ГлавнаяМорской архивИсследованияБиблиотека












Логин: Пароль: Регистрация |


Голосование:


Самое читаемое:



» » Кронштадт в Октябрьской революции
Кронштадт в Октябрьской революции
  • Автор: Vedensky |
  • Дата: 01-07-2014 12:47 |
  • Просмотров: 3186

Как-то в конце сентября 1917 года в коридоре Смольного меня остановил член президиума ВЦИК, морской офицер, лейтенант, эсер Филипповский: «Будете ли вы завтра в Кронштадте? У нас там очень серьезное дело к Исполнительному комитету». Я полю­бопытствовал, кому это «нам» и что за «дело». Филип­повский от объяснений таинственно уклонился, но на­стоятельно просил меня быть «завтра» в Кронштадтском Исполкоме. Таинственность Филипповского меня не осо­бенно заинтриговала, но всё равно надо было ехать в Кронштадт, и я охотно обещал лейтенанту непременно там быть на следующий день.

В тот же вечер я выехал на пароходе.

В Кронштадте не было такого вечера, когда бы наи­более активная публика — члены комитетов партий, де­путаты Совета и т. д. — не собирались в бывшем Мор­ском Собрании, а теперь доме Советов. Здесь шли частые заседания Исполкома, фракций, комиссий, ужинали и пили чай, в группах велись бесконечные споры, — сло­вом, это был настоящий революционный муравейник. Здесь постоянно пребывали наш почти «Марат» — Блейхман, анархист-коммунист, скрывшийся в революционной цитадели от Керенского, его,, казалось бы, ближайший единомышленник, а на деле отчаянный фракционный враг, анархосиндикалист Ярчук. Оба были лидерами фракций в полтора человека, но шум производили боль­шой. Из эсеров Брушвйт, впоследствии член Самарской учредиловки и «Административного центра», а тогда игравший в левизну, ибо правым в Кронштадте быть не полагалось. Из максималистов — Ривкин, человек чрезвычайной мягкости и жалкого вида, неожиданно ставший лидером второй по числу (после большеви­ков) фракции Совета — максималистов. Говорю — неожи­данно, ибо эта фракция всё время жила в беспар­тийных и руководилась беспринципнейшим обывателем техником Ламановым, единственным талантом которого было особое умение приветствовать «высоких» гостей.[1] Однажды эта фракция вдруг объявила себя «максимали­стской», мы даже не ахнули от удивления, а просто улыбнулись. Такие ли штуки в Кронштадте бывали! Ла- манов передал лидерство Ривкину.

Руководство фракцией большевиков в эту пору ле­жало на мне. А это означало и фактическое руководство Советом, ибо не было случая, когда бы решение нашей фракции, хотя и не составлявшей большинства, не про­ходило в Совете. В практической работе Исполкома я участия почти не принимал, бывал лишь на более важ­ных заседаниях, но заседания Совета посещал регулярно и нередко руководил ими. Здесь зевать нельзя бЛло, ибо не было случая, чтобы Совет не решал какого-либо во­проса, связанного с судьбами революции, и приходилось быть постоянно начеку.

В тот вечер внешне казалось всё как обыкновенно. Заседали, пили чай, спорили. Но, чуть приглядевшись, можно было заметить особенную нервность и приподня­тость настроения: слова «Моон-Зунд», «Слава», «Гром» то и дело слышались в спорах. Кронштадт нервничал, узнав о моонзундских событиях, где наш флот потерпел серьезный урон: погибли броненосец «Слава» и эскадрен­ный миноносец «Гром». Эта гибель в обстановке керен­щины страшно взволновала не только матросов, но и ра­бочих и гарнизон. Почувствовали и у нас почти вплотную дыхание войны.

Ко мне подошел один из членов Исполкома: «Полу- йена телефонограмма от президиума ВЦИКа, подпись Чхеидзе. Просит собрать на завтра Исполком в двена­дцать, не знаете ли, в чем дело?

Я вспомнил таинственную просьбу Филипповского: связь между ней и телефонограммой Чхеидзе очевидна, ну, доживем — увидим.

На другой день в двенадцать часов собрался прези­диум Исполнительного комитета. Точность в Кронштадте т^огда считалась обязательной. Филипповский и с ним некто в военной форме полковника Генерального штаба были уже здесь. Заседание немедленно открылось. Начал Филипповский. «Мы явились, товарищи, по поручению ВЦИКа и правительства. Вопрос идет об обороне Петер­бурга, Кронштадта, России. От вас в этом деле зависит Многое. Полковник разъяснит вам подробно. Надеюсь, что стратегические тайны не выйдут за стены этой ком­наты».

Начало было не лишено интереса. Полковник мед­ленно и аккуратно развернул трубочку бумаг. Среди них была карта. Он разложил ее перед собой и твердом, чеканно-аффектированным слогом стал разъяснять гря­дущую немецкую опасность Кронштадту и Питеру, с мас­сой стратегических подробностей, под конец развил план обороны и закончил предложением — снять орудия с важ­нейших кронштадтских фортов, дабы перевезти их на группу островов при входе в Финский залив и таким образом закрыть путь немецкому флоту.

Все слушали весьма внимательно. Меня лично этот план заинтересовал очень, он казался умным и обосно­ванным. «Хороший план», — шепнул я Филипповскому, тот засиял, а я... тоже улыбнулся...

После выступления полковника пошли споры. Было крайне интересно, как члены президиума Исполкома, эсеры и максималисты, отнесутся к предложению; от большевиков слово принадлежало мне, и я решил при­беречь его под конец. Эсеры и максималисты сразу уда­рились в стратегию и технику. Полковник, видимо, был доволен их возражениями: его доводы неотразимы, воз­ражения противников неубедительны, — значит, дело в шляпе.

Очередь за мной: «В стратегические споры вступать не стану. План, видимо, весьма хорош, мне он очень нра­вится (и полковник и Филипповский засияли, а наша публика недоуменно уставилась на меня). Да, - продолжал я, — план очень хорош? и, без сомнения, мы (используем его,[2] когда... когда... свергнем Временное правительство Керенского». Заключение по началу вышло совершенно неожиданным, и впечатление получилось эффектное. Лица наших «гостей» вытянулись, а кое-кто из товарищей крякнул от удовольствия.

Нам тогда не были известны лланы Временного правительства и Керенского в отношении Кронштадта. Эти планы Керенский раскрыл в своих показаниях по «делу Корнилова». Там он писал: «Не я давал согласие «а разоружение крепости, а я, как морской министр, возбу­дил этот вопрос и получил согласие Временного прави­тельства на упразднение Кронштадтской крепости».д И очевидно, решение Временного правительства, по пред­ложению Керенского, .было вынесено в те дни, когда Це­ретели и Скобелев уговаривали Кронштадтский Совет отказаться от резолюции о признании Совета единствен­ной властью в Кронштадте и принять решение о разору­жении Кронштадта. Дальше Керенский писал: «Была решено, если не в июне, то, во всяком случае, в июле упразднить Кронштадтскую крепость и сделать из .Крон­штадта базу снабжения, место для разных складов и т.д.» Дальше Керенский сообщает, что «каждая попытка вы­везти артиллерию (из Кронштадта — И. Ф.) вызывала там прямо ярость толпы». И наконец: «сдача Риги не­сколько отрезвила кронштадтцев, и в то время как Кор­нилов давал задачу Крымову (разоружить Кронштадт — Я. Ф.), они уже отдавали орудия».2 Два последних утверждения Керенского (о «попытках вывезти артилле­рию» и о том, что кронштадтцы «уже отдавали орудия») являются вздорной выдумкой. Не было ни того, ни дру­гого. Приезд члена президиума ВЦИКа Филипповсжаго свидетельствовал об обратном, о попытке вынудить у Кронштадтского Совета согласие на разоружение. И эта попытка сорвалась.

Этот эпизод я привел затем, чтобы показать, как был настроен Кронштадт к правительству Керенского .нака­нуне Октябрьских дней. Кронштадт, первый в России, с изумительным единодушием стал на ленинские лозидаи новой социалистической революции.5«Власть Советам!» — иа Якорной площади, этом вече Кронштадта, другого лозунга не допускали еще в мае. Июльский разгром лишь усилил озлобление, ожесточил революционную решимость Кронштадтских матросов и рабочих. Эта решимость до­стигла апогея после моонзундского сражения. Приближа­лись солдаты кайзера, наступала неизбежность боев с ними. А разве возможно принять эти бои под знаменем Временного правительства? Это было бы для нас мучи­тельным стыдом и позором. Нет, уж если погибать под напором немцев, так под знаменем власти Советов, на защите освобожденного от гнета и рабства народа.

Так чувствовали не только в Кронштадте, но и в дей­ствующем флоте, в последнем еще с большей остротой, ибо первые удары врага грозили боебым судам.

В начале октября за Нарвской заставой состоялось собрание Петроградского комитета большевиков и пред­ставителей районов. Обсуждался вопрос об отпоре на­ступавшей контрреволюции. Я от Кронштадта и Антонов- Овсеенко от действующего флота (он тогда работал в Гельсингфорсе) выступили почти с одинаковыми ре­чами. Мы требовали не медлить, мы, именем флота, тре­бовали восстанием освятить неизбежную, казалось, схватку флота с немцами.

Керенский осмелился упрекнуть Кронштадт в том, что в немецком успехе повинен этот непослушный город, что благодаря «упорству Кронштадта оборона не была на должной высоте». Так этот буржуазный скоморох сооб­щил в газетах. Ответ ему дали в двух прокламациях: одна — написанная моряками действующего флота, дру­гая — мною, от Кронштадта. Кроме темпераментного от­вета моряков на вылазку Керенекого, прокламации содер­жали призыв к оружию, к немедленному вооруженному выступлению против правительства изменников, за власть Советов. Прокламации являлись несомненным крими­налом, но правительству Керенского было уже не до пре­следования криминалов.

Канун октябрьских дней

17 октября на заседании Кронштадтского Совета были выбраны делегаты на II Всероссийский съезд Советов. Избранными оказались трое: я, анархист Ярчук и макси­малист Ривкин. Эти выборы превосходно определяли настроение Совета й Кронштадта. Близость переворота ощущалась всеми. Для всех была ясна и несомненна в этом перевороте организующая роль партии большеви­ков, поэтому моя кандидатура, выдвинутая большевист­ской фракцией и Кронштадтским комитетом РСДРП (б), прошла почти единогласно. Ривкин получил крайне отно­сительное большинство голосов. Третьим кандидатом был эсер. Этот кандидат еле-еле собрал голоса своей фрак­ции. Анархо-синдикалист Ярчук получил значительно больше голосов, чем максималист. За него отдала свои голоса большевистская фракция, часть эсеров и максима­листов. Выдвинутую четвертую кандидатуру эсера Сапера Совет с треском провалил с помощью фракции боль­шевиков.

Голосование нашей фракции за Ярчука определялось необходимостью иметь на съезде политически решитель­ного человека, способного без колебаний идти за нами до конца. Ярчук был таким. Ни одному из эсеров и мак­сималистов, рожденных из вчерашних обывателей, мы не доверяли. Да они и сами себе не доверяли. Несураз­ностью являлось, на первый взгляд, то обстоятельство, что под лозунгом «Власть Советам», под лозунгом «проле­тарской диктатуры» прошел абсолютный противник вся­кой власти — анархо-синдикалист Ярчук. Он охотно при­нял мандат на съезд Советов, так как избрание было подкреплено точной, императивной резолюцией: «Съезд обязан отстранить правительство Керенского и взять власть в свои руки». Ярчук рассматривал захват власти в руки Советов как переходный момент к новому без­властию, к организации в ближайший последующий мо­мент федерации рабочих синдикатов и крестьянских коммун. Это был, так сказать, анархический оппорту­низм, или, наоборот, оппортунистический анархизм, не раз «разоблачавшийся» непримиримым Блейхманом.

Для нас практического значения теоретические сооб­ражения Ярчука не имели, — важнее было в решающий момент иметь человека без колебаний, и потому Ярчук оказался для нас более приемлемым, нежели любой из эсеров и «максимальных обывателей», как мы в шутку прозвали наших максималистов.

22 Октября, в день Петроградского Совета, мы с Яр- чуком ранним утром отправились в Петербург на неболь- щом буксирике. Съезд назначалЪя к открытию 25-го, но нам нужно было запастись мандатами, а главное поню­хать питерскую атмосферу, получить в ЦК и ПК инфор­мацию. Буксирик в Питере удержали, приказав ему быть наготове. Атмосфера в Питере накалялась. Контррево­люция пыталась в этот день устроить крестный ход и ше­ствие инвалидов, спровоцировать рабочих и солдат на преждевременное выступление. Однако достигнуть этого буржуазной клике Временного правительства не уда­лось.

Обычный ход трамвая казался нам очень медленным. Нетерпение скорее услышать, узнать прямо физически жгло. От остановки в Смольный пустились бегом. Здесь при входе чувствуется уже боевая атмосфера: расстав­лены пулеметы в промежутках колонн, здание охраняется часовыми, красногвардейцами и солдатами.

Первым из членов Военно-революционного комитета повстречался тов. Дашкевич, не то поручик, не то пра­порщик из Петрограда, всегда добродушный и улыбчи­вый. Добродушие — великое дело, но когда контррево­люция стала поднимать голову и готовить одну провока­цию за другой, оно казалось нетерпимым. Тут подошел тов. Чудновский. вернувшийся из эмиграции, на редкость хороший, кристально-чистый товарищ. За короткое время мы успели с ним близко сойтись и подружиться. Сейчас он только что вернулся из армии и нашего революцион­ного нетерпения отнюдь не разделял. Разгорелся жесто­кий спор — брать власть или выждать Учредительного собрания? Чудновский стоял за последнее, ссылаясь на солдатские настроения. Нам это казалось непроститель­ным оппортунизмом, трусостью, политической близору­костью. Но Чудновский не был трусом и не страдал поро­ком близорукости, — это был исключительно смелый че­ловек, что он показал в боях и у Зимнего дворца и в гражданской войне. В наших настроениях лишь отра­жалась разница опыта. Тогдашний фронт ешё не был Кронштадтом и заставлял в прогнозе событий быть осто­рожным. Отсюда и. точка зрения Чудновского. Но тогда нам эта точка зрения казалась недопустимой и вредной.

В разгар спора в комнату вошел тов. Свердлов. Ото­звав меня в сторону, он предложил мне немедленно вер­нуться в Кронштадт: «События назревают так быстро, что каждому надо быть на своем месте». В коротком распоряжении я остро почувствовал дисциплину насту­пающего восстания, и Ъотому мне не понадобилось спра­шивать мотивов и объяснений. Пожав руки товарищам и пригласив с собою Ярчука, я быстро вышел из Смольного» На вопросы Ярчука: «В чем дело? Куда мы идем?» — я коротко ответил; «Восстание на носу. Едем в Крон­штадт!».

Подготовка выступления кронштадтцев и поход в Петроград

Вернулись в Кронштадт поздно вечером. Днем 23 ок­тября собрался пленум Кронштадтского Совета. По поручению Исполкома я выступил с докладом, о поездке к Пе­троград, в Смольный. В конце сообщения я заявил:

«Никакой резолюции, никакой декларации я вам не предлагаю и Исполком не предлагает. Исполком пору­чил мне только осведомить веех кронштадтских матросов, солдат и рабочих, что теперь приходится стоять не только на страже революции, не только зорко следить за всеми развивающимися событиями, — теперь надо быть гото­выми к работе, в любую минуту поехать туда, куда по­требуются наши силы. Из стадии резолюций, из стадии слов мы перешли в стадию дела. Теперь слово за нашим военно-техничееким органом,, иеред которым стоит рад непосредственных задач. Он должен давать указания и приказания».[3]

Вслед за мной- в том же духе выступил Ярчук. Мне было задано много вопросов' об отношении фронтовиков к Военно-революционному комитету при Петроградском Совете. Мною было охарактеризовано это отношение как отношение друзей, которые в минуту опасности явятся поддержкой Военно-революционного комитета, гак и каш революционный Кронштадт.

Кронштадтский Совет ва этом заседании избрал 18 комиссаров в распоряжение военно-технической комис­сии при Исполкоме Совета. В своем заключительном слове мной было особо подчеркнуто то обстоятельство, что Временному правительству и эсеро-меньшевистским вождям не удалось и не удастся сбрвать II Всероссий­ский-съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, что на 22 октября до 12 часов на съезд прибыло- около 300 делегатов и из них две трети — большевики, а аз эсеров: преобладают «левые эсеры», что по данным анкет, розданным делегатам, большинство за лозунг «Вся власть Советам!».

После меня выступил представитель заградителя «Амур» тов. Красавин и заявил Кронштадтскому Совету: «Вы можете располагать «Амуром:» по вашему усмотрев нию когда: потребуется, до вооруженной силы включи? тельно».[4]

На другой день 24 октября, во второй, половине дня была получена телефонограмма Военно-революционного комитета при Петроградском Совете, предписывающая выступить революционным силам Кронштадта на за­щиту Всероссийского съезда Советов утром 25 октября 1917 года.

К вечеру вызвали на заседание Исполнительного комитета Кронштадтского Совета. Когда я пришел в «Мор­ское Собраннее Исполком уже заседал. На заседании в новом' составе присутствовала военно-техническая ш> миссия. Без липших: разговоров и споров, быстро и энер­гично выносились решения, распределялись функции между членами Исполкома Совета и военно-технической комиссии. Для руководства сводным боевым отрядом кронштадтских, моряков и всей операцией по переброске в Петроград многотысячного отряда матросов, солдат и красногвардейцев из Кронштадта по заливу, Морскому каналу и реке Неве был выделен, штаб в составе: Смирнова Петра (техник, большевик), Каллиса[5] и Гримма.[6]

В этот штаб вошел я, как представитель Кронштадта в Военно-революционною комитете при Петроградском Совете, и Ярчук — делегат II Всероссийского съезда Советов. Кроме того, были выделены семь комиссаров в сводно-боевой отряд кронштадтцев для руководства подразделениями отряда.

Вся подготовка к выступлению в Питер проходила исключительно ночью. Вряд ли в эту ночь в Кронштадте кто-нибудь сомкнул глаза. Морское Собрание перепол­нено матросами, солдатами и рабочими. У всех боевой вид, полная готовность к походу. Приходят за распоря­жениями, выносят приказы. Революционный штаб точно намечает план операции, определяет части и команды к выступлению, подсчитывает запасы, шлет назначения. Ночь проходит в напряженной обстановке. К выступле­нию намечены суда: минный заградитель «Амур», только что прибывший в Кронштадт из действующего флота, уча­стник моонзундского сражения 29 сентября — 7 октября 1917 года, старый линейный корабль «Заря Свободы» (бывший «Александр II»), посыльное судно «Ястреб», госпитальное судно «Зарница», учебное судно «Верный», заградитель «Хопер» и ряд других.

«Амур», «Хопер», «Зарница», «Ястреб», «Верный», кронштадтские пароходы и буксиры были предназначены для переброски сводного боевого кронштадтского отряда в Петроград, а «Заря Свободы» для артиллерийского обеспечения подходов к Петрограду со стороны Балтий­ской железной дороги (Лигово—Стрельна) и занятия корабельным десантом станции Лигово. Стоянка ко­рабля намечена была у входа в Морской канал (пикет № 114).

Когда план выступления был готов и важнейшие при­казы отданы, мы с Каллисом вышли на улицу. Здесь большое, но молчаливое движение. К военной гавани движутся отряды моряков и солдат, при свете факелов видишь только первые ряды серьезных, решительных лиц. Ни смеха, ни говора, — четкий шаг, редкие слова команды. Тишину ночи нарушает лишь громыхание грузовиков, перебрасывающих из интендантских складов крепости за­пасы на суда. В гавани идет тоже молчаливая, напряжен­ная и спешная работа погрузки. Отряды притулились к набережной и терпеливо ждут посадки.

Невольно думалось: «Неужели это последние минуты перед величайшим в мире революционным переворотом? Всё так просто и четко, как перед любым военно-боевым выступлением, так не похоже на асе известные в истории картины революции».

«Эта революция пройдет по-настоящему», — говорит мой спутник. Оборачиваюсь к нему. При блеклом свете фонаря не лицо, а будто мертвенная, загадочная маска. Только в серых спокойных глазах поблескивают искррки. Я вижу его словно впервые, знаю о нем, что он из чу­жой, враждебной партии, но сейчас питаю к нему без­граничное доверие и странное уважение. Сам дивлюсь своим чувствам. Должно быть, это особая рево­люционная интуиция, раскрывающая в решительные моменты людей, прежде незнакомых. И революцион­ная интуиция не ошиблась в тов. Каллисе. Пару слов скажу об этом позднее трагически погибшем революцио­нере.

Безграничная смелость, решительность, спокойствие и деловая расчетливость являлись основными его качест­вами. «Наш Долохов» — Долохов в революции — был Каллис. С той лишь разницей, что толстовский Доло­хов — авантюрист по преимуществу, а основные качества Каллиса спружинились вокруг поглощающей, безгранич­ной преданности революции и рабочему классу. С той минуты, как левоэсеровские колебания, половинчатость всё более обнаруживались, он отходил от партии эсеров и к октябрю, без формального разрыва с прошлым, вошел в наши ряды. В революционном штабе его резкие, корот­кие замечания решали дело, в самой рискованной опера­ции он шел впереди, и на него безусловно можно было положиться там, где требовалась крайняя решительность. Холодная жестокость... не знаю, как в личной жизни, но во имя революции он не останавливался ни перед чем. Так было в Октябрьские дни, так было в походе против Каледина, когда он руководил кронштадтскими бой­цами.

«Революция пройдет по-настоящему» — в этих словах был весь Каллис-Долохов. В рассчитанном плане, в су­ровом напряжении, в четком исполнении, в отсутствии безалаберности, в беспрекословной дисциплине он чув­ствовал настоящую, новую, массовую революцию и пред­видел ее успех.

Брезжило пасмурное осеннее утро, когда началась посадка. В черных бушлатах, с винтовкой за плечами и Патронными сумками у пояса с привычной быстротой и ловкостью взлетали моряки по трапу на корабль. Мед­ленно поднимались солдаты гарнизона и красногвар­дейцы. Часам к девяти посадка закончена. Революцион­ный штаб поместился на «Амуре» в каюте судового ко­митета. «Амур» шел головным. Комиссаром «Зари Сво­боды» на заседании Исполкома Совета избрали тов. Колбина, большевика-матроса. Он должен был руководить боевыми действиями корабля.

Рожок проиграл сбор, и матросы крепко сгрудились на верхней и средней палубах. Мне и Ярчуку надо было сказать слова революционного напутствия. Не знаю, что сказал Ярчук. Но когда передо мной стали сотни сосре­доточенных лиц, когда я увидел эту массу глаз, на меня устремленных, я почувствовал небывалый, восторжен­ный трепет. Он пронизал насквозь всё тело, первые се­кунды сжал горло. Я, как никогда, реально осязал нити, связующие меня с этой массой лиц и глаз. Хотелось не говорить, а броситься и обнять эту многоликую силу пролетарской революции, великой мечты, готовой вот-вот стать действительностью. С большим трудом я мог вы­молвить несколько слов: «Товарищи, наступают исклю­чительные события в истории нашей страны и всего мира. Мы идем творить социальную революцию. Мы идем ору­жием сбросить власть капитала. Это нам на долю выпало величайшее, неизбывное счастье осуществить страстные мечты угнетенных...»

Прошло много лет, а картина этого митинга, послед­них минут перед выступлением, как живая, стоит перед глазами, и едва ли кто из участников его забудет. Ни рукоплесканий, ни криков и возгласов, — сжи­мают в “крепких объятиях, целуют, тискают руки, на энергичных обветренных лицах слёзы и сиянье глаз.

Другое собрание. В кают-компании господа офицеры. Здесь настроения иные — тревога, озабоченность, недо­умение. При моем появлении и обычном приветствии все встали. Стоя выслушали короткое объяснение и... при­каз: «Мы идем с оружием в руках свергнуть Временное правительство. Власть переходит Советам. На ваше со­чувствие мы не рассчитываем, и оно нам не нужно; но мы требуем, чтобы вы были на своих местах, точно исполняли свои обязанности по кораблю и наши при­казы. От лишних испытаний мы .вае избавим». Вот всё. В ответ прозвучало короткое морское «есть» командира судна, и сейчас же разошлись по местам и своим каютам. Командир вышел на мостик.

Медленно тронулся «Амур» с матросами, сплошь по­крывшими палубу. Было их свыше двух тысяч, жались, громоздились, где могли, и не двигались, — ходить не было места. В каюте судового комитета, где размес­тился штаб, тоже теснота и давка. В уголке прикурнул Блейхман, растерянный, забытый и никому не нужный с его анархизмом. Он сам чувствовал свою ненужность, и вся фигура его говорила о какой-то робости, словно цросила, чтобы его «пожалуйста» не трогали, через не­сколько дней он будет снова призывать, а теперь... теперь Блейхман немножко жалок, как й его призывы. Не сим­вол ли это анархизма, с бурливой словесностью и ник­чемностью в революции?

Идем по узкому каналу, в кильватере «Ястреб» и другие суда. Невольно думаешь — а что если правитель­ство предусмотрительно заложило пару мин и расставило десятки пулеметов за прикрытиями на берегу, — так это ггросто и так легко разгромить наше предприятие. Но пра­вительству не до тогр. Вот и Нева. Фабричные трубы, суда — все спокойно, без признаков грядущей социальной и боевой грозы.

Мы решаем вопрос, где встать для высадки десанта. Вдруг слышим ликующее могучее «ура». Выскакиваем на палубу. Посреди Невы развернулся наш крейсер —- «Аврора». Гремят приветственные клики, радость, ожив­ление ключом забило на палубе. «Какая жалость, что мы забыли оркестр!» — «Ничего, скоро будет другая музыка!»

«Амур» стал невдалеке от «Авроры», ближе к Нико­лаевскому мосту. Через несколько минут на палубу поднялся Антонов-Овсеенко, член руководящей тройки Военно-революционного комитета.[7] Наскоро сообщает новости и передает распоряжение Военно-революцион­ного комитета. Зимний дворец окружается. Часть наших отрядов займет место в цепи окружения, часть необхо­димо высадить на Васильевский остров. К «Амуру» подходят мелкие суда, чтобы переправить десант к берегу. Высадка идет споро и быстро, палуба пустеет, на корабле остается только боевая вахта. Уста­навливаем связь с «Авророй» и Петропавловской крепостью.

Антонов-Овсеенко нам сообщил, что Военно-револю­ционный комитет намерен использовать вначале мирный путь: министрам Временного правительства будет послан ультиматум — сдаться под угрозой обстрела дворца с боевых судов и Петропавловской крепости. В случае отказа правительства сдаться было предложено убрать больных и раненых из лазарета, расположенного в части Зимнего дворца, иначе ответственность за попадание сна­рядов в лазарет падет на головы министров.

С нами тов. Антонов-Овсеенко условился, что в слу­чае отклонения ультиматум^ Петропавловка даст сигналь­ный пушечный выстрел — холостой, мы ответим также холостым пушечным выстрелом. Затем, после небольшой паузы, крепость даст новый выстрел, после которогр мы откроем по дворцу боевую стрельбу.

Мы тут же отдали распоряжение старшему артил­лерийскому офицеру «Амура» выяснить возможность об­стрела дворца и скоро получили ответ: «Стрелять с «Амура» нельзя — мешает Николаевский мост, лежа­щий на линии выстрела. Для обстрела дворца корабль необходимо отвести на новое место». Тогда мы решили за­просить «Аврору» о возможности обстрела, и с нее по­лучили положительный ответ. На том и порешили: будет стрелять «Аврора».

Наступил вечер, уже было темно, когда нам сооб­щили, что ультиматум правительством отклонен. На «Ав­рору» был отдан приказ приготовить условленный вы­стрел. Стали ждать сигнала крепости. Набережные Невы усыпала глазеющая публика. Очевидно, в голове питер­ского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлека­тельна. Зато эффект вышел поразительный, когда после сигнального выстрела крепости громыхнула «Аврора». Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда зна­чительнее, Чем при боевом, — любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической кар­тиной. [8]

Меня выстрел застал в кают-компании, где между мною и офицерами шла мирная беседа. Разговор на те­кущие темы не клеился, и мы слушали рассказы коман­дира, участника русско-японской войны, о Цусиме. На кают-компанию выстрел «Авроры» произвел ошелом­ляющее впечатление. Несмотря на долгую привычку к выстрелам, все вздрогнули и бросились к окнам. У командира странно запрыгали губы, как перед пла­чем или истерикой:            «Не волнуйтесь, господа, это холостой...»

Но кают-компания долго не успокаивалась. Разговор затих. Только командир в большой тревоге и оторопелом смущении промолвил: «Выстрел по столице... с русского корабля», — и глаза его заблестели подозрительной влагой. Это было в начале гражданской войны, потом господа офицеры привыкли к русским выстре­лам по русским городам, делали их с остервенелым наслаждением. Но тогда... тогда это было больно и не­понятно.

После выстрела наступило молчание, молчала и кре­пость. Мы недоумевали, в чем дело, и ждали. Дворец, видимо, еще сопротивлялся, изредка доносились оттуда стрекотанье пулемета и залпы, но крепость новых вестей не давала. Очевидно, в чем-то нарушена ситуация, должно быть, Военно-революционный комитет внес из­менение в наш план, — мы терялись в догадках...

В каюту штаба бомбой влетает вахтенный: «Корабли идут!». Все высыпали на палубу. Линии корабельных огней сверкали у входа в Неву. «Забияка» и «Самсон» быстро приближались. Опытный, наметанный глаз ста­рых моряков сразу определяет не только вид, но и инди­видуальность судна. Как ни были мы уверены в победе наличными силами, но подарок действующего флота вы­звал у всех чувство огромного подъема и ликования. Долго несмолкаемое, могучее «ура» на всех судах, шум судовых машин, — есть от чего прийти в восторг. «Эх, хорошо революцию делать!» — восхищается рядом со мною матрос. Действительно хорошо, исключительный, редкий, неповторимый праздник революции. «А ведь там, поди, слышат и не радуются», — показывает он на Зим­ний дворец. Да, там в это время «демократические» министры слали проклятия «демократии», их породившей, жалкому, трусливому, растерянному мещанству.

С приходом новых судов на Неве образовалась солидная революционная эскадра. С этого момента не только в ночь 25 октября, но и дальнейшие попытки контрреволюции к сопротивлению, вплоть до лохода Ке­ренского — Краснова, были никчемными. Несколько позднее в нашем штабе ставился вопрос, так, между про­чим, — как быть, если Краснов войдет в Питер? Помню, тогда Каллис взял план города и карандашом отметил ряд пунктов в центре: «Всё это мы разнесем в полчаса судовой артиллерией». Он не преувеличивал — силища у нас составилась большая.

Едва корабли швырнули в Неву якоря, как наш катер пришквалился к борту «Самсона». Миноносец как разгоря­ченный после бега благородный конь: еще содрогается, словно живой,, корпус, фырчат машины. В средней па­лубе, где собралась команда и куда спустились мы с Кал- лисом, — чёртово пекло. Матросы почти все в одних по­лосатых тельняшках, машинная команда, как черти из ада, — в саже и масле, все нбтом обливаются. И нам пришлось первым делом сбросить шинели, расстегнуть воротнички рубах и засучить рукава.

По возвращении на «Амур», мы нашли здесь неждан­ных гостей: делегация —два эсера, два меньшевика- интернационалиста. В числе первых — Спиро, один из вождей левого эсерства, в чйсле вторых, помнится, — наш теперешний друг тов. Крамаров. По русской посло­вице — «быль молодцу не укор», старое вспоминать не следует. Но эта «делегация» была столь характерна для позиции тогдашних наших «друзей» справа, что ее нельзя в воспоминаниях обойти молчанием.

Они заявили себя «делегацией» съезда Советов, со­слались даже на «санкцию» Военно-революционного ко­митета. Мы им не поверили и не могли поверить: и по­тому, что среди них не было представителей вождя Октябрьского восстания — партии большевиков, и по со­держанию их предложений, и по тону, который едва не повлек за собой несчастья.

Первым их вопросом было — «как мы осмелились стрелять в Зимний», известно ли нам, что там есть ми­нистры — члены «советских» партий? (Имелось в виду — эсеров и меньшевиков). Кто-то из делегатов с дрожью в голосе сообщил, как Маслов проклинал «демократию». Они запросили, что «у нас за штаб», что мы «будем де­лать дальше».

Делегация и ее вопросы вызвали среди членов штаба чувство, трудно поддающееся определению. Только чрезвычайная выдержка членов штаба спасла «делега­цию» от неприятных последствий. Были-два рискованных момента. Спиро обратился непосредственно к Каллису — как тот «смел без разрешения партии стать членом штаба? Ведь ЦК партии запретил принимать участие в восстании». Я видел, как сверкнули холодные серые глаза, чуть сжались брови и рука легла на кобур. Еще момент и... Крепко стиснув руку товарища, я обратился к «делегатам»: «Вот что, господа хорошие, уходите по­добру-поздорову, мы здесь не шутку шутим, и лучше предложите вашим министрам сдаться, тогда и «демо­кратию» избавите от лишних волнений...»

Не успел я закончить, как в комнату влетел запыхав­шийся матрос, один из ординарцев, обслуживавших связь с крепостью. Он принес записку, написанную на клочке карандашом, но не возбуждающую ни малейших сомне­ний. В затгаске было предложение открыть немедленно орудийную стрельбу по дворцу, чтобы не тянуть осаду до утра. Повторяю, записка сомнения не вызывала: ее содержание, нам казалось в тот момент, точно отвечало ходу борьбы. Поэтому, не колеблясь, мы отдали на «Аврору» приказ — приготовиться к боевой стрельбе. Всё это произошло быстро, на глазах оторопелой делегации. «Ну, а теперь, граждане...» — и жестом указал «делегатам» на дверь. Но в дверях стояли матросы, они слышали все вопросы «делегатов», и их лица не предвещали ничего хорошего. Это был второй рискованный момент. Я вышел проводить «делегацию», и по тем замечаниям, которыми провожали «гостей» матросы, можно было заключить, что мое общество для «делегатов» оказалось не лишним... «Прислужники буржуазии» «за борт...» и другое, не ме­нее лестное, сопровождало этих господ.

Предстояло отдать последний приказ, который мог иметь роковое значение не только для министров «демо­кратии», но и для самого дворца. Мы порешили выждать еще четверть часа, инстинктом чуя возможность смены обстоятельств. И мы не ошиблись. На исходе последних минут — новый гонец. Этот прямо от Зимнего. «Дворец взят.» Новая радость, и притом двойная — ведь мы были на грани рокового выстрела, и неизвестный гонец-матрос (время ли там узнавать, кто он!) явился спасите­лем Зимнего дворца.

Немедленно с Ярчуком на автомобиле отправляемся в Смольный. Об автомобиле позаботились наши ма­тросы — просто забрали штук пять у мимо проезжавших буржуев и правительственных чиновников.

Улицы Петербурга спокойны и молчаливы. Ни малей­ших следов революционного восстания. Только на пере­крестках Невского, Садовой и Литейного расположились малочисленные пикеты революционных солдат — греются у костров, — автомобиль пропускают без окриков и за­держек. На повороте Знаменской площади видим даже пару освещенных трамваев с пассажирами. Словом, ни­каких следов революции. У Смольного навстречу нам выходят делегаты съезда, - первое заседание верховного органа Республики Советов, образованного со сказочной быстротой, кончено.[9] Можно вернуться на корабль и вы­спаться.

На следующий день (26 октября) наша эскадра раз­делилась: «Аврора», «Амур», «Забияка» и «Ястреб» при­швартовались к Васильевской набережной, «Самсон» и другие мелкие суда были разбросаны по Неве дальше, за Николаевским и другими мостами, вплоть до Смольного, причем, в случае надобности, они легко могли перейти к Обуховскому заводу (на случай необходимости в об­стреле Николаевской железной дороги). Штаб перешел на «Ястреб», где на палубе помещалась удобная для ра­боты кают-компания.

Из города стали приходить тревожные вести. Буржуа­зия и мещанская обывательщина озлоблены, «Комитет спасения» будоражит толпу Невского проспекта контрре­волюционными воззваниями, передавали случаи избие­ний депутатов съезда, красногвардейцев, даже матросов.

Мы решили немного прочистить атмосферу и показать революционный штык буржуазной сволочи. Разослали ряд матросских патрулей на Невский и другие улицы с приказом разгонять обывательские сборища. Патрули действительно внесли успокоение. Возвращались они обычно с трофеями — с отобранным разным оружием: винтовками, револьверами, шашками и даже бомбоч­ками, приводили подозрительных лйц: офицеров, удар­ниц, пьяных, господ сверхбуржуазного вида. Однако к этим «пленникам» и в штабе и у матросов отношение было крайне/добродушное: после легкого опроса их от­пускали на все.четыре стороны; ударницам советовали поскорей сменить штаны на юбки, всё это без издевки, с веселым простым смехом, а пьяных даже кормили кон­сервами и отправляли в матросское помещение вы­спаться. Очевидно, молва о ласковом приеме пьяных на корабле прошла по всему пьяному Питеру, — скоро от пьяных отбою не стало на корабле. Тогда применили другой способ вытрезвления, несколько жестокий в осен­ние дни: матросы стали окунать пьяных головой в Неве, средство и в смысле отрезвления и избавления от пьяных посещений оказалось превосходным.

В воздухе, однако, чувствовалось наступление грозы. Эсеры, меньшевики, их комитеты продолжали взывать против «узурпации» большевиков. У врагов революции была, хоть и слабая, надежда на фронт, на Керенского, который сбежал за казаками. Пронеслись уже слухи, что казацкие полки движутся к Петербургу. Случаи нападе­ния на советские автомобили, разоружения красногвар­дейцев стали учащаться. Выявились отчетливо и настоя­щие центры контрреволюционных выступлений: Влади­мирское, Константиновское, Павловское и другие юнкер­ские училища.

Ликвидировать толпу на Невском было невозможно без решительных средств, а к ним не прибегали, всё еще надеясь, что обывательщина уляжется сама собой, или ждали для «успокоения» более основательных поводов,— они явились через день.

Вечером 26-го мы с Ярчуком отправились в Смольный на заседание съезда. Никогда еще Смольный не вмещал такого количества людей, как в этот вечер: солдаты, матросы, красногвардейцы.

Большой зал, где обычно собирался Петербургский Совет, залит волнами яркого света и битком набит депу­татами и гостями. На трибуне В. И. Ленин — вождь про­летарской революции, отныне приковавший к себе небы­валое в истории внимание всего мира: любовь одной по­ловины, ненависть другой. Четыре месяца мы его не ви­дели, но, незримый,, он руководил великой партией, влил в наши ряды энергию и твердую веру в революционную победу. Бритое, необычное лицо, но знакомы глаза, улыбка, — во всей фигуре торжество победы рабочего класса и уверенность в силе и правде социальной рево­люции. Декреты о мире, о земле, о рабочем контроле. Вот они — мир, хлеб, воля. Они завоеваны в первом бою. Много осталось свидетелей великих минут, о них писать не буду.

«...Образовать Совет Народных Комиссаров в со­ставе...» Мой сосед Ярчук в большом волнении: «Какой Совет Комиссаров?! Что за выдумка? Власть Советам!..» Здесь же, в ряду, загорается жаркий спор. На нас ши­кают, кричат. Ярчук не унимается: еще бы, все планы «анархистского оппортунизма» полетели к чертям, — дик­татура пролетариата доподлинная, организованная, а не мифическая словесность. То-то посмеется Блейхман.,.

Затем тов. Свердлов оглашает список кандидатов в члены ВЦИК. Слышу мою фамилию. Список прини­мается единогласно. Съезд закрывается под мощное пение международного пролетарского гимна.

На корабле спорили долго. Ярчук злился, негодовал и считал себя обманутым. Хорошо ли быть обманутым», революцией! Но под конец, мирно закусив консервами, повалился вместе с «узурпатором», не раздеваясь, спать.

Утро принесло тревожные вести. Буржуазия на ули­цах наглела, крепли слухи о близком приходе Керенского и казаков. В полдень донесли о захвате юнкерами и офи­церами телефонной станции. Кто-то сообщил, что на вер­хушку Исаакия юнкера втащили пулеметы. Работа в штабе закипела. Отряд за отрядом рассыпались по разным направлениям. К станции направили крупные силы моряков.

Выхожу на палубу. Смотрю, на рядом стоящем «За­бияке» странное оживление. С носового орудия снимают чехол, подносят снаряды. Бегу на миноносец узнать, что это значит. Там уже комендор наводит. Куда? Зачем? «Да вот на Исаакия — там, слышь, юнкера с пулеметами в наших стреляют». Еле-еле уговорил, что это не прове­ренные слухи, что стрельба глупа, бесцельна и преступна. Угомонились, но с явным недовольством — уж очень хо­телось пострелять. «Больно прицел хорош», — с разоча­рованием молвил комендор. Жестоко обругав председа­теля судового комитета, заставил орудие прикрыть, сна­ряды убрать и вернулся в штаб.

штурм Зимнего дворца

Скоро история с телефонной станцией была благопо­лучно закончена. Наши отряды привели несколько юнке­ров, взятых у станции. С ними в штабе мирно побесе­довали и отпустили. Казалось, добродушию революции не было предела.

Однако добродушие не могло долго продержаться, раз враги революции продолжали его упорно провоцировать.

Я не был при подавлении восстания Владимирского юнкерского училища. Матросы вернулись с операции в крайнем возбуждении. Еще бы! Выкинуть белый флаг — знак сдачи и покорности — и затем поливать из пулемета матросов и красногвардейцев, не подозревавших бесчест­ного, кровавого обмана, — это чрезвычайно мало распо­лагало к дальнейшему добродушию. И пусть не сетуют господа из того лагеря на жестокость революционных матросов. Если и был в действительности взрыв жесто­кости, он явился результатом возмутительной, зверской провокации юнкеров Владимирского училища.

Дабы предотвратить новые попытки к восстанию в других юнкерских училищах, Военно-революционный комитет решил провести разоружение этих училищ. Ре­шение это, однако, вынесено было не сразу. Нам при­шлось иметь дело с Константиновским артиллерийским училищем на Балканском проспекте. Это было уже в то время, когда под Питером шло сражение с казаками Краснова. По Николаевской железной дороге, кажется, в Колпино, должен был выступить Лодейнопольский пе­хотный полк на тот случай, если казаки вздумают мет­нуться наперерез Николаевской дороги, чтобы разъеди­нить Питер и Москву. К этому полку придавалась распо­ряжением Военно-революционного комитета артиллерия Константиновского училища. Наш штаб получил сооб­щение, Что училище отказалось подчиниться приказу ко­митета, и на нас возлагалась задача или заставить его выполнить приказ, или немедленно училище разоружить. Выполнить распоряжение революционного комитета пред­ложено было мне и Каллису. Свободных матросов в это время, у нас не оказалось, — все были, заняты на фронте против Краснова, для операции забрали кронштадтских красногвардейцев.

Отряду было приказано расположиться против учи­лища, мы с Каллисом решили вдвоем пойти и предвари­тельно выяснить с командой училища ее отношение к ре­волюции. Условились с начальником отряда: если через полчаса не вернемся, больше не ждать и начинать обстрел и атаку.

Вошли в помещение комитета команды. Комната пе­реполнена, идет о чем-то жаркий спор, при нашем появ­лении всё смолкает.

«Мы представители Военно-революционного комитета. Вами получен приказ комитета о выступлении?» — «Да, получен». — «Почему он не исполнен? Признаёте вы власть рабочей революции?» — и ряд других вопросов.

Кто-то из командного комитета стал оправдываться: «Прежде всего, команда революционной власти подчи­няется безусловно, но выступить артиллерия не могла, потому что ей не было дано пехотного прикрытия».

Отговорка явно несуразная — наготове к выступле­нию стоял и ждал Лодейнопольский полк. Саботаж и неповиновение очевидны. Ровным, спокойным тоном Кал- лис заявляет: «Никаких в дальнейшем уверток и колеба­ний, — или точно и беспрекословно выполнять приказы, или все немедленно будете арестованы. Сопротивление аресту будет наказано смертью».

Слова Каллиса производят сильное впечатление: «Мы готовы, в любую минуту, когда прикажете...»

Дело кончено, но за. разговорами* мы совсем забыли об условленном поЛучасе. Лишь случайно у кого-то в ру­ках я увидел часы, взглянул на свои и стремглав бро­сился к выходу: на исходе была последняя минута.

Красногвардейцы рассыпались частью цепью, приго­товившись к стрельбе, частью подошли к железным во­ротам, бывшим на запоре, от которых сторож благо­разумно сбежал. Его разыскали, отперли ворота, и отряд, не трогая команды, пошёл обыскивать училище и офи­церские квартиры. В сущности, это не был обыск, просто заходили и спрашивали оружие, — офицеры отдавали, и этим кончалось. Разоружение Константиновского учи­лища прошло вполне благополучно, а на другой день команда выступила с артиллерией на Николаевский вокзал.

На нас же с Каллисом было возложено проследить за отправкой артиллерии и полка до конца, т. е. до мо­мента отъезда их эшелонов. Здесь мы натолкнулись на «викжеляние» дорожного комитета. Он, по союзной поли­тике Викжеля, объявил себя «нейтральным». Командира и полковой комитет лодейнопольцев мы нашли в боль­шом затруднении: дорожный комитет отказывал в от­правке эшелона. «Как же быть? — вопрошал нас предсе­датель-полкового комитета,— мы явились воевать с каза- ками, а не с железнодорожниками».

Видимо, Лодейнопольскому комитету выступать на позиции не улыбалось. Нечего греха таить, были у нас т&кие части «решительных» противников войны, которые не хотели никаких позиций, кроме домашних. Грызть семечки, кричать «ура» и «долой», принять большевист­скую резолюций» — это куда ни шло, а вот сражаться: «это уж вы сами». В комитете лодейнопольцев такие настроения проглядывали. Ими занялся Каллис и скоро привел их в «православный» вид, — сговорились. Но дело было за железнодорожниками. Тут мы настояли прежде всего на отправке — к машинисту подсадили пару матросов. Казалось всё налаженным и благо­получным. Эшелон готов был тронуться. Вдруг один из «викжелеобразных» заявляет, что «комитет не ру­чается» за благополучный ход эшелона, — «мало ли что может случиться».

В помещении комитета членов было человек шесть, мы с Каллисом и один матрос. Заслышав новую угрозу, Каллис, не медля, вынул внушительный кольт и приказал членам комитета сесть вдоль стены. Те опешили и сели:

«Вот что, товарищи, шутки в сторону, нам это на­доело. Сейчас один из вас с товарищем игатросом от­сюда выйдет и устроит так, чтобы эшелон ушел вполне благополучно. Если ж что-нибудь произойдет, я пере­стреляю вас всех».

Комитет онемел, один из членов в сопровождении матроса немедленно был выпущен, а мы с Каллисом и остальными членами просидели так около часа, пока не получили извещения о благополучном прибытии эше­лона в Колпино.

В комнату никого не впускали. Сидение кончилось, Каллис спрятал кольт, члены комитета вновь^ зашумели, где-то хотели протестовать против насилия. Мы посове­товали им сделать это как можно скорее и вышли.

* * *

Днем 29 октября 1917 года, по вызову В. И. Ленина, в Петроград прищли крейсер «Олег» (вместо намечен­ного линейного корабля «Республика») и эскадренный миноносец «Победитель» и встали недалеко от Николаев­ского моста. К этому времени крейсер «Аврора» отошел к Франко-Русскому заводу. На мою долю выпало счастье приветствовать олеговцев. Восстановить сейчас то, что я сказал им тогда, очень трудно, но это первое общение с крейсером в октябрьские дни сковало нас исключитель­ными братскими узами.

Позднее, спустя полгода — в апреле 1918 года, когда волею верховной революционной власти я был назначен главным комиссаром Балтийского флота, моими лучшими друзьями стали олеговцы, участники великого Октября, кстати, добавлю — и славные, на редкость преданные делу революции амурцы.[10]

Незабываемы моменты личного Hf массового энту­зиазма. Такие минуты были пережиты мной на «Олеге» в этот день.

Один за другим выплывают эпизоды Великого Октября: их трудно изложить в короткой статье.

Кронштадтцы и матросы судов действующего флота вместе с рабочими и гарнизоном Петербурга прошли все этапы Октябрьской борьбы. И всюду они были в первых рядах, всюду вносили энергию, смелость и вдохновение. На улицах Невского они приводили в трепет озлоблен­ное столичнце мещанство, под Питером они с изуми­тельной стойкостью выдерживали натиск казаков и яви­лись к казацкому генералу предложить ему самому сдаться и выдать Керенского, но тот уже вновь успел сбежать. Отряд матросов под руководством пишущего эти строки выдворял из Городской думы контрреволю­ционеров во главе со старым Шрейдером. Матросы охраняли думу, когда вновь избранный «голова» М. И. Калинин входил в думу пролетарскую. Матросы заняли гнездо белогвардейщины — «Асторию», где наво­дили ужас на пьянствующее с горя офицерство. С раз­громом контрреволюции в Питере кронштадтцы отпра­вились добивать ее на Дону.

В дни учредилки снова ленточки флота пестрят золо­том на улицах столицы, и снова матросы одним видом вносят успокоение в среду злобствующих мещан и сабо­тажников.

Трудно- сказать, где не были кронштадтцы-матросы в первую эпоху Октябрьской революции. И всюду «ни отличались беззаветной преданностью великому пере­вороту и власти Советов.

Балтийские моряки явились мощной и надежной вооруженной силой Великой Октябрьской социалистиче­ской революции.

И. Флеровский,

руководитель большевистской фракции Кронштадтского Совета

Из сборника «Октябрьское вооружённое восстание в Петрограде. Воспоминания активных участников революции», Лениздат, 1956



[1] В дни Кронштадтского мятежа 1921 года Ламанов редакти­ровал «Известия» контрреволюционного Ревкома, скрыться не успел и был расстрелян. (Примеч. автора.)

[2] Там же, стр. 83—84.

[3]  «Известия Кронштадтского СоЬета Рабочих и Солдатских Депутатов» № 189. 4 ноября Ш17 г. '

[4]  «Известия Кронштадтского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» № 190, 5 ноября 1917 г.

[5]  Прапорщик, левый эсер; впоследствии коммунист, павший смертью храбрых за Советскую Родину в 191:8 году. (Примеч. автора.)

*  Солдат-максималист, впоследствии перешедший в лагерь врагов Советской власти, расстрелянный в 1.919 году аа. участие в контрреволюционном мятеже на форту «Красная Горка». (Примея. автора.)

[7] Кроме него, в эту тройку входили тт, Шдвойский и Чуднов­ский. (Примеч. автора.)

[8] Помнится, в своих воспоминаниях Малянтович, министр юсти­ции, в одной из книжек «Былого» рассказывает об осколке снаряда, залетевшем в комнату Зимнего дворца, где сидели члены Времен­ного правительства. Взяв в руки осколок, морской министр Вердет ревский сказал: «Это с «Авроры». (Приблизительно так пишет автор)) Это чистейший вздор, — никакого снаряда «Аврора» не посылала, выстрел был холостой и единственный. Очевидно, госпо­дин министр в мемуарах делает кураж перед современниками и историей. Дескать, посмотрите, какие мы были храбрые! А с лег­кой руки Малянтовича и наши некоторые литераторы договорились даже до «залпа «Авроры». И хочется им сказать: «Фантазируйте, друзья, да знайте меру. Подумайте, что бы стало с дворцом от залпа шестидюймовых «Камэ» да еще прямой наводкой». (Примеч. автора.)

[9] Здесь очевидная неточность. Заседание съезда, по докумен­там, кончилось в пять часов утра, а около трех часов был перерыв, мы приехали как раз к перерыву, но выходившие из Смольного нам сказали о конце заседания. (Примеч. автора.)

[10] Минный заградитель «Амур» в 1918 году вышел из состава флота. Команда единодушно порешила пойти на фронт и целиком влилась в 4-й Балтийский отряд, отражавший англичан на С. Дви­не. Это был один из лучших наших отрядов, сыгравших в первый, опаснейший для молодой Республики Советов период гражданской войны исключительную по значению роль. Их история не написана, а она была бы великолепной страницей и в общей истории Крае* «ого флота и в истории гражданской войны. (Примеч. автора.)

 

Читайте также: