Показать все теги
Глава девятая
«ХОЧЕШЬ МИРА — ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ»
На должности начальника Штаба РККА Тухачевский пробыл до мая 1928 года. Причиной его ухода с этого поста послужили постоянные конфликты с Ворошиловым. Например, 5 апреля 1928 года Тухачевский писал наркому: «Считаю необходимым доложить два основных момента, делающих работу Штаба РККА совершенно ненормальной... Прежде всего и в текущей и в плановой работе создается такое положение, что зачастую может казаться, будто Вы, как нарком, работаете сами по себе, а Штаб РККА сам по себе, что совершенно противоестественно, так как, по существу, штаб должен быть рабочим аппаратом в Ваших руках по объединению всех сторон и работ по подготовке войны. Если он таким аппаратом не является, то значит дело не в порядке«. Через несколько дней, 16 апреля, Ворошилову поступило другое письмо, а точнее говоря, донос на Тухачевского за подписями Буденного, Егорова и Дыбенко, где начальник штаба Красной армии обвинялся в том, что якобы самоустранился от руководства работой и не соответствует занимаемой должности. В конце концов Михаил Николаевич осознал, что все его инициативы по перевооружению войск и реорганизации органов военного управления блокируются наркомом, и подал рапорт об освобождении от должности.
Его назначили командующим Ленинградским военным округом, где начальником штаба состоял его друг Б. М. Фельдман. К тому времени Тухачевский, как мы помним, женился вторично. В Смоленске он вступил в брак с Ниной Евгеньевной Гриневич, происходившей из дворянской семьи. До этого она была замужем за политработником Лазарем Наумовичем Аронштамом, дослужившимся впоследствии до высокого звания армейского комиссара 2-го ранга и в 1938 году разделившим печальную участь своего удачливого соперника. За Аронштама Нина вышла в 1920 году, в 19 лет, и уже через год ушла от него к Тухачевскому. В 1922 году у них родилась дочь Светлана.
О знакомстве с Тухачевским Нина Гриневич рассказала уже на следствии: «В 1920 году, примерно в марте месяце, я и мой отец... уехали в город Ростов-на-Дону... в штаб Западного фронта в город Смоленск я приехала примерно через полгода и устроилась работать в секретариат... В 1921-м я вышла замуж за Тухачевского и уехала в город Тамбов, куда он был переведен на работу«. Возможно, из-за его связи с Гриневич и покончила с собой первая жена Тухачевского, Мария Владимировна Игнатьева.
Нина любила Тухачевского, который, однако, далеко не всегда хранил супружескую верность — время от времени, как видно по воспоминаниям Лидии Норд и другим источникам, у него случались кратковременные романы. Более длительная связь установилась с секретаршей Юлией Кузьминой, с которой Михаил Николаевич сошелся во время вторичного переезда в Москву в 1924 году. Вскоре Юлия развелась с мужем — бывшим комиссаром Балтфлота Николаем Кузьминым. Несмотря на это, Кузьмин и Тухачевский сохранили дружеские отношения, и Михаил Николаевич содействовал служебной карьере Николая Николаевича. Тухачевский смог устроить любовнице с дочкой квартиру в Москве, а потом взял с собой в Ленинград, где тоже выхлопотал для них квартиру.
В последние месяцы жизни Тухачевского с его второй супругой познакомилась Лидия Шатуновская, приемная дочь старого большевика, которая обитала в одном с Тухачевскими правительственном доме, после выхода повести Юрия Трифонова известном в народе как «Дом на набережной« (а также как «индийская гробница« — из-за обилия установленных на нем мемориальных досок в честь знаменитостей, не переживших, как правило, 37–38-го годов). Знакомство произошло на курсах английского языка, организованных «женским активом« дома. Нина Евгеньевна собиралась вместе с мужем в Лондон на коронацию короля Георга VI и хотела подучить язык, чтобы не быть молчаливой статуей на приемах. Шатуновская, которая, как и Лидия Норд, в конце концов оказалась на Западе, в своих мемуарах «Жизнь в Кремле« дает очень сочувственный портрет той, кому вскоре предстояло стать вдовой Тухачевского и лишь ненадолго пережить казненного маршала: «Нина несколько раз приходила ко мне, мы занимались вместе английским языком и хорошо познакомились. Была она очень хорошенькой, изящ1 ной, мягкой женщиной. Она была интеллигентна, очень хорошо воспитана, происходила из хорошей, отнюдь не пролетарской семьи. В личной жизни она была глубоко несчастна. Все знали, что, кроме официальной семьи, у Тухачевского есть другая, тайная семья, что от его второй, неофициальной жены у него есть дочь того же возраста, что и дочь Нины (не очень-то тайная была, выходит, связь Тухачевского с Юлией Кузьминой, если «все знали«; главное же, об «официальной любовнице«, или «неофициальной жене«, Тухачевского было очень хорошо осведомлено НКВД и держало ее «под колпаком«. Замечу, что Кузьмин был уверен, что дочь у Юлии от него, а не от Тухачевского. Позднее он утверждал на следствии: «Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относился к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ним после ухода моей жены не испортились«. — Б. С). Обеих этих девочек звали одинаково. Обе были Светланами«. Видно, неравнодушен был Михаил Николаевич к этому имени, хотел, чтобы у дочек судьба была светлая, а у обеих впереди были лагеря... В 1937-м Светлане Тухачевской было тринадцать, а Светлане Кузьминой — одиннадцать лет...
Вернемся к первым, более счастливым годам брака. О них и о Н. Е. Гриневич-Тухачевской вспоминала Л. В. Гусева, жена командира Красной армии, служившего вместе с Тухачевским в Смоленске: «Мы оказались соседями с Тухачевскими по дому. Так я познакомилась, а затем на всю жизнь подружилась с женой Михаила Николаевича, умной, тактичной, располагавшей к себе молодой женщиной, Ниной Евгеньевной. Она ввела меня в свой тесный, хотя и очень обширный семейный круг... Особую привлекательность приобрел дом Тухачевских с переводом Михаила Николаевича в Москву. Какие там встречались люди! Как часто звучала чудесная музыка!.. Михаил Николаевич и Нина Евгеньевна умели создать обстановку непринужденности. У них каждый чувствовал себя легко, свободно, мог откровенно высказать свои мысли, не боясь, что его прервут или обидят«. Вряд ли все те, кто бывал у Тухачевских, знали, какой ценой давались Нине, светлой и доброй женщине (никто из мемуаристов ни в СССР, ни на Западе не сказал о ней ни единого дурного слова!), эти легкость и радушие. Видно, очень уж любила она Михаила или стремилась сохранить брак ради дочери...
Тухачевский до конца жизни поддерживал тесные связи со своей родней, поселил в своей московской квартире на Никольской улице мать, братьев и сестер. Этим он заметно отличался в лучшую сторону от многих других военачальников Красной армии. Например, маршал А. М. Василевский, будучи сыном священника, в 1926 году, когда ему надо было поступать на высшие командные курсы «Выстрел«, без колебаний порвал связь с родителями. И не постеснялся уже в 70-е годы подробно описать эту историю в мемуарах с вдохновенным названием «Дело всей жизни«. Однажды в 1940 году на банкете Сталин предложил тост за здоровье Василевского и спросил, почему тот после семинарии «не пошел в попы«. Смущенный комбриг ответил, что ни он сам, ни отец не имели такого желания. Сталин усмехнулся: «Так, так. Вы не имели такого желания. Понятно. А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймем до сих пор«. И тут же спросил вполне серьезно: «Скажите, пожалуйста, почему вы, да и ваши братья, совершенно не помогаете материально отцу?.. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям, тогда бы старик не сейчас, а давным-давно бросил бы свою церковь. Она была нужна ему, чтобы как-то существовать«. Обескураженный Василевский признался: «С 1926 года я порвал всякую связь с родителями. И если бы я поступил иначе, то, по-видимому, не только не состоял бы в рядах нашей партии, но едва ли бы служил в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и тем более в системе Генерального штаба...«
Сталин и другие члены Политбюро изобразили на лицах удивление. Иосиф Виссарионович приказал Василевскому немедленно восстановить связь с отцом и оказывать тому материальную помощь. Через несколько лет Сталин «посоветовал« взять больного отца в Москву, что Василевский и исполнил. Да, в человеке, который ради карьеры готов был отречься от родителей и которому, для того чтобы помочь престарелому отцу, требовалась санкция вождя, вождь мог быть вполне уверен. Потому и приблизил Василевского к себе и вплоть до своей смерти сохранял Александра Михайловича на должности военного министра.
Тухачевский был не таким, от семьи и дворянства не отрекался (и семья позднее от него не отреклась). Конечно, здесь Михаилу Николаевичу играло на руку как крестьянское происхождение матери, так и вступление в партию двадцатью годами ранее Василевского. Но, думается, что семейные узы значили для Тухачевского не меньше, чем маршальский жезл, и вряд ли бы он отрекся от матери или от собственной духовной самостоятельности ради карьеры. Представить, что в разговоре со Сталиным на месте Василевского оказался бы Тухачевский, просто невозможно. И Сталин это чувствовал. Стремящийся к независимости от диктатора в решении чисто военных или личных проблем полководец был по большому счету обречен.
В Ленинграде Тухачевский не успокоился и продолжал строить широкомасштабные планы преобразований. 11 января 1930 года он представил наркому Ворошилову доклад о реорганизации Красной армии, где доказывал: «Успехи нашего социалистического строительства... ставят перед нами во весь рост задачу реконструкции Вооруженных Сил на основе учета всех новейших факторов техники и возможности массового военно-технического производства, а также сдвигов, происшедших в деревне (так деликатно именовал Михаил Николаевич насильственную коллективизацию крестьянства, повлекшую впоследствии массовый голод. — Б. С.)... Реконструированная армия вызовет и новые формы оперативного искусства«. Тухачевский предлагал увеличить численность армии, а также количество артиллерии, авиации и танков. Это должно было гарантировать победу СССР в будущей мировой войне.
Ворошилов передал письмо Сталину 5 марта 1930 года со следующим комментарием: «Направляю для ознакомления копию письма Тухачевского (именно так, даже без сакраментального «товарищ«, обязательного в официальных документах при упоминании членов партии; одно это достаточно говорит об отношении наркома к Тухачевскому. — Б. С.) и справку штаба по этому поводу. Тухачевский хочет быть оригинальным и... «радикальным«. Плохо, что в Красной Армии есть порода людей, которая этот «радикализм« принимает за чистую монету. Очень прошу прочесть оба документа и сказать мне свое мнение«. Сталин с Ворошиловым согласился и 23 марта написал ему: «Я думаю, что «план« т. Тухачевского является результатом модного увлечения «левой« фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому-то анализ заменен в нем «игрой в цифири«, а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой. «Осуществить« такой «план« — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции... Твой И. Сталин«. Вождь всё же не подозревал командующего Ленинградским округом в контрреволюции и по-прежнему именовал его «товарищем«. Это слово в СССР дорогого стоило: «враг народа«, будто в насмешку над гражданским обществом, сразу же превращался в «гражданина«.
Итак, Сталин счел предложения Тухачевского о том, чтобы самолеты и танки в Красной армии исчислялись в скором времени десятками тысяч, «фантастикой« и лицемерно посетовал, что в результате социализм был бы заменен милитаризмом — будто не знал, что первый и все последующие пятилетние планы и в самом деле были направлены на небывалую в истории милитаризацию страны.
Получив столь благоприятный ответ Сталина, Ворошилов заготовил проект письма Тухачевскому, издевательского по тону и скудного по содержанию, поскольку ничего своего к сталинскому мнению осторожный Климент Ефремович добавить не рискнул: «Посылаю Вам его (то есть Сталина) оценку Вашего «плана«. Она не очень лестна... но, по моему глубокому убеждению, совершенно правильна и Вами заслужена. Я полностью присоединяюсь к мнению т. Сталина, что принятие и выполнение Вашей программы было бы хуже всякой контрреволюции, потому что оно неминуемо повело бы к полной ликвидации социалистического строительства и к замене его какой-то своеобразной и, во всяком случае, враждебной пролетариату системой «красного милитаризма«. Письмо Ворошилов, однако, предпочел не отправлять лично адресату, а огласил на расширенном заседании Реввоенсовета. Это возмутило Тухачевского. 30 декабря 1931 года он обратился с посланием к Сталину: «Формулировка Вашего письма, оглашенного тов. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности; например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне ложным. Между тем я столь же решительно, как и раньше, утверждаю, что Штаб РККА беспринципно исказил предложения моей записки...«
Начальником Штаба РККА в то время являлся Б. М. Шапошников, взаимная неприязнь которого с Тухачевским была ничуть не меньше, чем у Михаила Николаевича с Климентом Ефремовичем. Полковник-генштабист еще царской армии, он, по мысли Тухачевского, относился к категории тех военспецов в Красной армии, кто не понимал новой маневренности, принесенной Гражданской войной, и вообще отстал в деле понимания особенностей современной войны. В 1924 году Шапошников, который в период польской кампании был начальником оперативного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики, выпустил книгу «На Висле«, где всю ответственность за «варшавскую конфузию« возложил исключительно на Тухачевского.
Лидия Норд передает крайне нелицеприятный отзыв Михаила Николаевича о Борисе Михайловиче. Тухачевский, отвечая на распространенные обвинения, что он изменил царской присяге и служит в Красной армии исключительно из карьеристских побуждений, сказал примерно следующее: «Мне, по существу, наплевать на все эти разговоры, но просто интересно, почему только Тухачевский является притчей во языцех?.. А я вот знаю, что никто не упрекнет генералов Потапова, Брусилова, Клюева (в действительности — подполковника. — Б. С), Свечина, Зайончковского, Михайлова, а также полковников и подполковников Егорова, Петина, Шварца, Шуваева, Корка, Лазоревича, Соллогуба, Шапошникова и всех остальных, вступивших в Красную Армию. Почему? Разве они, будучи генералами и штаб-офицерами Красной Армии, не сделали того же, что сделал я, будучи только в чине поручика?.. И мне говорят, что я честолюбив. Честолюбивы все. Да еще многие и корыстны вдобавок. Возьмем уважаемого Бориса Михайловича Шапошникова, с его «светлой головой и кристальной душой«. Каким образом он сумел, будучи полковником генштаба и перейдя на службу к красным, соблюсти невинность? Не знаешь? А я-то знаю. И потому не уважаю его. Так вот эта «кристальная душа«, встречаясь после своего перехода к большевикам со своими старыми сослуживцами и некоторыми генералами из чужого лагеря, давала им понять, что она-де «вовсе не сочувствует красной сволочи«, а ведет подготовку внутреннего переворота. А те доверительно сообщали это другим и говорили: «Идите к Шапошникову — это один из порядочнейших офицеров«. Потом он из этого положения выкрутился лисой — «видите, власть теперь так окрепла, что мы уж ничего поделать не можем, приходится вопреки своим убеждениям служить ей«. А у него никаких «убеждений« не было и нет. Служить он может кому угодно, лишь бы у него было положение и та же любимая работа. Работник он отличный, знания и военный талант у него есть. Но в главнокомандующие он не годится — он кабинетный Бонапарт«. Тухачевский же, очевидно, считал себя идейным сторонником коммунистов, или, по крайней мере, очень старался убедить самого себя в этом.
Действительно ли «кабинетный Бонапарт« сумел настроить Ворошилова и Сталина против предложений Тухачевского, или сам Сталин вел с Михаилом Николаевичем какую-то сложную игру, но положение внезапно изменилось. В апреле 1931 года Шапошников был перемещен из начальников Штаба РККА в командующие второстепенным Приволжским военным округом, а в июне того же года Тухачевского назначили начальником вооружений Красной армии. А вскоре он стал заместителем председателя Реввоенсовета и наркома по военным и морским делам.
Но выпады против Михаила Николаевича не прекращались. В сентябре 1931-го Академия имени Фрунзе выпустила учебное пособие, посвященное советско-польской войне. Там действия Тухачевского на посту командующего Западным фронтом прямо назывались авантюристическими, что по существу было верно. Однако в адрес действующего заместителя наркома обороны подобный выпад мог быть сделан только с одобрения Ворошилова. Тухачевский понял, что над ним вновь сгущаются тучи, и в январе 1932-го направил новое письмо Сталину, где просил прекратить развернутую наркомом кампанию по его, Тухачевского, дискредитации. Вскоре он получил первый благоприятный сигнал сверху.
Еще в конце 1931 года Тухачевский направил Ворошилову письмо, где предлагал ввести танковые подразделения в состав стрелковых и кавалерийских дивизий. Это предложение было принято. А в мае 1932 года Сталин, наконец, прислал Тухачевскому письмо с извинениями за слишком резкую критику. Сталин очень хотел использовать военный талант и организаторские способности Тухачевского для подготовки Красной армии к будущей войне и хотел, чтобы новый заместитель наркома обороны трудился не за страх, а за совесть. Потому-то и принес письменные извинения, и признал, пускай частично, свою неправоту. Тухачевский, конечно, не знал, что подобных унижений Иосиф Виссарионович не прощает никому, и в долгосрочной перспективе судьба тех, кто удостоился извинений со стороны генсека, предрешена. Сталину невыносимо было сознавать, что ктото оказался умнее и дальновиднее его в тех сферах, которые генсек считал своими главными коньками: политика, экономика, военное дело. Об этом говорил в 1936 году в Париже меньшевику Ф. И. Дану бывший сталинский друг Бухарин, уже предчувствовавший близкую гибель: «Сталин даже несчастен оттого, что не может уверить всех, и даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, самая человеческая в нем черта, может быть, единственная человеческая в нем черта, но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое свое «несчастье« он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его... Если кто лучше его говорит, он — обречен, он уже не оставит его в живых, ибо — этот человек вечное ему напоминание, что он не первый, не самый лучший; если кто-то лучше пишет — плохо его дело... Это маленький, злобный человек, не человек, а дьявол«.
Когда в первом варианте юбилейной статьи 1929 года «Сталин и Красная Армия« Ворошилов позволил себе общую фразу, что в Гражданскую войну у всех советских руководителей «имелись успехи и недочеты«, но «у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других«, герой статьи оставил на полях возмущенную реплику: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац«. А тут еще Тухачевский и в книге «Поход за Вислу«, и в частных разговорах позволяет себе намекать, что неуспех под Варшавой был следствием отказа Реввоенсовета Юго-Западного фронта вовремя перебросить Конармию на помощь Западному фронту. До поры до времени это терпеть можно, пока в молодом полководце есть нужда, но безоглядным сторонником его, Сталина, Тухачевский не станет никогда. Значит, наступит срок мавру уйти, когда сделает свое дело — запустит программу развертывания армии, годной к современной войне. А закончат поход на Запад другие...
Лидия Норд так описала примирение Сталина и Тухачевского: «Перед тем, как Тухачевский был назначен заместителем народного комиссара обороны СССР, Сталин имел с ним разговор с глазу на глаз. Тогда состоялось их «примирение«. Сталин убедил Михаила Николаевича, что задержка переброски на польский фронт армии Буденного (имеется в виду переброска Конармии из-под Львова под Варшаву. — 2>. С.) была «неумышленной ошибкой«. Он также покаялся, что первое время мало доверял Тухачевскому, а затем стал превозносить его «заслуги перед революцией и стратегический талант военачальника« — залил его потоком льстивых фраз. На Тухачевского, как на всякого честолюбивого человека, лесть Сталина подействовала. Он готов был окончательно поверить в его искренность...«
Свояченица Тухачевского в своих воспоминаниях приводит и более ранний разговор Михаила Николаевича со Сталиным, которому она была свидетельницей в середине 20-х годов. Дело происходило на квартире у В. В. Куйбышева. За столом, где собрались в основном военные, включая Фрунзе и Тухачевского, шел самый общий светский разговор, когда в прихожей раздался звонок и появился Сталин, «коренастый человек восточного вида«, сопровождаемый секретарем А. Н. Поскребышевым. Как отмечает Лидия Норд, «их появление не вызвало замешательства, но никто не проявил и радости. «Да мы, собственно, по делу, — поздоровавшись с хозяином, заговорил первый из вошедших и быстро обежал глазами присутствующих, — но мы не знали, что у тебя гости«...«.
Мемуаристка продолжает: «Прежде чем сесть за стол, он обошел всех. «Сталин«, — сказал он и задержал на несколько секунд мою руку в своей широкой и жесткой руке... Общий веселый разговор как-то сразу оборвался. Сталин отказался от водки, поднимая наполненную вином рюмку, оглядел опять присутствующих, потом вдруг встал: «...Я пью за память нашего вождя и друга Владимира Ильича...« — как-то напыщенно произнес он... Выпив, он снова оглядел всех и сел. Мне кажется, что каждый ощутил какое-то неприятное чувство после этого тоста... Наступила длинная пауза, потом старший Куйбышев обратился к С. С. Каменеву с вопросом о какой-то специальной военной школе. Большинство как-то слишком охотно поддержало разговор на эту тему... Сам Сталин внимательно прислушивался к разговору и поворачивал голову то в сторону одного, то другого говорившего... Вдруг зашел разговор о немцах... Его начал кто-то из политработников в связи с выступлением или приездом в Москву какого-то видного немецкого коммуниста. Сталин сразу вмешался в разговор. Он заговорил о том, что немцы являются наиболее надежными союзниками. Они сумели сбросить Вильгельма. Коммунистическое движение в Германии ширится. Укрепление дружественных отношений между РСФСР и Германией открывает большие перспективы в будущем и разрушит все планы Антанты, направленные против Советской власти... Он еще не окончил, когда его перебил, и довольно невежливо, Тухачевский. Михаил Николаевич начал говорить спокойно, но в тоне его было чтото, отчего Сталин вдруг густо покраснел...
Начав с того, что надо хорошо знать страну, о которой говоришь, Тухачевский обрушился со всей силой своего красноречия на немцев. Он приводил примеры из истории, рассказывал, как относились немцы к пленным. «Не забудьте того, — закончил он, — что немцы чувствуют себя по отношению к нам победителями, хотя фактически победа была бы на русской стороне. Германии не хватает земли и, накопив силы, она когда-нибудь еще раз попытается отнять у нас самые плодородные земли. Поэтому я считаю и буду считать, что то, что мы допускаем сейчас их к себе слишком свободно, — огромная ошибка. Из числа тех, кто теперь у нас учится, выйдут самые опасные для нас враги«.
Лидия Норд справедливо усмотрела тут намек на тайное советско-германское военное сотрудничество, начавшееся после подписания договора в Рапалло в 1922 году. Мы еще вернемся к этой теме и увидим, что Тухачевский действительно играл в этом сотрудничестве видную роль и в то же время считался встречавшимися с ним немецкими офицерами и генералами убежденным противником Германии. Пока же отмечу, что в этом месте своих мемуаров Лидия Норд проявляет хорошую осведомленность о деталях военных связей СССР и Германии, называя действительно существовавшие танковую школу для немецких офицеров в Казани и авиационную — в районе Харькова. В этой осведомленности нет ничего удивительного, ведь первые поездки красных командиров в Германию состоялись в 1921 году. Среди них был творец теории глубинной наступательной операции друг Тухачевского В. К. Триандафилов. Правда, до сих пор неизвестно, ездили ли они тогда учиться у немецких военных или, наоборот, учить немцев, как делать революцию.
Вернемся к прерванному разговору Тухачевского и Сталина. «"Я не понимаю, почему это опасно для нас, — возразил на последние слова Тухачевского Сталин, — наши командиры ведь тоже ездят в Германию«. Тухачевский махнул рукой: «Вы штатский человек и поэтому понять вам трудно«. У Сталина забегали на щеках желваки. Воцарилась некоторая неловкость. «Я считаю, что Михаил Николаевич во многом прав, — сказал старший Куйбышев, — немцам палец в рот класть нельзя. И надо нам будет обо всем этом крепко подумать... Ну, а сейчас выпьем за нашу доблестную Красную Армию, которая, в случае чего, даст отпор всем врагам«.
Так удалось замять крайне неприятный разговор. Он доказывает, что в 20-е годы Сталин еще не воспринимался ни в армии, ни в партии в качестве «живого бога«. С ним спорили, ему возражали, иногда больно задевая сталинское самолюбие. То, что Тухачевский действительно в ту пору опасался слишком тесной дружбы с Германией, подтверждается не только мемуарами Лидии Норд, но и его собственной неопубликованной работой «Будущая война«. Она относится к 1928 году, когда в советско-германских отношениях, казалось, всецело господствовал «дух Рапалло«. Тухачевский же предупреждал: «Германия явится важным (если не важнейшим) звеном в цепи предполагаемого антисоветского блока... без ее участия империалистическая интервенция в СССР немыслима. Поэтому правильно будет сигнализировать непосредственную угрозу войны именно в тот момент, когда к антисоветскому блоку примкнет Германия«.
Тогда, у Куйбышева, Сталин сделал вид, что ничего не произошло, но в душе наверняка затаил злобу на Тухачевского. Особенно должно было задеть замечание насчет «штатского«. Ведь Иосиф Виссарионович считал себя одним из отцов Красной армии, со временем присвоив себе все заслуги Троцкого в военном строительстве. И всегда уделял вооруженным силам повышенное внимание. А тут о его способностях понимать военное дело отозвались весьма пренебрежительно. Вряд ли мог он такое забыть и простить. Но в 1932 году вдруг сделал вид, что забыл и простил. Почему?
И вообще — отчего Сталин первоначально отверг предложения Тухачевского, хотя они целиком лежали в русле его, генсека, планов по созданию мощной Красной армии для экспорта «пролетарской революции« в Западную Европу и Восточную Азию? Иначе для чего Иосифу Виссарионовичу ускоренными темпами на костях крестьянства создавать тракторостроительную (она же — танкостроительная) и авиационную промышленность, благодаря которой к началу Второй мировой войны Красная армия имела танков и боевых самолетов больше, чем все другие армии мира вместе взятые. Неужели Сталин не понимал, что Тухачевский — его соратник? Подозреваю, что все превосходно понимал. Просто Сталину захотелось поиграть в «доброго царя« и «злых бояр« — Ворошилова и Шапошникова. Тем более что необходимые мощности военной промышленности еще не были созданы, и с реализацией предложений Тухачевского можно было годик-другой повременить.
На посту начальника вооружений и заместителя наркома Тухачевский начал практическую деятельность по реорганизации и перевооружению Красной армии. Основные принципы программы реформ были изложены им в рукописи «Новые вопросы войны«, начатой еще в Ленинграде весной 31-го. Зарисовку того, как он создавал первые главы этой работы, сделала в своих мемуарах Лидия Норд. Замечу, что поведение Михаила Николаевича в изображении его свояченицы — это почти что поведение Ленина из известного анекдота: «Жене скажу, что пошел к любовнице, любовнице — что жена не отпускает, а сам в библиотеку — и писать, писать, писать...« Вот что рассказала нам мемуаристка: «Помню, в этот день был какой-то праздник и мой муж был свободным. Я подговорила его поехать навестить наших друзей. Но около одиннадцати часов дня зазвонил телефон, и муж... объявил, что через двадцать минут ему будет подан автомобиль и он срочно выезжает в однодневную командировку. Не успело пройти и десяти минут с момента его отъезда, как раздался звонок, и я услышала в прихожей голос Михаила Николаевича. Когда он вошел в столовую, держа в руках туго набитый портфель, то по его лицу я догадалась, что он намерен устроить мне какую-то «пакость«, и я приготовилась к «бою«. На мое сообщение, что муж уехал в командировку и я тоже собираюсь в гости, он мне ничего не ответил, как будто это не относилось к нему, и, подойдя к двери кухни, вызвал прислугу.
«Если кто-нибудь придет или будет звонить по телефону, то вы, Ксения, скажите, что никого нет дома, — приказал он. — Нет, я вовсе не сошел с ума, — и, повернувшись снова к Ксении, добавил: — Помогите мне, пожалуйста, убрать все со стола. Скатерть тоже. И вот этот столик надо также освободить. — Послушай, — обратился он ко мне, — довольно шипеть. Ты мне обещала, что докажешь свою дружбу. Вот за доказательством ее я сегодня и явился. А Николаю (имеется в виду муж Лидии Николай Курков. — Б. С.) я устроил командировку. Ничего плохого для него в этом нет — он проездится и увидит больше интересного и полезного, чем там, куда ты его тащила...«
Говоря это, Тухачевский уже раскладывал на столе вытащенные из портфеля книги, рукописи и карты. Одну из них, самую большую, он прикрепил кнопками к стене. Я сидела озадаченная, не понимая, чего он хочет. «И еще, — продолжал он, — ты должна мне дать слово, что никому об этом не скажешь. И Николаю тоже... Ну, ему можешь рассказать когда-нибудь... через полгода... Ксюша, вы тоже должны молчать... А теперь... приготовьте, пожалуйста, чаю. И покрепче... А ты садись вот тут, — указал он мне на диван, — и только следи и сверяй вот по этому и этому, правильно ли у меня тут. Я так заработался, что уже сам не могу разобраться...«
В этот день я прокляла военную историю. Но «бой на Марне« и «Людендорф« («Новые вопросы войны« анализируют прежде всего опыт Первой мировой войны. — Б. С.) остались у меня в памяти до сих пор. И тогда я увидела Михаила Николаевича таким, каким он, вероятно, был в своем штабе. Он мне не давал добавить ни одного лишнего слова, требуя точности и лаконичности... Прошел час... Полтора... Два... А моя мука все еще длилась... Когда я робко заикнулась, что устала — он пропускал это мимо ушей. В конце концов я совершенно отупела...«
Да, только очень обаятельный человек, магически действующий на женщин, может заставить жену друга, вместо того чтобы пойти в гости, целый день сидеть над чужими бумагами... И не только обаятельный, но и свято убежденный, что все на свете должны помогать ему в его большом и важном деле. Такая убежденность обычно дана людям очень талантливым, гениальным или просто до крайности самоуверенным.
Уже после того, как кончила править рукопись, Лидия Норд опомнилась и отомстила Михаилу Николаевичу довольно своеобразно. Она поиздевалась над удивительно ровным и мелким, словно дамским, почерком Тухачевского, а на его ядовитый ответ, что не всем дана способность царапать как курица лапой, заметила, что «у всех гениальных людей были отвратительные почерки, а ровный и мелкий почерк — признак себялюбия и неспособности к размаху«. Такого оскорбления Тухачевский перенести не мог и ушел, хлопнув дверью (его, пусть в шутку, заподозрили в приземленное™ и отсутствии гениальности — а ведь он жил верой в свое высокое предназначение!). Но вскоре конечно же Михаил Николаевич и Лидия помирились.
В предисловии к «Новым вопросам войны« Тухачевский писал: «Настоящая книга является первой частью намеченной работы и рассматривает вооруженные силы и их использование«. Во второй и третьей частях, так и не написанных, Тухачевский предполагал проанализировать военный потенциал СССР и возможных «империалистических коалиций« и вероятный ход борьбы против этих коалиций. Он признавался: «То короткое время, которое остается у практически занятого человека для работы над теоретическими вопросами, с большой натяжкой позволяет подолгу останавливаться над отдельными местами. Жизнь уходит вперед, и начало книги отстает от конца... Весьма возможно, многим покажется, что я в этой книге забегаю слишком вперед. Но тем не менее, это будет своего рода обманом зрения. Человек не легко отделывается от привычных представлений, но теоретическая работа, базируясь на техническом развитии и социалистическом строительстве, упорно выдвигает новые формы, и я совершенно не сомневаюсь в том, что года через два эта книжка во многом устареет, а то, что сейчас кажется странным, будет привычным, обыденным«.
Что же удалось предвидеть Тухачевскому? В чем его прогноз оказался точен? Прежде всего в том, что решающую роль в будущей войне он придавал танкам и авиации. В такой общей форме, пожалуй, с ним оказалось бы солидарно подавляющее большинство военных теоретиков, работавших в 30-е годы. Однако, что очень важно, Тухачевскому удалось правильно предсказать многие конкретные особенности применения этих новых грозных видов вооружений. Например, в «Новых вопросах войны« совершенно справедливо подчеркивалась необходимость стремиться «к простоте производства самолета« — тенденцию, особенно сильно проявившуюся во Второй мировой войне и, быть может, наиболее ярко в СССР, где в авиационную промышленность пришлось очень широко привлекать неквалифицированных рабочих из женщин и подростков. Тухачевский, вслед за известным британским военным теоретиком Б. Лидделом Гартом, утверждал, что «основная масса танков будет строиться на автомобильно-тракторной базе страны« и поэтому «в будущей войне действующие танки будут измеряться не тысячами, как это было в 1918 году, а десятками тысяч«. Отмечу, что Красная армия к 22 июня 1941 года располагала более чем 23 тысячами танков.
В феврале 1934 года Тухачевский совместно с командующим Белорусским военным округом Уборевичем написали письмо Ворошилову, где доказывали, что военно-воздушные силы будут играть решающую роль в будущей войне: «Современная авиация может на длительный срок сорвать железнодорожные перевозки, уничтожить склады боеприпасов, сорвать мобилизацию и сосредоточение войск... Та сторона, которая не будет готова к разгрому авиационных баз противника, к дезорганизации систематическими воздушными нападениями его железнодорожного транспорта, к нарушению его мобилизации и сосредоточения многочисленными авиадесантами, к уничтожению его складов горючего и боеприпасов, к разгрому неприятельских гарнизонов и эшелонов быстрыми действиями мехсоединений, поддержанных кавалерией и пехотой на машинах, — сама рискует подвергнуться поражению«. Исходя из этого, авторы письма предлагали, учитывая возможности советской авиапромышленности, иметь в Красной армии к 1935 году до 15 тысяч боевых самолетов. Но вскоре и эта казавшаяся тогда фантастической цифра была перекрыта. Только в период с 1 января 1939 года по 22 июня 1941 года Красная армия получила 17 745 боевых самолетов, из которых 3719 были новых типов, не уступающих по основным параметрам лучшим машинам люфтваффе. Вот только летать на этих самолетах не очень-то умели. Накануне Великой Отечественной войны, за первые три месяца 41-го года летчики Прибалтийского военного округа успели налетать в среднем 15,5 часа, Западного — 9, а Киевского — вообще 4 часа. На самолетах новых конструкций многие пилоты так и не успели подняться в воздух. Неудивительно, что, имея на Восточном фронте к началу войны всего 1860 боевых самолетов, немцы менее чем за месяц без большого труда уничтожили почти всю авиацию советских приграничных округов.
Замыслы Тухачевского относительно количественного роста авиации и повышения качества боевых самолетов были воплощены в жизни с большим избытком, но толку от этого оказалось чуть, ибо весь эффект от десятков тысяч «стальных птиц« (точнее, алюминиевых и деревянных) был сведен на нет отсутствием подготовленных экипажей. Вернее всего, в избытке и было дело, когда численность самолетного парка наращивалась без учета наличия пилотов. Тухачевский тут, конечно, виноват не был — он как раз обращал внимание на необходимость иметь подготовленные кадры летчиков, танкистов, представителей других военных специальностей. Михаил Николаевич даже обращал внимание на то, что «качественный уровень кадров в капиталистических странах, имеющих большую культурную давность, будет выше нашего уровня и упрощенное сравнение одними цифрами не вполне достаточно«. Однако это предупреждение забылось, да и сам Тухачевский не склонен был ставить данное обстоятельство во главу угла при разработке планов будущей войны, поскольку верил, что Красной армии придется наступать, а не обороняться.
Одной из главных задач Тухачевский считал «создание глубокого боя, т. е. одновременного поражения боевого порядка противника, на всей его глубине«, и в связи с этим требовал от танков, «с одной стороны, проталкивания или сопровождения пехоты, а с другой стороны, своевременного проникновения в тыл противника, как для дезорганизации последнего, так и для того, чтобы отрезать главные его силы от имеющихся у него резервов. Этот глубокий танковый прорыв должен создать в тылу у противника преграду, к которой должны быть приперты и уничтожены главные его силы. Одновременно этот прорыв должен уничтожить артиллерию противника, нарушить связь и захватить его штабы«. Именно так делали танковые армии и корпуса в 1939–1945 годах. Правда, успешнее действовали подобным образом танкисты вермахта, тогда как советские механизированные корпуса с плохо обученными бойцами и командирами и с очень малым числом радиостанций оказались громоздкими, плохо управляемыми монстрами и были практически полностью уничтожены в первые же недели Великой Отечественной войны. Тухачевский правильно подчеркивал: «Управлять глубоким боем и глубоким сражением или операцией очень трудно и вопрос не только в сложности связи: радио, авиация и автомобиль могли бы дать выход из затруднений. Но управлению практически сложно увязать столь разнородные действия, как бой авиамото-десантов (высаженных с воздуха при помощи парашюта или посадочным способом частей с бронетехникой. — Б. С), танковых прорывов, авиабомбардировок, артиллерии дальнего и ближнего боя, пехоты и т. д. Только широкая практическая тренировка может позволить усовершенствовать аппарат управления и подготовить его к новым задачам«. И отмечал, что «управление должно найти... необходимое соразмерение намечаемых задач с имеющимися силами и средствами«.
После казни маршала обо всем этом не думали, гнались только за количеством танков и самолетов, забыв о необходимости обеспечить танковые войска и авиацию хорошо обученными кадрами бойцов и командиров и достаточными средствами управления. В этом — одна из причин катастрофы 1941 года.
Справедливости ради отмечу, что по поводу танков Тухачевский во многом ошибался. Так, он думал, что пулеметные танки, лишенные пушечного вооружения, будут иметь не меньшее значение, чем собственно артиллерийские танки, и позволят избежать излишнего расходования артиллерийских снарядов. Практика Второй мировой войны, когда почти все танки были артиллерийскими, это не подтвердила. Ошибочным оказался и вывод Тухачевского о преимуществах колесно-гусеничного танка над чисто гусеничным. Данный вывод он основывал на том, что первые, в отличие от вторых, способны «быстро передвигаться на большие расстояния« и не требуют подвоза к полю боя по железной дороге или на специальных грузовиках-тягачах. Однако опыт Второй мировой войны оставил пальму первенства за гусеничными танками, способными более свободно перемещаться на поле боя (которое отнюдь не всегда напоминало шоссе) и выдвигаться к месту сражения по проселкам и бездорожью. Вместе с тем к минимуму были сведены перемещения танков своим ходом вне поля боя, так как это быстро истощало ресурс мотора и танк требовал капитального ремонта. Зато Тухачевский оказался прав, предсказав развитие радиоуправляемых танков и других средств борьбы, используемых для подрыва неприятельских укреплений и проволочных заграждений. Таков был, в частности, немецкий мини-танк «Голиаф«, появившийся в 1940 году.
Тухачевский был первым в Красной армии, кто стал ратовать за масштабные воздушные десанты, имеющие оперативное и даже стратегическое значение. В «Новых вопросах войны« он писал: «Десанты высаживаются как при помощи парашютов, так и путем посадок на наиболее подходящих площадках. Высаживая моторизованные десанты (для этого Тухачевский требовал, чтобы габариты танков подходили под габариты фюзеляжей тяжелых бомбардировщиков, которые предполагалось использовать как транспортные средства. — Б. С) и продолжая поддерживать с ними боевую связь, большегрузная авиация создает авиамотомеханизированные соединения нового типа... Если... страна подготовится к широкому производству авиамотодесантов, способных захватить и прекратить деятельность железных дорог противника на решающих направлениях, парализовать развертывание и мобилизацию его войск и т. д., то такая страна сможет перевернуть прежние методы оперативных действий и придать исходу войны гораздо более решительный характер«. И совершенно верно заключил: «Самой сильной в будущей войне будет та страна, которая будет иметь наиболее мощную гражданскую авиацию и авиационную промышленность (что позволит, соответственно, создать и самую сильную боевую авиацию. — Б. С.)«.
Последний вывод в свете Второй мировой войны и позднейших вооруженных конфликтов сомнений, понятно, не вызывает. А вот с воздушными десантами дело обстоит сложнее. Михаил Николаевич сделал все возможное, чтобы воплотить свою идею в жизнь. Так, в сентябре 1934 года в заметках о маневрах Ленинградского военного округа он с удовлетворением констатировал: «Использование авиадесантов было особенно продумано. Размеры десантов (в несколько сот человек. — Б. С.) наибольшие в РККА«. Одновременно военачальник смотрел вперед: «Надо приучать себя уже к многотысячным десантам«. Скоро эти мечты сбылись. На маневрах Киевского и Белорусского военных округов в 1936 году в небе появились уже тысячи парашютистов. Однако в тех же заметках Тухачевский отметил и недостатки массовых десантов, в частности, что «парашютисты прыгают без оружия« и что «высадку авиадесантов следовало бы обеспечить истребителями«.
Парашютисты скоро научились десантироваться с оружием. И мысль о том, что высаживающие десант транспортные самолеты надо прикрывать истребителями, тоже ни у кого возражений не вызывала. Беда, как выяснилось уже в ходе Второй мировой войны, заключалась в другом. Для успеха десантных операций недостаточно было иметь десятки и сотни тысяч парашютистов (в СССР их массовую подготовку обеспечил Осоавиахим, возглавлявшийся близким к Тухачевскому Р. П. Эйдеманом). Требовалась еще развитая транспортная авиация, а в СССР строили почти исключительно истребители и легкие и средние бомбардировщики. Транспортных машин и могущих выполнять их функции тяжелых бомбардировщиков вплоть до начала Великой Отечественной войны было очень мало. Кроме того, требовалось практически абсолютное воздушное господство в районе высадки, предварительное основательное подавление здесь сил и средств противника артиллерией и авиацией и высочайшее искусство пилотов и самих парашютистов, чтобы десант был высажен максимально кучно и уже в первые минуты на земле десантники смогли бы сорганизоваться в подразделения и немедленно вступить в бой. В эти первые минуты и даже часы парашютисты оказывались наиболее уязвимы и несли большие потери. Несоблюдение хотя бы одного из перечисленных условий почти всегда обрекало парашютный десант на неудачу. Для посадочного же десанта требовался предварительный захват аэродрома или хотя бы подходящей для самолетов площадки, что должен был сделать все тот же первый парашютный десант.
Благоприятные условия для высадки создавались очень редко не только в Красной армии, но и в армиях других стран. В результате во Второй мировой войне была лишь одна значительная воздушно-десантная операция, увенчавшаяся успехом — высадка немцев на Крит в мае 1941 года. Но большие потери в ходе нее заставили немцев отказаться от проведения новых воздушных десантов такого масштаба. На практике десанты редко высаживались за пределами радиуса действий собственной артиллерии. Только на заключительном этапе советско-японской войны во второй половине августа 1945 года, когда японская армия уже почти не оказывала сопротивления, советские воздушные десанты смогли захватить ряд важных городов Северо-Восточного Китая и Северной Кореи и удержать их до подхода главных сил. В основном же сформированные накануне Великой Отечественной войны воздушно-десантные корпуса использовались как обычная пехота.
Конечно, Тухачевский рассчитывал, что в первых приграничных сражениях Красная армия разобьет неприятеля и создаст подходящую обстановку для действий десантников. Но все-таки он переоценивал способность воздушнодесантных войск оказывать решающее влияние на исход наступательных операций.
В «Новых вопросах войны« он оптимистично провозглашал: «Если французская революция создала предпосылки для появления массовых армий в сотни тысяч бойцов, то социалистическая реконструкция нашей страны, революция, проводимая в технике и производстве, создает предпосылки для столь массовой технической реконструкции армии, какой мир еще не видал«. Вместе с тем, в противоположность Фуллеру и Лидделу Гарту, он считал, что в новых условиях многомиллионная армия вовсе не должна заменяться немногочисленной, хорошо обученной кадровой армией: «Десанты, глубокие прорывы, ведение глубоких сражений — не только не исключают необходимости многомиллионной пехотно-артиллерийской армии, но наоборот, предлагает ее желательной. Эта армия будет всё более и более моторизоваться и механизироваться и тем самым переходить во всё более и более высокий класс боеспособности. Соотношение между старыми и новыми формами организации будет зависеть от того, через какое время возникнет война. Но этот процесс развития пойдет еще более быстрыми темпами во время самой войны«. В этом процессе первостепенное значение Тухачевский придавал «качеству бойца«, утверждая, что «современный боец должен быть высоко культурен, должен обладать способностью к целесообразному и продуктивному использованию передовой техники«.
Михаил Николаевич утверждал: «На одном кадре мирного времени войны выдержать нельзя. А между тем, основав всю свою учебную систему на длительных сроках обучения, а у нас они особенно преувеличены, невозможно быть готовым целесообразно перестроить всю свою методику на короткую по сроку, но высокую по качеству, военную выучку. Необходимо найти такие сроки и такие обучения, которые в наиболее целесообразной степени сближали бы условия мирной и военной подготовки командиров... Техническое оснащение Красной Армии точно так же будет опираться на широкие технические кадры страны. Моторизация армии, например, может опираться на обширную сеть автотракторного транспорта, организованного в Цудотрансе, МТС и совхозах. По пятилетнему плану мы можем рассчитывать на значительные кадры автотракторных специалистов«.
При этом Тухачевский не учитывал, какого рода кадры получит армия в случае начала войны. Ведь те же крестьяне и недавние рабочие из крестьян, составляющие большинство в вооруженных силах, были основательно деморализованы быстрой и насильственной коллективизацией, запуганы террором. Ликвидация неграмотности в СССР дала подавляющему большинству лишь формальное образование, но отнюдь не умение полученными знаниями адекватно пользоваться. В этих условиях менее многочисленная, но хорошо обученная в течение ряда лет кадровая армия могла бы принести Советскому Союзу больше пользы, чем многомиллионная масса вооруженных вчерашних рабочих и крестьян. Но ни военные, ни политические руководители страны этого не осознавали.
Главное же, масса советского населения была внутренне несвободна в гораздо большей степени, чем даже жители нацистской Германии. Ведь гитлеровский режим существовал до начала Второй мировой войны только шесть лет, а советский — более двадцати. При Гитлере сохранилось частное предпринимательство, в сферу которого нацисты вмешивались лишь очень ограниченно, и фактически отсутствовал тотальный идеологический контроль личной жизни граждан. Столь авторитетный свидетель, как Вильфрид ШтрикШтрикфельдт, прибалтийский немец, бывший офицер связи при штабе Русской освободительной армии и друг генерала-предателя А. А. Власова, в своих мемуарах «Против Сталина и Гитлера« отмечал: «И нацистский режим стремился к тоталитарной, всеобъемлющей власти, но она еще не достигла дьявольского совершенства сталинизма. В Третьем Рейхе всё же сохранялись какие-то основы старой государственной и общественной структуры; еще не были задушены полностью частная инициатива и частная собственность; еще было возможно работать и жить, не завися от государства. Немцы еще могли высказывать свое мнение, если оно и не сходилось с официальной догмой, могли даже, до известной степени, действовать так, как считали лучшим. Хотя партийное давление и увеличивалось всё более ощутимо (для нас уже нестерпимо), но эта форма несвободы в Германии оценивалась подавляющим большинством бывших советских граждан мерками сталинского режима насилия и поэтому воспринималась всё же как свобода. И в этом была большая разница между нами«. Подобное различие условий в двух странах определило и разное качество человеческого материала, оказавшегося в распоряжении Красной армии и вермахта, а это, в свою очередь, в большой степени повлияло на соотношение военных потерь двух армий, которое сложилось отнюдь не в пользу первой.
Тухачевский, похоже, предпочитал ничего такого не замечать и вполне искренне повторял идеологические штампы, словно списанные с передовиц «Правды«: «В отношении широких красноармейских масс мы имеем совершенно несравнимые преимущества перед всеми капиталистическими странами. Наша армия будет иметь массы, сознательно отстаивающие пролетарское государство... Бурный рост социализма в нашей стране сопровождается политическим и культурным ростом трудящихся и вступлением лучшей части рабочих, крестьян и служащих в ряды партии, комсомола, профсоюзов и общественных организаций«. Даже то, малоприятное в целом обстоятельство, что вследствие постоянного недоедания «на гражданке« красноармейцы по росту и весу уступали солдатам армий основных капиталистических стран, Тухачевский стремился обратить на пользу дела. Он как о забавном факте сообщал: «Интересно отметить, что когда во время гражданской войны мы захватили английские самолеты... то кабины их и расположение управления оказались совершенно не подходящими для наших рабочекрестьянских летчиков. Не хватало роста, длины рук и ног«. И тут же с увлечением продолжал, козыряя конкретными расчетами: «Комплектуя воздушный флот и ставя ростовые требования не ниже 1530 мм для авиации и 1600–1700 мм для бронетанковых частей, мы отбрасываем 3 процента рабочих и 4 процента крестьян при комплектовании ВВС; что же касается бронетанковых войск, то там мы отбрасываем 13 процентов рабочих и 14 процентов крестьян с ростом ниже 1600 мм. Для большего охвата рабочих и крестьян при комплектовании авиации и бронетанковых войск следует пойти на значительное снижение границы малого роста«.
Вот он, принцип «классового укомплектования« в лучшем виде! Чтобы в столь важных родах войск, как танки и авиация, было меньше не слишком надежных, с классовой точки зрения, лиц непролетарского происхождения, из интеллигенции и служащих, требуется снизить требования к физическим данным призывников. Михаил Николаевич дает этому некое рациональное обоснование: «Комплектование авиации людьми меньшего роста может дать значительные преимущества во многих отношениях, так как у низкорослых летные качества нисколько не хуже, чем у высокорослых, во всех же остальных отношениях (габариты кабины, вес) низкорослые имеют несомненные преимущества. Так, например, можно достигнуть некоторого увеличения радиуса действия самолета с уменьшением веса летчика, заменяя разницу в весе горючим. Считая расход горючего для моторов в 500 л. с. в 0,215 кг на силу-час при уменьшении веса летчика на 10 кг, при экипаже самолета в 2 чел. получим увеличение времени нахождения в полете за счет добавочного горючего на 11 мин., что при скорости в 200 км в час даст увеличение на 44,5 км. Замещение уменьшенного веса летчиков огнеприпасами может дать добавочно (20 кг) — 600 шт. 3-линейных патронов в ленте или 200 шт. 5-линейных патронов в звеньях.
Наконец, количественно можно увеличить состав воздушных десантов, если будет уменьшен рост, а следовательно и вес бойцов пехоты, подготавливаемых для этой цели.
При комплектовании автоброневых войск меньший рост бойцов будет также давать значительные преимущества. Так как вес бойца в бронетанковых войсках существенной роли не играет, то здесь дело будет сводиться к более удобному действию бойцов при существующих габаритах, к более удобному размещению огнеприпасов и вооружения и к возможности учета меньших габаритов мест для размещения команды при конструировании танков и бронемашин«.
Такое впечатление, что люди, красноармейцы, для Тухачевского — всего лишь расходный материал для войны, вроде горючего или боеприпасов. Боюсь, если бы тогда генная инженерия сделала бы те впечатляющие успехи, о которых говорит сегодня весь мир, Михаил Николаевич всерьез бы размышлял над возможностью выведения оптимального бойца-летчика или бойца-танкиста. Что же касается соображений Тухачевского относительно соотношения веса и роста бойцов и того рода войск, где, соответственно, должны были применяться малорослые солдаты, то жизнь доказала их абсолютную справедливость только применительно к танковым войскам. Там, действительно, всё определяется габаритами танка, и чем меньше рост и вес танкиста, тем удобнее ему исполнять свои обязанности. В рукопашных же схватках экипажам танков бывать почти что не приходится, разве что в фантастическом фильме Юрия Озерова «Освобождение«. А вот насчет десантников и летчиков Тухачевский ошибся. Во всех армиях мира, включая Красную, десантные войска рассматривались в качестве элитных соединений. И туда подбирались наиболее крепкие и выносливые бойцы, совсем не обязательно низкорослые и худые. Ведь действовать им приходилось в сложных условиях десантирования, порой полагаясь только на собственные силы. Здесь экономить на весе парашютистов никому из начальников не приходило в голову. Профессия летчика также требует повышенных затрат физической энергии, и выгадывать на весе пилота бессмысленно — сэкономленные килограммы могут обернуться незапланированной аварией.
Тухачевский иной раз опускался в своей книге до едва прикрытых доносов против арестованных уже к тому времени бывших царских офицеров и генералов вроде Свечина, что, безусловно, не делает ему чести. Например, в следующем пассаже: «Война требует максимального количества войсковых соединений. Здесь безусловно «лишних батальонов« не бывает. Однако вредители пробовали и в этом вопросе пробить брешь для подрыва нашей обороноспособности. Одни преступно преуменьшали производственные возможности нашей военной и мобилизуемой промышленности, а другие стремились установить «прямую пропорцию« между подаваемыми промышленностью снарядами и числом стрелковых соединений. Если — говорили они — армия требует «X« снарядов, рассчитывая иметь «У« дивизий, то в случае подачи лишь 50 процентов снарядов следует сократить на 50 процентов и число дивизий. Неправильность этой точки зрения заключается в том, что она совершенно не учитывает даже разницы между средствами подавления и средствами обороны«.
Тем не менее рациональное зерно было и в рассуждениях оппонентов Тухачевского, чью незавидную судьбу в конце концов разделил и он сам. Свечин и другие были правы, когда указывали, что организационная структура армии должна соответствовать имеющемуся в наличии количеству вооружения и боеприпасов. Так, до Великой Отечественной войны для прорыва укрепленной обороны противника считалась достаточной плотность в 57 орудий и минометов на километр фронта на участке прорыва. Фактически на заключительном этапе войны советские войска для прорыва немецкой обороны создавали плотность в 300–400 стволов на километр фронта. Между тем для сравнения: в июле 1943 года германские войска смогли прорвать оборону на южном фасе Курской дуги, создав на участке прорыва плотность всего лишь в 43 орудия и миномета на один километр. Все дело заключалось в умении должным образом разведать цели, которые должна была поразить артиллерия, и в своевременном и полном обеспечении стреляющих орудий боеприпасами. Но, поскольку еще со времен Тухачевского Красную армию охватила страсть к гигантомании, ее командиры предпочитали иметь как можно больше орудий, для которых не хватало боеприпасов, и вести стрельбу по площадям, вместо того чтобы как следует разведать цели.
Вместе с тем во многом Тухачевский оказался прав. По роду своей деятельности начальника вооружений он занимался не только сухопутными войсками и авиацией, но и военно-морским флотом. И здесь, в морском деле, весьма точно предугадал основную тенденцию развития, хотя моряком никогда не был.
Еще 8 мая 1928 года прошло заседание Реввоенсовета с участием начальников морских сил Балтийского и Черного морей. Обсуждали пути развития флота. Тухачевский считал, что «республика тратит непомерно много средств на морские вооруженные силы«, и доказывал: «Восстановление Морского Флота и развитие существующей большой морской программы происходит не в развитие плана войны, а в развитие, я бы сказал, морского патриотизма наших морских работников... Мы находимся в положении прямо противоположном Японии и Англии. Морскими операциями даже самых мощных мировых империалистов нельзя нарушить ни нашей экономической, ни политической целости... Морской Флот играет чисто вспомогательную роль при выполнении наших операций. Сухопутная армия и Воздушный Флот — вот основные киты, на которых фактически зиждется наша оборона страны... Как во всяком деле, так и в стратегическом вождении армии всегда является желание заткнуть все направления и быть сильнее на всех направлениях, но приходится рисковать некоторыми участками, чтобы на главном направлении достигнуть нужных целей... Тут надо получить окончательную установку: нужен ли нам линейный флот, который мы заведем, зная, что этот флот для борьбы с «лимитрофами« (буквально: «пограничными государствами«; так называли страны, образовавшиеся после распада Российской империи и составлявшие «санитарный кордон« против большевиков. — Б. С.) слишком силен, а для борьбы с империалистическими странами слишком слаб, или подойти наиболее трезво и практически к вопросу и сосредоточить основные силы на решающих видах техники«.
Михаил Николаевич предлагал больше внимания уделять не дорогостоящим линкорам, а более дешевой и не менее эффективной морской авиации и береговой артиллерии, в том числе зенитной. Он резонно указывал: «Что сильнее: наши 3 дредноута или 3 бомбовоза в связи с той береговой артиллерией, которую мы сможем иметь... Несомненно, этот комплекс обороны намного сильнее, намного больше сумеет обеспечить нашу оборону и вместе с тем эти расходы на авиацию, на подвижную артиллерию не могут явиться крупным убытком«. В тот раз Реввоенсовет в целом согласился с позицией Тухачевского и на первое место в задачах флота поставил содействие сухопутным войскам на приморских направлениях и оборону побережья, и лишь потом — действия на морских коммуникациях противника и самостоятельные действия на море. При этом было предписано не увлекаться линейными кораблями и крейсерами, а иметь сбалансированный состав флота — с легкими надводными силами, подводными лодками, морской авиацией и береговой обороной.
В 1932 году Тухачевский провел опытные учения Балтийского флота, по итогам которых сделал весьма решительный вывод о том, что мощные линкоры, считавшиеся до этого основной ударной силой флота, отжили свой век. «Применение новых технических средств морского и воздушного морского боя, — писал Михаил Николаевич в докладе наркому Ворошилову, — совершенно по-новому ставит вопрос о борьбе с линейным флотом, особенно в условиях относительной близости берега. Быстроходность линкора и мощь его артиллерийского вооружения могут уменьшиться, и иногда почти сводятся на нет применением высотного и низкого торпедометания, высотной постановкой мин заграждения, атаками радиоуправляемых ракет и торпедных катеров, задымлением артиллерийского наблюдения и управления на кораблях, путем сбрасывания мелких дымовых авиабомб и мощного авиационного бомбометания с применением во всех случаях широкой постановки дымовых завес авиацией«. Действительно, во Второй мировой войне роль линкоров очень быстро сошла на нет, поскольку они оказались очень уязвимы для авиации и подводных лодок. Так, во время разгрома в Пёрл-Харборе в декабре 1941 года были уничтожены или выведены из строя все американские линкоры. Однако американцам удалось сохранить в целости свои авианосцы, и благодаря этому уже через полгода японский флот был разбит ими в бою у атолла Мидуэй.
К сожалению, в Советском Союзе в 30-е годы вновь начали увлекаться строительством линкоров и тяжелых крейсеров — к этим кораблям благоволил сам Сталин. В результате к началу Второй мировой войны Красный флот оказался избыточен для борьбы с флотами «лимитрофов« и даже с теми весьма ограниченными силами, которые мог выделить против него германский флот. Тем не менее и на Балтике, и на Черном море советские военно-морские силы понесли тяжелые потери от немецких самолетов и подводных лодок. После окончания войны СССР развернул полномасштабную гонку морских вооружений, сначала линкоров, потом атомных подводных лодок, ракетных крейсеров и авианосцев, но так и не догнал флот своего главного потенциального противника — США. И сегодня в России флот слишком велик для возможных локальных конфликтов с соседями, но заведомо обречен при полномасштабном конфликте с тем же НАТО. И опять призывы к усилению российского флота — это не более чем, говоря словами Тухачевского, «морской патриотизм морских работников«, несоизмеримый с реальными возможностями страны.
Укажу, что иногда Тухачевский ошибался в своих прогнозах относительно отдельных видов вооружений. Например, он ратовал за скорейшее вытеснение обычной артиллерии безоткатной. В этом он слишком опередил свое время — эпоха безоткатной артиллерии наступила уже после Второй мировой войны. Зато Тухачевский очень рано увидел перспективу развития ракетного оружия. Еще в ноябре 1932 года он поддержал работы по конструированию ракетных двигателей на жидком топливе, организованные энтузиастами из Группы изучения реактивного движения (ГИРД) во главе с Ф. А. Цандером. В сентябре 1933 года Михаил Николаевич добился создания Реактивного научно-исследовательского института, занимавшегося разработкой ракетной техники.
Тухачевский также одним из первых оценил значение радаров. В начале 1933 года он поручил Управлению ПВО определить, какие институты и конструкторские бюро могут заняться использованием электромагнитных волн для обнаружения самолетов. А 7 октября 1934 года писал своему старому знакомому — лидеру ленинградских коммунистов С. М. Кирову: «Проведенные опыты по обнаружению самолетов с помощью электромагнитного луча подтвердили правильность положенного в основу принципа. Итоги проведенной научно-исследовательской работы в этой части делают возможным приступить к сооружению опытной разведывательной станции ПВО, обслуживающей обнаружение самолетов в условиях плохой видимости, ночью, а также на больших высотах (до 10 тыс. метров и выше) и дальностью (до 50–200 км). Ввиду крайней актуальности для современной противовоздушной обороны развития названного вопроса очень прошу Вас не отказать помочь инженеру-изобретателю тов. Ощепкову в продвижении и всемерном ускорении его заказов на ленинградских заводах...« Как известно, и радиолокационные станции, и ракетное оружие были использованы уже во Второй мировой войне. Радары использовались для обнаружения как самолетов, так и подводных лодок. В войска поступили на вооружение реактивные минометы (советские «катюши« и немецкие шестиствольные), в авиации появились реактивные снаряды, а немцам под конец войны удалось даже наладить выпуск крылатых и баллистических ракет — Фау-1 и Фау-2.
До этого времени Тухачевскому дожить не довелось. После его ареста и казни многие военно-научные разработки были прекращены, а ряд ученых, в том числе будущий главный конструктор первых советских космических ракет
С. П. Королев, репрессированы как имевшие частые деловые контакты с «врагом народа« Тухачевским. Тем самым конструирование и внедрение в производство ряда образцов новейшего вооружения было задержано на несколько лет. Наверстывать упущенное пришлось в условиях войны и послевоенной гонки вооружений, с большими усилиями и жертвами.
Внешне карьера Тухачевского развивалась вполне гладко. 21 февраля 1933 года его наградили орденом Ленина «за исключительные личные заслуги перед революцией в деле организации обороны Союза ССР на внешних и внутренних фронтах в период гражданской войны и последующие организационные мероприятия по укреплению мощи РККА«. В том же году доверили принимать 7 ноября военный парад на Красной площади. В 1934 году на XVII съезде партии Михаила Николаевича избрали кандидатом в члены ЦК ВКП(б). 20 ноября 1935 года Тухачевский вместе с Ворошиловым, Буденным, Егоровым и Блюхером был удостоен высшего воинского звания Маршала Советского Союза, а менее чем через год, 9 апреля 1936-го, стал первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки РККА. Однако за стремительным восхождением молодого «красного маршала« к вершинам военной власти, вплоть до второго по значению поста в иерархии Наркомата обороны, скрывалась борьба группировок. Ворошилов и поддерживающие его командиры Первой конной противостояли Тухачевскому, вокруг которого группировались военачальники из числа бывших офицеров, а также некоторые военные руководители, офицерских званий в царской армии не имевших, но находившихся в напряженных отношениях с Ворошиловым и другими «конармейцами«.
Сам Климент Ефремович к новациям своего молодого заместителя относился весьма подозрительно. В частности, нарком на пленуме Реввоенсовета в резких выражениях критиковал отстаиваемую Тухачевским теорию глубокого боя. В связи с этим тот 20 ноября 1933 года обратился к Ворошилову с письмом, где отмечал: «После Вашего выступления на Пленуме РВС у многих создалось впечатление, что, несмотря на новое оружие в армии, тактика должна остаться старой... Я потому решил написать это письмо, что после Пленума началось брожение в умах командиров. Идут разговоры об отказе от новых форм тактики, от их развития, и, так как... это целиком расходится с тем, что Вы неоднократно высказывали, я решил Вас поставить в известность о происходящем разброде...« Разброд действительно был, но не только среди командиров среднего звена, но и среди высших военачальников. Рано или поздно открытое столкновение в руководстве Наркомата обороны становилось неизбежным.
Лидия Норд приводит обращенные к ней слова Тухачевского, объясняющие побудительные мотивы его действий по преобразованию Красной армии: «Меня сильно волнует судьба моей работы. Но это не честолюбие. Скажу тебе откровенно — я приложил все старания, чтобы сделать ее хорошо... Я иду упорно к своей цели. Поверь мне, что никто из военного руководства, кроме Фрунзе, не жил и не живет так армией, как живу ею я. Никто так ясно не представляет себе ее будущую структуру, численность и ту ступень, на которую армия должна стать. Фрунзе, к несчастью, нет в живых. Сергей Сергеевич Каменев — отличный военный специалист, но только чиновник. Ворошилов — хороший человек, но дуб, и у него нет глубоких военных знаний, нет той самостоятельности и решительности, которые были у Михаила Васильевича. Поэтому... мне надо добиваться того, чтобы стать во главе руководства армией. Иначе ее развитие будет идти не так, как надо, и к нужному моменту она не будет готова«.
Михаил Николаевич считал себя наиболее подходящим человеком для поста наркома обороны, а под «нужным моментом« подразумевал время неизбежного военного столкновения с Германией: «Оно неминуемо. Может, это произойдет не так уж скоро — лет через 10–13 (разговор происходил в Ленинграде в конце 20-х или в начале 30-х годов. — Б. С). Я знаю немцев. Ту победу над Россией, которая им случайно досталась, они не забудут. Когда Германия поотдохнет и ремилитаризуется — она снова попытается напасть на нас. Но, — Тухачевский встал и, глядя надменно вдаль, как будто он уже видел там разбитого врага, сказал: — ...мы отучим Германию мечтать о нашей земле! Она тогда узнает, что такое Россия! И немцы навсегда забудут слова «руссише швайне« (русские свиньи. — Б. С)«.
Свояченица была потрясена: «Глаза его сильнее вышли из орбит и горели таким огнем, что мне стало не по себе. «Неужели он маньяк?« — подумала я. Как бы угадав мою мысль, он снова сел и положил свою руку на мою: «Я показался тебе сумасшедшим? Нет — так будет. А если не будет, то у меня хватит сил пустить себе пулю в лоб. Когда нет цели — нет жизни. Моя цель — сделать нашу армию лучшей и сильнейшей в мире... Я об этом говорил только одному Фрунзе. Он понимал меня. Другие могут счесть только 'карьеристом' или 'честолюбцем', метящим в 'Бонапарты'. Поэтому я особенно и не откровенничаю«...«
Мне кажется, что была еще одна причина, по которой Тухачевский с такой истовостью взялся за дело реорганизации Красной армии. «Красный маршал« дружил с писателем Алексеем Николаевичем Толстым, «красным графом« (у них, как мы помним, был общий предок). Толстой в эмигрантских кругах подвергался такому же остракизму, как и Тухачевский. И внутри страны часть интеллигенции, так и не принявшая советской власти, считала писателя, как и полководца, беспринципным приспособленцем, готовым служить большевикам за почести и материальные блага. С Толстым был хорошо знаком американский журналист Юджин Лайонс, корреспондент агентства «Юнайтед Пресс« в Москве в начале 30-х годов. Лайонс довольно быстро понял, что существующий в СССР режим ничего общего не имеет ни со свободой, ни с заботой о благе народа. Он, кстати сказать, еще в 1953 году изобрел выражение «Гомо советикус«, означающее человека тоталитарного общества с присущей ему двойной моралью и четким различением того, что надо говорить в соответствии с официальной идеологией и как обстоит дело на самом деле (с тех пор это выражение распространилось во всем мире).
Как-то раз Толстой пригласил Лайонса на свою виллу в Детском (Царском) Селе, где, кстати говоря, у него не раз бывал и Тухачевский. Лайонс с женой были удивлены, что стены особняка украшали картины и гобелены из Эрмитажа. Стол ломился от вин и закусок, хотя в то время горожане сидели на карточках, а крестьяне пухли с голода. После изрядной выпивки хозяин вдруг пригласил американца наверх в мансарду, где располагалась его библиотека. В комнате Лайонс увидел массивный рабочий стол в центре и множество книг по стенам. Из окна открывался типично русский пейзаж: деревянная церковь, коровы на лугу, мужики за работой. Толстой показал Лайонсу посмертную маску Петра Великого, над романом о котором как раз работал. Затем обернулся к окну и тихо сказал: «Джин, вот это настоящая Россия, моя Россия... Остальное — обман. Когда я вхожу в эту комнату, то стряхиваю с себя советский кошмар, закрываюсь от его зловония и ужаса. На то малое время, пока я со своим Петром, я могу сказать этим мерзавцам (это слово Лайонс процитировал по-русски): идите к чертям... В один прекрасный день, поверьте, вся Россия пошлет их к чертям... Это всё, что я хотел, чтобы вы знали. А теперь вернемся к гостям«.
Лайонс так прокомментировал этот монолог: «Хотя он больше никогда не высказывал мне своих подлинных чувств, это осталось между нами тихим секретом. С тех пор всегда, когда я слышу рассуждения о том, что приверженный традиции русский человек умер, что его заменил роботоподобный «Гомо советикус«, я вспоминаю тот случай в библиотеке. Это был один из многочисленных случаев, которые убедили меня, что поверхностный слой советского конформизма может быть очень тонким. Сотни раз я видел, как под воздействием водки или еще более пьянящей обстановки конфиденциальности этот слой разрушался, и вскоре перестал удивляться, когда люди, на виду у всех казавшиеся образцами правоверных коммунистов, внезапно начинали ругать всё советское. Одержимость Толстого эпохой Петра была, в определенном смысле, бегством от ненавистного настоящего. Были и другие, кто пытался спрятаться в прошлом... чтобы избежать необходимости врать о современности«.
Как знать, не была ли могучая русская армия, создать которую мечтал Тухачевский, для него тем же, чем была для Толстого работа над «Петром Первым«? Ведь маршал не мог не видеть, что в стране установлена диктатура куда более абсолютная, чем была при самодержавии, что на ответственных постах в военном ведомстве находятся люди некомпетентные, вся заслуга которых — в личной преданности Ворошилову и Сталину, что Советский Союз по-прежнему далек от тех идеалов равенства и справедливости, о которых говорили большевики. Хотя, конечно, всё советское Тухачевский не стал бы ругать даже и в сильном подпитии (если оно у него когда-либо случалось).
И вряд ли стоит преувеличивать сочувствие Михаила Николаевича тяготам жизни простого народа. Он о них довольно мало знал, поскольку армия — это достаточно изолированная ячейка общества, а высший комсостав Красной армии был отделен и от рядовых бойцов броней пайков и льгот и все возраставшей корпоративной замкнутостью. Об этом хорошо написала Лидия Норд: «С самого начала Красная Армия была поставлена на положение особой, привилегированной касты. В материальном отношении военные жили гораздо лучше, чем гражданское население. И не только высший начсостав... Командир полка в то время (1925–1930 годы) получал сто и потом сто двадцать рублей в месяц. В артиллерии и бронетанковых частях — 140 рублей. Разница между командиром полка и его помощником была в десять рублей. Командир батальона (не отдельного) получал на тридцать рублей меньше командира полка, а командир роты на десять рублей меньше, чем комбат (для сравнения: среднемесячная зарплата рабочих и служащих в 1928 году не превышала 65 рублей, а реальные доходы крестьян были еще меньше. — Б. С). Но при этом каждый командир имел бесплатное летнее и зимнее обмундирование (получали материалом, а шили портные части) и командирский паек из каптерки, в который входил сахар, сливочное масло, сало или смалец, постное масло, мясо, крупы, овощи и хлеб. Всего этого было в таком количестве, что небольшие семьи жили почти исключительно на этот паек. Паек этот можно было получать у каптенармуса по частям в течение всего месяца, и только сахар, крупы и, кажется, жиры нужно было получить сразу. Высший начальствующий состав получал кроме этого еще и добавочный «ответственный паек«.
Квартира обычно была тоже казенная, и я уже не помню, взималась ли за нее плата, кажется, да, но вычеты за квартиру были очень малые, и к жалованью прибавлялись еще «квартирные« деньги. Даже в те периоды, когда население жило впроголодь или голодало, в закрытых распределителях военторга, — а отделения их были при каждой самостоятельной части, — можно было получать все дефицитные продукты и товары«.
Ясно, что Тухачевский и в конце 20-х получал гораздо больше, чем 120 рублей в месяц, и в пайке своем имел не только перловую крупу, солонину и растительное масло, но и икру, и семгу, и ветчину, и столь любимый им коньяк. И квартиры у него были гораздо просторнее, чем у командира полка или батальона. Правда, в Смоленске его жилищные условия, как можно предположить, еще оставляли желать лучшего. Как свидетельствует один из сослуживцев по Западному фронту И. А. Телятников, работать на квартире Тухачевскому было неудобно, и «обычным местом его ночных занятий был салон-вагон«. Мемуарист следующим образом объясняет, почему командующий предпочел не делать этого в помещении штаба, где «удобств было куда больше«: «Михаил Николаевич, заботясь о здоровье штабных командиров, отдал приказ, чтобы на ночь в штабе не оставался никто... А что запретил другим, не позволял и самому себе. Иначе какой же пример для подчиненных?« Крепко подозреваю, что не забота о подчиненных побудила Тухачевского на ночь обосноваться в салон-вагоне. Просто там удобнее было крутить скоротечные романы с местными дамами, сочетая приятное с полезным, любовные утехи с штудированием трудов по военной теории и истории. В штабе-то всё равно остаются часовые и дежурные. А вот на запасных путях железнодорожной станции инкогнито можно обеспечить гораздо надежнее.
Зато в столице квартира сразу оказалась большой. Но здесь поселились не только жена и дочь, но и мать, братья и сестры. Теперь Тухачевский уже имел возможность обеспечивать любовниц жилплощадью и встречался с ними на их территории. Так что в Москве, в Ленинграде и снова в Москве «квартирный вопрос« никак не мешал амурным делам Михаила Николаевича. Очевидно, свои задержки он объяснял поздними совещаниями в наркомате, а несчастная жена покорно делала вид, что верит.
Лидия Норд вспоминала, что даже личное общение у красных командиров было довольно-таки строго регламентировано: «В свободное время командиры частенько ходили друг к другу в гости. Играли в преферанс, а в некоторых домах и в «девятку«. В преферанс и в лото играли открыто, а в «девятку«, которая в армии была запрещена, — тайно. И в нее играли в большинстве интенданты. Но в домах красных командиров, как высших, так и старших, и, кажется, среднего начсостава тоже, почти никогда не бывали штатские, за исключением самых ближайших родственников. Это было не случайно. Политотделы настойчиво рекомендовали командному составу держаться подальше от гражданского населения, «чтобы оградить воинские части от шпионажа«... Нужно сказать, что знакомство домами велось еще и по чинам. В доме высшего комсостава редко бывали гости ниже командира полка... Командиры взводов, рот и даже батальонов бывали в доме комполка только по делу... Однажды... я поставила себя в очень неприятное положение, — я встретила недавно выпущенного из военной школы сына нашего старого знакомого генерала С. Я его знала еще с детства — мы были почти однолетки и, обрадовавшись встрече, пригласила его к нам. Он пришел на следующий день и, когда я угощала его чаем, вместе с мужем пришло несколько человек гостей, приехавших из Москвы. Увидев С, все как-то переменились, держали себя натянуто. И мой гость, видимо, почувствовав себя неловко, поторопился уйти. А позже мой муж, хотя и в очень мягкой форме, но сделал мне выговор за мою неосмотрительность, — оказалось, что я не имею права приглашать в свой дом молодежь, так как это тоже «не рекомендуется«, ибо молодые командиры могут случайно узнать из разговоров высших о каких-либо перемещениях или происшествиях в армии, которые не подлежат огласке«.
Лидия Норд вспоминает и другой случай, к которому оказался уже причастен сам Тухачевский: «Однажды, во время какого-то празднества в... академии, я, просидев во время всего обеда за «почетным столом«, решила устроиться ужинать за другим столиком, где сидела знакомая мне семья... подруга детства с мужем артиллеристом — он был там слушателем. Но не успела я просидеть с ними и десяти минут, как подошел комиссар академии Генин и вежливо препроводил меня на предназначенное мне место за главным столом. Сначала я подумала, что Генина послал за мной Тухачевский, и покорилась со скрежетом зубов, но тот, посмотрев на меня весьма ехидно, сказал: «Генин зорко следит за нарушающим этику«. Когда же я позже накинулась по поводу новой «этики« на Михаила Николаевича и привела в пример царскую армию, то он возразил: «Да, там молодого офицера приучали, как держать себя в обществе. Но там были люди одного класса, и были традиции, а вот если молодые офицеры начнут посещать такие «дома«, как Авксентьевского, Городовикова, Буденного, да и многих командиров полков, которые без водки и площадной ругани не могут существовать, то как они «воспитаются«? И не думай, что и раньше все дома давали молодым офицерам только одно хорошее. Меня вот, когда я только что был произведен, постарались ввести в один дом в Петербурге, очень высокопоставленный военный дом, связанный каким-то дальним родством с нашей семьей, и чего я там наслушался... Там совершенно свободно говорили и о таких лицах и о таких вещах, за которые заурядного человека сослали бы на каторгу... А мы, молодые офицеры, впитывали это в себя как губки... Да и в наших домах мы подчас позволяем себе откровенно высказывать многое и многих критиковать... А молодой, сдуру, кому-нибудь сболтнет и сам влипнет, и нам причинит неприятность... А потом, если многие из высших командиров могут позволить себе роскошь потерять вечер за картами или другими развлечениями, то молодым надо совершенствовать себя — читать, заниматься... Армии нужны знающие командиры... Мне и то развлекаться некогда...«
Не знаю, играл ли Тухачевский в преферанс или даже в более криминальную и азартную «девятку«... Может, все-таки урывал для этих невинных развлечений в неделю часокдругой... А вот что даже с командирами полков у себя дома мог беседовать только по делу, не допуская никакого панибратства и фамильярничанья — так это точно. Правда, по свидетельству уцелевших мемуаристов, здесь Михаил Николаевич был гораздо демократичнее — своих коллег, младших по званию, никогда не унижал и принимал их у себя дома довольно приветливо. Вот, например, воспоминания В. Н. Ладухина, работавшего в управлении по снабжению Красной армии. Однажды в 37-м, незадолго до гибели маршала, командиру пришлось зайти на квартиру к Тухачевским, чтобы взять у Тухачевского записку для Уборевича (Ладухин уезжал в командировку в Минск). Это посещение запомнилось на всю жизнь: «Я... застал всю семью за завтраком. Михаил Николаевич представил меня жене, познакомил с дочкой Светланой, пригласил к столу... После завтрака я принялся рассматривать висевшие на стене картины. «Осторожнее в оценках, — предостерег Тухачевский. — Художник перед вами. А главное, жена художника рядом. Онато уж не даст его в обиду«. — «Если здешний художник со своей женой заедут ко мне, то они окажутся в таком же положении«, — в тон ему ответил я. Михаил Николаевич прямо расцвел: «Меня очень радует, когда я узнаю, что кто-либо из командиров увлекается живописью, или музыкой, или литературой. Мне кажется, таким и должен быть наш командир: с широким кругом интересов, с любовью к искусству. Истинным советским интеллигентом!« Сам маршал отнюдь не замыкался на военных вопросах. Он любительски играл на скрипке и куда более профессионально скрипки изготовлял, хотя и не достиг в этом ремесле высот Страдивари и Гварнери. И неплохо рисовал, что не преминул отметить тоже баловавшийся живописью Ладухин. А еще — коллекционировал редкие книги, в том числе по военному искусству.
В отличие от тех, кто был в небольших чинах, с гражданскими Тухачевский общался достаточно широко; правда, не с простым населением, а с представителями элиты, прежде всего культурной. Сестры Елизавета и Ольга вспоминали: «В квартире на Никольской всегда было многолюдно. Боевые товарищи Михаила и его друзья-музы канты, известные полководцы и преподаватели академии — все чувствовали себя там как дома. Дружеские беседы и импровизированные концерты затягивались далеко за полночь. Спал Михаил очень мало, и когда кто-нибудь напоминал ему об этом, он только отшучивался: «Жалко тратить на сон время«... Он не мог обойтись... без музыки, без живописи, без систематического чтения. В его богатом духовном мире было место Бетховену и Баху, Шуману и Мусоргскому, Моцарту и Скрябину, Шопену и Мендельсону, Толстому и Шекспиру. Его интересовало всё новое в науке, технике, искусстве... Даже работая, Михаил оставлял дверь в кабинет открытой. Доносившийся шум не мешал ему. А выйдя из кабинета, он сразу же легко включался в атмосферу, царившую вокруг: шутил, веселился или вступал в серьезную беседу, в горячий спор«.
Тухачевского, по свидетельству многих знавших его, отличало стремление помочь ближнему. Сестры свидетельствуют, что брат не оставался безучастным к неприятностям друзей и просто знакомых, помогал, чем мог: «Мы не видели человека более отзывчивого и чуткого, чем он... Михаил Николаевич Тухачевский был интеллигентом в самом высоком и лучшем смысле этого слова, т. е. человеком больших знаний, нерушимых принципов, всесторонней культуры«.
Один из крупнейших советских композиторов и близкий друг маршала Д. Д. Шостакович тоже был частым гостем на вечерах у Тухачевских. Знакомый с Тухачевским еще с 1925 года, Дмитрий Дмитриевич отметил в нем чуткость и искреннюю тревогу о судьбе товарищей. Особенно часто виделись они в Ленинграде, когда Тухачевский командовал там округом. А еще раньше, когда округом командовал Б. М. Шапошников, композитора как-то раз вызвали к нему. Оказывается, Тухачевский узнал о материальных затруднениях Шостаковича и, как начальник штаба Красной армии, распорядился, чтобы командующий округом помог Дмитрию Дмитриевичу. В результате композитор получил заказ и его финансовое положение поправилось. Шостакович с восхищением отмечал «демократизм, внимательность, деликатность« Тухачевского (жаль, не нашлось этой деликатности в свое время для тамбовских крестьян).
И братьев наших меньших маршал любил. Лечащий врач Тухачевского М. И. Кагаловский рассказал трогательную историю: «Часто бывает, что люди добрые и отзывчивые по натуре любят животных. Таким был и Михаил Николаевич. Забавой ему служил мышонок, прижившийся в его служебном кабинете. Михаил Николаевич приучил мышонка в определенное время взбираться на стол и получать свой ежедневный рацион. Тухачевский при случае любил даже похвастаться своими успехами в дрессировке«. Интересно, что даже такое естественное чувство, как любовь к животным, наш герой ухитрился тоже использовать для удовлетворения собственного тщеславия.
Шостакович в своих мемуарах приводит характерный случай: «Однажды я вместе с Михаилом Николаевичем отправился в Эрмитаж. Мы бродили по залам и... присоединились к группе экскурсантов. Экскурсовод был не очень опытен и не всегда давал удачные объяснения. Михаил Николаевич тактично дополнял, а то и поправлял его. Минутами казалось, будто Тухачевский и экскурсовод поменялись ролями. Под конец экскурсовод подошел ко мне и, кивнув головой в сторону Михаила Николаевича, одетого в штатское, спросил: «Кто это?« Мой ответ так поразил его, что на какое-то время он буквально лишился дара речи. А когда пришел в себя, стал благодарить Тухачевского за урок. Михаил Николаевич, дружески улыбаясь, посоветовал экскурсоводу продолжать учебу. «Это никогда не поздно«, — добавил он«.
Любопытно, что ни Тухачевскому, ни Шостаковичу даже в голову не пришло, что поступок Михаила Николаевича был не таким уж достойным. Никто из друзей не попытался поставить себя на место молодого и неопытного экскурсовода, попробовать мысленно пережить то унижение, которое он должен был испытать во время лекции Тухачевского. И что же оставалось бедняге делать, как не благодарить высокопоставленного военачальника за преподанную науку? Ведь маршал при желании мог бы побеседовать с горе-экскурсоводом уже после окончания экскурсии, указать тому на пробелы в его искусствоведческом образовании, не выставляя на всеобщий позор. Но Тухачевский действительно любил блистать, быть на виду, и, выходит, ценил даже те несколько минут восхищения, что подарили ему потрясенные его эрудицией экскурсанты. И искренне верил, что ему под силу разобраться и сказать свое веское слово чуть ли не во всех отраслях науки и культуры, а не только в военном искусстве.
Шостакович приводит и другой забавный случай: «Меня восхищала уравновешенность Михаила Николаевича. Он не раздражался, не повышал голоса, даже если не был согласен с собеседником. Лишь однажды вышел из себя, когда я легкомысленно отозвался о композиторе, которого не любил и не понимал. Помнится, Тухачевский высказался примерно так: «Нельзя безапелляционно судить о том, что недостаточно продумал и изучил«. Затем, развивая свою мысль, Михаил Николаевич упрекнул меня: «Вы против обывательщины в суждениях, а сами судите по-обывательски. Вы хотите стать композитором («признаться, я уже считал себя таковым«, — робко заметил в скобках милейший Дмитрий Дмитриевич. — 2>. С), а к оценке произведений искусства подходите легкомысленно, поверхностно«. Наша беседа затянулась далеко за полночь. Возвращаясь домой по пустынному Невскому, я испытывал чувство обиды. Но, всерьез подумав над суровыми словами Михаила Николаевича, понял: он прав. Его резкость объяснялась величайшим уважением к искусству и художникам, а кроме того — добрым отношением ко мне, за которое я ему всю жизнь благодарен«.
Тут уж хочется крикнуть: врачу, исцелися сам! Тухачевский старается убедить своего собеседника, что нельзя непререкаемо судить о том, чего не знаешь глубоко и досконально, и одновременно резко, безапелляционно заявляет, что тот совершенно не прав в оценке творчества некоего неназванного композитора. И это говорит скрипач-любитель и дилетант-музыковед признанному мастеру музыкальной композиции! Да еще не считает его композитором и говорит, что композитором Шостаковичу только предстоит стать! Есть чему удивляться. Конечно, Дмитрий Дмитриевич, человек очень скромный и искренне преданный памяти своего друга, в мемуарах изобразил этот эпизод в максимально благоприятном для Тухачевского свете. А если взглянуть на их спор глазами беспристрастного наблюдателя? Боюсь, впечатление было бы не в пользу Михаила Николаевича. Ведь Шостакович, например, все-таки оговорился: «Я — человек не военный, и не мне судить о полководческом таланте Михаила Николаевича«. А вот Тухачевский считал возможным высказываться насчет наличия или отсутствия таланта у того или иного композитора или музыканта. Хотя он, отдает ему должное Шостакович, «любил и понимал музыку«. Главное же, самоуверенности полководцу было не занимать, что иной раз крепко подводило его, в частности, в сражении под Варшавой.
Л. В. Гусева рассказала, как в конце января или в начале февраля 1936 года встретила у Тухачевского «подавленного, растерянного« Шостаковича, только что подвергнутого в редакционной статье «Правды« «Сумбур вместо музыки« уничижительной критике за оперу «Леди Макбет Мценского уезда« («Катерина Измайлова«): «И надо было видеть, с каким сочувствием отнесся к нему Михаил Николаевич. Они надолго удалились вдвоем в кабинет. Не знаю, о чем там разговаривали, но из кабинета Шостакович вышел обновленным человеком. Решительно шагнул к роялю и начал импровизировать. Михаил Николаевич весь обратился в слух. Он не отрывал восхищенного взгляда от друга, в которого верил и которому сумел внушить веру в себя«. В другой раз Тухачевский тоже выступил спасителем некого не слишком известного композитора, при обстоятельствах трагикомических. Об этой истории поведал лечащий врач маршала М. И. Кагаловский: «Однажды в его автомобиле был обнаружен подвыпивший человек, пытавшийся отвинтить никелированные дверные ручки. Неизвестного хотели задержать, но Михаил Николаевич просил отпустить его, дать ему отоспаться. Впоследствии этот человек прислал Тухачевскому благодарственное письмо, сообщил, что он композитор, и пригласил послушать его оперу. Михаил Николаевич, читая письмо, от души смеялся и упрекал шоферов: «Могли ведь из-за пустяка испортить человеку жизнь«. Обыкновенный, нормальный, с точки зрения здравого смысла, поступок в глазах как участника инцидента, так и мемуариста, живших в условиях тоталитарной системы, стал чуть ли не подвигом, и уж по крайней мере неординарным поступком. Действительно, нет чтобы пришить несчастному умысел на теракт — просто так взял и отпустил, даже без штрафа! Непременно надо отблагодарить. Скорее всего, так и думал композитор, судьба которого могла быть гораздо печальнее, окажись на месте Тухачевского кто-нибудь другой, например «железный нарком« Ежов.
В. Н. Ладухину, чей отец был профессором Московской консерватории и композитором, Тухачевский признался: «Нет ничего прекраснее музыки. Это моя вторая страсть, после военного дела«. И поведал мечтавшему о карьере оперного певца командиру-снабженцу о своем хобби: изготовлении скрипок. Рассказал, как «мучается с подыскиванием материала для скрипок. В последнее время нашел наконец какое-то кавказское дерево и специально просушивает чурбаки, получаемые из Закавказья. Сам разрабатывает и состав лака. Лак — великая тайна старых скрипичных мастеров«. Когда Тухачевский достал из шкафа почти готовую скрипку, Ладухин заметил внутри наклейку с фамилией создателя скрипки — совсем как у старинных мастеров. Л. В. Гусева вспоминает, что изготовление скрипок было для Тухачевского почти что священнодействием: «В домашних разговорах Михаила Николаевича излюбленной темой было скрипичное дело. Он знал массу историй, связанных с изготовлением скрипок, и десятки профессиональных секретов, которыми охотно делился. С умением истинного мастера Тухачевский сам создавал превосходные музыкальные инструменты. Иногда и мы с Ниной Евгеньевной привлекались к этому в качестве «подсобной рабочей силы« — нам доверялось протереть наждаком какую-либо тщательно выструганную деталь будущей скрипки, порой даже отполировать ее. Это были очень веселые часы. Перемазавшись лаком и клеем, мы выслушивали бесконечные насмешливые замечания Михаила Николаевича: «Ну, разве так работают! Какой из вас Страдивариус!..« Как-то в один из таких часов появился Якир. Михаил Николаевич обратился к нему с шутливой жалобой на нас: «Видишь, Иона, пытаюсь их эксплуатировать, да не поддаются, грозятся в профсоюз пожаловаться«.
В то же время Тухачевский ясно сознавал, что до уровня подлинно великих скрипичных мастеров ему не подняться. Об этом свидетельствует следующий эпизод из воспоминаний Гусевой: «Однажды я застала у Тухачевских опытного скрипичного мастера Е. Ф. Витачека. Михаил Николаевич долго и увлеченно беседовал с ним, показывал гостю свою коллекцию скрипок, баночки с лаками, вытащил заветный кусок какого-то особого дерева (наверное, того редкого, из Закавказья. — Б. С). Этот неказистый с виду чурбачок Тухачевский сберегал в течение многих лет пуще всякой драгоценности, мечтал изготовить из него замечательную скрипку. И вдруг, когда Витачек ушел, мы с изумлением обнаружили, что знаменитая деревяшка исчезла. «Где же она?« — растерянно спросила Нина Евгеньевна. «Подарил Витачеку, — почти виновато улыбнулся Михаил Николаевич. — Так, как он изготавливает скрипки, мне не изготовить«...«
И еще одно свидетельство о Тухачевском-скрипичном мастере, принадлежащее его лечащему врачу М. И. Кагаловскому: «Дерево, предназначенное для скрипки, он давал мне облучать ультрафиолетовыми лучами, сам морил его, стараясь добиться наилучшего эффекта. А сколько усилий было потрачено на выяснение секрета грунтовки и лакирования скрипок!.. Зато как радовался Михаил Николаевич, когда раздавались первые звуки изготовленной им скрипки!«
После Тухачевского осталась специальная работа «Справка о грунтах и лаках для скрипок«, где он обобщил свои исследования в этой области. Кроме того, Михаилу Николаевичу удалось самостоятельно сделать несколько скрипок. О том, сколько их было, вспоминают по-разному. Одни утверждают, что их было всего две, причем одну полководец смастерил в начале своей военной карьеры, а другую — незадолго до трагической гибели. Другие знакомые Тухачевского полагают, что изготовленных им скрипок было больше. Во всяком случае, ни одна из них до нас не дошла.
Невольно думаешь, что было бы, если бы волей случая или судьбы Тухачевский не смог бы бежать из немецкого плена в 1917 году, не сделал бы блестящего восхождения до высот армейской иерархии, а отдался бы целиком скрипичному делу и достиг бы там уровня гениальности. Тогда, вполне возможно, умер бы своей смертью, отделавшись какой-нибудь ссылкой за былое дворянство и офицерство. И оставил бы нам и всему человечеству несколько десятков великолепных скрипок, не уступающих творениям Антонио Страдивари... Тогда не было бы и Тамбова, и Кронштадта, и варшавского позора. Осталось бы нечто вечное, материальное, часть всемирного культурного наследия...
А так ведь, в сущности, сегодня мы вспоминаем Тухачевского только в связи с его блестящей карьерой и трагической участью. Армию, о которой мечтал, маршал создать не успел. Ни одного сражения действительно крупного масштаба не выиграл, побеждая лишь сравнительно слабые войска Колчака и Деникина. Таким сражением могло бы стать наступление на Варшаву, но оно, как мы помним, для армий Западного фронта закончилось очень плачевно. Какого-то оригинального вклада в военную теорию Тухачевский не внес. Быстро откликался на новые веяния в этой сфере, но, в общем, шел по стопам британцев — Лиддела Гарта и Фуллера. В предисловии к книге последнего «Реформация войны«, написанном в 1930 году, Тухачевский подчеркнул важность фуллеровских требований повышенного внимания к военной технике и новейшим видам вооружений, но упрекнул британского генерала за недооценку массовых армий. И вместе с тем здесь же сумел похвально отозваться и о шитом белыми нитками процессе Промпартии, и о «ликвидации кулака как класса«. Не было у него политических разногласий с коммунистами, со Сталиным... Если бы Тухачевского не казнили и он встретил бы 1941 год во главе Красной армии, результат был бы примерно тем же, что и в реальной действительности. Ведь поражения первых месяцев Великой Отечественной определялись общими пороками советской системы, которые Тухачевский при всем желании не имел возможности устранить. Другое дело, что потом у него был бы шанс сыграть в войне ту роль, что на самом деле сыграл маршал Г. К. Жуков (если не сделали бы, конечно, «козлом отпущения«, как командующего Западным фронтом генерала Д. Г. Павлова).
У меня создалось впечатление, что для Тухачевского изготовление скрипок и вечера в обществе композиторов и музыкантов в свободное время играли примерно ту же роль, что работа по реорганизации армии в служебные часы. Скрипки и музыка помогали абстрагироваться от далеко не идеального послереволюционного мира, сохранить приверженность к культурной традиции и стабильности бытия.
Между прочим, в отличие от подавляющего большинства военачальников, покорно поносивших «Тухачевского и его банду«, чтобы вскоре разделить их участь, друзья из музыкального круга Тухачевского и после смерти не предали.
Шостакович так и не подписал ни одного письма или телеграммы с осуждением мнимых заговорщиков. Старый знакомый Кулябко, работавший директором Московской государственной филармонии, отказался заклеймить на партсобрании того, кого рекомендовал в партию, и отправился прямиком в ГУЛАГ. Когда пришли арестовывать профессора Московской консерватории Н. С. Жиляева, то увидели на стене его квартиры портрет Тухачевского. Один из чекистов удивленно спросил: «Так вы его еще не сняли?« Николай Степанович дерзко ответил: «Знайте, что ему со временем поставят памятник«. Из лагеря Жиляев не вернулся.
Но Тухачевский, разумеется, занимался не только и не столько изготовлением скрипок и устройством в своей просторной московской квартире музыкальных вечеров. Он неустанно разрабатывал планы будущей войны и подготовки к ней Красной армии. Еще в 1932 году он лично (но, конечно, по заданию наркома и с санкции Сталина) разработал план войны против Польши, предусматривавший, в частности, нанесение «ударов тяжелой авиации по району Варшавы« и превращение уже к концу 1932 года развернутых у польской границы советских стрелковых дивизий в механизированные бригады и корпуса, по мере развития программы танкостроения. В будущей войне против Польши предполагалось также использовать, помимо механизированных частей, 94 стрелковые дивизии и 12 кавалерийских. Михаил Николаевич жаждал отомстить за варшавский позор, потому и разработал сам план нового «похода за Вислу«. Он оговорился, что специально не касался «ни Румынии, ни Латвии«, но указал, что «операцию подобного рода очень легко подготовить против Бессарабии«. Однако для разгрома Польши требовались либо прямое участие в войне, либо дружественный нейтралитет со стороны Германии, чтобы не допустить помощи Польши со стороны Англии и Франции — помощи, сыгравшей во многом решающую роль в 1920 году.
12 марта 1932 года Ворошилов дал согласие на проведение совместной с Германией разведки против Польши. Ликвидация Польского государства выводила Красную армию к германским границам. Такое развитие событий оставило бы Веймарскую республику с ее 100-тысячным рейхсвером фактически один на один с Советским Союзом, чьи вооруженные силы насчитывали к началу 1933 года 885 тысяч человек. В Берлине это хорошо понимали, и дальше планов по оккупации Польши дело в тот раз не двинулось. А вот семь лет спустя, уже без Тухачевского, СССР и нацистская Германия по-братски разделили и ликвидировали Польское государство, заключив пакт Молотова — Риббентропа.
С приходом к власти в Германии Гитлера связи между рейхсвером и Красной армией оказались прерваны. Начавшаяся в 1935 году официальная ремилитаризация Третьего рейха еще больше ухудшила советско-германские отношения. Новосозданный вермахт стал рассматриваться в качестве главного потенциального противника. И Тухачевский с одобрения свыше написал статью «Военные планы Гитлера«, где подчеркивал: «Неистовая, исступленная политика германского национал-социализма толкает мир в новую войну. Но в этой своей неистовой милитаристской политике национал-социализм наталкивается на твердую политику мира Советского Союза. Эту политику мира поддерживают десятки миллионов пролетариев и трудящихся всех стран. Но если, несмотря на всё, капиталисты и их слуги зажгут пламя войны и рискнут на антисоветскую интервенцию, то наша Красная Армия и вся наша социалистическая индустриальная страна железными ударами любую армию вторжения обратит в армию гибели, и горе тем, кто сам нарушил свои границы. Нет силы, способной победить нашу социалистическую колхозную страну, страну с ее гигантскими людскими и индустриальными ресурсами, с ее великой коммунистической партией и великим вождем товарищем Сталиным«.
Эта статья появилась в «Правде« 31 марта 1935 года. Перед этим ее правил своей рукой сам «великий вождь«, в частности, заменивший заголовок на «Военные планы нацистской Германии« (под названием «Военные планы нынешней Германии« Тухачевский тогда же опубликовал другую редакцию данной статьи в «Военном вестнике«). Всё это, казалось бы, означало акт высочайшего доверия к маршалу.
Тухачевский предупреждал, что Германия уже утроила свою армию, создав из 7 дивизий 21 и достигнув численности германских вооруженных сил накануне Первой мировой войны. Он совершенно правильно отметил, что «французская армия с ее 20 дивизиями и большими сроками мобилизационного развертывания и сколачивания частей уже не сможет активно действовать против Германии«, а также, что «империалистические планы Гитлера имеют не только антисоветское острие«, которое «является удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)« (под аншлюсом имелось в виду присоединение к Рейху Австрии).
Тухачевский тревожился, что в численности вермахт стремительно догонял Красную армию (в 1935 году — соответственно 849 тысяч против 940).
Противостоять германской угрозе маршал думал в союзе с Францией и Чехословакией. В этом он не расходился со Сталиным. В мае 1935 года были заключены советско-французский пакт и советско-чехословацкий договор о взаимопомощи, явно направленные против Германии. В договоре с Чехословакией содержалась оговорка, что обязательства о взаимной помощи будут действовать только в том случае, если поддержку жертве агрессии также окажет Франция. В апреле 1936 года Тухачевский в составе советской делегации отправился в Лондон на похороны короля Георга V. По пути он посетил Париж, где встретился со своим давним товарищем по плену Пьером Ферваком, запечатлевшим в своих мемуарах встречу с одетым в штатское, но как всегда элегантным и подтянутым маршалом в одном из парижских кафе: «"Вы написали про меня книгу, некоторые места которой меня огорчили«, — сказал Тухачевский. Да, я понимаю, Михаил предпочел бы, чтобы я умолчал о его сумасбродных речах в Инголыитадте. Тогдашний молодой офицер, горячий, увлекающийся, потрясенный крушением своей Родины, видел в революции возможность будущего возрождения, прыжок в первобытное варварство, способный омолодить состарившуюся Россию. Он видел в революции разрыв с западной цивилизацией, благодаря чему может создаться что-то новое. Тогда Тухачевский объявлял себя футуристом и утверждал, что презирает классическое искусство. «Оригинальничанье...« — говорит он мне. И в доказательство того, что давно перестал придерживаться этих парадоксальных юношеских суждений, старается убедить меня, что весь день провел в Лувре и Роденовском музее. «Какое впечатление! Из Роденовского музея я вышел совершенно очарованным...«
Затем разговор зашел об установившейся в Европе репутации Тухачевского как германофила, поддерживаемой белоэмигрантской прессой. Михаил Николаевич утверждения такого рода решительно опроверг. Фервак свидетельствует: «"Уточним, — говорил Тухачевский мне. — Разве я был бы здесь, разве я ездил бы в Лондон, если бы не считал, что советско-французский пакт, который ваша Палата, надо надеяться, ратифицирует, является для нас наилучшей политической комбинацией. Мы должны сговориться с западными демократиями. Но для этого нам самим надо быть сильными. Этим я и занят в Наркомате обороны...«
В тот момент советскому маршалу неудобно было вспоминать об увлечении в молодые годы авангардным искусством. Теперь в СССР официально была принята доктрина социалистического реализма, ориентированная на классические образцы, которые требовалось наполнить советской конкретикой, пафосом строительства нового. Казалось, и во внешней политике Сталин отныне стремился возродить традиции Антанты и заключить с Англией и Францией союз против набирающей силу Германии. Подобная комбинация полностью отвечала взглядам Тухачевского, и он искренне старался претворить ее в жизнь во время своей дипломатической миссии в Западной Европе. Однако советский диктатор вел гораздо более сложную игру, в детали которой не посвящал не только Тухачевского, но и гораздо более близких себе Ворошилова и Молотова — второго человека в государстве, возглавлявшего Наркомат иностранных дел. Сталин попеременно сближался с каждой из двух группировок европейских государств, чтобы тем вернее ввергнуть их в новую мировую войну, а самому на начальном этапе глобального вооруженного конфликта остаться временно в стороне. Сама тяга Тухачевского после 1933 года к безоговорочному союзу с Англией и Францией могла казаться вождю подозрительной.
Кроме того, маршал не столь радужно, как его шеф Ворошилов, смотрел на положение дел в военном ведомстве, и это тоже могло раздражать Сталина. Например, Тухачевский утверждал в «Новых вопросах войны«: «Наступающая пехота в современном бою должна быть способна к полной самостоятельности. Эта самостоятельность необходима вплоть до отделений и рядовых бойцов... Пехота не может быть способна к выполнению современных задач в бою, если она не будет способна к «самодвижению«, не ожидая приказов, если все ее, самые мельчайшие, частицы не будут способны проникать между огневыми очагами противника, атаковать их с фланга и тыла огнем, штыком и гранатой, не ожидая на это никаких указаний свыше... Частный почин — это не исключение, а основной закон, основное правило действий пехоты. Без самодеятельности пехоты плановое, централизованное управление вылилось бы в кровавые и малорезультативные фронтально-линейные столкновения... Методика царской армии, засевшая в свое время в нашей военной школе и с трудом оттуда изгоняемая... воспитывала нашего командира не в духе самостоятельности, а в духе «ожидания распоряжений«. Вот почему все последние годы мы вели такой решительный курс на развитие мобильности, активности, самодеятельности и смелости среди всех звеньев наших войсковых частей«.
Он также подчеркивал, что необходимо научить бойцов и командиров умело и бережно обходиться с техникой: «Специальные наши войска, в своем техническом обучении... отстают от общевойсковой учебы... Проанализировав, например, обучение железнодорожного строительного батальона, мы увидим, что в отдельности изучаются методы забивки свай, устройства креплений и т. п., но мы не увидим преподавания системы организации труда в целом при постройке моста... Как должны быть расставлены машины, как должны быть расставлены люди, как может быть достигнута наибольшая эффективность работы в целом в наименьшие сроки и т. д. — всё это часто остается в тени... Изучается ремонт мотора, но не преподается организация труда в ремонтной мастерской в целом«. К слову сказать, именно неумение правильно эксплуатировать и ремонтировать боевую технику стало одной из главных причин разгрома советских механизированных корпусов в первые недели Великой Отечественной войны. Но тогда, в 1932-м, Тухачевский еще питал надежды, что положение изменится к лучшему: «В условиях будущей войны, с ее насыщенной техникой появятся громадные потребности ремонтного и эксплуатационного порядка и здесь знания одной только детали, не связанной в единый производственный процесс, будет, конечно, недостаточно. Методы ЦИТа, Форда и вообще наиболее передовые методы организации производства должны быть внедрены в область военного обучения«. И делал весьма оптимистический вывод: «Мы имеем все необходимые предпосылки для того, чтобы Красная Армия имела в своем составе наиболее активных и самостоятельных кадров«.
Однако уже через несколько лет маршал испытал разочарование. В заметках по поводу больших маневров Московского военного округа, проходивших в сентябре 1936 года, он с сожалением констатировал, что ни выучка бойцов и командиров, ни взаимодействие войск, ни работа штабов не находятся на должной высоте: «Мехкорпус прорывал с фронта оборонительные полосы противника без артподдержки. Потери должны были быть огромны... Действия мехкорпуса вялы, управление плохое... Действия мехкорпуса не поддерживались авиацией... Авиация использовалась... недостаточно целеустремленно... Плохо работала связь... Высадку авиадесантов следовало бы обеспечить истребителями... Парашютисты прыгают без оружия. Это надо изменить... Работа штабов, в частности разведка, очень слаба во всех частях...«
Тухачевский настаивал, что надо «учить людей только тому, что требуется на войне« (эти слова Михаила Николаевича приводит в своих воспоминаниях генерал Н. И. Корицкий). Но, к сожалению, этот принцип, как мы убедились, не удалось полностью провести в жизнь даже в бытность Тухачевского первым заместителем наркома обороны, ответственным за боевую подготовку войск. После его смещения и казни о необходимости учить красноармейцев в условиях, приближенных к боевым, надолго забыли. Некоторое отрезвление наступило только после неудачи в финской войне. Новый нарком обороны С. К. Тимошенко выдвинул лозунг, почти дословно совпадающий с мыслью Тухачевского: «Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне«. Тем не менее ничего кардинально изменить в деле боевой подготовки вплоть до начала Великой Отечественной войны не удалось. Хотя проведенная весной 41-го инспекция сделала вывод о значительном росте боевой выучки личного состава, он оказался верным только на бумаге.
Тем не менее Сталин, Тимошенко и тогдашний начальник Генштаба Г. К. Жуков накануне 22 июня были уверены, что Красная армия вполне готова к крупномасштабному столкновению с вермахтом. Например, Жуков в мемуарах признавался: «Мы предвидели, что война с Германией может быть тяжелой и длительной, но вместе с тем считали, что страна наша уже имеет всё необходимое для продолжительной войны и борьбы до полной победы. Тогда мы не думали, что нашим вооруженным силам придется так неудачно вступить в войну, в первых же сражениях потерпеть тяжелое поражение и вынужденно отходить в глубь страны«. Вряд ли думал подобным образом и Тухачевский, который, как и Ворошилов, Тимошенко, Жуков и почти все остальные военачальники, твердо верил, что в будущей войне Красная армия будет наступающей стороной, а обороняться ей если и придется, то недолго и лишь на второстепенных направлениях. Хотя, безусловно, Михаил Николаевич куда более критически, чем Георгий Константинович, оценивал состояние советских вооруженных сил.
Тот же Жуков, прозванный после войны «маршалом победы«, довольно высоко ценил самого молодого из советских маршалов, который был всего на три года старше его. В «Воспоминаниях и размышлениях« он охарактеризовал Тухачевского как «одного из самых талантливых наших военных теоретиков« и «крупнейших знатоков военного дела«, стоявшего в этом отношении значительно выше наркома Ворошилова. «Все мы чувствовали, что главную руководящую роль в Наркомате обороны играет он«, — писал Жуков, называя Тухачевского «гигантом военной мысли« и «звездой первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной Армии«. Несомненно, чувствовали это и Сталин, и сам Ворошилов, и особой радости по данному поводу оба не испытывали. Тухачевский как-никак из «бывших«, хотя и давно вступил в партию. А его стремление воспитать кадры самостоятельных и инициативных бойцов и командиров и оградить Красную армию от излишней опеки со стороны политиков вызывало подозрения: уж не замышляет ли он повторить путь Бонапарта?
Сталину была необходима абсолютно послушная армия бездумных исполнителей, которую можно было в любой момент бросить как для подавления волнений внутри страны, так и для осуществления нового похода на Запад для обеспечения торжества «мировой революции«. По мере приближения большой войны вождь всё больше опасался Тухачевского: под командованием бывшего гвардейского подпоручика окажутся огромные силы, и не захочет ли он двинуть их на Москву, а не на Варшаву и Берлин?
Все идеи Тухачевского о повышении боеспособности Красной армии в условиях тоталитарного режима, которому не требовались самостоятельно мыслящие люди, в том числе и военные, не могли быть реализованы сколько-нибудь полно. Поэтому Красная армия могла побеждать только очень большой кровью и по уровню боевой подготовки уступала главному потенциальному противнику — вермахту.
В апреле 1936 года, за год до гибели, Тухачевский разработал и провел большую оперативно-стратегическую штабную игру, где прорабатывался возможный сценарий войны между СССР и Германией. О ходе этой игры нам известно только из показаний на следствии по делу о «военно-фашистском заговоре« да из довольно скупых воспоминаний ее немногих выживших участников — полковника Г. С. Иссерсона, составлявшего задание на игру, и генерал-лейтенанта А. И. Тодорского, командовавшего во время игры одним из соединений на германской стороне, всеми войсками которой командовал Тухачевский. Войсками предполагаемого союзника Германии — Польши — руководил тогдашний командующий Киевским военным округом И. Э. Якир, а советский Западный фронт возглавил командующий Белорусским военным округом И. П. Уборевич. Согласно воспоминаниям Иссерсона и Тодорского, Генеральный штаб РККА полагал, что Германия могла в тот момент отмобилизовать до 100 дивизий, из которых половина будет брошена на фронт к северу от Полесья для похода на Москву, где им помогут еще 30 польских дивизий. Игра вылилась во фронтальное столкновение, в котором Красная армия, располагавшая теми же 100 дивизиями, в конце концов одержала победу.
В собственноручных показаниях на следствии от 1 июня 1937 года Тухачевский следующим образом изложил итоги игры: «Эта игра дала нам возможность продумать оперативные возможности и взвесить шансы на победу для обеих сторон, как в целом, так и на отдельных направлениях, для отдельных участников заговора (то есть для Уборевича и Якира, в то время командовавших соответственно Белорусским и Киевским военными округами, которые с началом войны должны были превратиться в Белорусский и Украинский фронты. — Б. С). В результате этой игры подтвердились предварительные предположения о том, что силы (число дивизий), выставляемые РККА по мобилизации, недостаточны для выполнения поставленных ей на западных границах задач. Допустив предположение, что главные германские силы будут брошены на украинское направление, я пришел к выводу, что если в наш оперативный план не будут внесены поправки, то сначала Украинскому, а потом Белорусскому фронтам угрожает весьма возможное поражение... Я дал задание Якиру и Уборевичу на тщательную проработку оперативного плана на Украине и в Белоруссии...«
Бросается в глаза определенная искусственность военнополитических вводных для игры. В 1936 году о германопольском союзе говорить никак не приходилось, поскольку именно к Польше Гитлер предъявлял серьезные территориальные претензии — на земли Германской империи, отошедшие к Варшаве по Версальскому мирному договору. К тому же фюрер ставил под сомнение само существование независимого Польского государства. Этого не могли не знать в Кремле, не мог не знать и Тухачевский. Думается, что достаточно нелепая конструкция совместных действий вермахта и польской армии понадобилась ему для того, чтобы замаскировать перед рядовыми участниками игры истинные, агрессивные советские цели. Скорее всего, Сталин предполагал сначала разгромить и оккупировать Польшу, в союзе с Германией или в одиночку, а потом уже, выбрав подходящий момент (лучше всего — когда Германия будет скована войной на Западе), обрушиться на вермахт всей мощью Красной армии. А она в 1935 году насчитывала 930 тысяч человек, а к началу 1938 года — уже 1 миллион 513 тысяч, значительно превосходя вермахт по численности и вооружению. В начале 1936 года советские вооруженные силы располагали уже 4 механизированными корпусами, 6 отдельными механизированными бригадами и 6 танковыми полками, тогда как в Германии, только что отказавшейся от военных ограничений Версальского договора, танковые и механизированные соединения лишь начинали формироваться. Вероятно, во время игры 1936 года мифические польские дивизии на германской стороне должны были только продемонстрировать агрессивность Германии, будто бы собиравшейся напасть на СССР вместе с Польшей. И заменить собой реальные германские дивизии, число которых было сознательно занижено. Ведь Тухачевский совершенно справедливо полагал, что Германия в перспективе способна развернуть примерно 200 дивизий, так что на фронте к северу от Полесья, там, где в 41-м наступали группы армий «Север« и «Центр«, вермахт сможет сосредоточить не менее 80 дивизий. По игре так и получалось, только 30 немецких дивизий заменили польскими.
Отмечу, что прогноз Тухачевского оказался точен — накануне нападения на СССР Гитлер располагал чуть более чем 200 дивизиями. Интересно также, что хотя по условиям игры Советский Союз подвергался нападению со стороны Германии и Польши, фактор внезапности никак не учитывался, и развертывание Красной армии происходило беспрепятственно, без всякого воздействия со стороны противника. Кроме того, вермахт использовал против СССР лишь половину своих сил, остальные сохраняя на Западе, словно там уже происходила война с Англией, Францией, а быть может, еще и с Чехословакией, с которой у Советского Союза существовал договор о взаимопомощи. Всё это наводит на определенные мысли: Тухачевский полагал, что Красная армия сможет первой начать войну с Германией, и уже после того, как Гитлер ввяжется в войну с западными державами.
