ГлавнаяМорской архивИсследованияБиблиотека












Логин: Пароль: Регистрация |


Голосование:


Самое читаемое:



» » » Проблема политической и социальной стабильности в городской России накануне войны и революции: современный взгляд
Проблема политической и социальной стабильности в городской России накануне войны и революции: современный взгляд
  • Автор: Malkin |
  • Дата: 19-05-2014 16:06 |
  • Просмотров: 3506

I

Мне хотелось бы поблагодарить редактора «Slavic Review» за возможность вновь затронуть темы, которые я уже рассматривал в этом журнале 35 лет тому назад в одной дискуссионной статье под не совсем подходящим названием «Проблема со­циальной стабильности в городской России в 1905—1917 гг.»[1].

Наверное, читатели журнала того времени помнят, какие острые споры разгоре­лись по поводу основной идеи этой статьи о двойственности процессов поляриза­ции, которые я отметил в динамике политического и социального кризиса городской России уже до начала войны, поляризации между промышленными рабочими рос­сийских городских центров и более зажиточного слоя «городского общества», вклю­чая профессиональную интеллигенцию, а также поляризации между обоими этими высшими и низшими слоями российских городских центров и бюрократическими кругами, старавшимися олицетворять и выполнять волю государя.

За этими горячими спорами и идеологической окраской, которую они прини­мали, стояла конкретная проблема, а именно: свидетельствовали ли те двойствен­ные процессы поляризации, выделенные мной в динамике кризиса в предвоен­ной городской России, еще и в пользу того, что даже если бы войны не было, российское государство все равно подверглось бы революционным потрясениям, сопоставимым с 1917 г.

Примечательно, что, несмотря на продемонстрированную многими участниками этих дебатов самоуверенность, никто из них, включая автора, не имел доступа к тем доказательствам, которые, вероятно, могли быть предоставлены российскими архи­вными источниками. Моя собственная статья основывалась почти исключительно на опубликованных источниках. (Допуск в советские исторические архивы я полу­чил уже после их публикации.) В самом деле, предоставленные аргументы явля­лись планом исследования, которое я начал на следующий год, после того как получил доступ к советским архивам. Я занимался этим исследованием урывка­ми, как только у меня появлялась такая возможность, в течение нескольких десяти­летий, расширяя его временные рамки от политической кончины Столыпина (еще до его убийства в ноябре 1911 г.) до начала Февральской революции 1917 г. (Иссле­дование архивов, которым я занимался во время подготовки серии документов по меньшевизму в 1917 г., позволило мне тщательно изучить характер социального и политического кризисов в ходе самой революции[2].)

Несколько слов в пояснение того акцента, который я решил поставить в этой работе. Она должна последовательно выявить различия между моей настоящей точ­кой зрения по поводу характера и динамики предреволюционного кризиса город­ской России и той, что я отстаивал в своей первой статье. Выбор мною такой стра­тегии с помощью более сбалансированной подачи материала отчасти можно объяс­нить теми выводами, которые я сделал из отзывов на русский вариант этой работы, которую я представил в Петербурге. Из этих откликов я заключил, что в противовес горячим спорам, которые вызвало мое суждение о двойственных процессах поля­ризации, наблюдаемых в России накануне войны и революции, мои настоящие взгляды на эту проблему, и особенно любая значительная модификация, которую я сейчас представлю, на основе последующего архивного исследования, подвергнут­ся новой, но все равно явной и существующей опасности. Вероятно, именно из-за их более широкого распространения в исследованиях о причинах русской револю­ции эти взгляды стали в глазах многих читателей стереотипами, которые благодаря свойственной им гибкости допускают широкий спектр личных интерпретаций.

Редактор «Slavic Review» попросил меня упомянуть в свете находок и выводов моего исследования недавнее обсуждение американскими историками перспектив появления гражданского общества в России начала XX в. и о препятствиях, сто­ящих на его пути. В этом отношении я нашел достоверными заключения Альфреда Рибера в изданном несколько лет назад сборнике по этой теме[3]. Все мои оговорки касаются лишь временных границ, в которых, как мне кажется, должны содержать­ся предложенные им перспективы. Я почти согласен с Рибером (и не согласен с Раевым) в том, что период Великих реформ, казалось, открыл путь появлению граж­данского общества (а точнее, общественности), разделяющего универсальные ин­тересы и ценности вне рамок каст и классов и все явственнее ощущающего свою независимость от государства. Такие настроения укреплялись в той общественной среде, которая их разделяла благодаря тому, что была представлена в новых органах самоуправления людьми, охваченными такими же настроениями, а также чувством общественного интереса как источника законности, отличного от высших интере­сов государства.

Я также согласен, что во время Великих реформ в таком подходе виделась все более приемлемая альтернатива непреложному праву государства и его слуг быть единственными выразителями такого общего интереса в российской жизни, выхо­дя за рамки частных эгоистических интересов различных социальных групп и партий национальной жизни, или, точнее, попирая их.

По множеству причин, часть из которых была высказана Рибером, в перспективе такое гражданское общество не должно было включать, по крайней мере временно, низшие слои, особенно крестьянство (частично, по мнению тех, кто эту идею поддер­живал, для защиты крестьян как от остальных, так и от самих себя). По этой причине чувство причастности к «общественности», развивавшееся в этот период, оставалось чрезвычайно хрупким и слишком легко могло быть повернуто вспять государством.

Это случилось в период «контрреформ», который последовал за убийством Алек­сандра II. Следует отметить, что проведенные в это время институциональные из­менения включали в себя сужение прерогатив самоуправления и ограничение из­бирательного права, введенного в сословные рамки. Эти изменения остались в силе, несмотря на усилия Витте и Столыпина изменить их, до революции 1917 г.

Второе временное ограничение, на которое я хочу обратить внимание в течение этого обсуждения перспектив появления гражданского общества после Великих реформ, это российское «цензовое общество» и российская либеральная интеллигенция, так и не потерявшая после Первой русской революции уверенность в своей способности пред­ставлять низшие слои российского как городского, так и деревенского общества и дей­ствительно сдерживать революционные тенденции особенно среди низшего слоя го­родского и деревенского обществ России без поддержки государственной власти.

Учитывая эту историческую перспективу, позвольте мне суммировать изменения, которые произошли в моей точке зрения относительно характера политического и со­циального кризиса в России накануне Первой мировой войны и в течение самой вой­ны, напомнив ключевую фразу моего предыдущего обсуждения этой проблемы в «<Slavic Review». В ней утверждалось, что «годы войны не могли породить эти два глобальных про­цесса поляризации; они лишь существенно ускорили те процессы, которые уже развивались в российской государственной жизни в течение довоенного периода»[4].

И сегодня я не откажусь от сути этого утверждения (которое положило начало боль­шой полемике), но, тем не менее, не буду использовать его для наиболее точного опи­сания того, как я воспринимаю характер политического и социального кризиса в Рос­сии в июле 1914 г. Я не сделаю это в основном потому, что, как сейчас думаю, главная и наиболее впечатляющая черта, которую этот кризис приобрел накануне войны, за­ключалась в его довольно неустойчивом характере. Этот характер происходил из при­знания частью деятелей, вовлеченных в кризис, угрозы их будущему существованию от развития двойственных процессов поляризации, действовавших в городской Рос­сии. В результате большинство индивидуальных и коллективных субъектов, вовлечен­ных в кризис городской России, отказались от каких-либо решительных мер, некото­рые из них сделали это в последнюю минуту, опасаясь, что они могут вызвать тот са­мый социальный и политический катаклизм, которого они хотели избежать.

На фоне развивающегося паралича только промышленные рабочие с головой бросились во всеобщую забастовку 4 июля 1914 г. и, несмотря на призыв Петербург­ского комитета большевиков от 10 июля 1914 г. прекратить забастовку, продолжали выступления еще неделю под предводительством группы молодых мятежных рабо­чих, хотя тучи войны уже начали сгущаться над столицей.

Несмотря на значение, которое я придал в этой работе волнениям санкт-пе­тербургских рабочих накануне Первой мировой войны, в моем исследовании ос­таются значительные лакуны. Наиболее значительная из них, по-моему, это не­возможность выявить и проанализировать растущую роль рабочих Выборгской стороны, и особенно с механических и других предприятий металлообработки, принявших участие уже накануне Первой мировой войны в рабочих волнениях столицы и особенно в бесчисленных политических забастовках и демонстрациях, о которых сообщают заводские инспектораты и другие официальные источники[5].

Эти же рабочие-металлисты Выборгской стороны предприняли агрессивные попыт­ки в июле 1914 г. прорваться через мосты, соединяющие Выборгскую сторону и центр города, но были отброшены силами правопорядка. В1917 г. рабочие многих из тех же предприятий или успешно прорвались через эти мосты или пересекли замерзшую Неву, и после того, как рабочие-металлисты заводов по другую сторону реки присое­динились к ним, собрались на улицах, ведущих к Невскому проспекту. И там, не­смотря на сопротивление сил правопорядка, правда с растущей поддержкой со сто­роны частей Петроградского гарнизона, они в течение недели доказали лидерам «цен­зового общества», как, впрочем, и себе, что революция наконец грянула.

Для возвращения к «прелюдии» июля 1914 г. мы должны также отметить, что наи­более драматичные сцены упорного и все более безнадежного сопротивления со сто­роны рабочих и их семей силам правопорядка, включая казаков, конную полицию и кавалерийский полк из Царского Села, призванные восстановить порядок в рабочих районах столицы, разыгрались на Выборгской стороне, в то время как толпы наибо­лее состоятельных членов «цензового общества» и профессиональной интеллиген­ции собрались по другую сторону реки, чтобы встретить президента Франции и про­демонстрировать свои патриотические чувства во время визита Пуанкаре[6].

Особый интерес представляет растущая и все более несоразмерная роль, кото­рую играли рабочие-металлисты Выборгского района уже накануне войны и позже в волнениях в столице и, особенно, в их наиболее радикальных и взрывных мани­фестациях[7]. Он объясняется тем, что эти рабочие и члены их семей, проживая и работая в этом районе, явились наиболее ярким примером структурных и конъюн­ктурных изменений, которым в течение этих лет подверглись металлообрабатыва­ющие предприятия, особенно те, что были расположены в крупных городах, а так­же влиянием этих изменений на поведение «рабочей силы» во время волнений.

Прежде всего, это изменения, прекрасно описанные Хезер Хогэн, в организации металлообработки и особенно машинных предприятий, которые произошли в тече­ние десятилетия, предшествовавшего началу войны[8]. На рубеже веков организация производства, особенно на машинных предприятиях, все еще носила полуремеслен- ный характер, который отразился в разделении рабочей силы на мастеровых, обла­давших более высоким уровнем знаний, необходимых чтобы проектировать произ­водимые на заводе металлические изделия или части или хотя бы разбираться в них, и на огромную массу неквалифицированных рабочих, обычно называемых «черными» или «серыми», выполняющих работу, для которой не требовалось особого мастерства.

Накануне войны полукустарный способ производства, при котором на рубеже веков для выполнения некоторых работ требовался достаточно высокий уровень мастерства, был практически уничтожен с помощью большего разделения труда, включая частичную механизацию этих работ. На предприятиях, где такие измене­ния проводились наиболее систематично, полуквалифицированные рабочие сме­нили полумастеровых рабочих прошлого. (Эти перемены были наиболее последо­вательно достигнуты в «филиалах» иностранных, в частности немецких фирм, ко­торые и продемонстрировали их на рубеже веков[9].)

Одной из главных и наиболее спорных попыток достичь большей экономии труда было введение более эффективного контроля над временем, которое рабочие затра­чивали на выполнение работ. Самая эффектная из них, ярко описанная прессой, — введение «американской системы» для подсчета зарплаты.

В России введением этой системы в первую очередь заинтересовались исследо­ватели причин политических забастовок, зарегистрированных в 1901 г. на предпри­ятиях Морского министерства. Дабы избежать повторения подобных рабочих бес­порядков, авторы этих докладов предлагали более рациональную организацию тру­да, включая введение «американской системы» для подсчета зарплат. Впоследствии более глубокий интерес к этой системе проявили члены Совета механиков Санкт- Петербургского общества заводчиков и фабрикантов, о характере и эффективно­сти которой они узнали из докладов немецких фирм, принятых в члены общества. В Германии такая система действовала с конца XIX в.

Характерной чертой этой «американской системы», вдохновленной влиянием тейлоризма в США, было введение расчета зарплат по количеству времени, кото­рое затрачивали рабочие на выполнение работы. Вопреки негативным отзывам в рабочей прессе, оказалось, что «американская система» была введена только на не­скольких санкт-петербургских металлических предприятиях к началу войны. При­мечательно, что, несмотря на широкую известность, был зарегистрирован лишь один случай, когда на металлическом заводе фиксировалось время, затрачиваемое рабо­чими на выполнение работ. Это происходило на «Новом Айвазе», машинном пред­приятии, расположенном в северной части Выборгского района, что ускорило один из наиболее крупных конфликтов между заводоуправлением и трудящимися, кото­рые когда-либо вообще возникали на металлических предприятиях столицы. Действительно, этот трудовой конфликт, который длился более 200 дней и был под­креплен рядом забастовок и локаутов, стал самым известным из мнимых «эконо­мических» забастовок рабочих-металлистов Санкт-Петербурга лета и ранней осе­ни 1913 г., которые все без исключения заканчивались поражением. Под каким угод­но ярлыком они распределялись по категориям заводскими инспекторами (как, например, конфликт по поводу продолжительности рабочего дня, порядка на пред­приятии или даже забастовки из-за зарплаты), но главной причиной этих конф­ликтов была реакция вовлеченных в них рабочих на попытки администрации уси­лить всевозможными способами контроль над использованием рабочего времени, от начала до завершения рабочего дня.

Попытки достичь этой цели включали в себя различные меры: введение во мно­гих случаях двух звуков сирены вместо одной, возвещающих о начале рабочего дня (первый — предупреждающий сигнал, второй — о начале работы), введение тайме­ров и турникетов для установления точного времени, когда рабочие приходят на работу, и штрафов, размер которых зависел от степени опоздания, чтобы нака­зать провинившихся, установление неусыпного контроля над временем, отпущен­ным не перерывы в течение рабочего дня, включая посещение туалета. Судя по жалобам, которые они адресовали рабочей прессе, попытка контролировать вре­мя, проводимое ими в уборной (фактически они использовали его для курения и болтовни на разные темы, включая рабочие выступления), считалась ими невы­носимой и оскорбительной. Однако рабочие также жаловались на другие прояв­ления попыток контролировать время, некоторые из них даже писали стихи, в которых описывали тот кошмар, который вызывала сирена, призывавшая их но­чью отправляться на работу.

Со своей стороны, представители фирм, входящих в Совет механиков Санкт- Петербургского общества заводчиков и фабрикантов, жаловались на лень и полное отсутствие дисциплины среди рабочих их предприятий, особенно по сравнению с немецкими рабочими, в тоне, который очень напоминает жалобы западных рабо­тодателей на своих рабочих в одной из колониальных стран.

Нельзя игнорировать основные культурные различия по отношению ко време­ни и другим вопросам дисциплины и самодисциплины, которые лежат в основе по­ведения русских и немецких рабочих, а также лидеров рабочих движений, желаю­щих быть глашатаями недовольства. В самом деле, различия между руководителя­ми российского рабочего движения, большевистского и меньшевистского толка, и немецких профсоюзов были особенно заметны, так как лидеры немецких союзов в принципе отказывались выступать против введения процессов рационализации труда, считавшихся ими чертами промышленного прогресса, который в итоге при­ведет рабочих к власти[10].

Подавление долгих и упорных забастовок рабочих санкт-петербургских метал­лических заводов весной и осенью 1913 г. из-за «порядка на предприятиях» значи­тельно повлияло на резкие изменения в характере волнений рабочих-металлистов, особенно Выборгского района. Это изменение выразилось в дальнейшем резком увеличении числа участников политических забастовок и резком сокращении вре­мени и числа участников забастовок экономических, которые почти неизменно за­канчивались поражениями рабочих, частично по причине лихорадочных темпов, в которых они проводились, и нереальных требований, а также из-за гораздо более упорного и скоординированного сопротивления частных предпринимателей (в осо­бенности тех, что были членами Санкт-Петербургского общества заводчиков и фаб­рикантов) и руководства казенных заводов, особенно принадлежащих Военному и Морскому министерствам. Из-за этих обстоятельств все формы волнений среди ра­бочих Санкт-Петербурга приняли характер всеобщей борьбы их участников про­тив всякой власти, желавшей контролировать их жизнь. Подобная динамика вол­нений среди рабочих столицы достигла своего пика во время всеобщей санкт- петербургской забастовки в июле 1914 г.

* * *

Помимо изменений в организации производства, которые мы обсудили, характер волнений накануне войны, особенно среди рабочих Выборгского района, отразил также результаты воздействия второго, даже более важного структурного фактора — воздействие моделей урбанизации на рабочих. Наиболее серьезные изменения в этом отношении показывает разница между данными санкт-петербургской городской пе­реписи за 1910 г. и соответствующими данными городской переписи за 1900 г.[11]

Согласно данным переписи за 1900 г., большинство рабочих столицы были вы­ходцами из крестьянского сословия, которые оставили своих жен и детей в родных деревнях, обычно с другими членами больших семейств, и жили в столице почти холостяцкой жизнью. Некоторые из них (меньше, чем обычно сообщается) возвра­щались в деревню, чтобы участвовать в уборке урожая в течение летнего сезона, но большинство воссоединялось со своими семьями уже после увольнения, обычно после достижения ими сорока лет.

Перепись 1910 г. зарегистрировала эти серьезные перемены в составе миграции в столицу. Наиболее важным было резкое увеличение, особенно на Выборгской сто­роне, количества крестьян, поселившихся в городе вместе с иждивенцами (т. е. со своими семьями).

Трудно переоценить значение этих демографических изменений и их влияния на рабочие волнения. Оно отразило появление, особенно в Выборгском районе сто­лицы, постоянных городских рабочих районов, где выработалось чувство солидар­ности между семьями рабочего класса.

Чтобы наиболее полно понять психологический эффект появления накануне войны этих преимущественно рабочих районов, мы должны вспомнить два обстоя­тельства. Первое — то, что эти районы были расположены на другом берегу Невы, напротив наиболее процветающих и политически значимых центральных районов столицы. Второе — что даже преимущественно рабочие районы Выборгской сторо­ны не отличались строгой сегрегацией населения: рабочие могли жить прямо через улицу от более состоятельных семей, в том числе их работодателей.

Задолго до войны эта ситуация привела к изменениям в завышенных ожиданиях среди рабочих Выборгского района, что наиболее четко выразилась вжалобах, предъяв­ленных этими рабочими, на грубость по отношению к ним как со стороны более зажи­точных соседей, так и руководства предприятий, на которых они работали, и в требо­ваниях более вежливого к себе обращения. Подобные темы среди рабочих протестов появились уже на рубеже веков. Но накануне войны почти все они попали в число условий, выдвинутых городскими и провинциальными рабочими на забастовках. Почти все эти жалобы и требования более вежливого обращения включали настойчивое желание, чтобы не только мастера по отношению к подчиненным им рабочим, а дамы «цензового общества» — к своим служанкам, землевладельческая знать — к крестьянам и вообще все представители высших сословий обращались на «вы», а не «ты», к выход­цам из сословий более низких (или, точнее, к тем, кого они таковыми определяли).

К 1914 г. эта проблема, так четко проявившаяся в более ранние годы, переросла в политический протест среди рабочих столицы и повлияла на его радикализацию, все более распространяясь на волнения в другой, менее урбанизированной обстановке. Напротив, сокращение числа «экономических забастовок», отмеченное в столице за последние шесть месяцев до начала войны, включая те, что явно касались проблем «хлеба и масла», показали всей сущностью своих абсолютно нереальных требований, выдвигаемых участниками, и все увеличивающимся числом рабочих, вовлеченных в стачки, что и эти экономические забастовки являлись всего лишь еще одной формой протеста против всех форм высшей власти. (Я использую этот термин, чтобы указать на осуществление форм власти, более напоминающих кастовые, чем классовые от­ношения, против которых эти рабочие так решительно восстали.)

* * *

Наш количественный анализ последовательно выявил значение моделей урбани­зации и тесно с ними связанных факторов для объяснения интенсивности политиче­ских стачек в Санкт-Петербурге и других городских центрах в течение довоенного периода, а также значительную статистическую взаимосвязь между интенсивностью политических забастовок и объективными показателями высокой концентрации ра­бочей силы в городах, особенно с населением более 200 000. Он показал такую же зависимость между интенсивностью политических забастовок и высоким уровнем оплаты грамотных рабочих и слабую связь исследуемой рабочей силы с землей (все равно, берется ли в расчет доля рабочих, владеющих землей, или обрабатывающих ее по совместительству). Следует учитывать, что все эти факторы тесно взаимосвязаны с факторами урбанизации[12].

Однако наиболее точным критерием влияния урбанизации была доля рабочих, неважно — рожденных в столице или в провинции, которые выросли и сформиро­вались в столичных условиях. Проведенные Морским министерством исследова­ния причин рабочих волнений на предприятиях под его юрисдикцией ставили ак­цент на той роли, которую во всех этих беспорядках сыграли молодые рабочие раз­личного социального происхождения, включая потомков приезжих в столицу из деревень, которые были подвержены в юные годы разлагающему эффекту город­ского окружения. В этих докладах также подчеркнуты серьезные противоречия, от­меченные между этими молодыми урбанизированными потомками рабочих-иммиг- рантов из деревни и их родителями, которые были наиболее надежными работни­ками на исследуемых предприятиях[13].

Для проведения сравнительного анализа рабочей силы санкт-петербургских ме­таллических предприятий начала Первой мировой войны я сумел собрать необхо­димые демографические данные только по одному отдельному случаю. Почерпнул я их из списка, приводимого в докладе Департамента полиции о рабочих, нанятых в 1914 г. оружейной мастерской «Нового Айваза», и относительно изолированных от группы металлургических заводов, сконцентрированных на Выборгской набереж­ной. Несмотря на относительную изоляцию эти рабочие участвовали во всех главных политических забастовках 1915 г., проводимых рабочими Выборгского района, вклю­чая бунт, вызванный кровавым подавлением демонстраций в Иваново-Вознесенске и Костроме, направленных против дороговизны жизни и нехватки продуктов пита­ния, ареста рабочих Путиловского завода, да и всех проведенных в конце лета 1915 г. актах протеста по поводу роспуска правительством Государственной думы.

Проведенный нами анализ демографических данных о работниках оружейной мастерской «Нового Айваза» в 1915 г. выявил, что довольно большой процент из них, включая иммигрантов, рожденных не в Петербурге, провели годы своего становле­ния в столице. И что наиболее важно, наивысший процент таких рабочих пришелся на группу с самым низким средним возрастом по сравнению с остальными работ­никами этой мастерской (до 50 % в группе с возрастом, колеблющимся между 15 и 19 годами); процент резко снижался при анализе более старших возрастных катего­рий[14]. Фактически эти выводы не особо удивляют, если принять во внимание, что до 1910 г. санкт-петербургские металлисты пережили десятилетие относительной стабильности (включая период относительного упадка 1907—1908 гг.) по сравнению с чрезвычайно бурным ростом 1890-х.

В свете всех этих показателей процессов урбанизации, которой в течение дово­енного периода подверглись петербургские металлисты и особенно предприятий Выборгского района, я должен пересмотреть некоторые акценты, поставленные мною при обсуждении рабочих волнений в «Slavic Review», например, использова­ние мною термина «бунтарство» (обычно применяется по отношению к «стихий­ному характеру», который приписывается беспокойствам крестьян), и даже значе­ние, которое я придал негодованию, которым молодые иммигранты, набранные на работу в Петербурге из деревень, способствовали взрывному характеру рабочих вол­нений в столице в течение довоенного периода. Но даже с этими оговорками я про­должаю верить в важность норм столыпинского закона 1911 г., по которому право обладания крестьянскими наделами закреплялось исключительно за главами хо­зяйств крестьянских семей. Разрывая на деле законные связи отпрысков этих кресть­янских хозяйств с этими земельными наделами, данные положения закона 1911 г. значительно повлияли на ускорение процессов урбанизации, которым подверглись молодые иммигранты из сельской местности после их переселения в Петербург.

* * *

В начале этой работы я упомянул, что влияние структурных факторов на харак­тер рабочих волнений среди металлистов столицы и других крупных городских цент­ров было усилено двумя особенностями довоенной конъюнктуры. Первой из них, экономического характера, было возрождение металлургической промышленнос­ти после периода экономической стагнации, а в конечном счете совершенного спа­да, который последовал за завершением русско-японской войны и вызванным ею сокращением производства военного снаряжения. Первые признаки экономичес­кого возрождения металлургии, частично благодаря возобновлению военных зака­зов, появились в 1910 г., ив 1911 г. они уже сопровождались возрождением забасто­вочных акций среди металлистов. Возобновление рабочих волнений, однако, было сведено к экономическим забастовкам вплоть до взрыва рабочего протеста по по­воду расстрела на Ленских золотых приисках в апреле 1912 г.

В связи с этим нам следует заметить, что результаты экономического восстанов­ления особенно ощущались среди металлистов из-за преимущественного положе­ния, которое даже полуквалифицированные рабочие с металлургических заводов занимали на рынке труда благодаря более высокой квалификации, требуемой для выполнения ими работ.

Действительно, прямой рост металлической промышленности в течение довоен­ного периода оказался важным фактором в распространении как политических, так и экономических забастовок среди металлистов, снижая эффективность принятых хозяевами предприятий и представителями политической власти мер, чтобы пода­вить рабочие волнения и особенно политические забастовки среди рабочих столи­цы. Этот удобный рынок труда предоставлял даже самым воинственным рабочим уверенность, что если они потеряют свою работу или возможность получить ее на другом металлургическом предприятии столицы, попав в «черный список» или под­вергнувшись административной высылке из Санкт-Петербурга, то легко смогут най­ти подходящую работу на металлических предприятиях в других частях страны и даже смогут продолжать на новом месте жительства политическую агитацию, кото­рая послужила причиной их изгнания из столицы.

Другой, менее ясной, но не менее важной чертой конъюнктуры довоенного пе­риода, которая поспособствовала растущей интенсивности рабочих волнений в Санкт-Петербурге и в меньшей степени в других городских центрах, было возрож­дение политических протестов среди высшего слоя городского общества. Действи­тельно, характер, который приняли рабочие волнения после случая на приисках, несомненно повлиял на возрождение политических протестов и формирование про­тивоположных настроений среди профессиональной интеллигенции, особенно в столице. И напротив, данное возрождение политических протестов среди кругов образованного общества в свою очередь стимулировало усиление рабочих волне­ний, и особенно политических забастовок. Частично этот взаимный процесс сти­мулировался тем фактом, что проводимые правительством репрессии органов «сво­бодного рабочего движения», включая свободную рабочую прессу, обычно прохо­дили с нарушением законности, что вызывало все более громкие протесты либеральных газет и представителей либеральных фракций в Государственной думе.

Но не менее важным было и ощущение движения, а значит и ощущение возможно­сти, которое эти проявления оппозиционных настроений в среде образованного об­щества вызывали среди промышленных рабочих столицы и некоторых других крупных городских центров. И напротив, отсутствие или подавление таких оппозиционных на­строений среди членов «цензового общества» вдали от крупных городских центров при­вело к успокоению политических протестов в среде промышленных рабочих.

Мое видение тех разнообразных путей, которые под влиянием рассмотренных структурных и конъюнктурных особенностей способствовали формированию рабо­чих волнений в предвоенные годы, еще более укрепили проведенные мною исследо­вания характера, который эти волнения приняли в провинциальных промышленных центрах, особенно в семи промышленных губерниях, представленных в Государствен­ной думе депутатами, избранными по рабочим куриям благодаря огромному числу в них рабочих. Ограниченные рамки данной работы позволяют мне рассмотреть толь­ко три случая рабочих волнений за пределами столицы. Я выбрал их для специально­го анализа не только из-за участившихся накануне войны волнений среди промыш­ленных рабочих этих губерний, но и потому, что выявленные в них модели взаимоот­ношений между бастующими рабочими, их работодателями и представителями государственной власти, на местах и в столице, проливают свет на характер полити­ческого и социального кризиса в промышленной России к началу войны.

Первым из этих случаев были стачечные действия промышленных рабочих в Лифляндии (Латвия), и в частности в ее столице Риге. Размах этих действий непос­редственно накануне войны (и по количеству общего числа участников в забастов­ках на предприятиях, и по числу их участников по отношению к количеству рабо­чих, занятых на предприятиях, подведомственных фабричной инспекции) уступал только масштабу забастовок, организованных рабочими Петербурга. Такой размах забастовок, проводимых лифляндскими рабочими, еще больше подчеркивает тот факт, что количество участвующих в них на предприятиях Лифляндии, подведом­ственных фабричной инспекции (183655), в 1914 г. намного превышало общее ко­личество занятых на них рабочих (80411). И в самом деле, интенсивность рабочих забастовок в Латвии по общему числу участников, в том числе в повторных забас­товках, была намного выше аналогичных выступлений в Московской губернии (149924), несмотря на то что количество лифляндских рабочих, занятых на пред­приятиях, подведомственных фабричной инспекции (80411), составляло менее од­ной пятой от количества таких рабочих в Московской губернии (381150).

По данным фабричной инспекции, самый высокий показатель рабочих волне­ний был зарегистрирован в Лифляндии среди рабочих-металлистов (395%, отсюда следует, что в среднем лифляндский металлист бастовал почти четыре раза в течение шести месяцев перед началом войны). Следует заметить, что к такому показателю в среде лифляндских забастовщиков-металлистов приближался показатель забастовок рабочих на хлопчатобумажных предприятиях, а это говорит о влиянии металлистов на рабочих других отраслей. Подобная картина наблюдалась только в Петербурге. Самое большое число участников политических забастовок в Лифляндии было заре­гистрировано в ее столице Риге. Предположительно их участниками были рабочие- металлисты столицы, хотя имеющиеся данные не классифицированы.

В отчетах жандармского управления губернатору Лифляндии действительно со­общается о значительном количестве участников политических забастовок в предво­енные месяцы, особенно в Риге. Сюда же относится огромное число участников в забастовках «сочувствия». Их организовали рабочие по всей империи с целью под­держать всеобщую стачку в Петербурге в июле 1914 г. Статистические данные пора­жают, а потому их следует здесь привести. По данным жандармского управления, 41000 рабочих 96 предприятий участвовали в 1914 г. в забастовках протеста в память о Лен­ском расстреле, и еще 44000 рабочих 104 предприятий бастовали 1 Мая. В деталях сообщается также о числе участников в сочувствующих забастовках, проведенных рижскими промышленными рабочими в поддержку всеобщей стачки в Петербурге в июле 1914 г.: 7 июля — 14000 рабочих; 8 июля — 19000 рабочих; и 9 июля — 38000 рабочих. В отчете также говорится, что 9 июля участники этих забастовок протеста провели революционные демонстрации — неся красные флаги и распевая револю­ционные песни — пока не были разбиты отрядами полиции и жандармами[15].

Забастовочные действия, имевшие место в Лифляндии в 1914 г., во многом на­поминают развитие рабочих волнений в столице, а может быть, отражают и более острый элемент культурного конфликта между бастующими рабочими, преимуще­ственно латышами, и местными работодателями и властями, которые по большей части были русскими и балтийскими немцами.

* * *

Вторым случаем рабочих волнений за пределами столицы, который рассматри­вается в этой статье, были забастовки рабочих-нефтяников в Баку. Они иницииро­вали и упрямо продолжали всеобщую стачку с середины мая практически до сере­дины июля 1914 г., несмотря на все более мощные жестокие и кровавые усилия по­давить их сопротивление. Порядок на бакинских нефтяных разработках был в кон­це концов восстановлен ценой настоящей кровавой бани, которую устроили рабо­чим и их семьям казаки и конная полиция под командованием генерал-адъютанта Джунковского. (Как уже упоминалось выше, сведения об этой резне вызвали про­тест рабочих Путиловского завода. Подавление их стачки, во всеуслышание осуж­денное петербургским большевистским депутатом Бадаевым, послужило в свою очередь толчком ко всеобщей стачке в июле 1914 г. в Петербурге.)

Основными причинами забастовки бакинских нефтяников были условия жиз­ни и труда их самих и их семей. Собственно, никто и не спорил, что их положение было действительно ужасным; это подтверждали даже различные официальные ис­точники. Более того, в этих источниках также утверждается, что руководство ба­кинских нефтепромыслов неоднократно обещало принять меры к коренному улуч­шению положения рабочих. Такие обязательства были приняты после забастовок в 1913 г., и еще раньше, в 1907 г., в то время когда премьером был Столыпин. И каж­дый раз руководство нефтепромыслов и пальцем не шевелило, стоило только заба­стовщикам вернуться к работе.

Все это помогает объяснить упрямство забастовщиков и кровавый характер, кото­рый приняла их конфронтация с руководством и местными властями в 1914 г.[16] С само­го начала забастовками 1914 г. руководил забастовочный комитет, члены которого, по сведениям полиции, были давними сторонниками социал-демократии (а согласно од­ному источнику, они были связаны даже с армянской социалистической партией Даш­нак). Несмотря на то что членов комитета очень скоро арестовали, это не ослабило ре­шимости забастовщиков. Напротив, их злость и решимость еще усилились после того, как руководство лишило их жилья, принадлежавшего предприятию, оставив их с же­нами и детьми на улице. Эта конфронтация достигла кульминационной точки, когда руководители нефтяных компаний заявили, может и правомерно, что забастовщики старались не дать другим рабочим вернуться на работу. И тогда на восстановление по­рядка на нефтяных разработках были брошены казаки и конная полиция, что повлекло за собой все более и более кровавые столкновения с забастовщиками.

Думский депутат, представляющий рабочих этого региона, меньшевик Скобе­лев приехал на место, чтобы попытаться предотвратить такие перегибы, но оказал­ся абсолютно бессильным, как и местные власти, часть из которых сочувствовала недовольству рабочих. Среди них был и городской голова Баку, и генерал-губерна­тор Кавказа Воронцов-Дашков. Несмотря на их попытки, официальная реакция на забастовку была продиктована Советом министров, который собрался в Петербур­ге обсудить экономические и политические проблемы, вызванные продолжающи­мися забастовками на бакинских нефтепромыслах.

Характерно, что заседание Совета министров (необходимо напомнить, что те­перь премьер-министром был Горемыкин, а Н.А. Маклаков все еще оставался на посту министра внутренних дел) интересовалось только одним вопросом: немед­ленным восстановлением нефтедобычи. С этой целью правительство направило жандармского генерал-адъютанта Джунковского на бакинские нефтепромыслы, на­делив его неограниченными полномочиями для восстановления порядка. (Пикан­тная подробность: царь приказал министру двора, графу Фредериксу, доставить Джунковскому записи Столыпина о тех мерах, которые он предпринял для усмире­ния забастовки на бакинских нефтепромыслах в 1907 г.[17])

Джунковский не оставил подробных записей о тех мерах, которыми он добился поставленной перед ним цели, но кровавый след его действий остался в других официальных источниках. Успешность этих действий была представлена им в от­чете 14 июля, написанном всего лишь через несколько дней после его возвраще­ния, в котором он сообщал, что порядок на бакинских нефтяных месторождениях был полностью восстановлен.

* * *

Третьим и последним случаем рабочих волнений за пределами столицы, который будет рассмотрен в этой статье, была волна экономических забастовок среди рабочих текстильной промышленности в промышленных «поселках» Костромской губернии (в некоторых проживало от 10 000 до 12 000 человек), которые случились в мае 1914 г. и продолжались до конца июля, т.е. в некоторых случаях даже после начала войны. Вы­бор именно этих забастовок для исследования объясняется отчасти их разительным отличием от забастовок в Баку, отчасти же тем политическим влиянием, которое они оказали на развязывание социально-политического кризиса накануне войны.

В докладах Департамента полиции о забастовочных действиях, организованных мужчинами и женщинами этих промышленных поселков, вырисовывается приме­чательная или даже поразительная картина: в ходе всех забастовок эти рабочие про­явили незаурядную зрелость и самодисциплину. Одним из таких удивительных про­явлений были списки подробно перечисленных личных жалоб и требований каж­дого рабочего, содержащие более 100, а то и 200 пунктов. Рабочие текстильных предприятий отпечатали эти списки на тонкой бумаге мимеографическим спосо­бом и распространили их среди своих коллег и руководителей. Выдвигаемые жало­бы и требования отражали разнообразнейшие проблемы, в том числе жалобы на грубость старшего персонала и требования вежливого обращения[18].

Настолько же примечательной (и не имеющей других примеров) была роль ра­бочего депутата Костромской губернии Н.А. Шагова в руководстве забастовочным движением. Согласно донесениям жандармов, которые неотступно следили за каж­дым его действием (за исключением тех случаев, когда они не могли достать свежих лошадей, чтобы преследовать его), Шагов верхом объезжал поселки бастующих ра­бочих. Он выступал перед специально собиравшимися рабочих с длинными реча­ми, в которых сообщал им о забастовках на их собственных и других предприятиях и об успехах рабочего движения в других уголках России и в Западной Европе. Он не стеснялся преувеличить успех экономических забастовок питерских рабочих, призы­вать своих слушателей следовать их примеру; преувеличивал он и достижения рабо­чего движения на Западе. В конце своих выступлений он терпеливо выслушивал вопросы и жалобы рабочих на беззаконные действия, чинимые начальством и представителями политической власти против их забастовок, и обещал передать эти жалобы, присовокупив к ним свои собственные протесты, министрам юстиции и внутренних дел. Судя по копиям его писем, сохранившимся в делах этих министерств вместе с ответами последних, он, как правило, выполнял свои обещания[19].

Копии донесений жандармов, следивших за Шаговым, доставлялись губерна­тору Костромской губернии, который в свою очередь направлял копии с этих доку­ментов, сопровождая их своими возмущенными комментариями по поводу действий Шагова, министру внутренних дел Н.А. Маклакову. Одну из своих последних пред­военных записок Маклакову о деятельности Шагова губернатор закончил ритори­ческим вопросом: «Кто распоряжается в Костромской губернии — депутат Шагов или я?»[20]

Такие жалобы на агитационные действия рабочих депутатов, защищаемых внут­ри и вне Думы своими парламентскими иммунитетами, привели к тому, что Мак­лаков с новым напором вернулся к идее государственного переворота. Возможно, самым ярким толчком к этому послужил известный скандал, вызванный речью ли­дера меньшевистской фракции Чхеидзе, с которой он выступил в Думе в июне 1913 г. В своих замечаниях, высказанных в связи с обсуждением закона о строи­тельстве жилья для рабочих, Чхеидзе обвинил «режим принудительных работ», пре­дусматривавшийся для выполнения этого проекта, закончив общими замечаниями по поводу того, что третьеиюньский режим был непригоден для успешной реализа­ции этой задачи и что «самым подходящим для этого режимом, так же как и для обновления страны в целом» был «демократический строй», «парламентский строй» и еще ближе «рес­публиканский строй». За это последнее высказывание Государственный совет начал уголовное преследование против Чхеидзе. Сочтя такое преследование нарушением гарантий свободы слова и юридического иммунитета думских депутатов, в ответ на это большая часть депутатов, в том числе значительное число умеренно правых, вы­разили готовность участвовать в систематической обструкции госбюджета.

Перед лицом такого воинствующего отпора Совет министров поспешил дать зад­ний ход, ограничив санкцию по отношению к Чхеидзе исключением его на пятнад­цать заседаний Думы[21]. Я подозреваю, что такой воинствующий отпор со стороны Государственной думы, наложившись на многочисленные примеры, которые по­пали в поле зрения Маклакова и в которых рабочие депутаты, прикрываясь закон­ным иммунитетом, играли ключевую роль в провоцировании и организации рабо­чих волнений, заставил министра снова призвать к государственному перевороту.

Маклаков уже однажды выступил с таким призывом, весной 1913 г., в двух част­ных беседах с Николаем II, о которых он сам просил царя, в то время как председа­тель Совета министров Коковцов был в Париже на финансовых переговорах с фран­цузским правительством. Николая II потрясли сообщения Маклакова, в которых он доказывал существование угрозы стабильности государственного порядка, исхо­дящей от размаха, который приняли рабочие волнения, а также агитация, которую проводили в стенах Думы и за ее пределами депутаты думской оппозиции. Государь согласился с убеждением Маклакова, что необходимо было принять решительные меры для устранения этих угроз, вплоть до объявления чрезвычайного положения в столице, и в связи с этим роспуска Государственной думы и созданием вместо нее «совещательной» Думы, т. е. такой Думы, чья деятельность сводилась бы к чисто со­вещательной, а не законодательной роли. Как известно, интрига Маклакова была в корне пресечена Коковцовым, сразу же как он узнал о ней по прибытии в Петербург.

В июне 1914 г., после фиаско в деле Чхеидзе и похожего предложения о пресле­довании Керенского, лидера группы трудовиков в Государственной думе, Макла­ков очевидно вернулся к своей идее о государственном перевороте, который подра­зумевал роспуск действующей Думы и создание вместо нее Думы с чисто совеща­тельными функциями. На этот раз, в более благоприятном политическом климате, который создался после замены Коковцова на посту председателя Совета мини­стров старым политическим повесой Горемыкиным, к предложениям Маклакова отнеслись явно с большим вниманием в Совете министров[22].

Но дамоклов меч так и повис, возможно, из-за боязни развязать те самые рево­люционные беспорядки, которые он должен был предотвратить. Даже после начала в июле всеобщей стачки в Петербурге правительство ограничилось объявлением «положения об усиленной охране», которое так и не перешло в чрезвычайное[23]. Они даже и не попытались выполнить призыв Маклакова к замене действующей Думы на совещательный орган, ограничившись менее провокационным решением отло­жить её созыв до лета 1915 г.[24]

*                         * *

Еще одной группой политических деятелей, которые способствовали приоста­новлению российского политического кризиса накануне Первой мировой войны, были умеренные и либеральные политические группировки, представленные в Думе. В свете исследованных мной архивных источников — дискуссий внутри этих групп, я ограничусь, в целях данного исследования, двумя основными критически­ми наблюдениями по поводу моей первой статьи в «Slavic Review». Оба этих замеча­ния касаются моей трактовки эволюции кадетской партии в этот период.

Первое состоит в том, что я недооценил всю серьезность характера перемен, про­изошедших в результате новой тактики «декларативной оппозиции», провозглашен­ной Милюковым и его последователями в ходе выборов в четвертую Думу. Напом­ню, что в своем анализе выборов в четвертую Думу Милюков серьезно заявил, что их результаты продемонстрировали несостоятельность тактики «органической оп­позиции», которой он со своими последователями преданно придерживались пос­ле столыпинского переворота в июне 1907 г. Новый закон о выборах, принятый после этого переворота, благоприятствовал наиболее состоятельным членам «цензового общества», и особенно крупным землевладельцам, обладавшим полным цензом в своих куриях. В свете этого закона кадеты решили принять тактику «органической оппозиции». Согласно ей, они выставляли себя защитниками законности и отстаи­вали только частичные реформы, такие как создание «мелких земских единиц» (т. е. волостных Дум), в чью пользу склонялись более умеренные члены землевладель­ческих курий, в попытке перетянуть их на свою сторону.

Однако такая тактика «органической оппозиции» оказалась безуспешной во вре­мя выборов в четвертую Думу, так как даже наиболее умеренные из крупных зем­левладельцев, также как и другие привилегированные члены «цензового общества», массово проголосовали против кандидатов, которых поддержала кадетская партия, даже когда они замаскировались под «беспартийных прогрессистов». Тем самым крупные землевладельцы продемонстрировали на этих выборах, что они не про­стили прошлые грехи кадетов и до сих пор считали их «классовыми врагами».

В свете этих неблагоприятных результатов выборов, теперь Милюков стал на­стаивать на отказе от старой тактики кадетов, от «органической оппозиции», и на принятии вместо нее тактики «декларативной оппозиции». Новая тактика подра­зумевала возврат на радикальную политическую платформу, на которой кадетская партия изначально стояла в 1905—1906 гг.: принятие нового демократического за­кона о выборах, основывающегося на четырех принципах избирательного права (все­общего, прямого, равного и тайного); ответственность правительства перед дум­ским большинством и т. д. Милюков предполагал, что мобилизация общественно­го мнения, предположительно в основном в городской России, в поддержку этих радикальных политических реформ, и то давление, которое оно окажет на полити­ческий процесс, приведет к появлению оппозиционного большинства в Думе. Эта оппозиция, в свою очередь, возьмет на себя обязательство блокировать любые тре­бования правительства, касающиеся бюджета, до тех пор пока царский режим не уступит ее требованиям радикальных политических реформ[25].

Правые кадеты сочли тактику Милюкова опасной авантюрой и с той поры ста­ли бойкотировать заседания кадетского ЦК. Но предложения Милюкова были приняты большинством других членов кадетского ЦК, а позже и делегатами, собравшимися осенью 1912 г. на двухгодичную конференцию местных организа­ций кадетской партии[26]. Депутаты от прогрессистов одобрили похожую платфор­му на своем учредительном собрании после созыва Думы. Но еще более примеча­тельным и, возможно, решающим было принятие похожей программы и тактики конференцией активистов Союза 17 октября, созванной летом 1913 г. по инициа­тиве Гучкова и его последователей. Конференция одобрила широкомасштабные политические реформы, включая демократизацию избирательной системы (не­много менее радикальную, чем та, которую предлагали кадеты), и, самое главное, она также поддержала тактику «декларативной оппозиции», предложенную на обсуждение Милюковым для достижения этих целей, включая и систематическое блокирование бюджетных предложений правительства, пока оно не уступит но­вому оппозиционному большинству, которое появится к тому времени в Думе[27].

Таким образом, накануне осенней сессии Думы в 1913 г., выяснилось, что чудес­ным образом, прокламируя новую тактику «декларативной оппозиции», Милюков добился целей, отстаиваемых им за шесть месяцев до этого. Такое впечатление, одна­ко, развеялось также быстро, как появилось. Когда Дума собралась на свою осеннюю сессию в ноябре 1913 г., депутаты от Союза 17 Октября отвергли огромным большин­ством (более 100 голосов, если сюда же отнести будущую группу земцев — октябри­стов и правых октябристов) резолюции, принятые на конференции октябристов, орга­низованной Гучковым. Только 16 левых октябристов, последних из могикан среди левооктябристских депутатов, которых было большинство на первых сессиях третьей Думы, проголосовали за принятие резолюций московской конференции[28].

Такая резкая перемена во взглядах отразила, при всех существующих намерени­ях и целях, несостоятельность тактики «декларативной оппозиции» Милюкова (хотя, как мы уже заметили, оппозиционные большинства периодически появлялись в Думе, когда депутатам казалось, что их прерогативам и, в частности, их иммунитету угрожала государственная власть).

Тем не менее последняя глава бесплодных усилий, которыми была отмечена эво­люция кадетской партии накануне войны, была небезынтересной. Весной 1914 г., на фоне усиливающихся слухов, распространявшихся по коридорам Думы, о воз­рождении планов государственного переворота Н.А. Маклакова[29], малочисленная группа левых кадетов из членов ЦК, состоящая практически из Некрасова и Колю- бакина, потребовала чтобы партия перешла к более агрессивной и радикальной так­тике. Эта тактика, которая должна была привести к заключению союза между каде­тами и крайне левыми партиями, подразумевала мобилизацию и координацию кам­пании, в том числе проведение политических забастовок и демонстраций, нацеленную на столкновение государственной власти с угрозой революционного противостояния в попытке добиться радикальных политических изменений.

Радикальные предложения левых кадетов послужили поводом для горячих спо­ров в конце весны 1914 г., сначала в ЦК кадетской партии, а потом на весенней конференции партии в июне. Эти споры выявили, с предельной и невиданной до­селе ясностью, убеждения, стоящие за позициями, изложенными двумя лагерями кадетской партии[30]. По ходу дела они также показали, действительно впервые, на­сколько болезненно сказался опыт первой русской революции на отношении Ми­люкова к возможности любой новой революционной конфронтации.

В этом историческом споре Милюков открыл свое обращение утверждением, что эра « Союза освобождения» и его альянсов с крайне левыми безвозвратно ушла и ее нельзя вернуть теперь, когда те социальные группы, которые кружки левой ин­теллигенции старались представлять накануне 1905 г., повзрослели и доросли в том числе до самостоятельной политической жизни, выражая собой глубокие и непри­миримые противоречия, отделившие их от интеллигенции. В этих условиях такти­ка, предложенная сейчас левыми кадетами, могла привести к двум различным, но одинаково катастрофическим результатам. Первым и наиболее вероятным резуль­татом было бы то, что только что выдвинутая тактика привела бы к государственному перевороту, о котором ходило столько слухов и который был предложен Н.А. Маклаковым. Другой и не менее катастрофической возможностью было бы то, что тактика, предложенная левыми кадетами, привела бы и в самом деле к революции, от которой в политическом выигрыше в первую очередь остались бы крайне левые, но которая позже вылилась бы в волну «стихийных» беспорядков среди российского народа. Эти беспорядки по размаху, жестокости и разрушительности можно было бы сравнить с «бунтами» под предводительством Стеньки Разина и Пугачева в XVII и XVIII вв. Мож­но было не добавлять, что реализация такого сценария привела бы к тотальному раз­рушению российской цивилизации, в том числе тех ценностей, которые кадетская партия старалась представлять. Ответы Маклакова и Колюбакина на доводы Милю­кова были не менее пылкими и, можно с уверенностью сказать, не менее убедитель­ными. Катастрофу, предсказанную Милюковым, и в самом деле возможно было пред­видеть, и она действительно была неизбежной, как утверждали они, если — и только в этом случае — партия кадетов и другие представители либерализма в российском об­ществе останутся в стороне и не смогут участвовать в развертывании политического и социального кризиса. Действительно, единственный выход из такого сценария, который был описан Милюковым, виделся только с участием либералов, если они бросятся в драку, возьмут на себя руководство растущими народными волнениями и таким образом постараются решительно повлиять на их характер и результаты.

Бесполезно размышлять о прошлом с позиции настоящего, спорить о стороне, которая была более правильна в прогнозах, выдвигаемых в пророческих спорах, по­скольку их соответствующие аргументы будут подтверждаться и опровергаться на раз­ных стадиях развертывающегося российского социально-политического кризиса.

Позиция Милюкова была подтверждена осенью 1914 г. значительным большин­ством, сначала Центральным комитетом кадетской партии, а затем делегатами, со­бравшимися в июне на партийную двухгодичную конференцию[31]. Прогрессисты про­должали более конкретно преследовать радикальные цели, выдвинутые левыми ка­детами, через усилия информационного комитета, который они создали в Москве в апреле 1914 г., в попытке собрать вместе широкое представительство либеральной и радикальной оппозиции в поддержку свержения самодержавия и в ближайшие сро­ки построить оппозиционное большинство в Думе. Однако, по изученным нами архив­ным данным, подтверждается, что и эти усилия также не смогли привести к достиже­нию хоть сколько-нибудь значительных политических результатов накануне войны[32].

Таким образом, завершение весенней сессии Думы в июне 1914 г. было ознамено­вано разгромом как новых, так и старых тактик, выдвинутых конфликтующими фрак­циями русского либерализма, что возымело свой эффект на состояние нестабильно­го оживления, которое политический кризис принял к началу Первой мировой вой­ны среди политических групп, претендовавших на представление интересов городских либеральных слоев России.

II

Динамика политического и социального кризиса в городской России с начала Первой мировой войны до 1917 года

В условиях, когда и государственная власть, и большинство либеральной оппо­зиции отстранились от каких-либо решительных действий накануне Первой миро­вой войны, кажется тем более важным проследить с некоторой точностью модели развития событий после начала войны, которые должны были привести к низвер­жению царского режима и к более глубокому политическому и социальному кризи­су, проявившемуся в ходе революции 1917 г.

В нашем анализе динамики кризиса мы продолжаем обращать внимание на ин­дивидуальных и коллективных действующих лиц, которых мы выделили в нашем исследовании дуалистических процессов поляризации, развивавшихся в городской России накануне войны: промышленный рабочий класс; радикальная интеллиген­ция, пытавшаяся руководить им, особенно в столице; наиболее привилегирован­ный слой городского общества и их представители в Думе; и сокращающееся число бюрократов, старавшихся представлять волю монарха. Война выдвинет на первый план политическую роль еще одного действующего лица в динамике политическо­го и социального кризиса, а именно военные силы, офицеров и рядовых, на фронте и особенно в тылу. Наиболее заметными среди них были призванные в армию ре­зервисты, которые теперь пополнили ряды петроградского гарнизона.

С другой стороны, война способствовала уменьшению разных политических беспорядков в городской России, даже среди промышленных рабочих внутри сто­лицы. Несмотря на то, что на модели поляризации в Петрограде глубоко влияли процессы разъединения, которые все ярче проявлялись и в политической сфере в целом, именно в столице, центре политической власти, должны были дать о себе знать самые драматичные и важные явления политического и социального кри­зиса военного времени.

Позвольте начать наше обозрение динамики кризиса военного времени с ана­лиза старых и новых элементов, которые появились под его влиянием в моделях рабочих беспорядков среди индустриальных рабочих. Кроме экономических забасто­вок, которые продолжались среди индустриальных рабочих с начала сентября 1914 г., особенно в Костромской губернии, начало войны практически сразу положило ко­нец волне рабочих беспорядков, так как даже в столице было зарегистрировано все­го несколько антивоенных забастовок[33]. В первой половине 1915 г. рабочие волне­ния вновь стали усиливаться, они сводились в основном к экономическим заба­стовкам и практически никогда не проходили в столице. Начиная с августа 1915 г., однако, картина резко изменилась: новая опасная волна политических забастовок и демонстраций сосредоточилась еще более очевидно, чем перед войной, захватила рабочих-металлистов в Выборгском районе столицы[34]. Резкость этого контраста между характером и распределением рабочих беспорядков до и после августа 1915 г. (рабочие столицы оставались бездействующими в первой половине года даже в эко­номических забастовках) дает нам возможность проследить с некоторой точностью катализаторы, которые способствовали во второй половине года появлению вспы­шек политических забастовок и демонстраций в столице, в которых были задей­ствованы практически одни только рабочие-металлисты Выборгского района.

Первым из таких катализаторов был отклик этих рабочих на сообщения о репрес­сиях в отношении бастующих рабочих Иваново-Вознесенска и Костромы, которые собирались в центрах двух городов, чтобы протестовать против высоких цен на «про­дукты первой необходимости», включая те, которые они привыкли получать по льготным расценкам в магазинах своих предприятий.

Сообщения о подавлении демонстраций в этих двух городах и жертвах сил пра­вопорядка вызвали вспышки забастовок протеста на других предприятиях Влади­мирской и Костромской губерний, которые затем перекинулись и на воинствую­щих рабочих столицы.

Второй, почти одновременный катализатор вспышки политических забастовок в столице летом 1915 г. проистекал из катастрофического результата военного на­ступления, предпринятого в Галиции также летом 1915 г., которое, начав с успеха, достигнутого против австро-венгерских сил (состоявших в основном из сражавшихся без энтузиазма, а то и вообще прорусски настроенных чехов), превратилось в бег­ство после того, как на укрепление Юго-Западного фронта были переброшены не­мецкие войска. Дошедшие до общества известия о причинах, способствовавших поражению, и самая значительная из них — недостаток оружия и амуниции у рус­ских солдат, еще более усилили общественное негодование, вынуждая царя созвать Думу, не собиравшуюся с начала войны. Этот созыв Думы надолго обеспечил оппо­зиционным группам трибуну для выражения скопившегося общественного не­довольства. Действительно, эта сессия Думы стала поворотной точкой в динамике военно-политического кризиса.

Для динамики беспорядков среди рабочих столицы его значение заключалось в том, что он явился удобным поводом для социал-демократической фракции в Думе (уменьшившейся до меньшевиков после ареста и ссылки большевистских депута­тов) единодушно проголосовать против военных кредитов и разъяснить на дебатах по этой проблеме свою оппозицию войне. Действительно, в речи Чхеидзе, лидера меньшевистской фракции в Думе, впервые широкой российской публике была пред­ставлена платформа, принятая на Циммервальдской конференции. Она осуждала империалистический характер войны и призывала к «незамедлительному заключению всеобщего мира без аннексий и контрибуций».

Этот единогласный призыв, отрицающий смысл войны (единственный призыв, раздавшийся среди рабочих и социалистических депутатов различных воюющих стран), имел значительный резонанс между столичными рабочими и особенно ра- бочими-металлистами Выборгского района. Почти магический лозунг «Долой вой­ну» теперь появлялся вместе с лозунгами «Долой самодержавие», «Да здравствует демок­ратическая революция» и «Да здравствует социализм», вместе с лозунгами политических забастовок. В свою очередь, этот феномен содействовал, судя по всему, отчетливо­му дополнительному росту конфронтации в отношениях между промышленными рабочими и более привилегированным сословием петроградского общества, вклю­чая и большую часть интеллигенции.

Другие отличительные особенности новой волны политических волнений, о ко­торых мы уже упоминали выше, заключались в их беспрецедентной степени кон­центрации среди столичных рабочих-металлистов, а особенно рабочих Выборгско­го района. Именно это будет отличать волну забастовок во время войны вплоть до восстания в феврале 1917 г., в котором рабочие-металлисты Выборгского района играли центральную роль. В связи с этим стоит сослаться на ряд наиболее порази­тельных данных. В первой половине 1916 г. 77,1 % от общего количества участников политических забастовок на предприятиях с фабричной инспекцией по всей стра­не приходилось на рабочих-металлистов столицы, во второй половине года — не­много менее 73,6 %. В первой половине 1916 г. (единственный год, для которого удалось подсчитать такие данные) 59,8 % от общего числа участников политических забастовок на предприятиях с фабричной инспекцией по всей стране приходилось на рабочих Выборгского района. Во второй половине 1916 г. эта огромная концент­рация уменьшилась приблизительно до 35,9 %. Это, я повторяю, действительно нео­бычные цифры, если учесть, что в отношении общего числа рабочих, занятых в то время на предприятиях с фабричной инспекцией, более 30 000 рабочих-металлис- тов Выборгского района составляли только 6,3 %![35]

Исключительная степень концентрации политических забастовок среди рабочих- металлистов Выборгского района столицы отражает частично и несколько особенно­стей конъюнктуры военного времени. Нужно отметить в этой связи, что единствен­ные мужчины, занятые в промышленности, которые не подлежали мобилизации по­сле начала войны, были работниками оборонных предприятий. Эти рабочие находились в выгодном положении в связи с благоприятной ситуацией на рынке рабо­чих рук. Такая ситуация объяснялась требованием более высокой производительности в военных отраслях и нехваткой квалифицированных или полуквалифицированных рабочих, способных выполнять задачи, поставленные этими предприятиями, — фак­тор, который несомненно способствовал их воинственности. (С другой стороны, мы должны также отметить, что участие в политических забастовках рабочих, занятых в отраслях, освобожденных от воинской повинности, могло повлечь за собой отмену ос­вобождения от воинской обязанности, вплоть до заключения в тюрьму и администра­тивной ссылки для обвиняемых в провокации политических забастовок.)

* * *

Созыв Государственной думы летом 1915 г. также обеспечил возможность для формирования оппозиционного большинства в Думе, которую царь и его окруже­ние так ясно осознавали. Эта цель была достигнута с созданием Прогрессивного блока, в котором депутаты-октябристы и половина националистов, расколовших­ся по этому вопросу, присоединились к кадетам и прогрессистам.

Формирование этого оппозиционного большинства в Думе явилось наименее выразительным политическим феноменом из всех возможных, учитывая изначаль­ные фундаментальные различия во взглядах ее основных групп по поводу целей и тактики, которых должен придерживаться Прогрессивный блок.

Основное разногласие, появившееся в связи с этим, сводилось к вопросу о том, сможет ли Прогрессивный блок настоять на формировании «ответственного» ми­нистерства, т. е. правительства, подотчетного оппозиционному большинству в Думе, или же он ограничится просьбами о создании «министерства общественного дове­рия», состоящего из лиц, не подотчетных Думе, но пользующихся доверием боль­шинства общества. Все участники и свидетели этих дебатов с самого начала осоз­навали упомянутое разногласие, степень которого, как казалось, увеличивалась. Для Прогрессивного блока настаивать на формировании «ответственного» министерства — значило перейти к стадии политической конфронтации с самодержави­ем, так как такой радикальный политический шаг мог быть достигнут только после свержения или капитуляции этого режима. С другой стороны, необходимость в по­явлении правительства «общественного доверия» не должна была стать условием развязывания революционного кризиса, по крайней мере, в глазах ее сторонников, поскольку формирование такого правительства было возможно только при отсут­ствии такой драматической конфронтации.

Таковы были условия, в которых определялся и обсуждался этот вопрос депутатами-кадетами и другими умеренными и либеральными фракциями, представленны­ми в Прогрессивном блоке. Политическая направленность этих дебатов так же, как и использованные аргументы и их скрытая мотивация, отразили почти всецело те про­блемы, которые возникли и были отчетливо сформулированы двумя уже существо­вавшими к началу войны оппозиционными лагерями. Единственный новый элемент был внесен в связи с проблемой войны. Во время заседания центрального комитета кадетской партии и проходившей осенью 1915 г. раз в два года конференции местных организаций кадетской партии Милюков и его сторонники энергично доказывали, что допустить риск революционной конфронтации в середине войны означало бы пойти на преступную авантюру и способствовать военному поражению России. Ар­гументы оппонентов Милюкова из центрального комитета (Некрасова и Мандельш­тама, которые заменили погибшего на фронте Колюбакина, одного из лидеров левых кадетов) также были предсказуемы. По их мнению, только радикальные политичес­кие изменения могли спасти Россию от поражения в войне[36]. (Это были первые при­меры позиции «революционного оборончества», выдвинутой осенью 1915 г. прогрес­систами и новой группой революционного оборончества в партии меньшевиков.)

Разногласия между лидерами Прогрессивного блока и их оппонентами были еще более отчетливо подчеркнуты в докладе Совету министров по этому и другим ас­пектам политической ситуации. В этом отчете утверждалось, что ни Родзянко, ни Милюков на деле не учитывали идею использования Прогрессивного блока для мо­билизации общественного мнения для достижения каких-либо политических це­лей, включая формирование министерства общественного доверия, и это было их наиболее сильным отличием от прогрессистов[37].

Имелись еще дополнительные обстоятельства, которые всплыли на поверхность летом 1915 г. и сделали еще более спорной роль, которую Прогрессивный блок или более консервативные фракции Думы могли по возможности взять на себя для фор­мирования нового правительства. Это был министерский кризис, приведший к обо­стрению дезинтеграции «объединенного правительства», созданного в результате его реформы, проведенной Витте и Столыпиным после революции 1905 г. Хотя начало процесса дезинтеграции «объединенного правительства» может быть прослежено по обстоятельствам, окружающим замещение Коковцова Горемыкиным зимой 1914 г., его кульминация наступила летом 1915 г. Толчком послужило решение Николая II занять пост Верховного главнокомандующего и в связи с этим переместить руково­дителей Генерального штаба армии в Гатчину. Почти нет сомнений в том, что воен­ный кризис на фронте был вызван решением царя летом 1915 г. и что возражения, первоначально высказанные по поводу этого решения большинством членов Совета министров, были лишены какого-либо политического переосмысления. (Эти возра­жения заключались в том, что с принятием верховного командования армией монарх берет на себя ответственность за дальнейшие военные поражения.)

Более весомым, однако, оказалось мнение, высказанное противниками реше­ния царя о том, что царь и вслед за ним Совет министров навлекут на себя полити­ческую критику за принятие царем на себя командования армией вместо ее бывше­го главнокомандующего, очень популярного великого князя Николая Николаевича.

В результате, напряженность конфликта, вызванного решением царя, нарастала с обеих сторон. Подозрения царя о той политической роли, которую великий князь играл в оппозиции, все усиливались. Противники решения царя в Совете министров, а также в Государственной думе все яснее стали осознавать, в каких политических целях Николай II мог использовать свою новую роль главнокомандующего.

Председатель Совета министров Горемыкин настаивал на том, что это решение всецело находится в пределах ведения царя и отказывался в связи с этим играть роль посредника в его делах. Конфликт окончательно достиг своей критической точки с отставкой (точнее, с просьбой об отставке) большинства членов Совета министров, включая наиболее способных и известных из них: Кривошеина — главноуправляю­щего земледелием и землеустройством, который считался самым подходящим пре­тендентом на место Горемыкина как премьера, министра иностранных дел Сазо­нова, министра обороны Поливанова. Выдержав соответствующую паузу, царь под­писал указы, освободив этих министров от их должностей.

Вспышке этого кризиса и усилению его воздействия способствовала целая се­рия других конфликтов, возникших в течение предшествующих месяцев между боль­шинством в Совете министров и Горемыкиным, который представлял в большин­стве конфликтов желания и интересы царя и его ближайшего окружения. Это были конфликты, вызванные напором самых мятежных министров, требовавших удале­ния из правительства тех его членов, которые в их глазах представлялись особенно ненавистными, так же как и в глазах депутатов Думы и широкой общественности; другие конфликты были связаны с созывом Государственной умы (включая дебаты о продолжительности сессии, на которую она должна быть созвана, и политичес­кую позицию, которую должно занять правительство в ее решениях). Наиболее се­рьезными были конфликты, связанные с вопросом о том, какие действия должны быть приняты в ответ на отчеты, исходящие от великого князя и его окружения, о прискорбном состоянии армии, включая нехватку оружия и обмундирования, от­четы, которые вскоре будут достаточно убедительно подтверждены в ходе наступ­ления русской армии на Юго-Западном фронте.

По этому и другим вопросам под руководством министра иностранных дел Са­зонова и министра финансов П.Л. Барка к весне 1915 г. была организована группа «наиболее либеральных министров». Они сошлись во мнениях о необходимости созыва Думы на сессию и отчасти в усилиях, направленных на то, чтобы заручиться под­держкой Думы и общественности и добиться от царя отставки министров, считав­шихся наиболее одиозными, — Щегловитова, Маклакова и Саблера[38].

Какой же степени согласия достигли члены самой либеральной группы мини­стров в своих политических взглядах и как далеко зашел этот консенсус? Ответы на эти вопросы отчасти остаются неопределенными. Но они, на мой взгляд, существен­но различаются среди министров, о которых идет речь. Сазонов и отчасти Барк счи­тали, что войну можно выиграть только при достижении гармоничного и устойчи­вого сотрудничества общественности и правительства, т. е., следовательно, с пред­ставителями общественности в Думе. Но большинство членов группы «крайне либеральных министров», включая и Кривошеина, который считался наиболее под­ходящей кандидатурой на пост главы кабинета общественного доверия, были про­тивниками созыва Думы на максимально короткую сессию.

Эта «крайне либеральная группа министров» нашла поддержку в лице великого князя Николая Николаевича, особенно в вопросах формирования Особого совеща­ния, включавшего представителей Думы и промышленников, для контроля за увели­чением производства оружия и обмундирования промышленностью. Царь возмущен­но отреагировал на сообщения Горемыкина о давлении этой группы министров, несмотря на то что он в конечном итоге уступил их требованиям отставки наиболее одиозных министров по составленному ими списку, включая Маклакова. Его гнев и подозрения обострились, когда эта же группа министров решительно выступила против его решения о принятии командования армией на себя.

Действительно, это сопротивление вскоре заставило Николая почувствовать не без оснований, что великий князь был вовлечен в политическую оппозицию про­тив него. Этот факт укрепил Николая в решении безотлагательно принять пост Вер­ховного главнокомандующего. С другой стороны, дальнейшее осложнение, кото­рое заставило большинство министров еще более решительно противиться заня­тию Николаем этой должности, состояло в том, что оно тесно переплеталось с решением о времени созыва Государственной думы. Этот вопрос, в свою очередь, приобрел особенно взрывной характер даже в глазах крайне либеральной группы министров после того, как лидеры Прогрессивного блока решили поставить на по­вестку дня Думы в срочном порядке запрос правительству о роли Распутина.

Это, по сути, было сложной политической подоплекой решения большинства членов правительства предоставить царю через Горемыкина свои требования об ос­вобождении их от должности. Принятие царем командования армией, вопреки дав­лению министров, и согласие, после определенной паузы, удовлетворить требова­ние министров об отставке, наметило возможность окончания этого беспрецедент­ного политического кризиса. Самое основное долгосрочное значение этого результата (уже подчеркнутое некоторыми исследователями) заключалось в том, что он знаменовал собой гибель «объединенного правительства», созданного Витте и Сто­лыпиным, которые так энергично добивались его выполнения после 1905 г.[39] По пред­ставлениям Столыпина, цель этой системы заключалась не только в том, чтобы обес­печить более эффективное функционирование исполнительной власти путем уста­новления руководящей политической роли председателя Совета министров. Она также была призвана обеспечить эффективный политический буфер между монар­хом и государством. В этой связи наиболее важным представляется то, что ослабле­ние «объединенного правительства» сильно уменьшило возможность Совета ми­нистров влиять на решения царя и его окружение путем передачи ему возможной реакции общественности на политические действия и маневры правительства.

Политические последствия этой угрозы правительственного кризиса в июле 1915 г. не были сразу ясны даже руководству Думы и его сторонникам. Николай дал отстав­ку Горемыкину, новым председателем Совета министров стал Штюрмер. Первой ре­акцией Родзянко и других депутатов Думы был вздох облегчения и попытки завязать более конструктивные отношения с новым премьером. Как подчеркивается в отчете Совету министров об отношениях с Государственной думой, большинство депутатов отчаянно пыталось достигнуть согласия с правительством, хотя тем самым они толь­ко стремились покончить с вынужденным бездействием, желая получить разреше­ние играть хотя бы скромную политическую роль. И вот в такой атмосфере Родзянко, чей оптимизм Милюков тщетно пытался сдержать, вел свои первые разговоры с но­вым премьером. Вскоре эти полные надежд ожидания были разбиты, так как думские депутаты обнаружили, что главное, а то и единственное, для чего правительство иногда встречалось с их руководством, это для того, чтобы сообщить о своем решении отло­жить созыв Думы, или в тех редких случаях, когда Думе было позволено собираться, сообщало им об отсрочке заседаний. Такое поведение правительства неизбежно выз­вало противодействие. Подтверждением этому служит то, что в тех случаях, когда Думе было позволено собираться, их выступления и запросы становились все более не­сдержанными. Таким образом, к осени 1916 г. стены царского дворца оглашались не только репликами Милюкова: «Это глупость или измена?», но также гораздо более рез­кими и политически важными высказываниями, как речь хорошо известного руко­водителя ультраправых Пуришкевича, который теперь фактически присоединился к Прогрессивному блоку вместе с половиной представителей объединенного дворян­ства, до сих пор бывшего оплотом реакции.

Речь Пуришкевича как бывшего лидера ультраправых, а также в связи с важностью обвинений, высказанных в адрес Распутина, особенно указывала на усугубившийся характер политического кризиса. Выступление Милюкова, принимая во внимание его фразу «Это глупость или измена?», было призвано подвести слушателей к заключению о том, что политика правительства, выгодная врагам России, была результатом проявле­ний глупости в большей степени глупых, нежели изменнических намерений. Пуриш- кевич пошел гораздо дальше. Он открыто обвинил Гришку Распутина, темную силу в политике царского режима, в том, что тот является немецким агентом.

Доводы, которые Пуришкевич использовал для подтверждения своего обви­нения, были призваны зажечь аудиторию — как сидящих в центре, так и на самых левых скамьях зала депутатов: «я знаю, что вы думаете так же как и я, я это чувствую <...> что моими словами говорит вам здесь вся Россия, без различия партий, без различия направлений, желающая счастья царю, церкви своей и своему народу <...> Россия, не способ­ная говорить холопским языком, но честно несущая к подножию трона слова горькой и неприкрашенной правды, во имя блага царя и народа». Пуришкевич завершил свое вы­ступление длинным историческим экскурсом в период смуты начала XVII в., ког­да судьба России была поставлена на карту. В течение этого периода, времени Гришки Отрепьева (одного из Лжедмитриев смутных лет), основы Российского государства были потрясены до самого основания. Атеперь Гришка Отрепьев воз­родился в лице Гришки Распутина, и этот новый Гришка куда более опасен, чем прежний. «Гг., надо просить государя, и вы (обращаясь к министрам) его верноподданные слуги, вы, призванные исполнять его волю, вы первые ответственные за течение русского государственного корабля, объединенные с нами, туда, в Ставку государя просить, да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней, общественной жизни» (бурные и продолжительные рукоплескания центра, левой и справа; голоса: браво!)[40].

Когда продвижение немецких войск в Польше значительно усилило угрозу воен­ного поражения России, различные посредники, рассчитывавшие воспользоваться доверием царя, взывали к нему, включая представителей объединенного дворянства и великих князей. Как отмечает отчет Совету министров, великие князья гораздо бо­лее энергично обращались к Александре с призывами удалить Распутина. Так агрес­сивно, что царь счел необходимым стать на ее сторону, чтобы защитить ее от их атак.

Это быстро увеличивающееся падение в пропасть было отмечено в конце 1916 г. убийством Распутина, кровавые детали которого были вскоре опубликованы (некото­рые из великих князей были проинформированы о заговоре и были вовлечены в пос­ледующие усилия по защите от наказания Юсупова и других участников убийства)[41].

Завершение политического кризиса было также отмечено попытками в после­днюю минуту организовать государственный переворот, распустить Государствен­ную думу, созыв которой планировался на февраль 1917 г., заменив ее на законосо­вещательное собрание.

Эти и другие события, которые отражены в делах Совета министров[42], оконча­тельно приблизили кульминацию затянувшегося процесса коллективного самоубий­ства среди советников царя и его самого, которые, как и все проявления безумия, не нашли в последующих исследованиях каких-либо адекватных объяснений. Та­ким образом, можно предположить, что виной тому была пассивность, демонстри­ровавшаяся лидерами Прогрессивного блока, до тех пор пока их сценарий коллек­тивного самоубийства не был сыгран.

* * *

Также, как они поступили накануне Первой мировой войны, лидеры прогресси­стов в Думе настаивали с самого начала на более воинственных целях, чем те, кото­рые преследовали Милюков и Родзянко. Их усилиям придавалось гораздо большее политическое значение, чем в начале июля 1914 г., благодаря роли, которую их лиде­ры, особенно Коновалов, а также его новый близкий политической союзник Алек­сандр Гучков, играли в Центральном военно-промышленном комитете (ЦВПК), который был создан летом 1914 г. для того, чтобы способствовать интенсификации производства в оборонной промышленности, а также в отношениях между ЦВПК и его рабочими группами. Поскольку эта глава российской истории, предшествовав­шая революции, была подробно изложена российскими и американскими историка­ми, я ограничусь лишь несколькими необходимыми замечаниями[43].

Во-первых, необходимо подчеркнуть, что во втором туре выборов рабочей груп­пы ЦВПК, который было приказано провести правительством после удачного бой­кота первого, организованного большевиками, Гвоздев и другие представители рабочих, избранные в этом туре при поддержке группы меньшевиков столицы, победили с платформой, включающей пункт поддержки требований меньшеви- ков-интернационалистов касательно беспрепятственного достижения всеобщего мира без аннексий и контрибуций, т. е. платформой, выражающей взгляды боль­шинства участников Циммервальдской конференции, которая искренне отверг­ла стремление к продолжению войны до победы. Также важно отметить, что на первой встрече с руководством ЦВПК представители рабочей группы вручили им заявление (возможно, составленное для них инициативной группой меньшеви­ков столицы), призывая их как представителей русской буржуазии взять в свои руки власть и подчеркивая, что рабочий класс России поддержит их в достижении этой цели. Принятие такой позиции эффективно прервало на время стремление к продолжению войны до победы, поддерживаемое лидерами Центрального воен­но-промышленного комитета, так как было признано, что эта цель не может быть достигнута без радикальных перемен в политическом руководстве страны.

После прощания с Гвоздевым и другими членами рабочей группы Гучков заметил столь же восхищенному Коновалову: «Какие молодцы наши рабочие». Действительно, даже если имеется вполне достаточно оснований сомневаться, в какой степени обе стороны имели право говорить от имени социальной группы, на принадлежность к которой они претендовали, их обмен был, несмотря на это, значительным, посколь­ку он на первое время связал на позициях «революционного оборончества» предста­вителей рабочего класса и более военизированных представителей буржуазии, чего обе стороны безуспешно пытались добиться по крайней мере до лета 1917 г.

Отношения между лидерами ЦВПК и его рабочей группой в конце лета 1915 г. также показали высокий уровень их политической агрессивности накануне рево­люции. В предыдущие месяцы лидеры обеих групп были отвлечены от преследова­ния революционных целей другими, более важными заботами: лидеры ЦВПК — растущей ответственностью, которую они взяли на себя за функционирование про­мышленных предприятий, связанных с военными нуждами; лидеры рабочей груп­пы — своими в корне тщетными попытками организовать при помощи буржуазных партнеров легальный рабочий съезд и взять на себя руководство рабочими, пред­ставителями которых они претендовали быть.

Однако в конце 1916 г. стало очевидно, что лидеры обеих групп не могут про­должать придерживаться курса, принятого после осени 1915 г. Процесс полити­ческой и экономической дезинтеграции в тылу и затяжные неудачи российской армии на фронте, когда немецкие армии оккупировали Польшу и угрожали При­балтике, убедили лидеров ЦВПК в том, что только свержение царского режима и замена его их собственным режимом и их политическими сторонниками может спасти Россию от военного поражения и политической дезинтеграции. Члены ра­бочей группы в свою очередь все в большей степени приходили к пониманию того, что их близкое отождествление с целями ЦВПК с позиций военной экономики послужило причиной потери политической поддержки со стороны более воин­ственных рабочих столицы[44].

По этим причинам лидеры ЦВПК и его рабочей группы наряду с их союзника­ми среди более воинственных депутатов Государственной думы теперь пришли к выводу о необходимости безотлагательного принятия революционной тактики. Она заключалась, в частности, в проведении 14 февраля, в день, на который было назна­чено возобновление заседаний Думы, рабочей демонстрации в поддержку думской оппозиции. Эта демонстрация была проведена в назначенный день, но в ней при­няло участие лишь небольшое количество рабочих, что, по мнению ее инициато­ров, явилось следствием ареста накануне демонстрации членов Рабочей группы, ответственных за ее проведение. Эти аресты вызвали взрыв негодования среди де- путатов-прогрессистов, которые пытались склонить других депутатов Думы присое­диниться к их протесту. Однако когда Коновалов обратился с этим предложением к депутатам кадетской партии, он встретил яростный протест со стороны Милюкова, который возмущенно спросил его, на чей авторитет он опирается, поддерживая ли­деров рабочей группы в проведении демонстрации в поддержку думской оппозиции[45].

Как известно, Милюков продолжал выражать такую враждебность по отноше­нию к любой попытке радикальных политических изменений и в февральские дни 1917 г. (более того, даже столкнувшись с решением Николая об отречении от своего имени и от имени своего сына Алексея, лидер партии кадетов продолжал настаи­вать на том, что любое окончательное решение, касающееся судьбы монархии, дол­жно быть отложено до созыва Учредительного собрания и объявления его вердикта относительно этой проблемы).

У Милюкова была масса возможностей как в то время, так и в его различных ретроспективных работах объяснить свое нежелание принять и осознать политиче­скую реальность, которая лежала в основе гибели царистского режима и последую­щего течения революции 1917 г. На мой взгляд, нежелание, которое Милюков про­должал демонстрировать на протяжении революции, соответствовало слепоте цар­ского режима в последние дни его существования и ограждало Милюкова от реалий политической ситуации.

Такая слепота со стороны приверженцев царского режима и лидеров либераль­ной и умеренной оппозиции была, пожалуй, одним из самых драматических пока­зателей эффекта от процесса двойственной поляризации, который явился объек­том нашего пристального внимания в рассмотрении разворачивающегося полити­ческого и социального кризиса в городской России со времени начала войны до Февральской революции 1917 г. Но что эти характерные особенности предреволю­ционного кризиса военного времени говорят нам о вкладе военного опыта России в революционный взрыв в феврале 1917 г.?

Я надеюсь, что читатели уже составили впечатление от дискуссии, в которой любая попытка дать однозначный ответ на этот вопрос приведет к чрезмерно уп­рощенным и вводящим в заблуждения выводам. Как я уже отмечал, вся сложность этой проблемы заключается в необходимости найти различия между эффектом структурных — обычно долговременных — политических и экономических фак­торов и краткосрочных аспектов конъюнктуры военного времени, включая роль отдельных событий и особенности некоторых действующих лиц. В связи с этим разрешите мне привести максимально точно выводы, полученные в результате анализа данной проблемы.

Возможно, наиболее важные из них могут быть обобщены в два дополнительных наблюдения. Они состоят в том, что в то время как все структурные элементы, кото­рые способствовали конечному падению царского режима и формированию пред­посылок для революции 1917 г., всплыли накануне войны, совершенно очевидно, что эти элементы достигли беспрецедентных масштабов и вызвали дополнитель­ную остроту в результате напряжения и страданий, которые война принесла Рос­сийскому государству.

Такое наблюдение касается, например, наиболее важной особенности внутрен­ней дезинтеграции царского режима и его отношений с Государственной думой и кругом мнений, который представляла Дума. Я имею в виду, прежде всего, крах «объединенного правительства», которое обеспечивало относительно правильное функционирование исполнительной власти в столыпинский период, а также со­здавало необходимый буфер в системе представительного правительства между ца­рем и бюрократами, которые пытались понять и выполнить его волю, — с одной стороны, и кругами общественного мнения, представленными в законодательных учреждениях России, — с другой.

Как было отмечено, первые признаки недостатков в функционировании этой системы появились задолго до войны, особенно в дискуссиях, проведенных без ве­дома председателя Совета министров Коковцова, между министром внутренних дел Н. А. Маклаковым и царем. Коковцов, узнав о них, положил им конец, уйдя в от­ставку, а его на посту председателя Совета министров заменил Горемыкин. Мы также наблюдаем, как процесс дезинтеграции «объединенного правительства» завершил­ся летом 1915 г. конфронтацией между царем и большинством его кабинета, выз­ванной решением царя о принятии верховного командования армией.

Это и другие факты, касающиеся Совета министров, осветить которые можно лишь весьма бегло, сильно приблизили во время войны кульминацию этого про­должительного процесса губительного ослепления царя и его сторонников, кото­рый, как и любой иррациональный процесс, по моему предположению, не имеет адекватного рационального объяснения. Таким образом, на мой взгляд, лидеры Про­грессивного блока упорно продолжали демонстрировать пассивность до тех пор, пока не был сыгран сценарий коллективного самоубийства представителей царс­кого режима, и его финал в конечном счете поглотил их.

Такое нежелание как либеральных, так и умеренных кругов Государственной думы во главе с Родзянко и Милюковым возглавить сколько-нибудь решительную оппозицию царскому режиму, сохранялось после образования Прогрессивного бло­ка. Это нежелание основывалось, по видимости, на убеждении, что любой, кто вста­нет в воинственную оппозицию, будет вынужден стремиться к продолжению вой­ны до победы, к чему так решительно призывали участники Прогрессивного блока. Однако мы наблюдаем в этой связи, что другие представители прогрессистов в Го­сударственной думе и лидеры ЦВПК, которые равно стремились к «войне до побе­ды», пришли к этому времени к противоположному выводу, что политической пред­посылкой достижения победы в войне было свержение царского режима и уста­новление нового политического режима в виде демократической республики, более способной эффективно мобилизовать поддержку и возможности русского народа.

В свете преемственности, наблюдаемой в особенностях и, несомненно, в аргу­ментах этих двух направлений, мне кажется очевидным, что различия между ними продолжали исходить, как и до войны, из противоречивых оценок со стороны пред­ставителей обеих сторон в этих спорах их способности контролировать революци­онный потенциал русского народа.

В этой связи различия между настроением и поведением членов «цензового об­щества», которые с таким воодушевлением встречали Пуанкаре во время его посе­щения Петербурга в июле 1914 г., и рабочими столицы, особенно теми, кто на дру­гом берегу так упорно противостоял усилиям органов правопорядка усмирить ра­бочий класс Выборгского района, уже тогда дали тревожное предупреждение о событиях, которые должны произойти. Они свидетельствовали о том, что война еще больше разделит наиболее зажиточный слой петербургского общества, вклю­чая либеральную интеллигенцию, и большинство промышленных рабочих столи­цы. Таким образом, война усиливала различные проявления двойственного про­цесса поляризации, который определил политический и социальный кризис в го­родах России. К тому же война способствовала углублению революционного процесса, вызвав упадок духа и, в конечном итоге, падение политической лояль­ности вооруженных сил, в первую очередь, конечно же, среди мобилизованных запасных в гарнизоне столицы.

Действительно, первые четкие сигналы о невозможности для царского режима рассчитывать на силы петроградского гарнизона в подавлении волнений рабочих про­явились уже в ноябре 1916 г., когда солдаты 181-го резервного полка приветствовали революционные демонстрации рабочих Выборгского района[46]. Уже в это время зву­чали предложения со стороны членов Совета министров заменить эти полки более надежными гвардейскими полками, но никаких действий предпринято не было, возможно из опасений, что такие действия могут спровоцировать эти полки к мяте­жу. В любом случае, как показали февральские события 1917 г., проблема не могла быть решена так легко, так как это также ставило вопрос о готовности Генерального штаба и войск, находившихся под его командованием, участвовать в подавлении ре­волюционного мятежа в столице. Генеральный штаб в феврале 1917 г. не продемонст­рировал какого-либо желания делать это (отчасти, как мы можем предположить, со­гласно организации Временного Комитета в Думе и появлению «двоевластия»).

В этом, как и в других отношениях, развертывание Февральской революции про­демонстрировало, что двойственный процесс поляризации, который мы подчерк­нули в нашем исследовании о предреволюционном процессе в России, к февралю 1917 г. зашел слишком далеко, чтобы допустить или даже сделать вывод о том, что верховное командование армией стремится прийти на помощь существующему ре­жиму в попытке предотвратить крах самодержавия.

Л. Хеймсон

Из сборника «Между двух революций 1905-1917» (Ежеквартальный журнал истории и культуры России и Восточной Европы «НЕСТОР» № 3, 2000)



[1] Haimson L. The Problem of Social Stability in Urban Russia, 1905—1917 // Slavic Review 23:4 (December 1964). P. 619—642; 24:1 (March 1965). P. 1—22. Десятилетия работы в архивах позволили мне собрать дополнительные факты к исследуемой мною теме, а также про­лили на многие из них новый свет. Но не менее важной была возможность, которую дали мне эти годы, попытаться приспособить подходящие концептуальные схемы для анализа проблем, поднятых благодаря исследованию архивных материалов. Мои мысли в этом отношении, очевидно, сформировались в процессе взаимодействия с российски­ми и западными коллегами, которые разделяли мои интересы и соображения относи­тельно различных аспектов российского предреволюционного периода. В этой статье я буду изредка ссылаться на исследования, которые я нашел особенно ценными в этом отношении, но, тем не менее, я должен подчеркнуть свой долг перед двумя друзьями и коллегами, которые основательно повлияли на мои архивные поиски и мое понимание полученных результатов. В первую очередь это покойный В.С. Дякин, который, как я считаю, оказал наибольшее по значимости влияние на мои архивные изыскания, и осо­бенно на роль и значение, которые должны быть отданы архивным источникам в творчес­ком процессе создания настоящего исторического труда. В этом отношении Дякин пред­ставляется мне истинным представителем традиций санкт-петербургской исторической школы. С более практической точки зрения во время моего пребывания в РГИА Дякин практически ежедневно снабжал меня бесценными советами по поводу архивных источ­ников, которые я должен был исследовать, особенно о роли государственной власти в ее взаимодействии с Думой и кругами общества, которые она представляла, в течение рос­сийского предреволюционного периода. Многочисленные работы Дякина по этой теме давали мне дальнейшее руководство в этом отношении. Другой мой столь же хороший друг и коллега, Хезер Хогэн, сыграла несравненную роль в руководстве моим архивным исследованием характера и организации санкт-петербургской металлообрабатывающей промышленности и ее влияния на особенности рабочих беспорядков среди санкт-пе­тербургских металлистов с конца XIX в. до начала Первой мировой войны. И нако­нец, я должен выразить признательность моим сотрудникам по международному про­екту по сравнительной истории труда, проводимому в течение десятилетия, параллель­но годам исследований, в которых специалисты по истории рабочего класса и рабочих движений большинства индустриальных стран изучали рабочий опыт с середины XIX в. до времени после Первой мировой войны в сравнительной перспективе. Трудно пере­оценить пользу, извлеченную из работы над проектом, которая пролила свет на разли­чия и схожие черты рабочего движения в России и большинства других промышленных стран, которые были исследованы. Помимо появления собственных статей и моногра­фий участники этого проекта внесли свой вклад в суммарной форме двух больших сборников. Первый из них вышел под редакцией Леопольда Хеймсона и Чарльза Тил­ли под названием Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries (Editions de la Maison des Sciences de l’Homme. Cambridge University Press, 1989). В соответствии с названием этот том посвя­щен дискуссиям в сравнительной перспективе, касающейся феномена забастовочных волн с середины XIX в. до начала Первой мировой войны. Второй сборник под редакци­ей Леопольда Хеймсона и Джулио Сапелли был назван: Strikes, Social Conflict and the First World War: an International Perspective (Annali, Feltrinelli Editore. Milano, 1992). Исследо­вания, представленные в нем, были посвящены анализу рабочих волнений в промыш­ленных странах, участвовавших в Первой мировой войне, за время войны и ее ближай­ших последствий.

[2] См. серии документов, названные «Меньшевики в 1917 году», 4 тома, Москва (Т. 1, 2.

1994-1995; Т 3, 4- 1997)-

[3] Rieber A.J. The Sedimentary Society // Between Tsar and People: Educated Society and the Questing of Public Identities in Late Imperial Russia (Ed. by E.W. Clowes, S.D. Kassowand J.L. West). Princeton University Press, 1991.

[4] См.: The Problem of Sоcial Stability. Part. II. Slavic Review. March. 1965. P. 18.

[5] Для представления и анализа количественных данных по волнениям среди рабочих предприятий под контролем фабричной инспекции в течение довоенного периода см.: Haimson L., Petrusha R. Two Strike Waves in Imperial Russia 1905—1907, 1912—1914 // Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and

Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, Cambridge University Press, 1989. P. 101—166, а также введение Леопольда Хеймсона и Эрика Брайана во вторую часть того же тома (P. 35—46). Для сравнительного представления и анализа данных по рабочим волнениям во время войны см. статью Хеймсона и Брайана в: Strikes, Social Conflict and the First World War: an International Perspective. Annali, Feltrinelli Editore. Milano, 1992. P. 389—452.

[6] См. мое настоящее отношение в: The Problem of Social Stability. Part I. Op. cit. P. 358.

[7] Данные по рабочим волнениям на предприятиях под контролем фабричной инс­пекции в годы войны и до Февральской революции и их количественный анализ см.: Леопольд Хеймсон и Эрик Брайан в: Strikes, Social Conflict and the First World War: an International Perspective. Annali, Feltrinelli Editore. Milano, 1992. P. 389—451.

[8]  См. статью Хезер Хогэн по данной теме в: Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme. Cambridge University Press, 1989. Р. 365— 379, и особенно ее великолепную монографию: Metal Workers, Managers and the State in St.Petersburg, 1890—1914. Indiana University Press, 1993.

[9] См. статью Хеймсона в: Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, Cambridge University Press, 1989. P. 321—401.

[10]      По этой теме см. исключительно интересную статью E. Domansky « The Rationalisation of Class Struggle» и статью Хеймсона и Хогэн, где прослеживается контраст в отношении к этим проблемам предводителей русских рабочих (большевистского и меньшевист­ского толка) в: Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme. Cambridge University Press, 1989. P. 321—401.

[11]      Для более полного сравнения этих переписей см.: Haimson L., Brian E. Changements demographiques et greves ouvrieres, le cas de Saint-Petersbourg а la veille de la Premiere Guerre Mondiale // Annales (Economies, Societes, Civilisations), 1985. No. 4, Juillet-aout.

[12]      По поводу дальнейшего обсуждения результатов нашего количественного анализа см.: Haimson L., Petrusha R. Two Strike Waves in Imperial Russia 1905—1907, 1912—1914 // Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme. Cambridge University Press, 1989. P. 133—142.

[13] См. обсуждение анализа, проведенного генерал-майором Ратником, различных слоев рабочей силы, нанятой на балтийские верфи в начале века, и их позиции и пове­дения во время рабочих волнений, включая забастовку на Балтийском заводе в мае 1901 г. Для более полного рассмотрения см. статьи Хогэн и Хеймсона в: Strikes, War and Revolutions in an International Perspective: Strike Waves in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries. Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, Cambridge University Press, 1989. Р. 356—401. См. также рассуждения Хогэн по поводу данной проблемы в ее монографии о санкт-петербургских рабочих начала века (Metal Workers, Managers and the State in St.Petersburg, 1890—1914. Indiana University Press, 1993).

[14] Для более полного представления данных этого анализа см. статью Хеймсона и Брайанав: Strikes, Social Conflict and the First WorldWar: an International Perspective (Annali, Feltrinelli Editore, Milano, 1992. Р. 428—434.

[15] См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 123 (IV делопроизводство, 1914 г.). Д. 37. Ч. 2.

[16] Наиболее интересный и честный рапорт из изученных мною по поводу стачки на бакинских нефтепромыслах я обнаружил в местных исторических коллекциях в Баку, включенных в архив Института истории Академии наук. См.: Научный архив Института истории Азербайджана. Ф. 1. Оп. 8. Д. 4127. 1914 г. См. также: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 123 (IV делопроизводство, 1914 г.). Д. 5. Ч. 11 (жандармские рапорты о забастовке на бакинских нефтепромыслах); там же. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 5. Ч. 6 (рапорты о деятельности соци­ал-демократов в Баку, включая сопутствующие сведения о членах настоящего стачеч­ного комитета, организованного на нефтепромыслах); и дела 54—55 из «Воспоминаний» генерал-адъютанта Джунковского о его действиях в ходе поездки в Баку (ГАРФ. Ф. 826). Сейчас эти мемуары частично опубликованы (см.: Джунковский В.Ф. Воспоминания. М-, 1997- Т- 2 С. 336-351).

[17] См. обсуждение забастовки в Совете министров // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 179.

[18] См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 5. Ч. 35; Оп. 123 (IV делопроизводство, 1914 г-)- Д- 3°-

[19] См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 5. Ч. 35; Оп. 123 (IV делопроизводство, 14                г.). Д. 3°.

[20]     См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 307, а также Д. 5. Ч. 35 и Оп. 123 (IV дело­производство, 1914 г.). Д. 30.

[21] О дискуссии в Совете министров по делу Чхеидзе см.: РГИА. Ф. 1276. Оп. 10. Д. 7.

[22] Слухи об этом эффекте широко циркулировали среди депутатов Государственной думы. См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 307а.

[23]  Обоснование, представленное Советом министров для объявления столицы на чрезвычайном положении, см.: РГИА. Ф. 1276. Д. 125. Л. 37—38. Копию указа, подписан­ного царем, чтобы объявить об этой мере, см.: Там же. Л. 39.

[24] Представляется, что это было для того времени умным решением, избегающим конфронтации, но это обернулось худшим результатом, когда, как мы увидим, Дума была вновь созвана на сессию в конце лета 1915 г.

[25]     О представлении Милюковым его предложения, как приспособить эту новую так­тику «декларативной оппозиции» и обсуждения, которое имело место в кадетском цен­тральном комитете, а также на двугодичной партийной конференции весной 1913 г. см.: ГАРФ. Ф. 523. Оп. 1. Д. 30 и Д. 16, оконченное в 1912 г.

[26] См.: ГАРФ. Ф. 523. Д. 16, 30.

[27]     См.: ГАРФ. Ф. 115. Оп. 2. Д. 836, о тексте речи Гучкова, представляющей его плат­форму на этой конференции, а также тексты резолюций, принятых на конференции. Примечательно, что в фонде Департамента полиции (ГАРФ. Ф. 102. Оп. 243 (ОО, 1913 г.). Д. 47) содержатся материалы о продолжительном представлении речи Гучковым и о дис­куссии, состоявшейся на этой, как предполагалось, закрытой конференции.

[28] См.: ГАРФ. Ф. 119. Оп. 2. Д. 5; Ф. 102. Оп. 243 (ОО, 1913 г.). Д. 47, законченное в 1913 г.

[29] См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 307а.

[30] Для почти дословного представления о дебатах, развернувшихся вокруг радикаль­ных предложений левых кадетов внутри кадетского ЦК (записанных, как обычно, выда­ющимся историком А.А. Корниловым, который был одним из его членов), см.: ГАРФ. Ф. 523. Оп. 1. Д. 31. Материалы дискуссии на эти темы на двугодичной конференции местных организаций кадетской партии, которая развернулась ещё весной 1914 г., со­держатся в: Ф. 523. Оп. 1. Д. 17.

[31] См.: ГАРФ. Ф. 523. Д. 17.

[32] См.: ГРАФ. Ф. 63. Оп. 50. Д. 49.

[33] Стоит заметить, однако, что рабочие из некоторых рабочих поселков Костром­ской губернии хотели было развернуть забастовку против начавшейся войны, но были отговорены от того, чтобы сделать это, их рабочим депутатом Н.А. Шаговым, убедив­шим их подождать, пока социал-демократические депутаты в Государственной думе не будут иметь возможность объявить им об этом. В сущности Шаговым в этот момент ов­ладело настроение оборончества. Это не спасло его от ареста Департаментом полиции и ссылки в Сибирь в числе других депутатов — большевиков еще до конца 1914 г.

[34] Относительно представления и анализа количественных данных, относящихся к предприятиям, подведомственным фабричной инспекции, с начала войны по февраль 1917 г., см. статьи Хеймсона и Брайана в: Strikes, Social Conflict and the First World War: an International Perspective. Annali, Feltrinelli Editore, Milano, 1992. Р. 381—451.

[35]      Для дальнейшего представления и анализа этих количественных данных см.: Там же. Р. 402—421; данные по Выборгскому району проанализированы на с. 415—420.

[36]     Для представления об этих противоречивых аргументах в протоколах ЦК кадет­ской партии см.: ГАРФ. Ф. 523. Оп. 1. Д. 32. Эта дискуссия также развернулась на двух­годичной конференции местных кадетских организаций, состоявшейся в конце 1915 г. См.: ГАРФ. Ф. 523. Оп. 1. Д. 18.

[37] См.: РГИА. Ф. 1276. Оп. 10. Д. 1217.

[38] Наиболее полное и авторитетное представление об этом и других аспектах того, что станет известно как «министерский кризис» лета 1915 г., а также о других аспектах деятельности Совета министров во время войны (но не собственно бумаг самого Сове­та, хранящихся в РГИА в фонде 1278), может быть найдено в заметках А.Н. Яхонтова, которые он диктовал своей жене за годы войны, когда служил секретарем Совета. Не­оценимая научная редакция этих заметок, которые ныне хранятся в Бахметевском ар­хиве Колумбийского университета, опубликована Р.Ш. Ганелиным, сотрудником Санкт- Петербургского Института истории, под названием: Совет министров Российской им­перии в годы Первой мировой войны. Бумаги А.Н. Яхонтова (записи заседаний и переписка). СПб., 1999. Ганелин также включил в это издание переписку Яхонтова, ко­торую он вел в эмиграции с 1922 по 1936 г. с бывшими министрами и другими чиновни­ками царского правительства о характере и причинах падения царского режима.

[39] Как наиболее авторитетное исследование виттевской инициативы в этой транс­формации Совета министров в систему «объединенного правительства» см.: Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш.. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999. Ч. IV. С. 231 и далее.

[40] Показательна важность, с которой правительство отнеслось к речи Пуришкевича, включив копию ее текста в бумаги Совета министров. См.: РГИА. Ф. 1276. Оп. 10. Д. 7. Л. 375381

[41] Наиболее информативное и авторитетное свидетельство вовлечения великих кня­зей из императорской фамилии в успешные попытки защитить Юсупова и его соучаст­ников в убийстве Распутина от возмездия, так же как и другие аспекты настроений, ко­торое эти члены императорской фамилии высказывали на протяжении лет, предшество­вавших падению царского режима, можно обнаружить в письмах великого князя Николая Михайловича к французскому академику Фредерику Масону, опубликованные Bibliotheque Slave de Paris, где они хранились после смерти Масона, под названием: Grand-Due Nicolas Mikhailovitch. La Fin du Tsarisme: Lettres inedites а Frederick Masson (1914—1918). Paris, 1968. Связи между великим князем и Масоном, членом Французской академии, произошли на почве их общего интереса к фигуре Наполеона Бонапарта.

[42]     Доступ к этим материалам был невозможен до последнего времени из-за намерения покойного В.И. Бовыкина опубликовать документы делопроизводства Совета министров.

[43] См.: Дякин В.С. Буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны (1914—1917). Л., 1967; Siegelbaum L. The Politics of Industrial Mobilization in Russia (1914—1917): A Study of the War Industrial Committees. Macmillan, 1983.

[44] Для более полного обсуждения эволюции позиции лидеров Центрального воен­но-промышленного комитета и членов его рабочей группы в эти месяцы см.: РГИА. Ф. 1546. Оп. 1. Д. 22.

[45] См.: ГАРФ. Ф. 102. Оп. 244 (ОО, 1914 г.). Д. 307а; Ф. 111. (ОО, 1917 г.). Д. 658.

[46] В некоторой степени дальнейшая дискуссия представлена в статье Хеймсона и Брайана: Strikes, Social Conflict and the First World War: an International Perspective. Annali, Feltrinelli Editore. Milano, 1992. Р. 421. Я также опубликовал ряд статей на эту тему на русском языке.

Читайте также: