Показать все теги
Глава 1. Источники
Основными источниками для изучения формирования этнокультурных особенностей древних народов являются нарративные документы и материалы археологических исследований[1].
Сведения, касающиеся отношений западных цивилизаций со Среднекитайской равниной, содержатся в памятниках письменности почти всех периодов китайской истории. Древние письменные памятники Китая могут быть разделены на несколько групп, отличающихся характером содержащихся в них исторических свидетельств.
Первая группа китайских источников - это синхронные исторические источники. Она включает древнейшие летописи и записи речей правителей «Чуньню», «Шаншу», «Цзочжуань» и др.[2] Из официальных источников наиболее известны китайские династийные истории. Во- первых, они наиболее близки к описываемым в них событиям и ситуациям по времени создания. Во-вторых, в большинстве династийных историй выявлены особые разделы, посвященные соседним с Китаем государствам и народам. Внутри этих разделов имеются подразделы, уже конкретно описывающие положение в той или иной стране, у того или иного народа[3].
Также в эту группу источников можно включить сообщения путешественников. Например, Чжан Цянь (ум. в 114 г. до н.э.) - китайский путешественник и дипломат, которому мы обязаны большей частью сведений о народах, населявших Центральную Азию во II в. до н.э., после возвращения из путешествий должен был обобщить и систематизировать свои впечатления, чтобы предоставить их в виде доклада императору. Его сведения легли в основу многих исторических произведений древности[4]. Отдельные важные сведения содержатся в путевых записках других китайских путешественников. Пэй Цзюй, который был послан в начале VII в. на северо-запад с поручением расширить дипломатические и торговые связи с Западным краем[5] и разузнать побольше о его странах, составил подробное описание этих стран и ведущих к ним путей в «Записках и картах Западных земель», которые впоследствии были утеряны, но сохранились в выдержках из его жизнеописания в династийной «Истории Суй»[6].
Вторая группа китайских источников создана авторами, которые не были непосредственными участниками событий, но использовали первоначальные источники при написании своих сочинений. Древнекитайская историографическая традиция сформировалась на базе «Шуцзи- на», «Цзочжуань», «Чуньцю», «Чжушу цзинянь», «Гоюя» и др. Хотя в этих произведениях дается обобщенная картина жизни страны, однако объективная историческая традиция смыкается с мифологической[7].
Отдельные элементы истории могли восходить к поздненеолитической эпохе, но объективно выявить их в первоначальной нарративной историографии пока не представляется возможным[8]. Для ранних письменных памятников Китая на данный момент наиболее надежные свидетельства могут быть установлены не ранее хронологии периода Шань-Инь. Однако, как и в большинстве древних письменных источников, в этих описаниях много повторений данных, содержащихся в более ранних сочинениях того же рода, и не всегда ясна датировка.
Третья группа источников китайских авторов - сочинения философов и религиозных деятелей. Их авторы не ставили перед собой задачу систематического изложения исторических событий. Однако, рассматривая философские и религиозные вопросы, авторы произведений обращались за примерами к реальным историческим событи- ям[9]. Например, для изучения комплекса проблем, связанных с распространением буддизма в Китае, большое значение имеют сочинения ранних буддийских проповедников. Они были собраны и переведены на французский язык Хуэй Цзяо в работе 1968 г. «Жизнеописания выдающихся монахов»[10].
Античные[11], византийские[12], арабские[13] и персидские[14] источники по вопросу древних контактов Китая с населением окружающих территорий сопоставимы по важности с китайскими текстами[15]. Возникновение в VII в. ислама и последовавшие затем завоевательные походы привели к тому, что в VIII в. арабский мир достиг границ Китая. В частности, в 713 г. в Чанъани, столице Тан, появилось первое посольство Халифата, а в 751 г. произошло непосредственное столкновение двух империй - известное сражение у реки Талас (крайний запад Киргизии), проигранное китайцами. Таким образом, начиная с VIII в. были установлены довольно тесные связи между западом и востоком Азии. В этом процессе, помимо дипломатов, военных и купцов, участвовали и ученые. В разное время в Китае побывали (или ознакомились с ним косвенно): Ибн-Вахб (2 пол. IX в.), Ибн Хордадбех (ок. 820 - ок. 912), Абу Зайд Ас-Сирафи (? - 979), Абу Са'ид Г ардизи (XI в.), ал-Идриси (1099-1166) и др.[16] Среди арабских сочинений, посвященных различного рода торговым путям и поездкам для установления дипломатических отношений, существует большое число работ IX-X вв., содержащих непосредственные сведения о самом ходе путешествия и некоторые подробности о посещаемых путешественником странах. Наиболее содержательны в этом отношении записки Абу-Дулафа[17], Салламы ибн-Тарджумана[18], Тамима ибн-Бахра[19], Ибн-Фадлана[20]. В 1310 году появляется письмо перса - Рашид ад-Дина, закончившее его «Мировую историю». В этой книге можно было найти большое количество информации о Китае[21].
Одними из первых, кто принес сведения о Китае в Европу, были Плано Карпини[22] и Гильом де Рубрук[23]. Сочинение Плано Карпини явилось первым оригинальным европейским произведением о тех областях Азии, о которых до него вообще не было достоверных сведений[24].
Заметное место среди источников по этнической истории китайцев VII-XIII вв. занимают записки путешественников-иностранцев, побывавших в Китае (наибольшей известностью пользуются путевые заметки венецианца Марко Поло, жившего в Китае уже после падения династии Сун[25]. В отличие от Карпини и Рубрука, цель миссии которых заключалась в том, чтобы установить дипломатические отношения с Китаем, у Марко Поло была иная цель - коммерческая. В своей книге Марко Поло кратко обрисовывает историческую ситуацию, которая сложилась в Китае к концу XIII в. В Срединном государстве к этому времени правила монгольская династия Юань. Марко Поло проводит четкую грань между китайцами и монголами.
Важными источниками по контактам являются памятники тюркской орхоно-енисейской письменности[26], согдийские[27], тохарские[28], тангут- ские[29] и прочие тексты в культурных центрах Центральной Азии.
Наряду с нарративными письменными источниками большое значение для изучения истории контактов Китая с народами Центральной Азии имеет эпиграфика. Иньские гадательные надписи (XIV-XI вв. до н.э.)[30] и чжоуские тексты на бронзовых ритуальных сосудах (XI-VI вв. до н.э.) содержат материал, на основе которого оказывается возможным проследить возникновение древнейших форм контактов. Среди эпиграфических памятников III в. до н.э. - III в. н.э. наибольшую ценность представляют тексты на бамбуковых пластинках, найденные в 1927-1934 гг. близ Цзюйяня (Внутренняя Монголия). Этот архив казенных и частных документов, насчитывающий более 10 000 фрагментов, датируется 102 г. до н.э. - 98 г. н.э.[31]. В конце 1960-х - начале 1970-х годов были сделаны новые важные находки эпиграфических памятников - не только ханьских, но и циньских. На шелке и пластинках из Чанша представлены не только древние рукописи и карты начала II в. до н.э.[32]. Для более позднего времени важными эпиграфическими источниками являются документы, обнаруженные в Дуньхуане в начале XX в.[33], фрески и рельефы, характерные для погребений некоторых соседних с китайцами народов - киданей, чжурчжэней, тангутов и т.д.[34]
Важным источником для понимания единства культур Центральной Азии и Северного Китая в древности стали наскальные изображения. Последовательное научное исследования петроглифов в регионе началось в 1970-х годах. Это, прежде всего, касалось петроглифов Горного Алтая, расположенного на территории России, Казахстана и Монголии. Только на территории Республики Горный Алтай (на территории России) к 1990-м годам удалось собрать и проанализировать информацию с более чем 200 памятников наскального искусства[35]. За последние годы новые наскальные изображения открыты в ранее не известных местах Алтая у с. Озерное, на Укоке и др.[36]. Появилось несколько монографий, тематических сборников, публикаций материалов и статей по наскальному искусству Горного Алтая. Также много наскальных изображений было открыто и исследовано в Монгольском Алтае[37], на территории Казахстана в Западном Алтае[38].
Что же касается части Алтая, расположенной на территории Китая, то исследования этого района начались гораздо позже. Работы 80-х гг. XX в. носили, в основном, информативный характер или касались частных вопросов[39]. Сейчас такие исследования ведет Лю Чинь- янь[40]. В результате исследований комплексов петроглифов на всей территории Горного Алтая, стало очевидным, что в периоды палеоме- таллической эпохи и раннего железного века изобразительные сюжеты и манера исполнения не отличаются. Более того, искусство алтайской наскальной живописи имеет сходство по стилю и сюжетам с наскальным искусством на территории других районов КНР, таких как горы Иньшань во Внутренней Монголии и Хэланьшань в Нинься-Хуэйском автономной районе[41]. В то время как поздние рисунки, выполненные в согдийской манере характерны для районов Горного Алтая, но уже не прослеживаются на других территориях.
Конечно, сходство на ранних этапах может являться проявлением традиционного уклада жизни в сходных условиях, но также может быть отражением этнополитической ситуации в регионе.
Историю этнокультурных контактов народов Центральной и Восточной Азии до появления письменных свидетельств возможно реконструировать только на основе археологических данных и интерпретации находок с древних памятников. Изучая материальные остатки жизнедеятельности людей, археология предоставляет исследователю этногенеза данные, характеризующие культуру тех или иных древних человеческих коллективов. Однако проблема критериев для выделения этнических общностей на археологическом материале еще не может считаться решенной в полном объеме[42].
Что касается археологических источников, то они многочисленны. Это, прежде всего, полные научные публикации археологических исследований наиболее важных памятников, которые могут служить основой для исследовательской работы, соответствующие альбомы находок и т.п. Помимо этого в качестве источников важны отчеты и сообщения об осмотре и раскопках археологических памятников в интересующем нас регионе или публикации отдельных находок. Однако многие памятники не являются по-настоящему исследованными, а публикации не редко содержат лишь краткий перечень основных находок, с минимальными описаниями, а часто и без них. Этим объясняется неравномерность в изложении археологического материала в нашем исследовании. Не имея возможности дать собственную характеристику отдельным предметам (нет данных о месте их регистрации и хранения), но, не считая себя в праве пренебречь ими, мы сочли необходимым привести то упоминание или описание артефакта, которое дается в публикации.
Глава 2. Историография
С темой нашего исследования связан широкий круг вопросов, рассмотрению которых посвящено большое количество работ отечественных и зарубежных авторов. Ввиду их многочисленности ниже мы остановимся на краткой характеристике тех направлений исследований, которые послужили основанием данной работы, а также отметим те освещенные в них вопросы, которые представляются наиболее важными.
Весь комплекс историографической литературы можно сгруппировать по основным направлениям исследований. Прежде всего, это перевод, изучение и комментирование письменных источников как китайских, так и западных. Во-вторых, это антропологические исследования, касающиеся физиологических доказательств этнических контактов населения Восточной и Центральной Азии в древности. В- третьих, это лингвистические исследования древних этнокультурных контактов. В-четвертых, это публикации и интерпретации археологических свидетельств этнокультурных контактов до начала функционирования Шелкового пути. И, наконец, это литература, посвященная обобщению и анализу всего комплекса данных по вопросу этнокультурных контактов населения Центральной Азии с Китаем после открытия Шелковой дороги.
2.1 Изучение письменных источников для реконструкции этнокультурных контактов Китая с народами Центральной Азии
Что касается изучения китайских письменных источников, то в силу их важности для востоковедов и историков почти все они переводились на русский и западноевропейские языки[43].
Одним из первых[44] в мировой науке в середине XIX в. Н.Я. Бичурин (Иакинф) дал сводку переводов данных из китайских источников, где помимо прочей информации содержатся известия о внешних связях Китая и по описанию народов Запада и Севера[45]. Его переводы основных китайских источников «Цяньханьшу» («История ранней династии Хань»), «Хоуханьшу» («История поздней династии Хань»), «Вэйшу» («История династии Вэй»), «Суйшу» («История суй- ской династии»), «Таншу» («История династии Тан») и др., по мнению Л.И. Думана, выполнены значительно лучше, чем авторами XVIII в., например, Ж. Дегинем[46] или К. Висделу[47], которые давали лишь их пересказ. К XIX в. относятся переводы китайских источников С. Жюльеном и Э. Шаванном. Первый, собрал и прокомментировал содержащиеся в китайских хрониках сведения о тюрках с середины VI до X в.[48]. Э. Шаванн издал переводы сообщений о Западном крае, составил полный каталог сведений китайских источниках о западных тюрках, перевел китайские документы, найденные А. Стейном и др.[49]
Указывая на точность свидетельств китайских историографов и их большие возможности в сборе и систематизации фактов по сравнению с их предшественниками и современниками-историками античного мира, а также предлагая непосредственный материал для систематического сравнения античных и китайских свидетельств, Н.Я. Бичурин на основе выявленных материалов, сопоставимых в географическом и в историческом аспектах, создал фон, на котором исследователи уточняют отдельные детали обшей исторической картины. Попытки обработать исторический материал целиком, в тех же хронологических и этнографических пределах, какие избрал Н.Я. Бичурин, пока не привели к значительной переоценке общей картины исторического развития. В «Собрании сведений о народах, обитавший в Средней Азии в древние времена», изданном в 1851 г. И переизданном через сто лет[50], основной задачей Н.Я. Бичурина было создание достоверного исторического, историко-этнографического и историко-географического обзора части территории азиатского материка на период со II в. до н.э. по IX в. н.э. Повторные переводы некоторых произведений, переведенных Н.Я. Бичуриным, были предприняты в середине XX в. отечественными востоковедами[51]. Сложным моментом при переводе и комментировании этих текстов была правильная унификация географических и этнографических названий. Особенно эта сложность проявилась при сопоставлении текстов источников некитайских авторов (монгольских, персидских, арабских и турецких). Поэтому большое значение для интерпретации сведений древних авторов имеют археологические исследования.
Определению значения взаимодействия Востока и Запала для духовного и материального прогресса в древности посвятил свои исследования В.П. Васильев. В 1859 г. был опубликован его труд «История и древности Восточной части Средней Азии от X до XIII веков»[52]. В этой работе В.П. Васильев, продолжая труд Н.Я. Бичурина, демонстрирует свой подход к изучению средневекового прошлого народов сопредельных с Китаем стран. Во-первых, он расширяет и пытается критически осмыслить круг источников, пригодных для характеристики некитайских народов в период Древней истории. Во-вторых, он обращает внимание на важность периода с X по XIII в., который не был исследован Н.Я. Бичуриным из-за отсутствия сведений о нем в китайской официальной историографии[53]. В.П. Васильев разрабатывает вопросы, ставшие впоследствии основными для работ Б.Я. Владимирцова и С.А. Козина, исследовавших историю монгольского могущества в этот период[54]. В-третьих, В.П. Васильев пытается разрешить вопрос о причинах необычайного многообразия наименований кочевых народов, крайне затрудняющего возможность проследить реальные пути этногенеза и этнического развития большинства из них. Эту ситуацию он объяснял тем, «что огромные пространства Средней Азии издревле говорили языками, близкими к нынешним, т.е. на востоке маньчжурским, в центре - монгольским и на западе - турецком»[55]. Подобной же теории придерживаются некоторые отечественные исследователи XX в.[56] В.П. Васильев приходит к выводу, что в кочевом мире военные столкновения в одной его части неизбежно вызывали резонанс на всем остальном пространстве расселения номадных племен[57].
В.П. Васильев вместе с другими востоковедами - К.Г. Залеманом, В.Р. Розеном и В.В. Радловым - содействовал организации Орхонской экспедиции с целью исследования открытых в Монголии образцов рунической письменности. После расшифровки и перевода тюркских текстов памятников Кюль-Тегина (731 г.) и Бильге-кагана (734 г.) В.П. Васильев публикует свои переводы китайских текстов, выгравированных на этих памятниках[58].
Н.В. Кюнер, крупный отечественный востоковед, 50 лет тому назад в своем труде «Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока» счел необходимым внести в исследования отечественных и зарубежных авторов частичные исправления и уточнения[59]. По его замыслу, книга должна была служить дополнением и продолжением труда Н.Я. Бичурина, но переросла в самостоятельное исследование, включив переводы разделов из хроник «Вэйчжи» (из летописи «Саньгочжи» - («Описание трех царств») и «Цзиньшу» («История династии Цзинь») и отрывки из других сочинений по той же тематике, не переведенных ранее.
Существуют библиографии переводов из китайских династийных историй и самих историй и сочинений, содержащих материал по вопросу этнокультурных отношений Китая с народами центральноазиатского региона. На русском языке - это введение Н.В. Кюнера к переизданию переводов Н.Я. Бичурина («Работы Н.Я. Бичурина (Иакинфа) над переводами китайских источников для "Собрания сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена”»), содержащее перечень 35 китайских работ. Оно включает их краткую характеристику и подробное изложение содержания глав, посвященных соседям Китая. Существует и более полная работа такого рода «Библиография китайской литературы о народах Севера, Амура, Сибири, Монголии и Средней Азии», подготовленная Н.В. Кюнером к 1947 г.[60]
В.С. Таскин указал на некоторые существенные погрешности в переводах Н.Я. Бичурина, что, по его мнению, послужило причиной некоторых неверных выводов, сделанных отечественными учеными, которые основывали свои исследования прежде всего на его работах[61].
- С. Таскину принадлежит важная заслуга перевода и интерпретации китайских источников, непосредственно касающихся вопросов этнокультурных контактов некоторых народов Центральной Азии с Кита- ем[62]. В 1980-1990-е годы были опубликованы три тома из четырехтомника «Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв.», в которых имеются переводы китайских источников, касающихся истории кочевых народов в Китае. Все тексты сопровождаются подробными комментариями[63]. Кроме того, Р.В. Вяткин и В.С. Таскин издали девять томов «Исторических записок» Сыма Цяня[64]. Также переводу китайских источников, содержащих важную информацию об этнокультурных контактах с народами Центральной Азии, посвятила свои работы Л.А. Боровкова[65].
Расшифровка тюркской орхоно-енисейской письменности, находки согдийских, тохарских, тангутских и прочих текстов в культурных центрах Центральной Азии и их тщательная обработка резко изменили устоявшиеся представления об уровне культурного развития и специфике политической истории центральноазиатского региона. Большое значение в вопросах этнической идентификации археологических материалов сыграли переводы древнетюркских рунических текстов Е. Малова[66] и С.Г. Кляшторного[67].
Благодаря целому ряду разработок арабские и персидские источники стали вполне сопоставимы по своему значению с китайскими. Среди арабских сочинений, посвященных различного рода торговым путям и поездкам для установления дипломатических отношений, существует относительно большое число работ IX-X вв., содержащих непосредственные сведения о самом ходе путешествия и некоторые подробности о посещаемых путешественником странах. Эти сведения очень часто не укладываются в канонические формы, использовавшиеся арабо-персидскими авторами при описании населенных местностей Земли, ее географических поясов и различного рода дорог, по которым происходили постоянные сообщения между халифатом и странами, находившимися от него в разной степени отдаленности. Последнее уточнение очень важно потому, что в разные периоды истории возможности контактов с отдаленными странами резко затруднялись из-за различного рода длительных миграций больших групп населения, прекращения дипломатических отношений с теми или иными соседними государствами, ухудшения состояния дорог и многими других факторов.
В одном из медресе г. Мешхеда был обнаружен сборник географических сочинений, содержащий, в частности, две записки арабского литератора Абу-Дулафа Мисара ибн-аль-Мухалхила аль-Йанбуи аль- Хазраджи[68]. Эти записки важны своими сведениями по истории и географии средневековой Азии, поскольку он сообщает о тех территориях и народах, которые стали ему известны на пути из Бухары в Китай[69].
В 1310 г. появляется письмо перса - Рашид ад-Дина, закончившее его «Мировую историю». В этой книге можно было найти большое количество информации о Китае[70].
Из европейцев, которые принесли в Европу достоверные сведения о Китае и сопредельных территориях, следует упомянуть Плано Кар- пини[71]. Полных рукописных копий латинского оригинала труда Карпини известно не менее пяти, и все они хранятся в Западной Европе. Общепризнанно лучшим переводом до сих пор считается перевод сочинения Карпини, сделанный с латинского текста А.И. Малеиным, который был издан вместе с его же переводом сочинения другого путешественника - Рубрука[72]. Из всех европейских путешественников только Рубрук оставил достоверное описание Каракорума периода расцвета. Он собирал сведения о местах по его маршруту, которые сам не мог посетить. Считается, что именно Рубрук первым в Западной Европе в своем сочинении отождествил жителей Китая с «Серами», известными из трудов древних географов.
Изучению письменных источников на европейских языках посвящено много литературы. В.В. Малявин в «Книге путешествий» предоставляет информацию о наиболее знаменитых путешественниках, побывавших на Востоке и оставивших после себя письменные свидетельства о странах, где они побывали[73]. В книгу были собраны и интерпретированы многие источники, посвященные оценке китайского мира европейскими путешественниками. Например, он анализирует «Книгу о разнообразии мира» Марко Поло[74]. Помимо анализа свидетельств источников, автор повествует об исторических процессах, в ходе которых происходило знакомство Востока и Запада.
Фундаментальной работой, в которой поднимаются некоторые вопросы, касающиеся исследуемой проблемы, является монография Д.В. Дубровской «Миссия иезуитов в Китае»[75]. Также руководствуясь китайскими и западными источниками, автор и другие исследователи выделяют периоды контактов между Европой и Китаем: первый - развитие связей Европы с Китаем воплотили францисканцы и Марко Поло, второй, начиная в XVI в., - период активных взаимодействий европейцев с Китаем. Он связывается с открытием морского пути в Индию и Китай вокруг Африки[76].
Некоторые вопросы по этнокультурным контактам Китая в эпоху средневековья рассматриваются в работах А.М. Позднеева[77], А.А. Бокщанина[78], М.Ф. Чигринского[79], О.Л. Фишман[80] и др.
В зарубежной историографии одной из важнейших работ по истории распространения христианства в Китае является монументальный труд Боба Уайла «Unfinished Encounter: cristianity of China», где просматривается эволюция связей между Европой и Китаем начиная с прихода в Китай несториан в период династии Тан и заканчивая деятельностью иезуитов[81].
2.2 Изучение антропологических и лингвистических данных для реконструкции этнокультурных контактов Китая с народами Центральной Азии
Вторую группу исследователей, которые в своих работах касаются проблемы контактов центрально- и восточноазиатского населения, составляют антропологи. Они рассматривают проблему формирования современного населения на основе краниологических, одонтологических, серологических и других данных. Традиционная китайская историография основывалась на тезисе, что китайцы всегда существовали на той территории, которая является основой их государства. Одним из первых китайских исследователей, который критично отнесся к традиционной трактовке этногенеза китайцев был Лян Цичао[82]. Рассматривая этническую специфику китайцев, он ставит три основных вопроса: во-первых, являются ли китайцы аборигенами или же они пришли на занимаемые территории извне; во-вторых, возник ли китайский этнос из одного источника или он представляет смешение разнородных элементов; и, в-третьих, где сложилось ядро этнической общности китайцев. В результате своих исследований Лян Ци-чао пришел к выводу, что основа китайского этноса возникла в результате смешения различных племенных групп на территории Среднекитайской равнины от Хэнани на западе до Шаньдуна на востоке.
Китайский ученый Вэй Цзюй-сянь в своем исследовании, опубликованном в 1937 г., полагает, что в процессе формирования этнической общности китайцев существовали два компонента. Одно из них иньцы - южное, сформировавшееся в Сычуани. Второй компонент этногенеза китайцев - ся, сформировавшиеся в северо-западных районах Китая, по своему физическому типу относились к кавказской расе.
В последующие десятилетия этногенез китайцев рассматривался как совокупность ряда исторических и антропологических проблем.
В расовых классификациях начала XX в. китайцы обычно включались в монголоидную группу и описывались вместе с народами Северной и Центральной Азии[83]. Схему антропологических вариантов Северного Китая дал С.М. Широкогоров[84].
Большой вклад в разработку теории расоведения, методологии и принципов использования антропологического материала как исторического источника внес Г.Ф. Дебец - основатель нового направления в науке о человеке - палеоантропологии. Именно он высказал мысль
о широком распространении среди карасукцев дальневосточных узколицых монголоидов, близких к антропологическим типам древних северных китайцев. Результатом многолетней работы был его труд «Палеоантропология СССР»[85].
Развитие взглядов по этому вопросу отечественных и зарубежных антропологов подробно проанализировано Н.Н. Чебоксаровым[86]. Н.Н. Чебоксаров провел анализ антропологического состава современных китайцев (ханьцев) и других народов Китая, а также соседних стран Азии, позволивший выделить монголоидные, австралоидные и европеоидные компоненты. Ему удалось проследить этапы расовой трансформации китайского населения во все периоды его истории. Известно, что большинство населения Восточной и северной части Центральной Азии относится к монголоидной расе. Однако монголоидные расы так неоднородны и разнообразны, что на данный момент в антропологической науке предпочитают отказаться от старого термина «монголоидная большая раса» и пользоваться термином «монголоидные расы». В работе «Основные принципы антропологических классификаций» Н.Н. Чебоксаров[87] предложил северных монголоидов назвать континентальными (они представлены, например, сибирскими народами), а южных и восточных - тихоокеанскими (они представлены, например, малайцами)[88]. Он считал, что формировании континентальных монголоидов участвовали европеоиды, а в формировании тихоокеанских монголоидов - негроавстралоиды[89].
Отдельный вопрос для исследователей составляют лингвистические связи китайского языка с языками запада Евроазиатского континента. Сходство отдельных слов древнекитайского языка с индоевропейскими корнями было отмечено еще в XIX в., но планомерный академический поиск индоевропейских и древнекитайских языковых соответствий начался в 60-х годах XX в. В 1967 г. Я. Уленброк опубликовал статью, в которой утверждал, что количество китайско-индоевропейских соответствий настолько велико, что наступила пора говорить
об их языковом родстве[90], а народы культуры крашеной керамики говорили на индоевропейских языках и пришли на территорию современной провинции Ганьсу с запада между 3000 и 2500 годами до н.э.[91] В 1969 г. теорию Я. Уленброка поддержали Т. Улвинг[92] и Л.С. Василь- ев[93]. Однако в целом взгляды Я. Уленброка не встретили одобрения лингвистов, работающих в области истории китайского языка. В научном обосновании китайско-индоевропейского родства далее всех продвинулся Э. Пулиблэнк. Он отметил, что современные исследователи древнейшего состояния индоевропейских языков реконструируют такой этап их развития, когда основные морфемы в этих языках были чисто слоговыми. В этой древнейшей односложной форме они уже могут быть сравнены с древнекитайскими словами[94].
Южная часть Восточной Азии населена народами, языки которых впервые были использованы в типологической классификации языков Терьеном де Лакуперье[95]. Классификация языков В. Шмидта также основывается на многих типологических критериях[96]. В. Шмидт выделял в ареале Восточной Азии китайско-тибетские языки, к которым он причислял также и енисейские, считая их крайними северными языками этой группы.
Лексические параллели сами по себе, еще не могут быть доказательством древнего родства, но они приобретают доказательную силу, если отражают единую культурно-историческую эпоху идентичную или очень сходную природную нишу, в которой складывалась культура и протекала историческая миграция соответствующих этносов. Например, исследования последних лет в области лингвистики, в частности работы Э. Вайды, доказывают наличие древних родственных связей между дене-индейцами и енисейцами. Впервые убедительно доказана действительно имевшая место миграция древнего населения из районов Центральной Азии в Северную Америку[97].
Происхождение общей лексики в протоевропейском и древнекитайском языках, с точки зрения лингвистов, может быть объяснено через заимствование. По степени распространения заимствованных слов можно судить об относительной древности этих заимствований. По этому критерию установлено, что енисейская лексика входила в сино-тибетскую еще в период сино-тибетского единства. В этот же период происходило и проникновение протоевропейской лексики в сино- тибетскую. Когда ностратические заимствования встречаются только в китайском, и не встречаются в других сино-тибетских языках, это означает, что они были заимствованы в более позднее время - после разрушения сино-тибетского языкового единства.
С.А. Старостин, один из отечественных ученых, развивавших положения, выдвинутые создателем ностратического сравнительного языкознания В.М. Илличем-Свитычем, вдвоем с С.Л. Николаевым создал реконструкцию северокавказской семьи (продолжая работу, начатую в свое время Н.С. Трубецким). Он открыл и обосновал сино- кавказскую генетическую общность, включающую в себя северокавказские, енисейские и сино-тибетские языки - вторую макросемью языков Евразии[98]. Эта теория была поддержана и развита рядом ученых[99]. Исследователи, предложившие и наиболее активно разрабатывавшие саму идею сино-кавказской языковой общности, предлагали локализовать ее в западных областях Передней Азии, возможно даже, в Анатолии[100]. После распада этой макросемьи, по их мнению, сино- тибетцы и кеты двинулись на восток. Ряд исследователей, основываясь на анализе культурной лексики сино-кавказского языка и данных палеоботаники и археологии, считает напротив местом формирования сино-кавказской языковой общности Восточную Азию[101].
В вопросе об этнокультурном взаимодействии Китая с народами Центральной Азии в древности важной составляющей является тохарская проблема. Хотя мы непосредственно не касаемся вопросов, связанных с контактами народов на территории Синьцзяна, однако тохарский вопрос затрагивает большую часть населения территорий Центральной Азии[102]. Исследования письменного тохарского наследия продолжаются в течение всего XX века и до сих пор. Во-первых, важно определить место тохарских языков в индоевропейской семье[103]. Во- вторых, исследуется вопрос о пути прихода этого индоевропейского народа в оазисы Синьцзяна[104]. В-третьих, особого внимания заслуживает вопрос об определении археологической культуры, которая могла бы являться демографической средой для развития и распространения тохарских языков. Так, в 1963 г. Б.В. Горнунг связал носителей тохарских языков с абашевской культурой Среднего Поволжья. В западноевропейской литературе к рубежу веков сложилось представление, что носителями тохарских языков было население афанасьевской и, возможно, андроновской культуры[105]. В 2000 г. Л.С. Клейн обосновал точку зрения о происхождении тохарских языков из движущихся на восток групп фатьяновско-балановской культуры, соединившейся с карасукской культурой[106]. Принимая во внимание материалы с середины 1 тыс. до н.э., происходящие из Синьцзяна и Центральной Азии, исследователи говорят о наличии раннего движения населения с востока на запад[107]. Однако в самом археологическом материале признаков, указывающих на использование индоевропейской речи в тех или иных культурах, выявить невозможно при современном состоянии разработки этнокультурной проблематики[108]. Но исследования, проведенные в последние десятилетия в самом Синьцзяне, показывают, что скифо-сакский компонент в местных культурах в конце бронзового и начале железного веков проявляется с наибольшей интенсивностью[109].
На данный момент является очевидным, что синьцзянский комплекс в 1 тыс. до н.э. - 1 тыс. н.э. не был гомогенным. Но для того, чтобы сказать с уверенностью, какие именно компоненты культуры доисторических археологических комплексов должны соответствовать этнокультурной специфике популяции, говорящей на тохарских языках, в настоящий момент не хватает данных.
2.3 Публикация, интерпретация и исследование археологических материалов этнокультурных контактов Китая с народами Центральной Азии до открытия Шелкового пути
Исследование археологических источников сложения древней культуры Китая было начато в конце XIX в. На то время основная часть археологических артефактов была результатом случайных находок или раскопок незначительного количества памятников в основном в Северной Хэнани (в окрестностях современного г. Аньян и Инь- сюя - иньского городища). Уже в этот первоначальный период ученым стало очевидно, что существовали тесные контакты между Централь- ноазиатстким регионом и Китаем. С.М. Георгиевский и Терьен де Ляку- перье, например, связывали истоки древней культуры Китая с какими- то древними сакскими элементами[110].
Научные археологические исследования в Китае фактически начинаются в 20-х годах XX в.[111]. С этого времени вопрос о тесных этнокультурных контактах Китая с культурами народов Запада стал активно обсуждаться в научном сообществе. К 60-м годам результаты исследований, относящиеся к древнейшим периодам истории Китая и Маньчжурии до эпохи Хань, были собраны Чжень Де-кунем[112]. Исследования по археологии Китая от древности до эпохи Инь наиболее планомерно велись в Аньяне, Чжэнчжоу, Фэнси. На данный момент наиболее разработана археология Синьцзяна, Сычуани, Цинхая и Ганьсу.
Изучение кочевнических культур Восточного Туркестана учеными России и других европейских стран началось в XIX в. Одним из первых путешествие в Кашгар в 1858 г. удалось совершить известному казахскому ученому Ч.Ч. Валиханову. В 1870-1890-х годах в Восточном Туркестане побывали экспедиции Н.М. Пржевальского, Г.Н. Потанина, Г.Е. Грумм-Гржимайло и др.
Наиболее существенные результаты в собственно археологическом исследовании региона были достигнуты российскими и европейскими учеными в конце XIX - первой трети XX в. В 1890-1891 гг. путешествие по Памиру, Тянь-Шаню и сопредельным областям совершил выдающийся шведский исследователь Свен Гедин. В дальнейшем, в 1893-1897, 1899-1902, 1906-1907 и 1927-1935 гг. он выступил организатором еще четырех экспедиций в Центральную Азию, включая Синьцзян и Тибет, в которых и сам принимал активное участие, внеся тем самым значительный вклад в развитие китайской археологии. Коллекции, собранные С. Гедином, были выставлены в крупнейших музеях Европы и привлекли к себе всеобщее внимание. Он опубликовал несколько книг, переведенных на многие европейские языки, в том числе на русский. Все это способствовало активизации исследований синьцзянских древностей.
В 1898 г. в Восточном Туркестане работала экспедиция Д.А. Клеменца - первая специально снаряженная и направленная Императорской Академией наук археологическая экспедиция в этом районе. Д.А. Клеменц обследовал в Турфанском оазисе памятники Яр- Хото, Безеклик, Туюк-Мазар и некоторые другие, собрал ценные материалы, зафиксировал рунические надписи в пещерах.
Большую коллекцию археологических находок собрал консул России в Кашгаре Н.Ф. Петровский. Изучением древних памятников Синьцзяна занимался и другой русский дипломат, консул в Урумчи
Н.Н. Коротков. Собранные ими материалы обрабатывались ведущими учеными того времени (например, академиком С.Ф. Ольденбургом).
С 1900 г. начал свои многолетние исследования в Восточном Туркестане А. Стейн[113]. В 1900-1901, 1906-1908, 1913-1915 гг. он совершил три большие экспедиции в пределы Синьцзяна и собрал археологический материал.
Еще в 1902 г. в Восточном Туркестане начала работать Германская археологическая экспедиция под руководством А. Г рюнведеля, а затем А. фон Ле Кока. В результате ее деятельности собраны материалы по настенной живописи и средневековым рукописям. А. Грюн- ведель опубликовал древности из памятников Турфанского оази- са.А. фон Ле Кок издал серию монографий по фрескам Восточного Туркестана, опубликовал собранные манускрипты и археологические находки.
Также в начале XX в. в Восточном Туркестане работали японская экспедиция К. Отани и французская - П. Пельо.
Результаты академических экспедиций конца XIX - первой трети XX в. позволили поставить вопрос о взаимосвязях кочевых и оазисных культур Восточного Туркестана, о влиянии на них Китая, о существовавших между ними торговых и культурных контактах, о религиозных воззрениях кочевников; даже реконструировать (благодаря настенной живописи) внешний облик представителей отдельных племен.
К сожалению, большая часть находок происходила из сборов на поверхности или приобреталась у местных жителей, а проводившиеся раскопки не всегда строго документировались. Поэтому для характеристики культур древних и средневековых кочевников Восточного Туркестана было необходимо проведение новых археологических исследований и сопоставление полученных находок с письменными источниками. Среди археологических памятников были выделены отдельные кочевнические элементы, связанные, прежде всего, с ранними - скифским и хуннским - этапами. Для более поздних периодов созданы обобщающие работы, основанные большей частью на письменных и эпиграфических источниках.
В 1902 г. на XIII конгрессе ориенталистов было окончательно оформлено создание Международного союза для изучения Центральной и Восточной Азии, во главе которого встали члены российского национального комитета академики В.В. Радлов и С.Ф. Ольденбург[114]. В 1906-1908 гг. путешествие в Восточный Туркестан совершил полковник Генерального штаба российской армии, впоследствии ставший фельдмаршалом, регентом и президентом Финляндии, К.Г.Э. Маннергейм.
Самые крупномасштабные археологические исследования древностей Восточного Туркестана проведены экспедициями Императорской Академии наук в 1909-1910 и 1914-1915 гг., которые возглавлял С.Ф. Ольденбург. Им были проведены обследования в районе Кашгара и Шикшина. Завершением этого периода в истории изучения древностей Восточного Туркестана можно считать Центральноазиатскую экспедицию Н.К. Рериха.
В результате работ, проводившихся учеными разных стран в течение нескольких десятилетий с конца XIX до первой трети XX в., собран обширный археологический материал, который был частично обработан, осмыслен и введен в научный оборот.
Исследование археологического материала с территории Центральной Азии, сопоставление скифских, центральноазиатских и китайских «художественных форм» также привело ученых к выводу, что памятники на всей этой огромной территории тесно связаны между собой и имеют общее происхождение[115].
Накопленный обширный материал позволил исследователям сделать обобщения межцивилизационного уровня. Для древнейших периодов истории наиболее показательными являются предметы материальной культуры, связанные с бытом, поскольку они отражают процесс заимствования и адаптации новых технических элементов в местной традиции.
Контакты между населением Восточной и Центральной Азии наблюдаются уже с эпохи палеолита. Нижнепалеолитические культуры
Китая стали активно исследоваться начиная с 40-х годов XX в. В фундаментальной работе «О возникновении локальных различий в культуре палеолитического периода», опубликованной в 1951 г.[116],
С.Н. Замятнин выделил три области развития позднепалеолитической культуры - европейскую приледниковую, средиземноморскоафриканскую и сибирско-китайскую, положив начало сравнительному анализу древнейших культур этих регионов.
В 1960-1980-е годы в археологии палеолита преобладал локально-культурный подход в объяснении вариаций инвентаря отдельных памятников каменного века. Были выделены многочисленные культуры (локальные группировки), основанные главным образом на типологии и статистике наборов артефактов и реже на стилистике их оформления. Однако археологические исследования на территории Евразии показывают единство палеолитических культур этого региона. Не исключая локальности и специфики отдельных элементов, их следует рассматривать, тем не менее, в плоскости взаимосвязей и взаимовлияний.
В 20-х годах XX в. начинается последовательное и систематическое изучение неолитических культур Восточной и Центральной Азии. Раскопки неолитических памятников были предприняты Ю.Г. Андерсоном в провинции Ганьсу. Находки Ю.Г. Андерсона, обнаружившего в начале XX в. в бассейне Хуанхэ крашеную керамику, напоминающую аналогичные неолитические памятники запада Евразии, возбудили интерес к поискам прародины китайцев далеко за пределами современного Китая. Ю.Г. Андерсон, обобщая результаты своих исследований, выдвинул теорию о том, что «протокитайцы» - создатели культуры крашеной керамики - были мигрантами с Запада. Первоначально они, продвигаясь в восточном направлении, достигли Ганьсу, а затем проникли на территорию Хэнани[117]. Б. Карлгрен предложил несколько иную интерпретацию фактов, полученных Ю.Г. Андерсоном: «протокитайцы» обитали в бассейне Хуайхэ еще в донеолитическое время, а впоследствии туда переселились и смешались с «протокитайцами» другие племена, принесшие с собой культуру крашеной керамики. В оценке и интерпретации Ю.Г. Андерсоном неолитической крашеной керамики Китая важным является то, что он первым обратил внимание на сходство яншаоской росписи с орнаментацией керамики из Анау, Суз и Триполья[118]. В этой связи он выдвинул гипотезу о том, что культура крашеной керамики была привнесена в Китай извне, с запада. Следует, однако, сказать, что с течением времени (на протяжении двух десятилетий) взгляды Ю.Г. Андерсона на данную проблему эволюционировали вплоть до полного отхода от прежней точки зрения. Так, в работе 1923 г. «Ранняя китайская культура» он выдвигал предположения о заимствованном характере ганьсуской и хэнаньской крашеной керамики и о том, что тысячи километров, отделяющие Ганьсу и Хэнань от Анау, Суз и Триполья, не могли служить непреодолимой преградой[119], а в 1934 г. утверждал, что крашеная керамика проникла в Китай уже «в законченном виде», и ученые стоят «в начале большого периода исследований, когда все свидетельствует о том, что Центральная Азия была "землей обетованной", откуда в Китай проникла крашеная керамика»[120]. Позже Ю.Г. Андерсон пересмотрел свои прежние взгляды[121]. Причиной этого, по его собственным словам, было то, что, когда он писал первые работы по этой проблеме, ему было известно лишь хэнаньское яншао. Новые данные давали совершенно иную картину: во-первых, крашеная керамика, не имеющая, по мнению Ю.Г. Андерсона, ничего общего с яншаоской, была обнаружена в Синьцзяне; во-вторых, он пришел к выводу, что «наиболее близкие соответствия с западом встречаются не в яншао, а в мачане», а «поразительные совпадения между росписью Триполья и мачана не нуждаются в комментариях»; в-третьих, мачанская роспись, по Ю.Г. Андерсону, обнаруживает сходство не только с трипольской, но и с синь- цзянской[122].
Все это позволило Ю.Г. Андерсону предложить иную концепцию: крашеная керамика в Китае автохтонна. Вместо предполагавшегося ранее импорта с Запада имело место взаимовлияние ближне- и дальневосточного региональных комплексов крашеной керамики. Причем Ю.Г. Андерсон вполне допускал, что в ряде случаев не Восток, а, напротив, Запад был подвержен влиянию, что отразилось в «орнаменте смерти», автохтонном для Китая, но известном также как в Анау, Триполье, так и в Скандинавии (эта мысль была подсказана ему Б.Л. Богаевским, работавшим в Стокгольме с китайскими коллекциями)[123].
В итоге Ю.Г. Андерсон пришел к выводу, что «нет никаких следов, указывающих на то, что какая-либо другая раса принимала участие в изготовлении хэнаньской и ганьсуньской керамики в период яншао»; «все говорит о том, что китайцы были гончарами с самого начала появления культуры яншао»; «никоим образом не будет преувеличением допустить, что дальневосточные провинции расписной керамики образуют культурный комплекс столь же многообразный и обширный, как и ближневосточный»[124]. Высказанные им идеи и собранная им богатая коллекция яншаоской керамики послужили отправной точкой для многих исследователей.
Л.С. Васильев реконструирует предысторию формирования в бассейне Хуанхэ культры яншао, считая, что на рубеже 4-3 тыс. до н.э. из Ирана в Центральную Азию шла интенсивная инфильтрация земледельцев, в результате чего на этих территориях возникли перемещения масс земледельческого населения. Вследствие перемещений носителей культуры расписной керамики Центральной Азии одна из племенных групп, где-то в районе современного Синьцзяна, вступила в контакт с местными доземледельческими монголоидными племенами, населявшими тогда Северный Китай, Монголию и ряд смежных районов Азии[125]. Позднее Л.С. Васильев отказался от поисков черт прямого сходства между яншао и анау[126]. Однако он придерживался тезиса о том, что центром первоначального формирования культуры яншао была территория Ганьсу[127].
Таким образом, одна из наиболее важных проблем, которая могла бы помочь ответить на вопрос о возможных влияниях и определить приоритетную роль Запада или Востока в древних контактах - это вопрос о поиске прототипов изображенных на яншаоской керамике орнаментов и дешифровке семантики росписи. В китайской научной литературе нет ни одного исследования, посвященного этому вопросу. Но если в последнее время все большее число китайских археологов, так или иначе, затрагивают эту проблему, то раньше внимание к ней было незначительно[128]. Большинство китайских археологов[129] подчеркивает непрерывную преемственность ганьсуньского орнамента, решительно отвергают теорию западных влияний[130].
Однако это мнение не совпадает с выводами европейских и отечественных исследователей. Уже к концу 1920-х гг. высказанная впервые Ю.Г. Андерсоном идея о возможном западном происхождении яншао (или мощном западном влиянии на него) стала очень популярной у историков. На этих позициях стояли О. Менгин, Г. Шмидт, О. Франке[131]. В 1930-е гг. и в последующие десятилетия этой концепции придерживались Л. Бахофер, Ч. Бишоп, Ч. Фитцджеральд, Э. Вернер, Ф. Бергман, Р. Груссэ, М. Лер, А. Салмони и др.[132] Из археологов точку зрения о сходстве яншаоской росписи с трипольской и анауской первым поддержал шведский археолог Т. Арне. В 1925 г., через два года после того, как Ю.Г. Андерсон высказал эту идею, вышло в свет его исследование, где он попытался рассмотреть китайскую неолитическую керамику в еще более широком контексте, включив в него также Японию и Индию. Сопоставляя китайский и японский неолитические орнаменты, Т. Арне пришел к выводу, что «вероятно, не будет слишком смелым предположение, что первобытная расписная японская керамика была импортирована из Китая или, по крайней мере, скопирована с китайской»[133]. Сравнение росписи яншаоской керамики с ее западными аналогам дает, по мнению Т. Арне, право утверждать, что «связь между Китаем и юго-востоком Европы существовала с самого начала неолитической эпохи, хотя все связующие этапы и неизвестны»[134].
Обосновывая тезис о западных корнях китайского неолита, ни Ю.Г. Андерсон, ни его последователи не подкрепляли свои доводы сравнительным анализом семантики орнамента. Их предположения строились на основе исключительно внешнего, визуального сопоставления росписей, что само по себе не может служить строгим доказательством. Впоследствии одно из направлений исследования древней керамики Китая ориентировалось на содержательную сторону яншао- ской росписи. Кроме уже называвшихся Ю.Г. Андерсона и Б. Карлгре- на[135] в числе наиболее заметных его представителей на первом этапе исследования следует упомянуть X. Рид. Ей принадлежит большая статья о символике погребальной керамики, где она сравнивает многочисленные западные образцы с китайскими и предлагает свои объяснения их семантики[136]. По мнению X. Рид, «орнамент смерти» можно обнаружить не только на изделиях из Ганьсу, но и на большом числе керамических сосудов эпохи неолита из Северной, Западной, Центральной и Южной Европы. Анализ этнографических источников привел ее к выводу о том, что узор типа death pattern использовался в целях апотропеической магии (для отвращения зла, против «дурного глаза» и т.п.) и тесно связан с культом мертвых. Последней проблеме посвящена специальная работа X. Рид[137], в которой она прослеживает китайско-европейские параллели в ритуалах, связанных с плодородием и почитанием предков.
К семантике китайского энеолитического орнамента обращалась шведская исследовательница М. Билин-Альтин. В одной из своих работ она посвятила его семантике небольшой раздел[138]. Изображения змей, похожие на аналогичные из Суз, по ее мнению, связаны с «первобытным культом плодородия»; «плодородие в широком смысле» символизируют и треугольники; зигзаги обозначают молнию и плодоносящий дождь; волнистые линии - воду; каури - сексуальный символ; более сложные узоры, такие, как меандр, опять-таки изображают потоки низливающегося дождя.
Характерной особенностью, присущей дешифровкам К. Хентце, является стремление к широким обобщениям историко-культурного плана. Он без колебаний говорит не просто о сходстве, но о безусловном, на его взгляд, генетическом родстве яншаоских росписей и изобразительного искусства самых разных народов, культур и континентов - от древних цивилизаций Ближнего Востока до Южной Америки.
К. Хентце ставит яншаоские, иньские и чжоуские изображения в один ряд с ближневосточными, юго-восточноазиатскими, центральноамериканскими, приписывая им одинаковую семантику и общее происхождение. По его убеждению, не подлежит сомнению, например, тот факт, что «древнеамериканские культуры оплодотворялись из Азии»[139]. Аналогии между древнекитайской и американскими культурами проводились и до К. Хентце, но при этом они подкреплялись более или менее вескими наблюдениями и не носили безапелляционного характера (Э. Эркес, например, не настаивал на генетическом родстве[140]).
Применительно к яншаоскому орнаменту К. Хентце высказывал мнение о том, что, судя по его семантике, яншао нельзя отождествлять с тибетскими или тюркскими пограничными народностями. «Орнаментация яншао так же связана с земледелием, календарем и астральным культом, как и роспись керамики из Элама, Суз I и Суз II»[141]. Отдельные яншаоские сюжеты прямо выводятся им с Ближнего Востока и объясняются с помощью шумерских мифов[142].
Как одного из идейных последователей К. Хентце можно назвать немецкую исследовательницу Н. Науманн. В своих исходных посылках она фактически копирует взгляды бельгийского синолога. Специально не занимаясь семантикой яншао, Н. Науманн вместе с тем широко привлекает яншаоские образцы в качестве аналогий при интерпретации искусства японской неолитической культуры дзёмон. В своем понимании смысла яншаоских изображений она повторяет К. Хентце. Отметив поразительные, на ее взгляд, совпадения в образцах древнего искусства дзёмона, яншао, Центральной Америки, Ирана, Ближнего Востока, Крита и Греции, Н. Науманн пришла к выводу, что «предполагать их самостоятельное возникновение было бы абсурдно». Истоки она, как и К. Хентце, предлагает искать в Месопотамии, откуда «с запада на восток и распространялись названные религиозные идеи и связанная с ними символика»[143].
Важным исследованием семантики яншаоской орнаментации стала книга А. Буллинг[144]. От предшествующих работ она отличается не только большей полнотой и широким охватом материала, но и стремлением подвести под интерпретацию образов неолитического искусства теоретическую базу, т.е. выработать метод исследования. Рассмотрев семантику яншаоской орнаментации, А. Буллинг присоединилась к тем, кто выводил корни китайского неолита с Запада. По ее убеждению, связи между Дальним Востоком и Западом должны были существовать еще в доисторическую эпоху. Это, как она полагает, подтверждается концептуальной общностью доисторических культур Востока и Запада, проявившейся, в частности, в содержании неолитической росписи. Яншаоские узоры, по мнению А. Буллинг, - «символы универсальной религиозной концепции, медленно распространявшейся из своего центра в Западной Азии на дальние окраины древнего мира»[145]. Однако в настоящее время отождествления А. Буллинг не имеют доказательной силы, поскольку базируются лишь на внешнем подобии.
Из западных авторов XX в. больше никто к семантике яншаоской росписи специально не обращался. Отдельные замечания или оценки можно встретить в обобщающих работах по китайской археологии[146] или в публикациях, в какой-то степени затрагивающих эту проблему[147].
Одним из первых российских исследователей культурных контактов в период неолита был Б.Л. Богаевский[148]. Его работа была написана после общения с Ю.Г. Андерсоном на основе изучения его коллекций китайской неолитической керамики. В течение сорока лет после появления публикации Б.Л. Богаевского никто из отечественных историков яншаоским орнаментом не занимался. В качестве исключения можно упомянуть статью Ю.В. Бунакова, где автор попытался сравнить некоторые древнекитайские пиктограммы с изображениями на неолитической керамике, ограничившись при этом лишь сообщением о внешнем сходстве знаков[149]. Кроме этого, В.С. Киселев в 1960 г. отметил «поразительные совпадения» между орнаментацией яншао и росписями Анау и Убайда[150]. Л.С. Васильев также внес вклад в выяснение смысла изображений древнейшего китайского искусства. В монографии, посвященной генезису древнекитайской цивилизации, он отвел этой проблеме специальный раздел[151]. В своих оценках Л.С. Васильев широко опирался на предшественников - Ю.Г. Андерсона, Б.Л. Богаевского, К. Хентце, А. Буллинг, а также использовал выводы Б.А. Рыбакова, сделанные на основе анализа орнаментации трипольской керамики.
Семантике яншаоских изображений посвящены две работы Т.И. Кашиной, представляющие собой суммарное изложение взглядов А. Буллинг, Ю.Г. Андерсона, X. Рид, Б. Карлгрена, Б.Л. Богаевского и соответственно разделяющие все достоинства и недостатки их концепций[152].
Пробуждение интереса к данной проблематике в России происходит в 1980-х годах, когда была опубликована статья П.М. Кожина[153].
Работа носла обобщающий характер и ставила целью выработать методологию и методику структурного аспекта анализа неолитического орнамента. П.М. Кожин попытался продемонстрировать новый, основанный на строго объективных критериях подход к проблеме типологической и генетической классификации яншаоских росписей.
В отечественной литературе появился целый ряд оригинальных и содержательных работ, в центре внимания которых - интерпретация древних изображений[154]. А в книге Я.А. Шера предпринята попытка обосновать главные принципы семантических истолкований[155].
Одновременно с археологическими раскопками памятников неолитических культур на территории Китая начинаются исследования и на территории Центральной Азии. Однако они касаются, прежде всего, культур бронзового века. В 1897 г. Н.М. Ядринцев в статье «О следах азиатской культуры и южнорусских и скифских древностях» и П. Рей- неке в работе «О некоторых связях древних китайцев с народами скифо-сибирского круга» в «Журнале этнологии» независимо друг от друга предприняли первую попытку классификации скифо-сибирских на- ходок[156]. Работы этих ученых затронули проблему, которая в дальнейшем обрела большое значение для истории искусства кочевых народов Евразии.
Вопросы, когда и благодаря кому появилось скифо-сибирское искусство, являются одними из наиболее сложных в отечественной и зарубежной историографии. Еще в конце XIX в. некоторые исследователи обратили внимание на стилевые закономерности и даже сходство между минусинскими и северокитайскими (ордосскими) бронзами[157].
С.А. Теплоухов и Э.Х Минз одними из первых связали группу предметов скифо-сибирского звериного стиля с «карасукской культурой» XVIII вв. до н.э и Северным Китаем, усматривая в этом сходстве генетическую связь[158]. С.В. Киселев считал, что карасукская культура из Ань- яна (XV-XIV вв. до н.э.) через Суйюань (XIV-XIII вв. до н.э.) проникла на Енисей, где в VII в. до н.э. на ее основе сложилась тагарская культура и скифо-тагарское искусство[159]. Обилие источников послужило основой для создания различных гипотез происхождения культуры. Они были проанализированы Э.Б. Вадецкой[160].
Иньская традиция стилевых изображений в Центральной Азии существенно отличается от карасукской. Эти отличия впервые выделил Б. Карлгрен в середине XX в.[161] М.Н. Погребова и Н.Л. Членова связывают эту традицию с металлургией Среднего и Ближнего Востока[162], М.И. Ростовцев относит эти орнаментальные традиции к вавилоноассирийскому искусству[163], ряд отечественных и зарубежных ученых считают, что своим происхождением они обязаны комплексу, локализованному где-то в Центральной Азии. Подробно этот вопрос был рассмотрен Л.С. Васильевым[164].
В 1929 г. Ю.Г. Андерсон, рассматривая в своей работе древние художественные изделия, происходящие с территории Северного Китая, назвал их «суйюаньскими бронзами» (по названию провинции в Китае)[165]. В 1930 г. Э.Х. Минз предложил название «ордосские бронзы»[166]. Проблемы хронологии и культурной принадлежности ордосских бронз многократно поднимались в работах исследователей[167].
В 1962 г. С.И. Руденко была опубликована монография «Культура хуннов и Ноинулинские курганы», в которой он проделал сопоставительный анализ художественных изделий хуннских памятников Забайкалья, Ноин-Улы, Сибирской коллекции Петра I, алтайских курганов скифо-сарматского времени и наиболее характерных ордосских предметов из других памятников[168]. А.В. Давыдова проводила археологические исследования в Дерестуйском могильнике и пришла к выводу о возможности выделения хуннского пласта среди многих сибирских художественных бронз, выполненных в «зверином стиле»[169]. М.И. Артамонов в книге «Сокровища саков», вышедшей в 1973 году, анализируя стилистические особенности забайкальских, монгольских и ордосских находок, определил их как «огрубевшие реплики ранее созданных образцов, хорошо известных в скифо-сибирском искусстве»[170]. П.Б. Коновалов исследовал проблемы, касающиеся искусства хунну, в Забайкалье[171].
Начиная с 1970-х годов С.С. Миняевым проводились специальные исследования в области изучения бронзолитейного производства у хунну[172]. Проблемы хронологии и культурной принадлежности ордос- ских бронз многократно поднимались в работах исследователей. Подробно этот вопрос был рассмотрен в статье Е.С. Богданова и Д.О. Кузнецова[173]. Из зарубежных исследователей второй половины XX в. наиболее интересны для нашей темы работы Э. Банкер[174], предположившей существование ряда региональных культур с самостоятельными художественными и металлургическими традициями, которые могли быть взаимосвязаны между собой и иметь общие черты, но не обязательно должны быть идентифицированы с хунну[175].
Значительный вклад в изучение археологических материалов с территории Древнего Китая, а также по аналогиям древних артефактов в памятниках Центральной Азии внесли китайские, японские[176] и европейские исследователи. Первоначально западные ученые уделяли внимание отдельным разделам культуры кочевых народов Севера, в частности «звериному стилю» в искусстве, предметам вооружения. Проблемой «китайско-сибирских» бронз на первоначальном этапе занимались П. Райнеке, Э. Минз, А. Тальгрен, М. Ростовцев, А. Сальмони. Ведущая роль в области исследования древнекитайских и ордос- ских бронзовых изделий долгое время принадлежала шведским востоковедам - Б. Карлгрену, О. Карлбеку и О. Йенсу. Ю.Г. Андерсон опубликовал несколько специфических бронзовых изделий, которые позволили выделить самостоятельную провинцию «звериного стиля» на территории Китая - суйюаньскую. Сравнивая эти материалы с изделиями других районов, Ю.Г. Андерсон показал значительную культурную роль степных обитателей Евразии[177]. Позже он предложил назвать эту провинцию ордосской[178]. Он сравнил находки из зоны Ордоса с коллекциями Минусинского музея и отметил их сходные черты. В конечном счете он пришел к выводу, что часть их принадлежала сюнну[179] ханьского и доханьского времени[180]. Как стало известно позднее, в «ордосской коллекции» были представлены изделия не только сюнну, но и дунху и иных культурных традиций. Но в целом публикации Ю.Г. Андерсона сохраняют свою ценность до сих пор при реконструкции этнокультурных процессов в степной зоне Центральной и Северной Азии.
Б. Карлгрен основное внимание уделял бронзам Центральной равнины[181]. При изучении этих находок он проанализировал надписи и орнаменты и предложил новую периодизацию бронзовых изделий.
Начиная с конца 1930-х годов в различных изданиях стали появляться статьи М. Лера, посвященные бронзовым изделиям древнего Китая. Он отмечал значительную степень общности между сибирскими и сюйюаньскими находками и проследил их влияние на оружие собственно Китая[182]. Выяснилось, что в происхождении и развитии многих китайских форм оружия значительную роль сыграли северные и западные влияния - вплоть до Поволжья, Ирана и Месопотамии. Особенно большое значение, по мнению М. Лёра, имели культуры бронзового века Сибири[183].
Среди работ 1950-х годов интерес представляет большая статья К. Йеттмара[184]. В ней подчеркивалась идея этнической неоднородности носителей ордосских бронз. Прослеживая на конкретных категориях изделий параллели между Минусинской котловиной и Ордосом, К. Йеттмар отмечал также роль их контактов с китайскими культурами191.
Значительное внимание уделено археологии Китая У. Уотсоном. Его монография «Культурные границы в древней Восточной Азии» посвящена анализу материалов, связанных с проблемой евразийских контактов в древности[185]. Привлекая большой объем накопленных данных, автор доказывал существование широкой контактной зоны, которая проходила через степные районы Евразии. Диффузия здесь осуществлялась в обоих направлениях - как с запада на восток, так и с востока на запад, но большинство новшеств возникало под влиянием высокоразвитых цивилизаций соседних регионов.
Говоря о проблеме идентификации древних памятников северокитайских кочевников, Э. Банкер[186] предположила существование ряда региональных культур с самостоятельными художественными и металлургическими традициями, которые могли быть взаимосвязаны между собой и иметь общие черты, а репертуар образов может указывать на этническую или политическую близость с Саяно-Алтаем, а также, возможно, на общую систему верований[187].
Следует упомянуть также работы Н. Барнарда, Д. Гудрича, М. фон Деваль, Д. Кейтли, Дж. Тристман, В. Чейза, посвященные различным аспектам изучения бронзового века Китая. Кроме того, за последнее десятилетие на Западе опубликовано множество книг под многозначительными названиями «Древний Китай» или «Древние китайцы», но в основном они, как правило, популярно излагают известные факты и не вносят каких-либо новых идей в изучение китайско- центральноазиатских контактов.
Поскольку предметы быта и военное снаряжение (в отличие от артефактов, связанных с духовно-ритуальной жизнью) довольно четко отражают процессы взаимовлияния культур даже в незначительных временных рамках, то основные обобщающие выводы о контактах ученые делают, рассматривая, прежде всего эти комплексы находок. Именно этот аспект материальной культуры лег в основу исследований советских и российских ученых.
Первые публикации отечественных ученых, в которых прямо или косвенно затрагивались проблемы контактов, касались, прежде всего, находок в Центральной Азии. Впервые вопрос о влиянии азиатской культуры на древности Запада поставил в конце XIX в. Н.М. Ядринцев. В начале XX в. в столь же общем плане о некотором воздействии древнекитайской цивилизации на сибирскую бронзовую культуру упоминал В.А. Городцов[188]. О культурных параллелях бронзового века Китая и Минусинской котловины писал и С.А. Теплоухов[189]. Однако разработка проблемы контактов Китая с народами северной части Центральной Азии на современном уровне была начата С.В. Киселевым[190]. Еще в 1930-е годы он пришел к мысли о том, что характерные для карасукских памятников предметы помимо Минусинского края распространены также на восток до Нерчинска, найдены в Монголии и Ордосе. Они чрезвычайно близки к монетным ножам чжоуского Китая. Он считал, что возможно их южное, сравнительно с Енисеем, первоначальное распространение. Эти идеи получили затем дальнейшее развитие, подкрепляясь большим по объему археологическим материалом многолетних раскопок в Хакасии и на Алтае. Наиболее полно С.В. Киселев изложил свои взгляды в монографии «Древняя история Южной Сибири»[191]. Он считал, что многие предметы вооружения и украшения были принесены в Минусинскую котловину племенами, которые населяли север Китая, а они, в свою очередь, начали производить эти изделия под влиянием шан-иньских и чжоуских образцов. Проникновение северокитайских переселенцев с суйюаньскими бронзами на Енисей С.В. Киселев относил к концу династии Шан.
Такой подход к вопросу происхождения сибирских культур вызвал серьезную критику ученых того времени. М.П. Грязнов, например, считал, что хотя некоторые формы изделий заимствовались с юго-востока от племен Монголии или создавались совместно с ними в процессе культурного общения, но роль Китая в этих контактах сильно преувеличена. Особую критику вызвало утверждение С.В. Киселева об участии элементов культуры Древнего Китая в сложении карасукской культуры на Енисее[192]. Отвечая на критику, С.В. Киселев не только не согласился с замечаниями М.П. Грязнова, но и заявил, что восточноазиатская генетическая линия «...вообще гораздо более сильна, чем мы считали»[193]. Он снова повторил свою мысль о культурах района Ордоса и провинции Жэхэ, что именно они оказали заметное влияние на развитие культур бронзового века Монголии, Забайкалья и Южной Сибири[194]. В последующие годы он продолжал разрабатывать свои взгляды о воздействии культур бронзы Китая на обширные территории Сибири и Восточной Европы (для доказательства использовались результаты анализа распространения бронзовых кельтов). В то же время он отмечал внезапное появление высокоразвитой бронзовой индустрии в Китае и предполагал, что истоки ее следует искать на территории Центральной Азии[195]. По мнению С.В. Киселева, обоюдные контакты продолжались в западночжоуское время и в период Чуньцю. Однако для той эпохи он, прежде всего, отметил оригинальное развитие собственно китайских форм.
Исследования С.В. Киселева, хотя и касаются в основном периода Шан-Инь, полезны также и для изучения культур других исторических периодов. Постановка вопроса о необходимости использования китайских древностей для датирования центральноазиатских и сибирских культур оказалась правомерной и перспективной при дальнейших исследованиях.
Основные идеи С.В. Киселева получили позже развитие в работах его учеников В.В. Волкова и Э.А. Новгородовой. В.В. Волков считал, что количество и разнообразие форм изделий карасукского типа в Ор- досе, Забайкалье, Монголии позволяет предполагать, что движение и проникновение новых форм шло с юга на север, из центральноазиатских степей в Сибирь[196]. Он широко использовал материалы по центральноазиатскому и отчасти древнекитайскому оружию для датировки оленных камней Монголии[197]. Э.А. Новгородова, посвятившая карасук- ской проблеме специальное исследование, считает, что именно среди центральноазиатских народов следует искать предков карасукских племен. Она отметила их большое влияние на металлургию собственно Китая[198].
Иной точки зрения придерживалась Н.Л. Членова[199]. В рамках своей глобальной концепции развития бронзового века Евразии в конце 2 - начале 1 тыс. до н.э. она изучила элементы сходства ордосских и китайских бронз с бронзами западных культур. Н.Л. Членова детально разработала западную хронологическую шкалу для датировки находок на территории Сибири. В итоге возникла парадоксальная ситуация: параллели сибирских культур, установленные в свое время на основе сравнения с китайскими комплексами[200], остались прежними, тогда как возраст самих этих комплексов в значительной степени удревнился.
Большое внимание китайской археологии уделял А.П. Окладников. Он, в частности, писал о значительной роли Забайкалья в становлении и развитии культур бронзы степного Востока, которые оказывали значительное влияние и на Китай[201]. Исследуя некоторые предметы кара- сукской культуры в совместной с Р.С. Васильевским книге он пришел к выводу, что эта культура распространялись с запада на восток, достигнув пределов Северного Китая[202]. Рассматривая историю народов Дальнего Востока, используя археологические материалы Северного Китая, он пришел к выводу о единстве культуры аборигенов северо- востока Китая в 1 тыс. до н.э., а также к заключению, что носители этой культуры были предками тунгусов[203].
Помимо вышеназванных работ можно упомянуть также публикации Е.Н. Черных, Е.Е. Кузьминой, М.Д. Хлобыстиной, П.М. Кожина. К материалам Ордоса, Северо-Восточного и Северного Китая обращались и другие отечественные археологи, изучающие бронзовый и ранний железный век Сибири, Дальнего Востока и Восточной Азии в це- лом[204].
Особо следует отметить работы археологов Новосибирска. Анализ исследования древностей Восточной Азии на основании оригинальных работ китайских и японских археологов проведен в публикациях В.Е. Ларичева[205]. Ему удалось наметить культурные связи Маньчжурии с Китаем эпохи Инь-Чжоу, с Ордосом, Монголией, а через них с Сибирью, Казахстаном и еще дальше на запад.
После 1970-х годов вышло в свет несколько монографических исследований, посвященных анализу древнейшего прошлого народов Китая. Этнической истории древнего Китая посвящена коллективная монография М.В. Крюкова, М.В. Софронова и Н.Н. Чебоксарова[206]. По их мнению, чжоуское завоевание способствовало складыванию древнекитайской этнической общности «хуася». Она была автохтонной для бассейна Хуанхэ, что не исключает активного воздействия на нее в процессе становления со стороны различных племен, говоривших на сино-тибетских, протоалтайских, австроазиатских и австронезийских языках, а также народов, принадлежавших к «скифскому миру». На окраинах эти влияния были значительно сильнее, поэтому многие чжоуские царства вплоть до IV-III вв. до н.э. не входили в сферу хуася либо занимали промежуточное положение.
Важными для оценки взаимодействия народов Восточной и Центральной Азии в древности и раннем средневековье стали современные исследования П.М. Кожина[207], Ю.С. Худякова[208], С.А. Комиссарова[209], С.В. Алкина[210] и др., которые активно привлекают отечественный, китайский, японский и европейский археологический и историографический материал.
Сибирское отделение Академии наук сначала СССР, а затем России на протяжении нескольких десятилетий публикует серию трудов и сборников по наиболее важным вопросам истории Китая «История и культура востока Азии»[211]. Несколько томов посвящены вопросам археологии Китая[212]. В томах серии «Новое в археологии Китая. Исследования и проблемы» древности Восточной Азии анализируются на широком фоне ранней истории соседних с нею столь же обширных и значимых по своеобразию и мощности влияния культур Центральной Азии[213]. В этой серии представлены статьи и монографии по палеолиту и неолиту, а также археологии эпохи Инь, Чжоу и Западной Хань; публикуются обзоры, охватывающие материалы основных культурнохронологических этапов ранней истории Восточной Азии; а также статьи, посвященные отдельным наиболее интересным открытиям и находкам последних десятилетий[214].
Начиная с 1970-х гг. для анализа бронзовых предметов в археологических исследованиях стали применяться различные стабильные изотопы[215] и изотопы свинца[216].
Изотопная систематика по свинцу была проведена по бронзовым артефактам из памятников скифского времени Минусинской и Уюкской (Тува) котловин. Проанализированы бронзовые изделия из элитного кургана Аржан-2 (Тува) - бронзовые котлы, молот, наконечники стрел; из могильников Теплая и Баданка-III-IV (юг Красноярского края) - зеркала, ножи, удила, псалии; из могильников тагарской культуры (Минусинская котловина) Иптыг, В. Аскиз, Казановка-II-III, Б. Ерба-I, Шаман Гора и Колок - боевые топоры, чеканы, кинжалы, ножи, зеркала и украшения одежды[217].
С конца 1990-х годов в радиоуглеродной лаборатории ИИМК РАН начато создание компьютерной базы данных, которая сейчас включает около 8 тыс. определений, выполненных как в лаборатории ИИМК РАН, так и взятых из литературных источников. В настоящее время более 2 тыс. определений относятся к памятникам бронзового - железного веков Евразии, включая регионы Европейской части России, Западной и Восточной Сибири и Монголии. Исследуемые памятники расположены между 42-54о с.ш. и 28-11о в.д., охватывая практически весь пояс евразийских степей. Эти базы данных используются для хронологических сопоставлений. Кроме того, определены позиции ключевых памятников исследованных регионов на календарной временной шкале. Для исследования памятников были использованы стабильные изотопы углерода и азота. Наибольший интерес представляет использование изотопов стронция в костных остатках, позволяющее определить место рождения индивида и возможную миграцию[218].
Особенно информативные результаты археологических материалов дает применение изотопов стронция[219]. Изотопный состав стронция может служить индикатором места рождения и достижения зрелости и индикатором миграции племени, если в различных скелетах соответственно разного возраста наблюдаются отличия в изотопном составе. Базой археологических материалов для исследования по этому признаку являются образцы человеческих костей из захоронений поздней бронзы Южной Сибири[220] и Восточной Азии.
Необходимость максимально детального исследования контактов населения древнего Китая и Центральной Азии определила ряд неотложных задач. В первую очередь, учитывая необходимость и актуальность разработок общеисторической и общекультурной проблематики, в распоряжение специалистов по древнейшей истории Азиатского региона необходимо предоставить по возможности более детальную, а в хронологическом плане широкую, от палеолита до железного века, информацию о результатах раскопок памятников культуры Китая и Центральной Азии. Введение в научный оборот подробного обзора материалов по археологии Восточной и Центральной Азии следует сопровождать детальным ознакомлением с основными выводами археологов по ключевым проблемам ранней истории региона и его древних культур, их теоретическими обобщениями, общеисторическими построениями и концепциями.
2.4. Публикация, интерпретация и исследование археологических материалов этнокультурных контактов Китая с народами Центральной Азии после открытия Шелкового пути
Изучение и осмысление характера этнокультурных контактов Китая с окружающими народами было одним из основных сюжетов мировой историографии. Постановка основных теоретических проблем разработки концепций внешней политики Китая с древнейших времен стала актуальной во второй половине XX в., когда было накоплено и исследовано необходимое количество источников. В 1960-е годы вышли в свет две основополагающие работы, которые в наиболее обобщенном и систематизированном виде представили синоцентрическую концепцию строения мира, лежавшую в основе внешней политики Китая с конца 1 тыс. до н.э.
Томон Курихара посвятил свое исследование рассмотрению принятой в китайской официальной идеологии имперской доктрины устройства мира, известной как «универсальное государство /монархия/» или «мироустроительная монархия»[221]. Именно эта доктрина, получившая окончательное оформление в эпоху Хань, по мнению большинства исследователей, определяла характер взаимоотношений Китая с другими странами в течение большей части его истории. В основе своей эта доктрина опиралась на идею разделения мира на две части, разные по своим качествам: Китай, с одной стороны, и все остальные окружающие его территории, населенные варварами, с дру- гой[222].
Вышедшая в 1968 г. под редакцией Дж. Фэрбэнка книга «Китайский мировой порядок. Традиционные отношения Китая с другими государствами»[223] посвящена комплексу вопросов, связанных с проблемой взаимоотношений Китая с другими государствами с древнейших времен и вплоть до начала XX в. Как причину появления синоцентрического восприятия мира Ж. Фэрбэнк выделяет осознание китайцами исторического «первенства» своей культуры. В традиционных китайских терминах Китай был центром мира, а другие народы занимали по отношению к нему периферийное положение. В сфере межгосударственных отношений эти представления воплотились в теорию зависимости правителей других государств от китайского императора.
Трактовка понимания китайцами внешних связей как «даннической системы» была высказана им в статье, написанной совместно с Дэн Сыюем «По поводу цинской даннической системы»[224]. Авторы пришли к мнению, что данная модель была связана в большой мере с представлениями китайцев об их культурном, а не политическом преобладании над окружающими народами.
Это, вероятно, можно объяснить тем, что китайцы воспринимали свою культуру не как китайскую, а как единственно возможную, и китайское государственное устройство также представлялось им имеющим универсальный характер. Это мнение было высказано Ван Гунъу[225] в работе, посвященной анализу свидетельств источников, прежде всего историй династий, касающихся взаимоотношений с Китаем народов, которые находились на качественно более низком уровне развития, чем китайцы.
Однако с критикой «синоцентризма» как единственной теории, характеризующей китайское ведение мира, выступил Ян Ляньшэн[226], который своим исследованием впервые поставил под сомнение широко распространенную в литературе точку зрения о том, что китайцы практически не имели никакого представления о других цивилизациях или не испытывали к ним никакого интереса. Он ссылается на китайские источники, в которых подробно и с большой точностью описывается Восточная Римская империя, Индия и другие государства.
В отечественной синологии большое внимание разработке вопросов китайской теории внешних связей уделяли Л.С. Переломов, А.А. Бокщанин, А.С. Мартынов, Ю.Л. Кроль, С.Н. Гончаров, Л.И. Думан и многие другие.
А.А. Бокщанин считает, что китайскую теорию внешних связей можно охарактеризовать как теорию не «даннической», а «вассальной зависимости» других государств от Китая. Под «вассальной зависимостью» он подразумевает зависимость самого общего характера, как «зависимость низших от высшего»[227].
Л.И. Думан в своей работе по исследованию истоков формирования системы китайских внешних связей подчеркивал ее устойчивость, обеспечившую функционирование вплоть до XX в. Он объяснял это тем, что эта система является лишь частью комплекса китайских представлений о мире[228].
Не противоречит этому мнение А.С. Мартынова, который считает, что «с эпохи Хань и вплоть до 2-й половины XIX века китайское общество пользовалось одной неизменной в своих главных чертах доктриной внешних сношений», которая была построена на «принципе соответствия законов природы и общества»[229].
Ю.Л. Кроль в китайской модели мира выделяет не два элемента, как было принято раньше - Китай и «варвары», а три, включая импе- ратора[230]. Влияние мироустроительной деятельности императора ослабевает по мере удаления от центра. Это, по мнению исследователя, свидетельствует об иерархической организации социума.
Основная научная дискуссия 1980-х годов развернулась вокруг возникшего еще в 1960-е годы в мировом китаеведении вопроса о том, являлась ли теория синоцентризма единственной в восприятии китайцами внешнего мира[231]. В России разработка этого вопроса, получила отражение в материалах ежегодной конференции «Общество и государство в Китае». В ней приняли участие М.В. Крюков, А.С. Мартынов, Ю.Л. Кроль, С.Н. Гончаров. Не останавливаясь подробно на этой проблеме, скажем лишь, что стимулом для обсуждения послужила работа X. Франке[232], критиковавшего концепцию абсолютного синоцентризма и выявившего в истории Китая периоды (в частности VI-XII вв.), когда он находился в отношениях равенства с сильными соседями. М.В. Крюков, пойдя дальше, стал настаивать на существовании в эти периоды в Китае помимо теории синоцентризма другой равноценной ей теории, которая «признавала законность такого положения, когда Китай был одним из "двух государств”, сопоставимых по своему статусу и связанных между собой узами родства»[233].
В целом проблема концепций внешней политики Китая в древности и средневековье на данный момент еще находится в процессе решения.
Практическое осуществление внешнеполитических доктрин и налаживание постоянных связей с государственными образованиями Восточного Туркестана, Центральной Азии и др. стало возможным с открытием и началом активного использования трасс Великого Шелкового пути, начиная со II в. до н.э. Представления о Шелковом пути в той форме, в которой они сложились в современной научной литературе, по мнению П.М. Кожина, в целом являются некоторой исследовательской фикцией, поскольку все проявления тесных прямых контактов и параллелизмов в духовной и материальной культуре между крайним Востоком материка Евразии и Западной Азией, представляются в той или иной мере следствием функционирования «Шелкового пути», трактуемого очень расширительно[234]. Фактически Шелковый путь - это сравнительно устойчивая торговая дорога, трассированная от древней Чанъани (Сиань, пров. Шэньси), через Западный Край, вдоль северных предгорий Тибета (либо - Северная ветвь по бассейну Тарима), выходящая в районе Кашгара из Центральной Азии, а затем петляющая по территории западного мира, доступного знаниям и взглядам арабских и европейских средневековых торговцев и географов.
Литература, посвященная истории Шелкового пути и его функционированию, чрезвычайно обширна. В работах А. Хюльзеве и М. Леве[235], Юй Инши[236], И.М. Рашке[237] особое внимание уделяется изучению раннего периода истории Шелкового пути. Более обширную информацию по проблемам взаимоотношений Китая с другими государствами, в том числе и по трассам Шелкового пути содержатся в исследованиях А. Стейна[238], Ф. Бергмана[239], А. Хермана[240], С. Уайт- филд[241]. Среди работ китайских и японских ученых надо отметить Хуан Вэньби, К. Нагасава, Т. Окадзаки[242], Сиратори Куракити[243].
Особый вклад в изучение проблем, связанных с осуществлением политических и торговых контактов по Шелковой дороге, внесли отечественные ученые. А.М. Мандельштам[244], А.М. Зелинский[245], И.Б. Пьян- ков[246] рассматривали главным образом центральный участок Шелкового пути, проходящий через Памир. На фоне этих исследований выделяется работа Е.И. Лубо-Лесниченко[247], который не только проанализировал весь накопленный источниковый материал по этому вопросу, обобщил и систематизировал результаты исследований других ученых, но, главное, привлек обширный археологический материал (в частности, находки шелковых тканей), который, по его словам, является индикатором движения по Шелковому пути, а часто значительно дополняет противоречивые данные письменных источников.
Интенсивность этнокультурных контактов следует оценивать в нескольких аспектах. Во-первых, по количеству импортных товаров в местных комплексах. Во-вторых, по проявлению инородных элементов в традиционной материальной культуре. В-третьих, по способам адаптации и жизнеспособности инородных элементов (религиозных представлений, обрядов, новых орнаментальных мотивов и т.д.) в духовной сфере.
В связи с этим особого внимания заслуживают работы ученых по исследованию проникновения китайского импорта в регионы Центральной Азии: прежде всего шелка, изделий из металла (монет, зеркал), лаковых изделий, посуды и т.д.
Наибольшее внимание отечественных и зарубежных исследователей было уделено, естественно, шелку: техническим и культурным аспектам его производства, роли шелка как важной статьи китайского импорта, и, наконец, процессу распространения шелководства вначале в Восточном Туркестане, Сибири и Центральной Азии, а затем в Иране и Средиземноморье.
Интерес к шелководству, производству шелковых тканей и их распространению объясняется также обилием письменных источников, содержащих сведения по этим вопросам, а также огромным количеством накопленного археологического материала.
Среди письменных источников основной материал содержат памятники древней китайской классической литературы, энциклопедии и сборники и, главное, династийные истории, свод которых был приведен Е.И. Лубо-Лесниченко в соответствующем разделе докторской диссертации[248].
Именно с анализа сведений, имеющихся в сочинениях, началось изучение древнекитайских шелковых тканей. Еще в XVIII в. китайский ученый Жэнь Дачунь написал работу «Объяснения шелковых тканей» («Ши цзэн»)[249], где акцентировал внимание на выявлении типов и наименований шелковых тканей, встречающихся в древних китайских письменных источниках.
В начале XX в. было положено начало изучению проблем, связанных с шелком, на основе археологических источников. Первые материалы были привезены и опубликованы А. Стейном, исследовавшим преимущественно южный участок Шелкового пути[250]. В 1924-1925 гг. Монголо-Тибетская экспедиция Русского Географического общества под руководством П.К. Козлова исследовала в Северной Монголии памятник рубежа н.э. Ноин-Улу, давший богатейший материал шелков, который был проанализирован в институте исторической технологии ГАИМК[251].
Шелк был главным товаром, шедшим на экспорт, и играл значительную роль во внешней политике Китая. Именно на этот его аспект обратил внимание К. Рихтгофен, введший в 70-х годах XIX в. термин «шелковый путь», рассматривая вопросы прохождения и функционирования торговых путей, связывавших Китай с близлежащими и отдаленными регионами[252]. Результатом активных контактов по Шелковому пути стало распространение шелководства в Восточном Туркестане, Центральной Азии, а затем в Иране и Средиземноморье. Этот процесс рассматривался Р. Хеннингом[253], А.А. Иерусалимской[254], Вадой Хиро- ши[255], Е.И. Лубо-Лесниченко[256] и другими учеными.
В уже упомянутой монографии «Китай на Шелковом пути» Е.И. Лубо-Лесниченко дал подробный анализ технологических и орнаментальных особенностей китайских шелковых тканей; выявил центры их производства на территории Китая; на основе археологических и письменных материалов проследил направления распространения шелков за пределы Империи; собрал воедино и систематизировал б0льшую часть находок шелковых тканей и изделий из них на всех участках Шелкового пути[257]. Существование такого детального и глубокого исследования избавляет нас от необходимости подробно останавливаться на проблемах проникновения китайских шелковых тканей в Центральную Азию и Южную Сибирь в рамках нашей работы.
Важной статьей китайского импорта были зеркала. Наряду с другими видами вывозимых товаров они дают ценнейший материал по истории внешних связей Китая. Зеркала неоднократно копировались, что способствовало усваиванию и переработке орнаментальных мотивов и сюжетов и обогащало искусство отдаленных от Китая районов. К VII-VI вв. до н.э. относятся наиболее древние упоминания о зеркалах в древнейших письменных памятниках «Шицзине», «Шуцзине» и «Цзоч- жуани»[258]. Первые упоминания о находках китайских зеркал на территории Южной Сибири и Центральной Азии относятся к XVII-XVIII вв. - в книге голландца Н. Витсена, в сочинении пленного шведского офицера Ф. Страленберга. Несколько привозных зеркал находились в коллекции Д. Мессершмидта, собранной им во время путешествий 1719-1728 гг. Хотя эта коллекция не сохранилась до настоящего времени, она известна по рисункам художников XVIII в., хранящихся в архиве Российской академии наук[259].
Наиболее древние китайские зеркала периода Чжаньго (V-III вв. до н.э.) были изучены Н. Барнардом[260]. Проблемам типологии и датировки китайских зеркал также посвящено несколько работ Б. Карлгрена (доведена до конца Западной Хань - I в. н.э.)[261]. В одной из своих работ он подчеркивает, что китайские зеркала отличаются чистотой металла. Это было обусловлено их ритуально-магическими свойствами, что часто находило отражения в надписях на зеркалах[262]. Работы Б. Карлгрена были продолжены А. Буллингом[263], Л. Вандермейрсом[264], С. Камманном[265], Н. Томсоном[266], известным японским специалистом С. Умехарой[267].
Среди отечественных исследователей следует отметить обобщающее исследование Г.Г. Стратановича[268]. Он считал, что в древнем и раннесредневековом Китае бытовали три различных по форме типа зеркал: с ручкой (женские), плоские с отогнутым наружу бортиком (в древности они были вогнутыми), слегка чечевицеобразные (мужские). Довольно много китайских зеркал различных периодов было найдено при раскопках памятников Центральной Азии и Южной Сибири. Б.А. Литвинский собрал воедино часть материала из археологических отчетов и систематизировал находки китайских зеркал на территории Центральной Азии, уделяя преимущественное внимание образцам из Ферганы[269]. Китайские зеркала, найденные в Фергане, стали объектом исследования Н.Г. Горбуновой[270].
М.П. Лаврова занималась комплексным исследованием китайских зеркал, найденных за пределами Китая, в частности, хранящимися в коллекции Русского музея[271]. Аналогичную работу проделал Е.И. Лубо- Лесниченко на основе материалов, собранных в Государственном Эрмитаже, музеях на территории России, Центральной Азии, зарубежных коллекциях[272].
Датировкам бронзовых зеркал, найденных в хуннских погребениях, большое внимание уделил Ц. Доржсурен[273]. Опираясь на исследование М.П. Лавровой, он изучал тип ханьских зеркал TLV, которые были найдены на памятниках Центральной Азии и Южной Сибири.
В этой же работе Ц. Доржсурен привел подробный анализ китайских бронзовых монет, уделив особое внимание специфическим особенностям разновидностей монет «у-шу», выпускавшимся в Китае на протяжении восьми сотен лет (с 118 г. до н.э. до 618 г. н.э.). Проблемам проникновения китайских монет на Запад посвящены работы О.И. Смирновой[274], Е.В. Зеймаль[275], Б.А. Литвинского[276] и др. На основе находок многочисленных китайских монет[277] в Минусинской котловине С.В. Киселев проследил периодичность и интенсивность взаимоотношений кыргызов с Китаем и даже выявил определенную зависимость этих связей от политических событий в регионе[278].
Одним из аспектов китайского влияния на культуру Запада стало проникновение некоторых технологических особенностей и орнаментальных мотивов в изготовлении серебряных блюд, чаш, кувшинов и т.д., которые были успешно восприняты центральноазиатскими мастерами художественной обработки металла. Большое внимание исследованию орнамента на китайских изделиях из серебра и разработке его хронологии для VIII-IX вв. уделил Б. Гилленсворд[279]. Принимая во внимание результаты его исследований и опираясь на археологические находки на памятниках Центральной Азии и Южной Сибири Б.И. Маршак собрал довольно значительный материал по аналогиям и заимствованиям из китайского искусства в западной торевтике[280].
Степень обеспеченности фактическим материалом (большое количество предметов китайского импорта, найденного в инвентаре памятников на территории Центральной Азии, Южной Сибири, Монголии и Китая) подтверждает сопричастность Китая к событиям политической истории западных и северных государственных объединений (Кыргызского, Уйгурского и др.) и отдельных народов. Достижения отечественной и зарубежной науки дают нам возможность выделить в истории Центральной Азии и Южной Сибири пласт ее взаимодействия с китайской цивилизацией.
Е.Б. Баринова
Из книги «Этнокультурные контакты Китая с народами Центральной Азии в древности и средневековье»
[1] В пределах XVIII-XIX вв. исторические источники были связаны исключительно с нарративной традицией тех народов, которые использовали и сохранили письменную культуру. В XX в. и, тем более, в XXI в., в состав исторических источников активно включаются материалы, обнаруживаемые в процессе полевых археологических работ. Более того, археологический факт может стать самостоятельным историческим источником при последовательной процедуре интерпретации.
[2] Перечисление письменных источников см.: Баринова Е.Б. Влияние материальной культуры Китая на процессы инкультурации Средней Азии и Южной Сибири в домонгольское время. М.: ИЭА РАН, 2011. Табл. 1, 2.
[3] Во всех указанных исторических сочинениях, начиная с «Шицзи», содержались сведения о Центральной Азии. Более того, во всех династийных историях традиционно выделялась отдельная глава для «сообщений о Западном крае», в которой рассказывалось о центральноазиатских странах и народах. В частности в них упоминаются Большие Юэчжи (тохары, а впоследствии и основанное ими Кушанское царство), Дася (Бактрия), Тухоло (Тохаристан), Давань (Фергана), Кангюй, Иеда и Идань (эфталиты), тюрки и т.д. См.: Гусаков В. В. Центрально-азиатская политика Китая в эпоху династии Хань // Вопросы истории Кыргызстана, 2008. № 2. С. 44-50.
[4] Например, Сыма Цянь, составляя главу о Давани в «Шицзи» (II-I вв. до н.э.), по-видимому, полностью следует изложению Чжан Цяня. Наряду с описанием конкретных особенностей посещенных Чжан Цянем стран и быта их населения Сыма Цянь вводит типологическую категорию «тун» (тождество), позволяющую ему группировать выделенные объекты. При этом в качестве главного критерия установления сходства между странами Западного края историк принимает «су» (обычаи). «Усунь, - пишет, например, Сыма Цянь, - находится к северо-востоку от Давани на расстоянии примерно двух тысяч ли. Это кочевое государство, там занимаются скотоводством, обычаи - такие же, что и у сюнну... Канцзюй находится на северо-западе от Давани на расстоянии примерно двух тысяч ли. Это кочевое государство, и обычаи там в основном такие же, как и у юэчжи» и т.д. Цит. по: Крюков М.В., ПереломовЛ.С., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков. М.: Наука, 1979. С. 251. Большую ценность «Исторические записки» представляют для изучения политического строя сюнну. Эта работа содержит главные сведения по организации сюннуского общества. Другие авторы либо повторяют, либо дополняют картину отдельными деталями. См.: Материалы по истории сюнну (по китайским источникам) / пер., предисл. и коммент. В.С. Таскина. Вып. 2. М.: Наука, 1973. С. 4.
[5] В большинстве исторических сочинений, начиная с «Шицзи», содержались сведения о Центральной Азии. Более того, во всех династийных историях традиционно выделялась отдельная глава для «сообщений о Западном крае». В одних случаях подразумевалась территория Восточного Туркестана, в других - не только этот регион, но также Центральная Азия и государства, расположенные к западу от нее.
[6] Jäger F. Leben und Werk des P'ei Kü // OZ. 1922-1923. P. 81-115, 216-231; Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути: Шелк и внешние связи древнего и раннесредневекового Китая. (Серия «Культура народов Востока. Материалы и исследования»). М.: Наука - Вост. лит., 1994. С. 253.
[7] Бань Гу, автор «Ханьшу» (нач. II в.), при написании своей книги широко пользовался данными Сыма Цяня, хотя они зачастую получали у него иное освещение. См.: Синицын Е.П. Бань Гу - историк древнего Китая. М.: Наука, 1975. С. 39. Так дело обстояло с изложением сведений об иноземных государствах и народах. В главе, посвященной Западному краю, Бань Г у формулирует свой подход к изложению материала. Всю совокупность объектов он выделил по принципу «непохожести», но сами по себе эти объекты он анализирует затем посредством установления черт общности хозяйственных и бытовых особенностей народов Запада.
У автора V в. Фань Е в «Хоуханьшу» характеристика стран и народов, граничивших со Срединной империей, во многом отличается от того, что мы видим у Бань Гу. Во-первых, он более детально подходит к описанию особенностей Запада, во-вторых, он вводит термины, обозначающие частичное сходство или отличие. Важнейшими критериями сравнительной характеристики иных стран и народов Фань Е считал обычаи, язык, пищу и одежду.
Отметив необычность внешности жителей Западного края, ни Сыма Цянь, ни Бань Гу еще не подозревали, по-видимому, что эта особенность может служить критерием для дифференциации групп населения соседних с Китаем территорий. Лишь у Чэнь Шоу, а затем у Фань Е физический тип населения впервые начинает фигурировать в числе типологических признаков, позволяющих установить черты сходства и различий между отдельными чужеземными странами.
Автор «Цзиньшу» сер. VII в. Фан Сюанлин также уделяет внимание внешнему облику соседних народов. Он впервые фиксирует существование еще одного типа, резко отличающегося как от древних китайцев, так и от населения Западного края.
[8] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия эпохи Чингисхана: проблемы палеокультурологии. М.: Форум, 2011. С. 53.
[9] Behr W. Three Sound-Correlated Text Structuring Devices in Pre-Qin Philosophical Prose // BJOAF. 2005. Vol. 29. P. 15-33; Bloom I. Mencius. Translations from the Asian Classics / ed. P.J. Ivanhoe. New York: Columbia University Press, 2009.
[10] Houei-kiao. Biographies des Moines eminents. Louvian: Institut orientaliste, Bibliotheque de l'Universite, 1968.
[11] Plinii Secundi C. Naturalis Historiae Libri XXXVII / ed. Carolus Wayhoff. Lipsciae, 1897-1902; Псевдо-Арриан. Плавание вокруг Эритрейского моря / пер. С.П. Кондратьева // ВдИ. 1940. № 2. С. 264-281; Пьянков И.В. Средняя Азия в известиях античного историка Ктесия (текст, перевод, примечания), Душанбе: Дониш, 1975.
[12] Византийские историки Дексип, Эвнапий, Олимпиодор, Малх, Петр Патриций, Менандр, Кандид, Ноннос и Феофан Византиец / пер. с греч. Г. Дестуниса. СПб.: Типография Леонида Демиса, 1860.
[13] Зайончковский А. Старейшие арабские хадисы о тюрках (VIII-XI вв.) // Тюркологический сборник. К 60-летию А.Н.Кононова. М.: Наука, 1966. С. 194-201; Асадов Ф.М. Арабские источники о тюрках в раннее средневековье. Баку: Элм, 1993.
[14] Якубовский А.Ю. Арабские и персидские источники об уйгурском турфан- ском княжестве в IX-X веках // Тр. Отдела Востока [Государственного Эрмитажа]. Т. IV. Л.: ГЭ, 1947. С. 423-443; Кадырбаев А.Ш. «Мусульманские» языки и мусульмане в культуре и науке Китая XIII-XIV вв. (по материалам китайских династийных историй) // Восточный архив. № 8-9. М., 2002. С. 30-41.
[15] Пятнадцать тысяч монет. Средневековые китайские рассказы / пер. И.Т. Зограф. М.: Восточная литература, 1962; Чжао Хун Мэн-да бэй-лу («Полное описание монголо-татар») // Памятники письменности Востока / пер. с кит., пред., введ., коммент., прил. Н.Ц. Мункуева. М.: Наука, 1975; Маляв- кин А.Г. Танские хроники о государствах Центральной Азии. Тексты и исследования. Новосибирск: Наука, 1989; Простонародные рассказы, изданные в столице (изин бэнь тунсу сяошо). Сер. Памятники культуры Востока. Вып. VI / пер. с кит., предисл., прим. И.Т. Зограф. Стихи в пер. Л.Н. Меньшикова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1995; Leslie D.D., Gardiner K.H.J. The Roman Empire in Chinese Sources. Studi Orientali 15. Rome: Bardi, 1996; Материалы по истории кыргызов и Кыргызстана (Извлечения из китайских источников II в. до н.э. - XVIII в.). Т. 2 / отв. ред. К. Джусаев; сост.: К. Джусаев, А. Мокеев, Д. Са- паралиев. Бишкек: Илим, 2003.
[16] Историография истории Древнего Востока: Иран, Средняя Азия, Индия, Китай / под ред. проф. В.И. Кузищина. СПб.: Алетейя, 2002. С. 197.
[17] Кожин П.М. Арабский путешественник Абу Дулаф об этнокультурных контактах в Центральной Азии в середине X в. // 6-й конгресс этнографов и антропологов в России: тезисы. СПб.: МАЭ РАН, 2005. С. 214; Кожин П.М. Китай и Центральная Азия ... С. 313;
[18] Goeje M. J.de. De Muur van Gog en Magog. Amsterdam, 1888.
[19] Minorsky V.F. Tamim ibn Bahr’s Journey to the uyghurs // Bulletin of the School of Oriental and African Studies. University of London. 1948. Vol. 12. P. 2. P. 275-305.
[20] Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу / ред. ак. И.Ю. Крачковского. Пер. и коммент. А.П. Ковалевского. М.; Л.: Изд. Академии наук СССР, 1939; Ковалевский А.П. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921922 гг.: Статьи, переводы, комментарии. Харьков: Изд-во Харьковского государственного университета им. А.М.Горького, 1956; Измайлов И.Л. Проповедник на краю ойкумены. Ахмед Ибн-Фадлан и его путешествие на Волгу // Мусульмане, 1999. №1(2). Январь-февраль. С. 28-32; Большаков О.Г. Уточнения к переводу «Записки» Ибн-Фадлана // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. Памяти А.П. Новосельцева / отв. ред. Т.М. Калинина. М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 2000. С. 54-63.
[21] Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I-III. М.; Л.: Изд-во АН СССР. 19521960; Рашид ад-Дин. Переписка / пер. с перс., введ. и коммент. А.И. Фалиной. М.: Наука. 1971.
[22] Джиованни дель Плано Карпини. История Монгалов. Гильом де Рубрук. Путешествие в Восточные страны / пер. А.И. Малеина. Ред., вступ. ст. и примеч. Н.П. Шастиной. М.: Географгиз, 1957. С. 23-83.
[23] Там же. С. 88-192.
[24] Свентославский B. Сведения о Центральной Азии в отчетах посланников папы римского Иннокентия IV к хану монголов в 1245-1247 гг. // Центральная Азия от Ахеменидов до Тимуридов: археология, история, этнология, культура: М-лы междунар. науч. конф., посвящ. 100-летию со дня рождения
А.М. Беленицкого (Санкт-Петербург, 2-5 ноября 2004 г.). СПб.: ИИМК РАН, 2005. С. 298-303.
[25] Книга Марко Поло / пер. старофр. текста И.П. Минаева. Ред., вступит. ст. И.П. Магидовича. М.: Географгиз, 1955; Марко Поло. Книга о разнообразии мира / предисл. Х.Л. Борхеса. Пер. со старофранц. И. Минаева. СПб.: Амфора, 1999.
[26] Васильев В.П. Китайские надписи на Орхонских памятниках в Кошо- Цайдаме и Карабалгасуне // Сборник Трудов Орхонской экспедиции. СПб., 1897. Вып. III. С. 1-36; Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951; Он же. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.; Л.: Из-во АН СССР, 1959; Васильев ДД Тюркские рунические надписи правобережья Улуг-Хема и создание базы данных эпиграфических источников // Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург: Материалы конф. к 70-летию А.Д. Грача. СПб.: Культ-информ-пресс, 1998. С. 225-231; Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. СПб: Филол. ф-т СПбГУ, 2003; Он же. Новые открытия древнетюркских рунических надписей на Центральном Тянь-Шане // Тр. Ин-та истории мировой культуры. Вып. 3. Бишкек; Лейпциг: Илим, 2003. С. 18-21; Он же. Древнетюркские рунические памятники как исторический источник ... С. 109-111; Он же. Памятники древнетюркской письменности и этнокультурная история Центральной Азии (Серия «Восток: Общество, культура, религия». СПб.: Наука, 2006.
[27] Лившиц В.А. Согдийская эпиграфика Средней Азии и Семиречья (Серия: «Азиатика»). СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2008.
[28] Иванов В.В. Функции «тохарских» языков и «тохарской» литературы в Восточном Туркестане и проблема тюркско-«тохарских» контактов // Центральная Азия и Тибет: Материалы к конф. Новосибирск: Наука, 1973. С. 168-171.
[29] Невский Н.А. Тангутская письменность и ее фонды // Доклады группы востоковедов на сессии Академии Наук СССР 20 марта 1935 г. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. С. 64-65; Китайская классика в тангутском переводе (Лунь юй, Мэн цзы, Сяо цзин) // Памятники письменности Востока IV / пред., слов., указ.
В.С. Колоколов, Е.И. Кычанов, М.: Наука, 1966.
[30] Chou Hung-hsiang. Chinese Oracle Bones // Scientific American. 1979. Vol. 240. P. 134-349; Cook C.A. From Bone to Bamboo: Number Sets and Mortuary Ritual // JOS. 2006. Vol. 41. № 1. P. 1-40; Park H. Linguistic Approaches to Reading Excavated Manuscripts // AS. 2009. Vol. 63. № 4. P. 857-887.
[31] Loewe M. Records of Han Administration. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1967; Ikeda Tomohisa. Bibliography of Books and Articles on the
Ch'u Bamboo Strips from Kuo-tien // AcA. 2001. Vol. 80. P. 72-88; Бамбуковые анналы: древний текст (Гу бэнь чжу шу цзи нянь) / изд. текста, пер. с кит., вступ. ст., коммент. и прилож. М.Ю. Ульянова при участии Д.В. Деопика и
А.И. Таркиной. М.: Восточная литература, 2005.
[32] Giele E. Using Early Chinese Manuscripts as Historical Source Materials // MS. 2003. Vol. 51. P. 409-438; Chen Mengjia. An Introduction to Chinese Palaeography // Zhongguo wenzi xue Chen Mengjia zhuzuo ji. Beijing: Zhonghua, 2006. P. 259-395.
[33] Китайские документы из Дуньхуана. Вып. 1 // изд. текстов, пер. с кит., ис- след. и прилож. Л.И. Чугуевского. М.: Наука. 1983.
[34] Giele E. Using Early Chinese Manuscripts as Historical Source Materials ...
[35] Окладников А.П., Окладникова Е.А, Запорожская В.Д., Скорынина Э.А. Петроглифы Горного Алтая. Новосибирск: ИАЭ СО РАН, 1980; Кубарев В.Д., Маточкин Е.П. Петроглифы Алтая. Новосибирск: ИАЭ СО РАН, 1992.
[36] Черемисин Д.В. Наскальные изображения Джурамала (Горный Алтай) // Древнее искусство Азии. Вып. 1. Кемерово: КемГУ, 1995. С. 75-81; Кубарев В.Д. О петроглифах Калгуты // Наскальное искусство Азии. Вып. 2. Кемерово: КемГУ, 1995. С. 88-97; Молодин В.И., Черемисин Д.В. Древнейшие наскальные изображения плоскогорья Укок. Новосибирск: Наука, 1999.
[37] Окладников А.П. Петроглифы Монголии. Л.: Наука, 1981; Новгородова А.Э. Мир петроглифов Монголии. М.: Наука, 1984; Кубарев В.Д., Цэвээндорж Д., Якобсон Е. Новые петроглифы монгольского Алтая // Наскальное искусство Азии. Кемерово: КемГУ, 1995. С. 20-23; Jacobson E., Kubarev V., Tsevendorj P. Mongolie du Nord-Ouest: Tsagaan Salaa/Baga Oigor. Repertoire des Petroglyphes d'Asie Centrale. T. V. Paris: De Boccard, 2001.
[38] Кадырбаев М.К., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения хребта Каратау. Алма-Ата: Наука, 1977; Максимова А.Г., Ермолаева A.C., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения урочища Тамгалы. Алма-Ата: Изд-во θнер, 1985; Са- машев З.С. Наскальные изображения Верхнего Прииртышья. Алма-Ата: Гы- лым, 1992.
[39] Ларичев В.Е. Открытие наскальных изображений на территории Внутренней Монголии, в Синьцзяне и Цинхае // Рериховские чтения - 1984. Материалы конф. Новосибирск: изд-во ИИФФ СО АН СССР, 1985. С. 149-167; Худяков Ю.С. Изображения воинов на петроглифах Синьцзяна // Древнее искусство Азии. Кемерово: КемГУ, 1995. С. 109-114.
[40] Лю Чиньянь. Наскальное искусство Китайского Алтая как материализованный элемент древней духовной культуры. Дис. ... канд. искуссоведения. Кемерово, 2002.
[41] Общность прослеживается в технике нанесения изображений путем выбивки, стиле и манере художественной передачи образов, сочетающей реализм, с подчеркиванием особенностей животных и условность изображения и в сюжетах.
[42] Смирнов А.П. К вопросу об археологической культуре // СА. 1964. № 4. С. 3-10; Каменецкий И.С. Археологическая культура - ее определение и интерпретация // СА. 1970. № 2. С. 18-36; Клейн Л.С. Проблема определения археологической культуры // СА. 1970. № 2. С. 37-51.
[43] Сводку переводов китайских источников на западноевропейские и русский языки см.: Баринова Е.Б. Влияние материальной культуры Китая на процессы инкультурации Средней Азии и Южной Сибири в домонгольское время. М.: ИЭА РАН, 2011. С. 211-217. Табл. 1.
[44] Основателем китаеведческой школы считается архимандрит Палладий (Пётр Иванович Кафаров), который был начальником 13-й Русской православной миссии в Пекине.
[45] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена: в 3 ч. СПб, 1851.
[46] Guignes J. de Histoire generale des Huns, des Turcs. des Mongols et des autres Tartares occidentaux, etc. avant et depuis Jesus Christ jusqu'a present. 4 t. en
5 vol. P.: Chez Desaint et Saillant, 1756-1758.
[47] Visdelou C. Histoire abregee de la Tartarie // Bibliotheque Orientale. MDCCLXXIX. P.: A La Haye aux depens de J. Neaulme & N. van Daalen, 1779. P. 296-366.
[48] Julien S. Documents historiques des Tou-kioues (Turcs). Trauits du Chinois // JA. 1864. 6-eme serie: I. P. 200-242; Ibid. Documents historiques des Tou-kioues (Turcs). Trauits du Chinois // JA. 1864. 6-eme serie: IV. P. 391-430; Ibid. Documents historiques des Tou-kioues (Turcs). Trauits du Chinois // JA. 1864. 6-eme serie: V. P. 453-477.
[49] Chavannes E. Documents sur les Tou-kiue (turks) occidentaux // Сборник Трудов Орхонской экспедиции. VI. СПб., 1903; Ibid. Notes additionnelles sur les Toukiues occidentaux // TP. Ser. 2. Vol 3. 1904. №1; Ibid. Mission archeologique dans la Chine septentrionale. 2 vols. P.: Ernest Leroux, 1913-1915; Ibid. Les pays d'Occident d'apres le Wei-lio // TP. Ser. 2. Vol. VII. 1905. P. 522-526.
[50] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1-3. М.; Л.: АН СССР, Институт этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая, 1950-1953.
[51] Кюнер Н.В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М.: Изд-во восточной литературы, 1961; Материалы по истории сюнну (по китайским источникам) / пер., предисл. и коммент.
В.С. Таскина. Вып. 1. М.: Наука, 1968; Вып. 2. М.: Наука, 1973.
[52] Васильев В.П. Исторiя и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века. СПб.: Императ. Академия наук, 1857.
[53] Васильев В.П. Открытие Китая и другие статьи академика В.П. Васильева // Вестник всемирной истории. СПб., 1900. VIII.
[54] Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. Л.: Изд-во АН СССР, 1934; Козин С.А. Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 г. / пер. и коммент. Т. 1. M.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941.
[55] Васильев В.П. Открытие Китая и другие статьи академика В.П. Васильева ... С. 129.
[56] Бертагаев Т.А. Этнолингвистические этюды о племенах Центральной Азии // Исследования по истории и филологии Центральной Азии. Вып. 6. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во. 1976. С. 24-39.
[57] Васильев В.П. Магометанство в Китае // Открытие Китая и другие статьи академика В.П. Васильева. C. 131-132.
[58] Васильев В.П. Китайские надписи на Орхонских памятниках в Кошо- Цайдаме и Карабалгасуне // Сборник Трудов Орхонской экспедиции. СПб., 1897. Вып. III. С. 1-36.
[59] Кюнер Н.В. Китайские известия о народах ...
[60] Она осталась неопубликованной и хранится в Архиве Музея Института антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН (в Санкт- Петербурге). См.: Воробьев М.В. Манчжурия и Восточная внутренняя Монголия (с древнейших времен до IX в. включительно). Владивосток: РАН, Даль- невост. отд-ние, Ин-т истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока, 1994. С. 6.
[61] Материалы по истории сюнну ... Вып. 2. М.: Наука, 1973. С. 3-4.
[62] Материалы по истории сюнну ... Вып. 1-2.
[63] Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 1: Сюнну / пер., предисл. и коммент. В.С. Таскина. М.: Наука, 1989; Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 2: Цзе / пер., предисл. и коммент.
В.С. Таскина. М.: Наука, 1990; Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 3: Мужуны / пер., предисл. и коммент. В.С. Таскина. М.: Наука, 1992.
[64] Сыма Цянь. Исторические записки: В 9 т. / пер. с кит. Р.В. Вяткина и
В.С. Таскина. М.: Наука, 1972-2010.
[65] Боровкова Л.А. Запад Центральной Азии во II в. до н.э. - VII в. н.э. (историко-географический обзор по древнекитайским источникам). М.: Наука, 1989; Она же. Кушанское царство (по древним китайским источникам). М.: 2005.
[66] Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951; Он же. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.; Л.: Из-во АН СССР, 1959.
[67] Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М.: Наука, 1964.
[68] Григорьев В.В. Об арабском путешественнике Абу Долефе // Журнал Министерства народного просвещения. 1872. Т. 163. № 9. С. 1-45; Marquart J. Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge: Ethnologische undhistorisch- topographische Studien zur Geschichte des 9. und 10. Jahrhunderts (840-940). Leipzig, 1903. S. 5-72; Крачковский И.Ю. Арабская географическая литература // Избр. соч. в 6 т. Т. 4. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. С. 186-189; Абу Ду- лаф. Вторая записка Абу Дулафа / изд. текста, пер. и коммент. П.Г. Булгакова и А.Б Хадидова. М.: Из-во вост. лит., 1960. (Памятники литературы народов Востока. Тексты. Малая серия. V); Минорский В.Ф. История Ширвана и Дербента X-XI веков. М.: Наука, Изд-во вост. лит., 1963.
[69] Маршрут от Бухары и через Мавераннахр по исламским городам не описан в записке Абу-Дулафа и его длительность не указана. Через два месяца пу-
тешествия они попадают к племени маджа, которое платит дань племени тахтах. Его правитель из китайского рода, потому путешествие, которое занимает месяц, по их землям безопасно. Информация, что племя маджа платит дань народу, во главе которого стоит китайский предводитель, особенно ценно, так как, видимо, в составе посольства были представлены члены китайской миссии, побывавшей у Насра-ибн-Ахмеда (правил в 914-943 гг.), осведомленные об установлении условных вассальных отношений данного «племени» с Китаем (установление вассальных отношений с Китаем давало правителям право на заявление о родственных связях с китайскими властями, что обычно входило в пункты установления вассальных отношений и подкреплялось женитьбой на какой-нибудь придворной женщине - «китайской принцессе»). См.: Кожин П.М. Китай и Центральная Азия ... С. 313. Далее посольство следует около двух месяцев через земли других племен и подходит к границе кочевников сибирской лесостепи (это становится очевидным, так как описываемое Абу-Дулафом посольство сталкивается с лосем). Путь посольства, описанный в записке Абу-Дулафа, реконструирует П.М. Кожин: «через территории племен: гузз (месяц безопасного пути); тогузгуз (20 дней страха); хиргиз (месяц безопасной поездки); харлух (25 дней езды); воинственное племя хутлух (10 дней); китан (20 дней). Наконец, области (балад) Б-хи и Кулиб. (соответственно: 20 дней и месяц пути). Так пришли к Стоянке Ворот (Макама аль-Баб), где начинается земля Китая и где тюрки должны испрашивать разрешение на въезд в нее. ». См.: Кожин П.М. Арабский путешественник Абу Дулаф об этнокультурных контактах в Центральной Азии в середине
X в. // 6-й конгресс этнографов и антропологов в России: тезисы. СПб.: МАЭ РАН, 2005. С. 214.
76 Рашид ад-Дин. Переписка ... ; Рашид ад-Дин. Сборник летописей ...
77 Джиованни дель Плано Карпини. История монгалов // Джиованни дель Плано Карпини. История Монгалов. Гильом де Рубрук. Путешествие в Восточные страны / пер. А.И. Малеина. Ред., вступ. ст. и примеч. Н.П. Шастиной. М.: Географгиз, 1957. С. 23-83.
[72] Гильом де Рубрук. Путешествие в восточные страны // Джиованни дель Плано Карпини. История Монгалов. Гильом де Рубрук. Путешествие в Восточные страны / пер. А.И. Малеина. Ред., вступ. ст. и примеч. Н.П. Шастиной. М.: Географгиз, 1957. С. 88-192.
[73] Малявин В.В. Книга путешествий / пер. В.В. Малявин. М.: Наталис, 2000.
[74] Книга Марко Поло / пер. старофр. текста И.П. Минаева. Ред., вступ. ст. И.П. Магидовича. М.: Географгиз, 1955; Марко Поло. Книга о разнообразии мира / предисл. Х.Л. Борхеса. Пер. со старофранц. И. Минаева. СПб.: Амфора, 1999.
[75] Дубровская Д.В. Миссия иезуитов в Китае. Маттео Риччи и другие (15521775 гг.). М.: Крафт+; ИВ РАН, 2001.
[76] Дубровская Д.Б. Архивы иезуитской миссии в Китае как исторический источник // Анналы: Бюллетень. № 3. М., 1996; Она же. Миссия иезуитов в Китае ...; Васильев Д.Д. Столяров А.А. Электронные библиотеки и базы данных по истории средневековой Евразии (к 15-летию востоковедческого научного проекта) // Вестник Академии наук Республики Башкортостан. Уфа, 2006. Т. 11. № 3. С. 56-63; Фридман М.А. Путешествие Марко Поло: между вымыслом и реальностью // Диалог цивилизаций: Восток - Запад. М., 2006. С. 168-173; Les mondes de Marco Polo. URL:
http:www.pum.umontreal.ca/livres/fishes/pdf_site_web/chine_chap1.pdf
[77] Позднеев А.М. Об отношениях европейцев к Китаю: речь, произнесенная на акте С.-Петербургского университета 8-го февраля 1887 года // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии / Главный штаб; Военно-ученый комитет. СПб., 1887. С. 228-263.
[78] Бокщанин А.А. Императорский Китай в начале XV в. М.: Наука, 1976; Он же. Особенности внешних отношений империи Мин и вопросы преемственности // Китай: традиции и современность. М.: Наука, 1976. С. 129-142.
[79] Чигринский М.Ф. Китайские источники о первых контактах Китая с европейцами в XVI-XVII вв. // XI науч. конф. «Общество и государство в Китае». Ч. II. М., 1980. С. 68.
[80] Фишман О.Л. Китай и Европа XVII-XVIII вв. // История, культура, языки народов Востока. М.: Наука, 1970; Она же. Китай в Европе: миф и реальность (XIII-XVIII вв.). СПб.: Петерб. востоковедение, 2003.
[81] Whyte B. Unfinished Encounte: China and Christianity. L.: Collins Fount Paperbacks, 1988.
[82] Лянцичао. Лихунчжан или политическая история Китая за последние 40 лет / предисл.: Чжанчинтун. Пер. с кит.: А.Н Вознесенский, Чжанчинтун. СПб., 1905.
[83] Giuffrida-Ruggeri V. Schema di Classificazione degli hominidae attuali // AAE. 1912. XLII; Ibid. L'uomo attuale, una specie collettiva. Milano; Roma; Napoli: Albrighi, Segati e C., 1913; Haddon A.C. The Races of Man and Their Distribution. Cambridge: Harvard University Press, 1924. Р. 35; Deniker J. Les races et les peuples de la terre. 2-me ed. P.: Masson, 1926. Р. 367; Buxton L.H.D. China. The Land and the People. Oxf., 1929. Р. 44-45.
[84] Shirokogoroff S.M. Anthropology of Northern China // RAS (NChB). Extra. Vol. 2. Shanghai, 1923. P. 99; Ibid. Anthropology of Eastern China and Kwangtung province // RAS (NChB). Extra. Vol. 4. Shanghai: The Commercial Press. 1925. Р. 115.
[85] Дебец Г.Ф. Палеоантропология СССР // ТИЭ. Нов. Сер. Т. IV. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. 391 с.
[86] Чебоксаров Н.Н. Этническая антропология Китая. М.: Наука, 1982. С. 100-104.
[87] Чебоксаров Н.Н. Основные принципы антропологических классификаций // ТИЭ. Нов. сер. М., 1951. Т. XVI. С. 312-319.
[88] Чебоксаров Н.Н. Основные этапы формирования антропологического состава населения Восточной Азии // VII МКАЭН (Москва, август 1964 г.). М., 1964 (отд. отт.). С. 1-3.
[89] Чебоксаров Н.Н. Этническая антропология Китая ... С. 52-53.
[90] Ulenbrook J. Einige Übereinstimmungen zwischen dem Chinesischen und dem Indogermanischen (Vorlaufiger Bericht) // Anthropos. 1967. Vol. 62. № 3-4.
[91] Ibid. P. 535-551; Ibid. Zum Chinesischen Wart hüe für «Blut» // Anthropos. 1968-1969. Vol. 65. № 1-2; Ibid. Zum Chinesischen Wart ti // Anthropos. 1970. Vol. 65. № 3-4.
[92] Ulving T. Indo-European Elements in Chinese? // Anthropos. 1968-1969. Vol. 63-64. № 5-6. P. 945-961.
[93] Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайской цивилизации. М.: Наука, 1976. С. 301-302.
[94] Pulleyblank E. Prehistoric East-West Contacts Across Eurasia // Pacific Affairs. 1975. Vol. 47. № 4. Р. 503-504.
[95] Lacouperie T. de. The Languages of China before the Chinese. L.: David Nutt, 1887. (Reprint, 1970).
[96] Schmidt W. Die Sprachfamilien und Sprachenkreise der Erde. Heidelberg: Carl Winter's Universitatsbuchhandlung, 1926.
[97] Vajda Ed. J. A Siberian Link with Na-Dene Languages. The Dene-Yeniseian Connection // Anthropological Papers of the University of Alaska. Vol. 5. New Series, 1-2, 2010. P. 33-99; Ibid. Yeniseian, Na-Dene and Historical Linguistics. The Dene-Yeniseian Connection // Anthropological Papers of the University of Alaska. Vol. 5 New Series, 1-2, 2010. P. 100-118.
[98] Старостин С.А. Праенисейская реконструкция и внешние связи енисейских языков // Кетский сборник. Л., 1982. С. 144-237; Он же. Гипотеза о генетических связях сино-тибетских языков с енисейскими и севернокавказскими языками // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока.
Ч. 4: Древнейшая языковая ситуация в Восточной Азии. М.: Наука, 1984. С. 19-38.
[99] Милитарев А.Ю., Старостин С.А. Общая афразийско-севернокавказская культурная лексика // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 3. Языковая ситуация в Передней Азии в X-IV тыс. до н.э. М.: Наука, 1984. С. 34-43. Николаев С.Л, Старостин С.А. Севернокавказские языки и их место среди других языковых семей Передней Азии // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 3. Языковая ситуация в Передней Азии в X-IV тыс. до н.э. М.: Наука, 1984. С. 26-34.
[100] Пейрос И.И. О языковых сближениях между сино-тибетскими и дравидийскими языками // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 1. М.: Наука, 1984. С. 80-82; Он же. Австро-тайская гипотеза и контакты между сино-тибетскими и австронезийскими языками // Древний Восток. Этнокультурные связи. М., Наука, 1988. С. 321.
[101] Романчук А.А. Юев народ и его прародина // Четвертые Торчиновские чтения. Философия, религия и культура стран Востока: Материалы научной конференции. С.-Петербург, 7-10 февраля 2007 г. / сост. и отв. ред. С.В. Пахомов. Спб.: Изд-во СПбГУ, 2007. С. 465-472.
[102] Китайские летописи знакомы с тохарским населением с первых веков новой эры. С этого времени упоминается «царство» Тухоло. Однако наиболее подробные сведения о Тухоло восходят к «Запискам о западном крае» буддийского паломника Сюань Цзана, совершившего путешествие через Центральную Азию в Индию для обретения оригиналов священных буддийских книг в 629-641 гг. К его времени государство Духоло в Западном крае не существовало. Население этого района подверглось тюркизации, и Сюань Цзян фактически наблюдал только следы заброшенных тохарских городов в Средней Азии и Синьцзяне. См.: Фрагменты уйгурской версии биографии Сюань- цзана / транскр., пер., примеч. и указ. Л.Ю. Тугушевой. М.: Наука, 1980; Тугушева Л.Ю. Уйгурская версия биографии Сюань-цзана. М.: Наука, 1991. С. 201-204; Восточный Туркестан в древности и средневековье: очерки истории / отв. ред. С.Л. Тихвинский, Б.А. Литвинский. М.: Наука, 1988; Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье ... Александрова H£. Путь и текст: китайские паломники в Индии / отв. ред. В.В. Вертоградова. М.: Вост. лит. 2008.
[103] Тохарские языки оказались более близки к западным индоевропейским, чем к языкам восточных индоевропейцев, в окружении которых они находились в исторический период.
[104] Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч£с. Индоевропейский язык и индоевропейцы: реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Т. I. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси: Изд-во Тбилисского ун-та, 1984; Adams D.Q. Position of
Tocharian among the other Indo-European Languages // JAOS. 1984. Vol. 104. P. 395-402; Tocharian Languages // Encyclopedia of Indo-European Culture / eds. J.P. Mallory and D.Q. Adams. L. Chicago. 1997. Vol. 3. P. 591-594.
[105] Qawrighul culture. Indo-European languages // Encyclopedia of Indo-European Culture / eds. J.P. Mallory and D.Q. Adams. L.; Chicago, 1997. Vol. 2. P. 300-303.
[106] Клейн Л.С. Миграция тохаров в свете археологии // Stratum. Кишинев, 2000. № 2. С. 78-87.
[107] Боталов С.Г. Туркестан как единое геокультурное пространство в эпоху раннего железа // Алтае-Саянская горная страна и соседние территории в древности. Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 2007. С 61-83; Худяков Ю.С., Комиссаров С.А. Кочевая цивилизация Восточного Туркестана. Новосибирск: НГУ, 2002. Идею о движении с востока групп карасукского населения, которое одно время ассоциировалось с северокитайскими динлинами рассматривали на антропологических и археологических данных Г.Ф. Дебец и С.В. Киселев. Однако археологический материал не подтвердил эту гипотезу.
[108] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия ... С. 269.
[109] Müller S. Routes et lieux habitee a l'age de la Pierre et a l'äge du bronze // Memoires de la Societe Royal des Antiquities du Nord. Copenhague. 1903; Dmitriev S., Holotova-Szinek J. La vallee de Ganshigou: note sur enquete archeologique et ethnographique // Arts asiatiques. 2007. Vol. 62. P. 146-151.
[110] Георгиевский С.М. Анализ иероглифической письменности китайцев как отражающей в себе историю жизни древнего китайского народа. СПб.: Тип. И.Н. Скороходова. 1888; Lacouperie T. de. The Oldest Book of the Chinese. The Yi-king and its Autors. Vol. 1. History and Method. L.: D. Nutt, 1892.
[111] Andersson J.G. Preliminary Report on Archaeological Research in Kansu // Memoires of the Geological Society of China. Ser. A. 1925. № 51. P. 35-45.
[112] Cheng Te-k’un. Yin Yang Wu-Hsing and Han Art // HJAS. 1957. № 20. P. 162-186; Ibid. Archaeological Studies in Szechwan. Cambridge: Cambridge
University Press, 1957; Ibid. Archaeology in China I: Prehistoric China. Cambridge: W. Heffner & Sons Ltd., 1959.; Ibid. Archaeology in China II: Shang China. Cambridge: W. Heffner & Sons Ltd., 1960.; Ibid. Archaeology in China III: Chou China. Cambridge: W. Heffner & Sons Ltd., 1963.
[113] А. Стейн, уроженец Будапешта, член-корреспондент Венгерской Академии наук, в 1904 г. перешел из австро-венгерского в британское подданство.
[114] Сам Русский комитет был учрежден при МИД, что давало возможность использовать дипломатические документы, а также сотрудничать с консульскими представителями в Китае.
[115] Ядринцев Н.М. О следах азиатской культуры в южнорусских и скифских древностях // Труды археологического съезда. VIII. Т. IV. М.: Товарищество: типография А.И. Мамонтова, 1897. С. 176.
[116] Замятнин С.Н. О возникновении локальных различий в культуре палеолитического периода // Происхождение человека и древнее расселение человечества. / Тр. Института этнографии. Нов. Сер. М.: Изд-во. АН СССР, 1951. Т. 16. С. 89-152.
[117] Andersson J.G. Preliminary Report on Archaeological Research in Kansu // Memoires of the Geological Society of China. Ser. A. 1925. № 51. P. 35-45.
[118] Andersson J.G. An Early Chinese Culture // Bulletin of the Geological Survey of China. 1923. Vol. 5. № 1. P. 1-68; Ibid. Preliminary Report on Archaeological Research in Kansu ... P. 35-45.
[119] Andersson J.G. An Early Chinese Culture ... P. 1-68.
[120] Andersson J.G. Children of the Yellow Earth // Studies in prehistoric China / Transl. from the Swedish by E. Classen. N.Y.: Macmillan, 1934. P. 334-335.
[121] Andersson J.G. Researches into the Prehistory of the Chinese // BMFEA. 1943. № 15. Р. 286-287.
[122] Andersson J.G. Children of the Yellow Earth ... P. 287-288.
[123] Andersson J.G. Children of the Yellow Earth ... P. 287. Ibid. On Symbolism in the Prehistoric Painted Ceramics of China // BMFEA. 1929. № 1. P. 66.
[124] Andersson J.G. Researches into the Prehistory of the Chinese // BMFEA. 1943. № 15. Р. 286-287.
[125] Васильев Л.С. Генезис древнекитайской бронзы и этнокультурные связи Инь / Доклад VII МКАЭН. М.: Наука, 1964. С. 2-4.
[126] Васильев Л.С. Происхождение древней китайской цивилизации // ВИ. 1974. № 12. С. 86-102.
[127] Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайской цивилизации. М.: Наука, 1976.
С. 149.
[128] Анализ историографии работ китайских археологов см.: Евсюков В.В. Мифология китайского неолита. По материалам росписей на керамике культуры Яншао. Новосибирск: Наука, 1988. С. 18-20.
[129] Китайский археолог Лян Сыюн выпустил в 1930 г. на английском языке исследование, в котором он пришел к выводу о близости расписной керамики китайского неолита с Анау I-II, а также Анау III, Монголии и Маньчжурии. См.: Liang Ssu Yung. New Stone Age Pottery from the Prehistoric Site at Hsi-yin tsun, Shansi, China // Memoirs of the American Anthropological Association. Wisconsin, 1930. № 37. P. 61-72.
[130] Не только ученые КНР, но и зарубежные авторы китайского происхождения резко выступают против этой концепции. Например, Хэ Бинди говорит лишь о небольшом «поверхностном сходстве» между орнаментациями баньпо, с одной стороны, и Месопотамии и Ирана - с другой. См.: Но Ping-ti. The Cradle of the East. An Inquiry into the Indigenous Origins of Techniques and Ideas of Neolithic and Early Historic China, 5.000-1.000 В.^ Hong Kong, 1975. P. 155. На его взгляд, яншаоская спираль развилась из реалистических изображений птиц. См.: Op.cit. Р. 362.
[131] Franke O. Geschichte des chinesischen Reiches. Berlin; Leipzig, 1930. Bd. 1. S. 43-49.
[132] Обстоятельный обзор проблемы см.: Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайской цивилизации .
[133] Arne T.J. Painted Stone Age Pottery from the Province of Honan, China // Palaeontologia Sinica. Ser. D. Peking, 1925. Vol. 1. P. 18.
[134] Ibid. P. 30.
[135] Karlgren B. Some Fecundity Symbols in Ancient China // BMFEA. 1930. № 2. Р. 1-66; Ibid. Some Ritual Objects of Prehistoric China // BMFEA. 1942. № 14. P. 65-69.
[136] Rydh H. On Symbolism in Mortuary Ceramics // BMFEA. 1929. № 1. Р. 71-120.
[137] Rydh H. Seasonal Fertility Rites and the Death Cult in Scandinavia and China // BMFEA. 1931. № 3. P. 69-98.
[138] Bylin-Althin M. The Sites of Ch'i Chia P'ing and Lo Han T'ang in Kansu // BMFEA. 1946. № 18. P. 423-425.
[139] Hentze C. Die Wanderung der Tiere um die heiligen Berge // Symbolon. Jahrbuch für Symbolforschung. Basel und Stuttgart: Schwabe & Co. Verlag, 1964. Bd. 4. S. 9.
[140] Erkes E. Chinesisch-amerikanische Mythenparallelen // TP. 1926. Vol. 24. P. 32-54.
[141] Hentze C. Bronzegerat, Kultbauten, Religion im altesten China der Shang-Zeit. Antwerpen, 1951. S. 249.
[142] См., напр.: Hentze С. Gods and Drinking Serpents // History of Religions. An Intern. Jour. for Comparative Historical Studies. 1965. Vol. 4. № 2. P. 179-208.
[143] Naumann N. Zu einigen religiösen Vorstellungen der Jömon-Zeit. In memorium: Carl Henze // Zeitschrift der Morgenländischen Gesellschaft. Wiesbaden, 1977. Bd. 127. Hf. 2. S. 421.
[144] Bulling A. The Meaning of China's Most Ancient Art: An Interpretation of Pottery Patterns from Kansu (Ma Ch'ang and Pan-shan) and Their Development in the Shang, Chou, and Han Periods. Leiden: E.J. Brill, 1952.
[145] Ibid. Р. 133.
[146] См., напр.: Cheng Te-k'un. Archaeology in China. Vol. 1: Prehistoric China. Cambridge: W. Heffer & Sons Ltd., 1959; Watson W. Archaeology in China. L.: Max Parrish, 1960; Treistman J.M. The Prehistory of China. An Archaeological Exploration. N.Y.: Natural History Press, 1972; Rawson J. Ancient China. Art and Archaeology. L.: British Museum Publications, 1980; Chang Kwang-chih. The Archaeology of Ancient China. 4th ed. New Haven; L.: Yale University Press, 1986.
[147] Например: Haskin J.F. Pan-po, a Chinese Neolithic Village // AA. 1957. Vol. 20. № 1. P. 151-157.
[148] Богаевский Б.Л. Раковины в расписной керамике Китая, Крита и Триполья // Изв. ГАИМК. Л., 1931. Т. 6. Вып. 8-9.
[149] Бунаков Ю.В. Китайская письменность // Китай. М.; Л., 1940. С. 351-384.
[150] Киселев С.В. Неолит и бронзовый век Китая ... С. 248.
[151] Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства ... С. 192-202.
[152] Кашина Т.И. Некоторые проблемы, связанные с керамикой культуры яншао // Изв. СО АН СССР. Сер. Обществ. наук. 1970. № 11. Вып. 3. С. 29-38; Она же. Семантика орнаментации неолитической керамики Китая // У истоков творчества. Новосибирск: Наука СО, 1978. С. 183-202.
[153] Кожин П.М. Значение орнаментации керамики и бронзовых изделий Северного Китая в эпохи неолита и бронзы для исследования этногенеза // Этническая история народов Восточной и Юго-Восточной Азии в древности и средние века. М.: Наука, 1981. С. 131-161.
[154] Шер Я.А. Петроглифы Средней и Центральной Азии. М.: Наука, 1980; Березкин Ю.Е. Мочика. Цивилизация индейцев Северного побережья Перу в I-VII вв. Л.: Наука, 1983; Антонова Е.В. Очерки культуры древних земледельцев Передней и Средней Азии. М.: Наука, 1984; РаевскийД.С. Очерки идеологии скифо-сакских племен // Мир скифской культуры / предисл. В.Я. Петрухи- на, М.Н. Погребовой. М.: Языки славянских культур, 2006.
[155] Шер Я.А. Петроглифы Средней и Центральной Азии ...
[156] Ядринцев Н.М. О следах азиатской культуры в южнорусских и скифских древностях // Труды археологического съезда. VIII. Т. IV. М.: Товарищество: типография А.И. Мамонтова, 1897. С. 176.
[157] Reinecke P. Über einige Beziehungen der Altertümer Chinas zu denen des skythish sibirischen Völkerkreises // Zeitschrift fur Ethnologie. Bd. XXXIX. B., 1897.
S. 141-163.
[158] Теплоухов С.А. Опыт классификации древних металлических культур Минусинского края // Материалы по этнографии. Л.: Рус. музей, 1929. Т. IV. Вып. 2. С. 41-62; Minns E.H. Small bronzes from Northern Asia // The Antiquaries Journal. Vol. 10. L., 1930. Р. 1-23.
[159] Киселев С.В. Древняя история Южной Сибири. М.: Изд-во АН СССР, 1951.
С. 116.
[160] Вадецкая Э.Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л.: Наука, 1986.
[161] Karlgren B. Some Weapons and Tools of the Yin Dynasty // BMFEA. 1945. № 17. P. 101-144; Ibid. Notes on the grammar of early bronze decor // BMFEA. 1951. № 23. P. 1-53. Fig. 122; 371; Варенов A.B. Чжукагоу памятник эпохи Шан из Ордоса с «карасук-тагарским» кинжалом // Гуманитарные науки в Сибири. № 3. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 1996. С. 97-102.
[162] Погребова М.Н., Членова Н.Л. Кавказский кинжал, найденный в Китае // Сибирь и ее соседи в древности. Вып. 3. Материалы по истории Сибири. Новосибирск: Наука, 1970. С. 294.
[163] Ростовцев М.И. Юг России и Китай - два центра развития звериного стиля // Миф. № 7. София: Нов български университет, 2001. С. 293.
[164] Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайской цивилизации. С. 274.
[165] Andersson J.G. Der Weg über die Steppen // BmFeA. 1929. № 1. P. 145.
[166] Minns E.H. Small bronzes from Northern Asia // The Antiquaries Journal. Vol. 10. L., 1930. Р. 35.
[167] Историографию см.: Богданов Е.С., Кузнецов Д.В. Ордосские художественные бронзы // Археология, этнография и антропология Евразии. № 2 (6). Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2001. С. 104-111.
[168] Руденко С.И. Культура хуннов и Ноинулинские курганы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962.
[169] Давыдова А.В. К вопросу о хуннских художественных бронзах // СА. 1971. № 1. С. 94.
[170] Артамонов М.И. Сокровища саков. М.: Искусство, 1973. С. 160, 236.
[171] Коновалов П.Б. Хунну в Забайкалье (Погребальные памятники). Улан-Удэ: Бурят. книжное изд-во, 1976. С. 73; Он же. Центральноазиатский очаг скифосибирского культурно-исторического единства // Историко-культурные связи народов Центральной Азии. Улан-Удэ: БФ СО АН СССР, 1983. С. 29-35; Он же. Некоторые итоги и задачи изучения хунну // Древние культуры Монголии. Новосибирск, 1985. С. 47.
[172] Миняев С.С. Бактрийские латуни в сюннуских памятниках // Бактрийские древности. Л.: Наука, 1976. С. 109-110; Он же. Производство и распространение поясных пластин с зооморфными изображениями: по данным спектрального анализа // Дэвлет М.А. Сибирские поясные ажурные пластины: II в. до н.э. - I в. н.э. САИ. Вып. 4-7. М.: Наука, 1980. С. 29-34; Он же. Бронзовые изделия сюнну: типология, производство, распространение. Автореф. дис. ... к.и.н. Л., 1982; Он же. Производство бронзовых изделий у сюнну // Древние горняки и металлурги Сибири: Межвузовский сборник. Барнаул, 1983.
С. 47-84; Он же. О дате появления сюнну в Ордосе // Проблемы хронологии в археологии и истории. Барнаул, 1991. С. 108-120; Он же. Художественная бронза сюнну проблема формирования сюжетов и образов // Проблемы куль- турогенеза и культурного наследия. Материалы конференции. Ч. II. СПб., 1993. С. 88-92; Он же. Новейшие находки художественной бронзы и проблема формирования «геометрического стиля» в искусстве сюнну // АВ. 1995. № 4. С. 121-135; Он же. Бронзовая пластина-пряжка из дерестуского могильника // АВ. 1998. № 5. С. 155-158.
[173] Богданов Е.С., Кузнецов Д.В. Ордосские художественные бронзы ...
С. 104-111.
[174] Rawson J., Bunker E. Ancient Chinese and Ordos Bronzes. Catalogue exhibition. Hong Kong: The Royal Asiatic Ceramic Society, 1990; So J, Bunker E. Traders and raiders on china's northern frontiers. Seattle; L.: Arthur M. Sackler Gallery, 1995; Bunker E. Ancient bronzes of the eastern Eurasian steppes from the Arthur M. Sackler collection. N.Y.: Arthur M. Sackler Fondation, 1997.
[175] BunkerE. Ancient bronzes of the eastern Eurasian steppes ... Р. 77.
[176] Подробный анализ китайской и японской историографии см.: Комиссаров С.А. Комплекс вооружения древнего Китая. Эпоха поздней бронзы. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1988. С. 13-27.
[177] Andersson J.G. Der Weg über die Steppen // BMFEA. 1929. № 1. P. 143-165.
[178] Andersson J.G. Selected Ordos Bronzes // BMFEA. 1933. № 5. P. 142-154.
[179] Сюнну, хунну и гунны (кит. сюнну; монг. хунну-хунну; греч. hunnoi; лат. chunni, hunni) - названия кочевых племен, образовавших племенной союз в Центральной Азии. Разночтения в названиях этого народа объясняются тем, что нет адекватной фонетической формы, чтобы передать это название унифицированно, поэтому мы будем использовать тот вариант названия этого племенного союза, который используется в переводе источника или приводится в соответствующем историографическом исследовании.
[180] Andersson J.G. Hunting Magic in the Animal Style // BMFEA. 1932. № 4. P. 221-317; Ibid. Selected Ordos Bronzes ... 142-154.
[181] Karlgren В. Yin and Chou in Chinese bronzes // BMFEA. 1936. № 8. P. 9-156.
[182] Loehr M. Weapons and Tools from Anyang and Siberian analogies // AJA. 1949. Vol. 53. P. 126-144.
[183] Loehr M. Chinese Bronze Age Weapons. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1956. XIII.
[184] Jettmar K. The Karasuk culture and its south-eastern affinities // BMFEA. 1950. № 22. P. 83-126.
[185] Watson W. Cultural Frontiers in Ancient East Asia. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1971.
[186] Rawson J., Bunker E. Ancient Chinese and Ordos Bronzes ...; So J., Bunker E. Traders and raiders on china's northern frontiers ...; Bunker E. Ancient bronzes of the eastern Eurasian steppes ...
[187] Bunker E. Ancient bronzes of the eastern Eurasian steppes ...
[188] Белокобыльский Ю.Г. Бронзовый и ранний железный век Южной Сибири: История идей и исследований. XVIII - первая треть XX в. Новосибирск: Наука, 1986.
[189] Теплоухов С.А. Металлический период // Сибирская Советская Энциклопедия. 1932. Т. 3. С. 400-415.
[190] Киселев С.В. Советская археология Сибири периода металла // ВДИ. 1938. № 1. С. 228-243.
[191] Киселев С.В. Древняя история Южной Сибири. М.: Изд-во АН СССР, 1951.
С. 142-159, 177-183.
[192] Грязнов М.П. История древних племен Верхней Оби и раскопки близ с. Большая речка // МиА. № 48. 1956. С. 41 и далее.
[193] Киселев С.В. Рец. на кн.: М.П. Грязнов. История древних племен Верхней Оби и раскопки близ с. Большая речка (Материалы и исследования по археологии СССР. № 48. М.; Л.: Изд-во АН СССР. 1956) // СА. 1958. № 1. С. 278.
[194] Киселев С.В. Археологический очерк (в статье «Китай») // БСЭ. 2-е изд. 1953. Т. 21. С. 197-198; Он же. Бронзовый век СССР // Новое в советской археологии. М.: Наука, 1965. С. 17-60.
[195] По мнению С.В. Киселева, примерно в середине II тыс. до н.э. шанская культура подверглась воздействию со стороны сибирских и восточноказахстанских очагов бронзовой индустрии (сейминско-турбунский комплекс). «И лишь во вторую очередь, после создания аньянского стиля бронзолитейного искусства Китая, началось обратное движение, отмеченное распространением в Забайкалье и на Саяно-Алтае культур карасукского типа». См.: Киселев С.В. Неолит и бронзовый век Китая ... С. 265.
[196] Волков В.В. Бронзовый и ранний железный век Северной Монголии. Улан- Батор: Изд-во АН МНР, 1967.
[197] Волков В.В. Оленные камни Монголии. Улан-Батор: Изд-во АН МНР, 1981.
[198] Новгородова Э.А. Центральная Азия и карасукская проблема. М.: Наука, 1970.
[199] Членова Н.Л. Происхождение и ранняя история племен тагарской культуры. М.: Наука, 1967; Она же. Хронология памятников карасукской эпохи. М.: Наука, 1972; Она же. Карасукские кинжалы. М.: Наука, 1976.
[200] В настоящее время восточная шкала хронологии существенно пересматривается в сторону удревнения.
[201] Окладников А.П. Древнее поселение на полуострове Песчаном у Владивостока. M.; Л.: Изд-во АН СССР, 1963.
[202] Окладников А.П., Васильевский Р.С. Северная Азия на заре истории. Новосибирск: Наука, 1980.
[203] Деревянко А.П. Ранний железный век Дальнего Востока. Новосибирск: Наука, 1973; Он же. Приамурье (I тысячелетие до нашей эры). Новосибирск: Наука, 1976.
[204] Обзор этих работ до конца 1960-х годов приводится в книге А.П. Деревянко. См.: Деревянко А.П. Ранний железный век Дальнего Востока. Новосибирск: НГУ, 1970. Ч. 1.
[205] Ларичев В.Е. Древние культуры Северного Китая // Дальневосточный филиал Сибирского отделения АН СССР. Сер. ист. Т. 1. Саранск. 1959. С. 75-95; Он же. О происхождении культуры плиточных могил Забайкалья // Археологический сборник. Т. 1. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1959. С. 63-73; Он же. Древние культуры Северо-Восточного Китая: Автореф. дис. ... к.и.н. Л.: ИА, 1960; Он же. Бронзовый век Северо-Восточного Китая // СА. 1961. № 1. С. 3-25; Он же. Азия далекая и таинственная. Новосибирск: Наука, 1968; Он же. Народы Дальнего Востока в древности и средние века и их роль в культурной и политической истории Восточной Азии // Дальний Восток и соседние территории в средние века. Новосибирск: Наука, 1980. С. 8-39.
[206] Крюков М.В, Софронов М.В, Чебоксаров Н.Н. Древние китайцы: проблемы этногенеза ...
[207] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия эпохи Чингисхана: проблемы палеокультурологии. М.: Форум, 2011.
[208] Худяков Ю.С. Актуальные проблемы изучения взаимодействия этносов и культур Евразии в древности и средневековье // Восток. 2005. № 3. С. 139141; Он же. Древние тюрки на Енисее. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2004; Он же. Оружие и военная техника древних и средневековых народов Евразии // Восток. 2006. № 2. С. 160-166; Худяков Ю.С., Комиссаров С.А. Кочевая цивилизация Восточного Туркестана. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 2002; Они же. Особенности этнокультурогенеза кочевников Восточного Туркестана в древности и средневековье // Россия, Сибирь и Центральная Азия: взаимодействие народов и культур. Барнаул: Изд-во АзБука, 2003. С. 314321.
[209] Комиссаров С.А. Комплекс вооружения древнего Китая. Эпоха бронзы. Новосибирск: Наука СО, 1988.
[210] Алкин С.В. Древние культуры Северо-Восточного Китая: Неолит Южной Маньчжурии. Новосибирск: СО РАН. 2007.
[211] Центральная Азия и Тибет. История и культура Востока Азии. Материалы к конференции. Новосибирск: Наука СО, 1972; Малявкин А.Г. Материалы по истории уйгуров в IX-XII вв. Новосибирск: Наука, 1974; Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века / ред. В.Е. Ларичев. Новосибирск: Наука СО,
[212] Сибирь, Центральная и Восточная Азия в древности. Неолит и эпоха металла / ред. В.Е. Ларичев. Новосибирск: Наука СО, 1978; Дальний Восток и соседние территории в средние века / отв. ред. В.Е. Ларичев. Новосибирск: Наука, 1980.
[213] Новое в археологии Китая. Исследования и проблемы / ред., предисл.
В.Е. Ларичев. Новосибирск: Наука, 1984.
[214] Bemmann J., Ahrens B., Grutzner C. Geoarchaeology in the Steppe. First Results of the Multidisciplinary Mongolian-German Survey Project in the Orkhon Valley, Central Mongolia // Археологийн судлал. 2011. № 30. P. 69-97.
[215] Изотопы углерода 13 и азота 15 стали использоваться для реконструкции палеодиеты. См.: Van derMerwe N.J., Vogel J.C. 13C content of human collagen as a measure of prehistoric diet in Woodland North America // Nature. 1978. № 276. P. 816.
[216] Kon’kova L.V., Fefelov N.N., Zarudneva N.V. The isotope composition of the bronzes from archaeological sites in the south of the Soviet Far East // Bulletin of the metals museum. Aoba, 1990. Vol. 15. Р. 42. Изотопная систематика по свинцу основана на том, что в природных минералах, в частности в рудах, всегда присутствует некоторое количество долгоживущих изотопов урана и тория. За счет их радиоактивного распада с момента формирования горной породы или минерала образуются радиогенные изотопы свинца. В процессе обработки руд и последующего металлургического процесса получения бронзы изотопные составы свинца не изменяются и сохраняются изотопные метки различных месторождений.
[217] Зайцева Г.И., Семенцов АА, Бурова Н.Д., Лебедева Л.М, Дергачев В.А., Дирксен В.Г., Лохов К.И., Капитонов И.Н. Заселение степной зоны северной Евразии в эпохи бронзового - железного веков (2-е тысячелетие до н.э. - 1-е тысячелетие н.э.): проблемы хронологии, изменения окружающей среды и миграции // Адаптация народов и культур к изменениям природной среды, социальным и техногенным трансформациям / Отв. ред. А.П. Деревянко, А.Б. Куделин, В.А. Тишков; Отд-ние ист.-филол. наук РАН. М.: РОССПЭН, 2010. С. 73-83; Gorsdorf J., Parzinger H., Nagler A. 14C dating of the Siberian Steppe Zone from Bronze Age to Scythian time // Impact of the Environment on Human Migration in Eurasia / eds. M. Scott, A. Alekseev and G. Zaitseva. Science Series IV. Earth and Environmental Sciences - Vol. 42. Dordrecht, Boston, London: Kluwer Academic Publishers, 2004. P. 83-89; Gorsdorf J., Parzinger H., Nagler A., Leont’ev N. New radiocarbon dates from the Siberian Steppe Zone and consequences for the regional Bronze Age chronology // Actes du colloque «C14 Archeologie». 1998. Revue d'Archeometrie (Supplement 1999). P. 305-309; Hajdas I. Radiocarbon dating and its applications in Quaternary studies // Recent progress in Quaternary dating methods / eds. F. Preusser, I. Hajdas, S. Ivy-Ochs. Quaternary Science Journal, Vol. 57, № 1/2. Stuttgart, 2008. P. 2-24; Pechenkina E.A, Ambrose S.H., Ma Xiaolin, Benfer Jr.R.A. Reconstructing Northern Chinese Neolithic Subsistence Practices by Isotopic Analysis // Journal of Archaeological Science. 2005. Vol. 32. P. 1176-1189.
[218] Зайцева Г.И., Семенцов А.А., Бурова Н.Д. и др. Заселение степной зоны северной Евразии в эпохи бронзового - железного веков . С. 73-74.
[219] Соотношение изотопов стронция может идентифицировать провинции проживания древнего населения, поскольку это соотношение определяется двумя факторами: начальным соотношением Rb/Sr в породах и их геологическим возрастом, поэтому почвы и воды в различных регионах должны быть различны по изотопному составу стронция, который фиксируется в костной ткани живых организмов, как и кальций. Отличительной биогеохимической чертой стронция является его фиксация в костной ткани во время роста скелета и в дальнейшем, при смене места обитания, в котором изотопный состав стронция может быть отличен. Не происходит изотопного обмена по стронцию, если костная ткань уже не растет.
[220] Зайцева Г.И., Семенцов А.А., Бурова Н.Д. и др. Заселение степной зоны северной Евразии в эпохи бронзового - железного веков ... С. 77.
[221] Kurihera Tomonobu. Studies on the History of the Ch'in and Han Dynasties. Tokyo: Printed by Yoshikawa Kobunkan, 1960.
[222] Противопоставление этих частей стало называться «хуа и» («Китай- варвары»).
[223] The Chinese World Order. Traditional China's Foreign Relations // Harvard East Asian. Ser. 32 / ed. J.K. Fairbank. Cambridge: Harvard University Press, 1968.
[224] Fairbank J.K., Teng S.Y. On the Ch'ing Tributary System // Harvard Journal of Asiatic Studies. 1941. V. 6. № 2. P. 135-246.
[225] Wang Gungwu. Early Ming Relations with Southeast Asia: A Background Essay // The Chinese World Order / ed. J.K. Fairbank. Cambridge: Cambridge University Press, 1968. P. 34-62.
[226] Yang Lien-sheng. Historical notes on the Chinese World Order // The Chinese World Order / ed. J.K. Fairbank. Cambridge: Harvard University Press, 1968. P. 20-34.
[227] Бокщанин А.А. Особенности внешних отношений империи Мин и вопросы преемственности // Китай: традиции и современность. М.: Наука, 1976. С. 129-142.
[228] Думан Л.И. Внешнеполитические связи древнего Китая и истоки даннической системы // Китай и соседи в древности и средневековье / отв. ред. С.Л. Тихвинский, Л.С. Переломов. М.: Наука, 1970. С. 13-36; Он же. Традиции во внешней политике Китая // Роль традиций в истории и культуре Китая. М.: наука, 1972. С. 199-213; Он же. Учение о Сыне Неба и его роль во внешней политике Китая // Китай: традиции и современность. М.: Наука, 1976. С. 28-51.
[229] Мартынов А.С. О двух типах взаимодействия в традиционных китайских представлениях о государстве и государственной деятельности // Письменные памятники и проблемы истории культуры народов Востока. Вып. VI. М.: Наука, 1970. С. 90-92.
[230] Кроль Ю.Л. Китайцы и «варвары» в системе конфуцианских представлений о вселенной (II в. до н.э. - II в. н.э.) // НАА. 1978. № 6. С. 45-58; Он же. О концепции «Китай и варвары» // Китай: общество и государство. М.: Наука, 1973. С. 13-29; Он же. Пространственные представления в полемике ханьских мыслителей (по материалам трактата «Янь те лунь») // VI научн. конф. «Общество и государство в Китае». Вып. 1. М.: Наука, 1975. С. 117-129.
[231] Подробно этот вопрос рассмотрен в диссертации М.В. Исаевой «Представление о мире и государстве в Китае в III-VI вв. (по данным “нормативных историописаний”)». М., 1992 и в опубликованной по той же теме монографии. См.: Исаева М.В. Представление о мире и государстве в Китае в III-VI вв. (по данным «нормативных историописаний»). Автореф. дис. ... к.и.н. М.: Ин-т Востоковедения, 1992; Она же. Представление о мире и государстве в Китае в III-VI вв. (по данным «нормативных историописаний»). СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000.
[232] Franke H. Treaties between Sung and Chin // Sung Studies. 1970, № 1.
[233] Крюков М.В. Китай и соседи: две традиционные модели взаимоотношений // XI научная конференция «Общество и государство в Китае». Тез. докл. М.: Наука, 1980. Вып. 2. С. 15-38.
[234] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия ... С. 230.
[235] Hulsewe A.F.P., Loewe M.A.N. China in Central Asia. The Early Stage 125 BC - AD 23 / Transl. by A.F.P. Hulsewe. Introd. by M.A.N. Loewe. Leiden: E.J. Brill., 1979.
[236] Ying-shih Yü. Trade and Expansion in Han China. A Study of Sino-Barbarian Economic Relations. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1967.
[237] Raschke M. G. New Studies on Roman Commerce with East // Aufstieg und Niedergang der Römischen Welt. II. B.; N.Y.: De Gruyter, 1978. P. 604-1361.
[238] Stein A. Ancient Khotan: Detailed Report of Archaeological Exploration in Chinese Turkestan. Vol. I-II. Oxf.: Clarendon Press, 1907; Ibid. Serindia. Detailed Report of Explorations in Central Asia and Westernmost China. Vol. I-IV. Oxf.: Clarendon Press, 1921; Ibid. Innermost Asia: Detailed Report of Explorations in Central Asia, Kansu and Eastern Iran. Vol. I-III. Oxf.: Clarendon Press, 1928.
[239] Bergman F. Archaeological researches in Sinkiang especially the Lop-Nor region. Reports from the Scientific Expedition to the North-Western Provinces of China under the Leadership of Dr. Sven Hedin. // The Sino-Swedish Expedition. Publication. VII. Archaeology, 1. Stockholm: Bokförlags Aktiebolaget Thule, 1939.
[240] Herrmann A. Das Land der Seide und Tibet im Lichte der Antike. Leipzig: K.F. Koehlers antiquarium, 1938; Ibid. Die Alten Seidenstrasse zwischen China und Syrien. Quellen und Forschungen zur alten Geschichte und Geographie.
- : Weidmannsche Buchhandlung, 1910.
[241] Whitfield S. Life along the Silk Road. L.: John Murray Publishers, Ltd., 1999.
[242] Эти работы автору данного исследования знакомы преимущественно по аннотациям, ссылкам и резюме на западноевропейских и русском языках.
[243] Shiratori Kurakichi. On the Ts'ung-ling Traffic Route Described by
- Ptolemaes // MRDTB. 1957. № 16. P. 1-34.; Ibid. The Geography of Western Regions // MRDTB. 1956. № 15. P. 73-163.
[244] Мандельштам А.М. Материалы к историко-географическому обзору Памира и припамирских областей с древнейших времен до Х в. н.э. // ТИИМЭ. Т. III. Сталинабад: Изд-во АН ТаджССР, 1957.
[245] Зелинский А.М. Древние пути Памира // СНВ. Вып. III. 1964. С. 120-141.
[246] Пьянков И.В. «Шелковый путь» от Гиераполя в Серику (среднеазиатский участок) // Памироведение. Вып. II. Душанбе: Дониш, 1985. С. 125-140.
[247] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути: Шелк и внешние связи древнего и раннесредневекового Китая. Сер. Культура народов Востока. Материалы и исследования. М., Наука: Вост. лит. 1994.
[248] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути: (Шелк и внешние связи древнего и раннесредневекового Китая). Дис. ... д.и.н. Л.: ИВ, 1989.
[249] Там же. С. 5-6.
[250] Stein A. Ancient Khotan ...; Ibid. Innermost Asia ...; Ibid. Serindia ...
[251] Тихонов И.П. Обработка древних тканей фотоаналитическим путем // Сообщения ГАИМК. Т. 1. 1931. С. 17-19; Воскресенский А.А., Тихонов И.П. Технологическое изучение тканей из курганных погребений Ноин-Улы // Известия ГАИМК. Т. XI. Вып. 7-9. 1932.
[252] Richthofen K. China. Bd. 1. B.: Ergebnisse eigener Reisen und darauf gegründeter Studien, 1877.
[253] Henning R. Die Einführung der Seindenraupenzucht im Byzantinerreich // BZ. 1933. Bd. 33. P. 295-312.
[254] Иерусалимская А.А. «Великий Шелковый путь» и Северный Кавказ. Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1972.
[255] Wada Hiroshi. Prokops Rätselwort Serindia und die verplanzung des Seindenbaus von China nach dem oströmischen Reich. Köln: InauguralDissertation. Philosophische Fakultät, 1970.
[256] Лубо-Лесниченко Е.И. Древние китайские шелковые ткани и вышивки V в. до н.э. - III в. н.э. в собрании Государственного Эрмитажа. Каталог. Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1961; Он же. Китай на Шелковом пути ...; Он же. Тканые узоры // По следам памятников истории и культуры народов Киргизстана / ред.
В.М. Масон, В.М. Плоских. Фрунзе: Илим, 1982.
[257] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ...
[258] Karlgren B. Early Chinese Mirror Inscriptions // BMFEA. 1934. № 6. P. 12-14.
[259] Шафрановская Т.К. Сокровища Кунсткамеры (по рисункам художников XVIII в.) // СЭ. 1965. № 2. С. 147-156.
[260] Barnard N. Bronze Casting and Bronze Alloys in Ancient China. Tokyo: Monumenta Serica and National University of Canberra, 1961.
[261] Karlgren B. Huai and Han // BMFEA. Stockholm. № 13. 1941. P. 1-125; Ibid. Some Pre-Han Mirrors // BMFEA. № 35. 1963. P. 1-128.
[262] Karlgren B. Early Chinese Mirror Inscriptions ... P. 9-79
[263] Bulling A. The decoration of some Mirrors of the Chou and Han periods // Aas. 18, 1. 1955. P. 20-43; Bulling A. The Decoration of Mirrors of the Han Period. Switzerland. Ascona: Artibus Asiae Pubishers, 1960. 116 p.
[264] Vandermeersch L. Les miroirs de bronze du Musee de Hanoi. Paris: Ecole frangaise d'Extreme-Orient, 1960. 71 p.
[265] Cammann S. The Lion and Grape Patterns on Chinese Bronze Mirrors // AA. XVI. 4. 1953. P. 265-291.
[266] Thomson N. The evolution of the T'and Lion and Grape Vine mirrors // AA. Vol. XXIX. 1. 1967. P. 25-54.
[267] Umehara S. The late Mr. Moriva's collection of ancient Chinese mirrors // AA. Vol. XVIII. 3-4. 1955.
[268] Стратанович Г Г. Китайские бронзовые зеркала: их типы, орнаментация и использование // Труды Института этнографии. Новая серия. Т. LXXIII. М., 1961. С. 47-80.
[269] Литвинский Б.А. Орудия труда и утварь из могильников Западной Ферганы. М.: Наука, 1978; Он же. Зеркало в верованиях древних ферганцев // СЭ.
- № 3. С. 97-104.
[270] Горбунова Н.Г. Бронзовые зеркала Кугайско-Карабулакской культуры Ферганы // Культурные связи Средней Азии и Казахстана (древность и средневековье). М.: Наука, 1990. С. 45-50; Она же. Кугайско-Карабулакская культура Ферганы // СА. 1983. № 3. С. 23-46.
[271] Лаврова М.П. Китайские зеркала ханьского времени (Из собрания Русского музея) // Материалы по этнографии. Т. IV. Вып. 1. Л., 1927. С. 1-14.
[272] Лубо-Лесниченко Е.И. Бронзовые зеркала Минусинской котловины в пред- монгольское и монгольское время // СНВ. Вып. VIII. 1969. С. 70-78; Он же. Китайские бронзовые зеркала с изображением животных и винограда в собрании Эрмитажа // СГЭ. Вып. 32. 1971. С. 47-51; Он же. Привозные зеркала Минусинской котловины. К вопросу о внешних связях населения Южной Сибири. М.: Наука, 1975.
[273] Доржсурен Ц. Раскопки могил хунну в горах Ноин-Ула на реке Хуни-гол (1954-1957) // Монгольский археологический сборник / отв. ред. С.В. Киселев. Новосибирск: Изд-во АН СССР, 1962. С. 36-44.
[274] Смирнова О.И. Каталог монет с городища Пенджикент. М.: Изд-во восточной литературы, 1963; Она же. Монеты древнего Пенджикента // МИА. № 66. 1958. С. 216-280.
[275] Зеймаль Е.В. Сино-кхароштийские монеты (к датировке Хотанского двуязычного чекана) // СНВ. Вып. X. М., 1971. С. 109-120.
[276] Литвинский Б.А. Курганы и курумы Западной Ферганы (Раскопки. Погребальный обряд в свете этнографии) // Могильники Западной Ферганы. I. М.: Наука, 1972.
[277] Например, коллекция танских монет насчитывает более 300 экземпляров. Там также хранятся китайские плуги (VI-X вв.). См.: Евтюхова Л.А., Киселев С.В. Открытия Саяно-Алтайской археологической экспедиции в 1939 г. // ВДИ. 1939. № 4. С. 160.
[278] Киселев С.В. Из истории торговли енисейских кыргыз // КСИИМК. Вып. XVI. 1947. С. 94-96.
[279] Gyllensvärd B. T'ang Gold and Silver. Göteborg, 1958.
[280] МаршакБ.И. Согдийское серебро. М.: Наука, 1971.
