РГАЛИ. Ф. 1822. Он. 1. А- 555. Л. 27.
[109] РГАЛИ. Ф. 1822. On. 1. Д. 555. Л. 4.
[110]Некоторые из них собраны в РГАЛИ: Ф. 637. On. 1. Д. 60. Л. 37—46.
