Показать все теги
Среди самых ярких звезд в блестящем созвездии корифеев отечественной адвокатуры первого призыва выделялся еще один (как и П.А. Александров) «перебежчик» от прокуратуры, первый по значению поэт из адвокатов и первый адвокат из поэтов Сергей Аркадьевич Андреевский. Он привнес в искусство судебной защиты невиданную ранее (даже у такого эстета, как А.И. Урусов) художественную красочность. «Как бы живая виолончель адвокатуры»[1], — говорили о нем современники.
Литература об Андреевском довольно обширна, хотя и нет о нем до сих пор обобщающей монографии. Это, прежде всего, живописный очерк А.Ф. Кони[2], а также очерки газетные, журнальные и в книгах Л.Д. Ляховецкого, Б.Б. Глинского, А.Г. Тимофеева, С .Я. Шклявера, Г.Д. Зленко, В.И. Смолярчука, В.А. Томсинова[3], воспоминания М.М. Ви- навера и Б.С. Утевского[4]. Многое помогают понять в жизни, деятельности и в самой личности Андреевского его собственные мемуары[5].
В 2003 г. молодой историк ДА. Рязанова защитила кандидатскую диссертацию об Андреевском[6], пока не опубликованную...
Сергей Аркадьевич Андреевский родился 29 декабря 1847 г. в имении двоюродного дяди его матери, «богатейшего помещика» (с. Алек- сандровка Славяносербского уезда Екатеринославской губернии, близ г. Луганска на Украине)[7]. Родители его были помещиками средней руки, которые, однако, играли «видную роль в светском обществе»[8] местного края. Отец, Аркадий Степанович, был председателем Екатеринославской казенной палаты и небезызвестным журналистом (именно он первым напечатал в № 63 журнала «Одесский вестник» за 1841 г. известие о смерти М.Ю. Лермонтова[9]). Мать Сергея Аркадьевича, Вера Николаевна (урожденная Герсеванова) — дочь генерала Н.Б. Герсеванова и сестра видного военного инженера М.Н. Герсеванова — родила мужу четырех сыновей. Все они преуспели на разных поприщах. Брат-близнец Сергея Аркадьевича Михаил Аркадьевич (1847—1879) стал профессором математики Варшавского университета; Павел Аркадьевич (1849—1890) — журналистом, драматургом и адвокатом; Николай Аркадьевич (1849— 1880) — филологом, приват-доцентом Харьковского университета[10]. Но наибольшего из четырех братьев успеха и признания добился Сергей.
В 1865 г. Сергей Аркадьевич окончил с золотой медалью гимназию в Екатеринославе, а в 1868 г. (за три года!) — юридический факультет Харьковского университета. С февраля 1869 г. он служил кандидатом на судебные должности при прокуроре Харьковской судебной палаты под непосредственным начальством товарища прокурора А.Ф. Кони. 27 марта 1870 г. по рекомендации Кони Сергей Аркадьевич был причислен к Министерству юстиции и откомандирован на самостоятельную должность судебного следователя при Орловском окружном суде. Когда же Кони был назначен прокурором Казанского окружного суда, он пригласил Андреевского (15 июля 1870 г.) к себе, в Казань, в качестве товарища прокурора[11]. После того как Кони был назначен прокурором Петербургского окружного суда, Андреевский некоторое время исполнял обязанности окружного прокурора в Казани, а 5 августа 1873 г., опять-таки по ходатайству Кони, занял должность товарища прокурора окружного суда в Петербурге. В этой должности Сергей Аркадьевич прослужил пять лет.
По воспоминаниям А.Ф. Кони, Андреевский как обвинитель был, что называется, на своем месте. «Его сдержанное по форме, спокойное обвинение, однако, почти всегда достигало своей цели — защиты общественного порядка против его нарушителей, и он считался одним из сильных, по результатам, обвинителей, вызывавших особое внимание присяжных к своим доводам, чуждым красивых фраз и излишней полемики с защитником»[12]. Сам Андреевский, однако, тяготился ролью обвинителя. «Когда я был в прокурорском надзоре, — вспоминал он, — то чувствовал себя очень странно. Часто отказывался от обвинений. Обвинял с таким беспристрастием, что защитнику ничего не оставалось говорить. А между тем у меня получалось наибольшее количество обвинений... Наконец, судьба меня вывела на мою настоящую дорогу»[13]. 24 января 1878 г. случилось событие, которое вскоре радикально перевернуло служебную карьеру Сергея Аркадьевича.
В тот день активная участница народнических кружков Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф.Ф. Трепова, ранила его и была схвачена на месте преступления. Политический смысл теракта Засулич был очевиден: она мстила Трепову за надругательство над политическим узником А.С. Емельяновым (Боголюбовым), который по приказу Трепова был высечен розгами во дворе Дома предварительного заключения за то, что не захотел (или забыл) снять шапку перед градоначальником. Однако правящие «верхи» решили судить Засулич как уголовницу судом присяжных, чтобы заклеймить революционную «крамолу» печатью уголовщины. Министр юстиции граф К.И. Пален и прокурор Петербургской судебной палаты А.А. Лопухин[14] в поисках надежного обвинителя для такого процесса остановились на кандидатуре Андреевского. Много лет спустя, в письме к министру юстиции И.Г. Щегловитову от 14 сентября 1914 г., Сергей Аркадьевич подробно и живописно рассказал о том, как это было и чем закончилось[15].
«Как-то утром» временно исполнявший обязанности прокурора Петербургского окружного суда В.И. Жуковский, «не то посмеиваясь, не то сострадая», сказал Андреевскому: «Тебя ждет Лопухин. Он тебя решительно избрал обвинителем Веры Засулич. Конечно, ради приличия он предложил эту обязанность и мне как исправляющему должность прокурора, но мечтает он именно о тебе. Я же ускользнул, сославшись на то, что мой брат «эмигрант»[16] и поэтому в уважение моих родственных чувств меня всегда освобождали от дел политических...»
Андреевский пошел к Лопухину. Тот встретил Сергея Аркадьевича «с распростертыми объятиями» и сообщил: «Когда я настаивал на передаче дела Засулич в суд присяжных, имел в виду именно вас. Я часто слушал ваши речи и увлекался. Вы один сумеете своею искренностью спасти обвинение».
Андреевский, к удивлению Лопухина, категорически заявил: «Обвинять Веру Засулич я ни в коем случае не стану, и прежде всего потому, что, кто бы ни обвинял ее, присяжные ее оправдают. <...> Трепов совершил возмутительное превышение власти. Он выпорол «политического» Боголюбова во дворе тюрьмы и заставил всех арестантов из своих окон смотреть на эту порку. И все мы, представители юстиции, прекрасно знаем, что Трепову за это ничего не будет. Поймут это и присяжные. Так вот, они и подумают, каждый про себя: «Значит, при нынешних порядках, и нас можно пороть безнаказанно, если кому вздумается? Нет! Молодец Вера Засулич! Спасибо ей!» И они ее всегда оправдают».
Раздосадованный Лопухин «пожал плечами и сказал: «Ну, что же делать! Придется обратиться к товарищу прокурора Кесселю».
В день суда над Засулич Андреевский и Жуковский вместе были в судебном зале, где и стали свидетелями фиаско прокурора К.И. Кес- селя, триумфа защитника П.А. Александрова и оправдания обвиняемой2. А после суда, возвращаясь домой, Жуковский сказал Андреевскому: «Ну, брат, теперь нас с тобой прогонят со службы. Найдут, что, если бы ты или я обвиняли, этого бы не случилось».
Жуковский как в воду глядел. Граф Пален затребовал у обоих «отказников» объяснений, почему они отказались обвинять Засулич, и к обоим применил административные санкции. «Жуковский, — читаем в заключении письма Андреевского к Щегловитову, — был переведен товарищем прокурора в Пензу, а я уволен от должности. Осенью мы оба были приняты в адвокатуру».
Да, 28 сентября 1878 г. Андреевский был принят в число присяжных поверенных при Петербургской судебной палате[17]. Время между увольнением из прокуратуры и зачислением в адвокатуру грозило ему безработицей, но опять (в который раз!) пришел на помощь верный друг А.Ф. Кони. «Для Андреевского, смущенного в первое время отсутствием практики, — вспоминал Анатолий Федорович, — мне, по счастливому стечению обстоятельств, удалось выхлопотать место юрисконсульта Международного банка, дававшее ему довольно прочное материальное обеспечение»[18].
Итак, с 28 сентября 1878 г. и до упразднения в ноябре 1917 г. присяжной адвокатуры, т. е. в течение 40 лет, Андреевский служил верой и правдой своему призванию адвоката. Первое же его выступление в этом качестве — в Петербургском окружном суде по делу молодого торговца Павла Зайцева, обвиненного в предумышленном убийстве 24 ноября 1878 г. с целью ограбления приказчика меняльной лавки на Невском проспекте столицы, — вызвало большой резонанс. Уже здесь Андреевский эмоционально и мудро определил назначение судебной защиты. Это определение, которым Сергей Аркадьевич руководствовался всю жизнь, вполне современно звучит сегодня. Вот оно: «От имени общества, от имени всех прокурор возбуждает преследование, он предъявляет обвинение подсудимому. Здесь, его устами, говорят все против одного. Не забудьте: все — против одного... в суде! Какой же бы это был суд, если бы за этого одного не поднимался ничей голос, если бы у этого одного не было никакого орудия для борьбы со всеми?! Это орудие — дарованная законом защита. Наша роль трудная, но необходимая. Общественное возмездие, прежде чем покарать, должно одуматься; оно обязано взвесить свой тяжелый шаг и выслушать против себя все возможные возражения, какие только может создать человеческая мысль. Если после таких возражений оно ничуть не поколеблется, ни от одного своего вывода не откажется, ни в одном своем чувстве не смягчится, — то, что бы мы ни думали о решении, мы назовем его обдуманным, взвешенным»[19].
В той же, первой своей защитительной речи Андреевский показал себя тонким психологом, о чем свидетельствует, к примеру, такой пассаж: «Зайцев незадолго до убийства купил топор. Для чего он купил топор — это не вполне выяснилось, но вы можете думать, что для убийства. «Как у него руки не дрожали, когда он покупал это страшное орудие?» — спросите вы. Очень просто: он думал — ведь это еще не преступление, мало ли на что может пригодиться топор? Сделаю подножки для лотка... А не то брошу... К сожалению, Зайцев не психолог. Он не знал, что, купив после таких мыслей топор, он попадал в кабалу к этой вещи, что топор с этой минуты станет живым, что он будет безмолвным подстрекателем. <...> Поступок Зайцева называют дерзким. Это не дерзость, а глупость, это слепота возбуждения»].
Присяжные заседатели учли доводы защиты, отвергли версию обвинения о предумышленном убийстве, квалифицировали преступление Зайцева как «убийство без заранее обдуманного намерения, посредством случайно взятого топора», и признали его «виновным, но заслуживающим снисхождения».
«После дела Зайцева, — вспоминал Андреевский, — стенографы стали приходить на каждую мою защиту»[20]. Он сразу стал адвокатской знаменитостью. Юрист по призванию и поэт по натуре, Сергей Аркадьевич всегда очень выигрышно смотрелся (в буквальном смысле слова) и выступал как защитник. Очень помогала ему эффектная внешность. «Красавец, слегка печоринской складки»[21], с элегантными манерами и чарующим, «до самой старости необыкновенно звучным и гибким голосом»[22], он с первых же минут любого своего выступления располагал к себе зрителей и слушателей, включая не только присяжных заседателей, но, нередко, и судей. Вот как описывал Андреевского адвокат и литератор, один из учредителей Союза адвокатов и Союза русских писателей М.М. Винавер. «Стройная, высокая фигура с матовым лицом, черными как смоль волосами, высоко поднятой головой. Темно-карие, широко открытые, с каким-то колючим блеском, глаза всегда устремлены вперед. Нельзя представить себе этой спины сгорбленною, этих глаз опущенными. Взгляд пронизывает все и всех, с одинаково острым, но ровным любопытством созерцателя. Никаких порывистых движений, никаких страстных нот. <...> Речь льется из уст плавная, мастерски размеренная, но лицо остается неизменным: ни негодования, ни восторга. Это не бесчувственность, не безразличие. Это только отвращение к аффектации, боязнь потерять равновесие холодного изящества — преклонение перед чувством меры во всем: в движении, во внешности, в слове. Особенно в слове»[23].
Идеалом защитника (которому он следовал сам) был, в представлении Андреевского, «говорящий писатель»[24]. У классиков мировой литературы Андреевский-юрист учился мастерству психологического анализа, опирался в судебных речах, наряду с примерами из жизни, и на литературные примеры. Одна из его речей, по наблюдению А.Г. Тимофеева, была оснащена ссылками на Данте, Шекспира, Гете, Ришпе- на, Достоевского, Л. Толстого, Чехова[25]. Иные шедевры художественной классики Андреевский считал более полезными для юристов, чем специально-юридические трактаты. В лекции для помощников присяжных поверенных «Об уголовной защите» он так оценил рассказы А.П. Чехова «Злоумышленник» и «Беда»: «Чехов — не юрист. Но кто же, даже самый лучший из нас, по тем двум обвинениям, которые я назвал (крестьянин Григорьев в «Злоумышленнике» по ст. 1081, а купец Авдеев в «Беде» — по ст. 1154 Уложения о наказаниях. — И. Т.), когда бы то ни было произнес в суде что-нибудь, до такой степени яркое и простое, до такой степени обезоруживающее всякую возможность преследования этих двух преступников (Григорьева и Авдеева), как то, что написал Чехов в этих двух коротеньких рассказах? А в чем же тайна? Только в том, что Чехов правдиво и художественно нарисовал перед читателем бытовые условия и внутреннюю жизнь этих двух, выражаясь по-нашему, своих «клиентов»[26].
Именно так — «правдиво и художественно» — старался адвокат Андреевский раскрывать в защитительных речах внешние условия жизни и внутренний мир своих подзащитных. Не уходя от юридического анализа, он тем не менее акцентировал психологическую сторону дела, самую личность доверившегося ему «клиента», как бы говоря присяжным: «Загляните в его душу и в то, что неотвратимо вызывало подсудимого на его образ действий!»[27]
Андреевский был убежден, что защитник по уголовным делам должен быть даже не столько юристом, сколько психологом. «Скажу прямо, — заявил он в лекции «Об уголовной защите» для помощников при
сяжных поверенных (1903), — чем менее уголовные защитники — юристы по натуре, тем они драгоценнее для суда. Гражданский суд имеет дело с имуществом, а уголовный — с людьми. Уголовный защитник призван ограждать живые людские особи от мертвых форм заранее готового и общего для всех кодекса. Если уголовный защитник будет таким же зашнурованным, «чистокровным» юристом, как прокурор, судья и секретарь, то ни одного житейски допустимого и понятного приговора не получится. <...> Юриспруденция нужна уголовному защитнику не как нечто существенное, а как нечто элементарное, вроде правил грамматики для писателя, ученических чертежей для живописца, позиции для танцора и т. п.»[28]
Как юрист и психолог в одном лице адвокат, по мысли Андреевского, просто обязан «проникнуть в душу подсудимого, постичь в ней как дурное, так и хорошее». «Знаете ли вы своего клиента? — вопрошал он слушателей своей лекции. — Часто ли навещали его в тюрьме? Разъяснили ли ему в задушевной беседе с ним все мучительно-темные вопросы, создаваемые жизнью, совершенно заново, решительно в каждом отдельном преступлении? Добились ли вы толку?»[29]
Человек, как бы плох (или хорош) он ни был, интересовал Андреевского прежде и больше всего в любом деле, шла ли речь о тех, кого он защищал, или о тех, от кого ограждал он своих подзащитных. Так, защищая литератора Е.И. Маркова и редактора газеты «Новое время» Ф.И. Булгакова, обвиняемых в оскорблении следователя Родиславского, Сергей Аркадьевич внушал присяжным: «Возможно ли смешивать печатную критику действий должностного лица, хотя бы самую беспощадную, с посягательством на его честь и доброе имя? И возможно ли, под этим предлогом, навсегда зажать рот публицистам, исходя из того положения, что если чиновник плохо сделал свое дело, то уже одно разглашение его упущений должно почитаться оскорблением власти? Нет! С таким взглядом невозможно согласиться. Нельзя сливать мундир с человеком до такой степени, чтобы принимать сукно и нашивки за самую кожу. Нужно все-таки помнить, что это только платье и что под этим платьем есть живой человек»[30].
Психологический анализ в уголовных делах не чужд был и некоторым прокурорам, в первую очередь — А.Ф. Кони, но, в представлении Андреевского, они «приурочивали свою психологию» к готовым статьям Уложения о наказаниях. «Помнится, Кони, когда ему приходилось бороться с искусительными доводами в пользу милосердия, называл эти доводы «жестокой сентиментальностью», — вспоминал Сергей Аркадьевич. — Но я с гораздо большим правом могу назвать его прокурорскую психологию «сентиментальной жестокостью», ибо результатом его душевного анализа всегда являлось «лишение прав»[31].
Как судебный оратор Андреевский захватывал слушателей (не исключая присяжных) не только глубиной психологического анализа, но и картинностью своей речи, наглядностью определений, аналогий, сентенций. Так, присяжных заседателей он мог уподобить таможне («Мы — стороны — провозим через вас человеческий товар, и здесь может проскочить контрабанда»)[32], а обвинителей без должной опоры на доказательства — «воздухоплавателям»[33]. Колоритны его определения аффекта («мгновенное исчезновение сознания, когда, по выражению одного ученого, у человека «не может быть совещания с самим собой»)[34] и «русского типа» любви («адская смесь острой водки и святой воды»)[35], изящна и зла обрисовка ветреных барышень: «Подобные головы созданы для модной шляпки с широкими полями, которая запрокидывается сама собою навстречу ветерку»[36].
Два колоритных примера из речей Андреевского приводил замечательный русский юрист П.С. Пороховщиков (П. Сергеич) в своем «бестселлере» «Искусство речи на суде». «Существуют слова: змей, змея — выразительные, звучные слова, — читаем в книге Сергеича. — Казалось бы, их незачем заменять. Однако Андреевский говорит: «Вот когда этот нож, как змий, проскользнул в его руку». Необычная форма слова придает ему тройную силу»[37]. Другой пример из той же книги: «Всякий писака сравнивает неудачу после успеха с меркнущей звездой. Андреевский сказал: «С весны настоящего года его звезда начала меркнуть и чадить». Ищите таких метафор!»[38] Запомнилась присяжным, а главное, была ими учтена, метафора из речи Андреевского по делу двух братьев Келеш, обвиненных в поджоге застрахованного имущества. Сергей Аркадьевич тогда заключил, что проникнуть на место преступления, т. е. в крепко запертую кладовую, возможно было для подсудимых только в том случае, если бы «кто-нибудь из Келешей мог забиться комаром в щелочку или влететь в кладовую через трубу, как ведьма»[39]. Присяжные оправдали обоих братьев.
Ораторская манера Андреевского была привлекательна, эффектна, но естественна, лишена всякой наигранности, рисовки, пафосной натужности. Андреевский решительно выступал против «дешевых эффектов» красноречия, хотя и понимал, что на такие эффекты часто «клюет» «уголовная», т. е. постоянная на уголовных процессах, публика (но не поддаются присяжные и судьи). «Если защитник «пускает слезу» в голос, — иронизировал Андреевский, — то «уголовная дама» сейчас же начинает сморкаться и думает: «Какая у него ду!иа!» Если адвокат вдруг затараторит, как «истерический барабан» <...>, нагородит всякой цветистой чепухи, но сделает это со страстью и с чисто актерским негодованием, то публика, присутствующая только на прениях, непременно в конце ошалеет и скажет: «Вот сила! Чего только не может сделать со своими слушателями этот человек!»[40] Сам Андреевский держался такого правила: «Убеждать судей самым тоном моей речи, что я не фигляр и не фокусник, намеревающийся отводить им глаза, а что я собеседник, желающий помочь им в их задаче. Согласятся — хорошо, не согласятся — их воля»[41].
Как оратор-художник Андреевский заботился об экономии речи, «целесообразности каждого произносимого слова». «От болтливости, — считал он, — следовало бы так же лечиться, как от заикания. Непроизвольное извержение слов столь же пагубно, как и непроизвольная их задержка». Еще «два существенных качества, необходимых оратору, как воздух для дыхания», — это, по мнению Андреевского, «точность и благозвучность языка», но — без лишних прикрас, когда «воняет литературой»[42]. Владея всеми этими качествами в совершенстве, Сергей Аркадьевич и заслужил репутацию златоуста, способного чуть ли не «из камней исторгать слезы»[43].
Он мог психологически равно воздействовать на присяжных и началом защитительной речи, и ее заключительным аккордом. Вот, например, его обращение к присяжным в самом начале его речи по делу Гальперна о подлоге векселей: «Давно это было, господа присяжные заседатели, очень давно! Векселя эти появились около пятнадцати лет тому назад. Легко назвать эту цифру «15 лет», а попробуйте оглянуться — вообразить себе этот громадный промежуток времени. Ведь это значит, во время первого векселя едва только начинали в России щипать корпию для болгар! А потом уже были турецкая война... Потом пошли страшные внутренние потрясения в России. Сколько треволнений, сколько новых законов! Потом новое царствование, почти целых 10 лет нового царствования! Сколько героев, полководцев было и сплыло, сколько красавиц сделались старухами!..»[44] Так присяжным в суде был дан новый настрой, оказавшийся очень кстати ввиду слабой доказательности (по стародавности!) преступления.
А вот с какой подкупающей искренностью обратился Андреевский в конце защитительной речи по делу о недоказанном лжесвидетельстве Веры Ефимьевой: «Желаю вам, господа, покончить дело простой житейской справедливостью!»[45] В результате и Гальперн и Ефимьева были оправданы.
Художественность как самая сильная сторона ораторского дарования Андреевского обращалась и в главную его слабость, поскольку, увлекаясь ею, он недостаточно вникал в чисто юридическую сторону дела[46], не исчерпывал всех улик, а опровергал лишь основные — в пунктах, наиболее выигрышных для защиты. «В каждом деле, — несколько утрировал этот недостаток защитительных речей Андреевского Л.Д. Ляховецкий, — его интересует кое-что и речь его касается поэтому лишь кое-чего из дела»[47]. Другой критик Андреевского А.Г. Тимофеев считал даже, что речи Сергея Аркадьевича «представляют собою изящные художественные произведения, к которым не следует подходить с точным анализом; рассмотрение их отдельных деталей, оценка прочности и устойчивости фундамента может рассеять очарование художественного слова оратора-поэта»[48].
Сборник защитительных речей Андреевского, впервые изданный в 1891 г. (за 1-м последуют еще четыре издания), встретил у специалистов неоднозначный прием[49]. «Король адвокатуры» ВД. Спасович заявил: «Это — книга анархическая. Она ведет к излишеству правосудия». Более эстетическим, чем юридическим, признали сборник Андреевского, А.Ф. Кони и К.К. Арсеньев, а бывший товарищ председателя Петербургского окружного суда, сенатор А.Е. Кичин рассудил так: «Странное дело! Когда читаешь ваши защиты, то кажется, будто все вышло как-то само собой, и никто не виноват. И только впоследствии вдруг хлопнешь себя по лбу и воскликнешь: «Да как же это!» И тогда видишь, что так нельзя». Андреевский возразил: «Почему же вы полагаете, что были правы не тогда, когда находились под впечатлением речей, а лишь после того, как ударили себя по лбу?» *
Словом, критики своих речей со стороны завзятых юристов Андреевский слышал много. Тем приятнее для него было узнать, много лет спустя, от присяжного поверенного А.Д. Марголина такое: «Если б вы знали, Сергей Аркадьевич, как вас обворовывают! Вы редко бываете в суде, а я постоянно заглядываю в уголовные залы и почти постоянно, слушая молодых адвокатов, встречаю в их речах знакомые тирады из ваших защит!» «Ну, что может быть утешительнее?!»[50] — восклицал Сергей Аркадьевич по этому поводу.
Симпатичной стороной адвокатской службы Андреевского была его нравственная чистоплотность. В судебных кругах хорошо знали, что он «не брал на себя ведение сколько-нибудь сомнительных дел»[51]. Сам Сергей Аркадьевич вспоминал: «Мне попадалось много дел с весьма благодарным материалом для спора, и само содержание спора уже легко складывалось в моей голове, но я чувствовал, что настоящая правда все- таки не на стороне подсудимого. И тогда я отсылал его к другим. <...> Я этим не хвастаюсь и не вижу в этом никакой добродетели. Просто я не способен к лживым изворотам. <...> Всякую неправду я нахожу глупой, уродливой и мне как-то скучно с ней возиться»[52].
Чрезвычайно характерно для Андреевского-адвоката следующее сравнение из его лекции «Об уголовной защите»: «В Сорбонне над анатомическим театром существует старинная надпись: «Nis est locus, ubi mors in vitam proficit», т. e. «Вот место, где смерть служит на пользу жизни». В соответствие этому чуть ли не с начала моей деятельности я мысленно читаю над судебным зданием следующие слова: «Вот место, где преступление служит на пользу общества». Конечно, не в том смысле, что здесь наказываются преступники, а в том, что здесь изучаются причины преступления, дабы общество научалось их избегать»[53].
Как защитник Андреевский, безусловно, был очень близок к его собственному идеалу «говорящего писателя» и, по совокупности своих достоинств (не только с художественной, но и с юридической, а также с общественной стороны), справедливо занял одно из первых мест в ряду классиков русского судебного красноречия. «Для меня, — писал ему
24 декабря 1891 г. А.П. Чехов, — речи таких юристов, как Вы, Кони и др., представляют двоякий интерес. В них я ищу, во-первых, художественных достоинств, искусства и, во-вторых, — того, что имеет научное или судебно-практическое значение»[54].
Понятно, почему молодые адвокаты «следили за тем, когда он (Андреевский. — И. Т.) выступает в суде, и старались не пропускать ни одной его речи»[55]. В архиве Сергея Аркадьевича сохранилось письмо к нему одного из корифеев «молодой адвокатуры» начала XX в., будущего министра юстиции Временного правительства П.Н. Переверзева от 15 сентября 1910 г., где молодой адвокат «с трепетом и восторгом» благодарит старого за «дружеский привет»[56].
Достоинства, которыми отличался Андреевский как адвокат, отчасти налицо и в его литературном творчестве. Современник писал о нем:
Поэзии жрец и Фемиды левит,
Везде и во всем успевает,
В стихах его — голос защиты звучит,
Речь — пламенем станса пылает[57].
Лучшие из оригинальных стихотворений и переводов, критических этюдов, литературных портретов Андреевского[58], как и его защитительные речи, подкупают меткостью наблюдений, искренностью чувств, изяществом формы. Стихи он начал писать сравнительно поздно и печатал их мало, хотя А.Ф. Кони долго убеждал его «издать все им написанное отдельной книгой». «Тогда, в конце 1885 года, — вспоминал Анатолий Федорович, — я купил тетрадь, в форме книги с белыми листами. И просил М.М. Стасюлевича отдать напечатать на первом листке: «С.А. Андреевский. Стихотворения. 1878—1885 гг. Петербург» — ив Новый год послал эту книжку Андреевскому, шутливо поздравляя его с появлением ее в свет. Эта шутка сломила его нерешительность. Стихотворения появились в двух изданиях, 1886 и 1898 годов, встреченных критикой благосклонно»[59].
Стихи Андреевского лиричны («Первый снег», «Помнишь летнюю ночь?»), но почти всегда с грустинкой, по-лермонтовски[60] с «нежной, чисто русской меланхолией»[61] («Дума», «Мрак», «У гроба Достоевского», «Кончина Тургенева» и др.)[62]. Тем любопытнее его — сохранившиеся в архивах самого Сергея Аркадьевича, а также А.Ф. Кони и Н.П. Карабчевского, — шутливые приветствия и эпиграммы на коллег. Вот стихотворение под названием «4 января 1892 г.» — к 25-летию адвокатского стажа П.А. Потехина:
Он ясной мыслью вник в Уставы,
Порядок знаменем избрал.
Его язык, живой и здравый,
Приятно-звучный, чуть картавый,
К себе вниманье приковал[63].
А вот — плоды трехстороннего поэтического соперничества адвокатов на досуге во время судебного процесса по делу о хищениях в Таганрогской таможне (1885). Н.П. Карабчевский передал сидевшему поодаль от него в зале суда Ф.Н. Плевако листок с текстом следующего экспромта:
Фемиды пламенный авгур,
Неутомимый балагур —
Он к славе ищет путь двояко.
Таков наш адвокат Плевако.
Плевако вернул экспромт «за ненадобностью»:
По заслугам или даром,
Но давно уж сим товаром Мой корабль сполна нагружен,
И балласт ему не нужен.
«При обратной передаче листа, — вспоминал об этом Карабчевский, — его перехватил С.А. Андреевский и, в качестве заправского поэта, набросал заключительный реприманд по адресу Плевако:
На мадригал, написанный учтиво,
Плевако отвечал спесиво,
Что он уже достиг желанной высоты...
О, наглость, это — ты!»[64]
Колоритно и шутливо-приветственное стихотворение Андреевского с характеристикой 16 его коллег по адвокатскому цеху, которое публикуется здесь, в Приложении N° 2.
Впечатляющи литературоведческие статьи и очерки Андреевского. М.Ю. Лермонтов представлен в них как «полубог из своей загадочной вечности» («нет другого поэта, который бы так явно считал небо своей родиной и землю — своим изгнанием»)[65]. Не бесспорны, иногда парадоксальны, но всегда интересны суждения Андреевского о творчестве А.С. Пушкина, А.С. Грибоедова, Н.В. Гоголя, А.Н. Толстого, И.С. Тургенева (в прозе которого Сергей Аркадьевич проницательно усмотрел всепоглощающую поэзию: «поэзия тут не удалялась ни на одно мгновение ни с одной тургеневской страницы, от первой до последней ее строки»)[66].
«Прекрасным, сильным и чуждым многоглаголанья языком»[67] написаны воспоминания Андреевского — необычные, непохожие ни на какие другие, под шокирующим названием «Книга о смерти» и с трогательным эпиграфом: «Пусть, когда закроется книга моей жизни, раскроется моя книга о смерти. Я ее посвящаю вам, живые, не для того, чтобы омрачить ваши сердца, но для того, чтобы каждый из вас смотрел на свою жизнь как на непроницаемую святыню»[68]. Об этой книге восторженно отзывались такие авторитеты, как В.Д. Спасович,
А.Ф. Кони, А.И. Урусов[69].
Андреевского-литератора высоко ценили выдающиеся деятели русской культуры. И.Е. Репин ставил его в ряд «блестящих умов»[70]; И.С. Тургенев еще в 1878 г. отметил его «несомненный талант»[71] поэта; П.Н. Милюков считал Андреевского одним из «корифеев петербургской литературы»[72], а К.С. Станиславский в письме к Сергею Аркадьевичу от 9 марта 1908 г. выразился даже таким образом: «Я ценю вас как художника и критика выше всех»[73].
О политических убеждениях Андреевского свидетельствуют и «Книга о смерти», и едва ли не единственное в его наследйи гражданское стихотворение «Петропавловская крепость» (1881) с авторскими комментариями к нему 1917 или 1918 г.[74] Гуманист и правдолюб, Андреевский держался в стороне от «политики» в прямом смысле этого слова и не имел ни определенности, ни устойчивости в своих (по общему тону либеральных) взглядах. С одной стороны, он мог жалеть об императоре Александре II как о «человеке добром и либеральном» и допускать, что «крамольники» — цареубийцы, убоясь собственной жестокости, «клянут свои деянья». С другой стороны, ему виделось, что народовольческая «крамола» «была по-своему героична, исполняя какую-то (? — И. Т.) необходимую историческую миссию, сулящую неведомые блага в будущем». Поэтому строка из его «Петропавловской крепости» с напоминанием «о подвиге, задавленном впотьмах», обрела почти «крамольный» смысл.
Во всяком случае, к самодержавному деспотизму Андреевский относился критически. Поэтому он, далекий от всякой революционности, мог тем не менее процитировать на суде перед крайне реакционным председателем Петербургской судебной палаты Н.С. Крашенинниковым запрещенные цензурой строки из пушкинского послания «К Чаадаеву»:
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена[75], —
а в «Книге о смерти» помянуть добрым словом борцов против самодержавия: «Декабристы, казненные и сосланные на каторгу. <...> Молодежь, перевешенная и заточенная из-за Александра II, — Кибальчич, Софья Перовская, Вера Фигнер. Какие это были несокрушимые, бескорыстные аскеты и страдальцы за идею!»[76]
О выступлениях Андреевского на политических процессах надо говорить особо. Выступал он в защиту «государственных преступников» не так часто и громко, как многие из его коллег (В.Д. Спасович, Н.П. Карабчевский, В.Н. Герард и др., не говоря уже об активистах «молодой адвокатуры»), но и в политических делах проявил себя с лучшей стороны как адвокат, психолог, гуманист.
На процессе «17-ти» (ОППС, 28 марта — 5 апреля 1883 г.), где последний раз в XIX в. собрался звездный состав защиты[77], председатель суда Д.С. Синеоков-Андреевский, прокурор В.А. Желеховский, сословный представитель Д.С. Сипягин (будущий министр внутренних дел, инициалы которого в обществе расшифровывали как «Дикая свинья»[78]) вели дело с верноподданнической жестокостью. Возможно, их подзадоривал к этому присутствовавший на процессе министр юстиции Д.Н. Набоков, который раздраженно реагировал на речи защитников «громким мычанием»[79]. Впрочем, обвинение в принадлежности к партии «Народная воля» и в причастности к ее терактам само по себе уже было чревато для всех 17 (7 членов и 2 агента Исполнительного комитета плюс еще 8 рядовых народовольцев) смертными приговорами. Ни Андреевский, ни другие адвокаты не могли существенно повлиять на исход дела. Единственный подзащитный Сергея Аркадьевича, 24-летний агент И К, один из организаторов первого в России общества Красного Креста И.В. Калюжный был осужден на 15 лет каторги[80].
На следующем по времени, для Андреевского, политическом процессе «21-го» (Петербургский военно-окружной суд, 26 мая — 5 июня 1887 г.) обвинялись в принадлежности к «Народной воле» и в терактах очень разные люди. Центральной фигурой был один из крупнейших революционеров XIX в., фактический лидер (в то время) «Народной воли» Г.А. Лопатин. Остальных 20 подсудимых Андреевский в письме к А.Ф. Кони от 28 мая 1887 г. охарактеризовал так: «Есть сильные, талантливые, есть и жиденькая молодежь, и предатели[81], и благородные, и совсем дети несчастные»[82]. Подзащитные Андреевского оказались из «жиденькой молодежи»: С.Г. Белоусов, Л.П. Ешин и Я.Г. Френкель.
Положение защитников на этом процессе было трудным. Их назначали за считаные дни до суда, чтобы они не успевали как следует ознакомиться с делом и вызвать не желательных для обвинения свидетелей. Андреевский получил доступ к делу только 24 мая, за два дня до начала процесса, и сразу же попросил дать ему еще хотя бы сутки на вызов свидетелей, но ему в этой просьбе было отказано[83]. Тем не менее Сергей Аркадьевич сумел добиться почти невозможного. Он юридически высветил и заострил тот факт, что принадлежность его подзащитных к партии не была доказана. Иронизируя над усердием властей, Андреевский доказывал, что массовое применение судебных и административных кар против «неблагонадежных» и «подозреваемых» лишь выталкивает этих людей за ту переходную черту, которая отделяет мирных граждан от бунтовщиков[84]. Сами народовольцы потом вспоминали: «Только для трех оправданных помощь защитников на суде дала положительный результат»[85]. Два из трех оправдательных приговора (Белоусову и Френкелю) — «на счету» Андреевского. А ведь в то время для военного суда и один такой приговор был редкостью!
Через три года на процессе С.М. Гинсбург (ОППС, 30 октября 1890 г.), где вновь изощрялся прокурор В.А. Желеховский, Андреевский защищал главную обвиняемую. Софья Михайловна Гинсбург, 27-летняя выпускница Надеждинских акушерских курсов в Петербурге, обвинялась в «умысле на цареубийство», а четверо ее сопроцесс- ников — в пособничестве ей[86]. 6 октября 1890 г. Гинсбург подала в суд заявление с просьбой назначить ей защитником «кого-либо из следующих лиц: Андреевского, Карабчевского, Герарда»[87]. Суд назначил менее авторитетного адвоката В.Ф. Леонтьева, но после ее вторичного заявления в ОППС и письма к Андреевскому от 27 октября («Прошу Вас, не бросайте меня») переназначил Андреевского[88], — судя по всему, не ранее, чем за два дня до начала процесса. Поэтому Сергей Аркадьевич вновь, как и на процессе «21-го», не успел должным образом изучить дело. Да и смягчающих обстоятельств в деле Гинсбург не нашлось. Андреевский оспаривал лишь гротескные потуги суда изобразить его подзащитную в виде «анчара», т. е. древа яда, распространяющего вокруг себя смерть[89].
Гинсбург была приговорена к смертной казни через повешение. ДА. Рязанова обоснованно предполагает, что Андреевский смог склонить ее к подаче прошения о помиловании (хотя это противоречило народовольческой этике)[90]. В ответ на такое прошение[91] Александр III 17 ноября 1890 г. заменил Гинсбург виселицу пожизненной каторгой[92], но уже 7 января 1891 г. в каземате Шлиссельбургской крепости она покончила с собой, профессионально (как врач) вскрыв себе сонную артерию тупыми арестантскими ножницами[93].
Последний раз в XIX в. Андреевский выступил на политическом процессе по делу об антиправительственных беспорядках в г. Крожи Виленской губернии (Виленская судебная палата, 20—29 сентября 1894 г.) — вместе с А.И. Урусовым, В.И. Жуковским, А.Н. Турчаниновым. Процесс был закрытым, и конкретных данных о том, как вели себя на нем адвокаты, у нас нет. Но опубликована речь В.Д. Спасо- вича на обеде в честь защитников, выступавших по этому делу. В ней «король адвокатуры» заявил, что защитники «хлестали, точно бичом»[94], предвзятое обвинение; в результате суд вынужден был оправдать 32 из 70 подсудимых[95].
Время шло. Андреевский оставался в числе немногих корифеев российской адвокатуры первого призыва, которые выступали на политических процессах нового, XX в., когда выдвинулась уже целая плеяда звезд т. н. «молодой адвокатуры». Вместе с «молодыми» Сергей Аркадьевич принял участие в разбирательстве еще пяти политических дел. На процессе в Петербургской судебной палате 20—22 сентября 1905 г. по делу Ч. Струмилло-Петрашкевича и еще 15 рабочих, студентов, курсисток, обвинявшихся в революционной пропаганде, Андреевский защищал главного обвиняемого[96]. Струмилло-Петрашкевич был приговорен к ссылке на поселение в Сибирь, но через месяц... амнистирован по вновь изданному указу от 21 октября 1905 г.
На следующем процессе, 7 января 1906 г., по обвинению редактора газеты «Русь» А.А. Суворина[97], опубликовавшего антиправительственную резолюцию Петербургского Совета рабочих депутатов от 2 декабря 1905 г., Андреевский напомнил судьям о предыдущем деле. Он назвал парадоксальной ситуацию, когда £уд, призванный действовать «на основании начал незыблемых», оказался перед тупиком: «и правительство, и закон временные. <...> Все новые законы так и называются «временными правилами». Более того, Андреевский иронизировал над тем, что «при цензуре было куда легче. <...> По крайней мере, знали, чем рискуют»; теперь же, в условиях революционного кризиса, граница «допустимого» стала размытой. Это дает повод властям вершить карательную политику самоуправно, обратив правосудие в марионетку, которая «оживляется только по сигналу свыше»[98].
Суд не внял доводам защиты и приговорил А.А. Суворина к заключению в крепость на один год, хотя и с ходатайством о замене его трехмесячным заключением.
Зато на громком процессе по делу о «заговоре против государства» и о «покушении на цареубийство» 18 лиц (Петербургский военно-окружной суд, 7—16 августа 1907 г.) Андреевский вновь, как и на процессе «21-го», добился редкостного успеха. Правда, главных обвиняемых по тому делу во главе с лейтенантом Б.Н. Никитенко защищали лидеры «молодой адвокатуры» (Н.К. Муравьев, А.С. Зарудный, В.А. Маклаков, Н.Д. Соколов). Подзащитной Андреевского была хозяйка конспиративной квартиры С.К. Феодосьева. С помощью психологического анализа, в котором он всегда был силен, Сергей Аркадьевич обезоружил обвинение, проследив за тем, как повела себя Феодосьева при получении шифрованной телеграммы о предстоящем проезде (в пределах досягаемости террористов) П.А. Столыпина. «Получив эту телеграмму вечером 30 марта 1906 г. и узнав из ее содержания важные для заговора сведения, вызвавшие, казалось бы, необходимость в немедленной передаче их по назначению, — рассуждал Андреевский, — Феодосьева, вместо этого, ложится спать. Это — либо измена заговору, либо сумасшествие. Но так как ни того, ни иного нет, остается одно объяснение, что она не знала шифра, не поняла этой телеграммы».
В итоге, военный (!) суд оправдал Феодосьеву[99].
13 января 1909 г., в условиях засилья реакции, Андреевский вместе с П.Н. Переверзевым защищал редактора журнала «Былое», замечательного ученого-историка П.Е. Щеголева, которому власть инкриминировала «учинение бунтовщического деяния». Петербургская судебная палата под председательством Н.С. Крашенинникова отвергла все возражения защиты и приговорила Щеголева к тюремному заключению на три года. Андреевский и присоединившийся к нему
В.А. Маклаков подали апелляцию в Сенат, но сенаторы во главе с
А.М. Кузминским[100] отклонили ее, хотя адвокаты зафиксировали «неслыханные нарушения закона, допущенные палатой при рассмотрении этого дела». Щеголев оказался в Крестах (т. е. в Петербургской одиночной тюрьме), где и написал значительную часть самого известного из своих более чем 700 трудов — «Дуэль и смерть Пушкина»[101].
Наконец, весной 1912 г., когда шквал политических репрессий несколько стих, Андреевский в последний раз выступил защитником на политическом процессе. То был крупнейший в дореволюционной России процесс из области межнациональных отношений, В свое время наместник Кавказа в 1896—1905 гг. кн. Г.С. Голицын, который «всех хотел обрусить»[102], начал гонения на армян, приведшие к антироссий- ским настроениям армянского люда. Решено было устроить показательно-устрашающий процесс над армянской демократической партией «Дашнакцутюн». К суду в ОППС были привлечены 145 человек — рабочих, учителей, писателей, юристов и даже купцов и банкиров, «которые, как утверждалось, предоставляли революционерам денежные средства»[103]. При этом устроители процесса не гнушались подлогами и провокациями. Особенно усердствовал следователь И.Н. Лыжин, увековечивший себя появлением в русском языке неологизма «облыжно» (т. е. поддельно, ложно).
Главных обвиняемых и здесь защищали корифеи «молодой адвокатуры»: А.С. Зарудный, П.Н. Переверзев, Н.Д. Соколов, В.А. Маклаков,
А.Ф. Керенский. У Андреевского был один подзащитный — купец И. Шапошников, обвиняемый в финансовой поддержке революционеров. Сергей Аркадьевич построил защиту на двух примиренческих тезисах: с одной стороны, Шапошников как всякий купец, по природе своей, заинтересован в мирном разрешении любых конфликтов; с другой стороны, как благотворитель, щедрый к своим служащим, он гуманист, но не политик. «Думаю, — заключал Андреевский, — что с ним примирятся и революция, и правосудие»[104].
Суд учел аргументы защиты (в частности, разоблачение подлогов Лыжина) и вынес мягкий приговор: 95 подсудимых (в том числе Шапошников) были оправданы, 47 — приговорены к тюремному заключению и ссылке и только 3 — к каторге[105].
За долгие годы своей прокурорской, адвокатской, литературной и общественной деятельности Андреевский познакомился и сблизился со многими выдающимися людьми. Его друзья — юристы, литераторы, артисты, художники — отличались, как и сам Сергей Аркадьевич, либерально-демократическими взглядами. Реакционеров Андреевский, что называется, на дух не переносил. Вот так «аттестовал» он в одном из писем 1885 г. прокурора и будущего министра юстиции Н.В. Муравьева (того самого, кого великий юрист А.Ф. Кони считал просто «мерзавцем»[106], а модный ныне адвокат А.Г. Кучерена считает «великим русским юристом»[107]): «Новый тип у нас среди судебных карьеристов — казалось бы, созданный для того, чтобы получить от нас «клеймо», скороспелый хлыщ Муравьев. <...> Без всякого понимания жизни, близорукий и самонадеянный. <...> Чтобы отстоять свою догадливость и рапорты к начальству, он умышленно запутал дело[108], которое должно было побить со всею бесцеремонностью действительности все его начальнические измышления. Он заставил всю русскую публику расхлебывать эту кашу и усиленно интересоваться процессом, в котором кроме его же, муравьевской подлости никакой энигмы[109] нет»[110].
Самыми близкими друзьями Андреевского были прокурор А.Ф. Кони и адвокат А.И. Урусов. Кони в одном из писем к Сергею Аркадьевичу (без даты) признавался: «Вас люблю очень, очень — и иногда думаю, что живу в Вас и в Вашей деятельности»[111]. Исключительно дружеские, нежные письма Андреевского к Урусову хранятся в личном фонде Урусова. В одном из них, от 29 марта 1900 г., читаем: «Главное, что болезнь твоя «не угрожает жизни». Я так рад! Остальное — с твоей редкой и очаровательной натурой — все пустяки!»[112] Когда Урусов скончался, Андреевский приехал из Петербурга в Москву на его похороны и произнес у открытой могилы друга яркую прочувствованную речь[113].
Дружескими узами Андреевский был связан с великой артисткой М.Г. Савиной, которая шутливо называла Сергея Аркадьевича и его жену Юлию Михайловну «семейством Виардо»[114], и с супружеской четой Д.С. Мережковский — З.Н. Гиппиус, близко знаком с А.П. Чеховым и О.Л. Книппер-Чеховой, К.С. Станиславским и И.Е. Репиным (в 1898 г. Илья Ефимович написал портрет Андреевского, хранящийся в Государственном Литературном музее[115]).
Жена у Сергея Аркадьевича была одна на всю жизнь. Юлия Михайловна (Юлик, как звали ее друзья) — дочь «скромного, очень стесненного в средствах отставного капитана»[116] — оставалась его верной спутницей и опорой с мая 1870 г., когда они венчались в Петербурге (шафером на их свадьбе был А.Ф. Кони) и до смерти своей, в 1916 г. Их сын Александр Сергеевич (которого родители в шутку называХи Пушкиным) окончил юридический факультет Петербургского университета, но больше занимался музыкой, чем юриспруденцией. В 1908—1914 гг. он был женат на Софье Владимировне Акимовой — дочери генерала, оперной примадонне Мариинского театра (в 1914 г. Акимова с ним рассталась и вышла замуж за великого певца И.В. Ершова)[117].
Сергей Аркадьевич пережил своего Юлика всего на два года. Еще не успев похоронить жену, он сам стал часто и подолгу болеть. Две революции 1917 г. усугубили его физические, нравственные и материальные лишения. «Хвораю, бедствую, доживаю»[118], — писал он Кони 30 декабря 1917 г. «Без занятий, вынужденный опустошить свою квартиру и лишиться любимых книг и произведений искусства, автор «Книги о смерти» ожидал прихода последней. Она не замедлила, и 9 ноября 1918 г. тяжкое воспаление легких, сопровождаемое двухнедельными большими страданиями, унесло Андреевского»[119].
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
[1] Отзыв об Андреевском А.Л. Волынского в кн.: А.И. Урусов. Статьи. Письма. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. 3. С. 278.
[2] См.: Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5. С. 166—183.
[3] См: Ляховецкий АД Характеристика известных русских судебных ораторов с приложением избранной речи каждого из них. СПб., 1897; Глинский Б.Б. Русское судебное красноречие. СПб., 1897; Тимофеев А.Г. Судебное красноречие в России. СПб., 1900; Шклявер С.Я. С.А. Андреевский: опыт характеристики // Судебное обозрение. 1903. № 39; Зленко ГД Судьба Сергея Андреевского // Литературная Россия. 1982. № 30; Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984; Томсинов В.А. Адвокат-поэт как явление русской адвокатуры второй половины XIX в. // Законодательство. 1998. № 4.
[4] См.: Винавер М.М. Недавнее (Воспоминания и характеристики). 2-е изд. Париж, 1926; Утевский Б.С. Воспоминания юриста. М., 1989.
[5] См.: Андреевский С.А. Книга о смерти. Ч. 1. Л., 1924; Ч. 2. Ревель — Берлин, [Б.г.]; Он же. [Воспоминания] // Былое. 1923. № 21. С. 89—91; Из воспоминаний адвоката С.А. Андреевского // Советские архивы. 1980. № 3.
[6] См.: Рязанова Д.А. С.А. Андреевский — юрист и общественный деятель. Канд. дис. ист. наук. Саратов, 2002. Фрагмент диссертации опубликован: Рязанова Д.А. Адвокат СЛ. Андреевский на политических процессах. Саратов, 2002.
[7] Андреевский С.А. Книга о смерти. Ч. 1. С. 29.
[8] Кона А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 168.
[9] См. об этом: Зленко Г.Д Эхо выстрела у Машука // Литературная Россия. 1982. 15 января.
[10] См. о братьях Андреевских: Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. СПб., 1889. Т. 1.
[11] См.: Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 168.
[12] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 169—170.
1 Андреевский С.А. Об уголовной защите // Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 294.
[14] Лопухин Александр Алексеевич (1839—1895) — камергер, действительный статский советник, отец директора Департамента полиции 1903—1905 гг. Алексея Александровича Лопухина (1864—1928), осужденного в 1905 г. на 5 лет каторги за содействие ВЛ. Бурцеву в разоблачении жандармского агента-провокатора Е.Ф. Азефа.
[15] Текст этого письма см. в публ: Кантор P.M. К процессу В.И. Засулич // Былое. 1923. №21. С. 88—91.
[16] Подробно об этом см в очерке «П.А. Александров».
[17] См.: Слисок присяжных поверенных при Санкт-Петербургской судебной палате и их помощников к 1 марта 1890 г. СПб., 1890. С. 20.
1 Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 171.
[19] Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1891. С. 6.
[20] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 294.
[21] Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М., 1926. С. 133.
[22] Винавер М.М. Недавнее. С. 123.
[23] Винавер ММ. Недавнее. С. 123. Б.С. Утевский, познакомившийся с Андреевским, когда тому было уже 65 лет, вспоминал: «Высокий и стройный, с седеющими густыми еще волосами, с задумчивыми спокойными глазами — он был красив» (Утевский Б.С. Воспоминания юриста. М., 1989. С. 155).
[24] Андреевский С.А. Драмы жизни. 5-е изд. Пг., 1916. С. 13.
[25] См.: Тимофеев А.Г. Судебное красноречие в России. С. ИЗ.
[26] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 289.
[27] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 175.
[28] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 290—291.
[29] Там же. С. 301.
[30] Там же. С. 221.
[31] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 228.
[32] Андреевский С. А. Защитительные речи. С. 123—124.
[33] Там же. С. 181.
[34] Судебные речи известных русских юристов. 3-е изд. М., 1958. С. 146.
[35] Там же. С. 154.
[36] Там же. С. 141.
[37] Сергеич П. Искусство речи на суде. М., 1988. С. 27.
[38] Там же. С. 51.
[39] Андреевский С.А. Защитительные речи. С. 83.
[40] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 298. Андреевский с видимым удовольствием процитировал здесь «восхитительный афоризм» Андрея Белого: «Когда говорят, что днем светло, а ночью темно, дрожа от чувства, наливаясь кровью от напряжения, хочется выкрикнуть: «Неправда!» (Мир искусства. 1903. № 15. С. 159).
* Там же. С. 299.
[42] Там же. С. 303, 306.
[43] Спасович В.Д. Застольные речи (1873—1901). Лейпциг, 1903. С. 100.
[44] Андреевский С.А. Защитительные речи. С. 280.
[45] Цит. по: Никитин Н.В. Преступный мир и его защитники. М., 1996. С. 55.
[46] См. об этом: Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 175.
[47] Ляховецкий Л.Д. Характеристика известных русских судебных ораторов с приложением избранной речи каждого из них. С. 45.
[48] Тимофеев А.Г. Указ. соч. С. 124.
[49] См. об этом: Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 295—296.
[50] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 296.
[51] Утевский Б.С. Указ. соч. С. 42.
[52] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 305.
[53] Там же. С. 312.
[54] Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. М., 1976. Т. 4. С. 335.
1 Утевский Б.С. Указ. соч. С. 157.
[56] РГАЛИ. Ф. 26. On. 1. Д. 13. Л. 1 об.
[57] См.: Мартьянов П.К. Цвет нашей интеллигенции. Словарь-альбом русских деятелей XIX в. 3-е изд. СПб., 1993. С. 11.
[58] См.: Андреевский С.Л.: 1) Стихотворения (1878—1885). СПб., 1886; 2) Литературные чтения. СПб., 1991; 3) Литературные очерки. 4-е изд. СПб., 1913.
[59] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 173.
[60] «Более всех русских поэтов, не исключая и Пушкина, он любил Лермонтова», — вспоминал об Андреевском А.Ф. Кони (Собр. соч. Т. 5. С. 180).
[61] Выражение К.Д. Бальмонта (Цит. по: Рязанова ХА. Указ. соч. С. 127). Кстати, Рязанова подсчитала, что русские композиторы положили на музыку 12 стихотворений Андреевского (Там же).
[62] Подробно о поэтическом творчестве Андреевского см.: Аахтина Ж. И. Поэзия С.А. Андреевского: концепция жизни человека // Проблемы художественного метода и жанра в истории русской литературы XVIII—XIX вв. М., 1978.
[63] См.: ГАРФ. Ф. 564. On. 1. Л 3994. Л. 3.
[64] ГАРФ. Ф. 627. On. 1. Д. 3. Л. 26—27.
[65] Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 339, 355.
[66] Там же. С. 375.
[67] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 182.
[68] Андреевский С.А. Книга о смерти. Ч. 1. С. 27. «Книга о смерти» изобилует мудрыми афоризмами. Вот один из них: «Жизнь есть право, а смерть — обязанность» (Ч. 2. С. 179).
[69] См.: Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 447.
[70] Репин И.Е. Избранные письма: В 2 т. М., 1969. Т. 1. С. 381.
[71] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. М.; Д., 1966. Т. 12. Кн. 1. С. 322.
[72] Милюков П. И. Воспоминания. М., 1990. Т. 1. С. 181.
[73] Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 7. С. 382.
[74] См.: Поэты 1880—1890-х гг. Л., 1972. С. 280,281,669. В.И. Смолярчук и в 1990 г. считал это стихотворение Андреевского «ни разу не публиковавшимся» (Смолярчук В.И.
А.Ф. Кони и его окружение. М., 1990. С. 101).
ц См.: Утевский Б.С. Указ. соч. С. 157.
[76] Андреевский С.А. Книга о смерти. Ч. 2. С. 202.
[77] В.Д. Спасович, Д.В. Стасов, П.А. Александров, С.А. Андреевский, Н.П. Карабчевский, Н.И. Холева, Е.И. Кедрин и др., всего — 12 адвокатов.
1 Памяти С.В. Балмашева. Женева, 1902. С. 18.
[79] Нелегальный отчет о процессе «17-ти». Публ. Н.А. Троицкого // Исторический архив. 1999. № 2. С. 159.
[80] В каторжной тюрьме на Каре (в Забайкалье) И.В. Калюжный 15 ноября 1889 г. покончил с собой вместе с сестрой Марией и женой — Н.С. Смирницкой, тоже осужденной по делу «17-ти» на 15 лет каторги.
[81] Предателями стали молодые народовольцы И.И. Гейер и П.А. Елько.
[82] Цит. по: Рязанова А А- Адвокат С.А. Андреевский на политических процессах. С. 17.
[83] См.: РГВИА. Ф. 1351. On. 4. Д. 298. Т. 2. Ч. 1. Л. 191.
[84] См.: Прогресс «21-го». Женева, 1888. С. 34.
[85] «Народная воля» перед царским судом. М., 1931. Вып. 2. С. 62.
[86] См. обвинительный акт по делу С.М. Гинсбург: Социал-демократ. Женева, 1892. № 4. Г.В. Плеханов так оценил это «сочинение» В.А. Желеховского: «Из его неуклюжей, безграмотной ябеды явствует лишь возможность того обстоятельства, что С. Гинсбург замышляла цареубийство» (Плеханов Г.В. Соч. М.; Л., 1927. Т. 24. С. 314).
[87] ГАРФ. Ф. 112. Оп. 1.Д. 643. Л. 48.
[88] Подробно см.: «Прошу... оставить Вас моим защитником» (Письмо С.М. Гинсбург
С.А. Андреевскому. 1890). Публ. Н.А. Троицкого // Отечественные архивы. 2000. № 1.
[89] См.: «Народная воля» перед царским судом. Вып. 2. С. 119.
[90] См.: Рязанова A-к- Указ. соч. С. 27.
[91] Текст его cmj ГАРФ. Ф. 112. On. 1. Д. 643. А. 252.
[92] См. там же. Л. 259 об.-260.
[93] См.: Николаевский Б. И. С.М. Гинсбург в Шлиссельбурге // Былое. 1920. № 15.
[94] Спасович В.А- Застольные речи. С. 100
[95] См.: Судебная хроника // Юридическая газета. 1894. 6 октября. С. 3.
[96] См.: Право. 1905. № 38. С. 3218.
[97] Суворин Алексей Алексеевич (1862—1937) — журналист, сын литератора, предпринимателя, хозяина газеты «Новое время» Алексея Сергеевича Суворина (1834—1912). Покончил с собой в Париже.
1 кндрссвский С.А. Драмы жизни. С. 573, 576.
[99] См.: Маркелов К. Покушение на цареубийство в 1907 г. // Былое. 1925. № 3. С. 169— 170. '
[100] Кузминский Александр Михайлович (1843—1917) — сенатор. Был женат на ТА. Берс, родной сестре С.А. Толстой (жены А.Н. Толстого).
[101] Ауръе Ф.М. Хранители прошлого. А., 1990. С. 107—109.
[102] Из архива СЮ. Витте. Воспоминания. СПб., 2003. Т. 2. С. 71.
[103] Керенский А.Ф. Россия на революционном повороте. Мемуары. М., 1993. С. 56.
[104] Речь С.А. Андреевского по делу «Дашнакцутюн» в защиту И. Шапошникова // Былое. 1917. №4. С. 55-56.
[105] См.: Керенский А.Ф. Указ. соч. С. 57.
[106] ГАРФ. Ф. 564. On. 1. Д. 441. А. 38.
[107] Кучерена Анатолий. Когда люди плачут — желябовы смеются // Независимая газета. 2000. 31 октября. С. 8.
[108] Имеется в иду громкое дело о злоупотреблениях в Скопинском городском общественном банке (Московская судебная палата, 22 ноября — 7 декабря 1884 г.). См.: Муравьев Н.В. Из прошлой деятельности. СПб., 1900. Т. 2. С. 106 и сл.
[109] Энигма — загадка (греч.).
1 Цит. по: Рязанова A-А. Указ. соч. С. 15.
[111] ГАРФ. Ф. 564. On. 1. Д. 788. Л. 4 об.
[112] РГАЛИ. Ф. 514. On. 1. Д. 80. Л. 16.
[113] См. ее текст: Андреевский С.А. Избранные труды и речи. С. 318—320.
[114] М. Савина и А. Кони. Переписка (1883—1915). А.; М., 1938. С. 96, 97.
[115] Воспроизведен в кн.: Немировская М.А. Портреты И.Е. Репина Графика. М., 1974. С. 86.
[116] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 168.
[117] См.: Акимова С.В. Воспоминания певицы. А., 1978. С. 32, 43.
[118] Цит. по: Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова С. 68.
[119] Кони А.Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 183.
