Показать все теги
Завещение
Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?
Иов, 7, 1.
Современники видели нечто мистическое не только в том, как четвертый сын Даниила Московского (младшего из сыновей Александра Невского!) стал вдруг главной фигурой своего времени, но и в том, как он ушел с политической сцены.
«Великому князю Ивану Даниловичу, некогда же во едину от нощей спящу ему на одре своем, и внезапу поторже цепь у дверей ложницы его и глас слыша: „Се старец прииде“, а не виде никого же глаголющего. И уразуме великий князь, яко се збысться ему пророчество святаго Петра; и скоро востав и нимало помешкав, иде в монастырь Преображения Господня, его же сам устроил близ двора своего, оставив вся и постри-жеся во иноческий образ» (32, 85).
Многие русские князья XIII века принимали монашеский постриг перед самой кончиной. В этом была своего рода хитрость: желание получить на небесах те преимущества, которые полагались монахам, без тех земных подвигов, которых требовал иноческий чин. «Нередко бывало, – замечает С. Б. Веселовский, – что ввиду безвозвратности акта пострижения его откладывали до последних часов, даже минут своей жизни, когда уже не было никого отказа от соблазнов и сует мира и не могло последовать никаких подвигов самоотречения. Происходило грубое извращение идеи монашества. Безуспешно лучшие представители церкви протестовали против этого обыкновения» (60, 326).
Калита не пытался обмануть небеса. Он искренне тревожился о своем посмертном уделе и потому решил стать иноком отнюдь не в день кончины. Согласно летописи, его решение ускорил таинственный старец, приход которого некогда предсказал Ивану митрополит Петр.
В монастыре князь прожил немалое время. Господь дал ему такую возможность, чтобы он мог подвести итоги своей жизни, покаяться и должным образом наставить сыновей.
Его духовная грамота (завещание) была составлена заранее. Она дошла до наших дней в двух экземплярах, которые различаются лишь тем, что во втором упомянуто несколько больше сел и волостей. Историки до сих пор спорят о том, один ли это документ в двух вариантах – или два самостоятельных акта, составленных в разное время. Как бы там ни было, вполне очевидно, что оба экземпляра грамоты уже существовали весной 1339 года, когда Иван был в Орде и там представил свое завещание на утверждение хана Узбека.
Теперь в тишине монашеской кельи князь вновь и вновь перечитывал грамоту, волнуясь: не забыл ли чего важного, необходимого...
Начало грамоты дышит христианским смирением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се аз, грешный худыи раб Божий Иван, пишу душевную грамоту, ида в Орду, никим не нужен (то есть никем не принуждаем. – Н. Б.), целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что розгадает о моем животе, даю ряд сыном своим и княгини своей» (5, 7).
Насколько известно, в таких смиренных тонах не писали свои завещания великие князья ни до, ни после Калиты.
Иван завещает: «Приказываю сыном своим очину свою Москву». Это значит, что Москва и ближайшая округа в радиусе около 40 км от столицы оставалась в совместном владении Семена, Ивана и Андрея Ивановичей. Каждый из них имел в городе свою треть, и потому каждый был кровно заинтересован в благосостоянии Москвы, в ее защите от врагов. Мудрое решение Калиты стало примером для его потомков.
Сложнейшей задачей было распределение между наследниками сосредоточенных в руках Ивана Даниловича земель, сильно различавшихся по их военно-стратегическому значению, юридическому статусу и хозяйственной ценности. Раздел должен был устранить возможные поводы для споров между сыновьями Калиты, а также обеспечить имущественные интересы их мачехи – княгини Ульяны с ее двумя дочерьми. Исследования духовной грамоты показывают, что Калита сумел найти удачное решение. Его завещание не стало поводом для раздоров (как, например, завещание Дмитрия Донского), а, напротив, послужило основой для сплочения московского княжеского дома. Примечательно, что доля старшего сына Семена (получившего из городов Можайск и Коломну) превосходила уделы младших братьев. В этом проявилась дальновидность Калиты. Явное материальное превосходство старшего брата сдерживало младших от мятежей. Последующие московские князья не только придерживались этого принципа, но и постоянно увеличивали надел старшего сына.
Важной частью наследства была движимость: парадные княжеские одежды и украшения, инсигнии власти, драгоценные сосуды для торжественных приемов. Здесь у Калиты скопилось, по-видимому, достояние всех его умерших бездетными братьев. Всем этим он и наделяет своих сыновей, тщательно обозначая каждый предмет.
«А при своем животе дал есмь сыну своему Семену: 4 чепи золоты, 3 поясы золоты, 2 чаши золоты с женчуги, блюдце золото с женчугом с каменьем. А к тому еще дал есмь ему 2 чума золота болшая [По разъяснению К. В. Базилевича „чумом у монголов называется чаша, имеющая коническую форму, например, чаша из рога“ (45, 9)]. А из судов (сосудов. – К Б.) из серебрьных дал есмь ему 3 блюда серьбрьна»...
«А из золота дал есмь сыну своему Ивану: 4 чегш золоты, пояс болшии с женчугом с каменьем, пояс золот с капторгами [Капторгами у татар назывались металлические футлярчики для мелких вещей, подвешенные к поясу], пояс сердоничен золотом окован, 2 овкача золота [Овкач – ковш особой формы], 2 чашки круглый золоты; блюдо серебрьно ездниньское [Ездниньское – персидское], 2 блюдци меншии»...
«А из золота дал есмь сыну своему Андрею: 4 чегш золоты, пояс золот фрязьскии с женчугом с каменьем [„Фряги“ – итальянцы. „Фрязьскии“ – итальянский], пояс золот с крюком на червчате шелку, пояс золот царевьскии [„Царевський“ – сделанный в Царьграде, византийский], 2 чары золоты, 2 чумка золота меньшая; а из блюд, – блюдо серебрьно, а 2 малая»...
По подсчету К. В. Базилевича, Калита завещал наследникам 12 золотых цепей, 9 поясов и 13 золотых предметов посуды (45, 9). Вместе с цепями пояса составляли наиболее ценную часть великокняжеской казны. Им придавалось особое, символическое значение. И в Орде, и в Византии они были в ту пору признаками социального статуса человека, его «визитной карточкой». Материал, из которого сделаны сам пояс и его накладки, количество бляшек и подвесок – все имело определенное значение. На Руси в XIV – XV веках золотой пояс был необходимым знаком княжеского достоинства, а «золотая шапка» и бармы – великокняжеского. Примечательно, что в XVI веке, когда и Орда, и Византия уходят в историю, пояс перестает быть для русских символом верховной власти.
Семейные ценности и знаки власти, перечисленные в духовной грамоте Ивана Калиты, вовсе не свидетельствуют о его «богатстве». Все эти вещи были фамильными, наследственными и практически неотчуждаемыми. Они представляли собой своего рода «лежачую казну», то есть ценности, изъятые из оборота. Князь Иван берег свой «золотой запас» приумножал его, но тратить мог только в случае крайней, катастрофической необходимости.
В раздел пошли и парадные одежды Калиты. «А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая [Видимо, это „шапка золотая“ – будущая „шапка Мономаха“]. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с женчугом и коц [Коць или кочь – накидка, длинный княжеский плащ, в более раннее время – корзно] великий с бармами [Бармы – нагрудные украшения из нанизанных на цепь золотых бляшек]. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим женчугом с каменьем [Бугай – по-монгольски бык. Так называли и непромокаемый плащ из бычьей кожи, который изнутри подбивался мехом], скорлатное портище сажено з бармами [Скорлатное портище сажено – одеяние из французского сукна, унизанное жемчугом]. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с женчугом [Алам – серебряная бляха, окаймленная жемчугом], а то есмь дал меншим детем своим, Марьи же Федосьи, ожерельем».
Поделив между наследниками различные доходные статьи, обязав их совершить справедливый передел земель в случае, если какие-то волости будут отняты татарами, Иван переходит к следующей теме – о «численных людях». «А численыи люди, а те ведают сынове мои собча, а блюдут вси с одиного».
Название этой довольно загадочной категории населения происходит от термина «число». Так называли на Руси ордынскую перепись 1257 года, определившую размер дани с каждой территории. Полагают, что московский князь, стремясь упорядочить сбор ордынского «выхода», выделил особую категорию податного населения – «численных людей». Их численность при всех обстоятельствах должна была оставаться неизменной, а собранные с них налоги шли только для уплаты ордынского «выхода». Сумма этих налогов была приравнена к сумме «выхода». Согласно другому объяснению, численники занимались обслуживанием сбора ордынской дани (42, 30).
Как бы там ни было, «численники» находились под особой опекой властей: их благосостояние было гарантией своевременной выплаты дани татарам. Калита приказывает сыновьям вместе заботиться о «численных людях». Из этого можно сделать два вывода: во-первых, сумма «выхода» исчислялась со всего Московского княжества, а во-вторых, князь Иван делал все, чтобы связать сыновей общими интересами.
Особо перечисляет князь Иван во второй, «пространной», версии своей духовной грамоты села, купленные им в других русских землях: в Новгороде, Владимире, Ростове и Костроме. Они также идут в раздел между сыновьями.
Значительную часть своего движимого имущества Иван Калита, заботясь о спасении души, завещал духовенству. «А что моих поясов серебрьных, а то роздадять по попьям. А что мое 100 руб. у Ески, а то роздадять по церквем. А что ся остало из моих судов из серебрьных, а тым поделяться сынове мое и княгини моя. А что ся останеть моих порт, а то роздадять по всим попьям и на Москве. А блюдо великое серебрьное о 4 колця, а то есмь дал святей Богородици Володимерьскои».
Княжеские пояса и одежды («порты») раздавались попам московских церквей, конечно, не для использования по прямому назначению. Известно, что еще в домонгольский период великие князья Владимирские завещали часть своих церемониальных одежд Успенскому собору, где они хранились как реликвии, напоминавшие об умерших благодетелях.
Среди распоряжений Ивана Даниловича, относящихся к церкви, особо выделяется пожалование трех сел «святому Александру собе в поминанье». По-видимому, речь идет о небольшом Александровском монастыре, который, как можно понять из другого фрагмента завещания, был куплен Иваном Даниловичем «на Костроме» и завещан «княгини своей». В источниках нет никаких сведений об этом монастыре. Однако и сам контекст, в котором он упомянут, и его посвящение позволяют догадываться о причинах особой любви Ивана Даниловича к этой забытой обители, которой он поручил самое главное – вечный помин своей души. «А что село Павловское, бабы нашее купля, и Новое селце, что есмь купил, и Олександр святыи, что есмь купил на Костроме, даю княгини своей» (5, 10).
Под «бабой нашей» (то есть «бабушкой, бабкой») князь Иван разумеет жену Александра Невского Александру – мать Даниила Московского. В логической связи с этим воспоминанием стоит и Александровский монастырь – либо основанный самим Александром, либо поставленный в память о нем и его супруге. Обители и храмы с таким посвящением были крайне редки в ту эпоху. Подобное посвящение могло объясняться только мемориальным значением храма.
Все это позволяет обрисовать историю «святого Александра» следующим образом: князь Иван Данилович, получив великое княжение и став хозяином в Костроме, выкупил у прежних владельцев, благоустроил, а в конце жизни завещал своей жене Ульяне Александровский монастырь, связанный с именем Александра Невского. Заметим, что Калита тогда был последним из оставшихся в живых внуков Александра Невского. Это возлагало на него особую ответственность за сохранение памяти Невского героя. Возможно, подражая деду, Иван Данилович завещал обитель своей вдове, которая и поддерживала вечное поминовение деда и внука. Если допустить, что монастырь был женским, можно думать, что вдова Калиты приняла здесь постриг.
Завершается завещание Калиты строгим наказом старшему сыну Семену: «А приказываю тобе, сыну своему Семену, братью твою молодшую и княгиню свою с меншими детми, по Бозе ты им будешь печалник. А кто сю грамоту порушит, судить ему Бог»...
Духовная грамота Ивана Калиты – его расчет с семейными делами. Но это была лишь часть его Завещания.
Еще в 1339 году Калита распорядился приготовить хороший список Евангелия. Работу выполняли в течение нескольких месяцев два переписчика – Мелентий и Прокоша. Первый из них был старшим, а второй – его молодым помощником. Князь Иван хотел видеть книгу нарядно украшенной, и потому к делу были привлечены два художника. Один из них, Иоанн, нарисовал две красочные миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь»; другой, неизвестный по имени мастер,, сделал к главам нарядные заставки – цветные рисунки в виде фантастического переплетения растительных и животных мотивов. Нравоучительный смысл этих заставок был вполне ясен: только тот, кто следует путем Евангелия, может избежать сетей грехов, которые сплетает враг рода человеческого – дьявол.
Свое Евангелие князь Иван задумал послать «на Двину к святой Богородици». Полагают, что это был основанный в 1330-е годы близ устья Северной Двины Успенский Лявлен-ский монастырь, из которого рукопись в XVII веке была передана в крупнейшую обитель края – Антониев-Сийский монастырь. Там она и была обнаружена в 1829 году известным археографом П. М. Строевым (62, 143). Возникает вопрос, зачем понадобилось Калите отсылать эту превосходную и дорогую книгу в маленький лесной монастырь на самом краю Русской земли?
Обычно это решение объясняют в контексте борьбы Москвы и Новгорода за влияние в Подвинье. Но можно посмотреть на дело и с другой стороны. Сийское Евангелие содержит своего рода послание Ивана Калиты к будущим поколениям, его отчет перед Богом и людьми. И где он мог найти более надежное место для него, как ни там, на краю света, где не ступала нога татар и литовцев, шведов и немцев?! Московские пожары 1330-х годов, уничтожившие среди прочего и множество книг, неизбежно должны были заставить Ивана задуматься о сохранности своего послания. И он, как всегда, нашел единственно правильное решение. То, что сегодня мы держим в руках его Евангелие, лучше всех других соображений подтверждает прозорливость Калиты, его умение заглянуть в будущее.
История Сийского Евангелия полна загадок. И самая сложная из них – знаменитое послесловие. Чего стоит одна только его хронологическая часть! Дата завершения книги указана сразу в нескольких календарных системах. «В лето 6000-е 800-е 47-е, индикта 12, миротворенаго и солнечьного круга в 4-е лето висикостное, жидовь сего ирук в 7-е лето, епакта 18 лето, в 5-и каланд месяца марта, жидовьскы нисана, написано бысть си еуангелье» (102, 94). Однако эти системы противоречат друг другу. 6847 (1339) год имел число индикта 7, а не 12, и число круга солнца 15, а не 4. Указания на «лето висикостное» и на еврейский «длинный год» («сено ируко») совпадают, однако високосным был не 6847-й, а следующий, 6848 (1340) год. Запись указывает на календы марта, и если римский счет употреблен правильно, то это – февраль, однако в древнееврейском календаре месяц нисан соответствует марту, а перед ним в «долгом» (високосном) году вставляется дополнительный месяц «второй адар» (135, 340).
Очевидно, что автор приписки либо не вполне владел еврейским, римским и византийским календарями и запутался в них, либо и не стремился к точности, используя все системы иносказательно, как своего рода метафоры. Последнее вполне вероятно: он действовал подобно художнику и создавал своего рода «вселенскую» заставку перед текстом приписки. В самой приписке дела великого князя Ивана сравниваются с деяниями знаменитых лиц Священного Писания и византийской истории. Они представляются как исполнения ветхозаветных пророчеств: «О семь бо князи великом Иване пророк Езекии глаголеть: в последнее время в апустевшии земли на запад встанеть цесарь правду любя и суд не по мьзде судя, ни в поношение поганым странам» (103, 95).
Уже в этой первой фразе похвалы Ивану Калите хорошо виден весь ее дальнейший склад: очень вольное, «творческое» использование текстов Священного Писания. В основе этого фрагмента – одно яркое место из книги пророка Иезе-кииля: «Так говорит Господь Бог: рыдайте! о, злосчастный день! Ибо близок день, так! близок день Господа, день мрачный; година народов наступает. И пойдет меч на Египет... И опустеет он среди опустошенных земель, и города его будут среди опустошенных городов... И реки сделаю сушею и предам землю в руки злым, и рукою иноземцев опустошу землю и все, наполняющее ее» (Иезекииль, 30, 2 – 12). Все эти беды исполнятся рукою Навуходоносора, царя Вавилонского. Так возник образ «апустевшей земли». (Это один из первых примеров характерного московского диалекта с заменой «о» на «а».)
Но далее звучит мотив уже другой библейской книги – пророка Иеремии. «Вот, наступают дни, говорит Господь, и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. Во дни его Иуда спасется и Израиль будет жить безопасно; и вот имя Его, которым будут называть Его: „Господь оправдание наше!“ (Иеремия, 23, 5 – 6).
Из туманных пророчеств Иезекииля, Иеремии, Исайи и Даниила вырисовывается образ грядущего в мир «Царя» – Иисуса Христа. Его важнейшим достоинством будет «праведный суд». «Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине» (Исайя, 11, 4). В сложной, многоплановой символике похвалы образ земного «царя последних времен» великого князя Ивана как бы наслаивается на образ Царя Небесного.
Из той же книги Иезекииля происходит и мысль о наступлении «последних времен». Рассказ о Гоге, «князе Роша, Мешеха и Фувала», которого Господь «в последние времена» выведет из земли Магог и пошлет «от пределов севера» войной на Израиль, – одна из любимых ветхозаветных тем византийского Средневековья. Там этот народ ассоциировался с руссами, часто нападавшими с севера на Византию.
Но сами русские увидели библейского Гога в татарах, а их приход восприняли как знак наступления «последних времен». Иными словами, на иносказательном языке древнерусского книжника «последние времена» – это времена татарского владычества над Русью. «В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты (Гог. – Н. Б.) узнаешь это: и пойдешь с места твоего, от пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное. И поднимешься на народ Мой, на Израиль, как туча, чтобы покрыть землю: это будет в последние дни»... (Иезекииль, 38, 14 – 16).
От книг пророков автор похвалы обращается к Псалтири. И здесь его привлекает та же тема: царь-законотворец и праведный судия. Имецно о князе Иване «песнословец» (то есть автор Псалтири, царь Давид) возвещал в своих псалмах: «Постави, Господи, законодавца над ними, да разумеют языци яко человеци суть». И другое: «Боже! суд цесареви дай же правду сынови цесареву».
Знаменитый царь Давид, основатель династии, подготовивший все необходимое для строительства Храма в своей новой столице Иерусалиме; его сын, мудрый царь Соломон, выстроивший Храм, – этот библейский диптих волновал воображение князя Ивана. Ведь и его отец Даниил был родоначальником московского дома, а сам он, подобно Давиду, был одним из младших сыновей его, достигших власти Божией милостью. Подобно Соломону, князь Иван выстроил в своем городе Храм и окружил его новыми крепостными стенами; подобно Соломону, князь Иван предстал перед .современниками и потомками в образе праведного судии. Еще одна добродетель царя Соломона как идеального правителя – его милосердие. Оно было воспринято и Калитой, прославившимся своим «нищелюбием».
В 71-м псалме звучит и уверение в том, что процветание земли неотделимо от милосердия правителя. «... И поклонятся ему (Соломону. – Н. Б.) все цари; все народы будут служить ему; ибо он избавит нищего, вопиющего и угнетенного, у которого нет помощника. Будет милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет; от коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их пред очами его» (Псалтирь, 71, 11-14).
В правление этого милосердного царя люди «будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его; будет обилие хлеба на земле, наверху гор; плоды его будут волноваться, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на земле; будет имя его благословенно вовек; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его» (Псалтирь, 71, 15 – 17).
Камнем преткновения для современного биографа Калиты становится вопрос: как отделить в похвале из «Сийского Евангелия» истину от хвалебной риторики, правду жизни – от обычной придворной лести. Один из путей приближения к истине – воссоздание самой обстановки, в которой создавалась похвала. Очевидно, что она была написана по окончании политической жизни князя Ивана, когда ложь уже не нужна была для его текущей работы. Но при этом похвалу нельзя назвать и посмертной, когда ложь получает оправдание как необходимый элемент исторического мифа. Создатель похвалы исходил из того, что тот, кому она посвящена, успеет прочесть, а стало быть, и ощутить ответственность перед Богом за достоверность этого послания к потомкам. Иначе говоря, похвала возникла на узкой меже правды, разделяющей два бескрайних поля лжи – прижизненное и посмертное.
Вчитываясь в текст, легко заметить, что похвала – не напыщенное холодное произведение придворного ритора, а горячая молитва о спасении души князя Ивана. Ее пронизывает острое ощущение греховности, страх скорого Страшного суда. Автор словно торопливо вспоминает все, что сможет сказать князь Иван на Страшном суде в свое оправдание.
Несомненно, писавший похвалу (или диктовавший ее переписчику) был лично близок к Калите. Конечно, он действовал не по собственной инициативе, но исполнял княжеское повеление: составить перечень важнейших деяний великого князя Ивана Даниловича. Он был хорошо осведомлен о том, какие деяния сам князь считал своими главными заслугами.
Неизвестный автор похвалы был человеком весьма образованным, свободно владевшим текстами Священного Писания, наследием византийской и древнерусской литературы. Среди литературных источников похвалы – «Слово о Законе и Благодати», созданное в середине XI века киевским митрополитом Иларионом. Одно из самых ярких и патриотических произведений древнерусской литературы, «Слово» прославляло Русскую землю, первых христианских князей – Владимира Святославича и его сына Ярослава Мудрого.
Трудно удержаться от предположения, что составителем похвалы был любимец Ивана Калиты архимандрит придворного Спасского монастыря Иван. Летопись характеризует его как «мужа сановита сущи, разумна же и словесна, и сказателя книгам» (25, 91).
В деяниях князя Ивана автор похвалы выделяет семь главных заслуг: праведный суд, миролюбие («тишина велья в Рускои земли»), храмоздательство, прекращение «безбожных ересей», забота о написании книг («многим книгам написа-ным его повелением»), любовь к «святительскому сану» и монашескому «постническому житию», милосердие к слабым и бедным. Все эти добродетели Калиты, названные в похвале, прямо или косвенно подтверждаются и другими источниками.
Текст Сийского Евангелия (Г. И. Вздорнов предпочитает называть его «Евангелием Ивана Калиты») содержит две миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь». По наблюдению того же исследователя, они не связаны напрямую с текстом, возле которого помещены. Их сюжет «навеян косвенно, исходя из каких-то личных соображений заказчика рукописи или ее исполнителей» (62, 147). Эти «личные соображения» вполне очевидны в контексте всей жизни князя Ивана, своеобразным итогом которой стало Сийское Евангелие.
Первая миниатюра, которой открывалась рукопись, представляет сидящую на престоле Божию Матерь с младенцем. К ней в молитвенном движении устремлены три «волхва», подносящие дары. На заднем плане – фантастические «палаты». Символический смысл миниатюры понятен: она изображала то церковно-государственное почитание Богородицы, которое установилось в Москве стараниями Ивана Калиты и митрополита Петра. Успенский собор московского Кремля стал архитектурным образом ключевой идеи нарождавшейся московской государственности, а миниатюра «Евангелия Ивана Калиты» – ее живописным воплощением.
Вторая миниатюра, помещенная в середине книги, – «Отослание апостолов на проповедь». Двенадцать апостолов тесной группой приближаются к благословляющему их Иисусу Христу. В левой руке его – свиток с записью учения, которое апостолы призваны нести миру. В выборе сюжета также легко угадывается «личное соображение» создателей книги: князь Иван всю жизнь ощущал себя божиим избранником, призванным исполнить провиденциальную миссию. Согласно похвале, «во дни его воссияла правда» – восторжествовало христианское учение. Свою государственную деятельность он понимал как апостольское служение.
Евангелие было закончено еще при жизни князя Ивана. По одним расчетам, это произошло 25 февраля, по другим – 5 марта, по третьим – 28 марта 1340 года. Как бы там ни было, князь успел познакомиться с книгой, оценить по достоинству труд своих мастеров, красноречие своего первого биографа.
Но дни его уже были сочтены. 31 марта 1340 года инок Анания – великий князь Иван Данилович, прозванный за щедрость Калитой, – отошел в вечность.
Уже на другой день, 1 апреля, его похоронили в заранее приготовленной каменной гробнице в Архангельском соборе московского Кремля. Кончалась пятая седмица Великого поста. В день погребения Ивана была «суббота Акафиста» – особый день, когда во всех церквах читался знаменитый Акафист Божией Матери, написанный в VII веке дьяконом константинопольской Софии Георгием Писидой. Создатель московского «дома Пречистой Богородицы», князь Иван особенно любил это древнее песнопение, в котором выражалось твердое уверение в неотступном покровительстве Божией Матери чтущим ее с верой и любовью. И вот теперь – как последняя милость Пречистой – именно оно прозвучало над его раскрытой могилой...
«Светоприемную свещу, сущым во тме явльшуюся, зрим святую Деву: невещественный бо вжигающи огнь, наставляет к разуму божественному вся, зарею ум просвещающая... Радуйся, яко гром, враги устрашающая... Радуйся, чаше, чер-плющая радость»...
Но отзвучал Великий акафист, и потекли печальные напевы панихиды. Склонив головы и широко крестясь, стояли вокруг гроба московские бояре, едва удерживала рыдания жена, хмурились, потупив взоры, сыновья...
А на площади у храма теснился плачущий, перепуганный московский народ, потерявший своего защитника и предводителя.
В летописном сообщении о кончине князя Ивана сквозь обычную риторику некролога пробивается искреннее чувство осиротелости. «Преставился князь великий Московский Иван Данилович, внук великаго Александра, правнук вели-каго Ярослава, в чернцех и в скиме, месяца марта в 31... И плакашася над ним князи, бояре, велможи и вси мужие москвичи, игумени, попове, дьякони, черныги, и вси народи, и весь мир христианьскыи, и вся земля Русская, оставши своего государя... Проводиша христиане своего господина, поюще над ним надгробныя песни, и разидошася плачюще, наполнишася великиа печали и плача, и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу всеа Руси вечная память» (25, 93).
Кроме духовной грамоты Ивана Калиты и похвалы ему в «Сийском Евангелии», существовало и третье, невещественное завещание князя Ивана. Оно заключалось в его политическом наследии. Конечно, Иван использовал опыт своего отца. Но князь Даниил никогда не поднимался до тех горизонтов, которые увидел его сын. Именно Калита стал основателем московской «большой политики», определил ее принципы, цели и средства.
Сыновья князя Ивана получили от отца достаточно ясный политический «наказ». Суть его сводилась к одному – сохранить любыми средствами ту «великую тишину», под покровом которой шло медленное «собирание Руси» вокруг Москвы. Две составляющие этой «великой тишины» – мир с Ордой и мир с Литвой. Московские братья Ивановичи часто ездили в Орду, пользовались доверием сына Узбека хана Джанибека (1341 – 1357). Благодаря этому татары в середине XIV века не беспокоили Северо-Восточную Русь своими нашествиями.
Подобно отцу, сыновья твердой рукой смиряли Новгород, не останавливаясь и перед военным давлением. Соперничая с Литвой за влияние в брянских и смоленских землях, наследники Калиты, однако, никогда не доводили дело до большой войны. Они умели примириться с некоторыми довольно ощутимыми потерями во имя сохранения заветной «тишины».
Семен, Иван и Андрей восприняли от отца и его умение использовать церковные средства для достижения своих политических целей. Их дружба с митрополитом Феогностом привела к тому, что старый византиец оставил своим наследником на кафедре московского монаха Алексея – сына боярина Федора Бяконта. В 1354 году патриарх Филофей утвердил его в качестве митрополита Киевского и всея Руси. Так осуществилась мечта Ивана Калиты о собственном, «московском» митрополите.
Сыновья продолжили и отцовское храмоздательство. В 1344 – 1346 годах силами московской княжеской семьи и митрополита Феогноста были украшены росписями кремлевские соборы Калиты. А в 1346 году братья заказали 5 колоколов для соборной звонницы. В 1349 году возле Спасского собора в Кремле был устроен «притвор, придел камен» – небольшая церковка, примыкавшая к основному храму. В каменном строительстве участвовали и бояре. В 1340 году Вельяминовы поставили каменный храм в своем фамильном «богомолье» – московском Богоявленском монастыре. Украшалась Москва и множеством прекрасных деревянных церквей. В одном только пожаре 1343 года «изгорело церкви 28» (25, 94). В пожаре 1355 года, когда пострадал в основном Кремль, сгорело 13 церквей (25, 99).
Братья Ивановичи были, конечно, очень разными людьми. Им случалось ссориться, а потом торжественно мириться «у отня гроба». Помня о своих собственных интересах, младшие, однако, никогда не доходили до измены старшему брату – великому князю Семену Ивановичу. И в этом тоже был сохранен завет Калиты, 20 лет верой и правдой служившего старшему брату Юрию.
Источники не позволяют увидеть характер младшего, Андрея. Основатель династии серпуховских князей, всегда отличавшихся мужеством и верностью московскому престолу, князь Андрей умер в возрасте 26 лет в 1353 году от чумы, свирепствовавшей тогда на Руси.
Средний брат, Иван, был щедро наделен отцовским смирением и благочестием. Митрополит Киприан советовал сыну Ивана Дмитрию Донскому помнить «отца твоего кротость же и милость и безлобие многое, и богобоязньство» (114, 203).
Доброта Ивана Ивановича порою вступала в противоречие с его обязанностями как правителя. «Ослабив вожжи», он позволил московским боярам затеять какую-то свирепую распрю, завершившуюся убийствами и бегством некоторых вельмож из Москвы в Рязань. Рано умерший (в возрасте 33 лет), Иван Красный оставил по себе добрую память, хотя и не без некоторой горечи по причине его «мягкотелости».
Старший Иванович, Семен, отличался дерзостью и каким-то оскорбительным для окружающих высокомерием. За него-то он и получил прозвище – Гордый. В ту пору слово это звучало зловеще, ибо каждый знал слова апостола: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (1 Пет. 5, 5). Согласно уникальному известию Татищева князь Семен, устрашив новгородцев в войне 1341 года, потребовал, чтобы их предводители в знак смирения явились к нему в стан босыми и просили о прощении на коленях.
Но при этом князь Семен был мудрым и дальновидным правителем. Чего стоит одна только его речь о единстве на княжеском съезде осенью 1340 года! В сущности, это его первая тронная речь: Семен только что вернулся из Орды великим князем Владимирским. Вот ее полный текст в изложении Татищева.
«Братия драгая и любезныя, весте, яко доколе великие князи сильнии бываху, а другая князи слушаху и за един хождаху, тогда Руская земля множися в людех и богатстве, и не смеяше на мя никто дерзнут, но всии покоряхуся и дани даяху, яко Ярослав, Владимир Мономах и Мстислав. А коли поделилися и друг друга начаху воевати, а князь великий их не слушаху, тогда наидоша татары, князя убиша, грады разо-риша, всею Рускою землею обладайте и дань тяшку возложи-ша. И ныне князей убивают, люди, всегда пленясче, ведут и в бусурманство обращают, и вся наша имения тасчат. А мы толико силы можем имети, что землю Рускую обороните и толико нами ругатися не дата нечестивым, коли токмо меня послушаете. А первее требе сих новгородцев смирите, и покорити, и послушными великим князем учинити, и всем заедин противо враг стати. А буде кому в князях будет о вотчине или о чем ином котора распря, ино не воеватися, а судитися пред князи. А начнет кто войну и позовет татаря или тамо суда поисчет, и на того всем нам быти заедин».
Речь Семена произвела на князей сильное впечатление. Кажется, в ту пору никто не позволял себе говорить так прямо и открыто об общей беде. «И любо бысть всем речь сия, и всии князи на том крест целоваху, и поидоша ратью к Торжку» (38, 94).
Мог ли Татищев придумать эту речь для украшения своей «Истории» или для утверждения своих «монархических взглядов»? Едва ли. Подтвержденная многими современными исследователями его трудов, «субъективная добросовестность историка уже не может вызывать сомнений» (88, 339). К тому же если бы он и захотел вставить в текст «Истории» свое собственное суждение, он, конечно, приписал бы его более знаменитому, чем князь Семен, историческому лицу.
Примечательно само построение рассказа Татищева о московско-новгородском конфликте 1340 – 1341 годов. В целом он следует за Никоновской летописью. Однако легко узнаваемый текст Никоновской несколько раз прерывается вставками из какого-то другого уникального источника. Одной из таких вставок является и речь Семена на княжеском съезде в Москве. Разумеется, нельзя ручаться за протокольную точность княжеской речи. Более того, эту речь скорее всего написал какой-то древнерусский книжник, из труда которого она вместе с другими уникальными подробностями была извлечена Татищевым. Однако само содержание этих выдержек говорит о многом. Такая, например, деталь, как коленопреклоненные и босые новгородцы, могла быть известна только современнику и скорее всего – очевидцу события. Им же могла быть воссоздана по памяти и речь Семена перед князьями. Судя по всему, этот повествователь принадлежал к ближнему окружению князя или митрополита Феогноста, также находившегося тогда в Торжке.
В итоге можно утверждать, что так или примерно так, как это изложено у Татищева, и говорил своим собратьям по ремеслу 23-летний великий князь Семен Иванович. Нетрудно догадаться, от кого почерпнул молодой великий князь свою государственную мудрость. Устами Семена к современникам и потомкам обращался его великий отец, «собиратель Руси» Иван Данилович Добрый, прозванный за щедрость Калитой...
Судьба жестоко посмеялась над Семеном Ивановичем, словно наказав его за «гордость». После двух неудачных, бездетных браков он, перешагнув через церковные каноны и выдержав тяжелую ссору с митрополитом, женился в 1347 году на Марии Тверской – дочери казненного в Орде в 1339 году Александра Тверского. В этом браке, возродившем старые идеи Даниловичей о династическом «освоении» тверских земель, князь Семен был счастлив и многодетен. Казалось, его сыновьям суждено было стать главной ветвью московского дома. Но в 1353 году тяжелая рука «черной смерти» смахнула с лица земли сначала всех сыновей князя Семена, а потом и его самого. Из трех сыновей Калиты Всевышний сохранил тогда лишь одного – богобоязненного и кроткого Ивана Красного...
Полузадушенный смертельной болезнью, Семен Гордый диктовал свое завещание. В нем он умолял наследников мирно жить друг с другом и исполнять его последнюю волю – «чтобы не престала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла»...
Это неожиданное «лирическое отступление» в суховатых росписях княжеского имущества и по сей день остается загадкой. Какое значение вкладывал Семен в эту таинственную «свечу»? Говорил ли он о продолжении московского дела «собирания Руси»? Беспокоился об исполнении родительских заветов? Или же вспомнил вдруг последние часы своего отца князя Ивана, его последний Акафист: «Светоприемную свещу, сущым по тме явльшуюся, зрим святую Деву»?..
В бесконечных тревогах пролетали годы. Люди с плачем приходили в этот мир и с плачем покидали его. Все казалось зыбко и ненадежно. Но между тем дела шли своим неспешным чередом, подчиняясь неведомым законам. Под снисходительным надзором хана Джанибека Московское княжество неприметно росло и крепло. Но в 1357 году «добрый царь» Джанибек был убит своим сыном Бердибеком, уставшим дожидаться заветного золотого престола. Заодно Бердибек прикончил и 12 своих братьев, избавив себя от лишних хлопот. Однако такой поворот дел в Орде понравился не всем. Среди татар началась длительная усобица (по выражению летописца – «замятия великая в Орде» (22, 229). За период с 1357 по 1381 год на ордынском престоле сменилось более 25 ханов (71, 50).
Воспользовавшись ордынскими усобицами, суздальский князь Дмитрий Константинович в 1360 году сумел ненадолго отобрать великое княжение Владимирское у малолетнего сына Ивана Красного Дмитрия. Возможно, эту мысль ему подсказали некоторые «сильные люди» в Орде, озабоченные неуклонным ростом могущества Москвы. Но московское боярство, сплотившись вокруг митрополита-москвича Алексея, отстояло права своего князя-отрока. С этого времени великое княжение Владимирское становится «вотчиной» (неотъемлемой привилегией) московских правителей.
Внуки Калиты Дмитрий Иванович Московский и Владимир Андреевич Серпуховской выросли фактически без отцов. Над ними не довлела семейная выучка, им легче было отойти от политических традиций Калиты, о которых они знали только понаслышке, от старых бояр или митрополита Алексея. И не случайно именно эти дерзкие отроки, возмужав, встряхнули Русь, вывели ее из лесов и болот на простор Куликова поля.
Новое вино вливалось в новые мехи. Московские правители искали и находили новые решения старых проблем. Но окруженный глубоким почтением образ их прадеда, первого «собирателя Руси» Ивана Калиты, жил в их семейных преданиях. Все понимали, что Москва пошла в рост от посаженного и взлелеянного им зерна. Трудно определить словами, в чем же состояло не имущественное, не политическое, а именно духовное, вечное наследие Калиты. Как известно, родители познаются в детях. Всех правивших в Москве потомков князя Ивана отличало необычайно развитое чувство ответственности. Его истоки – в изначальном церковно-государственном характере московского домостроительства.
Создание Московского государства воспринималось ими как исполнение провиденциальной задачи – построения небывалого дотоле Царства Божией Правды. И потому строители всегда помнили грозные слова пророка Иеремии: «Проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иеремия, 48, 10).
Московское самодержавие смогло стать жизненной политической формой только благодаря чувству огромной ртвет-ственности перед людьми и перед Богом, никогда не покидавшему носителей тяжелой «шапки Мономаха». Со времен Калиты строительство Московского, а потом и Российского государства стало одновременно и возведением Храма. И потому люди, строившие его, работали не за страх, а за совесть.
