Показать все теги
РУНИЧЕСКОЕ ПИСЬМО
Первые попытки объяснить происхождение знаков сибирской руники относятся ко времени, предшествовавшему дешифровке орхонских памятников. Уже Г. И. Спасский[1], М. А. Кастрен и Г. Вамбери обратили внимание на сходство письмен приенисейских скал с родовыми знаками сибирских татар. Такого рода догадки были обобщены Н. А. Аристовым, который предположил, что «существовавшие с глубочайшей древности родовые тамги были позднее употреблены в качестве букв в орхоно-енисейском алфавите»[2]. Гипотезу Н. А. Аристова поддержалН.Г. Малицкий[3].
При дешифровке рунической письменности В. Томсен отметил близость некоторых рунических знаков буквам «семитско-пехлевийского алфавита»[4]. Позднее он вполне определенно указал на генетическую зависимость 23 из 38 рунических знаков от арамейских букв. Арамейский алфавит, переработанный и приспособленный к звуковому строю тюркского языка, пополнился также несколькими знаками неарамейского происхождения[5]. Та же гипотеза была изложена О. Доннером, выделившим как посредствующее звено между арамейским и руническим алфавитами шрифт легенд аршакидских (парфянских) монет II—III вв. н. э.[6]
Гипотеза Аристова и Малицкого была подвергнута критике и отвергнута П. М. Мелиоранским и Д. Н. Соколовым, поддержавшими выводы Томсена и Доннера. Не исключалось, однако, что тамги могли послужить образцами для рунических знаков, прототипы которых отсутствуют в арамейском алфавите. Более того, сами арамейские буквы приобрели известную геометричность начертаний под влиянием привычных для создателей древнетюркского алфавита форм родовых тамг[7].
Гипотеза Томсена-Доннера не только фиксировала сходство близких по начертаниям знаков, но и указывала на определенный источник заимствования тюрками самой идеи фонетического письма, не вполне, впрочем, свободного от влияния идеографических и силлабических систем. Если о воздействии силлабических систем свидетельствует консонантный дуализм древнетюркской руники, то идеографическое происхождение нескольких знаков было установлено лишь много позднее Е. Д. Поливановым[8]. Однако слабой стороной гипотезы «арамейского источника» была ее историко-хронологическая необоснованность. Разрыв в четыре- пять столетий между последними аршакидскими монетами и первыми датированными руническими памятниками, усугубленный разрывом территориально-политическим, породил своеобразный horrorvacui, обусловивший появление ничем не оправданного исторического построения Е. Блоше. В одной из своих работ этот исследователь пытался доказать, что руника была заимствована тюрками через посредство жужан у гуннов, в свою очередь перенявших один из северосемитских (арамейских) алфавитов[9]. Реальный исторический фон удачной палеографической гипотезы начал проясняться лишь благодаря новым открытиям древних письменностей Центральной Азии.
В 1906 г. А. Стейн обнаружил на крайней западной оконечности Великой китайской стены, в сторожевой башне близ Дуньхуана, огромное скопление документов. Более семисот из них были написаны на китайском, остальные — на неизвестном языке, письмом, арамейское происхождение которого не вызывало сомнений. Археологические данные, так же как и даты самых поздних из найденных в башне китайских документов, изученных Э. Шаванном, казалось, давали достаточные основания отнести весь архив к середине II в. н. э.[10]
В 1911 г. Р. Готьо и А. Коули доказали, что неизвестные документы, найденные в комплексе с китайскими, написаны на согдийском языке согдийским письмом — одной из разновидностей арамейского алфавита". Согдийские документы, представляющие собой частную переписку, получили известность в литературе как «старые согдийские письма». Сразу же после атрибуции согдийского алфавита Готьо, консультировавшийся с Томсеном, пришел к выводу, что именно этот алфавит послужил моделью древнетюркского рунического письма[11]. В 1922 г. Томсен подтвердил этот вывод, отметив, что между тюркским и согдийским письмом «существуют ясные и неоспоримые соответствия»[12]. Вместе с тем для Томсена оставался необъяснимым хронологический разрыв между обеими системами письменности. Датировка палеографически более архаичных енисейских и семиреченских рунических надписей VI—VII вв. порождала новые гипотезы, но не давала ответа на старые вопросы1,1.
В 1948-1959 гг. Ф. Альтхейм, основываясь на своих предположениях относительно происхождения и ранней истории гуннов, в несколько иной форме возродил идеи Блоше[13]. Несостоятельность взглядов Альт- хейма уже была отмечена в литературе раньше[14]. О другом возможном пути проникновения к тюркам согдийского алфавита и переработки его в руническое письмо говорит С. В. Киселев: «Если не подлежит сомнению арамейская основа большинства таласо-енисейских литер, проникшая на восток через Среднюю Азию, через согдийское и хорезмийское письмо, то Семиречье, связанное с Хорезмом, колонизованное в значительной части согдийцами и в то же время в VI-VII вв. занятое западными тупо, становится наиболее вероятным местом первого применения рунической письменности, приспособившей арамейский алфавит к тюркской речи»[15].
Далее С. В. Киселев предполагает, что из Семиречья руническое письмо попало в Восточный Туркестан к племени ягма, которое оставило рунические документы на бумаге; от ягма письменность заимствовали кар- луки, а от них — енисейские кыргызы. Орхонские тюрки восприняли руническое письмо непосредственно у западных тюрков, но древнейшие тексты VI-VII вв. на Орхоне еще не выделены.
Если гипотеза Киселева о семиреченском центре происхождения древнетюркской руники представляется весьма интересной, то намеченный им путь передачи алфавита на восток не подтверждается приводимыми фактами. Восточнотуркестанские памятники рунического письма никак не могут быть приписаны ягма и отнесены к VI—VIII вв. Они совершенно отличны по своему облику как от семиреченских, так и от енисейских надписей и твердо датируются временем не ранее середины IX в., т. е. временем массового переселения в Восточный Туркестан уйгур, сохранявших традиции рунического письма.
Предположение о семиреченском происхождении руники высказано также А. М. Щербаком, по мнению которого это письмо, «по-видимому, возникло где-то в районе Таласа в результате заимствования или преобразования какого-то другого алфавита и распространялось оттуда в двух противоположных направлениях: на восток (орхонское, енисейское и другие виды письма) и на запад (печенежские руны)»[16].
Таким образом, установлено, что сама идея буквенного письма и его образец, послуживший моделью древнетюркского рунического алфавита, заимствованы тюрками у своих западных соседей — ираноязычных народов Средней Азии, пользовавшихся алфавитами арамейского происхождения. Наиболее вероятным источником заимствования является согдийский алфавит, точнее та разновидность согдийского письма, которой написаны «старые согдийские письма» из Дуньхуана.
В процессе приспособления к тюркскому языку согдийский алфавит претерпел существенные изменения: а) курсивное написание отдельных знаков было заменено раздельным написанием; б) под влиянием форм существовавших у тюрков родовых знаков (тамг) и идеографических символов, а также, возможно, под воздействием фактуры (камень, дерево, металл) плавные закругленные начертания согдийских букв были заменены геометризованными начертаниями; в) поскольку фонетические системы согдийского и тюркского языков различны, не все знаки согдийского алфавита были восприняты, а фонетическая символика рунических знаков не всегда совпадает с фонематической символикой сходных согдийских букв; вместе с тем рунический алфавит был обогащен новыми, отсутствующими в согдийском письме знаками, частью идеографического, частью буквенного характера.
Вопрос о месте и времени возникновения рунического письма, тесно связанный с проблемой его палеографической периодизации, остается неразрешенным. Согласно существующим представлениям, рунический алфавит пережил по меньшей мере три этапа развития, которым соответствуют три устава письма: а) архаический, широко представленный памятниками Семиречья (VI-VII вв.) и Енисея (VI-X вв.); влияние этого устава особенно заметно в Онгинской надписи; б) классический, которым исполнены многочисленные памятники второго Тюркского каганата (первая половина VIII в.); в) поздний, представленный в памятниках эпохи Уйгурского каганата (вторая половина VIII—IX в.) и в «рунах на бумаге» из Восточного Туркестана (IX в.)[17]. Некоторые реминисценции архаического начертания рунических знаков можно отметить в Суджин- ской надписи (середина IX в.), которая, однако, является памятником енисейского круга.
Как уже доказано, енисейские иадписи не могут быть отнесены ко времени ранее VII в., а в большинстве датируются IX-X вв.[18] Следовательно, палеографическая архаичность не является достаточным основанием для ранней датировки надписей и может быть охарактеризована как региональный признак. Вопрос о нижней дате рунических памятников Семиречья остается, таким образом, открытым, а гипотеза о семиреченском центре возникновения рунического письма — неподтвержденной[19]. Особое положение среди среднеазиатских рунических памятников занимает надпись на бронзовом перстне из комплекса погребения в «муг-хона» (Северная Фергана). Погребения в «муг-хона» (или «курумах») датируются достаточно широко (II в. до н. э. — VIII в. н. э.)[20]. Однако семнреченские руники (памятники Таласа) ныне надежно датированы 716-739 гг.[21]
Сведения нарративных источников о письменности у тюрков неопределенны. Первое сообщение такого рода принадлежит Менандру Протектору, «История» которого была завершена в 583-584 гг.; рассказывая о приеме тюркского посольства во главе с согдийцем Маннахом византийским императором Юстином II (568), Менандр упоминает послание от кагана, написанное «скифскими письменами» το γρμματώ Σκνθικόν[22]. Нельзя, однако, утверждать безоговорочно, что эти «скифские письмена» — рунические знаки; скорее, послание было написано по-согдийски. Использование какой-либо третьей системы письма сомнительно. Полулегендарное сообщение, сохраненное арабо-персидской традицией, о написанном по-китайски послании тюркского кагана Хосрову Анушир- вану (531-579)[23] опровергается свидетельством китайских источников, отрицающих употребление тюрками иероглнфики[24].
Более определенно по сравнению со сведениями западных авторов сообщение «Чжоу шу»: «Письмена тюрков напоминают письмена народа ху (согдийцев)»[25]. Из этого сообщения явствует, что уже во второй половине VI в. тюрки обладали самостоятельной письменностью, связь которой с письменностью согдийцев бросалась в глаза. Была ли это руническая письменность или так называемое «уйгурское» курсивное письмо?
Уйгурское письмо едва ли не до монгольского времени почти ничем не отличалось от позднего согдийского курсива, сформировавшегося лишь на рубеже VII—VIII вв.[26] Поэтому было бы возможным полагать, что в «Чжоу шу» речь идет именно о руническом письме в его наиболее раннем и наиболее близком к старому согдийскому алфавиту варианте. Близость руники именно к старому согдийскому письму уже была отмечена в литературе24. Нельзя исключить, однако, что в «Чжоу шу».
Можно предположить, что приспособление старого согдийского алфавита к тюркскому языку началось очень рано, возможно, в период обитания племени ашина (турк) в Гаочане и других оазисах Восточного Туркестана, колонизованных согдийцами (V в.). Как теперь установлено, согдийские письма из Дуньхуана датируются не II в. н. э,, а IVм; тем самым смущавший В. Томсена хронологический разрыв между старыми согдийскими и тюркскими руническими памятниками практически исчезает. Не исключено, что процесс формирования рунического алфавита нашел завершение уже после образования каганата и после овладения тюрками Средней Азией. Однако следует оговориться, что высказанная здесь гипотеза о времени и месте возникновения рунического письма может быть доказана только открытием в Восточном Туркестане рунических памятников, ранняя дата которых не будет вызывать сомнений. Ныне проблема происхождения тюркской руники и ее историография подробно обсуждена А. М. Щербаком (Тюркская руника. Происхождение древнейшей письменности тюрок, граница ее распространения и особенности использования. СПб., 2001).
Terminus ad quem рунической письменности не столь спорен, как terminusaquo. Наиболее поздние рунические тексты из Монголии и Восточного
Туркестана датируются серединой IX в. Есть основания полагать, что руническое письмо было известно там и в первой половине X в. В хронике династии Ляо («Ляоши») сообщается, что основатель киданьской империи Абаоцзи (Тайцзу) во время посещения древней уйгурской столицы на Орхоне летом 924 г. приказал соскоблить надпись с каменной стелы в честь уйгурского Бильге-кагана и заменить ее надписью о своих деяниях, выполненной «киданьскими, тюркскими (туцзюэ) и китайскими письменами»[27]. «Тюркскими письменами» здесь могли быть названы только древнетюркские руны, так как уйгурский курсив назван «письменами хой- ху» («уйгурские письмена»),
И. Маркварт, сомневавшийся в достоверности этого сообщения, полагал, что в X в. употребление рунического алфавита маловероятно[28]. Отметим, однако, что вплоть до середины X в. тюркские племена — носители традиций рунической письменности — упоминаются в китайских источниках, что позволяет отнестись к сообщению «Ляоши» с большим доверием. Никаких достоверных данных о бытовании в Центральной Азии рунического письма позднее X в. нет. Однако есть все основания полагать, что к концу X в. оно было полностью вытеснено уйгурским курсивом[29]. Лишь на Енисее, куда не проникло уйгурское письмо, возможно, руника еще была в употреблении и в XII в.[30] Опубликованная в 1956 г. древнетюркская руническая надпись с именем Чин- гис-хана[31] является современной подделкой и не может быть использована в качестве аргумента при определении верхней границы существования рунического письма в Центральной Азии[32]. Своеобразный вариант рунического письма пережиточно сохранился в X-XI вв. у некоторых тюркоязычных племен Восточной Европы, и, возможно, послужил моделью древневенгерского письма (так называемые «древневенгерские резы»), памятник которого был впервые найден в Константинополе и описан как litterae incognitae немецким путешественником Г. Дерншвамом (1494-1569)[33].
ПАМЯТНИКИ ДРЕВНЕТЮРКСКОЙ РУНИЧЕСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ И ИХ КЛАССИФИКАЦИЯ
В.В. Радлов, которому принадлежит первая классификация древнетюркских языков Центральной Азии, объединил в одной диалектной группе все тексты, написанные руническим шрифтом. Эту группу он обозначил как «северный диалект» древнетюркского языка, или «язык тюрков-сиров», в отличие от «южного диалекта» — «уйгурского языка». Третьим диалектом В. В. Радлов считал язык манихейских и некоторых буддийских текстов, в котором нашли отражение особенности северного и южного диалектов — «смешанный диалект»[34].
Тезис В. В. Радлова о языковом единстве текстов, написанных руническим письмом, воспринят и современными исследователями. «Общим, стандартным, эпитафийно-руническим» языком называл язык древней тюркской письменности С. Е. Малов[35]. Характерным в этом отношении является мнение И. А. Батманова, который отмечает, что язык енисейских и орхонских памятников «носил межплеменной характер»[36].
Речь идет, таким образом, о едином литературном древнетюркском языке, распространенном в VI1-X вв. на территории Монголии, Южной Сибири и Семиречья (основная территория Тюркского каганата) и связанном с определенной системой письма. Возможно предположить, что в основе этого языка лежал племенной диалект ашина (турк), превратившийся в государственный язык Тюркского каганата и сохранивший значение своего рода литературного койнэ в течение известного времени после падения государства орхонских тюрков.
В литературном и историографическом отношениях рунические памятники не столь едины, как в отношении языка и шрифта. Наиболее существенной для историографического изучения руники является классификация памятников по их региональной, историко-политической (этнической) и жанровой принадлежности.
Несмотря на огромную территорию распространения (от Орхона до Дуная, от Якутии до Гоби), известные к настоящему времени памятники группируются в сравнительно ограниченных районах — культурно-политических центрах древнетюркских племенных объединений; по региональному признаку могут быть выделены следующие семь групп памятников:
1. Памятники Северной Монголии, сосредоточенные главным образом в бассейнах рек Орхона, Толы и Селенги. К этой группе относятся крупнейшие из известных рунических текстов — памятники в честь Биль- ге-кагана и Кюль-тегина (Кошоцайдамские стелы), памятник Тоньюкуку, Онгинская надпись, памятник в честь Кули-чора, Селенгинский камень, Карабалгасунская надпись, Суджинская надпись, а также 10 надписей Хойто-Тамира, две надписи Ихе Асхет, Кентейская надпись, мелкие надписи с Хангая и из Гоби. Обычно эту группу надписей называют «орхон- скими памятниками». Ныне установлено, что руническое письмо на территории Монголии распространено повсеместно.
2. Памятники долины Енисея возможно разделить на две подгруппы — тувинскую п минусинскую, — к которым относится около 150 открытых к настоящему времени надписей на намогильных камнях, скалах, золотых и серебряных сосудах, монетах.
3. Ленско-Прибайкальская группа памятников насчитывает 37 кратких надписей на скалах, чтение которых крайне затруднительно, и несколько надписей на мелких бытовых предметах (пряслица, альчики). Число наскальных надписей может быть увеличено, если считать за руническое письмо руноподобные знаки, зарегистрированные во многих пунктах Прибайкалья и верхнего течения р. Лены.
4. Алтайские памятники весьма немногочисленны, их несколько десятков на скалах и стелах и несколько надписей на серебряных сосудах, найденных в захоронениях.
5. Памятники Восточного Туркестана включают четыре надписи на стене древней постройки в Турфане и несколько крупных текстов на бумаге из Мирана и Дуньхуана.
6. Среднеазиатская группа памятников может быть разделена на две подгруппы: семиречепскую, к которой относятся надписи на намогильных камнях (14 надписей из долины Таласа), монетах, бытовых предметах и деревянной палочке, и ферганскую, состоящую из нескольких кратких надписей на керамике и металле. Особое положение в ряду среднеазиатских памятников занимает документ на коже из архива г. Муг. Несмотря на имеющуюся попытку его чтения, тюркская языковая принадлежность текста оспаривается[37].
7. Памятники Восточной Европы таюке возможно разделить на две подгруппы: донецкую, к которой следует отнести надписи на двух баклажках из Новочеркасска, знаки Маяцкого городища, знаки на кирпичах из Сарке- ла, и дунайскую, к которой принадлежат надписи иа серебряных сосудах из Надь-Сен-Микпош и некоторые мелкие надписи на металле. Исследованы А. М. Щербаком руноподобные знаки, открытые на Северном Кавказе; свод этих надписей ныне содержится в ряде работ И. JL Кызласова[38].
Если согласиться с трактовкой Э. В. Шавкунова, опубликовавшего как памятник рунического письма небольшую надпись на гальке (11 знаков), найденную близ г. Уссурийска, следовало бы выделить новую дальневосточную провинцию рунической письменности[39]. Однако возможность чтения Уссурийской надписи как памятника рунического письма кажется нам сомнительной.
Региональной группировке памятников соответствует их историкополитическая (этническая) классификация:
1. Памятники Восточнотюркского каганата, к которым относится большая часть надписей Северной Монголии (орхонские тексты) и, возможно, памятники Алтая, могут быть определены как собственно тюркские памятники или, точнее, как памятники тюркского племенного союза. Все датируемые надписи относятся к VIII в., но не исключено, что некоторые малые надписи могут быть отнесены к VII в.
2. Памятники Кыргызского государства представлены надписями долины Енисея и Суджинской стелой. По Л. Р. Кызласову, они датируются VII-XII вв.
3. Памятники племенного союза курыкан (VIII-X вв.) включают Ленско-Прибайкальскую группу надписей.
4. Памятники Западнотюркского каганата включают как семиречен- ские, так и ферганские надписи. Дата большинства этих памятников определяется достаточно четко — 716-739 гг.[40]
5. Памятники Уйгурского каганата в Монголии, к которым принадлежат Селенгинский камень и Карабалгасунская надпись, датируются второй половиной VIII — началом IX в.
6. Памятники Уйгурского государства в Восточном Туркестане, датируемые IX-X вв., включают как тексты на бумаге, так и четыре настенные надписи из Турфана.
7. Памятники хазаро-булгарской руники распространены на сравнительно обширной территории. К ним относится восточноевропейская руника, деревянная палочка из Семиречья и, возможно, северокавказские руноподобные надписи.
Жанровая принадлежность памятников весьма разнообразна и позволяет выделить не менее шести групп надписей:
1. Историко-биографические тексты — как мемориальные, так и прижизненные восхваления деяний виднейших представителей тюркской, уйгурской и кыргызской знати, прежде всего членов каганского рода или близких им лиц, составленные их ближайшими родственниками или ими самими.
Такого рода надписи, к которым относятся Кошоцайдамские стелы, надпись Тоньюкука, надпись в честь Кули-чора, Онгинская надпись, Тер- хинская надпись, Тэсинская стела, Селенгинский, Карабалгасунский и Суджинский памятники, Сэврэйский памятник, сочетают описание исторических событий, к которым в той или иной степени был причастен герой надписи или его предки, с изложением социальных и политических взглядов автора текста, своего рода декларациями, программное и в какой-то степени агитационное значение которых несомненно.
2. Эпитафийная лирика — намогильные надписи Енисея и Семиречья, охарактеризованные С. Е. Маловым как «кладбищенская поэзия» древнетюркской эпохи. Эти, как правило, недлинные, надписи написаны по определенному стандарту и содержат упоминание имени и титулов героя, его возраста, нескольких важнейших событий его жизни (без описания обстановки, с которой связаны эти события) и жизненных благ, которыми «не насладился» покойный.
3. Памятные надписи на скалах, камнях и строениях, отмечающих какое-либо событие в жизни их автора (надписи Хойто-Тамира, Чарыш- ская надпись, Кентейский памятник, надпись на мавзолее Тоньюкука, некоторые другие мелкие надписи). Иногда такого рода надписи содержат лишь несколько слов, называющих предмет или отмечающих отношение к нему автора (надписи на Сулекской писанице).
4. Магические и религиозные тексты, к которым относятся восточнотуркестанские «руны на бумаге» — «Книга гаданий», трактат о магических свойствах камней, фрагменты трактата манихейского содержания.
5. Юридические документы на бумаге из Мирана и Турфана.
6. Метки на бытовых предметах — надписи на металлических сосудах и зеркалах, на керамике, на монетах. Такого рода метки содержат обычно имя владельца или мастера, благопожелания или сведения, связанные с функциональным назначением предмета (указание на вместимость сосуда или курсовое значение монеты).
Эти классификации ясно показывают сюжетную неоднородность и историографическую неравноценность памятников рунической письменности. Если благодаря сравнительному единству языка рунические тексты допускают унифицированный лингвистический подход к их изучению, то исследование памятников как исторического источника возможно лишь при выделении таких надписей, которые относятся к одной историко-политической группе и по своим сюжетно-жанровым особенностям дают достаточный для анализа материал.
В наибольшей степени этим требованиям отвечают орхонские памятники, которые без колебаний можно охарактеризовать и как главный источник для истории второго Восточнотюркского каганата, и как главный документ для изучения социальной, культурной и религиозной жизни тюрков той эпохи.
ОРХОНСКИЕ ТЕКСТЫ — СТИХИ ИЛИ ПРОЗА
Вопрос о литературной традиции, об особенностях орхонских и енисейских текстов как литературных памятников'’5 неизбежно обособился уже на первом этапе их изучения. Если П. М. Мелиоранский обозначил памятники как образцы эпиграфийной прозы[41], то Ф. Е. Корш, разработавший теорию силлабо-тонического стихосложения как древнейшего в тюркской народной поэзии, выделил ритмические отрывки в разных надписях, в том числе и в надписи в честь Кюль-тегина, возводя силлабо- тонику тюркского фольклора к древнейшим памятникам письменности[42].
О стихотворной форме орхонских и особенно енисейских памятников писал А. Н. Бернштам, а вслед за ним и М. И. Богданова[43]. Впрочем, в оценке орхонских памятников А. Н. Бернштам не был последователен. Отмечая стихотворный характер отдельных отрывков, он определяет стиль больших надписей как стандартный стиль официального повествования44. М. И. Богданова^ а впоследствии М. Ауэзов и М. А. Унгвицкая, касаясь только енисейских и семиреченских памятников, рассматривали их как произведения народной поэзии, сближая с различными традиционными фольклорными жанрами киргизов, казахов, хакасов. «Енисейские и та- ласские киргизские надписи, — писала М. И. Богданова, — почти все построены в духе устных народных причетов, поминальных песен, а также прижизненных од и других панегирических жанров народного поэтического творчества. Эпические и лирические традиции, лежащие в их основе, известная стабилизованность языка и стиля дают основание считать их древнейшими литературными памятниками киргизского народа»[44].
С близкими к енисейским надписям по теме обрядово-бытовыми жанрами — казахскими и киргизскими кошоками (обрядовыми плачами) и керезами (завещаниями) — сопоставляет эти тексты Мухтар Ауэзов: «Надписи составлены или в стиле керез, от лица умершего, или в виде кошо- ка, от лица ближайшего родственника — отца, матери»[45].
М. А. Унгвицкая, сближая енисейские эпитафии с жанрами хакасского фольклора, в частности с плачами-причитаниями (сыытами) и лирическими песнями (тахпаками), делает следующие выводы: «Эпитафии, будучи жанром древнетюркской лирической поэзии, представляют собой первые образцы древней литературы предков современных хакасов, алтайцев, тувинцев, киргизов. Эти эпитафии органически связаны с песенным фольклором названных народов, образцы которого творчески перерабатывались и переосмыслялись безымянными авторами. Отличительной чертой эпитафийной лирики является ее дидактизм. Эти выводы кажутся нам бесспорными»[46]. Далее других авторов утверждений о стихотворной форме енисейских, орхонских и восточнотуркестанских рунических памятников пошла И. В. Стеблева. Она рассматривает все эти тексты как образцы стихотворной речи с характерными для тюркской поэзии особенностями: тонико-темпоральным стихосложением, аллитерационной системой, параллелизмом, наличием постоянных словесных формул, эмфатической интонацией, обилием риторических вопросов, обращений, восклицаний. И. В. Стеблева сближает орхонские надписи с устным героическим эпосом тюркских народов, определяя их как «историко-героические поэмы» (а енисейские — как «эпитафийную лирику»), которые были «созданы в русле единой литературно-поэтической традиции под влиянием или в связи с традицией дружинного эпоса»[47].
Позднее, в ходе возникшей полемики, И. В. Стеблева повторила свое утверждение о наличии в орхонских эпитафиях моделей тонико-темпо- рального логаэдического стиха[48].
Идею о стихотворной форме орхоно-енисейских памятников подверг критике еще Т. Ковальский[49]. Вернувшись к этой же теме, отрицает наличие стихотворной формы в орхоно-енисейских памятниках Т. Ганджеи, определяя их как прозу высокого стиля с наличием ритмических элементов[50]. Сходную позицию занял А. М. Щербак[51]. Наиболее последовательному и полному критическому разбору подверг изложенные выше концепции В. М. Жирмунский. Касаясь опытов определения рунических памятников как стихотворных произведений, В. М. Жирмунский писал: «Рассмотрение этих надписей как образцов древнетюркской народной эпической поэзии получило у нас в послевоенное время известный авторитет под влиянием романтического понимания идеи народности в фольклористике и истории литературы»[52]. После подробного разбора стилистических и формальных особенностей памятников В. М. Жирмунский замечает далее: «В отличие от И. В. Стеблевой, я полагаю, что орхонские и другие древнетюркские рунические надписи представляют тексты не стихотворные, а прозаические. Я думаю, что надписи представляют собой особый литературный жанр, письменный, а не устный, и что “пение и речитатив” не имеют к ним никакого отношения»[53]. Столь же решительно возражает В. М. Жирмунский и против сближений орхонских надписей с героическим (дружинным) эпосом[54].
ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ОРХОНСКИХ ПАМЯТНИКОВ
В отличие от всех других рунических памятников, не исключая и сохранившиеся древнеуйгурские орхонские надписи, древнетюркские орхонские тексты содержат, взаимно дополняя друг Друга, связное изложение истории Восточнотюркского каганата от его создания до начала упадка, рассказанное от имени крупнейших деятелей этого государства. Политическая тенденциозность каждого из таких повествований не только не снижает, но, напротив, значительно повышает ценность источника, так как сопоставление программных деклараций и дискуссионных суждений относительно тех или иных событий позволяет лучше увидеть социальные конфликты и политические противоречия внутри каганата, чем это возможно при знакомстве с протокольным описанием «исторических происшествий» в китайских анналах.
Историографические аспекты анализа орхонских текстов могут быть различны. Памятники как источники для политической и социальной истории Тюркской империи фиксируют внимание на событиях внутренней истории каганата, а также его взаимоотношениях с Китаем и другими центральноазиатскими государствами. Здесь велико значение согдоязыч- ной Бугутской стелы.
В крупнейших памятниках Орхона немалое место занимают упоминания, затрагивающие события среднеазиатской истории, анализ которых позволяет наметить пути исследования целого комплекса историкогеографических, историко-политических и этнологических проблем. В этом плане следует выделить памятники, представляющие непосредственный интерес для темы нашего исследования. К ним относятся самые значительные из орхонских надписей — памятник в честь Кюль- тегина, памятник в честь Бильге-кагана, памятник Тоньюкука, памятник в честь Кули-чора и в меньшей степени Оигинская надпись. Другие древнетюркские тексты, содержащие вспомогательный материал, будут охарактеризованы по мере их привлечения.
В 1956 г. монгольский археолог Ц. Доржсурэн обнаружил к северо- западу от Бугута (Арахангайский аймак) погребальный комплекс древнетюркского времени[55]. На невысокой прямоугольной земляной насыпи (35 х 16 X 0,5 м) был сооружен каменный курган (диаметр 10 м, высота 7 м), к юго-востоку от которого стояла стела из бурого песчаника, а далее, за пределами насыпи, тянулась цепочка балбалов, в которой насчитывалось немногим более 270 камней. Стела была установлена на спине каменной черепахи, которая ко времени раскопок оказалась погруженной в землю. Общая длина стелы — 1,98 м, ширина — 0,7 м, толщина — 0,2 м. Верхняя половина стелы частично обломана. Все четыре грани стелы покрывали надписи. При раскопках были обнаружены основания шести деревянных столбов, поддерживающих над стелой черепичную крышу; серая, слабого обжига, черепица найдена тут же. Раскопки кургана казались малоперспективными ввиду наличия грабительской воронки в его насыпи.
В 1968 г. академик Б. Ринген издал фотографию части нескольких строк надписи на лицевой стороне стелы, причем буквы оказались искаженными ретушью. Сам текст был определен как «уйгурская надпись»61. В том же году мне удалось ознакомиться со стелой в музее, сделать ее описание и фотографии. По этим фотографиям В. А. Лившиц установил, что курсивная надпись, вырезанная на одной широкой (лицевой) и двух узких (боковых) гранях стелы, — согдийская. В 1969 г. я вновь обследовал стелу и вместе с новыми фотографиями изготовил эстампа- жи надписи63. В следующем году стела была обследована В. А. Лившицем6'’.
В дальнейшем изложении стела сокращенно обозначается Б (Бугут- ская), а ее грани соответственно: Б I — левая боковая, Б II — первая широкая (лицевая), Б III — правая боковая, Б IV — вторая широкая.
Согдийская надпись на Б I—II—III начертана по вертикали (сверху вниз), счет строк — слева направо. При таком расположении надписи начало ее нужно, очевидно, искать на Б I. Действительно, на этой грани обнаружено согдийское слово, обозначающее стелу, — так же как сообщение о ее установлении. Вся надпись содержит 29 строк: 5 строк по Б1,19 строк по Б II, 5 строк по Б III. Длина каждой строки около 120 см.
На грани БI строки 1-4 в начальной, поврежденной в результате эрозии части содержали от 10 до 30 букв (15—40 см длины каждой строки). 5-я строка разрушена еще больше, здесь повреждена и середина строки. На грани Б II уцелели части 19 строк. Зона эрозии и многочисленные выбоины захватывают в строках 1-8 около половины текста; в каждой строке уничтожено или повреждено примерно 35-45 букв. В строках 9-19 начало (до 0,5 строки) уничтожено в результате отлома правой верхней части стелы. Зона эрозии в строках 14-19 захватывает середину строк, так что здесь можно различить лишь отдельные буквы. На грани Б III сохранилась вторая половина строк 1-4, начало отломано. В строке 5-й можно различить лишь следы букв. Таким образом, о содержании согдийской надписи на Б I—II—III в настоящее время приходится судить лишь по сравнительно небольшим фрагментам, сохранившим, как правило, лишь заключительные части строк.
Грань Б IV содержит остатки более чем 20 строк санскритской надписи, написанной вертикальным брахми. Акшары этой надписи невелики и вырезаны не очень глубоко. Надпись настолько разрушена, что возможность ее дешифровки вызывает сомнение.
Rintchen В.Les dcssigns. P. 75.
65 По результатам этого обследования была подготовлена первая публикация надписи: Кляшторный, Лившиц. Согдийская надпись из Бугута. С. 121-146. ωKfyastorny, Livshic.TheSogdianinscription. P. 69-102.
Согдийский текст надписи вырезан опытной рукой. В размерах букв на протяжении всей надписи соблюден определенный ритм: высота знаков около 1,5 см, ширина — от 1 до 2 см. Форма букв согдийского курсива свидетельствует не только о хорошей профессиональной выучке резчика, но и о сравнительно ранней дате надписи.
Бугутская стела заметно отличается от известных до сих пор намогильных памятников, воздвигнутых в честь тюркских и уйгурских каганов и виднейших политических деятелей VIII—IX вв., хотя сам погребальный комплекс, в состав которого входила стела, укладывается, по классификации Б. Я. Владимирцова, в тип «ханских погребений»[56]. В частности, как и в других каганских погребальных сооружениях, стела установлена на черепахе, что свидетельствует о принадлежности погребенного к каганскому роду. Между тем на стеле отсутствует родовой знак каганов второй тюркской династии (691-742) — схематическое изображение горного козла[57].
Барельефное навершие Бугутской стелы сохранилось не полностью, однако ясно, что оно совершенно отлично от наверший ранее известных памятников. Барельефы, выполненные на обеих широких гранях стелы, одинаковы по сюжету и технике исполнения, более того, была сделана попытка (впрочем, незавершенная) соединить барельефы на боковых гранях и таким образом превратить их в единое скульптурное изображение. Главная часть навершия — изображение волка или волчицы, легендарной праматери рода (племени) Ашина, стилизованное под характерное для китайских императорских надгробий изображение дракона.
Бугутская надпись открывается словами (Б I): «(1) Эту стелу установили тюркские цари из племени Ашина...» В дальнейшем повествовании, наполовину разрушенном эрозией, упоминаются имена тюркских государей — Буман-кагана, Муган-кагана, Таспар-кагана и Нивар-кагана. Судя по контексту надписи, стела установлена в честь Таспар-кагана, умершего в 581 г., его соправителем и наследником Нивар-каганом. В 572-581 гг. он носил титул «малого кагана» и именовался в китайских источниках Эрфу- кэхань, а с восшествием на престол принял тронное имя Ишбара-кагана (Шаболло-кэхань из китайских источников, 581-587)[58].
Памятники Кюль-тегину и Бильге-кагану были открыты H. М. Ядринцевым в 1889 г. в урочище Кощо-Цайдам, на берегу Кокшин-Орхона, в 400 км западнее Улан-Батора, в 25 км южнее оз. Угей-нор и в 40 км севернее развалин Карабалгасуна. В 1890 г. памятник был обследован экспедицией Г. Гейкеля, в 1891 г. — экспедицией В. В. Радлова. В 1902 г. памятник осмотрел и описал английский консул в Учжоу К. Кемпбелл, а в 1909 г. — французский путешественник де Лякост[59]. В 1912 г. памятники были освидетельствованы В. Л. Котвичем64. В I960 г. памятники были вновь осмотрены Е. И. Убрятовой и В. М. Наделяевым. В 1968-1969 гг. Кошоцайдамские памятники обследовались С. Г. Кляшторным.
Стелы с надписями находятся на расстоянии около одного километра друг от друга и входят в комплекс других погребальных сооружений.
В.В. Радлов произвел небольшие раскопки холма, который был им первоначально принят за могильный курган Бильге-кагана; впоследствии оказалось, что там были обнаружены руины заупокойного храма[60]. Погребальный комплекс, связанный с памятником Кюль-тегину, впервые был подвергнут подробному, хотя и незавершенному, археологическому обследованию лишь в 1958 г. монгольско-чехословацкой экспедицией; раскопками руководил чешский археолог Л. Йисл[61]. Результаты работ этой экспедиции, а также сведения китайских источников и самих надписей позволяют составить некоторое представление о первоначальном виде погребальных сооружений и их истории.
Клоль-тегин умер на 47-м году жизни, 27 февраля 731 г.[62] В мае этого года Бильге-каган обратился к императору Сюаньцзуну с просьбой приять китайских мастеров и художников для строительства храма и изготовления изображения Кюль-тегина[63]·’. Сюаньцзун исполнил просьбу: «Император отправилполководца Чжан Цюй-и и сановника Лю Сяна с эдиктом за государственнойпечатью для выражения соболезнования и принесе- жертвы. Император повелел иссечь слова [эпитафии] на каменной плите и предписал также воздвигнуть храм и статую, на четырех стенах храма изобразить виды сражений [Кюль-тегина]. (Кроме того), было указ ο шести известнейшим художникам отправиться [к тюркам]; они написали картины столь живо и естественно, что (тюрки) единодушно решили, что подобного еще не бывало в их царстве»[64]. В «Цзю Тан шу» отмечено также, что эпитафию Кгаль-тегину написал сам император.
О работе китайских мастеров сообщает и памятник в честь Кюль-те- «Китайский каган прислал мне своих „внутренних“ мастеров. Им япоручил устроить особое здание, внутри и снаружи я повелел покрыть [стены] особой резьбой и воздвигнуть камень» (КТм, 12). Чжан Цюй-и и Лю Сян (Исьи и Ли-кенг тюркского текста — КТб, 52) выехали из Чана- ни в декабре 731 г.; 1 августа 732 г. была установлена стела с надписью; постройка храма была завершена лишь к концу 733 г.[65] Этот, казалось бы, большой срок работ объясняется при знакомстве с сооружениями, открытыми археологическими раскопками.
Погребальные памятники расположены на прямоугольной площадке, вытянутой по линии запад-восток. Площадка (67,25 X 28,85 м) вымощена квадратным сырцовым кирпичом (0,33 х 0,33 м) и обнесена рвом глубиной до 2 м, шириной в верхней части около 6 м, по дну — 1,2 м. Сразу за рвом возвышалась стена из сырцового кирпича. Вход на площадку — с востока, где ров не был прокопан. Прямо от входа начинались, вытянувшись на восток, две цепочки камней (балбалов), в начале которых были установлены две грубо высеченные каменные фигуры; всего камней 169 — по числу врагов, убитых Кюль-тегином. По обе стороны от входа — две мраморные фигуры баранов. В 8 м на запад от входа найдена огромная мраморная черепаха (ее длина — 2,25 м), на спине которой первоначально была установлена стела с надписью. При падении стела пострадала мало: откололось лишь два небольших куска с руническими знаками, найденные Л. Йислом при раскопках.
От входа к заупокойному храму вела аллея, вдоль которой были установлены мраморные фигуры людей; сейчас сохранились, хотя и в поврежденном виде, одна стоящая женская фигура с платком в руке, одно изображение стоящего мужчины с мечом, две фигуры коленопреклоненных мужчин (третью такую же статую В. П. Котвич вывез в 1912 г. в Петербург) и мужской торс. Посреди двора на фундаменте из обожженного кирпича (13 х 13 м) возвышался храм (10,25 х 10,25 м), оштукатуренные стены которого были покрыты снаружи узорами, сделанными красной краской. Стены украшали также лепные изображения — маски драконов. Шестнадцать деревянных колонн на каменных основаниях поддерживали черепичную крышу. Внутренние стены храма были украшены несохранившимися фресками, сюжет которых — подвиги Кюль-тегина.
В середине храма находилось святилище (4,4 х 4,4 м), огороженное внутренней стеной. Вход в святилище, как и вход в храм, — с востока. В святилище найдены нижние части двух сидящих фигур — портретные изображения Кюль-тегина и его жены. Голова статуи Кюль-тегина и часть головы второй фигуры найдены тут же, в углублениях перед статуями, где первоначально, по погребальному обряду, стояли горшки с ритуальной пищей. В углублениях были найдены также обломки керамики. Голова Кюль-тегина в тиаре из пяти щитков с рельефным изображением распластавшего крылья орла — лучшее портретное изображение, когда-либо найденное в Центральной Азии. К западу от храма стоит жертвенник — огромный гранитный куб, в верхней части которого проделано углубление. Каких-либо следовзахоронения не обнаружено, так же как они не были обнаружены на погребальной площадке Бильге-кагана[66].
Статуя в комплексе памятника Бильге-кагану. VIII в. Кошо-Цаидам. Монголия
Раскопками Л. Иисла установлено, что заупокойный храм и другие сооружения вскоре после того, как они были воздвигнуты, подверглись разрушению. Затем храм был вновь восстановлен. Иисл предположил, что храм разрушили уйгуры (745) или кыргызы (840)[67]. Если верно первое предположение, то оно позволяет выдвинуть гипотезу, объясняющую позднейшую реставрацию храма. После разгрома Уйгурского каганата кыргызами район Карабалгасуна не был центром степных империй Центральной Азии вплоть до монгольской эпохи. Возможно, тюрки после миграции уйгуров в Восточный Туркестан вновь заняли свои прежние территории, хотя бы и на правах вассалов кыргызского хана, и частично восстановили свои старые святилища. В пользу этого предположения говорит как будто и то, что посетивший в 924 г. район Карабалгасуна киданьский император Аба- оцзи приказал высечь свою надпись тюркским руническим письмом. Китайский источник сообщает, что еще во время Хубилая (1260-1294) памятник Кюль-тегину был хорошо известен; по крайней мере, он отмечается как одна из достопримечательностей вблизи построенного Угэдэем (1228-1241) города Хорина[68].
Стела с надписью имеет форму усеченной пирамиды, высота которой — 3,15 м, ширина в основании — 1,24 м, толщина —· 0,41 м. Верхушка плиты высечена в форме пятиугольного щита, обрамленного изображениями драконов. На одной из сторон щита изображена каганская тамга; на другой стороне — китайская надпись, содержащая дату сооружения памятника — 1 августа 732 г. Правее китайской надписи вырезаны две строки рунического письма, каллиграфически значительно уступающие основному тексту. Как предположил В. В. Радлов, эти строки, содержащие апологию Кюль-тегина, были нанесены на камень ту шью самим Биль- ге-каганом, а резчик вырезал их, подражая почерку кагана79. Основная поверхность плиты с этой же стороны покрыта китайской надписью. Три другие поверхности, а также подтесанные на ребрах плоскости заполнены руническими текстами. На основной поверхности плиты 40 строк надписи, продолжением которой служат 13 строк на правой боковой поверхности; это так называемая «большая надпись» (КТб). На левой боковой поверхности (Ка) помещена «малая I надпись» (КТм) — 13 строк. Все четыре грани каменной пирамиды стесаны, и на образовавшихся плоскостях помещены четыре маленькие рунические надписи, из которых сохранилось три (К I, К II, К III). Несмотря на отдельные лакуны, общая сохранность текста на памятнике Кюль-тегину значительно лучше, чем на остальных.
” Радлов, Мелиоранский. Дрсвнстюркскис памятники. С. 10. Описание Кошоцайдам- ских памятников даетея по этой работе
Стела в честь Бильге-кагана, найденная в таком же погребальном комплексе, по внешнему виду совершенно аналогична стеле в честь Кюль- тегинаво. При падении на землю каменная плита разбилась на три части. Ее общие размеры — 3,45 х 1,74 х 0,72 м. Так же как и стелу Кюль- тегина, ее увенчивает пятиугольный щит, окруженный статуарными изображениями лежащих драконов. На одной из сторон щита — плохо сохранившаяся руническая надпись (Хс), под которой на основной поверхности находится китайский текст, также пострадавший в результате эрозии камня. На другой стороне щита — каганская тамга[69]; ниже, на основной поверхности — 41 строка рунического текста (X), продолжением которого служат 15 строк на левой боковой стороне (Ха). «Малая надпись» из 15 строк нанесена на правую боковую поверхность (Хв). Четыре грани памятника также стесаны и покрыты руническими надписями, но сохранились лишь две из них (XI и XII).
Бильге-каган умер «в год Собаки, в десятый месяц, двадцать шестого (дня)» (Ха 10), т. е. 25 ноября 734 г., и был похоронен «в год Свиньи, пятый месяц, в двадцать седьмой (день)» (Ха 10), т. е. 22 июня 735 г. На похоронах присутствовало китайское посольство во главе с Ли Цюанем (Лисюн тюркского текста — Ха 11), которое выехало из Чанани в феврале 735 г.[70] Китайская надпись, составленная историографом Ли Жуном и каллиграфически переписанная самим императором, ко времени похорон уже была вырезана на стеле, так же как, вероятно, была закончена постройка храма, где китайскиепослы «установили» погребальные курительные свечи и сожгли благовония (Ха 11).
Композиция обеих надписей совершенно аналогична; более того, значительные части надписей текстуально совпадают: КТм, 1-11 = БКм, 1-7; КТб, 1-30 =БКб, 3-23. Повествование ведется от имени Бильге-кагана;
надписи (bitig)— это его «слово», его «речь» (sab),обращенная к «тюркским бегам и народу», к «бегам и народу токуз-огузов», к покорившимся племенам.
В «малых надписях», которые являются не только введением, но и резюме «больших», Бильге-каган, кратко упомянув о дальних походах, совершенных им «для блага тюркского народа», предостерегает внимающих ему против «злобных людей», польстившихся на богатые дары китайского императора и советующих тюркам переселиться на юг, т. е. подчиниться Китаю. Он напоминает недавнее прошлое, когда «тюркский народ» «совершенно изнемог и изнурился» под властью «кагана народа табгач». Лишь в Отюкенской черни, недоступной для китайских войск, тюрки могут чувствовать себя спокойно и поддерживать с Китаем дружественные отношения, получая оттуда богатые дары. Для того чтобы «тюркский народ» помнил, как он, Бильге-каган, «неимущий народ сделал богатым, немногочисленный народ сделал многочисленным», чтобы «тюркский народ» знал, чего ему следует опасаться, а чему следовать, «речь» кагана запечатлена на «вечном камне»: «О тюркские беги и народ, слушайте это! Я вырезал здесь, как вы (беги и народ), собрав тюркский народ, созидали (свое) государство, как вы, погрешая, делились, я все здесь вырезал. Все, что я (имел) сказать, я вырезал на вечном камне. Смотря на него, знайте (учитесь) вы, теперешние беги и народ!» (КТм, 10-11).
«Большие надписи» обоих памятников посвящены историческому повествованию, которое Бильге-каган начинает с давних времен: «(1) Когда вверху возникло голубое небо, а внизу — бурая земля, между (ними) обоими возникли сыны человеческие. Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган, Истеми-каган. Сев (на царство), они создавали и поддерживали государство и установление тюркского народа. (2) Четыре угла света все были им врагами; выступая (в поход) с войском, народы четырех углов света они все покорили... (3) Так они царствовали... устанавливая порядок среди голубых тюрков, не имевших до того ни господина, ни (организации по) „Стрелам“. Они были мудрые каганы, они были мужественные каганы, и их буюруки были, надо думать, мудрыми, были, надо думать, мужественными, и их беги и народ были прямы (единодушны). Поэтому-то, надо думать, они и правили столь долго государством и, управляя государством, устанавливали законы. Затем (4) они скончались... После них стали каганами их младшие братья, (5), а потом стали каганами их сыновья. После того так как младшие братья не были подобны старшим, а сыновья не были подобны отцам, то сели (на царство), надо думать, неразумные каганы, (6) и их буюруки были также неразумны, были трусливы. Вследствие непрямоты (неверности кагану) бегов и народа, вследствие обмана и подстрекательств обманывающих из китайского народа и их козней, из-за того, что они ссорили младших братьев со старшими, а народ — с бегами, тюркский народ привел в расстройство свое до того времени существовавшее государство (7) и навлек гибель на царствовавшего кагана; китайскому императору стали они рабами своими крепкими сыновьями, рабынями — своими чистыми дочерьми» (КТб, 1-7).
Так повествует Бильге-каган о создании и упадке, подъеме и крушении первого тюркского государства, время возникновения которого казалось в VIII в. легендарно далеким. Традицию, сохранившую через два столетия память о минувших событиях, можно было бы назвать скорее эпической, нежели исторической, еслн бы за лаконичным текстом памятника не чувствовался отзвук больших общественных потрясений, а в размеренном ритме былинного повествования не проступала столь отчетливо патетика политической декларации, прославляющей то новое социальное устройство, которое дали «тюркскому народу» далекие предки царствующего кагана.
Божественная воля, проявлением которой является власть кагана, верность кагану бегов и народа, подчинение народа бегам, —таков лейтмотив идей, пронизывающих обе надписи, таковы основные условия существования «вечного эля». Как бы резюмируя преподанный своим слушателям и читателям урок истории, Бильге-каган в другом месте надписи подводит итог сказанному: «Если ты, тюркский народ, не отделяешься от своего кагана, от своих бегов, от своей родины... ты сам будешь жить счастливо, будешь находиться в своих домах, будешь жить беспечально» (БКм, Хв 13-14). В этих строках ясно выражена сущность идеологии аристократической верхушки Тюркского каганата, в надписи настойчиво звучит требование абсолютной покорности народа кагану и бегам — и вместе с тем весь текст памятников должен служить, по мысли автора, обоснованием и подтверждением этой идеи. Благополучие «тюркского народа» есть результат подчинения кагану, который вместе с бегами из Отюкенской черни посылает войска в победоносные походы, награждает народ добычей и данью покоренных племен: «...их золото и блестящее серебро, их хорошо тканные шелка, их напитки, добытые из зерна, их верховых лошадей и жеребцов, их черных соболей и голубых белок я добыл для моего тюркского народа!» (БКм, Хв 11-12).
Семь первых строк «больших надписей» в честь Кюль-тегина и Бильге-кагана посвящены первому Тюркскому каганату. Династийные распри и борьба народа против бегов привели к гибели последнего кагана, который, как и ближайшие его предшественники, не проявил ни достаточного ума, ни достаточного мужества. Гибель кагана, каков бы он ни был, привела в конце концов «тюркский народ» на грань гибели (КТб, 8-10), но Небо сжалилось и послало ему спасителя — Ильтериш-кагана, отца Бильге-кагана. В жестоких сражениях Ильтериш возродил тюркский эль (КТб, 11-16). Наследовавший его Капаган-каган еще более поднял могущество и благосостояние «тюркского народа». Однако народ не оценил своего счастья — он впал в смуту, допустил гибель кагана, вновь превратился в народ «жалкий и низкий» (КТб, 16-26). Став каганом в такой обстановке, Бильге «не спал ночей и не сидел (без дела) днем». Двенадцать раз он ходил в походы и возродил эль и славу «тюркского народа», «поднял к жизни готовый погибнуть народ, снабдил платьем нагой народ, сделал богатым неимущий народ, сделал многочисленным малочисленный народ» (КТб, 26-29). Ближайшим соратником и сподвижником Бильге-кагана был его брат Кюль-тегин.
О битвах и походах, в которых участвовал Кюль-тегин, о его делах и подвигах, о его смерти и похоронах, о скорби Бильге-кагана рассказывается в 30-53-й строках надписи. Эта часть повествования начата описанием первого похода, в котором участвовал 16-летний княжич, — похода против «согдаков» в 701 г., а в 44-50-й строках повествуется о самых славных деяниях витязя — его битвах с токуз-огузами в 724 г., когда Кюль-тегин спас ставку и семью кагана. Впрочем, описание успешных сражений, происходивших после 716 г., т. е. после вступления на престол Бильге-кагана, перенесено в основном в надпись самого кагана (БКб, 30-50); своим подвигам до восшествия на престол каган уделяет лишь шесть строк (БКб, 24-29).
В 51-й строке большой надписи в честь Бильге-кагана (Ха 10) «речь» от лица Бильге-кагана прерывается; строки 51-56 (Ха 10-15), так же как и плохо сохранившаяся надпись на щите памятника, написаны от имени сына и наследника Бильге-кагана (вероятно, Тенгри-кагана). Возможно, ему же принадлежат надпись на одной из стесанных граней памятника
(XII) и надпись на щите (Хс). В 51-56-й строках содержатся даты смерти
и похорон Бильге-кагана, описание поминальных даров, иерархия бегов, стоявших вокруг каганского трона.
Таковы вкратце содержание и композиции обеих надписей.
В памятниках подчеркивается, что все написанное — «сердечная речь» Бильге-кагана, его подлинные слова,высеченные по его приказу китайскими резчиками на «вечном камне»: «Я вечный камень... от китайского кагана привел мастеров и поручил (им) выполнить резьбу. Они не изломали (не исказили) моей речи!.. Сердечную речь мою... знайте, смотря на него (на памятник)!» (КТм, 11-12). В аналогичных по содержанию строках «малой надписи» Бильге-кагана содержится указание, что памятник был создан еще при жизни Бильге (ХЬ 14-15), а в другом месте упоминается, что его знали «тюркские беги и народ», «чтившие этот обелиск» (Ха 15). Очевидно, текст, написанный от имени сына Бильге-кагана, был нанесен на уже установленную или подготовленную к установке плиту; это обстоятельство подтверждается также наблюдением В. В. Радлова, отметившего, что последние строки правой боковой надписи стелы написаны явно отдельно от основного текста[71]. Таким образом, можно считать, что оба памятника написаны по приказу Бильге-кагана, под его наблюдением и контролем, выражают его мысли и, возможно, в какой-то мере запечатлели его собственные слова. Однако каждый памятник — достаточно сложное композиционно литературное произведение и одновременно историческая хроника, с высокой точностью перечисляющая события, которые представляются достойными упоминания ее автору. Текст написан исключительно ясным и четким языком, палитра художественных приемов чрезвычайно разнообразна, а о традиционном характере стиля говорят многочисленные трафаретные выражения и характеристики. Все это свидетельствует о том, что текст надписей — не просто запечатленный на камне устный рассказ, а творение мастера, обладавшего незаурядным литературным дарованием и тонким чувством языка, историографа и панегириста царствующей династии второго Восточнотюркского каганата. Наконец, отработанная орфография и палеографическая безукоризненность текстов указывают, что китайские граверы выполняли лишь последнюю стадию работы — вырезали предварительно нанесенные на камень знаки.
Автор сам назвал свое имя, трижды запечатлев его в надписи Кюль- тегина и один раз — в надписи Бильге-кагана: «Столько надписей написавший я, родственник Кюль-тегина, Иоллыг-тегин, это написал. Двадцать дней просидев (за работой), на этот камень, на эту стелу (это) все я, Йоллыг-тегин, написал» (К II, ср.: КТм, 13, К I). «Надпись Бильге- кагана я, Иоллыг-тегин, написал. Столь многие здания, украшения и художества я, родственник тюркского Бильге-кагана, Иоллыг-тегин, проведя (за работой) месяц и четыре дня, покрыл надписями и украсил» (X I)«.
К сожалению, ни надписи, ни китайские источники не сообщают каких-либо дополнительных сведений о Йоллыг-тегине. Член каганского рода и его герольд, Йоллыг-тегин был, как он сам заявляет, автором многих надписей, пожалуй, первым известным нам по имени писателем, писавшим на тюркском языке. Это он своей рукой нанес на камень (процарапал или написал тушью) текст надписей, высеченный затем китайскими резчиками. Ему принадлежали также не сохранившиеся надписи на стенах заупокойных храмов. Несомненно, что памятник как литературное произведение и образец древнетюркской историографии был написан им. Однако вряд ли следует преувеличивать самостоятельность политического мышления Йоллыг-тегина и приписывать ему разработку тех политических взглядов, которые отражены в памятниках[72]. Йоллыг-те- гин писал то, что соответствовало мыслям, словам и действиям его сюзерена и родича — Бильге-кагана; недаром все политические формулировки изложены от лица Бильге-кагана с указанием, что резчики не исказили его «речи».
Кошоцайдамские надписи являются крупнейшими памятниками древнетюркской рунической письменности. Их значение для древнетюркской филологии и истории невозможно преувеличить. Наблюдения, сделанные при изучении этих двух текстов, давно уже стали нормативными, а сами памятники превратились в своеобразные эталоны, с которыми сравнивают чуть ли не все другие рунические надписи. Несмотря на длительную историю, изучение обоих текстов еще далеко не завершено. Лингвистов и литературоведов, историков и этнографов, обратившихся к этим памятникам, ждет немало неожиданного.
Надпись Тоньюкука открыта E. Н. Клеменц в 1897 г. В 1898 г. были сделаны эстампажи и фотографии надписи, по которым В. В. Радлов осуществил публикацию памятника и первый перевод текстов. Позднее памятник был обследован Г. Рамстедтом (1909)[73], Б. Я. Владимирцовым (1925)[74], П. Аалто (1957)8S, Е. И. Убрятовой и В. М. Наделяевым (1960), С. Г. Кляшторным (1968, 1969).
Памятник расположен в урочище Баин-Цокто, в 66 км к юго-востоку от Улан-Батора, между населенным пунктом Налайха и правым берегом р. Тола. Как и в Кошо-Цайдаме, надпись является частью погребальнопоминального комплекса, к которому относятся также руины заупокойного храма, квадратный саркофаг (2,60x2,60 м, высота — 1,50 м) из наполовину врытых в землю мраморных плит, украшенных орнаментом, малый саркофаг (1,50 х 1,50 м), восемь высеченных из камня человеческих фигур и цепочка камней (балбалов), примыкающих к храму с востока. Небольшие раскопки произвел здесь Б. Я. Владимирцов, обнаруживший, что погребальная площадка была вымощена сырцовым кирпичом. В 1957 г. памятник вновь подвергся археологическому обследованию. Работавшие здесь монгольские археологи не опубликовали отчеты, но, по сообщению JI. Иисла, были найдены золотые украшения конской сбруи и золотые бляхи[75]. Особый интерес представляют найденные тогда же лепные украшения (маски демонов) и фрагменты штукатурки со стен заупокойного храма; на десяти кусках штукатурки сохранилась небрежно процарапанная руническая надпись (16 знаков), рисунок которой опубликовал археолог Сэроджав[76]. Эта надпись не имеет отношения к памятнику Тоньюкука.
Надпись Тоньюкука вырезана на двух врытых в землю каменных столбах, прямоугольных в сечении, расположенных друг против друга параллельно восточной стене храма, в нескольких метрах от нее. Высота южного столба, содержащего начало надписи (строки 1-36), — 1,70 м. Северный столб (строки 37-62) несколько ниже — 1,60 см. Строки расположены вертикально и идут слева направо. Сохранность знаков не везде хорошая; особенно велики лакуны в надписи северного обелиска. Оформление памятников, как и всего комплекса, значительно скромнее, чем в Кошо-Цайдаме.
Каких-либо сведений об авторе или исполнителе надписи в тексте нет, но в 58-й строке сообщается, что надпись сделана по приказу Тоньюкука: «Я, мудрый Тоныокук, приказал написать (это) для народа тюркского Бильге-кагана». Судя по тому, что в надписи отсутствуют какие-либо приписки, указывающие на смерть или похороны Тоньюкука, памятник был изготовлен еще при жизни его героя и позднее включен в комплекс поминальных сооружений.
По сравнению с Кошоцайдамскими текстами надпись Тоньюкука обладает некоторыми графическими и языковыми особенностями. Стиль надписи менее торжествен, чем стиль Кошоцайдамских памятников, автор гораздо шире использует такой литературный прием, как диалог, уснащает рассказ притчами и поговорками, что делает повествование эмоциональным и непринужденным. Последний исследователь надписи Р. Жиро высказал предположение, что две части надписи — преамбула и заключительные строки — написаны стихами, как бы оформляя ритмическую прозу основного рассказа[77]. К подобным же выводам пришли и первые исследователи памятников Кюль-тегину и Бнльге-кагану42.
По своему содержанию надпись — написанная в панегирических тонах автобиография Тоньюкука, рассказанная на фоне исторических событий, активным участником которых он был. Вместе с тем надпись содержит не только описание, но и трактовку этих событий, их политическую оценку.
В 1-й строке Тоныокук сообщает, что он родился или получил воспитание (qylyn-) в Китае, в то время когда весь «тюркский народ» был «в подчинении у китайского государства». Далее рассказывается история великого восстания тюрков, в результате которого возник второй Восточнотюркский каганат (строки 2—19). Строки 20-48 — живое описание войн с кыргызами и тюргешами и похода в Согд. Заключительные строки надписи (48-62) — apologiaprovitasua, безудержное восхваление собственных дел и заслуг, без которых, по мнению Тоньюкука, возникновение и существование тюркского государства было бы невозможным.
Существует мнение, что надпись была написана Тоньюкуком в тот период, когда он находился во временной опале, т. е. около 716 г., или сразу же после этого времени, когда Тоньюкук вновь стал советником кагана, но положение его было все еще неустойчиво. Именно этим объясняется неумеренная апологетика надписи, сочетающаяся с изъявлениями преданности новому государю. Во всяком случае, упоминание имени Биль- ге-кагана делает 716 г. terminusaquoнадписи. JI. Базен датирует памятник 726 г.
Несмотря на появившиеся в последние годы новые переводы, надпись Тоньюкука является одним из трудных и малоизученных памятников, что отчасти объясняется недостатками существующих воспроизведений текста, а отчасти — серьезными трудностями, с которыми сталкивается исследователь при интерпретации многих мест надписи. В историографическом отношении надпись Тоньюкука неотделима от Кошоцайдамских памятников.
Памятник Кули-чору открыт в июле 1912 г. Монгольской экспедицией Русского комитета Международной ассоциации по изучению Средней и Восточной Азии, возглавляемой В. J1. Котвичем43. В 1962 г. памятник повторно исследовал польский тюрколог Э. Триярский, изготовив при этом новые эстампажи и фотографии44. Ныне материалы В. JT. Котвича хранятся в Санкт-Петербургском филиале Института востоковедения РАН.
Памятник находится в местности Ихе Хушоту (по-монгольски «место, где имеется большой памятник, стела»; хошоо — «памятник», «стела»), в 200 км к юго-западу от Улан-Батора, в 30 км к северу от поселка Делгрхан-сомон (Центральный аймак), в обширной долине, ограниченной с востока и запада невысокими горными хребтами.
Памятник является составной частью обширного погребального комплекса, подробно описанного В. JI. Котвичем, отметившим сходство этого комплекса с каганскнми погребальными сооружениями Кошо-Цайда- ма[78]. Поминальные сооружения обнесены невысоким (или сглаженным в течение веков) земляным валом площадки по линии восток-запад 40 м, ширина — 30 м. В западной стороне площадки, в 17 м от стелы, находится частично разрушенный саркофаг, образованный четырьмя большими каменными плитами, внешняя поверхность которых покрыта орнаментом; в орнаменте преобладают стилизованные растительные и анималистические мотивы. Центр саркофага разрушен большой грабительской воронкой. Стела с надписью расположена в восточной части площадки, в 8 м от ее восточного борта; стела в отличие от каганских памятников укреплена не на спине черепахи, а между двумя плоскими плитами, имеющими посередине выемку для крепления штыря стелы. С востока к стеле при ее сооружении примыкала аллея, вдоль которой были расположены каменные фигуры людей и животных, в частности лежащих львов. Сохранились четыре фигуры животных (две фигуры львов), с отбитыми головами и частично разрушенные. Сохранилось таюке шесть поврежденных человеческих фигур: две крупные (высота 0,74 м, ширина 0,55 м), с отбитыми головами и руками, изображающие людей, сидящих на подогнутых ногах; две — меньших размеров (высота 0,43 м), с отбитыми головами и каким-то предметом (сосудом?) в руках, сложенных на груди; две другие фигуры сохранились лишь в обломках. Тут же — два квадратных в сечении каменных столба высотой более метра, вкопанных в землю. На восток от площадки вытянулась длинная цепочка каменных столбиков-балбалов длиной более 1 км; В. Л. Котвич насчитал в ней:153 камня, ио часть камней повалена или выдернута. Саркофаг, стела, фигуры львов и цепочка балбалов расположены по одной оси восток-запад.
Стела с надписью представляет собой блок серого гранита высотой 1,94 м, шириной 0,6 м, толщиной 0,16 м (обмеры Э. Триярского). Стела ориентирована широкими сторонами по линии запад-восток. Начальная строка надписи — на западной стороне, где имеются еще одиннадцать строк; на восточной стороне — строки 13-25; на южной стороне — три строки и короткая поперечная приписка. В. J1. Котвич считал, что первоначально на северной стороне также была надпись, от которой сохранились отдельные выветренные знаки, однако Э. Триярский отмечает, что он не заметил на этой грани стелы следов надписи. Всего сохранилось 28 строк и одна короткая поперечная.
Сохранность надписи неудовлетворительная; навершие степы, где обычно расположена тамга, отсутствует; повреждены также начальные части почти всех строк, многочисленные лакуны имеются в центральных частях западной и восточной сторон.
Строки отделены друг от друга прямыми линиями. Палеография обычная орхонская, знаки высотой от 2 до 4 см, в среднем в строке по 79 знаков. По замечанию JI. Базена, палеографически знаки надписи отмечают ступень эволюции между знаками Оигинской надписи и надписи Тоньюкука[79]. Дж. Клосон и Э. Триярский констатируют наибольшую палеографическую близость знаков памятника к знакам памятника Тоньюкука[80].
Памятник впервые издан и дешифрован А. Н. Самойловичем[81]. Хотя сам А. Н. Самойлович считал свою работу лишь «попыткой дешифровки»[82], последующие переводы X. Оркуна[83], С. Е. Малова[84] и Т. Текина[85] мало изменили интерпретацию текста. Лишь выполненные по более совершенным эстампажам и фотографиям Э. Триярского, с привлечением и старых эстампажей В. JI. Котвича, издание и перевод надписи позволили предложить ее существенно новую интерпретацию103.
По замечанию А. Н. Самойловича, стиль надписи прост, а словарь невелик[86]. Однако плохая сохранность текста и несовершенство прежних копий весьма затрудняли понимание надписи[87]. Имя автора надписи в прежних изданиях не было установлено и зафиксировано лишь по новым эстампажам в последнем издании: «(27)... Bäntir (Bintir) bänim (28) bilmäz biligin biltiikimin ödükimin bunca bitig bitidim (поперечная строка) / kü/Ii cor biti/g/ bi/ti/dim»,D6, «Я, Бинтир (Бентир?), столь много надписей написал и о том, чего я сам не знал, и о том, что я сам знал и помнил. Надпись Кули-чора я (тоже) написал»[88]. Отметим, что автор надписи ссылается на какую-то дополнительную информацию, устную или письменную, о событиях, которые он не знал или не помнил. Такого рода констатация пока единственная в древнетюркской литературе, и она несомненно свидетельствует о наличии историографической традиции и о существовании людей, которые эту традицию сохраняли.
Надпись не содержит никаких календарных дат, которые могли бы послужить отправной точкой для ее датировки. Поэтому в качестве основных датирующих признаков использовались а) имена упомянутых в надписи каганов; б) излагаемые события и в) упоминания Кули-чора в других памятниках.
А. Н. Самойлович без достаточных оснований восстанавливает в 3-й строке надписи (западная сторона) имя Эльтерис-кагана[89], чем дает повод для ранней датировки событий, описываемых в памятнике. В последующих изданиях эта необоснованная реконструкция была повторена. Напротив, Л. Базен, отмечая неправомерность гипотезы А. Н. Самойловича, предложил вместо имени Эльтерис-кагана читать имя Бильге-кагана и датировать надпись 720-725 гг.[90] Л. Н. Гумилев датирует смерть Кули-чора 742 г., временем падения Второго Тюркского каганата; восьмидесятилетний герой погиб, по его мнению, в последнем бою: «Здесь, в надписи, источенной временем и обезображенной врагами, сохранилось сообщение о той доблести, которая бросала голубых тюрок на борьбу с жестоким врагом за свою отчизну. Глубокий старик кидается в сечу, теряет коня, но не мужество. Пусть надпись дефектна, но в ее отрывочных словах, как сквозь степное марево, сквозят силуэты, на горизонте появляются отовсюду всадники... и это все враги. Карлуки на севере, на юге и на западе; надо отходить, а сзади дом, хан. Но вот хан убит, его семья в плену, и тогда престарелый богатырь, видя, что больше беречь нечего, бросается в свалку и дает врагам растоптать, раздавить его тело. Он, свидетель рождения Второго каганата, не хочет пережить его конец; именно такие тюрки, как Кули-чор, были страшны соседям, которые потому и пошли на войну, чтобы их больше никогда не тревожили богатыри»[91].
Л. Н. Гумилев в своей датировке упускает из виду только одно обстоятельство — описываемые в памятнике похороны его героя, да и само сооружение памятника, могли состоятся только до разгрома каганата, а никак не после его падения, когда, по мнению самого Л. Н. Гумилева, памятники в честь тюркской знати не сооружались, а разрушались. Поэтому теряет смысл все приведенное выше рассуждение.
Несомненным датирующим признаком является упоминание в надписи Бильге-кагана имени Кули-чора, который во главе тардушских бегов присутствовал при интронизации Бильгея-кагана (716)"', что является terminuspost quem надписи Кули-чора.
А. фон Габен на основании своей реконструкции 10-й (по ее нумерации 9-й) надписи Тайхир-чулу (Хойто-Тамира), где говорится о гибели героя «в год Обезьяны» (709, 721, 733), пришла к заключению, что Кули-чор погиб во время похода в Табчиг(?), в 721 г.,!г
Между тем при новом издании надписи удалось реконструировать имя кагана в 3-й строке памятника: qa/pa/γα/η/ qayan älintä qaryp ädgü bäni körti... uliiy küli cor säkiz onyasap joq bol/ty/. «Состарившись в эле Капаган-кагана, он видел добрую радость (счастье)... В возрасте восьмидесяти лет Кули- чор умер»113. Тем самым возможность присутствия Кули-чора при интронизации наследника Капагана Бильге-кагана как будто исключалась.
Согласовать, казалось бы, противоречащие друг другу факты помогло другое открытие обоих издателей — Дж. Клосона и Э. Триярского: в надписях излагались биографии не одного лица, а трех, носивших имя или титул Кули-чор и наследственно возглавлявших «бегов тардушей». Оба ученых полагают, что старший (uluy) Кули-чор, носивший также личное имя Тоньюкук, второй Кули-чор и третий Кули-чор были связаны прямыми родственными отношениями: дед — отец — сын (внук). В таком случае надпись Кули-чора не представляет исключение — в трех из четырех больших надписей в памятниках Кюль-тегину, Бильге-кагану и Онгинской надписи в той или иной форме упоминаются предки героев, а об их родителях сообщаются довольно подробные сведения. Лишь надпись Тоньюкука Кули-чора посвящена исключительно ее автору, его жизни и деяниям.
Таким образом, в 1-3-й строках надписи кратко рассказано о деде — Ишваре Чыкан Кули-чоре, который в восемьдесят лет умер в царствование Капаган-кагана, т. е. до 716 г. В 4— 17-й строках сообщается о подвигах его сына Чавуш Бильге Кули-чора, упоминаются его битвы с токуз- огузами, поход за Жемчужную реку (Сыр-Дарью) (712-719), татабы (722-723); именно он присутствовал во главе тардушских бегов при восшествии на престол Бильге-кагана, участвовал в четырех сражениях под Бешбалыком — об этом упоминается и в надписях Тайхир-чулу (Хойтом- Тамира): «С Кули-чором тардушским мы пойдем в Бешбалык, так пусть счастлив он будет!»'1'1
В 18-23-й строках — жизнеописание младшего Кули-чора, его первые детские подвиги — в семь лет он убил горного козла, в девять лет — дикого кабана; его сражения с карлуками и его смерть в бою. В 24—27-й строках описываются его похороны; в похоронных обрядах участвовали младший брат Бильге-кагана Эдьчор-тегин, еще четыре тегина и сын Кули- чора Йеген-чор; тут же сообщается о строительстве погребальных сооружений.
Упоминание имени Бильге-кагана дает основание считать terminusantequem надписи 734 г. Очевидно, что памятник был сооружен после 723 г. (война с татабами) и до 725 г., когда окончились войны с токуз-огузами, союзниками которых были карлуки (или вскоре после 725 г.). Эти даты в общем совпадают с хронологическими расчетами Дж. Клосона, Э. Триярского и Л. Базэна.
Реконструкция и новый перевод надписи из Ихе Хушоту, несомненно, меняют ее историографическую оценку в ряду других больших орхонских памятников. Если раньше неясность изложения хода событий, которые связывали с биографией одного лица, допускала немало произвольных предположений, то в результате новой интерпретации текста достаточно уверенно определяются хронологические рамки повествования и их связь с событиями, упоминаемыми в Кошоцайдамских стелах, в памятнике Тоньюкуку, в надписях Тайхир-чулу.
Онгинский памятник был открытН. М. Ядринцевым в августе 1891 г."5 и повторно обследован Э. Триярским в 1962 г.И6 Памятник расположен в 17 км на юго-запад от Уянга-сомона, на открытой равнине, на правом берегу ручья Мантиня-гол, впадающего в р. Дарамалыйн-гол. правый приток р. Онгин (Увэрхангайский аймак МНР). С севера долина ограничена невысокой горной грядой (по H. М. Ядринцеву — горы Маниту).
Само место памятника местными жителями называется Мантин-хошу (монг. хэшоо «памятник»)[92]. Онгинский памятник расположен примерно в 180 км к югу от Кошоцайдамских стел, вместе с Чойрэнской надписью является самым южным из собственно «орхонских» памятников, тесно связанных между собой общей эпохой и сюжетом.
Онгинский памятник, так же как и другие орхонские стелы, является частью монументального погребального комплекса. К сожалению, в археологическом отношении этот комплекс первоначально был исследован очень поверхностно, его описание составлено слишком бегло. При повторном обследовании Э. Триярским выявить первоначальные конструкции оказалось затруднительно, так как за прошедшие 70 лет сама стела была разбита и частично перевезена в краеведческий музей в г. Арбайхэ- рэ; фигуры, входящие в комплекс, подверглись дальнейшему разрушению, а площадка изрыта огромными ямами; по местной информации, собранной Э. Триярским, ламы близлежащего монастыря организовали здесь в 1920 г. грабительские раскопки (были найдены какие-то серебряные предметы), после чего погребальный комплекс оказался совершенно разрушенным ш.
usTryjorsky. The present state. P. 467.
Судя по чертежу Э. Триярского, погребальный комплекс располагался на прямоугольной площадке, огороженной невысоким валом, ориентированной длинными сторонами по линии восток-запад; размеры площадки — 64 х 42 мт. Вот как описывает H. М. Ядринцев внешний вид памятника в 1891 г.: «Он представлял вид памятника в виде столба или плиты, закругленной вверху, четырехгранной формы с руническими письменами на двух сторонах, передней и боковой; памятник был вделан в пьедестал, подобие плиты, занесенной землею. О форме пьедестала судить поэтому было невозможно, впереди его находились гранитные фигуры львов с отбитыми головами. Львы находились к востоку, на западной стороне в 10 шагах стояли четыре гранитные фигуры без голов, изображающие людей в сидячем положении с подогнутыми ногами. Изображения эти были оригинальны. Одна фигура имела в руках какой-то предмет овальной формы, поднимающийся от земли, другие две фигуры были со сложенными на груди руками и третья, опиравшаяся рукой на бедро. Могильник имел до 50 шагов длины, и ему предшествовал ряд предстоящих камней в внде аллеи на расстоянии более 500 шагов»[93].
Н.М. Ядринцев ничего не пишет о саркофаге, но о нем упоминаетВ.В. Радлов[94], его рисунок помещен в «Атласе древностей Монголии» (табл. XIV, I). Саркофаг состоял из четырех огромных плит, образующих своего рода «ящик». Осколок одной из этих плит, покрытый растительным орнаментом, сфотографировал Э. Триярский[95].
По наблюдениям Э. Триярского, изваяния людей (центральная группа комплекса) были расположены перед каменной плитой, своего рода алтарем. Рядом со статуями помещался столб (примитивная фигура) с каган- ской тамгой — стилизованным горным козлом. Высота статуй — 0,68 м. В восточной части могильника, в цепи балбалов, H. М. Ядринцевым был обнаружен еще один каменный столбик с каганской тамгой и короткой рунической надписью, изданной В. В. Радловым вместе с основной стелой в «Атласе древностей Монголии» (табл. XXXIII, 5). Цепочка балбалов, как и в других могильниках, примыкала к ограде с востока.
Сама стела, обнаруженная H. М. Ядринцевым insitu, представляла собой прямоугольный в сечении гранитный столб высотою в 2 м, с закругленным навершием. Надпись нанесена по лицевой стороне (8 строк) и одной из боковых граней (4 строки); по той же боковой грани, вверху, располагалось еще 7 коротких поперечных строк надписи. На навершии, по лицевой стороне, выгравирована каганская тамга (стилизованный горный козел) и две дополнительные тамги. Надпись частично разрушена лакунами. Эстампажи надписи были впервые опубликованы в «Атласе древностей Монголии» (табл. XXVI, XXXIII).
Первое издание и перевод надписи осуществил В. В. Радлов[96].
Отсутствие иных эстампажей и хороших фотографий сделали затруднительным ревизию этого издания, и В. Томсен, определив надпись как одну из наиболее дефектных и темных, не изменил установленного В. В. Радловым текста в своих попытках анализа ее отдельных мест[97]. Текст и перевод В. В. Рад- лова были повторены X. Оркуном[98] и С. Е. Маловым[99] с незначительными изменениями. Новый опыт реконструкции, анализа и перевода текста осуществлен Дж. Клосоном VIII в.[100]. Последняя попытка установить текст и перевод надписи предпринята Т. Текином[101], который сделал ряд существенных уточнений, важных для понимания надписи.
Палеографически Онгинская надпись несколько отличается от Кошо- цайдамских текстов, и, по мнению
В. В. Радлова, в палеографии надписи есть элементы, сближающие ее с енисейским вариантом руники[102].
Неясности в толковании надписи из-за малых возможностей реконструкции текста вызвали немало противоречивых суждений относительноее содержания и атрибуции. Наиболее спорными оставались три вопроса: а) в честь кого сооружен памятник? б) кто его автор? в) когда установлен памятник или когда написан текст?
По чтению В. В. Радлова, герой надписи — Йльтериш-каган (Кутлуг), который также именуется Тачам. Упомянутый в надписи год Дракона — это год смерти Ильтериш-кагана (692). Следовательно, памятник поставлен в честь Ильтериш-кагана в следующем, 693 г.[103] Эта атрибуция очень долго сохранялась в специальной литературе, подвергаясь лишь незначительной корректировке; Онгинский памятник считали самым ранним из орхонских текстов[104]. Так, А. Н. Бернш-там, уточняя гипотезу Радлова, считал, что автором надписи был младший брат Кутлуга Мочжо (Капа- ган-каган), который соорудил памятник в 704 г.[105]
Критика концепции В. В. Радлова была начата П. Пельо, установившим, что Ильтериш-каган умер не в 692 г. (год Дракона по двенадцатилетнему циклу), а в 691 г. (год Зайца)[106].
Особо выделяется мнение японского ученого Хидеми Оногава, переведшего на японский язык Онгинскую надпись; по его мнению, она была воздвигнута после 716 г., в честь Мочжо (Капаган-каган) его сыном Ду- сифу[107].
Между тем старое предположение В. В. Радлова не было оставлено, и А. фон Габен, а вслед за ней и Лю Мао-цзай сохранили прежнюю атрибуцию Онгинской надписи как поминального памятника Ильтериш-кагану, поставленного после его смерти его младшим братом Мочжо (Капаган- каган)535. То, что в надписи содержится указание об авторе надписи — им был не брат, а сын покойного, А. фон Габен отнесла за счет особых «выражений респекта» по отношению к умершему. Непонятное имя кагана tacam А. фон Габен объясняет как уменьшительно-ласкательную форму «мой батюшка» (atacyra).
В 1957 г., после нового прочтения надписи, Дж. Клосон установил: а) памятник воздвигнут в честь одного из соратников Ильтериш-кагана, Элетмиша-ябгу, его сыном; б) Элетмиш умер не в год Дракона, а в год Овцы. Вслед за тем Дж. Клосон предположил, что год создания памятника, который, по его мнению, имел образцом надпись в честь Кюль-тегина, следует отнести к 732-734 гг. (год Овцы — 731 г.)[108].
По мнению Л. Н. Гумилева, в общем принявшего трактовку Дж. Клосона, памятник поставлен в 728 г. в честь умершего в 719 г. Алп Элет- миша137.
Л. Базэн, принимая, с некоторыми поправками, перевод и интерпретацию Дж. Клосона, полагает, что надпись, относящаяся ко времени правления Бильге-кагана и датируемая по времени смерти героя — Элетми- ша-ябгу, 719 или 731 г., из-за архаичности графики предпочтительно должна быть отнесена к 719-720 гг.135
Т. Текин не предлагает новых датировок, но уточняет чтение 4-й строки, содержащей имена автора и героя надписи: «... /Я/ — Бильге Ишбара Тамган-таркан, сын Элетмиш-ябгу и младший брат Ишбара Тамган-чор- ябгу»ш. Далее в переводе фиксируется, что памятник поставлен в честь отца героя надписи, умершего в «седьмой месяц года Овцы», но памятник воздвигнут в год Дракона.
Благодаря реконструкциям и новой интерпретации текста, осуществленной в работах Дж. Клосона и Т. Текина, этот «запутанный» и «темный», по мнению многих исследователей, памятник, несмотря на некоторую неопределенность даты его создания (720-732?), становится важным источником для исследования эпохи возникновения второго каганата и первых двух десятилетий его истории.
Важнейший методический вопрос при историографическом истолковании любого памятника — вопрос о степени достоверности его как источника. Точность и полнота в учете и отображении важнейших событий — таковы лишь главные из критериев оценки источника, но и точность, и полнота, и само понимание важного, достойного упоминания, и второстепенного зависят от социального и политического мышления автора, определяемого эпохой и средой, от его симпатий и антипатий, от его культуры, ума, таланта.
Как уже отмечалось, Йоллыг-тегин обладал высоким литературным дарованием, а скрупулезность, с которой он описывал .события, происходившие несколько десятков лет назад, дает возможность предполагать наличие историографической традиции. Но надписи — не сухой перечень фактов, в них нет и тени беспристрастия. Те строки, которые Иоллыг-тегин «вырезал на вечном камне», преследовали вполне определенную цель — так изложить ход истории каганата, чтобы убедить читающего надпись в правильности политической линии царствующего дома, в божественной непогрешимости кагана, в прямой зависимости личного благополучия каждого кочевника-тюрка от крепости зля, возглавляемого каганом, от непоколебимости поддерживаемых каганом «установлений и законов». Все военные и политические неудачи изображены как результат измены, неповиновения кагану «бегов и народа», а все успехи рисуются как проявление мудрости и мужества кагана и близких ему лиц.
Естественно, такая историографическая концепция определенным образом лимитировала и направляла отбор событий, достойных упоминания в мемориальных надписях кагана и его брата. Узок и временной диапазон памятников —· он охватывает в основном события, связанные с историей Второго каганата. Однако Кошоцайдамские памятники обладают значительными достоинствами. К их числу относится аутентичность — автор писал о том, что происходило на его глазах или в недавнем прошлом, о фактах, которые ему, члену наганского рода, были хорошо известны. Вместе с тем эти факты были известны и его читателям, мнение которых было совсем небезразлично и Бильге-кагану, пока он был жив, и Иоллыг-тегину. Этим объясняется стремление тщательно, иногда до мелочей точно, описывать каждое происшествие. Так, исключительно подробно передаются события военной истории, непременными участниками которых были Бильге-каган или Кюль-тегин. Здесь автор очень редко позволяет себе поэтические отступления — в большинстве случаев он информирует, а не воспевает, констатирует факты, а не украшает их. Внутри разделов, посвященных анналистике, события излагаются в ненарушаемой хронологической последовательности, в стройной логической связи.
Все сказанное о слабых и сильных сторонах Кошоцайдамских памятников как исторического источника относится и к надписи Тоньюкука с той только разницей, что целевая установка автобиографического опуса, написанного этим крупнейшим деятелем Второго каганата, была иной. С той же страстью, какая побуждала Бильге-кагана и исполнителя его воли Иоллыг-тегина прославлять подвиги представителей каганского рода, То- ньюкук убеждает читателя, что без его помощи ни один каган не смог бы править государством, а все славное и дельное не обошлось без его участия и руководства. Даже то, что Ильтериш стал каганом, произошло не столько по воле божества, сколько благодаря его, Тоньюкука, желаниям и действиям (Тон., 6-7). Возможно, что строки Кошоцайдамских надписей, описывающие возвышение и интронизацию Ильтериша как результат непосредственного вмешательства Неба, были своего рода ответом на заявление Тоньюкука — полемика между Кошоцайдамскими памятниками и надписью Тоньюкука в каких-то пределах отнюдь не исключена.
Случаи разногласий и полемики между Бильге-каганом и Тоньюку- ком отмечены и китайскими источниками; в частности, Тоньюкук резко возражал против намерения Бильге-кагана принять буддизм[109]. Вообще надписи дают обильный материал для освещения различных политических течений внутри правящего класса каганата; Бильге-каган неоднократно упрекает бегов в склонности «погрешать» и «отделяться» — очевидно, сепаратистские тенденции были весьма сильны. Существовала и прокитайская группировка знати, нередко апеллировавшая для достижения своих целей к помощи империи; от этой группировки, наиболее ненавистной Бильге-кагану, отмежевывается Тоньюкук: «...на этот (свой) тюркский народ я не направлял вооруженных врагов и не приводил снаряженную конницу» (Тон., 54).
Такая разница позиций при описании одних и тех же событий весьма облегчает задачу взаимной проверки Кошоцайдамских памятников и надписи Тоньюкука. В свою очередь высокая точность информации, содержащейся в рунических памятниках, подтверждается перекрестной проверкой ее данными китайских и, как будет видно ниже, арабских источников.
Вместе с тем композиционная стройность надписей, определенная последовательность и строгая выдержанность изложения, лаконичность эпиграфического текста, обусловившая применение трафаретных обозначений и формулировок, нарушение которых означает изменение смысла фразы, единообразие этнической, политической и топонимической номенклатуры, параллелизм в построении описания однородных событий и другие особенности такого рода — все это позволяет широко применять при исследовании памятников и другой метод, основанный на анализе внутренней логики самого текста, на изучении закономерностей построения однотипных характеристик и единообразных описаний. Этот аналитический метод в отличие от широко используемых компаративистских приемов открывает возможность более интенсивного исследования, лишает основы произвольные сравнения и сопоставления, позволяет уточнить и дополнить, а иногда и полностью изменить понимание даже тех мест памятников, которые, казалось бы, уже были достаточно подробно исследованы.
Средняя Азия в орхонских текстах
Изучение орхонских памятников как источников для истории Средней Азии было начато Бартольдом и Марквартом. Оба исследователя ограничили свои задачи сопоставлением сведений руники с некоторыми сообщениями арабских источников. Главная заслуга в этом отношении принадлежит Бартольду. В первой работе Бартольд, опиравшийся на неверную хронологию (с ошибкой на десять лет), первоначально предложенную переводчиками надписей, не сделал, естественно, выводов, которые могли бы сохранить свое значение.
После открытия системы летосчисления памятников, честь которого принадлежит Бангу и Маркварту, Бартольд, критически пересмотрев как свои прежние, так и вновь предложенные Марквартом отождествления и датировки, нашел основные точки соприкосновения данных арабских источников и древнетюркских памятников1,11. В последующие годы указанный аспект историографического изучения орхоники специально не разрабатывался.
Все сообщения орхонских памятников, относящиеся к истории и исторической географии Средней Азии, можно разделить на три группы.
I. Сообщения о западной границе каганата в разные периоды его истории:
1. Упоминание Железных ворот (Tämir qapyy— крайнего предела расселения тюрков во времена Бумын-кагана и Истеми-кагана (VI в.)) (КТб, 2; БКб, 4).
2. Упоминание Кенгю-Тарбана (Kat/ii tarban)— западной границы второго Восточнотюркского каганата в конце царствования Капаган-кагана — до 716 г. (КТб, 21; БКб, 18).
И. Сообщения о посольствах, прибывших в ставку тюркских каганов из Средней Азии и стран, расположенных к западу от нее:
1. Упоминание народов а пир и апурум (вар.: пурум), которые, «придя, стонали и плакали» во время похорон первых тюркских каганов (КТб, 4; БКб, 3).
2. Упоминание послов от народов sogd bärcäkär buqciraqulusНек- сенгуна и Огул-тархана (ncik sä>]ün ογιιί tarqan).прибывших на похороны Кюль-тегина (КТб, 52).
III. Сообщения о походах на запад, содержащиеся в памятниках. За исключением одного неопределенного упоминания, все они содержат описания походов, предпринятых героями надписей:
1. Упоминание похода на запад до Железных ворот между 630-680 гг. (КТб, 8; БКб, 8).
2. Упоминание похода Бильге-кагана на запад с переправой через Жемчужную реку (Yäncii iigiiz) и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТм, 3-4; Б Км, 3).
3. Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана на altycubsoydag (VIII в.) (КТб, 31; БКб, 24-25).
4. Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТб, 38—41).
5. Рассказ о походе Тоньюкука в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (Тон., 43-48).
6. Рассказ о походе Кули-чора на запад с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (КЧ, 36).
Сообщения, касающиеся тюргешей и «народа десяти стрел», особо не выделяются, так как история Западнотюркского каганата рассматривается в связи с общим ходом событий, затрагивающих как Среднюю Азию, так и Восточнотюркский каганат. Неопределенное упоминание в надписи Тонью- кука (Тон., 14) о курданах (Курдан?), угрожавших государству Ильтериш- кагана с запада в начале 80-х гг. VII в., вряд ли относится к Средней Азии. Не имеет отношения к Средней Азии и упоминание посольств апар и пурум.
Первый этноним передает самоназвание авар, точнее, судя по сведениям Феофилакта Симокатты, псевдоавар[110]. Гипотеза о тождестве авар с жужанами, получившая в последние годы новое обоснование[111], очевидно, ни в коей мере не может быть применена к псевдоаварам, появившимся в восточноевропейских степях в середине VI в. и разгромленным там тюрками в 60-х гг. этого столетия[112]'14. Не исключено, впрочем, что первое сообщение об аварах в греческих источниках (нападение авар на савир к северу от Кавказа в 461-465 гг.) связано с появлением в Европе собственно авар[113]. Возможно, что псевдоавары принадлежали к числу огузских племен — Феофилакт называет их огорами[114]. Судя по китайским источникам, сведения которых относятся к VII-VIII вв., племя або (апар) входило в состав огузской конфедерации (теле)[115]. Упомянуто имя авар (апар) и в Чарышской рунической надписи (Северный Алтай)[116].
Вопросы, связанные с разъяснением и идентификацией имени пурум, подробно рассмотрены в работах П. Пельо, А. фон Габен и Б. Огеля[117]. Установлено тождество этого названия с одним из вариантов наименования Римской империи, а позднее — Византии, употреблявшимся в ее восточных провинциях — Rom (армянское Hrom, среднеперсидское Нгот, согдийское From, тибетское Phrom, китайское Фулинь). Возможно, надписи сохранили воспоминание о посольстве мечника Валентина (576), принявшего участие в поминальных обрядах, устроенных каганом Турк- санфом в честь незадолго до того умершего своего отца, кагана Сильзи- була (Истеми-кагана)[118].
Топонимы и этнонимы, встречающиеся в перечисленных сообщениях надписей, могут быть суммированы в следующих таблицах.
Древнетюркские рунические памятники Топонимика
|
Руническое написание |
Транскрипции |
Перевод |
Упоминание |
Датироика упоминании о тексте |
Значение Топонима в памятниках |
|
WSYSÄ |
bänligäk lay |
Гора Бян- глнгяк |
Той,, 44 |
Не определена |
Ставка «сына Тинсн» |
|
)W № |
känü tarban |
Keuno Тарбан |
БКб, 13; КТб, 21 |
715-716 гг. |
Западная граница каганата |
|
|
SOyd |
Согд |
КТб, 52 |
732 г. |
Страна, откуда прибыл посол на похороны Кюль-тегина |
|
гН$|ч fW |
jäncü ügüz |
Жемчужная река |
КТм, 3 БКм, 3 Тон., 44 КЧ. 16 КТб, 39 |
Не определена 712-713 гг. |
Восточная граница Согда |
|
virf m |
tämir qapyy |
Железные ворота |
КЧ, 2 БКб, 4 |
VI в. |
Западная граница расселения тюрков в VI в. |
|
|
|
|
КТм, 4 БКм. 3 КТб, 17 Тон., 44 КЧ, 16 |
Не определена |
Западный предел походов Кюль-тегина, Бнльгс-кагаиа, Тоньюкука и Кулн-чора |
|
|
tämir qapyy |
|
КТб. 39 |
712-713 гг. |
Западный предел похода Кюль-тегина я Бнльге-кагана |
Этнонимика
|
Руническое написание |
Транскрипция |
Перевод |
Упоминание |
Датировка упоминания в тексте |
Территория |
|
ir-n |
känäräs |
Кенгересы |
КТб, 39 |
712-713 гг. |
Не определена |
|
Wh |
täzik |
Арабы |
Тон., 45 КЧ, 16 |
Не определена |
Согд |
|
Ч1Ъ |
toqar |
Тохары |
Тон., 45 |
Не определена |
Согд |
|
rfHHW |
buqaraq |
Бухарцы |
КТб, 52 |
732 г. |
Не определена |
|
|
soydaq |
Согдннцы |
КТб, 39 Тон., 46 |
712-713 it.Не определена |
Согд Согд |
|
d>Ar*J >mw |
ally cub soydaq |
Согдннцы шести чубов (?) |
КТб, 31 БКб, 24 |
701—702 гг. |
Не определена |
Наиболее часто упоминаются два географических названия» которые встречаются чуть ли не во всех сообщениях надписей, касающихся Средней Азии, — Jäncii ügiiz и Tämir qapyy.
Отождествление названий Jäncü ügüz — «Жемчужная река» принадлежит И. Маркварту, который обратил внимание на то, что в китайском тексте Карабалгасунского памятника та же река носит название Чжень- чжу-хэ — «река истинного жемчуга», а оба названия вместе являются переводами местного названия реки, транскрибированного в китайских источниках как йо-иш* йок-шат (Яксарт), т. е. современной Сырдарьи,SI. Название JaxartesΊαξϋρτηζ Ίαξϋρταί, которое река носит в античных источниках, этимологизируется на древнеиранском языковом материале как *jaxsarta, *jaxsa-arta, «истинный жемчуг»[119].
Однако нет оснований полагать, что так обозначалось все течение Сырдарьи. В античных источниках наименование Jaxartesотносилось первоначально к отрезку реки, где действовали отряды Александра Македонского, т. е. примерно к району между современными Ходжентом и Ташкентом; это название восходит к местной согдийско-ферганской информации. Распространение названия Яксарт на всю реку — явление позднейшей литературной традиции.
Китайские источники в описании событий VII-VIII вв. прямо указывают, что р. Йоша именно здесь называется Жемчужной рекой[120]. К этому же району относится древнетюркское Ианчу угуз. Наиболее поздние упоминания имени Яксарт (Йахшарт, Хашарт) как бытующего названия реки встречаются у Ибн Хордадбеха (IX в.), ал-Мас’уди (X в.), ал-Бируни (973-1048), а также в «Худуд ал-алам» (X в.), в контексте, подтверждающем изложенные соображения[121]"'.
Плиний (I в. н. э.) впервые отметил другое местное название реки — Silis: «Реку Яксарт, которую скифы называют Силисом (quodScythaeSilimvocant), Александр и его воины приняли за Танаис»[122]. Это же сообщение с важным для нас добавлением повторил частично зависимый от Плиния автор III в. н. э. Гай Юлий Солин: «По всей этой земле (имеются в виду Бактрия и Согдиана. — С. К.) с той стороны прорезывает границы река Лаксат (lapsuscalami! —· C. Κ.),которую называют Лакса- том одни только бактрийцы, ибо прочие скифы зовут ее Силисом (querniaxatemsolivocantBactri: namaliiScythaeSilimnominant)». Димодамант, вождь Селевка и Антиоха, писатель довольно достоверный, переправившись через эту реку, «открыл... что эта иная река, чем Танаид»[123]. Тождество форм silisи sfrне вызвало сомнений ни у Ф. Юсти, ни у Бартольда[124].
Из сообщений Плиния и Солина явствует, что реку, именуемую местным населением в ее среднем течении Яксарт, скифы (саки) — кочевники, населявшие нижнесырдарьинские и приаральские степи, именовали Силис. Ввиду крайней скудости античных и средневековых источников относительно топонимики Восточного Приаралья вполне естественно отсутствие других упоминаний названия Сыр, имевшего узколокальное значение. В средневековой историко-географической литературе господствовал принцип обозначения реки по отдельным ее участкам именем крупнейшего города, расположенного на каждом из них (например, «река Шаша», «река Узгена» и т. п.), в связи с чем местные названия реки, за перечисленными выше исключениями, исчезают в сочинениях арабских и персидских авторов. Однако слово сыр как название района нижнего течения этой реки появляется не в XVI B.iSI!, а в XIII—XIV вв. в наименовании расположенной близ Дженда ставки сыновей и внуков Джучи —Сыр- Орда («Сырская ставка», «ставка на Сыре»)[125]. Таким образом, название Яксарт, впервые появляющееся в источниках, описывающих события IV в. до н. э., относится к верхнему и среднему течению Сырдарьи; название Сыр — древнее сакское имя реки — относилось первоначально к ее нижнему течению. На протяжении более чем двух тысячелетий это название не только сохранилось, но вместе с завоеванием Среднеазиатского междуречья узбекскими кочевыми племенами приаральских степей (XV- XVI вв.) распространилось на все течение реки.
Темир капыг, Железные ворота памятников локализованы В. Томсеном — это проход Бузгала в горах Балх, в 90 км к югу от Шахрисябза[126]. Впервые под тем же названием, но в китайском переводе Железные ворота упомянуты Сюань Цзаном как граница между Согдом и Тохари- станом1151. Позднее проход неоднократно упоминается в арабской и персидской литературе[127]. Одно из первых упоминаний Железных ворот содержится в географическом труде ал-Иакуби (IX в.) «Китаб ал-булдан», где проход носит персидское название Дар-и ахании, Железные ворота[128]. Вероятно, тюркское название Телшр капыг было калькой местного топонима.
Как видно из таблиц, почти все сообщения о Средней Азии относятся к эпохе Второго Восточнотюркского каганата. Лишь упоминание Железных ворот как границы расселения «тюркского народа» в VI в. и неопределенное сообщение о походах тюрков на запад во времена подчинения Китаю (630-680) выходят за рамки этого времени. Оба упоминания носят слишком общий характер и не могут быть предметом исследования по имеющемуся источнику.
Кляшторный С. Г.
Из книги «История Центральной Азии и памятники рунического письма», 2003
[1] Спасский.Восточнаябиблиография. С. 285-303; Vamb&ry.Tiirkcnvolk. S. 34-36; Шифнер. Об этнографической важности. С. 605.
[2] Аристов. Опыт. С. 28-29.
[3] Малицкий. О связи тюркских тамг. С. 43 47.
[4] Thomsen. Dechiffrcment. P. 299.
[5] Thomsen. Inscriptions de l’Orkhon. P. 49-50.
[6] Donner.Originc dc l'alphabet turc. P. 21 —46.
[7] Мелчоранский. Памятник в честь Кюль-Тегина. С. 46-47; Соколов. О башкирских тамгах. С. 84-86.
[8]Поливанов. Идеографический мотив. С. 177-181. Попытку идеографического объяснения всех знаков рунического алфавита предпринял Ахмет Джеват Эмре (Emre.Mensegi. S. 1-54).
[11] Gauthiot.Essai. P. 5.
[12] Thomsen. Inscriptions runiques. P. 76.
[13] Allheim. Hunnische Runen. S. 1-31; Id. Geschichte der Hunnen. Bd. I. S. 268-289.
[14] Maenchen-Helfen.[Рец. накн.:] Altheim F. Geschichte der Hunnen. S. 295-298.
[15] Киселев. Древняя история Южной Сибири. С. 604-610.
[16] Щербак. Знаки на керамике. С. 388.
[17] Ср.: Gabam. Alttürkische Schrifttum. S. 12-14.
[18] Кызласов. Новая датировка. С. 96-103.
[19] С. Е. Малов по внешним признакам датировал семиреченскую рунику V-VIH вв. (Малое. Памятники Монголии и Киргизии. С. 57).
[20] Литвинский. Изучение курумов. С. 109-130.
[22] Менандр Протектор. История. С. 374; Moravcsik. Byzantinoturcica. Bd. I. S. 422. Отрывок из письма тюркского кагана императору Маврикию цитирует Феофилакт Симо- кагга (Феофилакт Симокатта. История. С. 159).
[23] Drouin.Memoires. P. 50-56.
[25] Liu Mau-tsai. I. S. 10.
[26] Henning.Mitteliranisch. S. 55; Le Coq.Kurze Einführung. S. 93-109.
[27] Wittfogel, Feng Chia-sheng. History of Chinese society. P. 99, 103; Breischneider. Mediaeval researches. Vol. I. P. 256.
[28] Marquart. Guawai'ni’s Bericht. S. 499. Болеспозднимвременем(XI-XII вв.) пыталсядатироватьруническийколофоноднойизуйгурскихрукописейВ. Банг{Bang, Gabain, Rachmali. Türkische Turtan-Texte. S. 971. Однако сам он отметил, что чтение колофона крайне сомнительно. Следовательно, датировку, предлагаемую им по одному фонетическому наблюдению, также нельзя считать обоснованной. Другие попытки чтения этой надписи см. у М. Рлсанена и А. М. Бернштама (Räsänen.Zu dem Runenschrifteintrag. S. 1-2; Бертитам. Руническая надпись. C. 303-305).
[29] Проникновение уйгурского курсива также и в лапидарную графику засвидетельствовано Уланкомской стелой, открытой монгольскими археологами в 1955 г. (Доржсу- реп. Изучение. Вклейка к с. 13; Щербак. Надпись. С. 23-25; Кляшторный. Уланкомская надпись. С. 26-28).
[30] Кызлпсов. Новая датировка. С. 118.
[31] Лувсандондов. Шинээр олдсон. С. 1-7.
[32] Кляшторный. О подлинности древнетюркской надписи. С. 173-174.
[33] Babinger. Hans Demschwams Tagebuch.
[34] Radloff. Alttürkische Studien. VI. S. 430.
[35] Малое.Енисейская письменность, C. 7.
JDБатманов. Язык енисейских памятников. С. 124; ср.: Баскаков. Тюркские языки. С. 189-190; Насилов. Язык орхоно-енисенских памятников. С. 7; Gabain. Alttürkische. S. 22-23.
[40] Gabain. Inhalt. S. 539.
JSНасилов, Кормушгт. За научное, глубокое изучение. С. 139.
J6Мелиоранский. Об орхонских и енисейских памятниках. С. 280. п Корги. Древнейший народный стих. С. 139-140.
JSБернштам. Истоки киргизской литературы. С. 79-84; Он же. Социально-экономический строй. С. 33-34; Богданова. Киргизская литература. С. 7-14.
[44]Богданова. Киргизская литература. С, 12.
31 Ауэзов. Киргизский героический эпос «Манас». С. 58. Элементы эпического повествования находил в памятниках и Е. Э. Бертельс; см.: Бертепъс. К вопросу о традиции. С. 73-79.
55 Стеблева. Поэзия тюрок VI—VIII веков. С. 61. О сближении некоторых сюжетов орхонских надписей с алтайским героическим эпосом писал, но значительно осторожней, учитывая полную переработку эпоса в ойратское время, Гумилев (Древние тюрки. С. 346-348).
[48] Стеблева. Еше раз об орхоно-енисейских текстах.
[49] Kowalski. Ze studjyw nad forma poezji. S. 155-181.
[50] Candjei.lieberblick über den vor- und frühislamischen türkischen Vcrabau. S. 142-156.
[51] Щербак. Соотношение аллитерации и рифмы. С. 142-153; Он же. Енисейские рунические надписи. С. 121.
[52] Жирмунский. О некоторых проблемах. С. 56.
5,Там же. С. 61-62; см. также: Hrebicek.Are the old-Turkic inscriptione written in verses? P. 477-482. Согласно выводам автора, осуществившего статистически вероятностную поверку «относительно равносложное™» рунических текстов, дистрибуция в надписях ничем не отличается от нормальной для прозы.
[54] Там же. С. 68. О жанровой принадлежности памятников см. ниже (статья «Эпические сюжеты в древиетгоркских рунических памятниках»).
[55] Описание памятника по моим исследованиям в 1982 и 1984 гг. см. выше.
[56] Владнмирцов. Этнопого-лингвистичсские исследования. С. 42. Ср.: Gabaiu. Inhalt. S. 538-542.
6 Ср.: Радлов. Атлас древностей Монголии. Табл. XVII. См. также: Грач. Вопросы датировки и семантики. С. 316-333.
1,7 В чтение 1-й строки надписи внесена поправка, предложенная Ю. Иошида. См.: Provisional report et researches. P. 122-124.
[60] Радлов, Мстюранский. Древнетюркские памятники. С. 4-5.
[61] Jisl.Vyzkum. P. 86-116; Jisl. Vorbericht. S. 65-77.
[62] В надписях приняты две системы летосчисления — по годам жизни героя и по го- ням )2-летнего животного цикла. В надписи на одной из граней памятника в честь Кюль- ^еГина (КШ) сообщается: «Кюль-Тегин улетел (умер) в год Овцы, в семнадцатый день; в сВяТЫИ мсеяц, в двадцать седьмой день мы устроили похороны. [Надгробное] здание, езныс (изображения?) и камень с надписью (в честь) его — мы все (это) освятили в год рбезьяны, в седьмой месяц, в двадцать седьмой день. Кюль-Тегин умер сорока семи лет». £Ледовательно, Кюль-тегин умер 27 февраля 73) г., похороны состоялись 1 ноября 731 г., оСвящение храма, на котором присутствовало китайское посольство, — 1 августа 732 г. календаря, который бы фиксировал не циклическое, а протяженное время, в каганате не ‘ требляли, что свидетельствует об отсутствии длительной историографической тради- iifji; вмссте с тем все события истории второго каганата датированы чрезвычайно точно. qвремени и путях проникновения 12-летнего цикла к тюркам сведений нет, но в древне- ■jrypcKiixтекстах он носит согдийское название anxnvzn (Le Coq. Türkische Manichäica. £ ]9. Z. 2). В «Суй шу» сообщается, что тюрки определяли время «по зелени травы», ко т3й! же приводится письмо кагана Шаболио, датированное «годом Дракона (584), девя- месяцем, десятым днем» (LiuMau-tsai.I. S. 463). Китайским календарем, принятие торого считалось символом подчинения Китаю, тюрки не пользовались, хотя есть све-
яия, что в 586 г. император «пожаловал» тюркам календарь (Ibid.),Первые образцы ^С0Тяйсенного летосчисления в древнетюркской письменности дают древкеуйгурские ма-
npoi»‘
„хейскис тексты, где исходным пунктом является год рождения Мани. Подробно систе- 1Р летосчисления в древнетюркских памятниках описана в работе А. Габэн (Gabain. »^türkische Daticrungsformen. S. 191-203). О 12-лстнем цикле существует огромная лите- аТура; наиболее удачны сводные работы О. Турана (Turan.On iki takvimi; см. таюке: Pritsak. nylgarische Fürstenliste. S. 24-34; Захарова.Двенадцатилетнийживотныйцикл. С. 32-65) трудЛ. Базена(Bazin. Lcs systcmes chronologiques).
1 n Pellioi. Neuf notes. P. 24S.
[65] Pelliol. Neuf notes. P. 247-248.
[66] О погребальном обряде тюрков и его акеессуарах существует большая литература: Киселев. Древняя история Южной Сибири. С. 509; Грач. Каменные изваяния. С. 401-431; Грач. Древнстгаркские изваяния. С. 73-94. Обычным погребальным обрядом для рядовых воинов-кочевников было погребение с конем, отмеченное сверху округлой каменной насыпью (курганом). Однако для тюркской аристократии был характерен другой обряд и трупосожжение с конем (LiuMau-tsai.I. S. 9-10). Лю Мао-цзай, цитируя слова императора Тайцзу на, сказанные нм в 628 г., о том, что тюрки ныне не сжигают, а хоронят умерших под курганом, приходит к выводу об изменении обряда под влиянием китайцев или окружающих кочевых народов (Ibid. S. 464). Однако в 634 г., во время похорон кагана Хели, состоявшихся в Китае, его труп «по их (тюрков) обычаю» был сожжен, а прах погребен под курганом (Ibid. S. 197). Очевидно, обряд захоронения членов каганской фамилии не изменился; не исключено, что Бильге-каган и Кюль-Тегин были погребены по тому же обряду, что и Хели (Грач. Древнетюркскис изваяния. С. 73-94).
[68]Васильев. Китайские надписи на орхонских памятниках. С. 9.
[69] О символике каганской тамги см.: Грач. ПетроглифыТувы. С. 408-411.
[70] Peliiot. Neuf notes. P. 229-246.
[71] Радлов, Мелиоранский. Древнетюркские памятники. С. 5-6.
ssКазьмин. Классовое лицо «атысы»» Йоллыг-тегина. С. 259-277; Бернштам. Социально-экономический строй орхоно-снисенских тюрок. С. 35.
[73] Aalto.G. I. Ramstedt und die Inschrift von Tonjukuk. S. 19-24.
[74] Владимирцов. Этнолого-лингвистические исследования. C. 4 ί—42.
[76] Сэроджав. Шикэ олдсон. C. 1-4.
1,1 Giraud, L’inscription de Bain Tsokto. P. 123-136.
[77] Корш. Древнейший народный стих. C. 139; Бернштам. Социально-экономический строй орхоко-енисейских тюрок. С. 33.
пKotwicz, SamoUovitch. Le monument turc. P. 60-64. В числе спутников В. JI. Котвича был известны» впоследствии монголист Ц. Жамцарано. м Tryjarsky.Thepresentstate. P. 165-166.
,5Konvicz. Description du monument. P. 66.
[79]Bazin. La litterature. P. 202.
58Kotwicz, Samoilovitch. Le monument turc. P. 92-107. Однако еще в 1914 г. А. Н. Самойловичем была опубликована предварительная заметка о содержании надписи (ЗВО. Т. XXII. 1914. C. VI-VII)
[86] Samoilovitch.Essai de dechiffrement de l’epitaphe. P. 96.
[87] Clauson, Tiyjarsky. The Inscription. P. 12.
[88] Несколько иной перевод у Дж. Клосона и Э. Триярского: «Я, Бентир, написал всю эту надпись, (содержащую) сведения, неизвестные мне лично, и то, что я знал и помнил. Я написал надпись Кули-чора» (Clauson, Tiyjarsky.TheInscription. P. 30).
[89] Samoilovitch.Essai de dechiffrement de l’epitaphe. P. 102.
[91] Гумилев. Древние тюрки. C. 365.
[92] Ibid. P. 62.
[94]Радлов, Мелиоранский. Древнетюркские памятники. С. 13.
[96]Radlojf. Das Denkmal am Ongin. S. 243-256.
[101] Tekin. A grammar. P. 255-256, 291-293.
[102] Radlojf.Das Denkmal am Ongin. S. 245.
[106] Pelliot. Neuf notes. P. 206-207.
[107] Onogawa. Ongin inscription. P. 431^451.
[110] феофилакт Симокатта. История. С. 159-160.
[111] Henning. Farewell to the khagan. P. 501.
[112] Sinor. Autour d’une migration. P. 34-36; Haussig.Quelle. S. 21-43. О судьбе авар в Европе см. работы Н. В. Пигулевской и А. Коллаутца (Пигулеаская. Авары. С. 27-36; KoUautz. Awaren. S. 129-178).
[113] Macartney. On the Greek sourees. P. 260-267; Czegledy.Kaukäzusi hunok. P. 121-140.
[114] Феофилакт Симокатта. История. C. 160; о чередовании г/zв тюркских языках см. работу Л. Базена (Bazin.Structures. P. 14).
[115] Hamilton.Oui'ghours. P. 2.
ы<|Pelliot. Nom de Fou-Iin. P. 498-500; Gabain. Fu-lin Frigs. S. 195-197; Ögel. «Fu-lin» problemi. S. 53-87. Ср.: Shiratori. Fu-lin problem. P. 165-829.
[118] Менандр Протектор. История. C. 421-422; Moravcsik. Byzantinoturcica. Bd. I. S. 275-276.
[119] Marquart. Chronologie. S. 5; ср., однако: Marquart. Skizzen. S. 16; Id.Provincial capitals of Eranshahr. P. 35-36; ср. замечания В. В. Бартольда (Бартольд. К истории орошения. С. 160).
[120] Chavannes. Documents. P. 140.
[122] C. Plinius Secundus. Nat. Hist. Lib. VI, § 49 (цит. noизд.: Латышев. Известиядревнихписателей. Ч. Н. С. 185).
[123]C. Julius Solinus. Collect, rerum memorabilium. Lib. 9, § 5 (цит. по: Латышев. Известия древних писателей. Ч. II. С. 385).
[124]Justi. Grundriss. Bd. 2. S. 392; Barthold.Si'r-Darja. P. 468-469; ср.: Нидерман. Историческая фонетика. С. 99-102.
[125]Та'рих-и Вассаф.C. 516. О местоположении ставки см.: Тизенгаузен. Сборник ма
[128]Минаев.Сведения. C. 58, 60, 69-70; Barthold. Turkestan. P. 138, 186. I<i3 Ал-Йа'куби.Китабал-булдан. C. 290.
