Показать все теги
Пожалуй, самым дерзким из корифеев российской присяжной адвокатуры, ее «наиболее сильным политическим оратором»[1] и первым бойцом был Петр Акимович[2] Александров. Карьера его необычна: став уже в 37 лет товарищем обер-прокурора уголовного кассационного департамента Сената, он через два года вдруг (в знак протеста против гонений «сверху» на печать) демонстративно уволился в отставку и вступил в корпорацию присяжных поверенных. Известный и многообещающий прокурор стал безвестным и, казалось, малозначащим адвокатом. Однако первое же выступление Александрова как адвоката на политическом процессе (по делу «193-х») принесло ему общероссийскую славу, а следующее (в защиту Веры Засулич) — сделало его всемирно знаменитым...
Родился Петр Акимович в 1836 г. в Орловской губернии. Сведений о начале его жизни сохранилось немного[3]. Неизвестна пока даже точная дата его рождения. Месяц и число не указываются вовсе, а год иногда называют 1838[4], хотя в некрологах Александрова значится только 1836 год[5].
Отец Александрова был приходским священником, мать — тоже из духовенства. Естественно, они направили сына учиться в Орловскую семинарию. Но «семинарская школа с ее обезличивающим режимом, с ее чрезмерно суровыми требованиями, с грозными мерами наказания»[6] вызывала у юного Александрова отторжение. К тому же он в детские годы не раз был «свидетелем поругания человеческого достоинства его отца, покорно сносившего все оскорбления, которые сыпались на его голову»[7] от власть имущих. Еще не окончив семинарию, мальчик загорелся идеей стать юристом, чтобы защищать права слабых и карать тех, кто чинит бесправие. Родители его поняли. С их благословения в августе 1855 г. он поступил на юридический факультет Петербургского университета.
В университетские годы характер Петра Акимовича сформировался окончательно. «Поначалу студенты с недоверием относились к Александрову («попович»!), но хорошая учеба, трудолюбие, большие знания, бескорыстие, скромность и уважение к товарищам помогли ему завоевать прочный авторитет и у студентов, и у преподавателей»[8]. Очень импонировала студентам, а еще более преподавателям его тяга к знаниям. Он слушал лекции профессоров не только на «своем», юридическом, но и на историческом факультетах. Наибольший интерес вызывали у него лекции Н.И. Костомарова по русской истории и, особенно, молодого профессора В.Д. Спасовича по уголовному праву. Именно под влиянием Спасовича Александров избрал — раз и навсегда — своей специальностью уголовное право.
Поскольку родители Александрова были в материальном положении стеснены, Петр Акимович, чтобы не быть им в тягость и обрести самому финансовую независимость, начал, будучи еще студентом 2-го курса, заниматься репетиторством: каждый год он готовил либо к окончанию гимназии, либо к поступлению в университет двух-трех человек из состоятельных, купеческих или чиновничьих семей. Кроме материального прибытка эти занятия доставляли ему возможность проверять, прилагать к делу полученные в университете теоретические знания.
Окончив университет летом 1860 г., Александров как один из лучших выпускников-юристов сразу же получил ответственное и престижное назначение. «В приказе по Министерству юстиции от 15 сентября сказано, что с разрешения петербургского военного генерал-губернатора он допущен к исполнению должности судебного следователя 2-го участка Царскосельскою уезда. Такое разрешение требовалось при назначении на любые должности в районе резиденции царей»[9].
Далее служебная карьера Петра Акимовича складывалась как нельзя лучше. В 1866 г. он был назначен товарищем прокурора Петербургского окружного суда, а через шесть месяцев получил назначение на самостоятельную работу — прокурором Псковского окружного суда. Там он громко заявил о себе экстравагантным поступком. Военный суд должен был рассматривать во Пскове уголовное дело какого-то солдата, который не имел возможности пригласить защитника. «Петр Акимович не задумался снять прокурорский мундир, надел фрак и отправился в военный суд защищать подсудимого. Возможные последствия такого рискованного поступка нисколько не смущали его. Он исполнил свою задачу блистательно перед удивленными судьями (солдат был оправдан. — Н. Т.). Донесли министру юстиции графу Палену об этом необычайном эпизоде. Ждали тяжкой кары для молодого судебного деятеля. Но граф Пален не только не наказал своего подчиненного за благородный и великодушный порыв, но отнесся к нему милостиво»[10].
Вскоре после этого случая, к концу 1870 г., — надо полагать, не без содействия графа К.И. Палена, — Александров был вновь переведен в столицу на должность товарища прокурора Петербургской судебной палаты. В этой должности ему довелось выступить обвинителем (против будущих коллег по адвокатуре — ВД. Спасовича, Д.В. Стасова, В.Н. Герарда, Е.И. Утина и др.) на первом и единственном в России подлинно гласном, публичном и с точки зрения Судебных уставов 1864 г. безупречном политическом процессе по делу нечаевцев 1 июля — 11 сентября 1871 г.
Собственно, главным обвинителем по делу нечаевцев значился прокурор Петербургской судебной палаты В.А. Половцов[11] — «настоящий прокурор судебной палаты в том смысле, в каком это звание понимали составители Судебных уставов»[12]. Александров был его помощником. Он курировал обвинение лишь по одной (4-й) из 12 групп обвиняемых. Действовал он в унисон с Половцовым. Сказанное А.Ф. Кони о Половцове («Огромный труд обвинения по нечаевскому делу в 1871 году был совершен им с тем спокойным достоинством, которое вызывалось истинными интересами правосудия и создало уважение к обвинителю даже в среде его противников»[13]) — все это можно вполне отнести и кАлександрову. И тот и другой обвиняли сообразно с фактами, без пристрастия и озлобления, и предлагали умеренные наказания.
Немудрено, что такое поведение обоих прокуроров, приведшее, кстати сказать, с учетом блестящих выступлений защиты, к довольно умеренным приговорам (из 79 подсудимых 42 были оправданы!), навлекло и на Половцова, и на Александрова гнев «верхов». Осведомленные лица уверяли, что министр юстиции К.И. Пален буквально плачет от досады на миндальничанье председателя суда А.С. Любимого и обоих обвинителей по делу нечаевцев и что он увольняется[14]. «Как бы то ни было, а юстиция наша в опале»[15], — записывал в дневнике А.В. Никитенко. В результате Половцов вынужден был вскоре после суда над неча- евцами уйти из прокуратуры[16]. Но Александрову в тот раз фортуна не изменила.
Более того, избежав опалы после нечаевского дела, когда «верхи» удовольствовались гонением на одного Половцова как «главного» прокурора, Александров уже в середине 1874 г. был назначен товарищем обер-прокурора кассационного департамента Сената. «Блестящее, полное головокружительных надежд будущее рисовалось перед ним»[17], — так прокомментировал это назначение Л.Д. Ляховецкий. Однако именно здесь, на достигнутом к 38 годам пике его прокурорского восхождения, Александров неожиданно уволился из прокуратуры и вступил в адвокатуру, «по его же собственному любимому выражению, «стал вольным» (так любят говорить о себе отбывшие солдатчину)»[18].
Так круто и, поначалу казалось, безрассудно повернул Александров свою карьеру юриста по причинам более психологическим, нежели деловым. Решающим образом здесь сказалась независимость его характера. Он не только «не способен был прислуживаться и низкоугодничать»[19]. Ему претила любая форма давления с чьей бы то ни было стороны на его служебный долг и жизненную позицию. Так, в конце 1875 г. он выступил в Сенате с заключением по делу журналистов А.С. Суворина и Э.К. Ватсона, необоснованно обвиненных в клевете на страницах печатных изданий. Слово, сказанное тогда Александровым в защиту прессы, вызвало негативную реакцию со стороны высших сановников. «Имя Петра Акимовича, занесенное до произнесения этой речи в Сенате в наградной список, было вычеркнуто, — читаем у Л.Д. Ляховецкого. — Александров, никогда не заботившийся о чинах или орденах, увидел в лишении его, в данном случае, награды акт посягательства на его совесть и вышел в отставку»[20].
Прошение об отставки на имя императора Петр Акимович облек в нейтральную форму: «Желая, по домашним обстоятельствам, оставить службу Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу, дабы повелено было уволить меня от занимаемой мною должности и службы...»[21] Недоброжелатели Александрова из высших сфер только этого и добивались. 16 января 1876 г., без промедлений, он был уволен и с должности, и с казенной службы, а 5 февраля того года так же легко и быстро принят в корпорацию присяжных поверенных[22].
Вероятно, лишь очень немногие из тех, кто следил за прокурорской карьерой Александрова, могли тогда понять его добровольное обращение из гранда прокуратуры в новичка-адвоката. Большинству такой поворот в его жизни казался по меньшей мере странным и, главное, бесперспективным, тем более что в первое время Петр Акимович как адвокат оставался не у дел и вновь испытывал давно забытые им материальные затруднения. Он мог тогда потерять уверенность в своем новом поприще. Но не потерял! — и судьба с лихвой возблагодарила его за это. С осени 1877 г. в России прошли, один за другим, два политических процесса, каждый из которых приобрел мировую известность, — по делам «193-х» и Веры Засулич. На каждом из них и выступил в качестве защитника начинающий адвокат Александров — выступил так, что всем стало ясно: «боевой и ораторской мощи у вновь прибывшего было впору не только на «всероссийского», но и на «всемирного» адвоката»[23].
Такого политического процесса, как по делу «193-х» (ОППС, 18 октября 1877 — 23 января 1878 г.), — ни по масштабам дела (о «хождении в народ» 37 губерний Российской империи), ни по количеству арестованных (до 8 тыс.3), ни по числу отданных под суд (197 человек[24]), — в России ни раньше, ни позже никогда не было[25]. Как никогда, многолюдным и блистательным был на этом процессе и состав защиты. Здесьвыступали лучшие силы российской адвокатуры: В.Д Спасович, ДВ. Стасов, В.Н. Герард, Е.И. Утин, АЛ. Пассовер, Г.В. Бардовский, П.А. Потехин, А.А. Боровиковский, Е.И. Кедрин и др., всего — 35 (новичков было только двое — юный, 26-летний Н.П. Карабчевский и 40-летний «перебежчик» из прокурорских «верхов» П.А. Александров). Многие из них защищали по 5—10 и более человек. Александров имел двоих подзащитных — Е.Е. Емельянова и М.Ф. Спесивцева[26].
Защита на этом процессе действовала с исключительной смелостью, без оглядки на верховную власть и «разнесла <...>, кирпич за кирпичом, все строение обвинительного акта»[27]. Дело в том, что акт был построен на доносах, измышлениях и подлогах с целью представить мирных пропагандистов кровожадными злодеями, вознамерившимися не только «ниспровергнуть существующее государственное устройство», но и «перерезать всех чиновников и зажиточных людей»[28].
Александров все время процесса был в числе самых активных защитников. На заседании 25 октября он заявил от имени всей защиты протест против разделения подсудимых (обвинявшихся, кстати, в создании единого «преступного сообщества») на 17 групп для раздельного разбирательства дела. Петр Акимович указал на «незаконность [такого разделения] как по существу, так и по форме», ибо оно «поставило защитников в крайне затруднительное положение, донельзя сузив их роль»[29].
В дальнейшем, по ходу процесса, Александров то и дело пикировался с прокурором В.А. Желеховским, причем его находчивость (как и смелость) «казалась необычайной»[30]. Здесь Петру Акимовичу помогало его редкое качество, о котором С.А. Андреевский вспоминал так: «Будучи вышколен на службе юристов, он всегда умел сделать себя неуязвимым с формальной стороны, на какую бы боевую позицию ни отваживался, и поэтому самые рискованные выходки в судебных прениях удавались ему вполне, без малейших остановок или придирок»[31]. Но в конце своей защитительной речи на процессе «193-х» 3 января 1878 г. Александров, казалось, переступил все мыслимые пределы риска, заявив по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»[32]
Один из осужденных по делу «193-х» С.Л. Чудновский вспоминал, что это заявление Александрова «с быстротою молнии разнеслось по всей России»[33]. Самому же Александрову оно чуть не стоило ссылки. Если верить петербургскому обер-полицмейстеру А.И. Дворжицкому, Петр Акимович «при выходе из зала суда» 3 января обратился к нему «со следующей фразой: «Полковник, я уверен, что за сегодняшнюю речь буду сегодня же выслан из Петербурга»[34]. Однако власти предпочли пока адвокатов не репрессировать, хотя Дворжицкий и жалел, что за такую, «до крайности возмутительную», речь Петра Акимовича не упекли в ссылку[35].
Народники, судившиеся по делу «193-х», навсегда запомнили «блестящие громовые речи, которые произнесли Александров, Бардовский, Герард и другие»[36]. В том, что ОППС после 3,5 лет жесткого предварительного следствия (за время которого власти насчитали среди обвиняемых 93 случая самоубийств, умопомешательства и смерти[37]) и трех месяцев пристрастного судилища вынуждено было оправдать 90 из 190 подсудимых[38], — очень большая заслуга адвокатов. Когда же Александр II, не довольствуясь осуждением на каторгу (от 3,5 до 10 лет) ЗА СЛОВО, устное и печатное, 28 человек, отправил в административную ссылку еще 80 из 90 оправданных судом[39], это лишь усугубило конфликт между властью и радикальной оппозицией: народники стали переходить от пропаганды к террору.
На следующий день после оглашения приговора по делу «193-х»,
24 января 1878 г., произошло событие, возымевшее международный резонанс и приведшее вскоре к настоящему взлету адвокатской карьеры Александрова. В тот день 28-летняя народница, примыкавшая к обществу «Земля и воля», Вера Ивановна Засулич проникла в приемную к могущественному петербургскому градоначальнику Ф.Ф. Трепову[40] под видом просительницы и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведомился, о чем она просит, Засулич вслед за прошением выхватила из-под тальмы револьвер и выстрелом в упор тяжело ранила градоначальника[41]. Этот ее выстрел был актом возмездия Трепову за надругательство над политическим узником (13 июля 1877 г. по распоряжению Трепова в Доме предварительного заключения был высечен розгами студент, сын священника А.С. Емельянов[42], который всего лишь не снял шапку перед градоначальником).
Расчет властей на процессе Засулич, схваченной в момент преступления, был тот же, что и за пять лет перед тем в деле С.Г. Нечаева[43]: гласно осудить не только и не столько самого обвиняемого, сколько (в его лице) — злодейство революционных умыслов и поступков. Как в том, так и в этом случае предполагалось заклеймить крамолу жупелом уголовщины. «Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся avecunepartipris[44]и с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам»[45], — удивлялся А.Ф. Кони. На деле в этой настойчивости Министерства юстиции больше было естественного, чем странного. Едва ли власти надеялись убедить кого- либо в том, что выстрел Засулич в Трепова (как и убийство Нечаевым Иванова) — преступление чисто уголовное. Для них важно было выставить уголовщину именно как клеймо, отличающее и, конечно, порочащее крамолу. Ради этого они и предали дело Засулич (как в свое время дело Нечаева) в суд присяжных, учитывая, что уголовные преступления «возбуждают такое отвращение» в обществе, какого преступления государственные «по особому свойству своему»[46] возбудить не могут.
Правда, попытка скомпрометировать «крамольников» на уголовном деле Нечаева и нечаевцев не удалась. Но теперь ситуация изменилась и, как могло показаться, — в пользу правительства. Во-первых, народническое движение входило в новый фазис: пропаганда уступала место террору, а террор легче было осудить перед обществом, чем пропаганду. Далее, если Нечаев убивал себе ровню, то Засулич стреляла в должностное и притом высокопоставленное лицо при исполнении им служебных обязанностей, что по закону усугубляло и преступление, и наказание. Наконец, в деле Засулич суду противостояла не компания злодеев, сплоченная единством воли, как на процессе нечаевцев, и не сильная личность революционного вожака, как в деле Нечаева, а всего лишь женщина, уже привлекавшаяся к делу нечаевцев и, на взгляд всеведущего III отделения, ничем не примечательная[47].
Уверенность судебных «верхов» и лично министра юстиции графа К.И. Палена в том, что присяжные обвинят террористку, была полная. Даже отказ председателя суда А.Ф. Кони поручиться перед министром еще до начала процесса за обвинительный приговор (как того потребовал Пален) не поколебала этой уверенности[48].
Процесс Веры Засулич занял всего один день — 31 марта 1878 г. Он слушался в Петербургском окружном суде при большом стечении «благородной» публики[49], среди которой были государственный канцлер светлейший князь А.М. Горчаков, военный министр Д.А. Милютин, государственный контролер Д.М. Сольский, начальник Главного артиллерийского управления генерал-адъютант граф А.А. Баранцов,'сенаторы, члены Государственного совета, а также Ф.М. Достоевский, Б.Н. Чичерин, авторитетный публицист Г.К. Градовский, товарищ прокурора Петербургского окружного суда А.И. Чайковский (брат Петра Ильича) и др.[50]
А.Ф. Кони вел процесс беспристрастно, при неукоснительном соблюдении законности, гласности и состязательности сторон. В напутствии присяжным он не стеснялся ставить вопросы, огорчительные для обвинения, — например: «Из каких побуждений сделано то, что привело подсудимую пред вас?»[51] Прокурор К.И. Кессель — «угрюмый человек» с «болезненным самолюбием», но слабым характером, по прозвищу Кисель, — произнес грозную обвинительную речь, сделав упор на «самоуправство» Засулич и «безнравственность» ее преступления. Его обращение к присяжным в концовке речи было полно экспрессии: «Она считала возможным постановить смертный приговор, который она же и привела в исполнение, к счастью не удавшееся. <...> Я ни одной минуты не думаю, чтобы вы могли признать, что подобного рода средства не преступны»[52]. Но эффект обвинительной речи был всецело нейтрализован подсудимой и ее защитником.
Да, сама Засулич, хотя и ждала, по ее собственному признанию, что ее «повесят после комедии суда»[53], держалась на суде с таким достоинством, объяснила свое преступление с такой откровенностью («Страшно поднять руку на человека, но я должна была это сделать»[54]), что могла заставить присяжных, хотя бы отчасти, усомниться в ее преступности и безнравственности. Но главное сделал ее адвокат.
О том, кто и как пригласил П.А. Александрова защищать Веру Засулич, есть разные версии. По одной из них, кандидатуру Александрова предложила Засулич при встрече с ней в Доме предварительного заключения осужденная по делу «193-х» Е.К. Брешко-Брешковская[55]; по другой (весьма сомнительной) версии, Александров — этакий «ловкий сутяга» — в поисках «славы и материальной выгоды»[56] сам напросился в защитники к Засулич.
Как бы то ни было, защищал Петр Акимович Веру Ивановну идеально. Он начал с того, что отвел из состава присяжных заседателей
11 особенно верноподданных, нацеливаясь при этом на купцов и крупных чиновников (в числе 11 оказались 9 купцов 2-й гильдии, один действительный статский и один просто статский советники). Оставшиеся 13 заседателей представляли интеллигентские и среднечиновные круги, оппозиционно настроенные против всякого произвола. По этому поводу К.П. Победоносцев кипятился в письме к наследнику престола (будущему Александру III), что прокурор «мог бы отвесть всех тех чиновников, которых оставил защитник, и мог бы оставить всех тех купцов, которых защитник отвел», а тогда «и приговор присяжных мог быть совсем другой»[57].
Как защитник Александров все предусмотрел, обо всем позаботился, не исключая и внешнего вида своей подзащитной, ее манер и привычек. Перед открытием суда он пришел к Засулич в тюремную камеру с картонкой в руках и в ответ на ее недоуменной взгляд виновато сказал: «Извините, Вера Ивановна, это я вам мантильку принес», а потом все с той же виноватой настойчивостью предложил: «Наш народ полон предрассудков. Например, принято считать, что кто ногти грызет, тот злой человек, а у вас есть эта привычка. Пожалуйста, воздержитесь на суде, не грызите ногтей»... Наступил день суда. Как только ввели подсудимую, Александров с укором спросил ее: «Вера Ивановна, а где же мантилья?» «Мне стало так жалко его, — вспоминала позднее Засулич, — что, желая его утешить, я невольно воскликнула: «Зато ногтей грызть не буду!»[58]
Всю защиту Александров вел с ударением именно на политическом смысле выстрела Засулич. «В первый раз, — говорил он, — является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею». При этом Александров очень уважительно квалифицировал «государственное преступление» как таковое (в противоположность уголовному): «То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственное преступление не редко — <...> проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время»[59].
Петр Акимович сосредоточивал внимание присяжных не на выстреле Засулич 24 января 1878 г., а на сечении Боголюбова 13 июля 1877 г. как на причине, следствием которой стал выстрел. «Если ограничиться одним только событием 24 января, — внушал он присяжным, — тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать то, что самоуправное убийство есть преступление? Кто будет отрицать то, что утверждает подсудимая, что тяжело поднимать руку для самоуправной расправы? Все это истины, против которых нельзя спорить. Но дело в том, что событие 24 января не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно так связуется, так переплетается с фактом, совершившимся 13 июля, что смысл покушения Засулич на жизнь генерал-адъютанта Трепова можно уяснить, только сопоставляя это покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в Доме предварительного заключения». Александров ставил в вину Трепову «стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человеческого достоинства» и вообще, как досадовали два крупных царских сановника, занимавшие в разное время пост Государственного секретаря, «вел дело не о Засулич, а о Трепове»\ давая понять присяжным, что обвинение Засулич будет означать оправдание Трепова, оно повлечет за собою повторение актов произвола, подобных глумлению над Боголюбовым, и что любой из присяжных может стать жертвой такого произвола.
С убийственным сарказмом (и смелостью) говорил Александров о тех «жадною толпою стоящих у трона», кто отстаивал, подобно князю Мещерскому, национальную потребность в розгах[60]: «Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой, — Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, им казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои?»
Психологически очень тонко Александров подводил как присяжных, так и публику и все русское общество, внимательно следившее за процессом, к выводу о нравственной (не юридической) законности выстрела Засулич. «Что был для нее Боголюбов? — спрашивал он. — Он не был для нее родственником, другом, он не был даже ее знакомым, она никогда не видела и не знала его. Но разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей?» Затронув чувства, Александров воздействовал и на разум слушателей, психологическое он не забывал сочетать с политическим: «Когда я свершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия в лице своих представителей(т. е. присяжных, которым могло только польстить возведение их в ранг «представителей России»! — Н. Т.) будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его по важности случая в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, где атрибутом правительства служит кнут».
Заключительные слова речи Александрова были эффектны и преисполнены глубокого политического смысла: «Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».
В эту речь Петр Акимович Александров вложил всю силу своего таланта. Близко знавший его Д.М. Герценштейн вспоминал, что он «на этот раз просто превзошел самого себя... Длинный, тощий и гибкий, он извивался и нещадно жалил и изливал свой яд на систему и на представителей насилия и самовластья. Он беспощадно гнал всю систему и всех, кто ее поддерживал, сквозь строй своей сатиры и нещадно хлестал ее, обнаженную, бичами своего пламенного негодования и режущего остроумия. Он не защищал Засулич, он обвинял весь строй — таково было впечатление и в этом была его сила и залог его победы»[61]. «Весь зал, как загипнотизированный, смотрел ему в глаза и жил его мыслями и его чувствами»[62], — вспоминал об Александрове другой очевидец С.С. Голоушев (Сергей Глаголь).
Петр Акимович закончил речь, сорвав, как говорят в таких случаях, аплодисменты публики. Засулич от последнего слова отказалась. Председательствующий А.Ф. Кони выступил с напутствием присяжным, и те удалились в совещательную комнату. Когда, после короткого (не более десяти минут) совещания, они вернулись в зал суда и старшина присяжных столоначальник Министерства финансов А.И. Лохов ответил на все три вопроса обвинительного акта: «Нет, не виновна!», в зале началось столпотворение. «Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: «Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка!» — все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом отделении для публики, обнимались; даже в местах за судьями[63] усерднейшим образомхлопали»[64]. Очевидцы заметили, что аплодировал оправдательному приговору даже князь А.М. Горчаков[65].
До чего же дилетантски-вздорными выглядят сегодня потуги театрального режиссера Марка Захарова и юриста, адвоката (!) Анатолия Кучерены заклеймить оправдание Веры Засулич судом присяжных как «вопиющий подрыв законности», «индульгенцию террористам» и свидетельство недоразвитости российского общества в смысле цивилизации[66]. Полагаю, что люди из «благородной» публики, заполнившие в 1878 г. зал суда на процессе Веры Засулич, — в частности, Александр Михайлович Горчаков и Федор Михайлович Достоевский[67] — судили об оправдательном приговоре более цивилизованно, чем режиссер и юрист наших дней.
П.А. Александров по праву разделил с Верой Засулич ее триумф. По воспоминаниям очевидцев, дамы из публики целовали ему руки, а когда он вышел из здания суда, толпа, собравшаяся на улице, устроила ему овацию: Александрова «качали и носили на руках»[68]. Речь его обошла не только российскую, но и мировую прессу. Французский журналист Э. Лавинь писал о нем: «Безвестный адвокат оказался самым красноречивым из людей. Этот русский говорит слогом Шекспира»[69]. Отныне и надолго речь Александрова по делу Веры Засулич стала самой популярной из защитительных речей на политических процессах в России, и только в 1904 г. такой же резонанс вызвала речь Н.П. Карабчевского в защиту Егора Созонова.
«Король» российской адвокатуры В.Д. Спасович спустя месяц после суда над Засулич с гордостью говорил о себе и своих коллегах, правда в связи с процессом «193-х»: «Мы имели свою Плевну и Шипку <...>, своих Радецких и Скобелевых»[70]. Таким «Скобелевым адвокатской корпорации» более чем кто-либо зарекомендовал себя выступлениями на процессах и «193-х», и, главным образом, по делу Засулич Петр Акимович Александров.
Защитительная речь Александрова и оправдательный приговор по делу Засулич вызвали восторженную реакцию в разных (большей частью радикально настроенных) слоях русского общества[71] и среди простого люда[72], но крайне озлобили карателей и охранителей. В.П. Мещерский и М.Н. Катков клеймили оправдание Засулич как «апофеоз политического убийства» и «наглое торжество крамолы»[73], а К.Н. Леонтьев наставлял царских юристов, что следовало без суда «жестоко наказать ее (Засулич. — И. Т.) телесно»[74]. Карательные «верхи» восприняли неожиданное и досадное для них оправдание террористки тем болезненнее, что о нем одобрительно судила-рядила общественность всей Европы[75]. «В течение 48 часов, — констатировал французский ежемесячник «RevuedesdeuxMondes», — Европа забыла о войне и мире, о Бисмарке, Биконсфилде и Горчакове, чтобы заняться только Верой Засулич и ее удивительным процессом»[76].
Расстроенный министр юстиции граф К.И. Пален отчитывал А.Ф. Кони за «потачки этому негодяю Александрову»[77], а император Александр II пригрозил, что уволит самого Палена «за небрежное ведение дела Засулич»[78], и сделал это, не без колебаний, 30 мая 1878 г. Кони надолго оказался в опале, но Александрова и на этот раз судьба хранила: он лишь усугубил ту антипатию, которую навлек на себя в «верхах» после своего выступления на процессе «193-х». Это не помешало ему и после 1878 г. выступать защитником как на уголовных, так и на политических процессах уже с репутацией адвоката всероссийской и даже мировой известности.
Так, 5—12 марта 1879 г. он выступил в Кутаисском окружном суде по делу об убийстве крестьянской девочки Сарры Модебадзе. Это, казалось бы, чисто уголовное дело имело и политический оттенок, поскольку убийство было квалифицировано как ритуальное, и судебные власти обвинили в нем четырех грузинских евреев. Александров, один, защищал всех обвиняемых.
Петр Акимович сразу понял, сколь значимо это дело как возможный прецедент на будущее. Подчеркнув, что «настоящий процесс желает знать вся Россия», он заявил о своей решимости «исполнить свой долг — не только как защитника, но и как гражданина». Разбирая, что называется, по косточкам пункт за пунктом обвинительного акта, он вскрыл перед коронными судьями вопиющую несостоятельность «улик» и «фактов», подобранных обвинением: «Наряду с самым наглым лжесвидетельством вы встретились с крайним тупоумием, печальной умственной слепотой, первобытной простотою знаний и суждений по самым обыкновенным предметам. В вопросах, где время и пространство значили все, вы слушали людей, измеряющих и время и пространство способами дикарей. Где были дороги минуты и вершки, вам отвечали: «скоро», «не скоро», «далеко», «близко», «не знаю — не мерил», «пока дойдешь, так устанешь», «утром», «около вечера», «в обед». Александров разбивал надуманное обвинение логично по существу и ядовито-саркастически по форме. В ответ на представленный обвинением с подачи одного из свидетелей «факт», будто подсудилше, похитив Сарру, везли убивать ее в сумке, и оттуда «исходили звуки», Петр Акимович сослался на другого свидетеля, по разумению которого «кричал не ребенок, а козел». «Молодое животное, — ехидничал Александров, — в полной неизвестности за предстоящую ему будущность, в тоске, может быть, о покинутых полях своей родины, стесненное в своих движениях, предпочитавшее побегать, пощипать траву, выражало свое огорчение непривычным для него положением пассажира в жалобных криках, пискливом блеянии и тому подобных звуках».
После того как выяснилось, что на теле Сарры Модебадзе нет ран и кровью ее в ритуальных целях никто не пользовался, Александров сравнил положение, в котором оказался Кутаисский окружной суд, с положением одного из старых судов. Тот суд судил ведьму, но никак не мог разобраться с доказательствами, пока какой-то старик не подсказал судьям, что есть несомненное доказательство: у ведьмы должен бытьхвост. «В данном случае хвоста не оказалось, и обвинение было разрушено». Здесь председатель суда даже остановил защитника, требуя «не злоупотреблять юмором».
Опровергнув обвинение и ударив тем самым по репутации царской магистратуры и власти вообще, Александров в заключение своей защитительной речи предостерег юристов от повторения «таких печальных дел»: «Увидит русское общественное мнение, к каким последствиям приводит легкомысленное отношение к басням, питающим племенную рознь. <„> Скажет настоящее дело свое поучительное слово и нашим политическим деятелям, держащим в своей власти нашу честь и свободу. Оно скажет русским следователям, что надо не увлекаться суеверием, а господствовать над ним, не поддаваться лжесвидетельству и ложному оговору, а критически относиться к фактам. <...> И да будет настоящее дело последним делом такого свойства в летописях русского суда!»
Этот призыв адвоката-гуманиста, к сожалению, не был услышан. Правда, все четверо обвиняемых по делу Модебадзе были признаны невиновными. Но за тем делом последовали такого же свойства дела мултанских удмуртов 1894—1896 гг. и еврея М.Т. Бейлиса в 1913 г.
В 1880-е годы Александров успел выступить защитником еще на трех политических процессах, два из которых («20-ти» и «17-ти») значились среди самых выдающихся для того времени. На процессе 20 народовольцев (11 членов и 9 агентов Исполнительного комитета партии) — самом представительном из всех, более 80, народовольческих процессов — он защищал агента И К И.П. Емельянова[79]. Защитительная речь Александрова на этом процессе (кстати, самая продолжительная из речей защиты — 1 час 31 мин[80]) была выделена нелегальной прессой, наряду с речами В.Д. Спасовича и В.Н. Герарда, как «превосходящая смелостью говоренные на предшествовавших процессах»[81]. Текст ее был размножен подпольно на гектографе, и один экземпляр сохранился в архиве царского Министерства юстиции[82].
Критически оценив противоборство «белого» и «красного» террора в стране, Александров усмотрел его первопричину в чрезмерности правительственных репрессий. Он осудил привычку российских юристов выносить даже тягчайшие приговоры без необходимых улик. «Такое положение в делах обвиняемых по тяжкому политическому преступлению, — говорил он, — невольно заставляет вспомнить слова того исторического лица, которое, понимая дух своего времени, сказало: «Достаточно трех слов, чтоб человека повесить»[83]. Ваш приговор по настоящему делу должен показать, действительно ли мы живем в такое время, когда достаточно трех слов, чтобы человека повесить»[84]. По убеждению Александрова, нельзя считать сколько-нибудь серьезной уликой (как это делают царские судьи) чтение и передачу друг другу подпольной газеты «Народная воля»: «Кто же в это время не интересовался в Петербурге листками «Народной воли», кто не желал их читать не по сочувствию к тем идеям, которые в этих листках проводились, а из простого любопытства, из интереса к тому, что совершается внутри нашего отечества? Я сам получал эти листки, неведомая рука присылала мне их по городской почте. Я никогда не был огорчен получением этих листков и читал их с большим интересом. Да не только читал сам, но и давал читать другим»[85].
После такого заявления суд должен был либо посадить на скамью подсудимых корифея отечественной адвокатуры, что произвело бы скандальное впечатление на страну и Европу, либо отказаться от своего толкования такой улики, как чтение и передача из рук в руки (если при этом не доказан преступный умысел) нелегальных листков. Судьи предпочли второе.
Вообще, Александров на этом процессе (как, впрочем, и Спасович, и Герард), хотя и осуждал народовольческие теракты, уважительно говорил о нравственной чистоте подсудимых, вопреки попыткам обвинения выставить их грязными злодеями. «Политические дела, — гордо заявил он, — не из таких, о которые мог бы замарать свои руки адвокат»[86].
Обвиняемые по делу «20-ти» тепло отзывались о своих адвокатах. «Как блестяще защищал Спасович Тригони, Александров — Емельянова и многие другие! — передавал А.Д. Михайлов товарищам на волю тотчас после объявления ему смертного приговора. — После их блестящих речей ничего не хотелось говорить»[87]. Стараниями прокурора Н.В. Муравьева (этого мастера «щипать людскую корпию»[88]) суд вынес по делу «20-ти» 10 смертных приговоров[89]. Однако мировая общественность и, в первую очередь, патриарх европейской литературы Виктор Гюго, «Призыв» которого был опубликован в газетах разных стран, позволил сохранить девять жизней осужденных на смерть. Александр III заменил казнь пожизненной каторгой всем смертникам, кроме Н.Е. Суханова (как офицера, изменившего присяге)[90]. В конечном счете подзащитный Александрова Иван Емельянов смог дожить до 1916 г.
3 декабря 1882 г. в Петропавловской крепости Александров выступил защитником на необычном процессе. Судились народовольцы Е.А. Дубровин, А.А. Филиппов и А.В. Иванов, а также 15 солдат — караульных Алексеевского равелина за организацию сношений томившихся в крепости политических узников с волей. На докладной записке об этом деле Александр III начертал: «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор»[91]. Петербургский военно-окружной суд вел этот процесс, как отметила «Народная воля», «с могильной», чисто петропавловской безгласностью»[92]. Даже «Правительственный вестник» не обмолвился о нем ни одним словом. Как явствует из протокола суда, Александров защищал на этом процессе солдата И.И. Штырлова[93], но о содержании его защитительной речи в протоколе — ни слова. Штырлов, как и все остальные солдаты, был приговорен к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь (а народовольцы — к разным срокам каторги)[94].
В последний раз на политическом процессе Александров выступил по делу «17-ти» народовольцев (ОППС, 28 марта — 5 апреля 1883 г.). Он защищал одного из главных обвиняемых — члена ИК «Народной воли», организатора ее «Красного Креста» Ю.Н. Богдановича. Петр Акимович, однако, не успел выступить с защитительной речью по занятости своей в другом деле, и его заменил на процессе «17-ти» молодой помощник присяжного поверенного Е.Ф. Королев. Тем не менее подсудимые по делу «17-ти» запомнили дерзкий выпад Александрова против скандально «прославившегося» еще на процессе «193-х» прокурора В.А. Желеховского, который был антипатичен не только «государственным преступникам» (А.Ф. Кони называл его «судебным наездником» и «воплощенной желчью»[95]). Когда Желеховский в ответ на вопрос председателя суда сказал, что не имеет ничего против отклонения заведомой лжи одного из свидетелей обвинения, Александров громко, хотя и будто бы в сторону, выругался: «Еще бы имел что-нибудь этот мерзавец!» «Нам казалось, — вспоминал один из «17-ти» А.В. Прибы- лев, — что суд и сам прокурор должны были слышать эту резкую реплику, но никто не поднял голоса по этому поводу, и все прошло благополучно, отчасти позабавив нас»[96].
Так закончилась страда политических процессов в адвокатской деятельности Александрова. Правда, в 1884 г. он через посредников «выразил готовность быть защитником» народника, ставшего одним из первых русских марксистов Л.Г. Дейча, но посредники не успели передать это Дейчу[97].
В последние десять лет жизни Александров — уже как общепризнанная знаменитость — выступал в уголовных процессах, но не часто. «Он всегда жалел, — вспоминал о нем Н.П. Карабчевский, — что «слишком поздно избрал благородную профессию защитника» и «по преклонности возраста», с шутливой настойчивостью, нередко отказывался от предлагаемых ему защит, ибо здоровьем всегда был слаб, а «по самому свойству своей нервно-отзывчивой натуры не мог ничему отдаваться вполовину»[98].
«Речей своих Петр Акимович заранее не писал. Они были у него в голове в строгой систематичности суждений»[99]. Это наблюдение детализирует Н.П. Карабчевский: уже в зале суда «на узких лоскутках бумаги, а иногда даже только на «манжетке» своей крахмальной сорочки он делал кое-какие каббалистические значки и отметки, понятные лишь ему одному. Самая же «подготовка» его к речи состояла лишь в том, что накануне, часа два-три он неустанно ходил из угла в угол по комнате с видом человека, совершенно поглощенного своими мыслями, пока, наконец, не произносил неожиданно: «Ну, шабаш, будет... Спать пора!» Это значило, что завтрашняя речь его «готова»[100].
По своей ораторской манере (да, собственно, и по складу своего характера) Александров был, прежде всего, бойцом. «Этот человек, — свидетельствовал А.Д. Ляховецкий, — соединил в себе колоссальный талант адвоката с неустрашимым мужеством воина, презиравшего опасности. Он держал свою голову гордо, он ставил свое призвание высоко, он боролся со злом бесстрашно»[101]. По «гражданскому мужеству» такой авторитет, как А.М. Унковский, ставил Александрова выше всех отечественных адвокатов[102]. Коллеги Александрова отмечали, что он соглашался защищать только такие дела, которые не могли показаться ему заведомо неправыми. Зато, уверовав в правоту взятого на себя дела, он буквально соединял собственное «я» с личностью своего подзащитного, даже «иначе и не говорил, как: «Мы обвиняемся», «Нас обвиняют», «Мы докажем, что мы не воры и не растратчики и подлогов не делали» и т. д.»[103] При этом иную защиту, особо важную или близкую его разуму и сердцу, он вел как сражение, бился за победу, как воин. Однажды «он и закончил свою речь, обращаясь к присяжным заседателям, такими словами: «С тылу, справа, слева — мы окружены. Один только передний фронт наш свободен... Мы к вам идем, вы нас не оттолкните!»[104]
При таком избытке эмоций Александров, ораторствуя, «почти не жестикулировал. Оружие, как и стройная худощавая фигура самого бойца, было не из громоздких Оно не пестрело кричащими орнаментами и не производило шумных, бесполезно бряцающих ударов. Оружие это почти исключительно было «режущим» и «колющим». При этом оно было дивно закалено и необычайно остро отточено!»[105].
Фирменным оружием Александрова был «необычайный по силе сарказм»: «острый и холодный, как бритва, но умевший бесподобно владеть сарказмом и убивать им противника»[106], Александров не знал себе равных из числа русских судебных ораторов в умении «пригвоздить» своего противника на том самом месте и в том именно положении, в котором застигал его на «нехорошем деле»[107]. Он мог съязвить и по адресу незадачливого преступника: «Поймали на взломе амбара человека с топором и ножом. Говорят, — разбойник. Нет, говорит, он, извините, — я только вооруженный вор»[108]. Мог Петр Акимович саркастически «восславить» и подтасованное обвинение: «Возликовали сущие во гробах дьяки и подьячие старинных русских приказов — не пропал, дескать, наш дух в земле русской, несмотря на все судебные реформы!»[109] Впрочем, сарказм Александрова проявлялся не только в его судебных речах. Однажды пришел к нему за советом жуликоватый банкир и признался: «Я для снисхождения думаю прикинуться «бе- зулшым». — «Это совершенно излишне!» — отрезал Александров. «Почему?» — «Да потому, что на суде выступит и без вас целая толпа безумных, доверивших вам свои деньги»[110].
Удивительно, что такой голиаф адвокатуры, который, казалось, никого и ничего не боялся, переживал, как мальчишка, в ожидании приговора его подзащитным. «Когда присяжные заседатели удалялись на совещание, Александров убегал от публики в далекий, пустой угол судебного коридора и, заложив руки в карманы брюк, ходил, как маятник, в уединении, пока не раздавался звонок о состоявшемся приговоре»[111]. Вообще, «несмотря на всю его «знаменитость», — вспоминал об Александрове Н.П. Карабчевский, — я не знавал человека более доступного, мягкого и обязательного в своих отношениях к адвокатской молодежи. Многие из нас, гораздо более его молодые летами, неукоснительно числились его «приятелями»[112].
В отношениях с коллегами скромность сочеталась у Петра Акимовича с добрым юмором. «Он, например, уверял, что не любит брать уж очень больших гонораров, чтобы не слишком думать и заботиться о деле и о клиенте.
— Возьмешь много, — шутил он, — только и забота что о деле думаешь! А когда гонорар маленький, взял, истратил и забыл...
Уверяли, что это побуждало даже клиента предлагать ему возможно больший гонорар, дабы он «все время думал» только о его деле. Но это — шутка»[113]. Иные «шутки» Александрова становились популярными афоризмами, как, например, эта: «Русский человек состоит из трех элементов — души, тела и паспорта!»[114]
По убеждениям Александров был левым, «розовым», как тогда говорили, либералом, принципиально отрицавшим всякий (сверху ли, снизу) экстремизм. Каких-либо связей с революционным подпольем он не имел. Встречающиеся в литературе сведения о том, что он укрывал в своей квартире революционеров-народников Д.А. Клеменца и Л.А. Тихомирова[115], ошибочны: там Петра Акимовича перепутали с земским деятелем Владимиром Александровичем Александровым[116]. Но все противники самодержавия относились к П.А. Александрову с уважением и доверием. Зато III отделение зарегистрировало его в списке «неблагонадежных»[117], следило за ним[118] и, должно быть, зло прислушивалось к тому, как он с присущей ему дерзостью провозглашал перед царским судом рискованные сентенции вроде следующей: «Ни одно правительство не может правильно управлять, не имея оппозиции»[119]. Не зря консервативно ориентированный литератор П.К. Мартьянов обрисовал Александрова в своем словаре-альбоме с нескрываемой желчью:
Знаменитый адвокат,
Говорит красно и вольно,
За еврея, как в набат,
Может день и два подряд
Языком бить своевольно[120].
Последним выступлением Александрова в суде, его «лебединой песней» стала речь в защиту редактора газеты «Новости», либерального публициста и драматурга O.K. Нотовича, обвиненного в клевете на правление Петербургско-Тульского земельного банка. Дело слушалось в Петербургской судебной палате 10 февраля 1893 г. — за месяц до смерти Александрова. Уже неизлечимо больной, Петр Акимович выступил здесь с прежней силой и страстью в защиту свободы прессы. Он, в особенности, подчеркнул, что нельзя требовать от любого издания под угрозой суда «полной точности» в каждом слове. «Требовать этого — значит закрывать уста печати. Уважая такие неудобоисполнимые требования, суд, может быть, закроет тому или другому недобросовестному писателю рот, но с этим вместе наложит молчание на всю печать. Господа судьи! Не защита г. Нотовича ждет вашего приговора, — его ждут от вас интересы общества и печати»[121]. Суд оправдал Нотовича.
Петр Акимович Александров умер в Петербурге 11 марта 1893 г. — умер так же мужественно, как и жил, саркастически усмехнувшись над самим собой: за считаные часы до смерти, приближение которой он уже ощутил со всей непреложностью, «спросил себе газеты и желал непременно прочесть «сегодняшние», чтобы «не предстать недостаточно осведомленным»[122]. В тот же день он и «предстал».
К удивлению его друзей и коллег, выяснилось, что он «так и не скопил достаточно капитала и умер в славе, но в бедности, оставив семью почти без средств»[123]. А вот тот факт, что на похоронах Петра Акимовича, при стечении большого числа его сотоварищей по адвокатуре, не было лиц из «официального судебного мира»[124], едва ли кого мог удивить.
Пресса откликнулась на смерть Александрова прочувствованными некрологами. В них судебные речи покойного ставились в один ряд «с речами первоклассных европейских ораторов»[125], а сам Петр Акимович был восславлен «наряду с лучшими представителями французского типа адвокатуры, если не наиболее совершенного, то, без сомнения, наиболее блестящего и эффектного из всех других типов»[126].
Н.А. Троицкий
Из книги «Корифеи российской адвокатуры»
