Показать все теги
В своей классической монографии «Славянские комитеты в России» С. А. Никитин так сформулировал стоявшую перед ним задачу: «Мы останавливаемся на двадцатилетнем периоде (1858-1876 гг.) существования Славянских комитетов, начиная с возникновения и кончая апогеем их деятельности в период Русско-турецкой войны, после которой следует спад активности Комитетов и свертывание самой организации».
Крайние даты повествования выбраны не случайно: в 1858 г. группа славянофилов во главе с М. П. Погодиным и И. С. Аксаковым создала Московский славянский комитет, а 1876 год — пик деятельности славянского движения в России, связанный с Сербо-турецкой войной и участием в ней русских добровольцев. Причем, что важно, именно Москва в эти годы «предстает как инициатор сербского вопроса в общественом и политическом мнении России». Все крупнейшие идеологические и организационные акции, связанные с русско-сербскими отношениями («Послание к сербам», проведение Этнографической выставки в 1867 г., открытие Сербского подворья, помощь в годы Восточного кризиса 1875-1878 гг., etc.), инициировались из древней столицы, непосредствено ассоциируясь с деятельностью Московского славянского комитета, — при реальном (несмотря на вице-председательство) лидерстве И. С. Аксакова.
А затем, как явствует из приведенной цитаты, «следует свертывание организации». 1878 год, таким образом, оказался переломным не только для Сербского княжества, тогда же ставшего суверенным, но и для «славянской» Москвы. Спрашивается, что было с ней далее (в русско-сербском контексте), т. е. какие иные люди и структуры пришли на смену Московскому комитету? Ответить на данный вопрос мы постараемся ниже, воспроизведя перед тем, хотя бы в общих чертах, тот самый контекст — с сербской стороны.
С места в карьер
Начало 1880-х оказалось для «молодых» балканских государств временем бурным. Элита освобожденных народов стояла перед выбором перспективного пути развития: куда идти, и с кем идти? Столкнулись, а кое-где буквально вошли в клинч, два подхода — один на ускоренную модернизацию (или вестернизацию); другой на отстаивание традиционных ценностей в «системе аграрного статичного мира». «Либеральная идея и традиция» — это сквозное противоречие определяло всю историю Балкан вплоть до Мировой войны.
В наиболее острой форме оно проявилось в Сербии[1]. После 1878 г. события в ней понеслись бешеным темпом. Дарованная в Берлине независимость, словно всадник, пришпорила ее, подняв на дыбы, — за первое десятилетие самостоятельного развития страна пережила острый внутренний кризис, Тимок- ское восстание (1883), проигранную войну с Болгарией (1885), принятие новой конституции (1888), отречение монарха (1889). В любом другом государстве всего этого хватило бы на несколько поколений, но только не здесь. Почему?
Решения Берлинского конгресса резко изменили геополитическую конфигурацию Балкан. Сербия, оказавшись в сфере влияния Австро-Венгрии, тотчас ощутила на себе ее мощное давление, что ускорило процесс идейного размежевания в среде местной элиты. Осенью 1880 г. князь Милан Обренович открыто перешел на австрофильские «рельсы», связав судьбу страны и династии с Веной. Тем самым он четко обозначил свое намерение втянуть Сербию в Европу. Призванный в октябре того же года к власти напредняцкий[2] кабинет Милана Пирочанца и попытался осуществить этот прыжок «из балканского мрака на европейский свет».
Понятно, что брошенный столь явно вызов не мог остаться без ответа. Стремление верхов европеизировать страну «скорым кавалерийским наскоком» — т. е. «насадить в ней европейскую культуру» и «сейчас же втиснуть естественный строй сербского государства в нормы чисто европейские», как отмечали русские очевидцы, причем без всякого учета ее адаптивных способностей, вызвало протест со стороны оппозиции, принадлежавшей к Радикальной партии. Отрицая универсальный характер исторического пути Европы и ее образцов, радикалы провозгласили своей главной задачей защиту сербской самобытности, каковую отождествляли с только что обретенной свободой. «Мы совсем не бережем того, что серба делает сербом, — говорил их лидер Никола Пашич, — но, следуя моде, стремимся к тому, чем так кичатся иностранцы».
По своей внешнеполитической ориентации и цивилизационному настрою руководитель партии и его соратники всегда оставались стойкими русофилами.
Хронический внутренний конфликт продолжался в Королевстве и далее, принимая самые различные формы — отмена новой конституции и возвращение в силу старой (1894), октроирование еще одной (1901) и очередная отмена (1903), госперевороты (1893, 1903) и министерская «чехарда»; наконец, разгон, с применением силы, демонстрации в Белграде (март 1903). Все это закончилось офицерским путчем 29 мая 1903 г. и потрясшей Европу «ликвидацией» монаршей четы.
Майский переворот открыл новую страницу в истории страны. С «самодержавием» (самодурством) и австрофильством последних Обреновичей было покончено. Начиналась эпоха «конституционности и национальной внешней политики» Карагеоргие- вичей. Кроме того, что самое важное, кроваво, но завершилась почти столетняя распря двух «народных» династий — сербская версия «войны Алой и Белой розы», — которая «отбросила Сербию на полвека назад, затруднив консолидацию народных сил для ее нормального развития». И, действительно, вступив первой на Балканах на путь освобождения, Сербия «забуксовала», теряя «историческое время». Ожесточенная борьба (подстегиваемая этим соперничеством, почему и окрашенная часто в династические тона) обескровливала страну, ее просто рвали на части.
С воцарением новой династии к власти в Королевстве «всерьез и надолго» пришли Радикальная партия и ее вечный гуру Никола Пашич, всего за несколько лет ставший (как выразился о нем Л. Д. Троцкий) «абсолютным властителем Сербии», т. е. «вершителем сербских судеб».
Осень патриарха
Помимо сербов, как уже упоминалось, год окончания Великого восточного кризиса оказался судьбоносным и для российского славянского движения.
В том году по системе славянофильской «самодеятельности» в Москве был нанесен сокрушительный удар. Не секрет, что Московский славянский комитет и лично Аксаков, «оседлавшие» широкое общественное движение в поддержку балканских славян, начали выходить из-под контроля верхов еще раньше, в 18751878 гг., — тогда весь мир следил «за пламенными речами отставного надворного советника, сумевшего стать могучей силой. К его громовому голосу почтительно прислушивались общества и правительства Европы». Но пока война, это еще куда ни шло! По наступлении же мира и подписании Берлинского трактата, когда уязвленный Аксаков продолжил «раскачивать колокол» в своем июньском слове с критикой русской дипломатии (что было вопиюще-демонстративным нарушением «благотворительного» Устава Комитета), реакция последовала незамедлительно.
Император Александр II был столь разгневан «выходкой» Аксакова, что, несмотря на лета и заслуги, приказал выслать его из Москвы в административном порядке. Тогда же власти закрыли и Московский комитет. 26 июля Иван Сергеевич выехал к месту ссылки — в село Варварино Владимирской губернии, где находилось имение Е. Ф. Тютчевой, сестры его супруги Анны Федоровны.
Но ссылка длилась недолго, вскоре царя убедили в неразумности этого шага: ведь «иное наказание не менее значимо, чем орден», в глазах общественного мнения. И вот, когда в конце года генерал-губернатор Москвы князь В. А. Долгоруков доложил, что «наш enfant terrible сидит тихо», ответом стало высочайшее разрешение вернуться в Москву. В первое время по возвращении Аксаков продолжал «сидеть тихо», в чем убедилась власть, дозволив ему в 1880 г. издавать газету «Русь». В ней, кстати, помещались и объективные сообщения о «новом курсе» Белграда, что стало причиной частых запретов к ее допуску в Сербию. Автором сербских сюжетов в «Руси» был П. А. Кулаковский, занимавший в 1878-1882 гг. (т. е. в переломный момент становления независимости Княжества и утверждения «нового курса») должность профессора белградской Великой школы.
В литературе считается, что после 1878 г. Аксаков отошел от активной борьбы и занимался исключительно публицистикой, отстаивая «консервативные позиции». Так, да не так!.. Не прошло и полутора лет с начала выхода «Руси», как этот «последний могикан славянофильства» вновь вступил на тропу «тайных операций». Тем более, что и повод к тому вскоре представился.
И когда в 1882 г. в Боке Которской (Кривошиях) и Герцеговине начались волнения православного населения против призыва в австрийскую армию, русский гвардейский подпоручик черногорского происхождения Йован Попович-Липовац с четой волонтеров и сотней винтовок попытался пробиться из Болгарии через Сербию на помощь восставшим. Казалось бы, обычная авантюра, на которые был богат XIX век в условиях вечно тлевших Балкан и в которых часто «засвечивались» русские подданные. Но в данном случае речь о другом, ведь за кулисами ее скрывался не кто иной, как И. С. Аксаков: по предположению В. М. Хевролиной, «существовал какой-то план московских славянофилов, рассчитанный на организацию крупного антиавстрийского выступления на Балканах». Так оно и было!
В качестве главной базы для организации помощи герцеговинцам была определена находившаяся под русским управлением Болгария. Российские дипломаты в Княжестве (и прежде всего, состоявший в дружеских отношениях с Аксаковым консул М. А. Хитрово), как и многие офицеры, сочувственно отнеслись к планам славянофилов по сбору оружия и денег, а также вербовке добровольцев, — им консульство выдавало русские паспорта.
Но экспедиция Й. Поповича-Липовца и «примкнувшего» к нему Стевана Ивановича (такого же русского офицера из черногорцев) в конечном счете закончилась неудачей, а в октябре 1882 г. восстание было окончательно подавлено. Как записал в дневник в конце июня генерал-лейтенант А. А. Киреев, оценивая кружившие слухи, «все это указывает действительно на какую-то общую меру, задуманную довольно смело, но исполненную очень неловко...». Возмездие за нее не заставило себя ждать — Хитрово был отозван из Болгарии, а Липовац «возвращен» на историческую родину.
Аксакова Бог миловал, но ненадолго: когда в 1884 г. в Софии вновь заговорили о подготовке каких-то новых смут в Боснии и Герцеговине с его участием (что было явным блефом, просто Иван Сергеевич часто забывал об осторожности в общении с балканскими проходимцами, «рядившимися» в борцов за славянское дело), министр иностранных дел России, осторожный Н. К. Гирс, всполошился и пожаловался императору. Тот потребовал от «старого упрямца» (как однажды выразился в сердцах) объяснений. В письме на имя К. П. Победоносцева Аксаков представил искомые, и царь успокоился.
Мы внимательнейшим образом проанализировали это письмо и должны заключить: насколь позиция автора прозрачна и убедительна по 1884-му году, — и в мыслях не держал никаких восстаний, — настоль же он лукавил и темнил относительно своего (не) участия в событиях двухлетней давности.
Но дело даже не в этом (ставшем уже историей) герцего- винском эпизоде. Когда в начале декабря 1885 г. предводитель оппозиционной Радикальной партии Никола Пашич, бежавший осенью 1883 г. из Сербии после неудачи Тимокского восстания и готовивший в эмиграции новый бунт против короля-австрофи- ла Милана Обреновича, впервые приехал в Москву, он сразу же направился к Аксакову. Имея рекомендательное письмо от секретаря Петербургского славянского благотворительного общества В. А. Аристова с просьбой к Ивану Сергеевичу помочь Пашичу в его конспиративных делах. И тот помог: в Москве был сформирован своего рода штаб заговорщиков, куда вошли Пашич, Аксаков, опальный сербский митрополит Михаил[3] и незадачливый сербский главнокомандующий, отставной генерал М. Г. Черняев. Были сверстаны планы; Пашич получил денежные средства (а связи Аксакова с богатыми московскими купцами-жертвова- телями никогда не прерывались) и отбыл в Румынию с немалыми надеждами.
Но судьба совсем скоро нанесла непоправимый удар — 26 января 1886 г. Аксаков, с кем Пашич «связывал все свои надежды», скоропостижно скончался. Сто тысяч человек провожали его в последний путь в Троице-Сергиеву лавру; газеты и журналы были полны некрологов. Отправили соболезнования и сербские эмигранты.
Мы вполне намеренно уделили столько внимания «послебер- линской» полосе жизни И. С. Аксакова — центральной фигуры славянофильской общественной самодеятельности в Москве до 1878 г. Иван Сергеевич, как мы старались показать, даже лишившись мощного институционального подспорья в виде Московского славянского комитета, оставался верен себе, пребывая в активной, хотя и изолированной, оппозиции правительственному курсу. То была угасающая инерция некогда мощного движения, с лежавшей в его основе общественной доминантой. Только неприятель после Берлина изменился: вместо Турции он теперь бился против Вены.
Смена вех
Между тем время шло, и «некоторые из проживающих в Москве лиц духовного и светского сословия», принадлежащих «к числу лиц, несомненно, благонамеренных», как писал в июне 1885 г. князь В. А. Долгоруков в Министерство внутренних дел, обратились с просьбой о разрешении организовать в Москве Славянское благотворительное общество. Мол, «политические события, заключившие собою войну нашу с Турцией, — поддерживал Его сиятельство ходатаев, — утратили давно свой острый характер; политические страсти, волновавшие в то время деятелей Общества, также улеглись». Да и сами они существенно изменились. «Так, наиболее выдающийся из них г. Аксаков ... в настоящее время издает консервативную газету «Русь», которая во все время существования ни разу не вызвала против себя нареканий правительственной цензуры»[4]. Однако непреклонно-осторожный Н. К. Гирс, которому письмо Долгорукого переправил статс- секретарь МВД И. Н. Дурново, дипломатически витиевато, но недвусмысленно отказал московским «челобитчикам».
На повторное прошение от 24 мая 1886 г., под которым стояли подписи 40 видных граждан и общественных деятелей Москвы, министерство (после непременного сношения с Гирсом) вновь отвечало, что «затрудняется дать дальнейшее движение ходатайству...». Дело реальной славянской самодеятельности собственно в Белокаменной, таким образом, окончательно заглохло.
А ведь нужно было и денежно поддерживать вдов русских добровольцев в Сербии, призрение коих Московский комитет возложил на себя, и выплачивать пособия студентам с Балкан, обучавшимся в Москве. После его разгрома во всех этих сферах наступил хаос. И если Духовная семинария была неплохо снабжена средствами для продолжения занятий ее южнославянских воспитанников (туда направили более 11 тысяч рублей из имущества упраздненного Комитета), то другие учебные заведения похвастаться этим не могли. Не случайно ректор Московского университета Н. С. Тихомиров постоянно сносился с МИД, пытаясь разрешить ситуацию с многократно возросшим числом обращений южных славян с просьбой выдать хоть что-нибудь, ибо с лишением доплат Комитета к университетским пособиям или стипендиям Азиатского департамента жить им стало много хуже, особенно вольнослушателям, которые, по причине недостатка средств, даже собирались бросить учебу и вернуться на родину.
В данных условиях лидером в деле поддержки южных славян становится Санкт-Петербургское славянское благотворительное общество (до 1877 г. — филиал Московского комитета). Особую роль здесь сыграл один из немногих оставшихся ветеранов «старого» славянофильского движения, граф Н. П. Игнатьев. Еще в 1879 г., после нового покушения на царя Александра II, он предложил учредить в Москве Попечительство над учащимися славянами, дабы «юные болгары, черногорцы и сербы» не смогли «подчиниться дурному направлению», чем создали бы «бессознательно рассадник нигилизма в соплеменных нам странам». Отсюда — и выраженная цель Попечительства: оно «должно заменить родителей и воспитателей юным славянам, оказать им материальную помощь и нравственное на них влияние», что значит: «знать условия жизни, обстановку и нравственные качества каждого воспитывающегося в Москве славянина и руководить им, доставляя ему дешевый приют, дешевое пропитание и доброе наставление». Сам Н. П. Игнатьев был готов предоставить Попечительству капитал в 20 тысяч рублей, пожертвованных ярмарочным купечеством в Нижнем Новгороде. Однако на сей раз «затея» с Попечительством не удалась.
Хотя следует подчеркнуть, что инициатива нижегородского губернатора (Игнатьев состоял тогда именно в этой должности) была весьма дальновидной, ибо в ноябре 1881 г. Департамент полиции обвинил вольнослушателя Московского университета серба Еврема Кочовича в «принадлежности к социально-революционному сообществу и в сношениях с выдающимися деятелями преступной пропаганды», рекомендовав к «высылке за пределы империи». Что и было исполнено.
Вторую попытку учредить Попечительство над славянами граф Николай Павлович предпринял осенью 1889 г. — в качестве председателя Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества. В письме министру народного просвещения Д. А. Толстому он предложил открыть Попечительства в Москве, Киеве, Одессе и Варшаве[5], т. е. всюду, где обучались молодые славяне. После длительной ведомственной переписки, учитывая «мнение статс-секретаря Гирса», министр внутренних дел И. Н. Дурново разрешил-таки «Санкт-Петербургскому славянскому благотворительному обществу образовать из своих членов в г. Москве особое попечительство для наблюдения за успехами и поведением тех славянских уроженцев, которые воспитываются в этом городе исключительно на средства общества». Но, повторим, единственно в Москве. В претензии на «наблюдение» в иных центрах Империи Игнатьеву было отказано.
Таким образом, Питер институционально вступил на «каноническую территорию» своего бывшего сюзерена — некогда общероссийского центра славянофильского движения. Возглавил новое Попечительство — по предложению Игнатьева — московский житель, член СПСБО, князь Н. П. Мещерский, задача которого состояла в следующем: «Принять на себя заботы об обеспечении стипендиатов Общества, получающих образование в Москве, а также выдачу пособий в Москве же проживающим добровольцам и вдовам добровольцев или осиротелым семьям их».
И здесь надобно отметить весьма важную тенденцию, которая начала складываться в московском обществе по отношенению к южным славянам в 1880-1890-е годы. Это рост равнодушия к ним, что, думается, вполне объяснимо. Ибо, с одной стороны, войны долго нет (а русская душа всегда особенно алчет помочь брату-славянину «в минуты роковые»); с другой же — независимые Сербия и Болгария развиваются ныне по «европейскому» пути, имея иных покровителей. Любопытные цифры, иллюстрирующие такую тенденцию, приводят деятели СПСБО В. К. Саблер и В. А. Аристов в письме митрополиту Московскому и Коломенскому Леонтию. Пеняя владыке в недостатке «усердия» у епархиальных благочинных по организации кружечного сбора «в пользу нуждающихся славян» (как видим, даже его в Москве и округе, по договоренности с Синодом, заполучило в свою компетенцию СПСБО), они разложили собранные (во всей Московской епархии!) суммы по годам: 1887 — 23 руб. 18 коп.; 1888 — 9 руб. 6 коп.; 1889 — 34 руб. 44 коп.; ^9° — 35 руб. 75 коп.; ^ — 32 руб. 47 коп. Статистика не впечатляет!
Другой пример — уже из сферы «традиционной». 24 марта 1897 г. Попечительство в Москве извещало Совет СПСБО о резком уменьшении финансовых поступлений (прежде всего пожертвований) и, соответственно, невозможности финансировать всех славянских стипендиатов Общества, обучающихся в Москве. В заключение письма ставился вопрос и о возможной «самоликвидации».
Граф Игнатьев, подчеркнув, что Совет «затрудняется допустить мысль о закрытии Попечительства», и пообещав присылать из Питера по тысяче рублей в год для поддержки оного, разразился филиппикой: «Равнодушие москвичей к деятельности Попечительства непонятно, тем более, что до открытия Попечительства благодеющие москвичи ежегодно доставляли в Санкт-Петербургское славянское общество одними членскими взносами в среднем более пятисот рублей, не считая значительных пожертвований, и настойчиво ходатайствовали об открытии бывшего Московского славянского общества, которое пока под видом Попечительства и удалось Совету выхлопотать. Почему же теперь, — вопрошал председатель СПСБО, — москвичи уклоняются поддерживать свою славу, которая живет о Московском комитете в сердцах народов Черной горы, Сербии и Болгарии?»
Вопрос риторический: о мотивах спада интереса к южным славянам мы упоминали, хотя, думается, был и еще один — то самое отсутствие Московского славянского общества, причем реального, а не «под видом.». Но ведь какое-то Славянское общество в Москве с недавних пор существовало. Какое? И почему граф Игнатьев о нем даже не заикнулся?
Второй раз в виде фарса
Поздравляя 3 января 1896 г. видного деятеля старого славянофильского движения Ап. А. Майкова с Новым годом, настоятель Сербского подворья в Москве архимандрит Кирилл с грустью констатировал: «Тяжко становится на душе, что Вы отказываетесь быть во главе этого молодого и еще не окрепшего Общества». Речь в послании шла о новой славянской организации — после длительной переписки МВД с МИД (министр Н. К. Гирс был еще жив!) статс-секретарь И. Н. Дурново утвердил в апреле 1893 г. Устав Славянского взаимно-вспомогательного общества в Москве, «с тем непременным условием, чтобы оно не выходило в своей деятельности из пределов уже существующих в Москве взаимновспомогательных обществ других национальностей». Официально Общество открылось 11 декабря 1894 г. Его первым председателем и был избран Майков, который, однако, уже год спустя подал в отставку, чем вызвал скорбь архимандрита Кирилла. Сменил Аполлона Александровича на ниве служения «славянскому делу» ректор Московской консерватории В. И. Сафонов.
Поначалу «дело» было поставлено на широкую ногу. Благодаря пожертвованиям, Общество занимало роскошное помещение в гостинице «Метрополь» с библиотекой, куда поступали газеты и журналы со всего славянского мира. По воскресным и праздничным дням устраивались славянские вечера. Но указанная тенденция брала свое и здесь, мало того, набирала силу — задуманные на семейных началах вечера не встретили сочувствия у большинства членов; читальня и библиотека привлекали все меньше посетителей.
В 1895 г. число вступивших в Общество уменьшилось наполовину, соответственно сократились и материальные средства. Оно было вынуждено переехать из «Метрополя» в помещение Верхних торговых рядов, что на Никольской ул. (ныне — ГУМ). В следующем году количество членов еще более сократилось и насчитывало 36 человек от 60 прежнего состава. На созванном 1 декабря 1896 г. экстренном общем собрании обсуждался вопрос о существовании Общества. Ап. А. Майков в своем обращении рекомендовал не смущаться затруднительными обстоятельствами, называя их временными, и доказывал, что закрытие Общества равносильно его самоубийству. Обмен мыслями привел к согласному решению продолжить деятельность. Тем не менее в 1897 г. число членов Общества сократилось до 27, а само оно вновь сменило дислокацию, въехав в дом Хомякова, — напротив Большого театра.
Падать ниже было некуда, надо было что-то срочно менять.
Решили изменить Устав Общества (в смысле «расширения круга его деятельности и филантропических задач»), каковой и был в октябре 1897 г. представлен Московскому генерал-губернатору для рассмотрения и утверждения. После длительных согласований новый Устав был подписан 22 июня 1899 г.; само же оно стало называться: «Славянское вспомогательное общество в Москве».
В апреле 1901 г., вследствие внутренних распрей, председатель Общества (видный предприниматель и благотворитель) А. С. Вишняков вместе с членами Совета отказались от своих должностей. В мае его преемником был избран А. И. Череп- Спиридович — офицер флота в отставке, пароходный делец и католик, занимавший в 1901-1905 гг. должность генерального консула Сербии в Москве. От предложенной им «программы» явно веяло духом мегаломании: здесь и культурно-духовное единение многомиллионного славянства, и повсеместное введение в славянских странах изучения русского языка, и необходимость перевоспитания российской молодежи, дабы увлечь ее идеями славянства, etc..
Но это в целом. Что же касается конкретно Сербии, то всего год спустя в письме директору Сербского народного театра Че- реп-Спиридович начертал целый манифест, не забыв озвучить и собственные заслуги: «Не жалея ни средств, ни трудов, ради укрепления русско-сербских отношений, могу констатировать, что мне настолько удалось поколебать скептическое мнение москвичей в отношении Сербии (всего-то за год? — А. Ш.), что теперь почти вся московская пресса, а за ней и все московское общество, стали относиться к ней со значительно большим интересом, пробуждая в себе искренние и братские чувства как к самой Сербии, так и к ее королевскому дому». И далее: «Я стараюсь воскресить к Сербии любовь и доверие, для чего стремлюсь поднять Славянское общество, чьим председателем являюсь, на высоту, которую оно занимало при Аксакове, чтобы, в случае необходимости, Сербия имела солидарную и организованную поддержку в России».
Так вот где собака зарыта: лавры «последнего могикана» не давали Черепу покоя! Но, чтобы встать «вровень» с ним, надобно и мыслить категориями стратегическими, чего («мышления») пример мы находим в донесении посланника в Софии Ю. П. Бах- метева от 9 сентября 1909 г.: Череп-Спиридович «в последнее время начал все чаще приезжать в наши страны (Болгарию, Сербию, Черногорию. — А. Ш.) и выказывать совершенно независимую и не соответствующую его положению деятельность», которую автор назвал «фантазиями и интригами», порожденными «детской ненормальностью». Что бы это могло означать? «В письме к Фердинанду (царю болгар. — А. Ш.)» русский гость «предложил в союзе с ним, Сербией, Черногорией, Грецией, Италией, Боснией и Герцеговиной, Кроатией, армянами и Ватиканом организовать крестовый поход против ислама.». И далее следовала вполне разумная, на наш взгляд, рекомендация дипломата в МИД: «Было бы весьма желательно, если ему будет внушено прекратить свои поездки на Славянский Восток».
Пятью годами ранее (в сентябре 1904) проницательный посланник в Белграде К. А. Губастов поставил в письме В. Н. Лам- здорфу «диагноз» как самому Черепу-Спиридовичу, так и московскому славянскому «делу» — «Из личного знакомства с этим общеславянским деятелем я вынес прежде всего впечатление, что, если он может стоять во главе Общества, то это доказывает, что славянское дело с Москве находится в совершеннейшем упадке».
Увы, «вердикт» точен — когда действительно возникла необходимость (с началом в 1912 г. длинной череды войн) в том, чтобы «Сербия имела солидарную и организованную поддержку в России», она ее и впрямь получила! Вот только трудами иных людей и иных организаций.
А Череп-Спиридович, меж тем, стремился укрепить свое влияние в Москве. С этой целью в конце апреля 1909 г. он обратился к председателю правления Попечительства над учащимися в Москве славянами И. Ф. Тютчеву с предложением объединиться. Ответ был отрицательным: с одной стороны, «вопрос этот подлежит решению Санкт-Петербургского славянского общества» (лояльность соблюдена), с другой — «деятельность Попечительства чисто благотворительная, а Московского славянского общества скорее политическая». И потому, например, когда в апреле 1912 г. в Москве гостило певческое общество «Обилич» из Белградского университета (во главе с профессором Миланом Андоновичем), секретарь Попечительства В. Е. Пигарев обратился за помощью по встрече и программе пребывания не к Черепу-Спиридовичу, а к московскому городскому голове Н. И. Гучкову. То же и в июле: извещенные из СПСБО, члены Попечительства встретили и разместили в Москве очередных экскурсантов — воспитанников Духовной семинарии из Сремских Карловцев. А где же, спрашивается, «москвичи»? Политикой, наверное, занимались.
А «завтра была война». И не одна.
Итак, как мы старались показать, на протяжении 1878-1912 гг. Москва постоянно и последовательно деградировала как единый центр славянского общественного движения. Действительно, его бывшего всероссийского флагмана (Московский славянский комитет) сменили какие-то невнятные «общества»; вслед за историческими фигурами калибра И. С. Аксакова, Н. А. Попова либо Ап. А. Майкова пришли оперетточные отставные офицеры; а вместо Этнографической выставки 1867 г. (имевшей вес и значение славянского съезда) в Москве в 1912 г. был с помпой проведен III Всеславянский конгресс пчеловодов.
Потому-то, когда вспыхнули Балканские войны, стало сразу заметно «горячее дело участия в деле помощи славянам Московского городского общественного управления» и других самодеятельных организаций (Иверской и Александринской общин, Купеческого общества, Биржевого комитета). Что уж говорить, если основанный для реальной помощи южнославянам во вновь наступившие лихие времена очередной Московский славянский комитет возглавил городской голова Н. И. Гучков. Главной же опорой Комитета оказалось «Сербское подворье во главе с его настоятелем архимандритом Михаилом», а отнюдь не Славянское вспомогательное общество, в его состав и не вошедшее[6].
На войне, как на войне
Начавшаяся война (войны) всколыхнули москвичей. Дремавшая втуне славянская солидарность проснулась, вылившись в пожертвования, добровольчество, акции духовно- моральной поддержки. Обо всем этом (с чисто фактической точки зрения) весьма хорошо известно, чтобы останавливаться еще раз подробно. Есть и специальная литература, где в общем «потоке» русской помощи Сербии выделяется московская «струя». Мы приведем всего один пример, ясно демонстрирующий общественное настроение — своего рода «дух» жителей Москвы разных возрастов и сословий.
12 ноября 1912 г., по решению «Славянской комиссии» при Московской городской управе, проводился День славянского флага — «сбор пожертвований для оказания помощи больным и раненым воинам союзных балканских армий». 3500 волонтеров с кружками последовательно обходили центральные улицы, площади, рестораны, театры; «осаждали» трамвайные остановки, предлагая публике приобретать славянские национальные флажки. Состоятельные граждане жертвовали охотно — так, в ресторане «Прага» «в короткое время собрано 500 рублей.
В «Метрополе» собрали около 400 рублей. В только что отстроенном ресторане «Ампир» собрано более тысячи руб.». Причем, что касается разовой «дачи», то, скажем, «в «Большой московской» (имеется в виду ресторан при гостинице. — А. Ш.) никто менее пяти рублей в кружку не опускал».
Обычный городской люд жертвовал меньше количественно, но также массово — «В большинстве кружек насчитывались десятки рублей»; присутствовали «нательные кресты, обручальные кольца, другие мелкие вещи». И даже со «дна» отозвались: пьяница написал в приложенной записке, что «отказывается от водки и кладет пятачок». Дети — особенно трогательны. Один мальчик: «Я жертвую всю свою копилку (1 руб. 52 коп.)», а девочка: «Сегодня день моего рождения. Папа дал мне 3 руб. на куклу, а я жертвую на раненых». Не обошлось без курьезов: когда сидевшие в ресторане «Мартьяныч» немцы отказались брать славянские флаги, «сборщики изготовили на скорую руку германские и получили от группы немцев солидную сумму в пользу славян».
Истины ради заметим, что нечасто, но встречались записки (можно не сомневаться, без всякого денежного вклада) чисто «либерального» свойства: «несколько против войны» и несколько «с рассуждениями, почему сбор проводится только для славян- христиан, что следовало бы подумать о раненых турках, ибо и они люди». Впрочем, подобные, в духе Константина Левина, настроения были мало популярны в православной Москве, в отличие от космополитического Петербурга.
О чем, собственно, свидетельствует и конечный результат акции — всего за день 12 ноября было собрано наличными 103 843 руб. 98 коп. с полушкою: «эта сумма увеличится немного от реализации купонов, монет и ценных вещей.».
В последний раз Москва показала себя «по-старому», т. е. совсем «по-аксаковски», (правда, в исполнении опять же не славянских структур, а городских властей) весной 1916 г., во время визита в Россию Н. Пашича, прошедшего триумфально. Посланец маленького, но не сдавшегося врагу народа был встречен русским обществом с полным восторгом. В его честь устраивались грандиознейшие приемы: 25 апреля в петроградской «Астории» присутствовало 300 гостей, а 29-го — в московском «Метрополе» их собралось в два раза больше. Причем даже меню банкета было здесь выдержано в духе «манифестации»: «Суп славянский. Бульон московский. Филе из судака по-чешски. Жаркое. Салат по-сербски. Соуса: польский и хорватский». В этом вся Первопрестольная — широкая, хлебосольная, славянская. Не то что чопорная «европейская» столица — с ее «кремом шампиньон» и «севрюгой по-английски», чем закусывали в «Астории». Московская городская дума во главе с новым городским головой М. В. Челноковым провела по случаю приезда Пашича специальное торжественное заседание, на котором тот присутствовал в ленте ордена Св. Владимира 1-й степени, пожалованного Николаем II. Фотография из газеты «Московский листок» дает редкий шанс лицезреть Пашича во владимирской «кавалерии» со звездой.
И старый сербский премьер в Москве чувствовал себя лучше: ходил по магазинам, посетил снарядный завод, Сокольнический трамвайный парк, Рублевский водопровод — бывшего мэра Белграда интересовала организация городского хозяйства.
Общественные организации жертвовали средства в пользу сербов: и вновь Москва — «впереди России всей». Так, Петроградский комитет помощи Сербии передал гостю 70 тысяч рублей. Московская городская дума — 100. Московские же славянский комитет и земская управа — соответственно 40 и 10. Киевские городские власти выделили 25 тысяч, а одесские — 30. В середине мая, после инспекции сербской Добровольческой дивизии в Одессе, Никола Пашич в приподнятом настроении отбыл на Корфу. Все впереди казалось ему светлым и радужным.
Но «неисповедимы пути Господни», и в 1920 г. Михаил Васильевич Челноков, еще недавно возглашавший «Николаю Петровичу» с трибуны Мосгордумы «славу и привет», вручая 100 тысяч рублей, напишет ему же в Белграде расписку. в получении 10 тысяч динаров беженской помощи. Все смешалось!
Впрочем, это уже другая история.
А.Л. Шемякин
Из книги «Русский Сборник: исследования по истории России \ Том XIV. М. 2013
[1] По точной оценке наблюдателя — болгарского общественного деятеля Стефана Бобчева, считавшего «внутреннюю» борьбу явлением типическим в период становления молодых балканских государств, — Сербия (отягощенная соперничеством двух своих «народных» династий) «представляет собой его самый рельефный пример» (Бобчевъ С. С. Изъ славянските земи. I. Въ Белградъ. 1897 г. София, 1903. С. 27).
[2] Т. е. принадлежавший к Напредняцкой (Прогрессистской) партии. От сербск. напредак — прогресс.
[3] В статье о пребывании свергнутого митрополита Михаила в России (18841889) мы констатировали: «В деятельности митрополита Михаила в России можно выделить три аспекта: чисто церковный, культурно-просветительный и политический, который с полным правом можно охарактеризовать как конспираторский и заговорщический» (Шемякин А. Л. Митрополит Михаил в эмиграции (вместе с Николой Пашичем против Милана Обреновича) // Славянский альманах (2002). М., 2003. С. 112-129).
[4] Московский генерал-губернатор явно «смягчал» ситуацию, пытаясь представить, что Аксаков по-прежнему «сидел тихо». На самом деле он «пытался заявить о своей оппозиционности правительственной бюрократии», вследствие чего «в декабре 1885 г. над «Русью» нависла угроза запрещения.» (Цимба- ев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 255).
[5] В Варшаве южнославянские уроженцы обучались в Суворовском кадетском корпусе.
[6] В Славянский комитет, кроме Сербского подворья, вошли Общество славянской культуры, хорошо известное Попечительство над учащимися славянами, всеславянское общество «Славия».
