Показать все теги
Революция
В один из холодных дней декабря 1917 года возвратился отец. В конце своих 30 лет он выглядел на десять лет старше. Его волосы покрылись сединой. Он все еще был в форме, все еще носил свое ружье и на его плечах и груди висел патронташ с полной амуницией. Мать все плакала и плакала. Она пыталась быть счастливой, но печалилась из-за изможденности отца и худобы.
После того, как он покушал и попил кумыс, отец рассказал свою историю. До лета того года его полк воевал в Галиции и неплохо. Скоро начали исчезать офицеры. Возможно, некоторые из них были убиты. Затем начали формироваться солдатские комитеты, полки прекратили воевать и распускаться. Многие солдаты повели военные товарные поезда в Петроград. Он присоединился к одному из них. В Петрограде все выступали, организовали митинги и маршировали. Там царил большой беспорядок. Он боялся, что Орск также имеет проблемы, и беспокоился о своей семье. Он решил ехать домой, но это было нелегко осуществить. Ни один поезд не ходил по расписанию. Даже грузовые поезда были набиты солдатами, старающимися делать тоже самое, что он, добраться до дома. Он стоял немного в Москве. Наконец, после многих поездок на товарных поездах, некоторые из которых проходили лишь несколько километров, идя, в основном, пешком, ему удалось протиснуться в товарный поезд, отправляющийся в Орск.
В это время, хотя большевики уже захватили Петроград и Москву, Временное правительство все еще контролировало Орск. В городе не имелось особых проблем, но, как повсюду, вся администрация была обескровлена. Это было очень серьезным для нашей семьи, поскольку оно означало, что закрыты все школы. Отец не имел работы до начала 1918 года, когда его друг получил для него работу в качестве охранника завода правительственной водочной монополии. Потребовалась дополнительная охрана, поскольку шли ограбления.
Моя школа также, разумеется, была закрыта с лета 1917 года, однако, я не бездельничал. До возвращения отца, мои домашние работы занимали много времени, если не все время. Я использовал несколько оставшихся часов для работы вне дома, на мелких работах. Это была моя первая работа и первый заработок. Мать была очень горда мной. Одна работа была в библиотеке, которая не закрылась, где я помогал складывать на полки возвращенные книги. Однако, работа, которую я любил, была в качестве посыльного татарских националистов. В течение нескольких месяцев эти бедные идеалисты введены в заблуждение мечтой, что, если царь уйдет, то татарский народ станет независимым. Они представляли недолго просуществовавшую группу Идел-Урал, которая хотела установить независимое государство от севера Каспийского моря до Казани. Будучи сам татарином, дико разыгралось мое юношеское воображение, и я также верил, что мы можем получить нашу свободу. Разве сами большевики не гарантировали в конце 1917 года в своей декларации о правах всех народов России, права равенства и независимости, самоопределения и отделения, плюс свободное развитие всех национальных меньшинств?
Это обещание было подвешено перед нами, меньшинствами, лишь для того, чтобы мы поддержали большевиков. Оно было нарушено весной 1918 года декретом их центрального исполнительного комитета, который провозгласил создание Татарско-Башкирской Республики, акт, который поставил национальную администрацию Идел-Урал на отрезанном конце, на чем остановилась также и моя посыльная работа. Большевики также не предприняли никаких шагов по исполнению своего второго обещания, образования Татарско-Башкирской Республики.
Вместо этого весной 1918 года мы все были ошеломлены взятием города красной кавалерией и ускоренным назначением местных советов. Красные нерегулярные войска с их лошадьми с обрезанными хвостами накинулись на нас как саранча, прилетевшая через Урал. На некоторое время казаки, среди них много моих дядюшек, все еще смогли держаться против красных. Соединения казаков находились под командованием атамана Александра Ильича Дутова, который контролировал всю нашу местность от провинциальной столицы Оренбурга до земель к западу. Во время наступления красных в течение нескольких дней несколько мох дядь обслуживали батарею на конной тяге со снарядами в три четверти дюйма. Они ее привезли на нижнюю часть нашей улицы и стреляли через реку Урал на позиции красных, скрывающихся в лесу.
Это было ужасным временем для нашей семьи. Пушки красных, в ответ на огонь казаков, отвечали снарядами, падающими со свистом на нашу улицу. Никто из нас или соседей не был серьезно ранен, как я помню, но мы ожидали худшего. Во время обстрела отец собрал нас в нашем «холодильнике». Хныкая, мы сидели на корточках. Отец молился. Сильно замерзнув, мы вышли оттуда после того, как казаки сдали город. Отец отправился назад на водочный завод лишь для того, чтобы увидеть, что он закрылся, и он вновь оказался без работы. Завод, в действительности, был разграблен. Отец также взял с собой с десяток бутылок. Когда он принес их домой, он от стыда ворчал харам, харам (грех). Он также сказал харам , когда продал эту водку. Делать это было также харамом . С приходом красных библиотеку приказали закрыть с тем, чтобы ее вновь открыть с красным персоналом. Это было трудное время, но мы не голодали. У нас был наш огород и наши животные.
Если время было ужасном для нашей семьи, то для страны оно было еще ужаснее. Сражение в Орске между красными и казаками было частью огромной борьбы, гражданской войны, оставившей неизгладимый отпечаток в истории всего мира.
Большевики, которые свергли Временное правительство Керенского, начали коммунизовать народ и страну. Этим самым они вызвали ожесточенное сопротивление белых армий под командованием царских генералов Деникина, Юденича, Корнилова, Краснова, барона Врангеля и адмирала Колчака. Те пытались уничтожить советский режим и восстановить царизм.
Это была кровавая борьба, в которой были миллионы убиты или искалечены, или умерли с голода, в которой отцы воевали против сыновей и братья против братьев; в которой были разделены семьи, были конфискованы имущества, зерно и скот были реквизированы. Вся страна оказалась в руинах, экономика был в хаосе. Однако, Россия вновь была объединена, чтобы скоро оказаться под правлением красного царя, Иосифа Сталина, по сравнению с которым белый царь Николай II выглядел бы настоящим святым.
В нашей части гражданской войны в середине лета 1919 года Орск был вновь взят казаками. Опять на нашей улице была установлена артиллерийская батарея, но в этот раз — красная. Опять свистели снаряды, теперь казацкие, над нашей головой. Еще раз мы сидели на корточках в «холодильнике» в то время как отец молился. Мы и в этот раз не пострадали, хотя дом на нашей улице был сильно поврежден упавшим на него снарядом. Когда мы пошли по улицам после прекращения огня, то на фонарных столбах торгового квартала увидели двух повешенных рабочих с водочного завода. Никто не знал, почему их убили, хотя кто-то сказал, что они стреляли в казаков.
Остаток года с казаками был спокойным, но ненормальным. Не было никакой работы для отца или для меня, не было и школы. Никто не знал, что происходит в остальной части страны. Шли слухи, но не один из них был утешительным.
Это спокойствие закончилось для хороших семей в один день февраля 1919 года. Это был холодный день и шел сильный снегопад. К вечеру мы слышали стрельбу через реку и к западу от города. Несколько моих дядь прискакали к нашему дому. Они сказали отцу, что Дутов потерпел поражение от красных в Оренбурге. Его казаки, как они говорили, отступают через Орск, пытаясь достичь Сибири, чтобы там присоединиться к другим антибольшевистским войскам. Мы должны идти с ними, говорили они отцу, чтобы не попасться большевикам.
Уже наступила ночь. Снег все шел и шел. Отец выглядел сильно уставшим и угрюмым, но он согласился уехать. Он послал меня к сараям присмотреть за лошадьми. Он сказал матери, чтобы она собрала всю теплую одежду и кухонную утварь. В течение часа мы запрягли тройку на наши сани, нагромоздили на них наши вещи и скоро отправились в путь.
На следующий день мы проехали через Ново-Орск. Многие мои молодые казацкие двоюродные братья уже уехали с основными силами Дутова, находясь теперь во многих часах езды от нас. Многие из них оставили за собой жен и детей. Семьи были печальны и плакали по поводу судеб моих дядь. Никто уже не надеялся увидеть их вновь. Через годы мы узнали, что с ними случилось. Большая орда в сто пятьдесят тысяч человек, включая жен и детей, которая ушла через Ново-Орск в ту далекую зиму, была доведена до тридцати тысяч болезнями, голодом и большевистскими партизанами, когда она прошла западную границу Китая и затем никто не знает, что с ней случилось.
Когда мы покинули Орск, нашей конечной целью был Троицк, находящийся более чем в 400 км к северо-востоку от нас и к востоку от Уральских гор. С медленными перегруженными санями, под непрерывным снегопадом и на плохих дорогах, мы не осилили даже одной трети этого расстояния. День за днем мы и другие путешественники оставили далеко позади сражающихся казаков. Наконец, через недели с чем-то после отъезда из Орска и недалеко от Айдырлинска, где мы спорили с золотоискателями социалистическими братьями отца во время счастливых летних поездок в прошлом, мы достигли конца нашего пути. Впреди нас на горном хребте скакал отряд кавалеристов. Хвосты их коней были стрижены. Это были красные. Мы сильно отстали от наших казаков и были отрезаны. Отец, молча, повернул тройку назад и мы отправились в обратном направлении.
На следующей неделе, мы были опять в Ново-Орске, где родственники матери уговорили моих родителей оставаться здесь и не возвращаться в Орск. Они отмечали, что там не будет работы для отца и, кроме того, им были нужны учителя в Ново-Орске. Отца было нетрудно уговорить. Он стал учителем в Ново-Орской начальной школе. Моя мать, освободившись от большей части домашней работы из-за помощи со стороны моих сестер, также получила работу учителя на полставки. Даже после того, как отец начал работать, я не чувствовал, что он счастлив по-настоящему, тем не менее, он вовсю старался привыкнуть к новым условиям. После отступления Дутова из наших мест, туда, естественно, пришли красные. Стены зданий были покрыты прокламациями Ленина об амнистии для явившихся с повинной, с призывами возвратиться на работу во благо себя и страны. Отец старался поверить призывам на стенах и, если и не сотрудничать полностью, то по меньшей мере, не возражать.
Будучи парнем, я был сильно обнадежен и доверчив. Для меня концом наихудших забот было возвращение в школу. Меня отправили в ново-орскую казацкую русскую школу. Названная как Высшая Начальная Школа, она была равносильна средней школе. Я был очень доволен тем, что преподавание было на русском языке, и что тем самым получил возможность улучшить мой русский. Мне также очень нравилось идти обратно в школу, поскольку не сомневался в совете отца о значении образования. Меня лишь беспокоило то, что был надолго оторван от школы. Больше всего я хотел быть с людьми моего возраста, присоединиться к ним для открытия новых вещей для юношей в те переменчивые времена. Я догадываюсь, что это была главная амбиция, которая называется сегодня, желанием приобретения фундамента под ногами.
И, как я сказал, я был доверчив. Я верил писаниям Ленина «задачи пролетариата не могут быть решены без осуществления прав на самоопределение». Я верил его обещаниям о мире, хлебе, распределении земли крестьянам, равенстве и независимости национальных меньшинств. Кроме того, большевики обещали молодому поколению хорошие возможности для образования и работы.
Поэтому, с такой наивностью плюс моей амбицией, меня можно было бы простить за мое добровольное присоединение к рядам красных, с большим энтузиазмом, там же в школе. В один день весны 1919 года в школе появился молодой мужчина. Одетый в ладное черное кожаное пальто и с маузером на бедре, он набирал в ряды комсомола, недавно образованной молодежной организации большевиков. Тогда еще в свои пятнадцать лет, я был одним из первых в моем классе, вступивших в этот союз. В тот вечер, когда я рассказал отцу о моем вступлении в комсомол, он одобрил это лишь потому, что видел, что я должен поступить таким образом. Он вновь говорил мне о важности получения образования, обнял за плечи и сказал, глядя в мои глаза: «После того, как ты изучишь мир, в котором живем, стань независимым и сильным, действуй согласно своему собственному сознанию и убеждению. Это то, что я тебе желаю, мой сын. Обещай мне, что сделаешь все лучшее для этого». Я пообещал, со всем пылом моей юности.
Отец рационализировал мое вступление в комсомол в надежде, что оно откроет мне дорогу к образованию. Однако, он был бы сильно расстроен, если бы я рассказал всю правду о моем вступлении туда. Когда я заполнял форму заявления, я использовал мое многообещающее знание красного жаргона, написав о себе как о сыне пролетария, имея в виду его работу на белорецком сталелитейном заводе. Я никогда не упоминал, разумеется, что он был имамом. Или, возможно, отец лишь улыбнулся бы на мой юношеский обман, но я знаю, что ему бы это не понравилось.
Мои дела в Ново-Орске, может быть, шли неплохо, но дела отца пошли в плохом направлении. К середине 1919 года большевики поставили на место атамана другого человека, действующего по советскому учению. Это поставило конец работе моих родителей в школе, которая был советизирована.
Поэтому осенью 1919 года отец переселился вместе с семьей обратно в Орск. Он думал, что, если даже он не найдет работу, то, по крайней мере, у нас будет свой дом, свой огород и свои животные. Удивительным образом для тех, кто возможно, не знает наш народ, наш дом находился в превосходном состоянии. Такими были и наши животные. Обо всем позаботились наши соседи.
Как и ожидалось, отец не нашел работы в Орске. Коммунисты ничего не имели для учителя-торговца-имама, также, как и отец не имел ничего с коммунистами. Мой горизонт, наоборот, продолжал светиться.
Я был переведен в русскую среднюю школу в Орске. Мое членство в комсомоле также было переведено и я стал одним из наиболее активных комсомольцев по вовлечению новых членов среди моих старых друзей. Эта работа была замечена. Орский городской комитет набирал кандидатов в Восточный институт, бывший колледж татарских учителей в Оренбурге, с задачей распространения движения среди народов Туркестана. Комсомол поддержал мое заявление, и потому там место мне почти было гарантировано.
В день отъезда отец запряг фургон и повез меня, мою мать, братьев и сестер в железнодорожную станцию, которая тогда находилась в 16 км от Орска. Это было первое время, когда я покидал дом в одиночку, полностью без всяких денег. Сердце матери разрывалось, как будто Оренбург, вместо 240 км от Орска, находился на другом краю света. Было много слез и прощальных поцелуев матери, моих братьев и сестер. Мой отец, благословив меня, сказал: «Езжай и учись. Учи все, арабский, китайский, но выучись и стань человеком. Пришло время тебе быть мужчиной. Будь тверд».
Пришел мой грузовой вагон, на котором мне предстояло ехать. Мать отдала мне корзину с жареной курицей, хлебом и квашеным молоком, когда уже поезд начал трогаться. Затем она, мои братья и сестры побежали вдоль дороги, махая ручками и произнося слова прощания до тех пор, пока поезд не набрал полный ход.
Я был печален, но не был одинок. В скотном вагоне со мной было еще девять других татарских ребят из Орска, все моего возраста, другие выбранные комсомолом кандидаты в Оренбургский институт. Подобно мне, у них тоже были слезные прощания с родственниками.
В то время путешествие от Орска до Оренбурга заняло два дня, поскольку поезд останавливался везде, не только на станциях, но даже на открытом месте, где он набирал даже всего нескольких пассажиров. Это был единственным «быстрым» транспортом той эры.
Для нас, десяти мальчиков, все из одной школы, уныние, вызванное расставание с семьями долго не продержалось. Нас скоро отвлекли пейзаж, холмы и долины, через которых мы проезжали, все это было новым для нас. По примеру старших симпатичных пассажиров, мы начали петь татарские песни. Считая себя молодыми революционерами, мы пели даже те, которые не нравились другим. «Эй, татарин, вставай, проснись. Помни, кто взял последний кусок из твоего рта». Между такими песнями мы также забавляли других и себя старыми песнями, как «Галия, моя прекрасная любовь, я так люблю тебя, что иссох. Я не ем, не пью или не дышу, лишь думаю о тебе» и, разумеется, песни, которым научили наши матери.
В Оренбурге наша десятка прошагала пешком километра два или больше до института. Для меня, по крайней мере, ходьба была удовольствием, а не обузой. Под царями, как и под комиссарами, Оренбург рассматривался как ворота в Туркестан и были предприняты особые усилия, чтобы улучшить его вид. Шагая пешком в институт, я, деревенский мальчик, впервые в жизни с открытым ртом наблюдал электрические лампы, мощеные улицы, красивые административные и жилые здания.
Принятые в институт, общежитие, нам были предоставлены койки, одеяла, тумбочки и даны книги. Нашими предметами были математика, физика, химия плюс идеологическая закалка, поскольку целью института было обучение учителей и пропагандистов для отправки в Туркестан после окончания обучения. Перед началом наших классов нас собрали и сказали: «Вы будете посыльными советской доброй воли в Туркестане, на Кавказе или еще где-либо, куда вас направят по любому заданию». Расписание включало также некоторый курс по истории татар и родственных к ним народов, персидский и начала арабского языка. Последний, нам говорили, необходимо потому, что мы находимся у ворот не только в Туркестан, но и во весь Средний Восток, продолжая, таким образом, политику старого империализма под новым названием. И, конечно же, мы тратили большое время на коммунистическую экономическую теорию и историю партии.
Наша работа не состояла лишь из одного обучения в институте. По выходным мы шли за город, чтобы помочь в уборке картофеля или трудиться на дорогах или на других строительных работах. Так, мы были первыми молодежными коммунистическими бригадами, инструментом, который позднее был использован Гитлером и другими диктаторами для установления контроля над молодежью. В моем возрасте тогда я, разумеется, не столько понимал важность этих политических установок, как и все остальные ребята позднее повсюду, однако, мне нравилось трудиться со всеми.
Особым удовольствием было время, когда комсомол рекомендовал меня в качестве кандидата в члены российской коммунистической партии. В шестнадцатилетнем возрасте я добился политического большинства и признания. Я был горд так, что чувствовал себя почти старым большевиком.
Позднее, сразу после окончания института, моему классу сказали, что нас отправят в регион Ташкента для нашей первой работы с людьми, в качестве испытания. Мою группу возглавлял высокий, худой татарский парень по имени Хей. Я его помню хорошо не только потому, что он не только был секретарем партийной организации института, но и наиболее энергичным активистом.
При направлении на работу нам говорили, что мы должны считать себя передовым отрядом партии, со священной обязанностью ускорения советизации Туркестана. Нам советовали вести себя осторожно и направить наши усилия и агитацию на убеждение крестьян и рядовых мусульманских священников переходить на сторону большевиков. Наши инструкторы вычитали это из письма Ленина к Г.К. Орджоникидзе, лидеру кавказских большевиков: «Опять я прошу тебя действовать осторожно и не допустить ошибки в демонстрации доброй воли по отношению к мусульманам, в особенности, вступая в пределы Дагестана. Подчеркивай любым путем и более того, наиболее торжественно свои симпатии к мусульманам, к их автономии, независимости и т. п.».
Чтобы не быть наивными по поводу совета Ленина по захвату мусульманских районов Кавказа, наш руководитель Хей выступил с речью и сказал следующее: «Товарищи, разумеется, все вы сознаете, что любая религия является опиумом, и она не совмещается с марксизмом. Никто не сформулировал это более точно, как Ленин. Вы не должны смущаться требованиями партии для выигрыша доверия крестьянства и рядового духовенства в Туркестане, какие бы не потребовались хитрости для этого, и несовместимостью ислама, наиболее реакционного из всех религий, с коммунизмом. Вы должны понимать, что наши усилия выиграть доверие, являются временными, тактическим приемом для создания союзников. Несовместимость нашего движения с религией является предметом нашей стратегии». Это был первым уроком по коммунистическому обману, и я никогда не слышал о нем больше и в таком ярко выраженном виде, даже в поздние годы моей жизни.
Закончились инструкции и совещания и нам дали несколько дней для прощания с нашими семьями перед отъездом в Ташкент. Вновь на грузовом вагоне я отправился в Орск. К моему удивлению, я обнаружил наш дом закрытым и пустым. Я никогда не любил писать письма и с большим стыдом и сожалением признаюсь, что за все время не разу не написал ни одного письма. Моя семья, я понял позднее, думала, что мое молчание означало, что их письма будут меня лишь смущать. Пустой дом свидетельствовал, что отец не смог содержать семью в Орске. Я надеялся обрадовать их с моим кандидатством в партию и направлением на новую работу. Внезапно мои маленькие успехи оказались пустяками по сравнению с печалями моей семьи. Подавленный, я направился по улице к прекрасному дому моего дедушки лишь для того, чтобы увидеть случившееся. Здесь я тоже встретил одно горе. Однажды оживленное, счастливое место имело лишь двух жителей, моего дедушку и козу. Его борода и волосы были совершенно седыми, длинными и неухоженными. Старик плакал и читал Коран. Его сыновья навсегда ушли с Дутовым. Ушли также его дочери и его другие внуки в станицу в Ново-Орске. Там, сказал он мне, находится также моя семья, где отец нашел работу имама для нескольких оставшихся верующих. Мой дедушка долго ждал возвращения своих сыновей и уже отчаялся их увидеть. Он дал мне книги для отца, которых я взял с собой в Ново-Орск.
Несмотря на все, моя семья с радостью встретила меня. Все плакали и улыбались, мать взяла меня в свои руки, восклицала, как я вырос, затем угощала меня белешом, перемячами и чак-чаком так, что я думал, взорвусь. Отец благословил меня, угостил кумысом и слушал мои рассказы о моих делах. В конце он сказал лишь: «Бог благословит тебя. Возможно, необходимо, чтобы ты уехал». Разумеется, я тогда не думал, что мы все видимся в последний раз в жизни. Хотел бы вспомнить больше, но не могу. Прошли три дня, затем отец запряг фургон, тот же фургон наших путешествий, и доставил меня на железнодорожную станцию вне Орска. В то время другая часть моей семьи не провожала меня. Правда, путешествие туда и обратно было долгим, но отсутствие моей матери, братьев и сестер опечалило меня немного больше, чем дома старых казаков, указывающих, как сильно разошлись наши дороги. На станции отец благословил меня на дорогу. Впервые, однако, он не дал мне своего последнего совета. Может быть, он подумал, что я уже перерос его.
Скоро после возвращения в Оренбург, все мои сомнения в связи с Ново-Орском были скоро позабыты. Я был слишком взволнован, слишком отвлечен с думами о скором путешествии в новые страны, с отъездом в Ташкент. С упаковкой моих вещей не было никаких проблем. Все, что я имел, уместилось в деревянном «чемодане» со сменными рубашками и нижним бельем. С группой из двадцати человек мы везли с собой общий чайник.
Великое путешествие в новый мир началось теплым утром августа 1921 года. Для меня оно было роскошным мероприятием и впервые я ехал в пассажирском вагоне. Наше купе было «жестким», с деревянными сиденьями и койками над восемью пассажирами, однако, для меня оно было чудесным. И хотя наш поезд никогда не шел со скоростью, больше чем 50–60 км в час, он был наиболее скорым из всех, на которых я ездил до этого. Я боролся за место у окна, чтобы чувствовать ветер, дующий на мое лицо и мои волосы.
Два дня пересечения великих степей Казахстана мне теперь показались унылыми. Для семнадцатилетнего парня, однако, каждая остановка, каждая станция были новыми и интригующими событиями. Даже перед тем, как тормоза переставали скрипеть, мы выскакивали на станции, чтобы посмотреть, задавать вопросы, покупать жареную курицу или баранину, хлеб, пирожное или горячую воду для нашего чайника у крестьян, которые обычно толпами приходили в эти места, пока советизация не отставила их от этого бизнеса.
На почти полпути мы увидели берега Арала, мое первое в жизни море. В конце третьего дня мы уже наблюдали вдали к юго-востоку, на самом горизонте, покрытые снегом вершины тянь-шанского хребта. Это были первые увиденные мною вечные снежные горы. Столь много первых впечатлений за короткое время. На утро четвертого дня мы увидели ташкентскую долину, блестящую со своими огромными зелеными полями и садами в цветах радуги юга. Что за радость и чудеса после блеклости и однотонности степей!
Воздух был чистым и свежим, наполненным ароматом фруктовых деревьев и цветов. Повсюду висели гроздья винограда, и бежала вода вдоль многочисленных арыков или в редкие хавузы. Мы вступали в страну хлопка, фруктов, шелка, лучшего в мире каракуля. Мы вступали в сердце русской Центральной Азии. Пораженный ее богатствами, я сказал и всегда скажу: «Привет тебе солнечный Узбекистан».
На ташкентской станции нас встретили представители народного комиссариата образования, которые повезли нас на конной повозке в старую часть города под названием Шейхан-Тавур, к сожалению, уже разрушенного коммунистами. По пути мы проехали через новый или русский квартал, который нам показался наиболее прекрасным городом с красивыми магазинами и зданиями, широкими улицами с высокими тополями и канавами по обе стороны, по которой текла чистая вода. По сравнению с этим городом наш Оренбург, которого мы считали значительным местом, выглядел лишь как обыкновенная деревня. Также по сравнению со скудостью в хлебе и других товарах на севере, вызванных революцией, Ташкент смотрелся как рай. Изобилие ломилось во фруктовых палатках, столько можно было покупать. Национализация еще не достигла юга.
Было очевидно, что новый город был запроектирован для русских хозяев, которые завоевали регион в 1865 году. Сравнительно, Шейхан-Тавур, хотя и цветистый, был достойным сожаления местом, оставленным таким, каким он был в седьмом веке, для первоначальных хозяев, узбеков. Старый квартал не имел электричества. Его улицы были кривыми, узкими, непроходимыми во многих местах для современного движения транспорта. Дома были из дерна или из глинобитного кирпича с плоскими крышами и выглядели с улицы безоконными. Тот факт, что мы прибыли сюда после полудня месяца Рамадан, мусульманского месяца воздержания от восхода до заката солнца, не улучшил наше впечатление. Когда нас доставили в наши квартиры в медресе около мечети, улицы были пусты, магазины закрыты.
На закате, однако, спокойствие завершилось с грохотом пушек, что означал конец воздержания этого дня и ухода из публики. Магазины и лавки открылись, торговцы зазывали покупателей. Море людей ринулось на улицы, чтобы потратить ночь для еды, разговоров, покупок, прогулок. Появились мужчины на конях, верблюдах и ослах, многие в одежде из местностей, о которых я не знал. Эти одежды исчезли под советским правлением.
Поскольку узбеки являются очень набожными, наша группа также не выходила в наружу до заката солнца. Даже если нам говорили, что религия есть опиум, нам было сказано, чтобы мы вели себя правильно и не оскорбляли обычаи местного населения. Мы также прогуливались и глазели по сторонам. Мы также сидели в чайхане, попивая зеленый чай под журчанье воды, бегущей по арыкам. Впервые мы увидели и попробовали много вкусных вещей. Здесь были абрикосы, груши, вишни, арбузы, дыни с белой, ароматной, сочной мякотью. Здесь были узбекские кулинарные услады, вкусные пилаус и шишкабобы. В течение краткого времени мы полюбили южный образ жизни. Несмотря на удовольствие, мы испытали также впервые большой дискомфорт. Мы, привыкшие к жестоким зимам и холодным ночам, даже в знойное лето, имели трудности со сном в жаркие ночи Ташкента до тех пор, пока не аклимитазировались.
Однако, мы не надолго задержались в этом конгломерате человечества среди многих мечетей, минаретов и закрытых базаров. Ташкент оказался лишь одним из нескольких пересадочных станций. В течение нескольких дней после нашего прибытия нас опять погрузили на поезд, идущий в Самарканд. Мы проехали через узкие вершины с темными, массивными скалами, возвышающихся с каждой стороны, затем ворвались в плодородную долину реки Зеравшан, означающего золотопад. Его поток был наполнен мощными ледниками Кухистанских гор, чьи вершины возвышаются над Самаркандом с востока. Этот город Тамерлана, о котором мы слышали много раз от наших семей, который был сделан центром искусств, наук и поэзии внуком Тамерлана, Улуг-беком, оказался для нас полным разочарованием. Взятый русскими в 1868 году, он был лишь еще одним русским городом. Правда, Регистан, просторный майдан или площадь и большие здания вокруг него, все еще были здесь. Там была и гробница Тамерлана, у которой мы постояли в молчании, была не способна увести нас в прошлое, поскольку уже ничего не осталось от него. Разочаровавшись, мы побродили по остальной части города, посещая магазины, полные свежими и сушеными фруктами, ярким текстилем, мехами, коврами, все еще находящиеся в частных руках. Узбекистан тогда не был Советской республикой. Он даже не был Социалистической республикой, а был просто народной республикой.
Также, как и в Ташкенте, мы здесь простояли лишь несколько дней. Нас вновь посадили на поезд, который в этот раз шел в Бухару, которая была конечным пунктом для нашей группы. По прибытии в древний город, второй после Мекки святой город ислама, я узнал некоторые факты из того, что мы видели в Ташкенте и Самарканде. Мы никогда бы не имели удовольствия видеть эти два города, если бы большевики не имели проблем в Эмирате Бухары. Сам эмир был изгнан из города лишь за год до нас. Несколько ворот старой столицы за стенами все еще имели следы обстрела снарядами. Также банды партизан все еще устраивали побеги на востоке.
Нашим домом здесь опять было старое медресе в самом центре города. Балкон моей комнаты выходил на большой круглый хавус . Стоячая вода в этом бассейне была полна буквально всем видами насекомых и извивающихся созданий. Он также вонял нещадно. Это была вода, которой правоверные совершали омовение перед тем, как молиться в многочисленных мечетях. Это была также вода, которую многие люди по соседству использовали для питья, для чая, для стирки. С этого бассейна начиналась сеть улиц, некоторые длинные и прямые, а большинство кривые и узкие, однако, они все были под крышей: когда-то знаменитый крытый базар Бухары. Сзади него находились древние кладбища. Они занимали до одной пятой города. В течение веков все могилы были над грунтом. В результате, с телами, сложенными друг над другом, некоторые кладбища были почти с десятиэтажного дома. Идущий от них смрад был невыносим. Когда шли дожди, то разложения от трупов смывались на улицы. Неизвестно, что было лучше: быть около кладбищ в жару, когда температура превышала 45 градусов по Цельсию, или, когда шел дождь. За кладбищами располагался остальной город, лабиринты сотен узких, кривых, безымянных улиц, насупившихся похожих на крепость домами из кирпича или дерна и без окон с уличной стороны. Этот комплекс базара, кладбищ и жилищ был окружен высокими и толстыми стенами. Имелось одиннадцать ворот, закрываемых с заката до восхода солнца и охраняемые день и ночь вооруженными людьми.
Каждое утро город возвращался к жизни. Опять были открыты ворота. Через них в город устремлялся поток верховых, верблюдов и ослов, в то время как узбеки, афганцы, персы и туркмены возобновляли свои повседневные заботы и магазины и базар заполнялись покупателями. Все было весьма живописно, но также очень шумно от зова детей и громких споров покупателей с торговцами. Я ни разу не видел женщину с открытым лицом. Весь женский род, за исключением очень маленьких, были туго завязан в черные паранджи, их лица были покрыты черными пеленами, выделанными из конских волос.
Ночами было опасно выходить в наружу. На улицах не было ни электричества, ни какого-либо света, вообще. В такие часы по ним бродили сотни и сотни бездомных собак, голодные до ужаса и немногочисленные воришки не в лучшем состоянии. Когда мы несколько раз выходили из медресе в темноте, то всегда нас сопровождала вооруженная охрана с фонарями.
Наши впечатления от города немного улучшились, когда мы здесь пожили немного и обзавелись несколькими друзьями из местных жителей. Приглашенные в их дома, мы были удивлены находить, как они были красивы изнутри. Большинство домов имели типа бассейнов, малых или больших, в зависимости от состояния владельца, бассейны с гораздо свежей и чистой водой, чем наш под нашим балконом. Вокруг бассейнов расположились сады фруктовых деревьев и прекрасных цветов, как розы, ноготки, маргаритки и много других, чьи названия я уже не могу вспомнить. Комнаты этих домов, окна и двери, которые открывались на эти красивые аллеи, были приятно прохладными после жары на улицах. У многих были низкие софы и чрезвычайно красивые ковры, знаменитые бухарские.
Удовольствие от этих визитов, однако, не смогло устранить мою подавленность, вызванную общим состоянием разложения города. Какая ужасная судьба выпала на великую Бухару, когда-то столицу саманидов, когда-то интеллектуального центра ислама и второго после Мекки святого места. Бухара, я почти плакал, когда-то прекрасный город с мощеными улицами и великолепными караван-сараями, со знаменитыми библиотеками и университетами, даже с адекватными санитарными установками. Я чувствовал, как духи плачут по: Рудаки, великому таджикскому поэту; Низамутдину Алишеру, великому узбекскому поэту; и Абу Али Ибн-сине, знаменитому таджикскому ученому и философу, жителю Бухары и известного в Европе как Авиценна.
Правда, за стеной дела казались получше. От города по всем направлениям простирались гектары и гектары плодородной почвы, знаменитый бухарский оазис. Здесь дехкане трудились на своих участках, выращивали фрукты, овощи и хлопок в большом изобилии. Повсюду росли акация, ореховые деревья, огромные тутовые деревья, каштаны, вязи, дубы, миндалевые деревья, абрикосы, вишни и персики.
Однако, вся страна, как деревенская местность, так и города, были подавлены неграмотностью, суевериями, малярией, кожными и брюшными заболеваниями. Они были главными врагами этого народа прошлого величия, который когда-то дал мусульманскому миру великих поэтов, ученых и мыслителей. Это было наследством русского колониализма, колониализма, худшего также из-за эгоизма местных беков и ханов, заинтересованных лишь в эксплуатации собственного народа при помощи завоевателей.
По правде говоря, я думал, что Бухара и большая часть остального Туркестана сильно нуждались в новом порядке. Она долго нуждалась в какой-то революции, установления некоторой новой системы, распространения образования, санитарных учреждений, строительства новых дорог и новых домов, реформирования, национального движения и независимости. Вежливые, гостеприимные, трудолюбивые узбеки, известные за рубежом за свою доброту к детям, за их хороший вкус и склонность к живописным формам и цветам, не были плохими людьми. Все, чего они нуждались, это было просвещение их лидеров для того, чтобы они были готовы бороться за новый порядок. Однако, в те дни моей невинности, я не знал, что узбекский прогресс должен был быть обеспечен ужасной ценой коллективизации и советизации.
Моя часть в этом скорбном процессе пришла скоро. После нескольких дней отдыха и экскурсий, нас позвали в канцелярию назира , или министра образования. Когда мы сели и попили зеленого чая с конфетами и со свежими фруктами, нам сказали, что наша группа распущена так, что каждый мог быть отправлен на индивидуальной основе. Мы были первыми молодыми активистами, которые рассеялись по Туркестану до самой Алма-Аты. Некоторые из нас были направлены в Термез. Другие должны были оставаться в Бухаре. Наш руководитель Хей был назначен в Хиву, которая была весьма плохим местом, чтобы такой фанатик направлялся туда. Меня направили в Чарджоу (теперь один из многих ленинсков Советского Союза), в каких-то сто км от Бухары, вверх по Аму-Дарье (Оксус). В мою задачу входило работать в качестве инструктора в учительском колледже, который только что был открыт коммунистами в маленьком туркменском городке.
Эта чарджоуская школа была наиболее необычным и импровизированным учреждением. Весь коллектив состоял из татар. Директор был татарин из Казани. Администратором был татарин из Крыма, бывший торговый моряк. Студенты были тоже довольно исключительными. Их возрасты колебались от двадцати с чем-то до пятидесяти лет. Они были выбраны в своих деревнях и направлены в Чарджоу на основе того, что были наиболее образованы. Это образование, однако, было скорбно скудным. Оно состояло, в основном, от требуемых годов сидения в клетках школ старого стиля и зубрежки наизусть арабских слов, значение которых они совершенно не понимали. Они не имели понятия об основах арифметики, физики, химии, не проходили истории, иностранных языков или каких-либо наук. Их отправили с их принадлежностями жить в школьном здании, спать на полу с собственными одеялами в перенаселенных комнатах. Наша задача была размера от громадного до невозможного: дать этим жалким людям не только элементарное образование, но и также делать их политически грамотными, советизировать их для нужд в их деревнях.
В возрасте семнадцати лет я нашел себя профессором математики в этом странном месте. Это, несмотря на то, что мое знание не простиралось дальше, чем логарифмы, биномные теоремы, геометрия и тригонометрия. Тем не менее, это было более чем достаточно для моих студентов. Моя задача для них считалась выполненной, если я их ввел в их упрямые головы основы арифметики и элементарной алгебры.
Это был страшный день, когда я впервые встретился со своим классом. Перед собой я обнаружил порядка пятидесяти бородатых мужчин в живописных узбекских халатах с тюрбанами или красиво вышитыми узорами тюбетейках на их головах. Всем им, по меньшей мере, было сорок лет. Их выражения лиц были далеки от дружелюбного. Они ожидали от меня каких-то ошибок, срыва чего-то ненужного с языка или демонстрации некоторой слабости. На лицах у некоторых было написано: «Чего можно ожидать от семнадцатилетнего мальчика?». На других я прочитал: «Он есть кафир или, возможно, русский». Возможно, к их неудовольствию, я не поколебался. Я был закален тем, что видел революцию и был членом комсомола. Я прошел основы военного дела с молодежной группой, знал обращаться пистолетом, винтовкой и гранатами. Моя уверенность также была основана на моем знании, что мое образование превосходило их уровень, и на моей решительности их учить. Я был принят ими в качестве их учителя, по меньшей мере, для большинства.
Некоторое время спустя после начала занятий, довольно интеллигентного вида человек присоединился к моему классу. Ему было около двадцати пяти, мой самый молодой студент, чисто выбритый, в белом тюрбане и белом халате. Его звали Хамза. В один из дней он подошел к моему столу. Я подумал, он хочет о чем-то спросить. Тут он без слов дал мне маленький пучок соломы и кусок угля. «Что это, Хамза?», спросил я его. «Юлдаш мугаллим (товарищ учитель)», объяснил он, «мой дом находится недалеко отсюда в кишлаке и у меня есть там молодая жена. Наши женщины не умеют читать и писать. Солома и уголь являются вестью, письмом. Они означают, что оставил свою жену одну и она сильно скучает по мне, становится желтой как этот пучок соломы, в то время как ее настроение становится черным как этот кусок угля. Пожалуйста, юлдаш руководитель класса, предоставь мне несколько дней отпуска для посещения моей жены». Озадаченный его цветистым представлением своего дела и с симпатией к его любви к своей жене, я постарался сделать мое лучшее для Хамзы. Это было нетрудно. Директор института был не коммунистом и знал, кто я такой. Он быстро согласился с моим предложением об отбытии Хамзы.
Такая поддержка Хамзы буквальным образом обернулась мне почти моей смертью. Скоро после того, как Хамза посетил свой дом, самый старший студент, мужчина в своих пятидесятых, также попросил об отлучке. «Юлдаш», сказал он, «дом с детьми выглядит как базар. Бездетный дом выглядит как мазар (по-узбекски, могила). У меня семеро детей; я сильно соскучился по ним. Мой кишлак находится не далеко отсюда. Пожалуйста, помоги мне съездить домой. Я приеду обратно через неделю». Мне было жалко его. Я знал, что он был отправлен в колледж насильно, так что, я позволил ему уехать. С этого начался малый поток похожих просьб, большинство которых я удовлетворил на основании болезни, семейных проблем или подобных забот. Наконец, сильный и бородатый студент в своих тридцатых годах потребовал отлучки, не объясняя никакой причины. Он указал пальцем на меня и сказал «Вы помогли уехать другим. Я имею такое же право». Я рассердился, сказав ему, чтобы он сам отправился к директору и отказался помочь ему. Он также очень сильно рассердился и ушел, крикнув «Юлдаш, ты очень пожалеешь об этом». Через несколько дней я, сильно устав, отправился спать раньше времени. У меня был тяжелый день, не только из-за уроков, но также из-за военной подготовки и долгого партийного собрания. Сильно утомленный, я не мог заснуть. Я почувствовал какую-то тревогу, только никак не мог себе ее объяснить. Возможно, это было потому, что полная луна несколько боязливо освещала мою комнату, да и ночь была очень жаркой. Почти тут же, достаточно сильно беспокоившись, чтобы встать, я нашел свой пистолет и положил его под подушку перед тем, как, наконец, заснуть. Я проснулся внезапно после полуночи. Возможно, все еще сонный, я слышал какой-то шорох. Я протер глаза, увидел фигуру человека, медленно прокрадывающегося к моей кровати. Лунный свет отразил блеск его кинжала, которого он держал в своих зубах. Было достаточно света, чтобы я увидел, что он был одет в длинный белый халат, но недостаточно для того, чтобы я различил его лицо. В доли секунды с пистолетом в руках я спрыгнул с кровати. Я крикнул и бросился на человека, но он оказался слишком быстрым для меня. С почти невероятной скоростью он выскочил за дверь и тотчас исчез в темноте коридора здания. Мой крик также разбудил других учителей. Мы обыскали все здание и подвалы, но никого не обнаружили. Утром мы устроили перекличку для всех студентов. Только одного из них не было, именно, того, кто кричал на меня: «Ты пожалеешь об этом». Мы его больше не видели. Возможно, он присоединился к басмачам, партизанам и повстанцам, которые рыскали тогда по холмам и сельской местности, нападая на отдаленные коммунистические соединения. Возможно, он был одним из них уже до того, как был мобилизован в колледж.
В те сложные времена басмачи создавали беспорядок во всей военной и политической ситуации в Туркестане. С плодородных долин Ферганы до гор восточной Бухары, организованные группы вооруженных людей, мобилизованных из местного населения, устраивали нападения на красные гарнизоны, разрушая склады снабжения и коммуникации, убивая просоветских элементов. Хотя оно Москвой называлось бандитским, это антисоветское движение в действительности состояло, в основном, из тюркских националистов, добивающихся той же автономии у русских, которая была обещана коммунистами, той же автономии, с помощью которой красные обманули группу Идел-Урал в моих краях.
В первые месяцы моего пребывания в Чарджоу басмаческое движение приобрело такой размах, что были вызваны регулярные части Красной армии для его ликвидации. Даже я был поставлен в специальное подразделение. Вместе с другими членами партии в городе меня назначили в ЧОН или части особого назначения, специальные войска для защиты от атак басмачей. Образовав подразделения, нас вооружили пистолетами, винтовками и ручными гранатами и проводили военное обучение. В ту ночь покушения на меня как раз я возвратился из одной таких тренировок.
Истощение не было единственным, что сделало меня бессонным в ту ночь. Я был расстроен, глубоко, личным и с первых рук сообщением, как в действительности дела шли под коммунистами. С приближением зимы я несколько привык, несколько отупел по отношению к ордам беженцев из России, спасающихся в солнечном Туркестане, пытаясь избежать эпидемий и голода, в поисках хлеба. Из-за проблем с басмачами, все коммуникации с севером были разрушены и местные газеты на юге печатали чистую коммунистическую пропаганду, а не новости. Тем не менее, я слышал смутные сообщения об очень тяжелых временах в регионе Орска, также слухи об эпидемиях и голоде. В один прекрасный день эти сообщения были подтверждены мне непосредственно. Наш сосед из верхней улицы в Орске, бухгалтер, женатый на двух сестрах, в поисках пищи ухитрился как-то доехать до юга и найти меня в учительском колледже.
Сосед был за пределами среднего возраста, но смотрелся гораздо старше. Он плакал, рассказывая мне, что огород и животные моего отца были полностью изведены. Отец поддерживал не только свою семью, но и казацких родственников из Ново-Орска, у которых не было никакой пищи из-за потери своих земель и лошадей при новой системе. Заканчивая свой рассказ, старый человек сказал: «Твоя семья в очень критической ситуации. Пожалуйста, помоги по меньшей мере хоть малым».
Я был ужасно расстроен и пристыжен. Сперва, чтобы сделать старому человеку немного удобств, я взял мое лишь единственное запасное имущество, дополнительный пистолет, на базар. За проданное оружие одному узбеку я получил около пятнадцати или двадцати фунтов риса и несколько фунтов сушеного винограда, которых отдал старому человеку. То был последним непосредственным контактом с моей семьей, последней малой вещью, которую я смог делать для моих дорогих людей.
Партийные активисты в Чарджоу организовались гораздо больше, чем для защиты от возможных атак басмачей. Скоро после прибытия в колледж, я встал на учет в партийном комитете и получил назначение в партийную ячейку городского отдела образования. Эта ячейка состояла из одиннадцати членов, все русские. Я стал номером двенадцать, единственный татарин, единственный нерусский. Я помню трех из этой ячейки: профессор математики из университета Казани; в преклонных годах, с большими усами и нервного профессора физики; и представителя страшного чека, чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, советской охранной полиции, называемой ныне КГБ. Чекист был высокого роста, темный, сильный и симпатичный латыш в начале своих сороковых лет. Он надевал кожаную куртку своего цвета и ниже черной кожи он носил маузер в деревянной кобуре на бедрах. Когда он смеялся, что не часто случалось, он выставлял на обозрение два ряда золотых зуб. Я часто думал, какое впечатление производит он на людей, которых допрашивает, с этим блеском золота.
Почти одновременно с моим вступлением в ячейку, наши споры начали вращаться вокруг прогрессивно меняющихся позиций Ленина и Троцкого. Во время закрытого заседания чекист дал нам детали этих разногласий между двумя вождями с подробностями и затем потребовал выразить каждому свое мнение. Те были добрыми старыми временами, когда мы имели роскошь соглашаться, не соглашаться или воздержаться в свободной дискуссии. Первая чистка еще только должна была придти. На этом собрании профессор математики поддержал Троцкого, и большинство встало на стороне Ленина. Несколько человек, включая меня, воздержались.
Эта свобода продержалась не долго. Позднее в том 1921 году большевики начали первую чистку, и она также достигла нас, в самом юге Туркестана. Ее целью было вытеснение сторонников Троцкого. В Чарджоу оно было сделано открыто, на массовых собраниях партии, на которые заставляли идти и беспартийных. Члены партии, в свою очередь, становились на платформу, давали свои биографии, объясняли свои позиции по Троцкому, отвечали на множество вопросов из аудитории. Это были весьма монотонными мероприятиями. Было так много коммунистических кандидатов или полных членов, чтобы послушать, что аудитории скоро устали от своей роли задавать вопросы. С этого времени те, кто был за Троцкого, были просто исключены из партии, и чистка скоро закончилась.
Когда пришла моя очередь, я рассказал кратко историю моей жизни и заявил о моей оппозиции Троцкому. Почему, я так проворно сказал, должен поддерживать дурацкие идеи о перманентной революции для выживания коммунизма. Обещания Ленина, я говорил, о правах национальных меньшинств по самоопределению были намного обоснованными чем ультрареволюционные идеи Троцкого. Правда, я все еще был слишком молодым, чтобы понимать, что позиция Ленина о национализме была тактическим обманом. Я заключил мое выступление со звонкими словами о достаточности одной революции для России и требованием тем, кто хочет мировой революции, встать с места для подсчета, кто «за нее». Аудитория разразилась аплодисментами и я прошел чистку.
Уже буквально на следующий день я стал полным членом российской коммунистической партии большевиков и мне вручили партийный билет. Так, в возрасте семнадцати лет. Ха! Я не понимал даже а, б, в коммунизма. Я был молодым человеком с авантюристскими устремлениями. Я нуждался в выходе моей энергии и находил чувство власти в принадлежности к партии. Ха! Что за мечты!
Почти одновременно с моим возвышением на политическую вершину, я оказался без каких-либо экономических подпорок подо мной. Колледж, где я преподавал, был полностью реорганизован и я должен признаться, к лучшему. Даже его название было изменено как Узбекский Педагогический Институт города Чарджоу. Аналогично, одновременно был реорганизован Оренбургский институт, который направил мою группу в Туркестан. Все связи между этим институтом и нами были отрезаны. Мы более не находились на его ответственности, поскольку, он также был превращен в педагогическое учебное заведение. С этого времени для него мы просто перестали существовать.
Человеком, который спас меня от финансового краха, был директор этого кратковременного колледжа. Его назначили начальником городского отдела образования, и он взял меня к себе в качестве своего административного помощника. Мои связи с бывшей работой были чисто физические: мне позволили спать в моей старой комнате.
В новом институте полностью были изменены как штат, так и студенческий состав. Директором стал бывший турецкий полковник Несми бей, который попал в плен во время мировой войны. Освободившись во время революции, он женился на молодой русской девушке и осел в Туркестане. Он говорил довольно сносно на русском языке, но не был коммунистом. Всего его преподаватели также были турецкими, профессиональными учителями и выпускниками университетов, приглашенных в Бухару коммунистическими властями. По сравнению с ними штат нашего распущенного колледжа представлял собой лишь кучку обученных агитаторов.
Все мои бывшие студенты, довольно старые мужчины, были отправлены обратно в свои кишлаки. Их места заняли юноши, не моложе семнадцати лет и не старше двадцати одного года, все, кто выдержал вступительные экзамены и имел, по меньшей мере, начальное шестилетнее образование. Эти юноши должны были обучаться здесь в течение трех лет. Для них были построены настоящие общежития и были сделаны койки и другое спальное оборудование. Турки ввели для студентов военизированную форму одежды, систему приветствия учителей, принудительную дисциплину, даже ежедневные строевые подразделения и солдатские маршировки. Институт стал почти военной школой, а его студенты — кадетами.
Естественно, меня тянуло к туркам. Не только потому, что они были для меня первыми иностранцами, но и потому, что они были моим народом. Вечерами после работы я шел к ним. Там был Несми бей, житель Стамбула, выпускник факультета математики Стамбульского университета. Молодой и красивый, он хорошо знал дело преподавания математики и я покраснел, когда сказал, что являюсь его предшественником. Татарского происхождения, он также был более дружелюбно, чем другие, расположен ко мне. Там был также Ахмед Мухлис бей, высокий, энергичный молодой человек, настоящий сердцеед девушек, который преуспел в находке двух возлюбленных, блондинку и брюнетку, сразу же после прибытия в Чарджоу. Он играл на фортепьяно, танцевал, пел, редко проводил вечер в институте, обычно исчезая в городе. Третьим был Мустафа Дурумуш бей, приятный джентльмен в конце своих сорока лет и также бывший турецкий офицер. Он был вдумчивым и серьезным, всегда казался, что говорит меньше, чем думает, и мне нравилась мысль, что он мог быть агентом знаменитого Энвер Паши. Как я восхищался этими турками, их образом и знанием жизни! Все они имели красивые костюмы, десятки чистых рубашек, кучу галстуков, красивую обувь. Наши бедные одежды не шли ни в какое сравнение с их одеждами. Они выглядели хорошо упитанными и здоровыми, и были полны жизни и юмора. Они были гуманными, скромными и приятными. Они не были иностранцами, высмеиваемых в коммунистической прессе.
Причиной, что я носился с мыслью, что Мустафа Дурмуш бей мог быть агентом Энвер Паши, являлось подозрение среди коммунистов Туркестана, что опасные турки или их люди повсюду прятались под всеми штабелями дров. Посланный Москвой в Бухару в качестве советника, бывший младотурок, порвал с коммунистами, бежал в горы и провозгласил себя как вождь антисоветского движения в Туркестане. Его мечтой было создание нового Турана или союза тюркских народов от Босфора до Океании. Он никогда не имел успеха, но до тех пор, пока не был убит в стычке с красным патрулем, он тревожился о коммунистах больше, чем о басмачах. Для меня он всегда был героем.
Весной 1922 года, в пик паники из-за Энвер Паши, в один из вечеров Мустафа Дурмуш бей пришел ко мне в комнату. «Исмаил», сказал он, «я чувствую, ко мне приближается угроза. Возможно, чека арестует меня. Здесь имеется что-то, которое может быть использовано как вещественное доказательство против меня. Пожалуйста, подержи его немного у себя». Он вручил мне мешочек с многими золотыми монетами, настоящим золотом и револьвером. Я совершенно позабыл о моих подозрениях по его поводу и принял деньги и оружие. «Ты хороший мальчик», сказал он. «Если ничего не случится со мной, то ты можешь отдать их мне. Если меня расстреляют, то считай, они твои. У меня нет никакой семьи». У него появились слезы, когда он попрощался со мной.
Я спрятал золото и оружие под шкафом на полу моей комнаты. В следующую ночь Дурмуш бей и Ахмед Мухлис бей были уже арестованы чека. Через несколько часов меня вызвали в партийный комитет. Здесь находился тот же чекист, который присутствовал на всех наших партийных собраниях. Он спросил, нет ли у меня каких-либо подозрений о контрреволюционных действиях турецких учителей. «Товарищ», сказал он, «вы единственный коммунист в их институте. Пожалуйста, укажите что-либо против них, что кажется даже незначительным для тебя. Если ты поможешь нам, ты сделаешь настоящий вклад в дело партии». Это указывало на то, что он ничего не имеет реального против моих двух товарищей. Я ответил: «Товарищ, эти два турка являются очень хорошими товарищами. Они только учат и не интересуются никакой политикой. В свободное время они лишь играют в карты, бегают за женщинами и выпивают». На этом закончился мой допрос. Позднее я узнал, что мой начальник, бывший директор колледжа, также был допрошен чека о турках и также он защищал их.
Через неделю два моих друга был освобождены. Я возвратил золото и револьвер Мустафе Дурмуш бею и скоро позабыл об этом деле. Однако, как со всеми турками, память Дурмуш бея была более долгой. В это лето он позвал меня на долгую прогулку с ним. Он говорил о неразрешенных проблемах в России, о голоде, эпидемиях и хаосе, затем он сказал, что я должен ехать в Турцию, поступить в Стамбульский университет и начать новую жизнь. Когда я его спросил, как все это сделать, он сказал, что его друг, турецкий генеральный консул в Баку, имеет сильных и влиятельных знакомых в Анкаре и может помочь мне. Он дал мне заранее приготовленное письмо к его другу в Баку, прося о помощи мне.
Ехать в Турцию была не совсем новая для меня мысль. Мое любопытство об этой стране, мое желание повидать ее, уже ранее возникала у меня при разговорах с другими турками в институте. Доброта Дурмуш бея не только напоминала мне о своевременности этой надежды, но и также совпадала с моими все возрастающими тревогами по поводу моего будущего. Работа в городском отделе образования давала мне средство для существования, но не имела ничего общего с получением образования. Мои контакты с турками более чем ясно показали, как я нуждался в дальнейшем обучении. Однако, пока Дурмуш бей не вмешался, я не мог найти определенного пути достижения своей цели. Ехать домой было равносильно признанию ошибки. Возвратиться в Оренбург и к тамошнему голоду, также никак не способствовало бы достижению какой-либо реальной цели. И оставаться на незначительной работе в Чарджоу также было бы равносильно пустой трате времени. Кроме того, мне было всего восемнадцать, с хорошим здоровьем и с неодолимым желанием повидать остальной мир и его людей. Я был более чем готов покинуть Чарджоу, хоть куда угодно. Баку и Турция стали единственными открывшимися мне шансами.
Правда, страсть к путешествиям сыграла большую роль в моем решении уехать. С юношеской самоуверенностью я пытался поставить некоторую рациональную цель в своем выборе. Я для себя установил «программу максимум» и «программу минимум». Согласно «программе максимум», моей конечной целью был отъезд из советской России в Турцию, возобновление учебы в Стамбуле и получение настоящей профессии инженера, с помощью которой я мог бы обеспечить себя на жизнь. Моей «программой минимум» было вступление в какую-либо техническую школу в Баку для изучения промышленной торговли. Я определенно был далек от реальных проблем этих печальных времен, но чувствовал себя уверенным, что поступаю правильно.
Так, в середине августа 1922 года, полон мечт и решения, с одним лишь письмом Дурмуш бея в кармане, я попрощался с турками и другими друзьями и сел на поезд, следующий в Красноводск на восточном берегу Каспийского моря. Я с соблюдением формальностей уволился с работы, но по-глупому не сказал ничего о моих намерениях партийному комитету. Я вычеркнул Чарджоу из моей памяти, как только поезд тронулся в путь.
Путь, сыгравший столь большое значение для русского завоевания Туркестана, очаровал меня. Главная его часть проходила через Кара Кумы, одного из наиболее грозных пустынь мира, с сотнями километров рельсов, уложенных параллельно книгоподобным пикам Копетдагской горной цепи. По ту сторону гор не было никакой преграды для моих мыслей. Я знал, что сразу за горами была Персия и за ней находились Багдад, Турция и все места легендарных сражений Саид Баттал Гази, Саладин Еюби и чудесных рассказов Тысячи и Одной Ночи моего детства. Я верил, что рано или поздно поеду смотреть эти места и отдать мои почтения памяти героев моего народа, ушедших в небытие.
Был жаркий и влажный полдень, когда поезд прибыл в порт Красноводск. Я впервые в жизни оказался ниже уровня моря, ступив в на его берег, мое видение Аральского моря оказалось весьма летучим, далеким мгновением. Очень хотелось пить и я начал искать емкость для воды на станции. Все станции, на которых я побывал, имели питьевую воду для пассажиров. Красноводская станция была исключением. В ней не было не емкости, ни воды. Будучи на краю пустыни, порт импортировал воду из счастливых краев на лодках и по железной дороге. Когда я, наконец, добрался до водного резервуара в городе, то узнал, что я должен платить за питьевую воду. Я был шокирован.
Ежедневный корабль на Баку уже ушел несколько часов тому назад перед тем, как мой поезд прибыл в Красноводск. Я убивал время долгого полудня и вечера хождением на доки и морской берег, как будто я находился в путешествии для открытий. Краны, загружающие грузы в корабли и выгружающие их оттуда, запах моря, которого я почувствовал задолго до подхода до него, переход через прибой и наблюдение за медузами и других морских созданий, все они были моими первыми впечатлениями здесь.
В ту ночь я спал, как и сотни других, ожидающих следующего корабля, на открытом воздухе около пирса. Задолго до восхода солнца люди проснулись и заняли очередь у билетной кассы. Я присоединился к очереди, но когда касса открылась ранним утром, на простых граждан не обращали никакого внимания, пока резервированные места не были отданы военным, партийным и правительственным чиновникам. Затем, когда очередь стала двигаться, окошко кассира закрылось ровно в тот момент, когда я достиг его. Последнее место на этот день уже было распродано.
Я совершенно не хотел проводить бесполезно еще один день и ночь или тратить деньги на питьевую воду и стоял на пирсе, не имея билета. В середине утра пассажиры начали грузиться на корабль. Этот процесс походил на мятеж. Каждый из сотен людей боролся, чтобы первым взойти на борт. Они толкали друг друга, ужасно ругались, суя под нос чиновников билеты и всякого рода документы и мандаты.
Некоторые из более сильных прокладывали себе дорогу с полным использованием локтей и плеч. Я был силен так же, как все они и догадался, что решение моего вопроса весьма просто: протолкнуться на борт таким же образом.
Дождавшись пика этой борьбы на пирсе, я проложил себе путь к мимо чиновников, вовлеченных в большой спор с другими пассажирами и добрался до нижней палубы. Я был безбилетный, но моя совесть была чиста. Многие другие «опытные» пассажиры делали тоже самое на кораблях и в поездах в эти тревожные дни. Кроме того, эта система, а не я, сотворил этот транспортный хаос. Также я сберег немного денег для того, чтобы помочь самому себе на пути в Баку. Через несколько минут после того, как я взошел на борт, мы уже отбыли.
