Показать все теги
Мы не располагаем, к сожалению, ни одним среднеазиатским источником, где бы говорилось о восстановлении мира между монгольскими государствами и о его нарушении. Джемаль Карши, сведения которого доходят до весны 1303 г., ничего не знает о договоре; им только высказывается убеждение, что «наши хаканы» располагают достаточной военной силой для отражения всех попыток Тэмура (внука Хубилая) и его потомков завоевать города Средней Азии. Тот же автор еще называет Туву ‘крепким столпом’ державы Чапара; очевидно, эти слова написаны еще до происшедшей в 1305—1306 гг. войны между этими ханами.
Об этой войне и дальнейших событиях, как почти обо всем, что происходило в мусульманской Средней Азии до начала XIV в., мы располагаем только источниками, написанными в Персии. По этим известиям, столкновение произошло между царевичами домов Угэдэя и Чагатая, между Самаркандом и Ходжентом; Тува отправил послов к Чапару, объяснил столкновение «легкомыслием юношей» и предложил прекратить военные действия, а для разбора причин столкновения созвать третейский суд в Ташкенте. Чапар согласился, но чагатайские царевичи скоро нарушили это перемирие, вероятно, не без согласия Тувы, хотя сам он не выступал. Кроме Мавераннахра, были произведены грабежи на Таласе. В это время войско Тэмура напало на пограничные посты Чапара у Иртыша и Алтая; при этом определенно говорится, что эти войска призвал Тува. Покинутый почти всеми, Чапар всего с 300 всадников пришел к Туве и подчинился ему; таким образом восстановилось преобладение в Средней Азии дома Чагатая. Междоусобия продолжались еще некоторое время, до курултая, созванного летом 1309 г. царевичем Кебеком, сыном Тувы (Тува умер еще в 1306 г.). Почти все царевичи дома Угэдэя частью ушли, частью лишились своих владений; из всех сыновей Хайду только один, Шах, сохранил особую тысячу и особый юрт.
С этими междоусобиями персидский историк Вассаф связывает полный упадок земледелия и торговли в Мавераннахре и Туркестане. В Мавераннахре культурные традиции были настолько продолжительны, что о полном исчезновении городов и земледельческих поселков не могло быть и речи; но в более северных областях постепенно установилось то положение, о котором говорит арабский автор Османи (1301—1348), писавший со слов человека, бывшего в Туркестане: «В Туркестане теперь можно найти только развалины, более или менее хорошо сохранившиеся. Издали видишь хорошо построенное селение, окрестности которого покрыты цветущей зеленью. Приближаешься к нему в надежде встретить жителей, но находишь дома совершенно пустыми. Все жители страны — кочевники и нисколько не занимаются земледелием».
Курултай 1309 г. не прекратил бедствий Туркестана. Ханом был провозглашен старший брат Кебека, Эсен-Бука (первая часть имени — монгольское слово); при нем Туркестан подвергся нашествию монгольских войск из Китая; местность по Кобуку и притокам верхнего Иртыша тогда была пограничной областью государства великого хана; войска, вторгшиеся оттуда в чагатайские владения, разграбили ставки Эсен-Буки, зимнюю (около Иссык-Куля) и летнюю (около Таласа). Из рассказа анонимного историка начала XV в. можно заключить, что грабежи производились не только войсками врагов, но и войсками самого чагатайского хана. По этому рассказу, Эсен-Бука и Кебек выступили со своими войсками против врагов, вторгшихся со стороны Кара-Ходжа; Эсен-Бука шел из Кашгара, Кебек — из Алмалыка. Первый опустошал все на своем пути, в расчете, что таким образом в случае поражения врагу ничего не достанется, а в случае победы можно будет легко восстановить культуру. Кебек, наоборот, заботился о поддержке благосостояние областей, через которые проходил, чтобы в случае победы население враждебного государства под влиянием слухов о его справедливости легче перешло на его сторону, а в случае поражения его собственные подданные были на его стороне и облегчили ему отступление. Эсен-Бука был разбит, вследствие чего и Кебек должен был отступить. Во время отступления войско Эсен-Буки терпело большие бедствия и было вынуждено есть своих коней, тогда как войско Кебека везде находило все необходимое.
Преемником Эсен-Буки был Кебек (1318—1326), царствование которого, по-видимому, имеет большое значение в истории постепенного подчинения среднеазиатских монгольских ханов мусульманской культуре. Подобно своим предшественникам, Кебек оставался язычником, но переселился в Мавераннахр, даже в южную часть его, и построил для себя дворец на расстоянии двух с половиной фарсахов, т. е. около 15 верст, от города Нахшеба, по нижнему течению Кашка-Дарьи. В смысле ‘дворец’ монголами, даже в самой Монголии, употреблялось слово карши, и авторы того времени называют это слово монгольским, хотя оно встречается уже в Кутадгу билик и у Махмуда Кашгарского, причем последний даже не говорит, употреблялось ли оно только восточными турками, или также западными. Турки, по-видимому, заимствовали его из языка коренного населения Китайского Туркестана. По этому дворцу город Нах- шеб получил название Карши, сохраненное им и до сих пор, хотя местоположение нынешнего города не соответствует местоположению ни Нахшеба домонгольского периода, ни города XIV в. Таким образом, и в Туркестане мы видим пример обычного в монгольской империи перенесения названия ханского дворца на город.
Другим нововведением Кебека была чеканка монеты с именем хана; как и в Персии, чеканились серебряные монеты большие и малые, динары и дирхемы, причем динар равнялся шести дирхемам. Монеты по-прежнему чеканились в больших торговых городах Мавераннахра; Бухаре, Самарканде, Отраре, Термезе. По имени Кебека эти монеты и потом назывались кебеки, и с этим словом иногда ошибочно сближали русское копейка. Были при* меры чеканки, как в Золотой Орде, анонимной монеты с турецкой надписью кутлуг болсун, но уйгурскими буквами. Насколько известно, нет примера употребления на монетах чагатайских ханов монгольских слов; тем более удивительно, что впоследствии мы на некоторых монетах Тимура встречаем написанные арабскими буквами монгольские слова уге ману ‘мое слово’ турецкое сбзум).
Переселение в Мавераннахр и постройка дворца не означали отказа от кочевой жизни; западная часть долины Кашка-Дарьи привлекала кочевников, преимущественно в летнее время, еще со времени Чингиз-хана, который провел там лето 1220 г. Еще больше, чем Кебек, усвоил мусульманскую культуру один из его ближайших преемников, его брат Тармаширин (1326— 1334), принявший ислам; но и Тармаширин даже зимой принимал путешественника Ибн Баттуту в шатре.
Нет никаких указаний на то, чтобы чагатайские ханы того времени знали монгольский язык. Ибн Баттута представляет себе Кебека говорившим по-турецки; Тармаширин встретил Ибн Баттуту приветствием по-турецки. Духовный руководитель хана, имам Хусам ад-дин ал-Яги, говорил по-персидски, но хан каждый день после ранней утренней молитвы до восхода солнца произносил зикр[1] по-турецки. Некоторые турецкие термины, приведенные у Ибн Баттуты, перешли и в монгольский язык из уйгурского и употреблялись во всех монгольских государствах, например, термин ал тамга (в Персии иногда сокращенно ал) ‘алая печать’; хранитель печати заведовал всем письменным делопроизводством и знал, по-видимому, и арабский язык, так как служил для Ибн Баттуты переводчиком. Интересно, что Ибн Баттута употребляет турецкое той ‘пир’ в смысле курултай. По словам Ибн Баттуты, той был ежегодно устраивавшимся собранием, куда приходили потомки Чингиз-хана, эмиры, знатные женщины и начальники войск. В это время той не созывался, что было одним из тех обвинений, которыми оправдывалось восстание против Тармаширина.
По словам Омари, принятие ислама Тармаширином содействовало оживлению торговых сношений между Мавераннахром и другими мусульманскими областями; но тот же факт увеличил отчуждение между Мавераннахром и восточными областями чагатайских владений. По словам Ибн Баттуты, существовал обычай, по которому хан раз в год ездил на восток, в области, пограничные с Китаем, где был Алмалык, все еще считавшийся столичным городом; между тем Тармаширин четыре года кряду оставался в областях, смежных с Хорасаном. Из преданности исламу Тармаширин отнюдь не отказывался от войн с мусульманскими государствами; в самом начале своего царствования, в 1326 г., он совершил неудачный поход на Хорасан, после чего персидские монголы взяли и разграбили Газну; в 1329 г. он вторгся в мусульманскую Индию и дошел почти до Дели. Но во внутреннем управлении он, как видно из приведенных выше слов Ибн Баттуты, был нарушителем монгольского обычного права (ясака) даже независимо от принятия им ислама. Нарушителем ясака называет Тармаширина и мусульманский анонимный автор начала XV в., хорошо знавший степные предания.
Вследствие этого в Туркестане возобновились смуты, продолжавшиеся до 1346 или 1347 г. и окончившиеся фактическим уничтожением ханской власти в Мавераннахре и полным отделением Мавераннахра от восточных областей. Как происходили военные действия и отразились ли они на дальнейшем упадке городской жизни, не может быть установлено; рассказ о военных действиях мы находим только у Ибн Баттуты, и этот рассказ как по хронологическим датам, так и в других отношениях находится в полном противоречии с рассказами историков. Несомненно, что в ближайшие годы после низложения и убиения Тармаширина местопребывание хана вновь было перенесено на восток и что вместе с этим на некоторое время уменьшилось влияние ислама. При хане Дженкши (до 1338 г.), монеты которого чеканились и в Мавераннахре, католические миссионеры могли построить около Алмалыка прекрасную церковь. По словам мусульманского анонима, Дженкши «советовался о делах с бахшиями», т. е. буддийскими жрецами. Антимусульманская реакция, однако, не могла иметь прочного успеха, и уже в начале 1340-х годов в Мавераннахре был возевден на престол один из шейхов турецкого происхождения, очевидно считавшийся потомком Чингиз-хана. Этот шейх, потом сделавшийся султаном, был некоторое время наставником известного бухарского святого Беха ад-дина Накшбенда (1318— 1389). В биографии этого святого рассказывается, что он видел во сне турецкого святого Хаким-Ата (сам Беха ад-дин, несомненно, был таджиком) и этот сон был истолкован ему в том смысле, что его наставником будет дервиш из турок; когда Беха ад-дин встретил турецкого дервиша Халиля, этот дервиш произвел на него сильное впечатление, и он понял, что предсказание относилось к нему. Беха ад-дин оставался при Халиле до и после возведения его на престол; после смерти Ха- лиля он понял ничтожность земных благ и стал вест жизнь подвижника.
В исторических сочинениях мы среди имен чагатайских султанов не находим имени Халиля; у Ибн Баттуты упоминается среди правителей смутного времени Халиль, сын чагатайского царевича Ясавура; ему будто бы удалось победить Бузана, первого преемника Тармаширина (ни Дженкши, ни другие ханы, о которых: говорят историки, у Ибн Баттуты не упоминаются), взять не только Алмалык, но даже Каракорум и Бешбалык; впоследствии он заключил мир с китайским императором и вернулся в Самарканд и Бухару. Его главным сподвижником был владетель Термеза Ала ал-мульк, сейид, носивший титут Худавенд-заде; вноследствии Халиль по наущению клеветников из турок казнил Ала ал-мулька, и этот поступок был причиной утраты им власти; он был взят в плен гератским владетелем Хусейном и будто бы жил в плену еще весной 1347 г., когда Ибн Баттута покинул Индию.
Несмотря на фантастичность рассказа, существование Халиля доказывается монетами с именем султана Халилаллаха, чеканенными в Бухаре в 742 и 743 гг. х. (1342—1344). Историки знают только одного султана из. сыновей Ясавура, Казана (монеты с его именем мы также имеем), жившего, подобно Кебеку и Тармаширину,. в долине Кашка-Дарьи и построившего для себя дворец Зенджир-сарай, в двух стоянках (манзил) от Карши,, и погибшего в 1346 или 1347 г. в борьбе с восставшими главарями кочевников. Можно ли признать имена Казан и Халилаллах двумя именами одного и того же хана, пока не может быть доказано.
Власть в Мавераннахре после смерти Казана перешла к турецким эмирам; так они называются в персидских источниках; в том же значении турками употреблялось слово бег, иногда также монгольское нойон. Первым из таких эмиров был Казаган; его зимним местопребыванием было место Сали-Сарай на Аму-Дарье (ныне селение Сарай, выше Термеза); вероятно, оно имело такое же значение при чагатайских ханах; по словам анонима начала XV в., там был похоронен хан Казан. Судя по названию, там был ханский дворец; берег Аму-Дарьи издавна был местом зимовки для кочевников, в 1220/21 г. там проводил зиму Чингиз-хан. Летом Хазаган переходил в горную местность около города Мунка, или Бальджуана. Казаган и его преемники возводили на престол подставных ханов, сначала из рода Чагатая, потом также из рода Угэдэя; монеты с именами этих ханов чеканились только в Мавераннахре, от Термеза до Отрара и Исфиджаба, или Сайрама, включительно. Мы знаем, что власть эмиров Мавераннахра распространялась и на северную часть Афганистана, но нумизматических доказательств этого факта, по-видимому, нет. Восточные области бывшего чагатайского ханства политически совершенно отделились от Мавераннахра; там были свои ханы и свои верховные, или улусные, эмиры, некоторое время возводившие на престол ханов. Дальнейшая история Средней Азии сложилась так, что в Мавераннахре эмиры держали власть в своих руках; из их среды вышла такая исключительная личность, как Тимур, создавший обширную державу, которую наследовали, хотя и в меньшем размере, его потомки, постепенно отказывавшиеся от обычая прикрывать свою власть подставными ханами. С другой стороны, на востоке возникла династия ханов, постепенно лишивших всякой власти эмиров. Первый из этих ханов, Туклук-Тимур, родился в 730/1329—30 г. и сделался ханом 18 лет от роду, т. е. в 748/1347—48 г. Это хронологическое совпадение заставляет предполагать причинную связь между низложением Казан-хана и возведением на престол Туклук-Тимура, хотя в источниках никаких указаний на такую Связь нет и вообще время окончательного распадения бывшего чагатайского государства не определяется. Нет точных данных о том, когда произошло политическое отделение Алмалыка от Мавераннахра; миссионер Мариньолли, проезжавший через Алмалык в 1341 г., говорит, что он там построил церковь и свободно проповедовал, несмотря на гибель нескольких миссионеров незадолго перед этим, но не приводит имени хана, которому тогда принадлежал Алмалык. После гонителя христиан, царевича из потомков Угэдэя Али-султана (впрочем, его называют жестоким тираном и мусульманские историки), правил Мухаммед-Пулад; есть монета с именем «Мухаммед», чеканенная в Алмалыке в 1345 г. (шабан 746 г. х.). Насколько известно, это последняя монета из Алмалыка. Имена всех этих ханов впоследствии настолько были забыты монголами, что пользовавшийся монгольскими преданиями в XVI в. Мухаммед-Хайдер, автор Та'рих-и Рашиди, называет Туклук-Тимура сыном Эсен-Буки, едва ли бывшего в живых после 1318 г. В более ранних источниках отцом Туклук-Тимура назван другой сын Тувы, Эмиль-ходжа; чтобы примирить разногласие источников, Абулгази предполагает, что Эмиль-ходжа, или, как он пишет, Иль-ходжа, носил также прозвание Эсен-Бука. Как по более ранним, так и более поздним источникам о ханском происхождении Туклук-Тимура ничего не было известно; его мать после смерти своего мужа-царевича или, по другим известиям, еще при его жизни вышла за какого-то эмира; Туклук- Тимур вырос в доме этого эмира и считался его сыном. Очень вероятно, что рассказ о ханском происхождении Туклук-Тимура был придуман тем эмиром из рода дуглат, которым он был возведен на престол, за отсутствием в восточной части чагатайского улуса подлинного отпрыска ханского рода.
По всей вероятности, мы совершенно не могли бы представить себе, даже в самых общих чертах, строй жизни Средней Азии в XIV—XV вв., если бы не такое историческое событие, как образование империи Тимура, вызвавшее, отчасти по почину самого Тимура, обширную историческую литературу. Рассказы о походах Тимура заключают в себе большое число имен его сподвижников, с указанием, из какого рода они происходили, где они жили сами и их предки; известия о словах и действиях самого Тимура, его друзей и врагов также дают ценный материал для характеристики той среды, из которой вышел Тимур. К сожалению, этот материал до сих пор не только еще не исследован, но даже не приведен в известность. Составленная по почину самого Тимура уроженцами Персии на персидском языке история его царствования дошла до нас в трех редакциях; из них первоначальная была издана в 1915 г. в Петрограде Академией наук по единственной рукописи, находящейся в Ташкенте. Вторая редакция, принадлежащая Низам ад-дину Шами, доведенная до 1403 г. и уже носящая придуманное самим Тимуром заглавие Зафар- наме, до сих пор полностью не издана; кроме рукописи, находящейся в Лондоне, существует полный список, включенный в историческую компиляцию, составленную в 1417 г. Хафиз-и Абру, рукопись которой имеется в Константинополе. Более всего известна третья редакция Зафар-наме, Шереф ад-дина Иезди, начатая в 1419 г. и законченная в 1425 г.; но и это сочинение доступно до сих пор только в совершенно некритическом индийском издании и совершенно устарелом, сделанном еще в
XVIII в. французском переводе. Введение, заключающее в себе краткое изложение мировой истории до выступления Тимура, в том числе историю монгольской империи, до сих пор не издано. Остается в рукописи также целый ряд других трудов, относящихся к истории Тимура, в том числе анонимный труд по всеобщей истории, составленный около 1412 г. для одного из внуков Тимура, султана Искендера. Этот труд, сохранившийся, насколько известно до сих пор, только в двух рукописях, находящихся в Лондоне и Ленинграде, цитируется в моем исследовании об Улугбеке как «Аноним Искендера». Подобно Шереф ад-дину, автор писал в Фарсе, но был лучше знаком со среднеазиатскими преданиями, обычаями и взглядами. Этим сочинением, наравне с трудом Низам ад-дина Шами, пользовался Хафиз-и Абру при составлении своего обширного исторического труда Зуб- дат ат-таварих, начатого в 1423 г. для другого внука Тимура, Байсункара. Полного эзкемпляра этого труда до сих пор не получено; экземпляров той части, которая относится к царствованию Тимура, пока еще нигде не оказалось, и содержание этой части нам известно преимущественно по сочинению более позднего историка, Абд ар-Раззака Самарканди (1413—1482), доведенному до 1471 г. Сочинение Абд ар-Раззака также не издано, хотя имеется в большом числе хороших списков.
Кроме этих и других сочинений на персидском языке, упоминается еще хроника Та’рих-и хани, написанная по распоряжению Тимура уйгурскими бахши уйгурским алфавитом на уйгурском языке. Так говорит узбецкий автор начала XVI в., по-видимому еще имевший в руках экземпляр этой книги. Под словом бахши в этом случае следует понимать, конечно, не буддийских жрецов, но составляющих документы, написанные уйгурским шрифтом, чиновников; мы знаем, что такие чиновники были не только у чагатайских ханов и Тимура, но также у потомков Тимура во второй половине XV в. По-видимому, в этой книге, как и в тех степных преданиях, которыми пользовались аноним Искендера и Мухаммед-Хайдер, излагались не столько исторические рассказы, сколько легенды и эпические сказания. Очень вероятно, что уйгурскими секретарями Тимура была придумана легенда о том значении, которое будто бы имели в Средней Азии предки Тимура еще со времени Чингиз-хана и даже раньше.
Европейские ученые часто выражали сожаление об утрате «Истории четырех улусов», будто бы составленной внуком Тимура, Улугбеком, на персидском языке. Ссылки на это сочинение мы находим у Хондемира, историка XVI в.; кроме того, автор, писавший, вероятно также в XVI в., по-персидски в Мавераннахре (две рукописи этого труда находятся в Лондоне, по одной напечатан еще в 1839 г. малоудовлетворительный английский перевод), называет свой труд сокращением труда Улугбека, хотя, несомненно, вносит в него и некоторые добавления. Из слов Хондемира видно, что «История четырех улусов» в действительности была составлена в не Улугбеком, а только от его имени и вообще воспроизводила труд Рашид ад-дина и введение к труду Низам ад-дина Шами с незначительными дополнениями. Утрата этого труда, таким образом, не составляет большой потери для науки.
Вообще нет основания полагать, чтобы среднеазиатская историография эпохи монголов и Тимуридов создала или могла создать такой труд, который мог бы быть поставлен наравне с трудом Рашид ад-дина. Вероятно, и в Средней Азии были известны те сказания монгольской «Золотой книги», которые, кроме Персии, по? лучили литературную обработку в Китае; но сведений об использовании тех же сказаний в Средней Азии мы не имеем. Яркие картины кочевой жизни, казалось бы, должны были обеспечить труду Рашид ад-дина популярность среди турецких народностей, но, по-видимому, эта сторона его труда была оценена среди западных турок, в Малой Азии, раньше, чем в Туркестане. В Туркестане труд Рашид ад-дина, вместе с историей Тимура Шереф ад-дина Иезди был переведен на турецкий язык только в начале XVI в. для узбецкого хана Кучкунчи; в Малой Азии уже в XV в. труд Рашид ад-дина был в широкой степени использован для «Истории сельджукского дома», написанной (некоторые части этого труда были только переводом персидских трудов Равенди и Ибн Биби) для турецкого султана Мурада II (1421— 1451). Между прочим, автор воспользовался приведенными у Рашид ад-дина изречениями Чингиз-хана, перевел их на турецкий язык и смело приписал их мифическому предку своего народа Огуз-хану. Одним из турецких ученых было высказано предположение, что в Огуз-наме отразилось подлинное турецкое законодательство, которому будто бы подражал Чингиз-хан, но из сопоставления персидского текста с турецким ясно видно, что подлинником является первый, переводом — второй. В одном месте турецкий автор читал в персидской рукописи ‘собака’ вместо ‘камень’, вследствие чего в турецком тексте вместо упавшего в воду камня говорится об упавшей в' воду собаке.
Сопоставление сведений Рашид ад-дина с тем, что рассказывали в Туркестане в XIV и XV вв. о событиях XIII в., ясно показывает, что эти рассказы не основывались ни на каких действительных происшествиях и только придумывались для того, чтобы объяснить и оправдать фактически установившееся положение. Это происходило одинаково в государстве Тимура и в отделившихся от Мавераннахра восточных областях. Тимур происходил из отуреченного монгольского племени барлас (по-монгольски барулас), владевшего тогда местностью по Кашка-Дарье. Мы знаем от Рашид ад-дина, что одним из эмиров Чагатая был Карачар из рода барлас, считавшийся потом предком Тимура; но ни о Карачаре, ни о его ближайших потомках не говорится у Рашид ад-дина, чтобы они принимали сколько-нибудь выдающееся участие в управлении государством; между тем предание, как оно сложилось при Тимуре, говорит о Карачаре и его потомках как о таких же полновластных правителях чагатайского государства, каким потом был Тимур. Эта власть будто бы основывалась на письменном договоре, впервые заключенном еще между прадедом Чингиз-хана Кабул-ханом и его братом Качули, предком Карачара, и потом возобновлявшемся несколько раз; говорится даже о письменном документе, будто бы исчезнувшем во время смут XIV в. Таким же образом представители другого отуреченного монгольского племени, дуглатов, владевшие в середине XIV в. обширной областью, заключавшей в себе, кроме Китайского Туркестана, Фергану и южную часть Семиречья до Иссык-Куля, утверждали, что их предок Уртубу получил эту область еще от Чагатая; между тем Рашид ад-дин говорит о племени дуглат, что среди его представителей вплоть до времени самого Рашид ад-дина не было никого, кто бы достиг почета и славы.
Обращает на себя внимание то значение, которое имели как в западной, так и в восточной части Средней Азии в то время отуреченные монгольские племена. Историки не дают нам перечисления родов, на которые делились кочевники обоих государств, по среди отдельных названий родов почти нет названий прежних турецких народностей. В государстве Тимура упоминается род кипчак, но не упоминается род карлук; уйгуры упоминаются как род или народность, из которой происходили турецкие секретари (бахши) Тимура и его потомков; но ничего не говорится о территории, которая была бы занята уйгурами, как некоторыми другими родами. Рашид ад-дин говорит только о четырех тысячах монгольского регулярного войска, данных Чингиз-ханом Чагатаю; большое число названий монгольских народностей, встречающихся среди названий кочевых родов Средней Азии в XIV в., заставляет полагать, что впоследствии в Туркестан пришло более значительное число монголов. По-видимому, представители одной и той же народности поселялись в нескольких местах; часто мы встречаем одно и то же название среди родов, подчиненных Тимуру, и родов, живших в восточных областях. К числу таких родов принадлежит и род дуглат; из этого рода происходил пользовавшийся полным доверием Тимура эмир Давуд, муж его сестры Кутлуг-Туркан (Теркен). Таким же родом в восточных областях был род барлас.
Замечательно, что название чагатай сохранилось только за кочевниками государства Тимура, хотя в восточных областях имели гораздо больше значения ханы, считавшиеся потомками Чагатая. Кочевники этих областей назывались монголами, их страна — Моголис- таном. Так, без н, произносилось народное название монголов в Средней Азии с самого начала, хотя в монгольских текстах всегда писалось монгол; единственные из переселившихся на запад монголов, до сих пор сохранивших свой язык (это племя живет в Афганистане), тоже называют себя могол. Считая себя чистыми представителями среднеазиатских кочевых традиций, моголы с презрением называли чагатаев людьми смешанного происхождения, метисами (караунас); с другой стороны, чагатаи, как представители традиций среднеазиатской монгольской государственности, называли моголов разбойниками (джете). Это название, которое в европейской науке иногда пытались толковать в смысле названия древних гетов, в действительности употреблялось, как мы видели, в том же смысле, как в XV в. в турецкой Средней Азии слово казак — в смысле отрядов кочевников, отделившихся от того государства, к которому они принадлежали, и находившихся с ним в состоянии войны.
Не вполне ясно, в какой степени моголы XIV-XV вв. еще были монголами по языку и можно ли считать вражду между монголами и чагатаями национальной враждой между монголами и турками. Есть некоторые указания, что язык моголов был монгольским; еще в начале XVI в. Бабур говорит, что его дядя Ахмед-хан моголь- ский носил прозвание алачи и что это слово «на языке моголов и калмыков» значит ‘убийца’. С другой стороны, Мухаммед-Хайдер считал моголов и киргизов одним и тем же народом и видел всю разницу между ними в том, то моголы приняли ислам, тогда как киргизы оставались в то время язычниками. Потомки Ахмед-хана, во всяком случае, были по языку турками; уже сын Ахмед-хана, Са‘ид-хан, умерший в 1533 г., писал стихи по- персидски и по-турецки. Мухаммед-Хайдер отличает моголов от коренного населения Восточного Туркестана и понимает под Моголистаном преимущественно степи от Балхаша, составлявшего границу между Моголистаном и Узбекистаном, на западе и до страны калмыков на востоке; на севере границу составляли Эмиль и Иртыш, на юге — Фергана и области Восточного Туркестана от Кашгара до Баркуля (собственно, Барс-куль). В XVI в. моголы были вытеснены оттуда калмыками и киргизами, но оставались в Кашгарии, где их, по словам Мухаммед-Хайдера, считалось около 30000. Условия в Кашгарии неблагоприятны для сохранения кочевой жизни, и после исчезновения, в конце XVII в., ханской династии моголы должны были скоро слиться с местным оседлым населением и утратить свое название. По языку в Кашгарии, по-видимому, давно уже не было разницы между кочевниками и оседлыми поселенцами; название кенджек, существовавшее в XI в. при Махмуде Кашгарском, по-видимому, давно было забыто. В стране моголов поэтому с самого начала не было, как в стране чагатаев, противоположности между турками и таджиками, или сартами, хотя бытовые отличия на востоке, где кочевники меньше подчинились влиянию мусульманской культуры, были еще больше. У моголов особенным уважением пользовались воины, проводившие в молодости некоторое время в полном одиночестве в пустынях, горах или лесах, на расстоянии одного или двух месяцев пути от ближайшего жилья, питаясь мясом и одеваясь в шкуры убитых ими животных. У чагатаев такого обычая, конечно, не могло быть.
Чагатай при Тимуре считали себя вполне мусульманским войском, хотя по своей внешности и по своему военному устройству оставались верны традициям Чингиз- хана. Связанное с именем Чингиз-хана обычное право кочевников обозначалось старотурецким словом тору, переделанным в тура, может быть под влиянием известного еврейского слова, находящегося и в Коране. Тимура и чагатаев обвинили даже в том, что для них тура Чингиз-хана стояла выше шариата; на этом основании сирийскими богословскими авторитетами была издана фетва[2], по которой Тимур и его подданные не признавались мусульманами. В 1372 г. послу Тимура было сказано в Хорезме: «Ваше царство — область войны (дар ал-харб), и долг мусульман — сражаться с вами». Резким внешним отличием Тимура и его воинов от прочих мусульман были сохраненные ими, по монгольскому обычаю, косы, что подтверждается и некоторыми среднеазиатскими иллюстрированными рукописями того времени. Когда войско Тимура осаждало Дамаск (1400— 1401 гг.), его внук Султан-Хусейн изменил своему деду и перешел на сторону осажденных; ему прежде всего отрезали косу и заставили его переменить одежду.
Понимание подробностей деления чагатаев на племена и роды несколько затрудняется неясностью терминологии; в одном и том же значении употребляются термины улус, имевший, как мы видели, и гораздо более обширное значение (говорится об улусе Джучи или улусе Чагатая), иль и Тюмень, по-видимому, также монгольское аймак. Слово тюмень в значении ‘множество, десять тысяч’ перешло в турецкий язык из языка коренного населения Кашгарии; впоследствии термин тюмень чаще, чем к кочевникам и войску, применялся к массе оседлого населения. Мухаммед-Хайдер различает в Кашгарии (по его выражению, в Кашгаре и Хотане) четыре класса: тюмень — крестьянство, каучин — войско, аймак — кочевников, имевших право на определенное количество хлеба, тканей и т. п., и класс чиновников и духовенства. Вероятно, второй и третий класс вместе составляли моголов. Термин тюмень в новейшее время в Бухаре употреблялся для обозначения жителей равнин, в противоположность горцам — кухистани. Положение чагатаев в государстве Тимура сравнительно с оседлым населением яснее, чем у восточных авторов, определяется у испанского посла Клавихо, видевшего их в августе 1404 г.: «Они могут ходить везде, где хотят, со своими стадами, пасти их, сеять и жить где хотят, и зимой и летом; они свободны и не платят податей царю, потому что служат ему на войне, когда он их призовет».
Особенным значением среди чагатаев пользовались четыре рода: арлат, джалаир, каучин и барлас. Слово каучин, как мы видели, первоначально не было названием отдельного рода или племени, но названием привилегированной части войска; по словам Шереф ад-дина йезди, так называлась собственная тысяча хана. Очень вероятно, что из каучинов происходил первый правитель Мавераннахра из чагатайских эмиров Казаган (1346—1358), внук которого впоследствии был побежден и убит Тимуром. Названия трех остальных родов были первоначально названиями монгольских национальностей; в чагатайском государстве каждый из этих родов владел определенной территорией; арлаты жили в северной части Афганистана, джалаиры — на СырДарье около Ходженда, барласы — в местности по Кашка-Дарье. Наравне с родовыми единицами упоминаются, как отдельные части чагатаев, имевшие своих предводителей и свою территорию, отряды, образовавшиеся в свое время вокруг отдельных ханов или царевичей и после их смерти сохранившие их имя. Так, около Балха упоминается «кебекский тюмень»; по словам анонима Искендера, Кебек в царствование своего брата Эсен-Буки получил право собрать вокруг себя богатых людей (очевидно, кочевников, владевших наибольшим количеством стад) из каждого улуса; от этих людей, по словам историка, происходили те, «которые теперь с гордостью называют себя собственными людьми Кебека». По словам того же источника, к Кебеку присоединился потом улус его побежденного врага царевича Ясавура; но при Тимуре ясавури упоминаются отдельно как род, живший около Самарканда; глава ясавуриев, эмир Хизр, владел Самаркандом и по словам анонима Искендера,
Самая тесная связь была, конечно, между Тимуром и родом барлас, к которому он сам принадлежал; отдельные представители этого рода часто называются «братьями» Тимура. С эмирами арлатов и джалаиров Тимур долго боролся за власть, даже после своего провозглашения главой чагатайского государства; улус джалаиров даже был объявлен в 1376 г. уничтоженным, и его остатки были распределены по отрядам других эмиров. Среди особенно близких Тимуру эмиров упоминаются, однако, не только барласы, но и представители других родов; одним из них был Акбуга из рода найман, подобно многим другим сподвижникам Тимура, заранее определивший для себя место погребения около предполагавшегося (в Шахрисябзе) места погребения самого Тимура. Замечательно, что эти местные кладбища называются тем же словом (мурчал), как место отряда или отдельного воина во время битвы.
Этот рассказ и многие другие свидетельствуют о популярности Тимура среди чагатаев вообще, особенно среди их главарей. К военному элементу своей страны Тимур, несомненно, чувствовал себя гораздо ближе, чем к городскому и сельскому населению, хотя и Тимур совершил поступок, который в глазах кочевников обоих среднеазиатских государств, чагатайского и могольского, был особенным преступлением: сделал если не своим постоянным местопребыванием, то своей столицей большой город и стал воздвигать в нем постройки. Переход кочевников, их царевичей и главарей в города считался нарушением ясака Чингиз-хана. Предписание «всегда кочевать, никогда не становиться оседлыми» приписывалось и малоазиатскими турками Огуз-хану, причем в этом случае употреблен термин отурак, этимологически ближе стоящий к современным европейским словам с этим значением (русск. «оседлый», франц. «sedentaire», нем. «sephaft»), чем употребляемое теперь в Средней Азии слово джатак. Ненависть к городам была в Мого- листане, конечно, упорнее, чем на западе. Еще во второй половине XV в., когда потомки Тимура давно успели прославиться своими постройками в Самарканде и Герате, могольский Юнус-хан из-за неудовольствия своих моголов должен был отказаться от своего намерения поселиться в Аксу, хотя этот пункт тогда «только по сравнению с Моголистаном мог считаться городом». Когда Юнус-хан несколько лет спустя занял Сайрам и тотом Ташкент и поселился там (в Ташкенте, как известно, и теперь находится его могила), часть моголов ушла от него вместе с сыном самого хана, Ахмедом, остававшимся и впоследствии, в противоположность своему отцу и старшему брату, настоящим степным воином по привычкам и наружности. Таковым видел его еще в 1502 г. его племянник Бабур.
В чагатайском государстве о возмущении на этой почве кочевников против своего властителя говорится только в рассказах о событиях XIV в. Историки хвалят Казагана за то, что он оставался верен кочевой жизни, зимовал на берегу Аму-Дарьи, проводил лето в горах около Бальджуана, не трогал земель оседлого населения. Его сын Абдулла, не спросив позволения у отца, совершил набег на Хорезм; хорезмийцы откупились от него за 200 томанов (2000000 серебряных динаров); Казаган, узнав об этом, выразил сыну резкое порицание за беспричинное нападение на земли мусульман. О правлении Казагана говорится, что при нем и турки, и таджики пользовались полным благоденствием. Абдулла после отца тоже правил хорошо, но вызвал неудовольствие некоторыми действиями, как, например, решением сделать своим местопребыванием Самарканд; поэтому он был низложен эмирами меньше чем через год после смерти Казагана. После нескольких лет смуты власть перешла к внуку Казагана, эмиру Хусейну. Он задумал сделать своей столицей Балх; Тимур уговаривал его не делать этого, указывая на судьбу его дяди; Хусейн не послушался; произошло восстание, в котором принял участие сам Тимур. Хусейн был убит; власть перешла к Тимуру, который тотчас сделал сам то, за что упрекал Абдуллу и Хусейна: избрал своей столицей большой город, именно Самарканд, и построил в нем стены и цитадель. Из всего этого можно заключить, что, помимо нежелания самих кочевников переменить свою жизнь на жизнь оседлых поселенцев и помимо предписаний Чингиз-хана в интересах коренного населения, таджиков, также признавалось Желательным, чтобы кочевники оставались в степи. Ханы и эмиры переходили в города, конечно, не одни, но с некоторым числом своих соплеменников; трудно было примирить интересы пришельцев с интересами прежних жителей, на которых, несомненно, и без того вредно отражалось управление главарей кочевников и происходившие среди них междоусобия. Об основании при Хайду и Туве города Андижана аноним Искендера говорит, что ханы привели туда много народа из всех своих владений; еще в эпоху автора представители каждого народа, т. е., вероятно, каждого рода бывших кочевников, имели в этом городе свой квартал.
Тимур, кроме турецкого языка, знал персидский, имел некоторое понятие не только об исламе как религии, но также о мусульманской науке и искусстве, привлекал отовсюду в Самарканд ученых и художников, проводил новые каналы, строил в Самарканде великолепные здания, вообще старался производить на современников своей созидательной деятельностью не менее сильное впечатление, чем разрушительной. К этой стороне его деятельности турецкие элементы его государства не имели почти никакого отношения. Наиболее турецкой страной из покоренных Тимуром культурных стран был Хорезм; мастера из Хорезма выстроили для Тимура великолепный дворец Ак-сарай в Шахрисябзе; но в этом здании, кроме названия, по-видимому, не было ничего турецкого; среди надписей на стенах есть много персидских стихов, но ни одного турецкого. Сам Тимур, по-видимому, не интересовался поэзией, ни турецкой, ни даже персидской; нет никаких указаний на то, чтобы он знал персидских поэтов, если не считать анекдотического рассказа о встрече его с Хафизом, может быть в 1387 г. Заботу о духовных интересах своих турецких подданных Тимур проявил только постройкой великолепного здания над могилой главного турецко-мусульманского святого, Ахмеда Ясеви (других построек Тимура вне Самарканда и его окрестностей не было); но грамота о вакфе в пользу этого здания, дошедшая до нас, составлена по-персидски.
В следующей лекции я постараюсь собрать данные об экономическом и культурном уровне среднеазиатских турок при Тимуре, при его потомках и при узбецких ханах.
Тимур при образовании своей империи не имел в виду, конечно, турецких национальных целей. Целью Тимура было подчинить своей власти как можно большее число стран, по возможности весь мир. Нет указаний на то, чтобы Тимур знал историю Александра Македонского; но его историк приписывает ему те же слова, которые приписывались Александру и завоевателям его типа, в том числе самому могущественному представителю иранской династии Бундов в X в. Адуд ад-дауля: «Весь мир не стоит того, чтобы иметь двух царей». Как завершение своей завоевательной деятельности Тимур представлял себе завоевание Китая, как до него хорезмшах Мухаммед, а после него Надир-шах, с той разницей, что для этих завоевателей поход на Китай был только отдаленной мечтой, тогда как Тимур успел собрать войско для похода, который был остановлен только его смертью; в Китае знали о военных приготовлениях Тимура и принимали меры для отражения нашествия. Есть даже известие, что начальники войска после смерти Тимура сперва хотели продолжать поход и только вследствие наступивших в царстве Тимура смут отказались от своего намерения.
Из всего этого видно, какое значение придавалось и в то время мусульманскими турками Китаю. Бабур говорит в своих записках, что всегда мечтал о путешествии в Китай, и некоторое время, когда ему казалось, что военные неудачи освободили его от всяких политических обязанностей, думал осуществить свою мечту, хотя он, конечно, мог бы быть в Китае только гостем, а не завоевателем, как Тимур. Самарканд оставался при Тимуре и его преемниках крупным торговым центром, куда проникали и китайские товары, хотя, насколько известно, в Туркестане в монгольский период не было таких научных сведений о Китае, какие мы находим в этот период в Персии, особенно в трудах Рашид ад-дина. Подробный рассказ о посольстве в Китай Шахруха в 1419—1422 гг., в котором принимали участие и послы из Самарканда, принадлежит одному из персидских участников посольства.
Предметом завоевательных стремлений Тимура были прежде всего области иранской культуры, раньше других, по географическим причинам, Хорезм, область ту- редкая по составу населения, но в то время едва ли сколько-нибудь уступавшая в культурном отношении чисто иранским областям. Тимур вывез из Хорезма в Самарканд большое число ученых и художников; хорезмийские мастера построили для Тимура дворец в Шахрисябзе, Ак-сарай, остатки которого до сих пор производят сильное впечатление в художественном отношении, особенно по подбору изразцов; это здание стойт едва ли не выше самаркандских построек Тимура. Обстоятельства сложились так, что от войн Тимура больше всего пришлось пострадать Хорезму. Незадолго перед этим Хорезм освободился от подчинения Золотой Орде и находился под властью собственной династии, происходившей, как и династия Тимура, от отуреченных монголов; тем не менее хорезмийский владетель Хусейн Суфи не допускал никакого сравнения между вполне усвоившими мусульманскую культуру хорезмийцами и походившими по внешности и нравам на язычников чагатаями. Когда в 1372 г. в Хорезм прибыл для переговоров посол Тимура, Хусейн Суфи отказался от всяких переговоров и резко сказал послу: «Ваше царство — область войны (т. е. владение неверных), и долг мусульман — сражаться с вами». После покорения чагатаями в 1379 г. Хорезм несколько раз поднимал восстание; во время борьбы между Тимуром и золотоордынским ханом Тохтамышем Хорезм несколько .раз переходил на сторону Тохтамыша и чеканил монеты с его именем. Поэтому Хорезм и в особенности его столица Ургенч подверглись более тяжкой участи, чем другие завоеванные Тимуром области. Во время походов Тимура было много случаев избиения в большом числе жителей городов, но никаких мер не принималось к тому, чтобы эти города оставались пустыми и после. Те же города, где было перебито несколько десятков тысяч людей, потом снова имели большое число жителей и были местопребыванием сыновей и внуков Тимура. Только один Ургенч был совершенно уничтожен как город, и на его месте, чтобы выразить внешним образом уничтожение города, был посеян ячмень. Через три года было разрешено восстановить Ургенч, но только в размерах одного квартала. Хорезм после Тимура так и не вернул себе своего прежнего торгового и культурного значения, тем более что хо- резмийская область, по своему географическому положению, более всего страдала от продолжительных войн между узбеками, т. е. турками Золотой Орды, и чагатаями.
Сам Тимур, как мы видели, был воином чагатайского типа, и его турки-чагатаи были ему, конечно, гораздоближе, чем его иранские подданные—т таджики. В войске Тимура рядом с турками были иранцы; историк-хорасанец Хафиз-и Абру даже утверждает, что Тимур и» всех отрядов своего войска более всего доверял хорасанцам; но в то же время Тимуру приписываются изречения, в которых военные качества признаются только за турками. Когда Тимур в 1404 г., незадолго до своей смерти, давал наставления своим сыновьям и внукам,, он говорил им, что владевший прежде Западной Персией Султан-Ахмед, Джалаир (и эта династия вышла из отуреченных Монголов), не внушает беспокойства, как человек «с характером таджика». Но в то же время Тимур, как все турки, должен был подчиниться влиянию иранской культуры. Тимур был неграмотен, но не был чужд культуре, хорошо играл в шахматы, находился в в постоянном общении с учеными и из бесед с ними вынес основательные познания в нескольких науках; своими познаниями в истории он удивил одного из величайших арабских историков того времени — Ибн Халдуна. Тимур заботился не только о военных успехах, но и о- привлечении в свое государство и в свою столицу ученых, об увековечении своей славы грандиозными постройками и оросительными работами; во всем этом он находился в зависимости от людей иранской культуры и, по крайней мере большею частью, иранского происхождения.
Только в последние годы жизни Тимура, в связи с задуманным походом на Китай, мы видим с его стороны те действия, к которым правитель нашего времени приступил бы с самого начала. Принимаются меры к прочному подчинению тех турецко-монгольских народностей, против которых до тех пор предпринимались только набеги; в степи строятся крепости, причем передовым пунктом была крепость на Иссык-Куле, вообще проявляется забота о восстановлении земледелия и городской Жизни. Все, что в этих отношениях было достигнуто перед походом Тимура на Китай, было утрачено тотчас После смерти Тимура, и попытки его преемников вновь подчинить кочевников не имели почти никакого успеха.
Тимур не был так счастлив в своих сыновьях и внуках, как Чингиз-хан, и после его смерти не могло быть и речи о сохранении границ империи, не говоря уже о дальнейшем расширении их. Очень скоро после смерти Тимура его династия лишилась всех своих владений, кроме Туркестана и восточных и частью южных областей Ирана; но на этом ограниченном пространстве, благодаря установлению сравнительного спокойствия И уменьшению размеров военных предприятий, могла происходить более оживленная культурная работа, чем при Тимуре.
Главным городом империи вместо Самарканда сделался Герат, местопребывание того сына Тимура, Шахруха, к которому после некоторых междоусобий перешла верховная власть над всеми областями, оставшимися под властью династии Тимура; но и Самарканд, где сорок лет (1409—1449) правил старший сын Шахруха Улугбек оставался блестящим городом, и постройки Улугбека по технической прочности, размерам и внешнему великолепию даже превзошли постройки его деда. Ни в гератских, ни в самаркандских постройках не было ничего национально-турецкого. Кроме мечетей и медресе, строились также здания общеполезного назначения, как бани, караван-сараи и т. п., но и среди них, по- видимому, не было ничего подобного единственной из построек Тимура, имевшей национальное значение, именно зданию над гробницей Ахмеда Ясеви с его огромным котлом для угощения местных дервишей и приезжих гостей. Эта принадлежность здания соответствовала мусульманским понятиям о назначении обители дервишей, ханегаха (в документах встречается выражение «ханегах — убежище странников»), и вместе с тем турецким представлениям об обязанности начальника заботиться о щедром угощении своих подчиненных.
Зато при потомках Тимура получила значительное развитие турецкая литература, о которой в истории самого Тимура почти ничего не говорится. Турецкая поэзия была в чагатайском государстве и раньше; дервиш Кабул-шах, провозглашенный ханом в 1366 г. и скоро после этого низложенный, писал стихи, пользовавшиеся известностью еще в XV в.; как хан, он должен был считаться потомком Чингиз-хана; очевидно, что его язык был турецким; на этом же языке им, по всей вероятности, сочинялись стихи. Один из сподвижников Тимура, эмир Сейф ад-дин, барлас, писал стихи персидские и турецкие. Но после смерти Тимура появляются более популярные поэты Секкаки и Лутфи; за последним признавал поэтические достоинства и классический поэт Мир Али-Шир Неваи, со времени рождения которого в нынешнем году прошло 500 лет по мусульманскому счету. Секкаки прославлял в своих стихах уже внука и ближайшего преемника Тимура в Самарканде Халиль-Султяна (1405—1409), впоследствии еще более прославлял Улугбека; в стихах, посвященных Улугбеку, автор говорит также о себе как турецком поэте: «Небо еще много лет должно совершать свой кругооборот, прежде чем оно вновь создаст такого турецкого поэта, как я, и такого ученого царя, как ты». Лутфи также говорит, что Улугбеку известны достоинства его стихов, не уступавших, по его мнению, популярным в то время стихам персидского поэта XIV в. Сельмана из Савы. Был также, уже при Шахрухе и Улугбеке, турецкий поэт из представителей династии Тимуридов, Сиди-Ахмед б. Мираншах; написанное им в 839/1435—36 г. для Шахруха Та'ашшук-наме в некоторых отношениях представляет, как видно из заглавия, подражание Мухаббат-наме золотоордынского поэта середины XIV в. Хорезми. В самом конце эпохи Тимуридов, в конце XV и в начале XVI в., писал сочинения на турецком языке другой потомок Миран-шаха, Бабур; из слов Бабура мы знаем, что популярным поэтом был также его двоюродный брат, Байсункар, владевший некоторое время Самаркандом. Всех других чагатайских поэтов затмил во второй половине XV в. Мир Али-Шир Неваи. Только произведения Неваи пережили своего автора и получили широкую известность далеко за пределами владений Тимуридов; даже произведения Бабура, несмотря на их несомненные достоинства, сохранились только в небольшом числе списков и были настолько забыты, что должны были быть вновь открыты европейскими учеными. Мир Али-Шир был человеком персидской культуры, вводил в турецкую поэзию персидские сюжеты, даже написал историю древнеперсидских царей. Нет известий, чтобы он интересовался, например, сочинением Рашид ад-дина, вообще историей турок и монголов. В то же время он, однако, придавал значение турецкой поэзии и турецкому языку; в одном из своих сочинений, написанных в самом конце его жизни, он даже старается доказать преимущества турецкого языка перед персидским, на что не решался, насколько известно, ни один из других турецких писателей, по крайней мере в Средней Азии.
Турецкие поэты писали преимущественно в Самарканде и Герате, т. е. в городах, где огромное большинство населения составляли таджики и где турецкий элемент был представлен династией и войском. Политическое господство турок должно было придать некоторое значение их языку; мы знаем, что даже в Египте, где турок, вне военного элемента, вероятно, не было совсем, в эпоху мамлюков образовалась некоторая турецкая литература, преимущественно переводная. Разумеется, не все представители династии чувствовали себя турками и дорожили традициями своего народа; к тому же чисто турецкие традиции были вытеснены турецко-монгольскими. Турецкое военное устройство того времени было наследием империи Чингиз-хана, и кроме турецких военных терминов употреблялись монгольские, впоследствии забытые, например, слово хошун в смысле ‘военный отряд’. Степень преданности государя турецким национальным традициям определялась тем значением, которое придавалось законам Чингиз-хана по сравнению с нормами мусульманского права — шариата. Шахрух в Герате хотел быть только мусульманским султаном и халифом и решительно отказывался признавать законы Чингиз-хана, тогда как в то же самое время Улугбек в Самарканде старался соблюдать, по крайней мере в военных делах, все законы, связывавшиеся с именем Чингиз-хана, назначая, по примеру Тимура, подставных ханов, вообще старался править в духе своего деда.
В противоположность Тимуру, Улугбек при жизни своего отца не мог совершать походов на Переднюю Азию; оттого при нем походы на Золотую Орду и Моголистан должны были получить больше значения, чем при Тимуре. Улугбек, однако, не имел возможности вернуться к тем планам, которые были у Тимура в последние годы его жизни; мечты Улугбека, как и прежние планы Тимура, не шли дальше возведения на престол своих ставленников из местных царевичей. Эта цель не была достигнута Тимуром и не могла быть достигнута Улугбеком, не унаследовавшим, по-видимому, военных талантов своего деда и не обладавшим темпераментом завоевателя; даже самое крупное из военных предприятий Улугбека, его поход в Моголистан в 1425 г., осталось без всяких результатов. Владения Улугбека к концу его правления были менее обширны, чем в начале; моголы отняли у него области к востоку от Сайрама, узбеки — области по Сыр-Дарье ниже Туркестана. Могущество узбеков в то время усилилось под властью хана Абулхайра, сыновьям и внукам которого было суждено впоследствии положить конец государству Тимуридов. Абулхайр зимой 1430/31 г. захватил на некоторое время северную часть Хорезма с городом Ургенчем; осенью 1448 г., когда Улугбек после смерти Шахруха старался подчинить своей власти Хорезм, Абулхайр совершил набег на Мавераннахр и разграбил окрестности Самарканда; в 1451 г. Абулхайр вмешался в происходившие в Мавераннахре междоусобия среди Тимуриров; с его помощью потомок Мираншаха Абу Са'ид победил потомка Шахруха Абдуллу, племянника Улугбека. Победа Абу Са'ида была в то же время победой ходжи Ахрара, стоявшего во главе среднеазиатского дервишизма и религиозной оппозиции против Улугбека и его системы управления. Почитатель своего деда Тимура, Улугбек в то же время был приверженцем турецко-монгольских военных традиций и до некоторой степени турецким патриотом. На это указывают монеты, чеканенные им в Герате и Самарканде в течение тех двух лет (1447— 1449), когда он стоял во главе государства Тимуридов (до 1447 г. монеты и в Самарканде, где фактически управлял Улугбек, чеканились с именем Шахруха). Улугбек едва ли не единственный из Тимуридов (среди монет самого Тимура такие монеты есть), чеканивший монеты и надписи на турецком языке. Надпись монет Улугбека: Эмир Тимур гурган химметидин Улугбек гурган созумуз, т. е. «По духовному благословению эмира Тимура гурга- на слово наше Улугбека гургана» (формула сдзум, или созумуз, употреблялась, как известно, в ханских ярлыках до последнего времени и представляет перевод монгольского уге ману, встречающегося на монетах Тимура; гурган — монгольское слово ‘зять’, как называл себя Тимур и некоторые из его потомков, породнившиеся, по его примеру, с домом Чингиз-хана).
Турецкий патриотизм не мешал Улугбеку усвоить еще в большей степени, чем Тимур, иранскую культуру. Улугбек не только беседовал, как Тимур, с учеными, но сам занимался наукой, особенно астрономией, и представлял редкий в истории ислама пример ученого на престоле; современники сравнивают Улугбека в этом отношении только с Александром, учеником Аристотеля, очевидно не находя подходящего примера в мусульманской истории. Астрономические труды Улугбека и его ближайших преемников признаются последним словом мусульманской астрономической науки.
Отношение Улугбека к науке наглядно показывает, какой прогресс представлял Самарканд Улугбека по сравнению с Самаркандом Тимура. Среди приближенных Тимура были как ученые, так и представители турецкого военного сословия, но между теми и другими не было ничего общего; не было примера, чтобы турецкий приближенный Тимура сделался ученым. Улугбек не только сам сделался ученым-астрономом, но создал себе ученика и преемника среди своих приближенных турок —Али Кушчи. Прозвание Кушчи показывает, что он занимал должность, соответствующую сокольничьему русских царей; на этой почве, вероятно, произошло первоначально его сближение с Улугбеком, который был большим любителем охоты, так что Бабур называет его кушчи падишах. По примеру своего государя Али увлекся астрономией и принимал участие в трудах по сооружению самаркандской обсерватории Улугбека и составлению астрономических таблиц.
Помимо влияния иранской науки, Тимур, несмотря на свою близость к турецким военным кругам, стоял и к своим иранским подданным настолько близко, что даже придумал для своего царствования персидский девиз — расти русти ‘в справедливости сила’. Улугбек, по- видимому, несмотря на свою ученость, был еще более турком, чем его дед, но, конечно, владел и персидским языком и, вероятно, на этом языке говорил с представителями местной богословской науки, среди которых были и наследственные шейх ал-исламы Самарканда, потомки жившего в XII в. автора Хидаи, Бурхан ад-дина Маргинани. Замечательно, что этих шейх ал-исламов, наравне с самим Улугбеком (при жизни Тимура такие обвинения против государя громко не могли высказываться), обвиняли в нарушении предписаний ислама и в увлечении запрещенными религией удовольствиями. Действительно, такой факт, как устройство шейх ал-исламом пира с приглашением певиц, с точки зрения ислама представлялся совершенно необычным и недопустимым; в то же время этот факт наглядно показывает, как мало жизнь Самарканда при Тимуре и Улугбеке стеснялась предписаниями религии. Разумеется, возможностями, открывавшимися этой свободой и культурным прогрессом, преимущественно пользовались представители правящего и богатого класса, но и народные массы не были устранены от участия в этой жизни. Из рассказа Клавихо о пирах Тимура видно, что во время этих пиров заботились также об угощении народа. По свидетельству историка Ибн Арабшаха, дворцы Тимура с их обширными садами в то время, когда сам Тимур там не жил, были доступны всем жителям Самарканда, богатым и бедным. Замечателен также обычай по случаю больших праздников в царской семье объявлять жителей столицы тарханами, т. е. освобождать их от податей и повинностей. Для кочевых завоевателей масса населения была податным сословием, обязанным платить деньги и работать в пользу кочевников, как в мусульманском государстве податным сословием были иноверцы. Эти условия не могли измениться и после принятия кочевниками ислама, несмотря на противоречие с мусульманскими традициями; во время народного движения в Самарканде в 1365 г. против турецких владетелей высказывалось обвинение, что они берут подушную подать (джизью) с мусульман. Тем не менее освобождение от этой незаконной с точки зрения ислама подати происходило не на почве подчинения мусульманскому праву, но на почве применения к оседлым жителям другой нормы кочевого права — тарханства. Пожалование отдельному лицу тарханства было исключением данного лица из податного сословия и возведением его в дворянство; такие тарханные грамоты сохранились в числе документов, издававшихся от имени хана в государствах, на которые распались монгольские государства; в Поволжье возведение в тарханство продолжалось и при русской власти, до времени Александра II. Массовое тарханство жителей целого города, конечно, первоначально не имелось в виду кочевым правом; но этот способ освобождения жителей столицы от податей и повинностей применялся и впоследствии, даже при узбеках. В конце XVIII в. Шах-Мурад, или эмир Ма'сум, ревностный приверженец шариата, в начале своего царствования для освобождения жителей Бухары от податей и повинностей объявил их тарханами, т. е. прибег в этом случае не к норме шариата, а к норме кочевого права. Эта привилегия ставила жителей столицы в выгодное положение по сравнению с жителями других городов и в особенности по сравнению с крестьянским сословием, положение которого под властью кочевников было особенно тяжело.
Государству Тимуридов, как и другим государственным образованиям в Средней Азии, не было предоставлено достаточно времени, чтобы на прочных основаниях создать культурную жизнь на национальной почве; смуты переходного периода вызвали кризис, которым воспользовались иноземные завоеватели. Торжество ходжи Ахрара и дервишизма не было связано с национальной борьбой иранцев против турок. Сам ходжа Ахрар был из горных таджиков и среди его ближайших приверженцев, насколько известно, не было турок; но дервишизм всегда имел успех и среди турецких кочевников, и Абу Са'ид своим союзом с ходжей Ахраром не порывал с национальными традициями. На это указывает и легенда, что Абу Са’ид видел во сне Ахмеда Ясеви и ходжу Ахрара, причем первый указывал ему на второго. Как правитель Абу Са‘ид продолжал традиции Тимуридов; на монетах изображался герб Тимура — три кружка.
Тимуриды погибли в борьбе с другими турками, вышедшими из степи, — узбеками. Узбеки гораздо менее чагатаев были затронуты иранской городской культурой и потому в большей степени сохраняли кочевые нравы. Узбецким ханам не приходилось, как Тимуру и Улугбеку, искусственно возбуждать среди своих кочевников турецкий военный патриотизм; легенды о военных подвигах богатырей слагались в степи совершенно независимо от ханов, часто против них. Легенды о военных событиях XIV—XV вв. в узбецком освещении включались даже в сочинения тимуридских историков и отличались гораздо большей жизненностью, чем придуманные для Тимура легенды о его предках. В Мавераннахре о Тимуре рядом с историческим повествованием сложилась и легенда, но на персидском языке; как видно и из монет Улугбека, воспоминания о Тимуре рано обратились в полурелигиозный культ «духа великого эмира». Более живой образ «Аксак-Тимура» как воина и полководца мы находим в татарских и ногайских легендах, чем в туркестанских.
Национальным турецким патриотом был и для узбеков, как для турок государства Тимуридов, Ахмед Ясеви. Город, где был похоронен Ахмед Ясеви и где на некоторое время утвердили свою столицу узбеки, получил название Туркестана, чем особенно красноречиво доказывается значение культа Ахмеда Ясеви для турок и значение турецкой национальной идеи для узбеков. В здании, построенном Тимуром над могилой Ахмеда Ясеви, находятся могилы многих узбецких ханов и ханш. Сюда же, в город Туркестан, удалились узбеки, когда они на короткое время, после поражения и смерти Шейбани в войне с персами (1510 г.), лишились Самарканда, Бухары и прочих своих завоеваний.
Шейбани, внук Абулхайра, завоеватель государства Тимуридов, был и чувствовал себя турком, но именно в своих завоевательных стремлениях руководился не турецкими национальными целями. Как все кочевые завоеватели, он овладевал одной областью после другой, останавливаясь только перед непреодолимыми препятствиями. По словам одного из своих персидских историков, он прославился военными подвигами и в Туране, и в Иране; он завоевал Хорасан и, конечно, не ограничился бы одной этой иранской областью, если бы не его поражение в войне с Исма'илом Сефевидом, основателем новоперсидского государства. Незадолго до этого Шей- бани потерпел поражение в северных степях от части узбецкого народа, отделившейся от главной массы узбеков при Абулхайре и за это получившей название казак, как называли среди кочевников людей, отделившихся от своего государства и находившихся с ним в состоянии войны. В первое время употреблялся термин узбек-казак. Существование такой группы показывает, что узбеки так же мало, как прежние кочевые народы, были склонны добровольно объединиться под властью своих ханов для завоевательных целей.
Факт завоевания Мавераннахра новым турецким народом, притом почти совсем не затронутым персидской культурой, должен был способствовать дальнейшему развитию литературы на турецком языке, особенно переводной; говорится о целом ряде таких трудов, написанных для первых узбецких ханов. Еще около 1530 г. о самаркандском хане Абу Са'иде, двоюродном брате Шейбани, говорится как' о турке, совершенно не знавшем по-персидски. Но такое отчуждение завоевателей от покоренного населения не могло долго продолжаться. Умерший в 1539 г. племянник Шейбани бухарский хан Убейдулла считался идеальным правителем не с точки зрения кочевых традиций, но с точки зрения мусульманского права — шариата. В таком же духе старался править самый знаменитый из узбецких ханов XVI в. бухарский хан Абдулла, умерший в 1598 г., объединивший под своей властью, кроме Мавераннахра, Хорезм и Хорасан. При провозглашении Абдуллы ханом в 1583 г. (фактически вся власть была в его руках и раньше) был совершен старый монгольский обряд поднятия хана на куске белого войлока, но за четыре угла этого куска держались не главари кочевых родов, как требовалось кочевыми традициями, а главы бухарских дервишских орденов; в этом мы видим любопытный пример, как старались примирить чисто языческий обряд с духом мусульманской государственности.
Абдулла достиг своих целей такими же средствами, как другие монгольские и турецкие государи в Средней Азии. Его правление было благодетельным преимущественно в глазах оседлого населения, для которого было выгодно существование сильной власти; его имя до сих пор прославляется в Туркестане как насадителя порядка и культуры; ему приписываются все общеполезные сооружения: проведение новых каналов, постройка в степи караван-сараев и т. п. Но кочевники так же мало, как прежде, нуждались в объединении под сильной властью, и победы Абдуллы были куплены кровавым истреблением всех его противников. Истреблялись не только члены враждебных владетельных родов, до грудных младенцев включительно, но и народные массы, особенно во время походов Абдуллы на север, в степь. Рассказывают, что во время одного из таких избиений нарочно погнали толпу избиваемых мимо хана, чтобы этим вызвать его жалость и побудить его остановить избиение, но хан остался неумолим и избиение было доведено до конца. К тому же это кровопролитие оказалось бесцельным. Несмотря на понесенные потери, казаки еще до смерти Абдуллы снова произвели нашествие на Мавераннахр и дошли до Самарканда. После смерти Абдуллы и его сына Абд ал-Мумина государство, основанное Абдуллой, быстро распалось, все завоевания были утрачены, в самой Бухаре власть перешла к новой династии, под властью которой находилась только часть бывших владений хана. Ни один из последующих ханов не объединял под своей властью такого числа областей, как Абдулла.
Отсутствие среди узбеков политического единства и стремления к нему особенно ясно сказалось в судьбе Хорезма. Хорезм при последних Тимуридах входил в число владений султана, правившего в Герате, совершенно независимого от султана, правившего в Самарканде. Шейбани завоевал Хорезм уже после Самарканда, почти одновременно со своим походом на Хорасан, и при жизни Шейбани Хорезм вошел в состав того же узбецкого ханства, как Самарканд й Бухара. Но после битвы 1510 г. победитель, персидский шах Исма'ил, предоставил Самарканд и Бухару последнему Тимуриду, Бабуру, а в Хорезм послал наместников от себя. Бабур был вытеснен из Мавераннахра родственниками Шейбани; персидских наместников вытеснили из Хорезма другие узбеки, тоже вышедшие из потомков Шибана, но из другой ветви, чем Абулхайр» В XVI в. Хорезм два раза, при Убейдулле и Абдулле, на короткое время подчинялся бухарским ханам; но в конце концов династия потомков Шибана в Хорезме оказалась долговечнее, чем узбецкая династия в Самарканде и Бухаре, и правила почти до конца XVII в., тогда как господство дома Абул- хайра прекратилось уже в конце XVI в. Хорезмийский историк хан Абулгази (ум. в 16&3 г.) склонен считать гибель дома Абулхайра наказанием за произведенное Абдуллой избиение представителей хорезмийской династии; вообще он видит в действиях Абдуллы в Хорезме признаки «недомыслия», хотя в общем высоко ставил Абдуллу как правителя, упоминает и о высокой ценности на международном денежном рынке чеканившейся при Абдулле монеты. Между тем сам Абулгази первым из хорезмийских ханов стал производить набеги на Бухару; при сыне и преемнике Абулгази Ануше Бухара находилась короткое время во власти хорезмийцев.
С тех пор начались кровавые междоусобия среди турецких народов Средней Азии, продолжавшиеся до завоевания Туркестана русскими и китайцами. Борьба происходила не только между отдельными государствами, но и между отдельными элементами каждого государства. В XVI—XVII вв. под властью турок находилось огромное пространство от Каспийского моря на западе до Хами на востоке, от Гиндукуша и Куэнь-Луня на юге до границ русских владений в Сибири на севере. Все эти области находились в состоянии, указывающем на упадок культуры по сравнению с недавним прошлым.
При объяснении этого явления историк, как во многих других случаях, находится в затруднении, что признавать причиной и что следствием. Завоевание значительной части Средней Азии таким отсталым в культурном отношении народом, как узбеки, должно было уменьшить значение Средней Азии для международной торговли; деятельность купцов еще более затруднялась отсутствием в отдельных государствах единства политической власти; так, в Хорезме каждый представитель династии старался взимать с товаров пошлину в свою пользу. Вместе с тем, однако, эти затруднения, вероятно, были бы преодолены легче и быстрее, если бы караванный путь через Среднюю Азию сохранял то значение, которое он имел еще в первой половине XV в., при Тимуре и Улугбеке, и которое он постепенно утрачивал со второй половины XV в.— со времени открытия европейцами Америки и морского пути в Индию, когда преобладающее значение перешло к морской торговле, находившейся в руках европейцев. Кроме того, утверждение русской власти в Сибири создало и на суше новый торговый путь из Европы на Дальний Восток. Еще во второй половине XVII в. сибирские купцы принимали участие в караванной торговле с Китаем через Среднюю Азию и пограничный китайский город Сучжоу; в первой половине XVIII в. договорами между Россией и Китаем была создана кяхтинская торговля; образовался новый путь в Китай — сибирский тракт, в начале XX в. закрепленный железной дорогой, и значение Туркестана для мировой торговли еще более уменьшилось. Если господство в Средней Азии культурно отсталого народа — узбеков — могло способствовать изменению торговых путей, то еще более изменение торговых путей способствовало культурной отсталости и неблагоприятно отражалось на культурном прогрессе. Нет никакого основания утверждать, чтобы узбеки и другие среднеазиатские турки XVI и XVII вв. были менее способны к усвоению культуры, чем средневековые турки.
Самым западным из турецких владений в Средней Азии был Хорезм. Население его состояло, кроме узбеков, из сартов и туркмен. При узбеках слово сарт уже не употреблялось, как при Тимур идах, в значении ‘иранец’, в противоположность слову ’турок’; в Хорезме в это время сартами называли городских жителей, говоривших, как и узбеки, на турецком языке, но резко отличавшихся от них в бытовом и культурном отношении. Узбеки, например у Абулгази, противополагаются сартам не употреблялось, как при Тимуридах, в значении ‘ирадовой строй, но и как сельские жители, земледельцы. В военной и политической истории Хорезма сарты в это время не играли роли; зато между туркменами и узбеками много раз, с XVI в. до событий последних лет, возобновлялась кровавая борьба; несколько раз сами хорезмийские ханы борьбе с узбецкой родовой аристократией призывали туркмен и с помощью их устраивали кровавое избиение среди узбеков. Какое значение придавалось туркменам, видно из того, что хорезмийский историк хан Абулгази, кроме сочинения по истории турок, в котором главное место было отведено истории узбеков, написал также особое сочинение по истории туркмен. Туркмены в большей степени, чем узбеки, сохраняли свой воинственный быт и свою поэзию; из всех турецких народностей только туркмены имели своего национального поэта, Махтум-Кули. В глазах туркмен хорезмийские узбеки были не турками, а татами, как еще при Махмуде Кашгарском называли культурное население в противоположность турецким кочевникам. Туркмены жили в это время в том же состоянии политической анархии, как на всем протяжении своей истории; характерно, что народ, из среды которого вышли основатели самых могущественных турецких империй, сельджукской и османской, никогда не имел собственной государственности. С XVI в. отдельные части туркмен подчинялись то хорезмийским узбекам, то бухарским, то персам; во время войн между этими государствами присоединялись то к одной, то к другой стороне, боролись и между собой и тем не менее одерживали победы над своими врагами; даже русские встретили со сторон туркмен более упорное сопротивление, чем со стороны всех других, и только в борьбе с туркменами были случаи потери русскими войсками знамен и пушек.
Узбеки Хорезма сохраняли свою государственность, несмотря на крайне неблагоприятные условия. Во второй половине XVI в. Хорезм был постигнут стихийным бедствием: река Аму-Дарья на некоторое время совершенно перестала питать свой левый руков, орошавший главный город области, Ургенч, и все течение ее направилось к Аральскому морю. Образовалась новая столица, Хива, и новые города в дельте Аму-Дарьи, где некоторое время даже существовала особая, независимая от Хивы по- литичеекая власть. Менее подвергаясь влиянию персидской культуры, хорезмийцы более дорожили своим языком и преданиями, чем бухарские ханы; в XVI в. для одного из ханов, Дост-хана, был составлен свод народных преданий; в XVII в. хан Абулгази написал свой замечательный исторический труд, в котором старался писать так, чтобы его мог понять и пятилетний мальчик, и избегать не только арабских и персидских выражений, но и чагатайских. Абулгази провел десять лет в Персии и потому был гораздо образованнее своих соплеменников; он высоко ставил ханскую власть и для оправдания идеи деспотизма проводил такую же теорию, как его английский современник Гоббс: для сохранения порядка в обществе необходимо, чтобы все члены общества отказались от своей воли в пользу одного лица. Но невозможно, что в Персии в то время были англичане, разделявшие взгляды Гоббса, и что таким образом эта теория, через третьи руки, дошла до Абулгази. Преемник Абулгази, Ануша, увлекся идеей персидского деспотизма и после завоеваний Мешхеда принял титул шах; проведенному им новому большому каналу хан дал название Шахабад, из чего видно, как он дорожил своим новым титулом. Для создания блестящего престола в небольшом Хорезме, однако, не было подходящих условий; вскоре после смерти Ануши династия прекратилась, вся власть перешла в руки главарей кочевых родов, причем, однако, сохранялся принцип, что право на престол имеют только потомки Чингиз-хана; возводились на престол подставные ханы, чаще всего призывавшиеся из ка- закских степей; историки говорят об этом обычае как об «игре в ханы». Хорезмийские узбеки в глазах бухарских были своевольными людьми, не склонными подчиняться произвольным распоряжениям своих властей. Анархия достигла высшего предела во второй половине XVIII в., и даже город Хива совершенно опустел. С 1770 г. порядок постепенно был восстановлен под властью новой. Кунгратской, династии, представители которой потом приняли и ханский титул и с успехом старались установить в своей стране сильную власть. Еще около 1840 г. хивинский хан владел обширным государством от Мургаба до низовьев Сыр-Дарьи; впоследствии пределы этого государства значительно уменьшились под влиянием восстаний туркмен и казаков (казахов). После завоевания Хивы русскими (1873 г.) хивинскому хану был оставлен Хорезм, хотя и в значительно уменьшенных пределах; при национальном размежевании 1924 г. Хорезм как государство был совершенно уничтожен, большая часть его вошла в состав Узбекистана, остальная — в состав Туркменистана. Насколько было желательным такое последовательное проведение национального принципа, об этом можно спорить; Хорезм не имел уже с XI в. своей национальности, но по своим историческим традициям, бытовым и экономическим особенностям оставался вполне жизненным и своеобразным организмом, и уничтожение этого организма, существовавшего с древнейших времен, может быть, не пройдет бесследно.
Менее сложной была жизнь других государств. Во владениях бухарского хана различались, по-видимому, только узбеки и таджики; политическое господство находилось в руках узбеков; во время ослабления ханской власти во второй половине XVII в. отдельные местности перешли во власть главарей отдельных узбецких родов, и установилась та удельная система, которая была в Туркестане в XIV в. в конце монгольского периода, до установления власти Тимура. Кроме того, приходилось отражать нашествия казаков, совершенно разоривших Самарканд, на некоторое время переставший существовать, тогда как Бухара, в противоположность Хиве, не подвергалась вражескому нашествию, и даже в эпоху величайших неудач в борьбе с внешними и внутренними врагами власть бухарских ханов в конце XVIII в. при новой династии Мангытов, принявших титул эмиров, в их столице не подвергалась колебаниям. Эмиры из династии Мангытов вступили в беспощадную борьбу с узбецкой родовой аристократией, или, по выражению ученого Ханыкова, с бухарским феодализмом; борьба не привела к полному успеху, но власть бухарского эмира значительно усилилась; некоторым эмирам удавалось на короткое время подчинить себе даже Коканд. Эмирами производились оросительные работы для восстановления пришедшего в упадок земледелия; вновь орошенные земли в равнинной части долины Зеравшана были заняты перешедшими к оседлости узбеками; в руках таджиков оставались, за немногими исключениями, только горные селения. Тем не менее население главных городов, Самарканда и Бухары, оставалось таджицким и сами эмиры были более таджиками, чем узбеками; хивинские историки называли даже бухарское войско таджицким, хотя военным элементом и в Бухарском ханстве оставались узбеки.
В Фергане, где турецкий элемент еще в монгольскую эпоху проник и в города, в эпоху кокандских ханов таджики также были оттеснены в горы. Зато здесь, как в Хорезме, от узбеков и таджиков отличались сарты, как, по-видимому, называли и там в это время говорившее по-турецки городское население, Сарты в Фергане представляли даже политическую силу и вели вооруженную борьбу с узбеками, особенно с захватившим на некоторое время власть родом кипчак. В ином значении, вероятно, употреблялось слово сарт казаками; в их поговорках постоянно сопоставляются слова казак в смысле ’кочевник’ и сарт в смысле ’оседлый житель’ городской и сельский, на каком бы языке он ни говорил. Кокандские ханы XIX в. увеличили культурную площадь Ферганы грандиозными оросительными работами, содействовавшими развитию городской жизни; кроме того, они вели войну с Бухарой и с успехом распространяли свои владения на северо-запад, вниз по Сыр-Дарье, и на северо- восток в Джетысуйской области. Для этого они старались подчинить себе кочевников — казахов и киргизов.
В русской литературе эти два народа, совершенно отличные один от другого, получили одно и то же название — киргизы; настоящих киргизов, чтобы отличить их от казаков, стали называть кара-киргизами. Мы видели, что казанский народ образовался только в XV в. из части узбеков, ушедших из-под власти хана Абулхайра; киргизы упоминаются издавна, хотя нельзя установить, когда и как они заняли южную часть Джетысуйской и восточную часть Сыр-Дарьинской области, где мы находим их теперь. В известиях о походах Тимура и Улугбека нет ни слова о киргизах; они впервые упоминаются в Джетысуйской области в начале XVI в., когда во главе их стал Халиль-Султан, один из сыновей монгольского хана Ахмеда; ничего не сказано о том, откуда они пришли. В XVI в. киргизы часто находились под властью казак- ских ханов и вместе с ними вели борьбу с монгольскими ханами, в то время уже отуреченными, владевшими Каш- гарией; в XVII—XVIII вв. они одновременно с казаками, но отдельно от них вели войны с новыми монгольскими пришельцами — калмыками, на некоторое время под- чинившимя себе Среднюю Азию. Ими в XVHI в. были завоеваны принадлежавшие тогда казакам города Ташкент, Сайрам и Туркестан, и в зависимости от них находился даже бухарский хан. Среди калмыков прочно утвердился буддизм, и потому калмыки не могли, подобно потомкам монголов Чингиз-хана, принять ислам; мусульманами сделались только немногие калмыки, потомки которых известны теперь под названием сарт-калмак. Могущество калмыкской державы было сокрушено скоро после 1758 г. китайцами, причем благодаря жестокому способу ведения войны погибла и значительная часть калмыцкого народа; новый удар был нанесен этому народу казаками во время ухода части калмыков, против воли русского правительства, из бассейна Волги на восток. После уничтожения калмыцкого государства китайцы старались подчинить себе казаков и киргизов; против китайских притязаний выступила Россия, в конце концов одержавшая верх в этом споре.
В первой половине XIX в. русскими была уничтожена среди казаков ханская власть; у киргизов своих ханов не было, и, как мы видели, сами киргизы не обращали внимания на эту сторону своего быта. Киргизы позже, чем казаки, подчинились русским и потому дольше сохраняли свое военное устройство; борьба с калмыками оставила след в киргизском народном эпосе, особенно в цикле сказаний о Манасе. Борьба в этом эпосе изображается как религиозная война, хотя киргизы и в XIX в., как в XVI, почти совершенно не были знакомы с догматами и обрядами ислама. Подобно казакам, и киргизы получили возможность образовать свою национальную республику. По разным причинам судьба киргизов в
XIX в. сложилась гораздо хуже, чем судьба казаков, и теперь состояние киргизского народа, как культурное, так и в особенности санитарное, крайне печально.
Турки Алтая и верхнего Енисея не имели своей государственной жизни и вошли в состав калмыцкой державы; турки Алтая даже теперь, после образования своей национальной республики, приняли название ойрат, собственно принадлежащее калмыкам. Еще в XVII в. калмыки завоевали и Восточный Туркестан, где в то время господствовали ханы отуреченных монголов, называвших себя могол. Мы видели, что это название, как название чагатай в государстве Тимура и Тимуридов, относилось не ко всему населению страны, но только к военному сословию; после изменения политических условий и это название, как слово чагатай в Западном Туркестане, постепенно вышло из употребления. Под властью калмыков и потом под властью китайцев турки Восточного Туркестана не имели своего народного названия и не нуждались в нем; отдельные части народа называли себя по городам и местностям, где они жили (кашгар- лык, турфанлык и т. дп.) Местные мусульманские князья часто носили китайский титул ван[3], кроме того, политическое значение, начиная с эпохи монгольских хановг имели духовные вожди, ходжи, происходившие из Ферганы, именно из ее северной, таджицкой части. В Западном Туркестане некоторое движения ходжей, может быть, носили национально-таджицкий характер, направляясь против узбеков и казаков; в Восточном Туркестане, где отуречение было более полным, ходжи примыкали к туркам и носили турецкие названия. Ходжей иногда называли распространителями ислама в Восточном Туркестане; в источниках на это указания нет; напротив, господство ислама вполне установилось еще в XV в., и монгольские ханы усердно распространяли его, даже насильно; ханы насильно заставляли своих монголов носить чалму, непослушным вбивали в голову гвозди; говорится тоже, что монголы должны были срезывать себе волосы — вероятно, косы. Ходжи для укрепления своего влияния боролись с культом местных святых, также считавшихся мусульманскими, хотя очень вероятно, что, как бывало везде, эти места были предметом культа еще до ислама и потом были искусственно присвоены мусульманским святым, как в Европе христианские святые почитаются в местах языческого культа.
Культурное состояние Восточного Туркестана было еще печальнее, чем состояние государства узбеков. Сюда еще менее проникало влияние Европы и Передней Азии, хотя и тут языком культуры отчасти был персидский язык; на персидском языке написан и исторический труд Мухаммед-Хайдера (в середине XVI в.), по отзыву европейских ученых единственный замечательный литературный труд, написанный в Кашгарии; потом этот труд был несколько раз переведен на турецкий язык. С XVIII в. литературным языком был исключительно турецкий, но замечательных произведений больше не появлялось. Картину крайней дикости представляет и политическое движение 1860-х годов, благодаря которому Восточный Туркестан именно в то время, когда Западный Туркестан был завоеван русскими, на короткое время вернул себе свою политическую самостоятельность. Все движение представляет картину кровопролитной и часто бессмысленной борьбы местного населения не только с китайцами, но и между собой; по признанию местного мусульманского историка, мусульманское население могло только радоваться восстановлению китайской власти.
Восточный Туркестан остался под властью Китая н после свержения маньчжурских императоров и учреждения Китайской республики; но, под влиянием событий в России, должна была явиться потребность в национальной автономии, по крайней мере культурной, и в народном названии. Интеллигенция Восточного Туркестана теперь склонна называть свой народ уйгурами, хотя владения уйгуров никогда не заходили до западной части Кашгарии и хотя еще теперь гораздо дальше на восток, уже в пределах собственного Китая, существуют остатки уйгуров, до сих пор сохраняющие верность буддизму, пользовавшиеся уйгурским шрифтом, окончательно забытым мусульманскими турками после XV в., и имевшие религиозную литературу, по крайней мере переводную, на своем языке; теперь уйгурская грамотность среди них совершенно вытеснена тибетской.
Будущность среднеазиатских турок, как всякого другого народа, в значительной степени зависит от их участия в мировом культурном общении. Нет основания ожидать проведения железной дороги через Восточный Туркестан и восстановления таким образом средневекового торгового пути из Передней Азии в Китай, хотя об этом проекте и говорилось в печати; при существовании железнодорожного пути в Китай через Сибирь маловероятно создание второго, к тому же связанного с большими техническими трудностями. Гораздо более вероятно, что для Туркестана, особенно Западного, будет иметь значение европейско-индийский железнодорожный путь, когда вопрос о нем, давно уже поставленный, будет наконец решен. Известно, что русские уже в XVII в. через Туркестан искали пути в Индию.
Академик Василий Бартольд
Из сборника «Тюрки: Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии». - Алматы, 1993
[1] Зикр (араб.— упоминание)—ритуал, упоминание имени Аллаха, совершаемое по особой формуле и особым образом, вслух или про себя, сопровождаемое определенными телодвижениями.
[2] Фетва (араб.— мнение, решение)—в странах Бл. и Ср. Востока решение высшего мусульманского духовного лица (муфтия) о допустимости того или иного явления с т. зр. Корана и шариата.
