Показать все теги
Наименование данного исторического поселения в русских (сибирских) летописях и мусульманских хрониках известно в нескольких разновидностях: Чимги ~ Цимги-Тура или Чинги-Тура ~ Чингий ~ Чингидин ~ Чингиден град, либо Жанги-Тура [Березин, 1849: 11, 58; Сибирские, 1907: 18, 114, 153, 183, 226, 262, 273, 322; Ибрагимов, 1959: 198; Ахмедов, 1965: 94; Таварих, 1969: 16; Шейбани-наме, 1969: 96]. Первая часть названия традиционно рассматривается лингвистами как варианты одной и той же лексемы — чин (чинг) / шин (ишнг). Этот общетюркский термин означает «высокий обрыв». При этом он, как ни странно, тюркоязычным населением Сибири и сопредельных территорий «постоянно забывается и даже претерпевает этимологические деформации» [Молчанова, 1979: 106-107].
Тем не менее характер топонимических объектов, имеющих в своих названиях основу чинг/шинг, свидетельствует, что в прошлом данный термин обозначал «высокий крутой обрыв», сохранив это понятие до настоящего времени в киргизском, узбекском и туркменском языках. В качестве реалий с этой лексемой лингвисты обычно приводят название уступа Чинк на плато Устюрт[1] и раннее название Тюмени — Чинги-Тура [Розен-Малолетко, 1986: 181; Малолетко, 1992: 228].
Однако если для Северного Чинка на Устюрте , у подножия которого во времена Ибн Фадлана еще стремительно протекала р. Чаган («Йаганды»), а на ее противоположном берегу в ту пору кочевали «башкиры» [Ибн Фадлан, 1999: 44], топографические реалии соответствуют названию этой местности. То для места же расположения Чинги-Туры, руины цитадели которой («Царево городище») в конце XVII — первой половине XVIII в. еще отчетливо виднелись на останце вышиной в 9-10 саженей (до 20 м) [Тюмень, 1903; Миллер, 1996: 297], такая этимология представляется «притянутой». Скорее она приемлема для возникновения наименования исторического ойконима — собственного имени селения Цынгалы (ныне с. Цингалы в Ханты-Мансийском АО), расположенном близ высокой сопки, под которой при С.У. Ремезове[2], пролегало русло Иртыша, а «между мысов горы Иртыша, выше Цынгалы реки... в узком месте» остяки пытались устроить засаду дружине Ермака [Краткая, 1880: 77]. У старожилов она давно носит непонятное для них название Чугас, с сохранившимися следами остяцкого, позже татарского городищ и святилища [Белич, 1994: 28-30; Зах, 2001: 139-146].
Имеется версия вывода компонента чин из иранского (пушту), в котором известен термин сарачина — «исток реки», где cap означает «голова», «начало», «вершина» (ср. тюрк, баш), а из чин — автоматически вытекает «река». В Южном Афганистане этот термин в основном употребляется в значении «источник». По мнению А.М. Малолетко, иранское происхождение данного компонента «вполне могло быть приемлемо как для рек Тувы (р. Шин, приток р. Соглы-Хема), так и для рек Средней Азии монгольского времени», в частности второй части названия р. Зеравшан. И для р. Сарачинки, протекавшей в XV в. в районе Ахтубы, название которой из тюркского Ак тоба/туба означает «Белый холм/курган». Но «не известно ни одного языка, живого или мертвого, в котором был бы географический термин шин „река" или „вода"» [Малолетко, 1992: 226-227].
Существует также тюркское понятие чинг/чынг в значении «влажный» [Баскаков, 1988: 64], основа которого заложена предположительно в названии р. Кашина (бассейн Абакана) и других гидронимов Южной Сибири. Однако, как бы ни были данные топонимы из различных районов Сибири, Средней Азии и Казахстана фонетически (по формантам) близки между собой, они «не являются родственными», так как «сформированы по разным принципам и в разных языках» [Малолетко, 1992: 228].
Наконец, недавно появилась еще одна, финно-угорская версия этимологии наименования Чимги, принадлежащая Н.К.Фролову. Он исходит из угорской праформы тимга, где инициальное тим-Мим- означает «яма, устье, нижняя часть реки», и приводит немало примеров с ее тюрко-татарским заимствованием из угорского топонимикона, к числу которых относит и имя столицы Тюменского ханства. Во избежание неточности в передаче формулировки толкования этого автора, процитирую отрывок из его статьи.
«Финно-угорское происхождение тпм-/тым--не вызывает особого возражения, так как названия с этой инициальной локализуются в пределах финно-угорского языкового мира... Угорская основа тим-, видимо, этимоном (очевидно, этимон.[3] — И.Б.) топонима Чинги — Чимги — Тим- + га. Семантику названия удовлетворяет географический критерий, поскольку селение находилось в устье реки (Тюмен-ки. — КБ.) при впадении ее в Туру и окружено естественно-природными глубокими оврагами и рвами. При адаптации угорской праформы Тимга в тюркской языковой среде имела место субституция угорского апикального смычного [Т] тюрко-татарским щелевым [Тс], закрепившимся перед переднерядным [и] в цокающей диалектной огласовке — Цимга. Изменение фииами (явная опечатка, следует читать „финалии". — И.Б.) [а] в [и]: цимга (чимга) — (цимги)-чимги обусловлено действием закона тюркского сингармонизма» [Фролов, 1999: 216].
Возможно, географический критерий удовлетворяет подходу цитируемого автора к данной семантике. Но этимология топонима Цимга (Чимга) из угорской праформы представляется неясной и некорректной. Тем не менее хочется поблагодарить Н.К.Фролова за его анализ, демонстрирующий нам несостоятельность финно-угорского генезиса этого топонима во взаимодействии с тюркской языковой средой. Это, с одной стороны, делает излишним опровержение угорской версии[4], а с другой — позволяет сосредоточиться именно на поисках в тюркской языковой среде как имеющей исключительно прямое отношение к его происхождению.
В свое время нам доводилось писать, что у курдакско-саргатских татар поминки, устраивавшиеся в день годовщины смерти и потом проводившиеся ежегодно после ледохода, получили название цым. При этом курдакские татары могильный холмик обкладывали дерном, который, как позже выяснилось, обозначался одним и тем же словом, что и годовые поминки [Белич—Богомолов, 1991: 173, 176].
В другой статье обращалось внимание на то, что в тобольском говоре языка (диалекта) сибирских татар бытует термин цым, известный в двух одинаковых в произношении и в написании, но совершенно не связанных между собой значениях: в смысле «дерн» и как название обряда цым квн (букв, «день/срок цым'а») — поминовения умерших, предков и «святых». Этот ритуал, уходящий своими истоками в Средневековье, является, по-видимому, локальным этнокультурным явлением, сохранившимся до наших дней.
Он проводится раз в году, в начале мая, и сводится к посещению тобольскими татарами своих семейно-родовых, или тугумных (патро-нимных), кладбищ, а также усыпальниц мусульманских «святых» и сопровождается преимущественно чтением молитв над могилами усопших, поминанием имен местных святых [Белич, 2002: 182, 183]. В качестве синонима тобольско-татарского цым в говоре тарских и бара-бинских татар употребляется йун, у томских татар он встречается в форме йурна, а у барабинцев также и как кэс [Тумашева, 1992: 86, 88, 96, 244].
Однако еще в самом начале XIX в. в этот день на кладбищах устраивались массовые жертвоприношения телят и обильные угощения. Так, по сведениям Григория Спасского, к «многоугольному срубу» — астат, находившейся на кладбище между деревней Загваздиной и юртами Кучайлан (официальное название — деревня Епанчина), что за городищем Искер, «татары в мае месяце почти повсегодно собираются для моления и принесения в жертву тельцов в память умерших и погребенных тут своих предков» [Спасский, 1818: 33].
В 1675 г. Н.Спафарий отмечал, что на некрополях Искера проводится ритуал «возпоминания нечистые их (тобольских татар. — И.Б.) веры магмецкие», и «преж сего и ныне обновляют мечеть (мавзолей. — И.Б.), в которой по их нечистой вере приходящее действуют» [Спафарий, 1882: 45]. О том же «установлении, два с лишком столетия не прерывающемся», когда «татары окрестных юрт через 3 или 4 года в середине лета постоянно стекаются на Искер в торжественном виде совершать поминовение по Кучуму», в 20-е годы XIX в. писал и П.А.Словцов [Словцов, 1999: 30]. Но в его время это «установление» уже было приурочено к дате хиджры (16 июля 622 г.) и, следовательно, к паломничеству — хаджу. А сама древняя традиция, в первую очередь объекты и субъекты ее почитания, приобрели значение не столько «символа веры», сколько символизировали славу предков героического прошлого и, по-видимому, веру, сопряженную с надеждой на возвращение утраченного могущества [Белич, 2002: 182].
Примечательно, что на целом ряде погребений тобольских татар нами были замечены своеобразные «дерновые дорожки» — выложенные вдоль могильного холма полосы из кусков дерна. Показательно и то, что эти «кирпичи» из дерна укладывались в более позднее время, чем возводилась насыпь, т.е. не в день похорон, а вероятно, весной — в цым кон и, соответственно, в день годовщины смерти — йыл катым (хотым), когда проводились последние поминки по умершему в минувшем году сородичу[5]. Это, пожалуй, единственное, что пока, на даннном этапе анализа, сближает значение двух данных разных понятий одного термина цым [Белич, 2002: 183].
Дерновая обкладка могильных насыпей фиксировалась омскими этнологами «на ряде свеженасыпанных могильных холмов и деревянных оград». Обкладка могил из дерна, по их данным, «была существенным элементом погребального обряда во время прохождения церемоний на кладбище»[6]. Подобный компонент конструкции могильной насыпи был отмечен, как сказано выше, у курдаков в кур-дакско-саргатской группе татар, у барабинских и тарских татар, а также у омских казахов [Белич-Богомолов, 1991: 173; Томилов-Шарго-родский, 1979: 127]. По справедливому мнению А.Г.Селезнева, данный элемент надмогильных сооружений вполне сопоставим с широко распространенной в древности и Средневековье традицией изготовления курганов из дернового кирпича или по меньшей мере «дерновой обкладкой» курганных насыпей [Селезнев-Селезнева, 2004: 46].
А.Г.Селезнев занимался разработкой проблемы семантики такого типа надмогильных сооружений у сибирских татар в связи с древней типологией их жилищ. В развитие его наблюдений приведем некоторые археологические аналогии. Так, на памятниках Верхнего При-обья начала II тыс. н.э. (в пункте БЕ IX) были обнаружены остатки надмогильных построек в виде каркаса с плоской крышей и дерновой обкладкой. М.П.Грязнов, изучавший данный памятник, обратил внимание, что устройство над могилой сооружения такого типа было, вероятно, «широко распространено в среде скотоводческо-охотни-чьих кочевых и полукочевых племен лесостепной Сибири начиная с I тыс. н.э.». При этом он указал и на наличие в прошлом такого рода сооружений у чатов и эуштинцев [Грязнов, 1956: 155, 157] (см. также [Селезнев, 1994: 106]).
Аналогичные надмогильные постройки рубежа I—II тыс. н.э. известны и в Барабе. По Д.Г.Савинову, погребения под усеченно-пирамидальными сооружениями и кирпичная кладка из дерна — самые характерные признаки своеобразных Венгеровских и осиновских курганов в Барабинской лесостепи, которые он относит к сросткинскому времени (1Х-Х1вв.) [Бараба, 1988: 104, рис.52]. Позже эта деталь надмогильных сооружений проникает в таежное Прииртышье, где на ряде кипских курганов (Тевризский р-н Омской обл.) Б.А.Конников фиксирует насыпи «из дерновых блоков», попутно замечая, что в «Среднем Прииртышье из дерна возведены некоторые саргатские курганы» раннего железа (V в. до н.э. — III—IV вв. н.э.) [Конников, 1993: 119].
Действительно, некоторые курганы рубежа эр, «насыпи» которых представляли «на самом деле монументальное сооружение из дерна», воздвигавшееся над погребальными комплексами, а также на аналогичных культовых постройках, не имевших захоронений, свойственны Тоболо-Иртышской провинции саргатской культуры [Матвеева, 1991; Матвеев-Матвеева, 1991: 27-39; Культура, 1997: 130-137][7].
Кипские курганы и другие памятники, расположенные в Среднем Прииртышье — от низовий р. Тары на юге до устья р. Тобола — на севере, оставили носители усть-ишимской культуры, предшествовавшей появлению в этом районе в XIII в. тгоркоязычного (кипчакского) населения, которое вытеснило и ассимилировало местных южноугорских обитателей, положив начало формированию различных групп иртышских татар [Могильников, 1968: 291; Могильников, 1987: 163— 236; Могильников, 1997: 51-64; Багашев, 1993: 5, 53, 136; Конников, 1997; Адамов, 2000: 50].
По мнению А.Г.Селезнева, подобные надмогильные сооружения или их элементы в типологическом отношении «могли быть отражением реально существовавшего типа жилищ, так называемых "дерновых" домов (домов из дерновых кирпичей). Такие жилые постройки были этнографически зафиксированы у барабинских татар, бочатских телеутов, кумандинцев, башкир-катайцев (исследователи особо отмечают, что этот тип жилищ был характерен для киданей, входивших в число предков башкир-катайцев)» [Селезнев-Селезнева, 2004: 46]; (подробнее см. [Селезнев, 1995: 170-184]) и, добавим, отдельных групп тоболо-иртышских татар. Присовокупим к сказанному и точку зрения В.И.Соболева, допускавшего возможность применения автохтонами Барабы XIV-XVII вв. «техники дерновой кладки» при строительстве прямоугольных наземных домов с вертикальными стенками на столбах [Соболев, 1983:58][8].
В круг археологических параллелей следовало бы включить и памятники бакальской культуры (IX-XI — XIV-XV вв.)[9] лесостепного Тоболо-Ишимья, южно-угорские носители которой, подвергшиеся начальным процессам тюркизации в южнотаежном Притоболье в XII в., в лесостепном Приишимье в X-XII вв., в монгольское время были окончательно ассимилированы, испытав местами глубокую аккультурацию, в результате чего было положено начало формированию групп тюменских, ялуторовских и ишимских татар (см. [Генинг-Овчинникова, 1969: 128-137; Могильников, 1968: 291; Могильников, 1987: 182; Потемкина-Матвеева, 1997: 39-50; Матвеева-Рафикова, 2006: 64-67]. На бакальских городищах присутствовали плетнево-глинобитные мазанки и строения из дерна[10].
Таким образом, анализ археологических и этнографических данных о типах жилищ и генетически связанных с ними надмогильных сооружений, возводимых из дерна или же с неизменным наличием конструктивных элементов из дерна, представленный в широком этнокультурном и хронологическом диапазоне южных районов Западной Сибири, приводит к выводу о существовании в Чимги-Туре дерновых домов и/или иных сооружений из дерна с наибольшей долей вероятности.
Разумеется, это заключение предварительное, поскольку мы не располагаем сейчас археологическими доказательствами, полученными на городище Чимги-Туры. И они вряд ли вообще появятся, ибо все три его составные части практически уничтожены в ходе застройки Тюмени. Но на данный момент, не теряя надежды обретения таких доказательств, будем довольствоваться этим выводом, который, может статься, окажется справедливым. Столь же единственно верной может оказаться и следующая из него логическая посылка о происхождении и семантики древнего имени г. Тюмени.
Она настолько же очевидна, насколько и проста. В основе наименования Чимги-Туры, в частности онима Чимги/Чинги, лежит не пуш-то-иранский компонент чин/шип — «река», «источник», и не тюркское чинг/чынг — «влажный», и даже не лингвистически более или менее приемлемая общетюркская лексема чин/чинг~шин/шинг — «высокий крутой обрыв». Топографические реалии совсем не соответствуют этим значениям. Согласно сибирской тюрко-татарской традиции в номинации подобных ойконимов, подошел бы термин тоц, (тонг) — «грива», каковой лег в основу, полагаю, исторического названия резиденции наместника хана Кучума в Барабе XVI в. Буян-бия — Тон/Тоц, — Тура (Вознесенское городище [Левашова, 1950: 341-350] — «красиво возвышающийся на гриве город», с аналогичным местом расположения на мысовой гриве р. Оми[11].
Но наиболее предпочтительным здесь оказался бы апеллятив каш, составивший основу наименования ставки княжества Тайбугидов (затем столицы Сибирского ханства) Кашлык[12] и до сих пор бытующий в тобольском и тюменском говорах языка (диалекта) сибирских татар в значении «яр, холм, возвышенность, высокий берег» [Тумашева, 1992: 125]. О неправомерности вывода основы Чимги из угорской праформы тимга с инициальной тим/чим — «яма, устье, нижняя часть реки», якобы испытавшей влияние тюркского языка, уже говорилось.
Предлагаемая автором настоящей статьи версия остается, таким образом, пока что единственно возможной. Она заключается в следующем. Во-первых, в большинстве письменных источников, прежде всего восточных, рассматриваемый топоним встречается в форме Чимги/Чимга, которую и подобает считать исходной и лексически более или менее адекватной.
Сошлемся в этой связи и на сведения Г.Ф.Миллера, который, находясь в Тюмени проездом из Тобольска, в 1741 г. осмотрел археологические памятники города и записал в своем дневнике: «Несмотря на это (два варианта татарского предания о происхождении названия Тюмени: от 10 тыс. подданных хана или от такого же количества голов скота. — И.Б.) и хотя оба вышеприведенные объяснения происходят из татарских преданий, все же название Тюмень не употребительно у татар. Они называют город Tschimgi-Tura, а когда спрашивают их о причине такого названия, они не знают, что сказать» [Миллер, 1996: 296].
В этом замечании Миллера, крайне важном для анализируемого вопроса, содержится прямое указание на то, что даже в первой половине XVIII в. тюменские татары по-прежнему называли свой древний город, пусть уже лежащий в развалинах, не Тюменью, а его исконным именем — Чимги-Тура.
Во-вторых, для диалектной нормы фонетики языка сибирских татар с его цокающим кипчакским субстратом наиболее характерной является начальная глухая аффрикативная согласная [ц], за которой в ан-лауте следует гласная заднего ряда [ы] [Алишина, 1994: 4, 5, 14-18, 21, 22]. Кстати, Х.Ч.Алишина как будто специально для темы нашего исследования в качестве первого лексического доказательства фонетического сочетания такого рода приводит слово цым — «целина» [Алишина, 1994: 21].
А из него следует, что этот топоним необходимо слышать и писать соответственно как Цым + ги ~ Цым + га-Тура, в основе которого лежит апеллятив цым — «дерн». Аффикс на -т/-гэ/-ка/-кэ может оформить его, например, в направительном падеже как косвенное дополнение обстоятельства места. Однако наиболее вероятно, что аффикс на -гы/-кы/-ке и даже -лы/-ле придает ему форму прилагательного — «дерновый», «дерновая» [Алишина, 1994: 34, 36, 37]. Таким образом, средневековое наименование Цымгы/Цымги-Тура означает «Дерновый город» или «Дерновая крепость». Х.Ч.Алишина могла бы его назвать, скажем, «Целина-град».
Нет особой необходимости сейчас рассматривать и анализировать типы номинаций татарских «городков» и «градов». Достаточно будет отметить название одного из них, располагавшегося в устье р. Туры — крепость Цымырлы [Миллер, 1941: 12, 30; Томилов, 1981: 18; Томи-лов, 2004: 26], чтобы удостовериться в присутствии в ближайшем ис-торико-топонимическом окружении ставки Тюменского ханства названия укрепленного населенного пункта с аналогичной апеллятивной основой — цым. И тем самым убедиться в справедливости изложенной логической посылки и последовавшей из нее интерпретации этимологии и семантики древнего имени Тюмени.
* * *
И все же откуда, когда и кем были занесены традиции сооружения подобных жилищ и надмогильных построек, фиксирующиеся на столь обширной территории? Для ответа на эти вопросы понадобится и время, и отдельное исследование. Направление же для подобного исследования представляется следующим.
Учитывая взаимообусловленность традиций возведения такого рода сооружений, вновь обратимся к археологическим материалам. Но теперь уже к таким специфическим памятникам тюркского населения юга Западной Сибири конца I — начала II тысячелетия н.э., как курганы с кладками из сырцового кирпича, обобщенный анализ которых представлен в статье В.А.Могильникова [Могильников, 1999]. По его мнению: «фактически эти курганы являются остатками сооружений типа мавзолеев, сложенных из кирпича-сырца. В Западной Сибири все известные на сегодня памятники этого типа локализованы в степном и лесостепном междуречье Иртыша и Оби, в Барабинской и Кулун-динской степи... Они имеют прямоугольную, почти квадратную, форму, размер от 4x4 до 8x8 м, ориентированы сторонами по странам света». Характер погребений (наличие богатого инвентаря, туши, частей или чучела коня и др.) свидетельствует, что «курганы с сырцовыми выкладками принадлежали определенной группе населения с высоким социальным положением» [Могильников, 1999]. Такие некрополи по инвентарю датируются концом IX — XI в.
Важен следующий вывод В.А.Могильникова: «Устройство погребальных сооружений из кирпича-сырца, как и вообще техника сырцового строительства (курсив мой. — И.Б.), были несвойственны аборигенному населению степи и лесостепи Западной Сибири и привнесены тюркоязычными кочевниками, скорее всего, кимаками, в конце IX-X в. из Казахстана — наиболее вероятно, из районов, прилегающих к Сырдарье, где с принятием мусульманства устройство надгробий из сырца получало все большее распространение» [Могильников, 1999: 68][13].
Конструкции в виде квадратных сырцовых оград отвечали ранее сложившимся представлениям кимаков, «у которых надгробными сооружениями служили прямоугольные ограды, сложенные из рваного или подтесанного камня... В Обь-Иртышском междуречье, где нет камня, его заменяли сырцом. Сплошные сырцовые платформы со сводчатым перекрытием восходят, вероятно, к мусульманской архитектуре. Каноны ислама в это время начинают проникать в среду кимакской знати, в целом сохранявшей еще старый языческий ритуал» [Могильников, 1999: 68] (см. также [Степи, 1981:43])[14].
Замена камня дерновыми пластами в экологических условиях Среднего Прииртышья и Притоболья, как известно, почти повсеместно мало пригодных для изготовления саманного кирпича, представляется естественной. Следовательно, в типологическом отношении подобные надмогильные сооружения или их элементы допустимо считать генетически связанными с кимакской традицией возведения мавзолеев-курганов из кирпича-сырца. Но это мог быть и ее кипчакский или иной локальный (этнокультурный) вариант.
Возможно, эта мысль уже высказывалась археологами. Как бы то ни было, очевидно, что конструктивные технологии устройства рассмотренных погребальных сооружений не были свойственны автохтонному населению Западной Сибири — от ее степей и лесостепей до южно-таежной полосы. Это относится и к реально бытовавшему до недавнего времени на данной территории типу жилищ — дерновых домов, поскольку и техника сырцового строительства также была привнесенной. И если не технологически, то конструктивно близка дерновой кладке [Маргулан, 1950: 17, 20; Востров-Захарова, 1989: 20, 37, 45-57].
Таким образом, область данного этнокультурного влияния известна — это районы, прилегающие к Средней Сырдарье. Именно с X в., согласно арабским географам [15], там определилась историко-культурная граница расселения между кочевниками южных районов Восточного Дешта и оседлым населением северной и северо-восточной частей Туркестана с его присырдарьинскими городами [Кумеков, 1971: 144-148; История, 1977: 378, 379] (см. также [Белич, 1998: 132]. Именно там в X в. группы кочевников разных племен обратились в ислам. Так, по сообщению Ибн Хаукаля, в Сюткенте (город на левом берегу Сырдарьи) «есть мечеть и в ней собираются тюрки из [разных] племен гузов и карлуков, которые уже приняли ислам... Между Фарабом, Кенджида и Шашем хорошие пастбища, [там] около тысячи семей тюрок, которые уже приняли ислам» [Материалы, 1938: 184]". Именно тогда уроженец Фараба — выдающийся философ и ученый-энциклопедист ал-Фараби (ум. в 950 г.) — стал широко известен мусульманскому Востоку.
Вероятно, с этого или чуть более позднего времени, но собственно оттуда исходят истоки миграции ираноязычных групп в пределы Западной и Южной Сибири.
Принявшие ислам отдельные группы кочевников (в основном родоплеменная верхушка) после откочевки на свои летние пастбища (вплоть до пределов Обь-Иртышского междуречья) оставили одно из свидетельств своего знакомства с канонами мусульманской архитектуры Средней Азии. Переход в ислам выразился в устройстве курганов-мавзолеев знати из кирпича-сырца, а где-то одновременно или позже — из дерновых пластов. Эпоха их возведения продолжалась и много веков спустя, дожив кое-где до этнографической современности, естественно, претерпев существенные изменения. А этническая среда — кимаки и шире — кимако-кипчакская общность — являлась родовой этнокультурной средой, «пуповинная» связь с которой сохранилась в культово-ритуальной традиции отдельных групп сибирских татар, а также казахов[16].
Данная традиция отложилась в языке. Так, словом ишм обозначается «дерн» и у части казахов [Востров—Захарова, 1989: 49] [17]. Наверное, сходным образом оно звучало у кимаков, а у кипчаков, скорее всего, произносилось так же, как и у сибирских татар — цым или цим, запечатлевшись в названии Цимлянска (Ростовская обл.) (основа цим — аффикс -лы/-ле).
Подобные сопоставления, уходящие в раннее Средневековье, представляются вполне правомерными. Ибо множество слов разговорного сибирско-татарского языка, относящегося к кипчакской группе тюркских языков (лексические, фонетические и грамматические основы которых были заложены еще в древнетюркское время), имеют кипчакское происхождение [Тумашева, 1977: 185, 246, 254, 260; Татары, 2001: 26-34]. И данный термин, поскольку он носит локальный (диалектный) и реликтовый характер17, вероятнее всего, уже звучал в Тоболо-Иртышском междуречье как минимум 1000 лет назад.
Итак, полагаю, мы определились с направлением поиска ответов на поставленные выше вопросы. Осталось прояснить тот смысл, который объединяют в одном слове цым/цгш два его абсолютно разных значения. Суть его в том, что из сырцового, саманного либо дернового (пластового) кирпича у кочевников изначально возводились не постоянные жилища, основным видом которого была юрта, а надмогильные сооружения, т.е. как раз сооружения типа рассмотренных нами мавзолеев-курганов.
На динамику именно такого перехода (т.е. сначала возведение надмогильных сооружений из дерна (пластового кирпича), затем хозяйственных построек и временных жилищ и впоследствии постоянных дерновых/сырцовых жилищ) указывают этнографические материалы о казахах, обобщенные с археологическими данными в работе В.В.Вострова и И.В.Захаровой. Приведем из нее один абзац: «Сырцовый и обожженный кирпич применялся в строительстве начиная по крайней мере с первых веков нашей эры и прослеживается археологически в южноказахстанских городах до XVIII в. Из сырца возводилось большое количество надмогильных сооружений... мазаров. То, что саманный и сырцовый кирпич позднее, чем другие материалы, стал широко употребляться для строительства на зимовках, можно объяснить только изменением взглядов населения на роль постоянного жилища в быту. Пока оно рассматривалось как временное, то строилось из подручных материалов, не требовавших особых затрат средств и труда» [Востров-Захарова, 1989: 54].
Выскажу предположение, что пластовый кирпич являлся для определенных территорий, по всей вероятности, самым ранним, а для степных районов Казахстана — первым и на протяжении длительного времени (до начала XX в.) единственным опытом использования какого-либо кирпича при строительстве [18].
Продолжу цитирование: «С повышением роли зимних постоянных жилищ саманный кирпич — материал более совершенный и... сравнительно легкий для изготовления, поскольку подходящая глина распространена в Казахстане повсеместно, поэтому кирпич очень быстро вытесняет другие строительные материалы» [Востров-Захарова, 1989: 55]. Значительное распространение почти повсюду в Казахстане домов из сырцового и саманного кирпича отмечено во второй половине XIX в. (см. [Красовский, 1880: 218; Костенко, 1880: 195-210])[19].
Думается, что данную ситуацию можно экстраполировать на эпоху Средневековья, в частности на ордынский период — на районы не только Казахстана, но и юга Западной Сибири [Востров-Захарова, 1989: 20, 21, 36, 37; Жолдасбаев, 1976]. Если это так, то кочевые тюр-коязычные группы — исторические предки сибирских татар — в отдельных районах своего расселения освоили практику возведения построек из дерна (и кирпича-сырца) на могилах знатных предков прежде, чем стали использовать его при строительстве временных, а затем и постоянных жилых домов. Не исключено, что это в какой-то степени «влияние угро-самодийцев, оказавшихся в зоне ассимилятивного воздействия тюрок» (В.А.Могильников).
Но поскольку термин цым/цим («дерн») — исконно тюркский (кипчакский), а в мемориально-культовом зодчестве кочевников срединной Евразии и прилегающих областей в эпоху Средневековья (XI-XVI вв.) заметно усилилось влияние канонов исламской архитектуры, с одной стороны, и идейно-образного воздействия юрты — с другой [Ажигали, 2004: 110, 111], постольку оба эти явления связаны с миром тюркоязычных кочевников.
Изначально они связаны с традицией возведения собственно мемориально-культовых сооружений, приуроченной, разумеется, к определенному событию. И таким событием, если исходить из этнографических материалов о похоронно-поминальном цикле тюркоязычных народов, являлась годовщина (аш/ас — «угощение», йылы/жылы — «годовщина») — главная и завершающая фаза поминального цикла (см. [Катанов, 1894: 109-142; Селезнев-Селезнева, 2004: 38-48]).
* * *
Теперь обратимся к историческим предместьям Тюмени. По-видимому, в период существования Цымги-Туры некоторые представители социально-конфессиональной группы сибирских татар и/или бухарцев, ведущих свое родословие (стоила) от Пророка или первых халифов, а также от суфиев братства Накшбандия, проживали не только в городе, но и на берегах Андреевского озера. Там же проживало автохтонное угорское, а затем и тюрко-татарское население [Археологическое, 1995: 68-73].
Есть сведения, что на одном из островов с давних пор существовало татарское святилище. Вероятнее всего, его возникновение изначально было обусловлено какими-то доисламскими верованиями, возможно, сопряженными с почитанием самого озера или культом предков (хотя предпосылкой для его появления могли послужить сразу несколько мировоззренческих традиций). Однако со временем это святилище претерпело «мусульманизацию», обусловленную культом местных исламских «святых», по аналогии с культовыми местами сибирских татар (подробнее см. [Белич, 1987; Белич, 1994; Белич, 1995; Бе-лич, 2004а; Адаев и др., 2004]).
В 1949 г. В.В.Храмова, автор очерка о сибирских татарах [Храмова, 1956], записала в экспедиционном дневнике: «На Андреевском озере есть два острова. На Большом острове Суутау („Водяной остров") есть 2 ямы, где якобы схоронен знаменитый мулла и куда татары бросают деньги, кольца, браслеты и пр., т.е. приносят жертву. На Большом острове бывало моление — просили у бога дождя, но сейчас этого нет» [Дневник, 1949, л. 34].
Один тюменский журналист, пустившийся в 2005 г. в историческое расследование по следам тюменских шейхов, так и не смог «установить имя шейха, лежащего в островке рядом с селом Юрты Андреевские Тюменского района» [Кабдулвахитов, 2005: 29].
В 1978 г. бухарец Ембаевских юрт передал автору этих строк рассказ, услышанный им от отца, муллы, что «на острове Андреевского озера находится астана Эптрэй (Эптерэй)-авлийа»[20]. Если это тот остров, о котором писала В.В.Храмова, то нам теперь известно имя этого «святого» — Эптерэй. Не исключено, что от него и происходит название как дер. Юрты Андреевские, так и речки Андреевской и наконец озера Андреевского, претерпевшие фонетические изменения под влиянием русского языка.
В Шикчинских и, вероятно, Андреевских юртах проживало также иное особое сословие — «юртовские служилые татары», бывшие «мурзы и мурзичи», другие лица из вооруженного корпуса Кучум-хана на р. Туре. Они были выделены из общей массы ясачных людей новой русской властью, заинтересованной на первых порах в военной силе для освоения Сибири и сбора ясака. Таких служилых татар в начале XVII в. насчитывалось в Тюмени «в среднем 75 человек, позднее свыше 100» [Бахрушин, 1937: 67]. О численности служилых татар в Шикчинских и Андреевских юртах говорить сложно. Эти юрты фиксируются в актовых документах XVII-XVIII вв. в составе Шикчинской волости Тюменского уезда, и число их жителей менялось (в связи с административными преобразованиями и миграцией) (см. [Долгих, 1960: 41; Томи-лов, 1981: 29-40]). Хотя общее количество населения, в основном коренного, известно. Так, по данным 4-й ревизии (1782 г.), в юртах Андреевских насчитывалось 105 душ обоего пола, восемь из них были бухарцы. В Шикчинских юртах — 73 души обоего пола местных татар, 26 бухарцев и пять поволжских татар [Томилов, 1981: 54].
Естественно, что это военно-служилое сословие появилось в тех или иных селениях под Тюменью, как и в самом городе, не в начале XVII и даже не в XVI в. Оно проживало здесь как минимум с XV столетия. Взять, к примеру, «князя Чумгура», являвшегося постоянным послом хана Ибака (Саид-Ибрахима) к великому князю Московскому. Жил у него, очевидно, в Чимги-Туре и приверженец низложенного Иваном III казанского властителя Ильхама «князь Бегиш» со своим сыном Утешем [Бахрушин, 1937: 58].
Подтверждение того, что служилые татары издавна проживали в названных юртах близ Тюмени (Цымги-Туры), содержится в челобитной местных жителей 1740-1741 гг., в которой они писали: «...из древних де лет прадеды, деды и отцы из Шинчинских юрт служилые и ясаш-ные татары того уезда Есауловых юрт с татарами владели еще рыбными ловлями и сенными покосами в Тюменском же уезде по речке Андреевской с малыми речками...» (цит. по [Томилов, 1981: 29]).
В состав населения этих юрт иногда попадали и так называемые выезжие иноземцы. Так, в Тюменской окладной книге 1626-1627 гг. среди них были зафиксированы один «табынец» (башкир), один «сарт» (узбек или, скорее, таджик) и два «бухарца» (узбеки). В числе служилых татар находились представители и духовной знати бывшего Сибирского ханства, вроде тарского служилого сеида Тенелая Берелеева [Бахрушин, 1937: 68, 69]. Пребывание сеидов в составе служилого сословия не должно вызывать удивления — они как истинные ревнители ислама участвовали в войнах своих светских правителей с «неверными» или «отступниками». В Касимовском ханстве, например, во главе духовенства которого также стоял сеид, другой сеид возглавлял особое воинское подразделение, известное как «Сеитов полк» [Исхаков, 1997: 17, 18].
Следовательно, духовенство Тюменского ханства, как и его столицы, занималось и светскими делами, так же как в Ногайской Орде: «Муллы являлись бакшеями, шейхи, хаджи, суфии исполняли роль послов. Хафизы отмечаются во время военных походов» [Исхаков, 2004: 73] (подробнее см. [Исхаков, 1997: 68-71]). Аналогичную картину можно наблюдать в любом тюрко-татарском государстве XV-XVI вв. [Исхаков, 1997: 20, 36-38, 40, 41, 53-57, 60-64, 68-71; Исхаков, 2004: 52, 56, 60, 66, 73, 80, 81].
Нам осталось ответить на последний вопрос: когда впервые появилось, вернее, было письменно зафиксировано древнее наименование г. Тюмень? Ответ на него можно найти на карте Каталонского атласа 1375 г. [21], где в первый раз был обозначен этнополитический центр Тюменского вилайета — Singui [Зубков, 1997: 5, 6; Шашков, 1998: 73], в названии которого легко определяется оним Чинги. Преполагается, что это наименование, как и топоним Сибирь (Sebur) в Каталонском портолане, заимствованы картографами из мусульманских источников [Алексеев, 1932: XXX-XXXIII, 54; Малолетко, 1992: 121]. Ясно, что историю Тюмени следует начинать не с 1586 г., а так, как это принято в мировой исторической науке, — с первого письменного упоминания об этом городе.
И.В. Белич (Тюмень)
Из издания «Тюркологический сборник 2007-2008. История и культура тюрских народов России и сопредельных стран»
Литература
Адаев и др., 2004 — АдаевВ., Белич И., Зиннатуллина Г., Рахимов Р., Яркое А. О региональных особенностях ислама и почитании астана II Региональные социокультурные процессы. Вып. 2. Тюмень, 2004.
Адамов, 2000 —Адамов А.А. Археологические памятники города Тобольска и его окрестностей, Тобольск; Омск, 2000.
Ажигали, 2004 — Ажигали СЕ. Образ юрты в архитектуре // Интеграция археологических и этнографических исследований. Алматы; Омск, 2004.
Алексеев, 1932 —Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. Иркутск, 1932.
Алишина, 1994 — АлишинаХ.Ч. Тоболо-иртышский диалект языка сибирских татар. Казань, 1994.
Археологическое, 1995 — Археологическое наследие Тюменской области: Памятники лесостепи и подтаежной полосы. Новосибирск, 1995.
Ахмедов, 1965 —Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1965.
Багашев, 1993 — Багашев А.Н. Этническая антропология тоболо-иртышских татар. Новосибирск, 1993.
Бараба, 1988 — Бараба в тюркское время. Новосибирск, 1988.
Бартольд, 1963 — Бартольд В.В. История культурной жизни Туркестана // Соч. Т. II/2. М., 1963.
Баскаков, 1988 — Баскаков Н.А. Историко-типологическая фонология тюркских языков. М, 1988.
Бахрушин, 1937 — Бахрушин СВ. Сибирские служилые татары в XVII в. // Исторические записки. М, 1937.
Белич, 1987 — Белич И.В. Культовые места сибирских татар как историко-этно-графический источник // Роль Тобольска в освоении Сибири. Тобольск, 1987.
Белич, 1994 — Белич И.В. Цингалынская астана // Ислам, общество и культура. Материалы междунар. науч. конф. «Исламская цивилизация в преддверии XXI в. (К 600-летию ислама в Сибири)». Омск, 1994.
Белич, 1995 — Белич И.В. Легенда о «Ташатканском камне» // Аборигены Сибири: Проблемы изучения исчезающих языков и культур. Т. И. Археология, этнография. Новосибирск, 1995.
Белич, 1997 — Белич И.В. Сибирь — Кашлык — Искер // Культурное наследие Азиатской России: Материалы I Сибирско-Уральского исторического конгресса. Тобольск, 1997.
Белич, 1998 — Белич И.В. К исторической критике одного сибирско-татарского байта // Сибирские татары. Материалы 1-го Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск, 1998.
Белич, 2002 — Белич И.В. Искер: из «сакральной» истории памятника сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. Омск; Ханты-Мансийск, 2002.
Белич, 2004а — Белич И.В. Методологические и методические аспекты исследования астана сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. Алматы; Омск, 2004.
Белич, 20046 — Белич И.В. Ремезов Семен Ульянович II Тобольский биографический словарь. Екатеринбург, 2004.
Белич-Богомолов, 1991 — Белич И.В., Богомолов В.Б. Погребальный ритуал курдак-ско-саргатских татар // Экспериментальная археология: Изв. лаборатории экспериментальной археологии Тобольского пединститута. Вып. 1. Тобольск, 1991.
Березин, 1849 — Березин И.Н. Шейбаниада. История монголо-тюрков на джага-тайском диалекте. Казань, 1849. (Библиотека восточных историков, издаваемая И. Березиным. Т. 1.).
БЭС, 1985 — Большой энциклопедический словарь. М., 1985.
Дмитриева, 1981 —ДмитриеваЛ.В. Язык барабииских татар. Л., 1981.
Востров, 1961 — Вострое В.В. К истории развития оседлого образа жизни у казахов // Тр. Института этнографии АН СССР. Нов. сер. М.; Л., 1961.
Востров-Захарова, 1989 — Востров В.В., Захарова И.В. Казахское народное жилище. А.-А., 1989.
Генинг-Овчинникова, 1969 — ГенингВ.Ф., Овчинникова Б.Б. Пахомовский могильник // Вопросы археологии Урала. Вып. 8. Свердловск, 1969.
Гольденберг, 1990 — ГольденбергЛ.А. Изограф земли сибирской. Жизнь и труды Семена Ремезова. Магадан, кн. изд-во, 1990.
Грязное, 1956 — Грязное М.П. История древних племен Верхней Оби // Материалы Института археологии АН СССР. № 48. М., 1956.
Дневник, 1949 — Дневник экспедиции В. Храмовой 1949 г. (Архив Музея археологии и этнографии. Ф. К-1. Оп. 2. № 30).
Долгих, 1960 —Долгих Б.О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960.
Жолдасбаев, 1976 —Жолдасбаев С. Типы поселений казахов по данным археологических исследований Южного и Центрального Казахстана (XV-XIX вв.) // Прошлое Казахстана по археологическим источникам. А.-А., 1976.
Зах, 2001 — ЗахВ.А. Цингалинское святилище // Материалы по археологии Обь-Иртыш ья. Сургут, 2001.
Зубков, 1997 — Зубков К.И. Русский путь в Сибирь (опыт геополитического анализа) // Всрхотурский край в истории России. Екатеринбург, 1997.
Ибн-Фадлан, 1999 — Эхмэд ибне Фадланнын И тел елгасына сэяхэте (Путешествие Ахмеда ибн-Фадлана на реку Итиль). Казань, 1999.
Ибрагимов, 1959 — Ибрагимов С.К. «Шейбани-намс» Бснаи как источник по истории Казахстана XV в. // Тр. сектора востоковедения АН КазССР. Т. I. А.-А., 1959.
История, 1977 — История Казахской ССР. Т. 1. А.-А., 1977.
Исхаков, 1997 -— ИсхаковД.М. Сеиды в позднезолотоордынских татарских государствах. Казань, 1997.
Исхаков, 2004 — Исхаков ДМ. Тюрко-татарские государства XV-XVI вв. Казань, 2004.
Кабдулвахитов, 2005 — Кабдулвахитов К. По следам Тюменских шейхов. Историческое расследование. Тюмень, 2005.
Катанов, 1894 — Катаное Н.Ф. О погребальных обычаях тюркских племен с древнейших времен до наших дней // Изв. Общества ист., археол. и этногр. при Казанском университете. Т. XII. Вып. 2. Казань, 1894.
Конников, 1993 —Конников Б.А. Таежное Прииртышье вХ-XIII вв. Омск, 1993.
Конников, 1997 — Конников Б.А. Основы археологии Западной Сибири. Омск, 1997.
Красовский, 1880 — Красовский М. Материалы для геофафии и статистики России. Область сибирских киргизов. Ч. 3. СПб., 1880.
Костенко, 1880 — КостенкоЛ.Ф. Туркестанский край. Т. 3. СПб., 1880.
Краткая, 1880 — Краткая Сибирская летопись (Кунгурская). СПб., 1880.
Культура, 1997 — Культура зауральских скотоводов на рубеже эр. Гаевский могильник саргатской общности: антропологическое исследование. Екатеринбург, 1997.
Кумеков, 1971 — Кумеков Б.Е. Страна кимаков по карте ал-Идриси // Страны и народы Востока. Вып. 10. М., 1971.
Левашова, 1950 — Левашова В.П. О городищах Сибирского юрта // Советская археология. Т. XIII. М., 1950.
Малолетко, 1992 — Малолетка A.M. Палсотопонимика. Томск, 1992.
Маргулан, 1950 — Маргулан А.Х. Из истории городов и строительного искусства древнего Казахстана. А.-А., 1950.
Матвеев-Матвеева, 1991 — Матвеев А.В., Матвеева Н.П. Савиновский могильник саргатской культуры. Препринт. Тюмень, 1991.
Матвеева, 1991 — Матвеева Н.П. Аббатский 1-й курганный могильник саргатской культуры. Препринт. Тюмень, 1991.
Матвеева-Рафикова, 2006 — Матвеева Н.П., Рафикова Т.Н. К вопросу о тюркиза-ции населения Зауралья (по археологическим данным) // Сулеймановские чтения — 2006. Материачы IX межрегиональной науч.-пракг. конф. Тюмень, 2006.
Материалы, 1938 — Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т. I. М., 1938.
Миллер, 1941 —МиллерГ.Ф. История Сибири. Т. П. М.; Л., 1941.
Миллер, 1996 — Миллер Г.Ф. Путешествие от Тобольска до Тюмени. 1741 г. // Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г.Ф.Миллера / История Сибири. Первоисточники. Вып. VI. — Новосибирск, 1996.
Могильников, 1968 — Могильников В.А. Культура племен лесного Прииртышья IX — начала XIII в. // Уч. зап. Пермского гос. университета. № 191. Пермь. 1968.
Могильников, 1984 — Могильников В.А. Алтайская экспедиция // Археологические открытия 1982 г. М., 1984.
Могильников, 1987 — Могильников В.А. Угры и самодийцы Урала и Западной Сибири // Финно-угры и балты в эпоху Средневековья. М., 1987.
Могильников, 1997 — Могильников В.А. Позднесредневековые материалы из комплекса памятников у дер. Окунево в Тарском Прииртышье (к проблеме происхождения тарских татар) // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 1. Тюмень, 1997.
Могильников, 1999 — Могильников В.А. Курганы с сырцовыми выкладками на юге Западной Сибири // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 2. Тюмень, 1999.
Молчанова, 1979 — Молчанова О. Т. Топонимический словарь Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1979.
Подольская, 1978 — Подольская НВ. Словарь русской ономастической терминологии. М., 1978.
Потемкина-Матвеева, 1997 — Потемкина Т.М., Матвеева Н.П. Большое Бакаль-ское городище // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 1. Тюмень, 1997.
Розен-Малолетко, 1986 — Розен М.Ф., Малолетко A.M. Географические термины
Западной Сибири. Томск, 1986. Селезнев, 1994 — Селезнев А.Г. Барабинские татары: Истоки этноса и культуры.
Новосибирск, 1994.
Селезнев, 1995 — Селезнев А.Г. Комплекс земляных жилищ барабинских татар // Материальная культура народов России. Новосибирск, 1995.
Селезнев-Селезнева, 2004 — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Сибирский ислам: региональный вариант религиознот синкретизма. Новосибирск, 2004.
Я-708
Серсбренников-Гаджиева, 1986 — Серебренников Б.А.. Гаджиева Н.З. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. М., 1986.
Сибирские, 1907 — Сибирские летописи. СПб., 1907.
Словцов, 1999 — Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999.
Соболев, 1983 — Соболев В.И. Барабинские татары XIV — начала XVII в.: По материалам археологических исследований. Докт. дис. Новосибирск, 1983.
Соболев, 2008 — Соболев В.И. История сибирских ханств (по археологическим материалам). Новосибирск, 2008 (Этнофафо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 10).
Соколова, 1982 — Соколова З.П. Обские угры // Этническая история народов Севера. М., 1982.
Спасский, 1818 — Спасский Гр. Собрание исторических, статистических и других сведений о Сибири и странах, сопредельных оной. 1. Картина Сибири // Сибирский вестник. СПб., 1818.
Спафарий, 1882 — СпафарийН. Путешествие чрез Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 г. // Зап. Рус. геогр. обшества по отд. этнографии. Т. X. Вып. 1. СПб., 1882.
Степи, 1981 — Степи Евразии в эпоху Средневековья. М, 1981.
Таварих, 1969 — Таварих-и гузида-йи нусрат-наме // Материалы по истории Казахских ханств XV-XV1II вв. (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Татары, 2001 — Татары. М., 2001.
Толыбеков, 1972 — ТолыбековС. Кочевое общество казахов в XVII — начале XIX в. А.-А., 1972.
Томилов, 1981 — ТомиловН.А. Тюркоязычное население Западно-Сибирской равнины в конце XVI — первой четверти XVII в. Томск, 1981.
Томилов, 2004 — ТомиловН.А. Поселения сибирских татар в трудах ученых и путешественников конца XVI — XIX в. // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 8. Новосибирск, 2004.
Томилов-Шаргородский, 1979 — Томилов Н.А., Шаргородский 77.7". Погребальный обряд бараби неких татар // Обряды народов Западной Сибири. Томск, 1979.
Тумашева, 1977 — ТумашеваД.Г. Диалекты сибирских татар. Казань, 1977.
Тумашева, 1992 — ТумашеваД.Г. Словарь диалектов сибирских татар. Казань, 1992.
Тумашсва-Насибуллина, 2000 — ТумашеваД.Г, НасибуллинаА.Х. Словарь диалектной лексики татарских говоров Тюменской области. Тюмень, 2000.
Фролов, 1999 — Фролов Н. Об истории географического названия Тюмень // Сибирское богатство. 1999, № 1. Тюмень.
Храмова, 1956 —Храмова В.В. Западносибирские татары // Народы Сибири. М.; Л., 1956.
Шашков, 1998 — ШашковА.Т. К истории Тайбугидской легенды // V Уральские археографические чтения. Екатеринбург, 1998.
Шейбани-наме // Материалы по истории Казахских ханств XV-XVIII вв. (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Lelewel, 1852 — Lelewel I. Geographie du moyen age. T. 21. Bruxelles, 1852.
[1] Плато Устюрт на п-ове Мангышлак высотой до 370 м ограничено здесь крутыми обрывами — «чинками» — высотой 150 м и более [БЭС, 1985: 1385].
[2] Ремезов Семен Ульянович (1642 — после 1720) — картограф, географ, архитектор, летописец. Родился в Тобольске в семье служилых людей, близких к управлению краем. Автор многочисленных чертежей сибирских земель, городов и уездов, вошедших в первый русский географический атлас Сибири — «Хорографическую чертежную книгу», а также в «Чертежную книгу». Наиболее известен как автор исторического труда о начальном периоде колонизации Сибири — «Ремезовской летописи» (1697-1710) — «Истории Сибирской» и «Летописи Сибирской краткой Кунгурской». Умер и похоронен в Тобольске (подробнее см. [Гольденберг, 1990; Белич, 20046: 409-415]).
[3] Этимон — восстанавливаемая исследователем исходная форма данного имени, обычно наиболее ранняя из известных (см. [Подольская, 1978: 153]).
[4] Попутно отмстим, что на угорское происхождение наименования Чимги намекала и З.П.Соколова. Так, в одной из работ она писала, что «есть еще одно написание названия этого города — Цымгм (Миллер, 1937, см. карту). Оно весьма похоже на название волости Цынга, Цынгинских, Цынгалинских юрт на Иртыше, где жили хангы» [Соколова, 1982: 24].
[5] В изданном недавно «Словаре диалектной лексики», составленном А.Х.Насибул-линой на базе «Словаря» Д.Г.Тумашевой, термин цым дан в вышеуказанных значениях, присущих лексике татарских говоров юга Тюменской области. Он представлен как ряд омонимов и в соответствии с нормами словоупотребления в татарском и русском литературных языках. Но при обозначении второго диалектного значения этого слова была допущена ошибка: «Цым II — улган кешене бер елдан иска алу хатирэсс — годовщина смерти» [Тумашева-Насибуллина, 2000: 152]. Она заключается в том, что сибирско-татарский цым в литературном эквиваленте представлен как обозначение последнего срока траура — годовых поминок. Тогда как смысл его понимания шире и глубже как в соционормативном, так и в календарном аспекте обрядности. Тем самым в интерпретации составителей словаря он был лишен весьма значимого древнего понимания этого явления традиционной культуры сибирских татар — дня поминовения предков, а позже и мусульманских «святых», или «родительского дня» — цым квн. Поэтому предлагается рассматривать данное понимание термина цым в узком и широком значениях: как годовщина смерти и как «родительский день» соответственно.
[6] К сожалению, группы татар не указаны, но по контексту можно понять, что речь идет о тобольских татарах (см. [Селезнев-Селезнева, 2004: 46]).
[7] Эта культура была пришлой, связанной на раннем этапе своего проникновения с иранской — сакской культурной средой, затем и «сарматской». И несмотря на многокомпонентный состав саргатской общности, распространившейся по всей лесостепи от Урала до Барабы, с преобладанием местного, южноугорского субстрата, «политически доминирующую роль» в ней, видимо, «сыграли иранские племена, принесшие в лесостепь навыки подвижного скотоводства и основы своего мировоззрения» [Культура, 1997: 138-151].
[8] О существовании бакальской культуры вплоть до позднего Средневековья см. [Могильников, 1987: 182; Матвеева-Рафикова, 2006: 66].
[9] О существовании бакальской культуры вплоть до позднего Средневековья см. [Могильников, 1987: 182; Матвеева-Рафикова, 2006: 66].
[10] Устное сообщение Н.П.Матвеевой (май 2006 г.). Позже он выделит эти постройки в 3-й тип жилых конструкций наиболее распространенный на городищах тюрко-татарского населения сибирских ханств [Соболев, 2008: 81-99].
[11] Из языка (диалекта) барабинцев, где тон означает «грива», а в переносном смысле имеет значение «красиво возвышаться». Название Тон-Туры можно дословно перевести как «город на гриве», «красиво возвышающийся на гриве город» [Дмитриева, 1981: 190], 12 В Ремезовской летописи приводится название «града» Кашлык [Сибирские, 1907: 318, 319, 331, 332, 344]. На наш взгляд, оно образовано от основы каш путем прибавления архаичного сложного аффикса собирательной множественности -лык //-лик, отчасти сохранившегося в различных тюркских языках, а также получившего в дальнейшем значение абстрактного наименования качества [Ссрсбренников-Гаджисва, 1986: 89, 100]. Это название обозначало ландшафтную особенность расположения города. Кашлык (Кашлык.) в буквальном значении — «холмистый», «место, где много яров», что топографически идентично месту нахождения городища Искер, остатки которого лежат на высоком (60 м) крутом взгорье обрушающейся террасы Иртыша в окружении шести сопок (подробнее см. [Белич. 1997: 72, 73]).
[12] .
[13] Данное обстоятельство ранее уже было отмечено этим, а также другими авторами (см. [Могильников, 1984: 66; Бараба, 1988: 88,108]).
[14] Происшедшую здесь замену свойственного кимакам захоронения целого коня его чучелом В.А.Могильников объясняет вероятными «смешениями кимаков с кыпчаками и другими тюркоязычными племенами в степях Казахстана и Западной Сибири, а также в небольшой мерс влиянием угро-самодийцев, оказавшихся в зоне ассимилятивного воздействия тюрок».
[15] «По представлению географов первой половины X в., границы распространения ислама на северо-востоке совпадали с границами Саманидского государства. Турки (тюрки. — И.Б.) везде противополагаются мусульманам, за исключением турок (тюрок. — И.Б.) на Сырдарье, принявших ислам и вместе с тем сделавшихся подданными Саманидов» [Бартольд, 1963: 184].
[16] Очевидно, речь идет о западной группе казахов, кочевавшей в пределах Актю-бинской области, поскольку авторы ссылаются на исследование А.Н.Глухова «Зимнее жилище актюбинских и адаевских казахов. Материалы комиссии экспедиционных исследований» (Вып. 2. Л., 1927. С. 110). В центральных районах Казахстана для обозначения дерна, вероятно, использовался термин омак, омака [Ажигали, 2004: 110].
[17] В литературном татарском языке такого слова нет (устное сообщение заведующей кафедрой татарского языка и литературы Тобольского государственного педагогического института им. Д.И.Менделеева, канд. филол. наук Ф.С.Сайфулиной, июнь 2006 г.).
[18] Дерновые жилища строились в Актюбинской, Семипалатинской, Акмолинской, Тургайской областях, известны они были и в Сырдарьинской области. «Даже в начале XX в. дерн оставался преобладающим строительным материалом в ряде районов: например, в Актюбинском, Иргизском, Тургайском, Кустанайском, Атбасарском, Омском уездах, в прииртышских степях Семипалатинской области» [Востров-Захарова, 1989: 47].
[19] Подчеркнем, что эти свидетельства не имеют никакого отношения к прежде высказывавшемуся утверждению о довольно позднем (в XVIII в.) возникновении у казахов постоянных зимних поселений и жилищ, несмотря на известные уже из археологических изысканий данные о древних городах и оседлых поселениях в Казахстане [Вострое 1961; Толыбеков, 1972]. Недооценка тесной и непрерывной связи материальной культуры древних и средневековых племен и этносов с культурой сформировавшегося позднее казахского народа затем была критически переосмыслена [Востров-Захарова, 1989: 10].
[20] Полевой дневник автора, август 1978 г. Записано от Салыкова Ислама, 1901 г. р., дер. Ембаево Тюменскою р-на.
[21] Каталонский атлас — географическая карта, составленная в Италии в 1375 г. Была издана во Франции в 1742 г. Составлена с практической целью — как маршрутная карта для итальянских купцов, которые вели торговлю со Средней Азией, Восточным Туркестаном и Дешт-и Кипчаком. Исчерпывающие сведения о ней см.: [Lelewel, 1852: 52-88].
