ГлавнаяМорской архивИсследованияБиблиотека












Логин: Пароль: Регистрация |


Голосование:


Самое читаемое:



» » Древнетюркские рунические памятники (письмо, орхонские тексты, классификация)
Древнетюркские рунические памятники (письмо, орхонские тексты, классификация)
  • Автор: Prokhorova |
  • Дата: 08-04-2014 13:37 |
  • Просмотров: 40310

РУНИЧЕСКОЕ ПИСЬМО

Первые попытки объяснить происхождение знаков сибирской руники относятся ко времени, предшествовавшему дешифровке орхонских памятников. Уже Г. И. Спасский[1], М. А. Кастрен и Г. Вамбери обрати­ли внимание на сходство письмен приенисейских скал с родовыми зна­ками сибирских татар. Такого рода догадки были обобщены Н. А. Ари­стовым, который предположил, что «существовавшие с глубочайшей древности родовые тамги были позднее употреблены в качестве букв в орхоно-енисейском алфавите»[2]. Гипотезу Н. А. Аристова поддержалН.Г. Малицкий[3].

При дешифровке рунической письменности В. Томсен отметил бли­зость некоторых рунических знаков буквам «семитско-пехлевийского алфавита»[4]. Позднее он вполне определенно указал на генетическую за­висимость 23 из 38 рунических знаков от арамейских букв. Арамейский алфавит, переработанный и приспособленный к звуковому строю тюрк­ского языка, пополнился также несколькими знаками неарамейского про­исхождения[5]. Та же гипотеза была изложена О. Доннером, выделившим как посредствующее звено между арамейским и руническим алфавитами шрифт легенд аршакидских (парфянских) монет II—III вв. н. э.[6]

Гипотеза Аристова и Малицкого была подвергнута критике и отверг­нута П. М. Мелиоранским и Д. Н. Соколовым, поддержавшими выводы Томсена и Доннера. Не исключалось, однако, что тамги могли послужить образцами для рунических знаков, прототипы которых отсутствуют в ара­мейском алфавите. Более того, сами арамейские буквы приобрели извест­ную геометричность начертаний под влиянием привычных для создате­лей древнетюркского алфавита форм родовых тамг[7].

Гипотеза Томсена-Доннера не только фиксировала сходство близких по начертаниям знаков, но и указывала на определенный источник заим­ствования тюрками самой идеи фонетического письма, не вполне, впро­чем, свободного от влияния идеографических и силлабических систем. Если о воздействии силлабических систем свидетельствует консонант­ный дуализм древнетюркской руники, то идеографическое происхожде­ние нескольких знаков было установлено лишь много позднее Е. Д. По­ливановым[8]. Однако слабой стороной гипотезы «арамейского источника» была ее историко-хронологическая необоснованность. Разрыв в четыре- пять столетий между последними аршакидскими монетами и первыми датированными руническими памятниками, усугубленный разрывом тер­риториально-политическим, породил своеобразный horrorvacui, обусло­вивший появление ничем не оправданного исторического построения Е. Блоше. В одной из своих работ этот исследователь пытался доказать, что руника была заимствована тюрками через посредство жужан у гун­нов, в свою очередь перенявших один из северосемитских (арамейских) алфавитов[9]. Реальный исторический фон удачной палеографической ги­потезы начал проясняться лишь благодаря новым открытиям древних письменностей Центральной Азии.

В 1906 г. А. Стейн обнаружил на крайней западной оконечности Ве­ликой китайской стены, в сторожевой башне близ Дуньхуана, огромное скопление документов. Более семисот из них были написаны на китай­ском, остальные — на неизвестном языке, письмом, арамейское проис­хождение которого не вызывало сомнений. Археологические данные, так же как и даты самых поздних из найденных в башне китайских докумен­тов, изученных Э. Шаванном, казалось, давали достаточные основания отнести весь архив к середине II в. н. э.[10]

В 1911 г. Р. Готьо и А. Коули доказали, что неизвестные документы, найденные в комплексе с китайскими, написаны на согдийском языке согдийским письмом — одной из разновидностей арамейского алфави­та". Согдийские документы, представляющие собой частную переписку, получили известность в литературе как «старые согдийские письма». Сразу же после атрибуции согдийского алфавита Готьо, консультирова­вшийся с Томсеном, пришел к выводу, что именно этот алфавит послу­жил моделью древнетюркского рунического письма[11]. В 1922 г. Томсен подтвердил этот вывод, отметив, что между тюркским и согдийским пись­мом «существуют ясные и неоспоримые соответствия»[12]. Вместе с тем для Томсена оставался необъяснимым хронологический разрыв между обеими системами письменности. Датировка палеографически более ар­хаичных енисейских и семиреченских рунических надписей VI—VII вв. порождала новые гипотезы, но не давала ответа на старые вопросы1,1.

В 1948-1959 гг. Ф. Альтхейм, основываясь на своих предположени­ях относительно происхождения и ранней истории гуннов, в несколько иной форме возродил идеи Блоше[13]. Несостоятельность взглядов Альт- хейма уже была отмечена в литературе раньше[14]. О другом возможном пути проникновения к тюркам согдийского алфавита и переработки его в руническое письмо говорит С. В. Киселев: «Если не подлежит сомне­нию арамейская основа большинства таласо-енисейских литер, проник­шая на восток через Среднюю Азию, через согдийское и хорезмийское письмо, то Семиречье, связанное с Хорезмом, колонизованное в значи­тельной части согдийцами и в то же время в VI-VII вв. занятое запад­ными тупо, становится наиболее вероятным местом первого примене­ния рунической письменности, приспособившей арамейский алфавит к тюркской речи»[15].

Далее С. В. Киселев предполагает, что из Семиречья руническое пись­мо попало в Восточный Туркестан к племени ягма, которое оставило ру­нические документы на бумаге; от ягма письменность заимствовали кар- луки, а от них — енисейские кыргызы. Орхонские тюрки восприняли руническое письмо непосредственно у западных тюрков, но древнейшие тексты VI-VII вв. на Орхоне еще не выделены.

Если гипотеза Киселева о семиреченском центре происхождения древ­нетюркской руники представляется весьма интересной, то намеченный им путь передачи алфавита на восток не подтверждается приводимыми фактами. Восточнотуркестанские памятники рунического письма никак не могут быть приписаны ягма и отнесены к VI—VIII вв. Они совершенно отличны по своему облику как от семиреченских, так и от енисейских надписей и твердо датируются временем не ранее середины IX в., т. е. временем массового переселения в Восточный Туркестан уйгур, сохра­нявших традиции рунического письма.

Предположение о семиреченском происхождении руники высказано также А. М. Щербаком, по мнению которого это письмо, «по-видимому, возникло где-то в районе Таласа в результате заимствования или преоб­разования какого-то другого алфавита и распространялось оттуда в двух противоположных направлениях: на восток (орхонское, енисейское и другие виды письма) и на запад (печенежские руны)»[16].

Таким образом, установлено, что сама идея буквенного письма и его образец, послуживший моделью древнетюркского рунического алфави­та, заимствованы тюрками у своих западных соседей — ираноязычных народов Средней Азии, пользовавшихся алфавитами арамейского проис­хождения. Наиболее вероятным источником заимствования является со­гдийский алфавит, точнее та разновидность согдийского письма, которой написаны «старые согдийские письма» из Дуньхуана.

В процессе приспособления к тюркскому языку согдийский алфавит претерпел существенные изменения: а) курсивное написание отдельных знаков было заменено раздельным написанием; б) под влиянием форм существовавших у тюрков родовых знаков (тамг) и идеографических сим­волов, а также, возможно, под воздействием фактуры (камень, дерево, металл) плавные закругленные начертания согдийских букв были заме­нены геометризованными начертаниями; в) поскольку фонетические си­стемы согдийского и тюркского языков различны, не все знаки согдий­ского алфавита были восприняты, а фонетическая символика рунических знаков не всегда совпадает с фонематической символикой сходных со­гдийских букв; вместе с тем рунический алфавит был обогащен новыми, отсутствующими в согдийском письме знаками, частью идеографическо­го, частью буквенного характера.

Вопрос о месте и времени возникновения рунического письма, тес­но связанный с проблемой его палеографической периодизации, оста­ется неразрешенным. Согласно существующим представлениям, руни­ческий алфавит пережил по меньшей мере три этапа развития, которым соответствуют три устава письма: а) архаический, широко представлен­ный памятниками Семиречья (VI-VII вв.) и Енисея (VI-X вв.); влияние этого устава особенно заметно в Онгинской надписи; б) классический, которым исполнены многочисленные памятники второго Тюркского ка­ганата (первая половина VIII в.); в) поздний, представленный в памятни­ках эпохи Уйгурского каганата (вторая половина VIII—IX в.) и в «рунах на бумаге» из Восточного Туркестана (IX в.)[17]. Некоторые реминисценции архаического начертания рунических знаков можно отметить в Суджин- ской надписи (середина IX в.), которая, однако, является памятником ени­сейского круга.

Как уже доказано, енисейские иадписи не могут быть отнесены ко вре­мени ранее VII в., а в большинстве датируются IX-X вв.[18] Следовательно, палеографическая архаичность не является достаточным основанием для ранней датировки надписей и может быть охарактеризована как региональ­ный признак. Вопрос о нижней дате рунических памятников Семиречья остается, таким образом, открытым, а гипотеза о семиреченском центре возникновения рунического письма — неподтвержденной[19]. Особое поло­жение среди среднеазиатских рунических памятников занимает надпись на бронзовом перстне из комплекса погребения в «муг-хона» (Северная Фергана). Погребения в «муг-хона» (или «курумах») датируются достаточ­но широко (II в. до н. э. — VIII в. н. э.)[20]. Однако семнреченские руники (памятники Таласа) ныне надежно датированы 716-739 гг.[21]

Сведения нарративных источников о письменности у тюрков неопре­деленны. Первое сообщение такого рода принадлежит Менандру Про­тектору, «История» которого была завершена в 583-584 гг.; рассказывая о приеме тюркского посольства во главе с согдийцем Маннахом визан­тийским императором Юстином II (568), Менандр упоминает послание от кагана, написанное «скифскими письменами» το γρμματώ Σκνθικόν[22]. Нельзя, однако, утверждать безоговорочно, что эти «скифские письме­на» — рунические знаки; скорее, послание было написано по-согдийски. Использование какой-либо третьей системы письма сомнительно. Полу­легендарное сообщение, сохраненное арабо-персидской традицией, о написанном по-китайски послании тюркского кагана Хосрову Анушир- вану (531-579)[23] опровергается свидетельством китайских источников, отрицающих употребление тюрками иероглнфики[24].

Более определенно по сравнению со сведениями западных авторов со­общение «Чжоу шу»: «Письмена тюрков напоминают письмена народа ху (согдийцев)»[25]. Из этого сообщения явствует, что уже во второй половине VI в. тюрки обладали самостоятельной письменностью, связь которой с письменностью согдийцев бросалась в глаза. Была ли это руническая пись­менность или так называемое «уйгурское» курсивное письмо?

Уйгурское письмо едва ли не до монгольского времени почти ничем не отличалось от позднего согдийского курсива, сформировавшегося лишь на рубеже VII—VIII вв.[26] Поэтому было бы возможным полагать, что в «Чжоу шу» речь идет именно о руническом письме в его наиболее ран­нем и наиболее близком к старому согдийскому алфавиту варианте. Бли­зость руники именно к старому согдийскому письму уже была отмечена в литературе24. Нельзя исключить, однако, что в «Чжоу шу».

Можно предположить, что приспособление старого согдийского ал­фавита к тюркскому языку началось очень рано, возможно, в период оби­тания племени ашина (турк) в Гаочане и других оазисах Восточного Тур­кестана, колонизованных согдийцами (V в.). Как теперь установлено, согдийские письма из Дуньхуана датируются не II в. н. э,, а IVм; тем са­мым смущавший В. Томсена хронологический разрыв между старыми согдийскими и тюркскими руническими памятниками практически исче­зает. Не исключено, что процесс формирования рунического алфавита нашел завершение уже после образования каганата и после овладения тюрками Средней Азией. Однако следует оговориться, что высказанная здесь гипотеза о времени и месте возникновения рунического письма может быть доказана только открытием в Восточном Туркестане руни­ческих памятников, ранняя дата которых не будет вызывать сомнений. Ныне проблема происхождения тюркской руники и ее историография подробно обсуждена А. М. Щербаком (Тюркская руника. Происхожде­ние древнейшей письменности тюрок, граница ее распространения и осо­бенности использования. СПб., 2001).

Terminus ad quem рунической письменности не столь спорен, как terminusaquo. Наиболее поздние рунические тексты из Монголии и Восточного

Туркестана датируются серединой IX в. Есть основания полагать, что руническое письмо было известно там и в первой половине X в. В хрони­ке династии Ляо («Ляоши») сообщается, что основатель киданьской им­перии Абаоцзи (Тайцзу) во время посещения древней уйгурской столи­цы на Орхоне летом 924 г. приказал соскоблить надпись с каменной стелы в честь уйгурского Бильге-кагана и заменить ее надписью о своих деяни­ях, выполненной «киданьскими, тюркскими (туцзюэ) и китайскими пись­менами»[27]. «Тюркскими письменами» здесь могли быть названы только древнетюркские руны, так как уйгурский курсив назван «письменами хой- ху» («уйгурские письмена»),

И. Маркварт, сомневавшийся в достоверности этого сообщения, по­лагал, что в X в. употребление рунического алфавита маловероятно[28]. Отметим, однако, что вплоть до середины X в. тюркские племена — носители традиций рунической письменности — упоминаются в китай­ских источниках, что позволяет отнестись к сообщению «Ляоши» с боль­шим доверием. Никаких достоверных данных о бытовании в Централь­ной Азии рунического письма позднее X в. нет. Однако есть все основания полагать, что к концу X в. оно было полностью вытеснено уйгурским курсивом[29]. Лишь на Енисее, куда не проникло уйгурское письмо, возможно, руника еще была в употреблении и в XII в.[30] Опуб­ликованная в 1956 г. древнетюркская руническая надпись с именем Чин- гис-хана[31] является современной подделкой и не может быть использо­вана в качестве аргумента при определении верхней границы существования рунического письма в Центральной Азии[32]. Своеобраз­ный вариант рунического письма пережиточно сохранился в X-XI вв. у некоторых тюркоязычных племен Восточной Европы, и, возможно, по­служил моделью древневенгерского письма (так называемые «древне­венгерские резы»), памятник которого был впервые найден в Констан­тинополе и описан как litterae incognitae немецким путешественником Г. Дерншвамом (1494-1569)[33].

ПАМЯТНИКИ ДРЕВНЕТЮРКСКОЙ РУНИЧЕСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ И ИХ КЛАССИФИКАЦИЯ

В.В. Радлов, которому принадлежит первая классификация древне­тюркских языков Центральной Азии, объединил в одной диалектной группе все тексты, написанные руническим шрифтом. Эту группу он обозначил как «северный диалект» древнетюркского языка, или «язык тюрков-сиров», в отличие от «южного диалекта» — «уйгурского язы­ка». Третьим диалектом В. В. Радлов считал язык манихейских и некото­рых буддийских текстов, в котором нашли отражение особенности се­верного и южного диалектов — «смешанный диалект»[34].

Тезис В. В. Радлова о языковом единстве текстов, написанных руни­ческим письмом, воспринят и современными исследователями. «Общим, стандартным, эпитафийно-руническим» языком называл язык древней тюркской письменности С. Е. Малов[35]. Характерным в этом отношении является мнение И. А. Батманова, который отмечает, что язык енисейских и орхонских памятников «носил межплеменной характер»[36].

Речь идет, таким образом, о едином литературном древнетюркском языке, распространенном в VI1-X вв. на территории Монголии, Южной Сибири и Семиречья (основная территория Тюркского каганата) и свя­занном с определенной системой письма. Возможно предположить, что в основе этого языка лежал племенной диалект ашина (турк), преврати­вшийся в государственный язык Тюркского каганата и сохранивший зна­чение своего рода литературного койнэ в течение известного времени после падения государства орхонских тюрков.

В литературном и историографическом отношениях рунические па­мятники не столь едины, как в отношении языка и шрифта. Наиболее су­щественной для историографического изучения руники является класси­фикация памятников по их региональной, историко-политической (этнической) и жанровой принадлежности.

Несмотря на огромную территорию распространения (от Орхона до Дуная, от Якутии до Гоби), известные к настоящему времени памятники группируются в сравнительно ограниченных районах — культурно-поли­тических центрах древнетюркских племенных объединений; по региональ­ному признаку могут быть выделены следующие семь групп памятников:

1.   Памятники Северной Монголии, сосредоточенные главным обра­зом в бассейнах рек Орхона, Толы и Селенги. К этой группе относятся крупнейшие из известных рунических текстов — памятники в честь Биль- ге-кагана и Кюль-тегина (Кошоцайдамские стелы), памятник Тоньюкуку, Онгинская надпись, памятник в честь Кули-чора, Селенгинский камень, Карабалгасунская надпись, Суджинская надпись, а также 10 надписей Хойто-Тамира, две надписи Ихе Асхет, Кентейская надпись, мелкие над­писи с Хангая и из Гоби. Обычно эту группу надписей называют «орхон- скими памятниками». Ныне установлено, что руническое письмо на тер­ритории Монголии распространено повсеместно.

2.   Памятники долины Енисея возможно разделить на две подгруппы — тувинскую п минусинскую, — к которым относится около 150 открытых к настоящему времени надписей на намогильных камнях, скалах, золотых и серебряных сосудах, монетах.

3.   Ленско-Прибайкальская группа памятников насчитывает 37 крат­ких надписей на скалах, чтение которых крайне затруднительно, и не­сколько надписей на мелких бытовых предметах (пряслица, альчики). Число наскальных надписей может быть увеличено, если считать за ру­ническое письмо руноподобные знаки, зарегистрированные во многих пунктах Прибайкалья и верхнего течения р. Лены.

4.   Алтайские памятники весьма немногочисленны, их несколько де­сятков на скалах и стелах и несколько надписей на серебряных сосудах, найденных в захоронениях.

5.   Памятники Восточного Туркестана включают четыре надписи на стене древней постройки в Турфане и несколько крупных текстов на бу­маге из Мирана и Дуньхуана.

6.   Среднеазиатская группа памятников может быть разделена на две подгруппы: семиречепскую, к которой относятся надписи на намогильных камнях (14 надписей из долины Таласа), монетах, бытовых предметах и деревянной палочке, и ферганскую, состоящую из нескольких кратких над­писей на керамике и металле. Особое положение в ряду среднеазиатских памятников занимает документ на коже из архива г. Муг. Несмотря на име­ющуюся попытку его чтения, тюркская языковая принадлежность текста оспаривается[37].

7. Памятники Восточной Европы таюке возможно разделить на две под­группы: донецкую, к которой следует отнести надписи на двух баклажках из Новочеркасска, знаки Маяцкого городища, знаки на кирпичах из Сарке- ла, и дунайскую, к которой принадлежат надписи иа серебряных сосудах из Надь-Сен-Микпош и некоторые мелкие надписи на металле. Исследо­ваны А. М. Щербаком руноподобные знаки, открытые на Северном Кавка­зе; свод этих надписей ныне содержится в ряде работ И. JL Кызласова[38].

Если согласиться с трактовкой Э. В. Шавкунова, опубликовавшего как памятник рунического письма небольшую надпись на гальке (11 знаков), найденную близ г. Уссурийска, следовало бы выделить новую дальневос­точную провинцию рунической письменности[39]. Однако возможность чтения Уссурийской надписи как памятника рунического письма кажется нам сомнительной.

Региональной группировке памятников соответствует их историко­политическая (этническая) классификация:

1.   Памятники Восточнотюркского каганата, к которым относится боль­шая часть надписей Северной Монголии (орхонские тексты) и, возмож­но, памятники Алтая, могут быть определены как собственно тюркские памятники или, точнее, как памятники тюркского племенного союза. Все датируемые надписи относятся к VIII в., но не исключено, что некоторые малые надписи могут быть отнесены к VII в.

2.   Памятники Кыргызского государства представлены надписями до­лины Енисея и Суджинской стелой. По Л. Р. Кызласову, они датируются VII-XII вв.

3.   Памятники племенного союза курыкан (VIII-X вв.) включают Лен­ско-Прибайкальскую группу надписей.

4.   Памятники Западнотюркского каганата включают как семиречен- ские, так и ферганские надписи. Дата большинства этих памятников оп­ределяется достаточно четко — 716-739 гг.[40]

5.   Памятники Уйгурского каганата в Монголии, к которым принадле­жат Селенгинский камень и Карабалгасунская надпись, датируются вто­рой половиной VIII — началом IX в.

6.   Памятники Уйгурского государства в Восточном Туркестане, дати­руемые IX-X вв., включают как тексты на бумаге, так и четыре настен­ные надписи из Турфана.

7.   Памятники хазаро-булгарской руники распространены на сравни­тельно обширной территории. К ним относится восточноевропейская руника, деревянная палочка из Семиречья и, возможно, северокавказ­ские руноподобные надписи.

Жанровая принадлежность памятников весьма разнообразна и позво­ляет выделить не менее шести групп надписей:

1.   Историко-биографические тексты — как мемориальные, так и при­жизненные восхваления деяний виднейших представителей тюркской, уй­гурской и кыргызской знати, прежде всего членов каганского рода или близких им лиц, составленные их ближайшими родственниками или ими самими.

Такого рода надписи, к которым относятся Кошоцайдамские стелы, надпись Тоньюкука, надпись в честь Кули-чора, Онгинская надпись, Тер- хинская надпись, Тэсинская стела, Селенгинский, Карабалгасунский и Суджинский памятники, Сэврэйский памятник, сочетают описание исто­рических событий, к которым в той или иной степени был причастен ге­рой надписи или его предки, с изложением социальных и политических взглядов автора текста, своего рода декларациями, программное и в ка­кой-то степени агитационное значение которых несомненно.

2.   Эпитафийная лирика — намогильные надписи Енисея и Семире­чья, охарактеризованные С. Е. Маловым как «кладбищенская поэзия» древнетюркской эпохи. Эти, как правило, недлинные, надписи написаны по определенному стандарту и содержат упоминание имени и титулов героя, его возраста, нескольких важнейших событий его жизни (без опи­сания обстановки, с которой связаны эти события) и жизненных благ, которыми «не насладился» покойный.

3.   Памятные надписи на скалах, камнях и строениях, отмечающих какое-либо событие в жизни их автора (надписи Хойто-Тамира, Чарыш- ская надпись, Кентейский памятник, надпись на мавзолее Тоньюкука, не­которые другие мелкие надписи). Иногда такого рода надписи содержат лишь несколько слов, называющих предмет или отмечающих отношение к нему автора (надписи на Сулекской писанице).

4.   Магические и религиозные тексты, к которым относятся восточно­туркестанские «руны на бумаге» — «Книга гаданий», трактат о магиче­ских свойствах камней, фрагменты трактата манихейского содержания.

5.   Юридические документы на бумаге из Мирана и Турфана.

6.   Метки на бытовых предметах — надписи на металлических сосу­дах и зеркалах, на керамике, на монетах. Такого рода метки содержат обычно имя владельца или мастера, благопожелания или сведения, свя­занные с функциональным назначением предмета (указание на вмести­мость сосуда или курсовое значение монеты).

Эти классификации ясно показывают сюжетную неоднородность и историографическую неравноценность памятников рунической письмен­ности. Если благодаря сравнительному единству языка рунические тек­сты допускают унифицированный лингвистический подход к их изуче­нию, то исследование памятников как исторического источника возмож­но лишь при выделении таких надписей, которые относятся к одной историко-политической группе и по своим сюжетно-жанровым особен­ностям дают достаточный для анализа материал.

В наибольшей степени этим требованиям отвечают орхонские памят­ники, которые без колебаний можно охарактеризовать и как главный ис­точник для истории второго Восточнотюркского каганата, и как главный документ для изучения социальной, культурной и религиозной жизни тюрков той эпохи.

ОРХОНСКИЕ ТЕКСТЫ — СТИХИ ИЛИ ПРОЗА

Вопрос о литературной традиции, об особенностях орхонских и ени­сейских текстов как литературных памятников'’5 неизбежно обособился уже на первом этапе их изучения. Если П. М. Мелиоранский обозначил памятники как образцы эпиграфийной прозы[41], то Ф. Е. Корш, разрабо­тавший теорию силлабо-тонического стихосложения как древнейшего в тюркской народной поэзии, выделил ритмические отрывки в разных над­писях, в том числе и в надписи в честь Кюль-тегина, возводя силлабо- тонику тюркского фольклора к древнейшим памятникам письменности[42].

О стихотворной форме орхонских и особенно енисейских памятников писал А. Н. Бернштам, а вслед за ним и М. И. Богданова[43]. Впрочем, в оценке орхонских памятников А. Н. Бернштам не был последователен. Отмечая стихотворный характер отдельных отрывков, он определяет стиль больших надписей как стандартный стиль официального повествования44. М. И. Богданова^ а впоследствии М. Ауэзов и М. А. Унгвицкая, касаясь только енисейских и семиреченских памятников, рассматривали их как произведения народной поэзии, сближая с различными традиционными фольклорными жанрами киргизов, казахов, хакасов. «Енисейские и та- ласские киргизские надписи, — писала М. И. Богданова, — почти все построены в духе устных народных причетов, поминальных песен, а так­же прижизненных од и других панегирических жанров народного по­этического творчества. Эпические и лирические традиции, лежащие в их основе, известная стабилизованность языка и стиля дают основание счи­тать их древнейшими литературными памятниками киргизского народа»[44].

С близкими к енисейским надписям по теме обрядово-бытовыми жан­рами — казахскими и киргизскими кошоками (обрядовыми плачами) и керезами (завещаниями) — сопоставляет эти тексты Мухтар Ауэзов: «Над­писи составлены или в стиле керез, от лица умершего, или в виде кошо- ка, от лица ближайшего родственника — отца, матери»[45].

М. А. Унгвицкая, сближая енисейские эпитафии с жанрами хакасско­го фольклора, в частности с плачами-причитаниями (сыытами) и лири­ческими песнями (тахпаками), делает следующие выводы: «Эпитафии, будучи жанром древнетюркской лирической поэзии, представляют собой первые образцы древней литературы предков современных хакасов, ал­тайцев, тувинцев, киргизов. Эти эпитафии органически связаны с песен­ным фольклором названных народов, образцы которого творчески пере­рабатывались и переосмыслялись безымянными авторами. Отличительной чертой эпитафийной лирики является ее дидактизм. Эти выводы кажутся нам бесспорными»[46]. Далее других авторов утверждений о стихотворной форме енисейских, орхонских и восточнотуркестанских рунических па­мятников пошла И. В. Стеблева. Она рассматривает все эти тексты как образцы стихотворной речи с характерными для тюркской поэзии осо­бенностями: тонико-темпоральным стихосложением, аллитерационной системой, параллелизмом, наличием постоянных словесных формул, эм­фатической интонацией, обилием риторических вопросов, обращений, восклицаний. И. В. Стеблева сближает орхонские надписи с устным ге­роическим эпосом тюркских народов, определяя их как «историко-геро­ические поэмы» (а енисейские — как «эпитафийную лирику»), которые были «созданы в русле единой литературно-поэтической традиции под влиянием или в связи с традицией дружинного эпоса»[47].

Позднее, в ходе возникшей полемики, И. В. Стеблева повторила свое утверждение о наличии в орхонских эпитафиях моделей тонико-темпо- рального логаэдического стиха[48].

Идею о стихотворной форме орхоно-енисейских памятников подверг критике еще Т. Ковальский[49]. Вернувшись к этой же теме, отрицает нали­чие стихотворной формы в орхоно-енисейских памятниках Т. Ганджеи, определяя их как прозу высокого стиля с наличием ритмических элемен­тов[50]. Сходную позицию занял А. М. Щербак[51]. Наиболее последователь­ному и полному критическому разбору подверг изложенные выше кон­цепции В. М. Жирмунский. Касаясь опытов определения рунических памятников как стихотворных произведений, В. М. Жирмунский писал: «Рассмотрение этих надписей как образцов древнетюркской народной эпической поэзии получило у нас в послевоенное время известный авто­ритет под влиянием романтического понимания идеи народности в фольк­лористике и истории литературы»[52]. После подробного разбора стили­стических и формальных особенностей памятников В. М. Жирмунский замечает далее: «В отличие от И. В. Стеблевой, я полагаю, что орхонские и другие древнетюркские рунические надписи представляют тексты не стихотворные, а прозаические. Я думаю, что надписи представляют со­бой особый литературный жанр, письменный, а не устный, и что “пение и речитатив” не имеют к ним никакого отношения»[53]. Столь же реши­тельно возражает В. М. Жирмунский и против сближений орхонских над­писей с героическим (дружинным) эпосом[54].

ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ОРХОНСКИХ ПАМЯТНИКОВ

В отличие от всех других рунических памятников, не исключая и со­хранившиеся древнеуйгурские орхонские надписи, древнетюркские ор­хонские тексты содержат, взаимно дополняя друг Друга, связное изложе­ние истории Восточнотюркского каганата от его создания до начала упадка, рассказанное от имени крупнейших деятелей этого государства. Политическая тенденциозность каждого из таких повествований не только не снижает, но, напротив, значительно повышает ценность источника, так как сопоставление программных деклараций и дискуссионных суждений относительно тех или иных событий позволяет лучше увидеть социальные конфликты и политические противоречия внутри каганата, чем это воз­можно при знакомстве с протокольным описанием «исторических про­исшествий» в китайских анналах.

Историографические аспекты анализа орхонских текстов могут быть различны. Памятники как источники для политической и социальной ис­тории Тюркской империи фиксируют внимание на событиях внутренней истории каганата, а также его взаимоотношениях с Китаем и другими центральноазиатскими государствами. Здесь велико значение согдоязыч- ной Бугутской стелы.

В крупнейших памятниках Орхона немалое место занимают упоми­нания, затрагивающие события среднеазиатской истории, анализ кото­рых позволяет наметить пути исследования целого комплекса историко­географических, историко-политических и этнологических проблем. В этом плане следует выделить памятники, представляющие непосред­ственный интерес для темы нашего исследования. К ним относятся са­мые значительные из орхонских надписей — памятник в честь Кюль- тегина, памятник в честь Бильге-кагана, памятник Тоньюкука, памятник в честь Кули-чора и в меньшей степени Оигинская надпись. Другие древ­нетюркские тексты, содержащие вспомогательный материал, будут оха­рактеризованы по мере их привлечения.

Бугутская надпись

В 1956 г. монгольский археолог Ц. Доржсурэн обнаружил к северо- западу от Бугута (Арахангайский аймак) погребальный комплекс древне­тюркского времени[55]. На невысокой прямоугольной земляной насыпи (35 х 16 X 0,5 м) был сооружен каменный курган (диаметр 10 м, высота 7 м), к юго-востоку от которого стояла стела из бурого песчаника, а да­лее, за пределами насыпи, тянулась цепочка балбалов, в которой насчи­тывалось немногим более 270 камней. Стела была установлена на спине каменной черепахи, которая ко времени раскопок оказалась погружен­ной в землю. Общая длина стелы — 1,98 м, ширина — 0,7 м, толщина — 0,2 м. Верхняя половина стелы частично обломана. Все четыре грани сте­лы покрывали надписи. При раскопках были обнаружены основания ше­сти деревянных столбов, поддерживающих над стелой черепичную кры­шу; серая, слабого обжига, черепица найдена тут же. Раскопки кургана казались малоперспективными ввиду наличия грабительской воронки в его насыпи.

В 1968 г. академик Б. Ринген издал фотографию части нескольких строк надписи на лицевой стороне стелы, причем буквы оказались ис­каженными ретушью. Сам текст был определен как «уйгурская над­пись»61. В том же году мне удалось ознакомиться со стелой в музее, сде­лать ее описание и фотографии. По этим фотографиям В. А. Лившиц установил, что курсивная надпись, вырезанная на одной широкой (лице­вой) и двух узких (боковых) гранях стелы, — согдийская. В 1969 г. я вновь обследовал стелу и вместе с новыми фотографиями изготовил эстампа- жи надписи63. В следующем году стела была обследована В. А. Ливши­цем6'’.

В дальнейшем изложении стела сокращенно обозначается Б (Бугут- ская), а ее грани соответственно: Б I — левая боковая, Б II — первая ши­рокая (лицевая), Б III — правая боковая, Б IV — вторая широкая.

Согдийская надпись на Б III—III начертана по вертикали (сверху вниз), счет строк — слева направо. При таком расположении надписи начало ее нужно, очевидно, искать на Б I. Действительно, на этой грани обнаруже­но согдийское слово, обозначающее стелу, — так же как сообщение о ее установлении. Вся надпись содержит 29 строк: 5 строк по Б1,19 строк по Б II, 5 строк по Б III. Длина каждой строки около 120 см.

На грани БI строки 1-4 в начальной, поврежденной в результате эрозии части содержали от 10 до 30 букв (15—40 см длины каждой строки). 5-я строка разрушена еще больше, здесь повреждена и середина строки. На грани Б II уцелели части 19 строк. Зона эрозии и многочисленные выбои­ны захватывают в строках 1-8 около половины текста; в каждой строке уничтожено или повреждено примерно 35-45 букв. В строках 9-19 нача­ло (до 0,5 строки) уничтожено в результате отлома правой верхней части стелы. Зона эрозии в строках 14-19 захватывает середину строк, так что здесь можно различить лишь отдельные буквы. На грани Б III сохрани­лась вторая половина строк 1-4, начало отломано. В строке 5-й можно различить лишь следы букв. Таким образом, о содержании согдийской надписи на Б III—III в настоящее время приходится судить лишь по срав­нительно небольшим фрагментам, сохранившим, как правило, лишь за­ключительные части строк.

Грань Б IV содержит остатки более чем 20 строк санскритской надпи­си, написанной вертикальным брахми. Акшары этой надписи невелики и вырезаны не очень глубоко. Надпись настолько разрушена, что возмож­ность ее дешифровки вызывает сомнение.

Rintchen В.Les dcssigns. P. 75.

65 По результатам этого обследования была подготовлена первая публикация надписи: Кляшторный, Лившиц. Согдийская надпись из Бугута. С. 121-146. ωKfyastorny, Livshic.TheSogdianinscription. P. 69-102.

 

Согдийский текст надписи вырезан опытной рукой. В размерах букв на протяжении всей надписи соблюден определенный ритм: высота зна­ков около 1,5 см, ширина — от 1 до 2 см. Форма букв согдийского курси­ва свидетельствует не только о хорошей профессиональной выучке рез­чика, но и о сравнительно ранней дате надписи.

Бугутская стела заметно отличается от известных до сих пор намо­гильных памятников, воздвигнутых в честь тюркских и уйгурских кага­нов и виднейших политических деятелей VIII—IX вв., хотя сам погре­бальный комплекс, в состав которого входила стела, укладывается, по классификации Б. Я. Владимирцова, в тип «ханских погребений»[56]. В ча­стности, как и в других каганских погребальных сооружениях, стела ус­тановлена на черепахе, что свидетельствует о принадлежности погребен­ного к каганскому роду. Между тем на стеле отсутствует родовой знак каганов второй тюркской династии (691-742) — схематическое изобра­жение горного козла[57].

Бугутский памятник. 582 г. Архангайский аймак. Краеведческий музей в г. Цэцорлэг. Монголия

 

 

Барельефное навершие Бугутской стелы сохранилось не полностью, однако ясно, что оно совершенно отлично от наверший ранее известных памятников. Барельефы, выполненные на обеих широких гранях стелы, одинаковы по сюжету и технике исполнения, более того, была сделана попытка (впрочем, незавершенная) соединить барельефы на боковых гра­нях и таким образом превратить их в единое скульптурное изображение. Главная часть навершия — изображение волка или волчицы, легендар­ной праматери рода (племени) Ашина, стилизованное под характерное для китайских императорских надгробий изображение дракона.

Бугутская надпись открывается словами (Б I): «(1) Эту стелу установи­ли тюркские цари из племени Ашина...» В дальнейшем повествовании, наполовину разрушенном эрозией, упоминаются имена тюркских госуда­рей — Буман-кагана, Муган-кагана, Таспар-кагана и Нивар-кагана. Судя по контексту надписи, стела установлена в честь Таспар-кагана, умершего в 581 г., его соправителем и наследником Нивар-каганом. В 572-581 гг. он носил титул «малого кагана» и именовался в китайских источниках Эрфу- кэхань, а с восшествием на престол принял тронное имя Ишбара-кагана (Шаболло-кэхань из китайских источников, 581-587)[58].

Памятники Кюль-тегину и Бильге-кагану были открыты H. М. Ядринцевым в 1889 г. в урочище Кощо-Цайдам, на берегу Кокшин-Орхона, в 400 км западнее Улан-Батора, в 25 км южнее оз. Угей-нор и в 40 км север­нее развалин Карабалгасуна. В 1890 г. памятник был обследован экспе­дицией Г. Гейкеля, в 1891 г. — экспедицией В. В. Радлова. В 1902 г. па­мятник осмотрел и описал английский консул в Учжоу К. Кемпбелл, а в 1909 г. — французский путешественник де Лякост[59]. В 1912 г. памятники были освидетельствованы В. Л. Котвичем64. В I960 г. памятники были вновь осмотрены Е. И. Убрятовой и В. М. Наделяевым. В 1968-1969 гг. Кошоцайдамские памятники обследовались С. Г. Кляшторным.

Стелы с надписями находятся на расстоянии около одного километра друг от друга и входят в комплекс других погребальных сооружений.Кошо-Цяйдам. Монголия

В.В. Радлов произвел небольшие раскопки холма, который был им пер­воначально принят за могильный курган Бильге-кагана; впоследствии ока­залось, что там были обнаружены руины заупокойного храма[60]. Погре­бальный комплекс, связанный с памятником Кюль-тегину, впервые был подвергнут подробному, хотя и незавершенному, археологическому об­следованию лишь в 1958 г. монгольско-чехословацкой экспедицией; рас­копками руководил чешский археолог Л. Йисл[61]. Результаты работ этой экспедиции, а также сведения китайских источников и самих надписей позволяют составить некоторое представление о первоначальном виде погребальных сооружений и их истории.

Клоль-тегин умер на 47-м году жизни, 27 февраля 731 г.[62] В мае этого года Бильге-каган обратился к императору Сюаньцзуну с просьбой при­ять китайских мастеров и художников для строительства храма и изготовления изображения Кюль-тегина[63]·’. Сюаньцзун исполнил просьбу: «Император отправилполководца Чжан Цюй-и и сановника Лю Сяна с эдиктом за государственнойпечатью для выражения соболезнования и принесе- жертвы. Император повелел иссечь слова [эпитафии] на каменной плите и предписал также воздвигнуть храм и статую, на четырех стенах храма изобразить виды сражений [Кюль-тегина]. (Кроме того), было указ ο шести известнейшим художникам отправиться [к тюркам]; они написали картины столь живо и естественно, что (тюрки) единодушно ре­шили, что подобного еще не бывало в их царстве»[64]. В «Цзю Тан шу» отмечено также, что эпитафию Кгаль-тегину написал сам император.

О работе китайских мастеров сообщает и памятник в честь Кюль-те- «Китайский каган прислал мне своих „внутренних“ мастеров. Им япоручил устроить особое здание, внутри и снаружи я повелел покрыть [стены] особой резьбой и воздвигнуть камень» (КТм, 12). Чжан Цюй-и и Лю Сян (Исьи и Ли-кенг тюркского текста — КТб, 52) выехали из Чана- ни в декабре 731 г.; 1 августа 732 г. была установлена стела с надписью; постройка храма была завершена лишь к концу 733 г.[65] Этот, казалось бы, большой срок работ объясняется при знакомстве с сооружениями, откры­тыми археологическими раскопками.

Погребальные памятники расположены на прямоугольной площадке, вытянутой по линии запад-восток. Площадка (67,25 X 28,85 м) вымоще­на квадратным сырцовым кирпичом (0,33 х 0,33 м) и обнесена рвом глу­биной до 2 м, шириной в верхней части около 6 м, по дну — 1,2 м. Сразу за рвом возвышалась стена из сырцового кирпича. Вход на площадку — с востока, где ров не был прокопан. Прямо от входа начинались, вытя­нувшись на восток, две цепочки камней (балбалов), в начале которых были установлены две грубо высеченные каменные фигуры; всего кам­ней 169 — по числу врагов, убитых Кюль-тегином. По обе стороны от входа — две мраморные фигуры баранов. В 8 м на запад от входа найде­на огромная мраморная черепаха (ее длина — 2,25 м), на спине которой первоначально была установлена стела с надписью. При падении стела пострадала мало: откололось лишь два небольших куска с руническими знаками, найденные Л. Йислом при раскопках.

От входа к заупокойному храму вела аллея, вдоль которой были уста­новлены мраморные фигуры людей; сейчас сохранились, хотя и в повреж­денном виде, одна стоящая женская фигура с платком в руке, одно изоб­ражение стоящего мужчины с мечом, две фигуры коленопреклоненных мужчин (третью такую же статую В. П. Котвич вывез в 1912 г. в Петер­бург) и мужской торс. Посреди двора на фундаменте из обожженного кирпича (13 х 13 м) возвышался храм (10,25 х 10,25 м), оштукатуренные стены которого были покрыты снаружи узорами, сделанными красной краской. Стены украшали также лепные изображения — маски драко­нов. Шестнадцать деревянных колонн на каменных основаниях поддер­живали черепичную крышу. Внутренние стены храма были украшены несохранившимися фресками, сюжет которых — подвиги Кюль-тегина.

В середине храма находилось святилище (4,4 х 4,4 м), огороженное внутренней стеной. Вход в святилище, как и вход в храм, — с востока. В святилище найдены нижние части двух сидящих фигур — портретные изображения Кюль-тегина и его жены. Голова статуи Кюль-тегина и часть головы второй фигуры найдены тут же, в углублениях перед статуями, где первоначально, по погребальному обряду, стояли горшки с ритуальной пищей. В углублениях были найдены также обломки керами­ки. Голова Кюль-тегина в тиаре из пяти щитков с рельефным изоб­ражением распластавшего крылья орла — лучшее портретное изоб­ражение, когда-либо найденное в Центральной Азии. К западу от храма стоит жертвенник — ог­ромный гранитный куб, в верх­ней части которого проделано уг­лубление. Каких-либо следовзахоронения не обнаружено, так же как они не были обнаружены на по­гребальной площадке Бильге-кагана[66].

Статуя в комплексе памятника Бильге-кагану. VIII в. Кошо-Цаидам. Монголия

Статуя в комплексе памятника Бильге-кагану. VIII в. Кошо-Цаидам. Монголия

 

 

Раскопками Л. Иисла установ­лено, что заупокойный храм и дру­гие сооружения вскоре после того, как они были воздвигнуты, подверг­лись разрушению. Затем храм был вновь восстановлен. Иисл предпо­ложил, что храм разрушили уйгуры (745) или кыргызы (840)[67]. Если вер­но первое предположение, то оно позволяет выдвинуть гипотезу, объясняющую позднейшую рес­таврацию храма. После разгрома Уйгурского каганата кыргызами район Карабалгасуна не был цент­ром степных империй Централь­ной Азии вплоть до монгольской эпохи. Возможно, тюрки после миг­рации уйгуров в Восточный Турке­стан вновь заняли свои прежние территории, хотя бы и на правах вассалов кыргызского хана, и час­тично восстановили свои старые святилища. В пользу этого предпо­ложения говорит как будто и то, что посетивший в 924 г. район Карабалгасуна киданьский император Аба- оцзи приказал высечь свою надпись тюркским руническим письмом. Китайский источник сообщает, что еще во время Хубилая (1260-1294) памятник Кюль-тегину был хорошо известен; по крайней мере, он от­мечается как одна из достопримечательностей вблизи построенного Угэдэем (1228-1241) города Хорина[68].

Стела с надписью имеет форму усеченной пирамиды, высота кото­рой — 3,15 м, ширина в основании — 1,24 м, толщина —· 0,41 м. Верхуш­ка плиты высечена в форме пятиугольного щита, обрамленного изобра­жениями драконов. На одной из сторон щита изображена каганская тамга; на другой стороне — китайская надпись, содержащая дату сооружения памятника — 1 августа 732 г. Правее китайской надписи вырезаны две строки рунического письма, каллиграфически значительно уступающие основному тексту. Как предположил В. В. Радлов, эти строки, содержа­щие апологию Кюль-тегина, были нанесены на камень ту шью самим Биль- ге-каганом, а резчик вырезал их, подражая почерку кагана79. Основная поверхность плиты с этой же стороны покрыта китайской надписью. Три другие поверхности, а также подтесанные на ребрах плоскости заполне­ны руническими текстами. На основной поверхности плиты 40 строк надписи, продолжением которой служат 13 строк на правой боковой по­верхности; это так называемая «большая надпись» (КТб). На левой боко­вой поверхности (Ка) помещена «малая I надпись» (КТм) — 13 строк. Все четыре грани каменной пирамиды стесаны, и на образовавшихся плоскостях помещены четыре маленькие рунические надписи, из кото­рых сохранилось три (К I, К II, К III). Несмотря на отдельные лакуны, общая сохранность текста на памятнике Кюль-тегину значительно лучше, чем на остальных.

 

Радлов, Мелиоранский. Дрсвнстюркскис памятники. С. 10. Описание Кошоцайдам- ских памятников даетея по этой работе

 

Стела в честь Бильге-кагана, найденная в таком же погребальном ком­плексе, по внешнему виду совершенно аналогична стеле в честь Кюль- тегинаво. При падении на землю каменная плита разбилась на три части. Ее общие размеры — 3,45 х 1,74 х 0,72 м. Так же как и стелу Кюль- тегина, ее увенчивает пятиугольный щит, окруженный статуарными изоб­ражениями лежащих драконов. На одной из сторон щита — плохо сохра­нившаяся руническая надпись (Хс), под которой на основной поверхности находится китайский текст, также пострадавший в результате эрозии кам­ня. На другой стороне щита — каганская тамга[69]; ниже, на основной по­верхности — 41 строка рунического текста (X), продолжением которого служат 15 строк на левой боковой стороне (Ха). «Малая надпись» из 15 строк нанесена на правую боковую поверхность (Хв). Четыре грани памятника также стесаны и покрыты руническими надписями, но сохра­нились лишь две из них (XI и XII).

Бильге-каган умер «в год Собаки, в десятый месяц, двадцать шестого (дня)» (Ха 10), т. е. 25 ноября 734 г., и был похоронен «в год Свиньи, пятый месяц, в двадцать седьмой (день)» (Ха 10), т. е. 22 июня 735 г. На похоронах присутствовало китайское посольство во главе с Ли Цюанем (Лисюн тюркского текста — Ха 11), которое выехало из Чанани в февра­ле 735 г.[70] Китайская надпись, составленная историографом Ли Жуном и каллиграфически переписанная самим императором, ко времени похо­рон уже была вырезана на стеле, так же как, вероятно, была закончена постройка храма, где китайскиепослы «установили» погребальные ку­рительные свечи и сожгли благовония (Ха 11).

Композиция обеих надписей совершенно аналогична; более того, зна­чительные части надписей текстуально совпадают: КТм, 1-11 = БКм, 1-7; КТб, 1-30 =БКб, 3-23. Повествование ведется от имени Бильге-кагана;

надписи (bitig)— это его «слово», его «речь» (sab),обращенная к «тюрк­ским бегам и народу», к «бегам и народу токуз-огузов», к покорившимся племенам.

В «малых надписях», которые являются не только введением, но и резюме «больших», Бильге-каган, кратко упомянув о дальних походах, совершенных им «для блага тюркского народа», предостерегает внима­ющих ему против «злобных людей», польстившихся на богатые дары китайского императора и советующих тюркам переселиться на юг, т. е. подчиниться Китаю. Он напоминает недавнее прошлое, когда «тюрк­ский народ» «совершенно изнемог и изнурился» под властью «кагана народа табгач». Лишь в Отюкенской черни, недоступной для китайских войск, тюрки могут чувствовать себя спокойно и поддерживать с Кита­ем дружественные отношения, получая оттуда богатые дары. Для того чтобы «тюркский народ» помнил, как он, Бильге-каган, «неимущий на­род сделал богатым, немногочисленный народ сделал многочисленным», чтобы «тюркский народ» знал, чего ему следует опасаться, а чему сле­довать, «речь» кагана запечатлена на «вечном камне»: «О тюркские беги и народ, слушайте это! Я вырезал здесь, как вы (беги и народ), собрав тюркский народ, созидали (свое) государство, как вы, погрешая, дели­лись, я все здесь вырезал. Все, что я (имел) сказать, я вырезал на веч­ном камне. Смотря на него, знайте (учитесь) вы, теперешние беги и на­род!» (КТм, 10-11).

«Большие надписи» обоих памятников посвящены историческому повествованию, которое Бильге-каган начинает с давних времен: «(1) Когда вверху возникло голубое небо, а внизу — бурая земля, меж­ду (ними) обоими возникли сыны человеческие. Над сынами челове­ческими воссели мои предки Бумын-каган, Истеми-каган. Сев (на цар­ство), они создавали и поддерживали государство и установление тюркского народа. (2) Четыре угла света все были им врагами; высту­пая (в поход) с войском, народы четырех углов света они все покори­ли... (3) Так они царствовали... устанавливая порядок среди голубых тюрков, не имевших до того ни господина, ни (организации по) „Стре­лам“. Они были мудрые каганы, они были мужественные каганы, и их буюруки были, надо думать, мудрыми, были, надо думать, мужествен­ными, и их беги и народ были прямы (единодушны). Поэтому-то, надо думать, они и правили столь долго государством и, управляя государ­ством, устанавливали законы. Затем (4) они скончались... После них стали каганами их младшие братья, (5), а потом стали каганами их сыновья. После того так как младшие братья не были подобны стар­шим, а сыновья не были подобны отцам, то сели (на царство), надо думать, неразумные каганы, (6) и их буюруки были также неразумны, были трусливы. Вследствие непрямоты (неверности кагану) бегов и народа, вследствие обмана и подстрекательств обманывающих из ки­тайского народа и их козней, из-за того, что они ссорили младших бра­тьев со старшими, а народ — с бегами, тюркский народ привел в рас­стройство свое до того времени существовавшее государство (7) и навлек гибель на царствовавшего кагана; китайскому императору стали они рабами своими крепкими сыновьями, рабынями — своими чистыми до­черьми» (КТб, 1-7).

Так повествует Бильге-каган о создании и упадке, подъеме и круше­нии первого тюркского государства, время возникновения которого каза­лось в VIII в. легендарно далеким. Традицию, сохранившую через два сто­летия память о минувших событиях, можно было бы назвать скорее эпической, нежели исторической, еслн бы за лаконичным текстом памят­ника не чувствовался отзвук больших общественных потрясений, а в раз­меренном ритме былинного повествования не проступала столь отчетливо патетика политической декларации, прославляющей то новое социальное устройство, которое дали «тюркскому народу» далекие предки царствую­щего кагана.

Божественная воля, проявлением которой является власть кагана, верность кагану бегов и народа, подчинение народа бегам, —таков лейт­мотив идей, пронизывающих обе надписи, таковы основные условия су­ществования «вечного эля». Как бы резюмируя преподанный своим слу­шателям и читателям урок истории, Бильге-каган в другом месте надписи подводит итог сказанному: «Если ты, тюркский народ, не отделяешься от своего кагана, от своих бегов, от своей родины... ты сам будешь жить сча­стливо, будешь находиться в своих домах, будешь жить беспечально» (БКм, Хв 13-14). В этих строках ясно выражена сущность идеологии ари­стократической верхушки Тюркского каганата, в надписи настойчиво зву­чит требование абсолютной покорности народа кагану и бегам — и вме­сте с тем весь текст памятников должен служить, по мысли автора, обоснованием и подтверждением этой идеи. Благополучие «тюркского народа» есть результат подчинения кагану, который вместе с бегами из Отюкенской черни посылает войска в победоносные походы, награждает народ добычей и данью покоренных племен: «...их золото и блестящее серебро, их хорошо тканные шелка, их напитки, добытые из зерна, их верховых лошадей и жеребцов, их черных соболей и голубых белок я добыл для моего тюркского народа!» (БКм, Хв 11-12).

Семь первых строк «больших надписей» в честь Кюль-тегина и Биль­ге-кагана посвящены первому Тюркскому каганату. Династийные распри и борьба народа против бегов привели к гибели последнего кагана, кото­рый, как и ближайшие его предшественники, не проявил ни достаточного ума, ни достаточного мужества. Гибель кагана, каков бы он ни был, привела в конце концов «тюркский народ» на грань гибели (КТб, 8-10), но Небо сжалилось и послало ему спасителя — Ильтериш-кагана, отца Бильге-кагана. В жестоких сражениях Ильтериш возродил тюркский эль (КТб, 11-16). Наследовавший его Капаган-каган еще более поднял могу­щество и благосостояние «тюркского народа». Однако народ не оценил своего счастья — он впал в смуту, допустил гибель кагана, вновь превра­тился в народ «жалкий и низкий» (КТб, 16-26). Став каганом в такой обстановке, Бильге «не спал ночей и не сидел (без дела) днем». Двенад­цать раз он ходил в походы и возродил эль и славу «тюркского народа», «поднял к жизни готовый погибнуть народ, снабдил платьем нагой на­род, сделал богатым неимущий народ, сделал многочисленным малочисленный народ» (КТб, 26-29). Бли­жайшим соратником и сподвиж­ником Бильге-кагана был его брат Кюль-тегин.

О битвах и походах, в которых участвовал Кюль-тегин, о его делах и подвигах, о его смерти и похоро­нах, о скорби Бильге-кагана расска­зывается в 30-53-й строках надпи­си. Эта часть повествования начата описанием первого похода, в ко­тором участвовал 16-летний кня­жич, — похода против «согдаков» в 701 г., а в 44-50-й строках пове­ствуется о самых славных деяниях витязя — его битвах с токуз-огузами в 724 г., когда Кюль-тегин спас ставку и семью кагана. Впрочем, описание успешных сражений, происходивших после 716 г., т. е. после вступления на престол Бильге-кагана, перенесено в основном в надпись самого кагана (БКб, 30-50); своим подвигам до восшествия на престол каган уделяет лишь шесть строк (БКб, 24-29).

В 51-й строке большой надписи в честь Бильге-кагана (Ха 10) «речь» от лица Бильге-кагана прерывается; строки 51-56 (Ха 10-15), так же как и плохо сохранившаяся надпись на щите памятника, написаны от имени сына и наследника Бильге-кагана (вероятно, Тенгри-кагана). Возможно, ему же принадлежат надпись на одной из стесанных граней памятника

(XII) и надпись на щите (Хс). В 51-56-й строках содержатся даты смерти

и похорон Бильге-кагана, описание поминальных даров, иерархия бегов, стоявших вокруг каганского трона.

Таковы вкратце содержание и композиции обеих надписей.

Налайха. Монголия

 

 

В памятниках подчеркивается, что все написанное — «сердечная речь» Бильге-кагана, его подлинные слова,высеченные по его прика­зу китайскими резчиками на «вечном камне»: «Я вечный камень... от китайского кагана привел мастеров и поручил (им) выполнить резьбу. Они не изломали (не исказили) моей речи!.. Сердечную речь мою... знайте, смотря на него (на памятник)!» (КТм, 11-12). В аналогичных по содержанию строках «малой надписи» Бильге-кагана содержится указание, что памятник был создан еще при жизни Бильге (ХЬ 14-15), а в другом месте упоминается, что его знали «тюркские беги и народ», «чтившие этот обелиск» (Ха 15). Очевидно, текст, написанный от име­ни сына Бильге-кагана, был нанесен на уже установленную или подготовленную к установке плиту; это обстоятельство подтверждается также наблюдением В. В. Радлова, отметившего, что последние стро­ки правой боковой надписи стелы написаны явно отдельно от основ­ного текста[71]. Таким образом, можно считать, что оба памятника на­писаны по приказу Бильге-кагана, под его наблюдением и контролем, выражают его мысли и, возможно, в какой-то мере запечатлели его собственные слова. Однако каждый памятник — достаточно сложное композиционно литературное произведение и одновременно историчес­кая хроника, с высокой точностью перечисляющая события, которые пред­ставляются достойными упоминания ее автору. Текст написан исключи­тельно ясным и четким языком, палитра художественных приемов чрезвычайно разнообразна, а о традиционном характере стиля говорят многочисленные трафаретные выражения и характеристики. Все это сви­детельствует о том, что текст надписей — не просто запечатленный на камне устный рассказ, а творение мастера, обладавшего незаурядным ли­тературным дарованием и тонким чувством языка, историографа и пане­гириста царствующей династии второго Восточнотюркского каганата. Наконец, отработанная орфография и палеографическая безукоризнен­ность текстов указывают, что китайские граверы выполняли лишь послед­нюю стадию работы — вырезали предварительно нанесенные на камень знаки.

Автор сам назвал свое имя, трижды запечатлев его в надписи Кюль- тегина и один раз — в надписи Бильге-кагана: «Столько надписей напи­савший я, родственник Кюль-тегина, Иоллыг-тегин, это написал. Два­дцать дней просидев (за работой), на этот камень, на эту стелу (это) все я, Йоллыг-тегин, написал» (К II, ср.: КТм, 13, К I). «Надпись Бильге- кагана я, Иоллыг-тегин, написал. Столь многие здания, украшения и художества я, родственник тюркского Бильге-кагана, Иоллыг-тегин, проведя (за работой) месяц и четыре дня, покрыл надписями и укра­сил» (X I)«.

К сожалению, ни надписи, ни китайские источники не сообщают ка­ких-либо дополнительных сведений о Йоллыг-тегине. Член каганского рода и его герольд, Йоллыг-тегин был, как он сам заявляет, автором мно­гих надписей, пожалуй, первым известным нам по имени писателем, пи­савшим на тюркском языке. Это он своей рукой нанес на камень (проца­рапал или написал тушью) текст надписей, высеченный затем китайскими резчиками. Ему принадлежали также не сохранившиеся надписи на сте­нах заупокойных храмов. Несомненно, что памятник как литературное произведение и образец древнетюркской историографии был написан им. Однако вряд ли следует преувеличивать самостоятельность поли­тического мышления Йоллыг-тегина и приписывать ему разработку тех политических взглядов, которые отражены в памятниках[72]. Йоллыг-те- гин писал то, что соответствовало мыслям, словам и действиям его сюзе­рена и родича — Бильге-кагана; недаром все политические формулировки изложены от лица Бильге-кагана с указанием, что резчики не исказили его «речи».

Кошоцайдамские надписи являются крупнейшими памятниками древ­нетюркской рунической письменности. Их значение для древнетюрк­ской филологии и истории невозможно преувеличить. Наблюдения, сде­ланные при изучении этих двух текстов, давно уже стали нормативными, а сами памятники превратились в своеобразные эталоны, с которыми сравнивают чуть ли не все другие рунические надписи. Несмотря на длительную историю, изучение обоих текстов еще далеко не заверше­но. Лингвистов и литературоведов, историков и этнографов, обратив­шихся к этим памятникам, ждет немало неожиданного.

Надпись Тоньюкука

Надпись Тоньюкука открыта E. Н. Клеменц в 1897 г. В 1898 г. были сделаны эстампажи и фотографии надписи, по которым В. В. Радлов осу­ществил публикацию памятника и первый перевод текстов. Позднее па­мятник был обследован Г. Рамстедтом (1909)[73], Б. Я. Владимирцовым (1925)[74], П. Аалто (1957)8S, Е. И. Убрятовой и В. М. Наделяевым (1960), С. Г. Кляшторным (1968, 1969).

Памятник расположен в урочище Баин-Цокто, в 66 км к юго-востоку от Улан-Батора, между населенным пунктом Налайха и правым берегом р. Тола. Как и в Кошо-Цайдаме, надпись является частью погребально­поминального комплекса, к которому относятся также руины заупокой­ного храма, квадратный саркофаг (2,60x2,60 м, высота — 1,50 м) из на­половину врытых в землю мраморных плит, украшенных орнаментом, малый саркофаг (1,50 х 1,50 м), восемь высеченных из камня человече­ских фигур и цепочка камней (балбалов), примыкающих к храму с восто­ка. Небольшие раскопки произвел здесь Б. Я. Владимирцов, обнаружив­ший, что погребальная площадка была вымощена сырцовым кирпичом. В 1957 г. памятник вновь подвергся археологическому обследованию. Работавшие здесь монгольские археологи не опубликовали отчеты, но, по сообщению JI. Иисла, были найдены золотые украшения конской сбруи и золотые бляхи[75]. Особый интерес представляют найденные тогда же лепные украшения (маски демонов) и фрагменты штукатурки со стен за­упокойного храма; на десяти кусках штукатурки сохранилась небрежно процарапанная руническая надпись (16 знаков), рисунок которой опуб­ликовал археолог Сэроджав[76]. Эта надпись не имеет отношения к памят­нику Тоньюкука.

Надпись Тоньюкука вырезана на двух врытых в землю каменных стол­бах, прямоугольных в сечении, расположенных друг против друга па­раллельно восточной стене храма, в нескольких метрах от нее. Высота южного столба, содержащего начало надписи (строки 1-36), — 1,70 м. Северный столб (строки 37-62) несколько ниже — 1,60 см. Строки распо­ложены вертикально и идут слева направо. Сохранность знаков не везде хорошая; особенно велики лакуны в надписи северного обелиска. Оформ­ление памятников, как и всего комплекса, значительно скромнее, чем в Кошо-Цайдаме.

Каких-либо сведений об авторе или исполнителе надписи в тексте нет, но в 58-й строке сообщается, что надпись сделана по приказу Тоньюкука: «Я, мудрый Тоныокук, приказал написать (это) для народа тюркского Бильге-кагана». Судя по тому, что в надписи отсутствуют какие-либо при­писки, указывающие на смерть или похороны Тоньюкука, памятник был изготовлен еще при жизни его героя и позднее включен в комплекс поми­нальных сооружений.

По сравнению с Кошоцайдамскими текстами надпись Тоньюкука об­ладает некоторыми графическими и языковыми особенностями. Стиль надписи менее торжествен, чем стиль Кошоцайдамских памятников, ав­тор гораздо шире использует такой литературный прием, как диалог, усна­щает рассказ притчами и поговорками, что делает повествование эмоци­ональным и непринужденным. Последний исследователь надписи Р. Жиро высказал предположение, что две части надписи — преамбула и заклю­чительные строки — написаны стихами, как бы оформляя ритмическую прозу основного рассказа[77]. К подобным же выводам пришли и первые исследователи памятников Кюль-тегину и Бнльге-кагану42.

По своему содержанию надпись — написанная в панегирических то­нах автобиография Тоньюкука, рассказанная на фоне исторических собы­тий, активным участником которых он был. Вместе с тем надпись содер­жит не только описание, но и трактовку этих событий, их политическую оценку.

В 1-й строке Тоныокук сообщает, что он родился или получил воспи­тание (qylyn-) в Китае, в то время когда весь «тюркский народ» был «в подчинении у китайского государства». Далее рассказывается история великого восстания тюрков, в результате которого возник второй Восточ­нотюркский каганат (строки 2—19). Строки 20-48 — живое описание войн с кыргызами и тюргешами и похода в Согд. Заключительные строки над­писи (48-62) — apologiaprovitasua, безудержное восхваление собствен­ных дел и заслуг, без которых, по мнению Тоньюкука, возникновение и существование тюркского государства было бы невозможным.

Существует мнение, что надпись была написана Тоньюкуком в тот период, когда он находился во временной опале, т. е. около 716 г., или сразу же после этого времени, когда Тоньюкук вновь стал советником кагана, но положение его было все еще неустойчиво. Именно этим объяс­няется неумеренная апологетика надписи, сочетающаяся с изъявлениями преданности новому государю. Во всяком случае, упоминание имени Биль- ге-кагана делает 716 г. terminusaquoнадписи. JI. Базен датирует памят­ник 726 г.

Несмотря на появившиеся в последние годы новые переводы, надпись Тоньюкука является одним из трудных и малоизученных памятников, что отчасти объясняется недостатками существующих воспроизведений тек­ста, а отчасти — серьезными трудностями, с которыми сталкивается ис­следователь при интерпретации многих мест надписи. В историографи­ческом отношении надпись Тоньюкука неотделима от Кошоцайдамских памятников.

Памятник Кули-чору

Памятник Кули-чору открыт в июле 1912 г. Монгольской экспедици­ей Русского комитета Международной ассоциации по изучению Сред­ней и Восточной Азии, возглавляемой В. J1. Котвичем43. В 1962 г. памятник повторно исследовал польский тюрколог Э. Триярский, изго­товив при этом новые эстампажи и фотографии44. Ныне материалы В. JT. Котвича хранятся в Санкт-Петербургском филиале Института во­стоковедения РАН.

Памятник Кули-чору. VIII в. МонголияПамятник находится в местности Ихе Хушоту (по-монгольски «мес­то, где имеется большой памятник, стела»; хошоо — «памятник», «сте­ла»), в 200 км к юго-западу от Улан-Батора, в 30 км к северу от поселка Делгрхан-сомон (Центральный аймак), в обширной долине, ограничен­ной с востока и запада невысокими горными хребтами.

Памятник является составной частью обширного погребального ком­плекса, подробно описанного В. JI. Котвичем, отметившим сходство это­го комплекса с каганскнми погребальными сооружениями Кошо-Цайда- ма[78]. Поминальные сооружения обнесены невысоким (или сглаженным в течение веков) земляным валом площадки по линии восток-запад 40 м, ширина — 30 м. В западной стороне площадки, в 17 м от стелы, находит­ся частично разрушенный саркофаг, образованный четырьмя большими каменными плитами, внешняя поверхность которых покрыта орнамен­том; в орнаменте преобладают стилизованные растительные и анималис­тические мотивы. Центр саркофага разрушен большой грабительской воронкой. Стела с надписью расположена в восточной части площадки, в 8 м от ее восточного борта; стела в отличие от каганских памятников укреплена не на спине черепахи, а между двумя плоскими плитами, имеющими посередине выемку для крепления штыря стелы. С востока к стеле при ее сооружении примы­кала аллея, вдоль которой были рас­положены каменные фигуры людей и животных, в частности лежащих львов. Сохранились четыре фигуры животных (две фигуры львов), с отбитыми головами и частично разрушенные. Сохранилось таюке шесть поврежденных человеческих фигур: две крупные (высота 0,74 м, ширина 0,55 м), с отбитыми голо­вами и руками, изображающие лю­дей, сидящих на подогнутых ногах; две — меньших размеров (высота 0,43 м), с отбитыми головами и ка­ким-то предметом (сосудом?) в ру­ках, сложенных на груди; две дру­гие фигуры сохранились лишь в обломках. Тут же — два квадратных в сечении каменных столба высо­той более метра, вкопанных в зем­лю. На восток от площадки вытя­нулась длинная цепочка каменных столбиков-балбалов длиной более 1 км; В. Л. Котвич насчитал в ней:153 камня, ио часть камней повалена или выдернута. Саркофаг, стела, фи­гуры львов и цепочка балбалов расположены по одной оси восток-запад.

Стела с надписью представляет собой блок серого гранита высотой 1,94 м, шириной 0,6 м, толщиной 0,16 м (обмеры Э. Триярского). Стела ориентирована широкими сторонами по линии запад-восток. Начальная строка надписи — на западной стороне, где имеются еще одиннадцать строк; на восточной стороне — строки 13-25; на южной стороне — три строки и короткая поперечная приписка. В. J1. Котвич считал, что перво­начально на северной стороне также была надпись, от которой сохрани­лись отдельные выветренные знаки, однако Э. Триярский отмечает, что он не заметил на этой грани стелы следов надписи. Всего сохранилось 28 строк и одна короткая поперечная.

Сохранность надписи неудовлетворительная; навершие степы, где обычно расположена тамга, отсутствует; повреждены также начальные части почти всех строк, многочисленные лакуны имеются в центральных частях западной и восточной сторон.

Строки отделены друг от друга прямыми линиями. Палеография обыч­ная орхонская, знаки высотой от 2 до 4 см, в среднем в строке по 79 знаков. По замечанию JI. Базена, палеографически знаки надписи отмечают сту­пень эволюции между знаками Оигинской надписи и надписи Тоньюку­ка[79]. Дж. Клосон и Э. Триярский констатируют наибольшую палеографи­ческую близость знаков памятника к знакам памятника Тоньюкука[80].

Памятник впервые издан и дешифрован А. Н. Самойловичем[81]. Хотя сам А. Н. Самойлович считал свою работу лишь «попыткой дешифров­ки»[82], последующие переводы X. Оркуна[83], С. Е. Малова[84] и Т. Текина[85] мало изменили интерпретацию текста. Лишь выполненные по более со­вершенным эстампажам и фотографиям Э. Триярского, с привлечением и старых эстампажей В. JI. Котвича, издание и перевод надписи позволи­ли предложить ее существенно новую интерпретацию103.

По замечанию А. Н. Самойловича, стиль надписи прост, а словарь невелик[86]. Однако плохая сохранность текста и несовершенство прежних копий весьма затрудняли понимание надписи[87]. Имя автора надписи в прежних изданиях не было установлено и зафиксировано лишь по но­вым эстампажам в последнем издании: «(27)... Bäntir (Bintir) bänim (28) bilmäz biligin biltiikimin ödükimin bunca bitig bitidim (поперечная строка) / kü/Ii cor biti/g/ bi/ti/dim»,D6, «Я, Бинтир (Бентир?), столь много надписей написал и о том, чего я сам не знал, и о том, что я сам знал и помнил. Надпись Кули-чора я (тоже) написал»[88]. Отметим, что автор надписи ссы­лается на какую-то дополнительную информацию, устную или письмен­ную, о событиях, которые он не знал или не помнил. Такого рода констата­ция пока единственная в древнетюркской литературе, и она несомненно свидетельствует о наличии историографической традиции и о существова­нии людей, которые эту традицию сохраняли.

Надпись не содержит никаких календарных дат, которые могли бы послужить отправной точкой для ее датировки. Поэтому в качестве ос­новных датирующих признаков использовались а) имена упомянутых в надписи каганов; б) излагаемые события и в) упоминания Кули-чора в других памятниках.

А.   Н. Самойлович без достаточных оснований восстанавливает в 3-й строке надписи (западная сторона) имя Эльтерис-кагана[89], чем дает по­вод для ранней датировки событий, описываемых в памятнике. В последу­ющих изданиях эта необоснованная реконструкция была повторена. На­против, Л. Базен, отмечая неправомерность гипотезы А. Н. Самойловича, предложил вместо имени Эльтерис-кагана читать имя Бильге-кагана и да­тировать надпись 720-725 гг.[90] Л. Н. Гумилев датирует смерть Кули-чора 742 г., временем падения Второго Тюркского каганата; восьмидесятилет­ний герой погиб, по его мнению, в последнем бою: «Здесь, в надписи, ис­точенной временем и обезображенной врагами, сохранилось сообщение о той доблести, которая бросала голубых тюрок на борьбу с жестоким вра­гом за свою отчизну. Глубокий старик кидается в сечу, теряет коня, но не мужество. Пусть надпись дефектна, но в ее отрывочных словах, как сквозь степное марево, сквозят силуэты, на горизонте появляются отовсюду всад­ники... и это все враги. Карлуки на севере, на юге и на западе; надо отхо­дить, а сзади дом, хан. Но вот хан убит, его семья в плену, и тогда престаре­лый богатырь, видя, что больше беречь нечего, бросается в свалку и дает врагам растоптать, раздавить его тело. Он, свидетель рождения Второго каганата, не хочет пережить его конец; именно такие тюрки, как Кули-чор, были страшны соседям, которые потому и пошли на войну, чтобы их боль­ше никогда не тревожили богатыри»[91].

Л. Н. Гумилев в своей датировке упускает из виду только одно обсто­ятельство — описываемые в памятнике похороны его героя, да и само сооружение памятника, могли состоятся только до разгрома каганата, а никак не после его падения, когда, по мнению самого Л. Н. Гумилева, памятники в честь тюркской знати не сооружались, а разрушались. По­этому теряет смысл все приведенное выше рассуждение.

Несомненным датирующим признаком является упоминание в надпи­си Бильге-кагана имени Кули-чора, который во главе тардушских бегов присутствовал при интронизации Бильгея-кагана (716)"', что является terminuspost quem надписи Кули-чора.

А.   фон Габен на основании своей реконструкции 10-й (по ее нумерации 9-й) надписи Тайхир-чулу (Хойто-Тамира), где говорится о гибели героя «в год Обезьяны» (709, 721, 733), пришла к заключению, что Кули-чор погиб во время похода в Табчиг(?), в 721 г.,!г

Между тем при новом издании надписи удалось реконструировать имя кагана в 3-й строке памятника: qa/pa/γα/η/ qayan älintä qaryp ädgü bäni körti... uliiy küli cor säkiz onyasap joq bol/ty/. «Состарившись в эле Капаган-кагана, он видел добрую радость (счастье)... В возрасте восьмидесяти лет Кули- чор умер»113. Тем самым возможность присутствия Кули-чора при интро­низации наследника Капагана Бильге-кагана как будто исключалась.

Согласовать, казалось бы, противоречащие друг другу факты помогло другое открытие обоих издателей — Дж. Клосона и Э. Триярского: в над­писях излагались биографии не одного лица, а трех, носивших имя или титул Кули-чор и наследственно возглавлявших «бегов тардушей». Оба ученых полагают, что старший (uluy) Кули-чор, носивший также личное имя Тоньюкук, второй Кули-чор и третий Кули-чор были связаны прямыми родственными отношениями: дед — отец — сын (внук). В таком случае надпись Кули-чора не представляет исключение — в трех из четырех боль­ших надписей в памятниках Кюль-тегину, Бильге-кагану и Онгинской над­писи в той или иной форме упоминаются предки героев, а об их родителях сообщаются довольно подробные сведения. Лишь надпись Тоньюкука Кули-чора посвящена исключительно ее автору, его жизни и деяниям.

Таким образом, в 1-3-й строках надписи кратко рассказано о деде — Ишваре Чыкан Кули-чоре, который в восемьдесят лет умер в царствова­ние Капаган-кагана, т. е. до 716 г. В 4— 17-й строках сообщается о подви­гах его сына Чавуш Бильге Кули-чора, упоминаются его битвы с токуз- огузами, поход за Жемчужную реку (Сыр-Дарью) (712-719), татабы (722-723); именно он присутствовал во главе тардушских бегов при вос­шествии на престол Бильге-кагана, участвовал в четырех сражениях под Бешбалыком — об этом упоминается и в надписях Тайхир-чулу (Хойтом- Тамира): «С Кули-чором тардушским мы пойдем в Бешбалык, так пусть счастлив он будет!»'1'1

В 18-23-й строках — жизнеописание младшего Кули-чора, его пер­вые детские подвиги — в семь лет он убил горного козла, в девять лет — дикого кабана; его сражения с карлуками и его смерть в бою. В 24—27-й строках описываются его похороны; в похоронных обрядах участвовали младший брат Бильге-кагана Эдьчор-тегин, еще четыре тегина и сын Кули- чора Йеген-чор; тут же сообщается о строительстве погребальных соору­жений.

Упоминание имени Бильге-кагана дает основание считать terminusantequem надписи 734 г. Очевидно, что памятник был сооружен после 723 г. (война с татабами) и до 725 г., когда окончились войны с токуз-огузами, союзниками которых были карлуки (или вскоре после 725 г.). Эти даты в общем совпадают с хронологическими расчетами Дж. Клосона, Э. Три­ярского и Л. Базэна.

Реконструкция и новый перевод надписи из Ихе Хушоту, несомненно, меняют ее историографическую оценку в ряду других больших орхон­ских памятников. Если раньше неясность изложения хода событий, кото­рые связывали с биографией одного лица, допускала немало произволь­ных предположений, то в результате новой интерпретации текста достаточно уверенно определяются хронологические рамки повествования и их связь с событиями, упоминаемыми в Кошоцайдамских стелах, в памятнике Тоньюкуку, в надписях Тайхир-чулу.

Онгинский памятник

Онгинский памятник был открытН. М. Ядринцевым в августе 1891 г."5 и повторно обследован Э. Триярским в 1962 г.И6 Памятник расположен в 17 км на юго-запад от Уянга-сомона, на открытой равнине, на правом берегу ручья Мантиня-гол, впадающего в р. Дарамалыйн-гол. правый при­ток р. Онгин (Увэрхангайский аймак МНР). С севера долина ограничена невысокой горной грядой (по H. М. Ядринцеву — горы Маниту).

Само место памятника местными жителями называется Мантин-хошу (монг. хэшоо «памятник»)[92]. Онгинский памятник расположен примерно в 180 км к югу от Кошоцайдамских стел, вместе с Чойрэнской надписью является самым южным из собственно «орхонских» памятников, тесно связанных между собой общей эпохой и сюжетом.

Онгинский памятник, так же как и другие орхонские стелы, является частью монументального погребального комплекса. К сожалению, в ар­хеологическом отношении этот комплекс первоначально был исследован очень поверхностно, его описание составлено слишком бегло. При по­вторном обследовании Э. Триярским выявить первоначальные конструк­ции оказалось затруднительно, так как за прошедшие 70 лет сама стела была разбита и частично перевезена в краеведческий музей в г. Арбайхэ- рэ; фигуры, входящие в комплекс, подверглись дальнейшему разруше­нию, а площадка изрыта огромными ямами; по местной информации, собранной Э. Триярским, ламы близлежащего монастыря организовали здесь в 1920 г. грабительские раскопки (были найдены какие-то серебря­ные предметы), после чего погребальный комплекс оказался совершенно разрушенным ш.

usTryjorsky. The present state. P. 467.

Судя по чертежу Э. Триярского, погребальный комплекс располагался на прямоугольной площадке, огороженной невысоким валом, ориентиро­ванной длинными сторонами по линии восток-запад; размеры площадки — 64 х 42 мт. Вот как описывает H. М. Ядринцев внешний вид памятника в 1891 г.: «Он представлял вид памятника в виде столба или плиты, закруг­ленной вверху, четырехгранной формы с руническими письменами на двух сторонах, передней и боковой; памятник был вделан в пьедестал, подобие плиты, занесенной землею. О форме пьедестала судить поэтому было не­возможно, впереди его находились гранитные фигуры львов с отбитыми головами. Львы находились к востоку, на западной стороне в 10 шагах сто­яли четыре гранитные фигуры без голов, изображающие людей в сидячем положении с подогнутыми ногами. Изображения эти были оригинальны. Одна фигура имела в руках какой-то предмет овальной формы, поднимаю­щийся от земли, другие две фигуры были со сложенными на груди руками и третья, опиравшаяся рукой на бедро. Могильник имел до 50 шагов дли­ны, и ему предшествовал ряд предстоящих камней в внде аллеи на рассто­янии более 500 шагов»[93].

Остатки Онгинского памятника. VIII в. Увэрхангайский аймак. Монголия

 

 

Н.М. Ядринцев ничего не пишет о саркофаге, но о нем упоминаетВ.В. Радлов[94], его рисунок помещен в «Атласе древностей Монголии» (табл. XIV, I). Саркофаг состоял из четырех огромных плит, образующих своего рода «ящик». Осколок одной из этих плит, покрытый раститель­ным орнаментом, сфотографировал Э. Триярский[95].

По наблюдениям Э. Триярского, изваяния людей (центральная группа комплекса) были расположены перед каменной плитой, своего рода алта­рем. Рядом со статуями помещался столб (примитивная фигура) с каган- ской тамгой — стилизованным горным козлом. Высота статуй — 0,68 м. В восточной части могильника, в цепи балбалов, H. М. Ядринцевым был обнаружен еще один каменный столбик с каганской тамгой и короткой рунической надписью, изданной В. В. Радловым вместе с основной сте­лой в «Атласе древностей Монголии» (табл. XXXIII, 5). Цепочка балба­лов, как и в других могильниках, примыкала к ограде с востока.

Сама стела, обнаруженная H. М. Ядринцевым insitu, представляла собой прямоугольный в сечении гранитный столб высотою в 2 м, с за­кругленным навершием. Надпись нанесена по лицевой стороне (8 строк) и одной из боковых граней (4 строки); по той же боковой грани, вверху, располагалось еще 7 коротких поперечных строк надписи. На навершии, по лицевой стороне, выгравирована каганская тамга (стилизованный гор­ный козел) и две дополнительные тамги. Надпись частично разруше­на лакунами. Эстампажи надписи были впервые опубликованы в «Ат­ласе древностей Монголии» (табл. XXVI, XXXIII).

Первое издание и перевод над­писи осуществил В. В. Радлов[96].

Золотой субурган в монастыре Эрдени-цзу. С. Г. Кляшторный и шофер К. ШишкинОтсутствие иных эстампажей и хороших фотографий сделали за­труднительным ревизию этого изда­ния, и В. Томсен, определив надпись как одну из наиболее дефектных и темных, не изменил установленно­го В. В. Радловым текста в своих попытках анализа ее отдельных мест[97]. Текст и перевод В. В. Рад- лова были повторены X. Оркуном[98] и С. Е. Маловым[99] с незначитель­ными изменениями. Новый опыт реконструкции, анализа и перево­да текста осуществлен Дж. Кло­соном VIII в.[100]. Последняя попытка установить текст и перевод надписи предпринята Т. Текином[101], который сделал ряд существенных уточ­нений, важных для понимания над­писи.

Палеографически Онгинская над­пись несколько отличается от Кошо- цайдамских текстов, и, по мнению

В.       В. Радлова, в палеографии надписи есть элементы, сближающие ее с енисейским вариантом руники[102].

Неясности в толковании надписи из-за малых возможностей реконст­рукции текста вызвали немало противоречивых суждений относительноее содержания и атрибуции. Наиболее спорными оставались три вопро­са: а) в честь кого сооружен памятник? б) кто его автор? в) когда установ­лен памятник или когда написан текст?

По чтению В. В. Радлова, герой надписи — Йльтериш-каган (Кутлуг), который также именуется Тачам. Упомянутый в надписи год Дракона — это год смерти Ильтериш-кагана (692). Следовательно, памятник постав­лен в честь Ильтериш-кагана в следующем, 693 г.[103] Эта атрибуция очень долго сохранялась в специальной литературе, подвергаясь лишь незна­чительной корректировке; Онгинский памятник считали самым ранним из орхонских текстов[104]. Так, А. Н. Бернш-там, уточняя гипотезу Радлова, считал, что автором надписи был младший брат Кутлуга Мочжо (Капа- ган-каган), который соорудил памятник в 704 г.[105]

Критика концепции В. В. Радлова была начата П. Пельо, установив­шим, что Ильтериш-каган умер не в 692 г. (год Дракона по двенадцати­летнему циклу), а в 691 г. (год Зайца)[106].

Особо выделяется мнение японского ученого Хидеми Оногава, пере­ведшего на японский язык Онгинскую надпись; по его мнению, она была воздвигнута после 716 г., в честь Мочжо (Капаган-каган) его сыном Ду- сифу[107].

Между тем старое предположение В. В. Радлова не было оставлено, и А. фон Габен, а вслед за ней и Лю Мао-цзай сохранили прежнюю атрибу­цию Онгинской надписи как поминального памятника Ильтериш-кагану, поставленного после его смерти его младшим братом Мочжо (Капаган- каган)535. То, что в надписи содержится указание об авторе надписи — им был не брат, а сын покойного, А. фон Габен отнесла за счет особых «вы­ражений респекта» по отношению к умершему. Непонятное имя кагана tacam А. фон Габен объясняет как уменьшительно-ласкательную форму «мой батюшка» (atacyra).

В 1957 г., после нового прочтения надписи, Дж. Клосон установил: а) памятник воздвигнут в честь одного из соратников Ильтериш-кагана, Элетмиша-ябгу, его сыном; б) Элетмиш умер не в год Дракона, а в год Овцы. Вслед за тем Дж. Клосон предположил, что год создания памятни­ка, который, по его мнению, имел образцом надпись в честь Кюль-теги­на, следует отнести к 732-734 гг. (год Овцы — 731 г.)[108].

По мнению Л. Н. Гумилева, в общем принявшего трактовку Дж. Кло­сона, памятник поставлен в 728 г. в честь умершего в 719 г. Алп Элет- миша137.

Л. Базэн, принимая, с некоторыми поправками, перевод и интерпрета­цию Дж. Клосона, полагает, что надпись, относящаяся ко времени прав­ления Бильге-кагана и датируемая по времени смерти героя — Элетми- ша-ябгу, 719 или 731 г., из-за архаичности графики предпочтительно должна быть отнесена к 719-720 гг.135

Т. Текин не предлагает новых датировок, но уточняет чтение 4-й стро­ки, содержащей имена автора и героя надписи: «... /Я/ — Бильге Ишбара Тамган-таркан, сын Элетмиш-ябгу и младший брат Ишбара Тамган-чор- ябгу»ш. Далее в переводе фиксируется, что памятник поставлен в честь отца героя надписи, умершего в «седьмой месяц года Овцы», но памят­ник воздвигнут в год Дракона.

Анналы или манифест

Благодаря реконструкциям и новой интерпретации текста, осущест­вленной в работах Дж. Клосона и Т. Текина, этот «запутанный» и «тем­ный», по мнению многих исследователей, памятник, несмотря на некото­рую неопределенность даты его создания (720-732?), становится важным источником для исследования эпохи возникновения второго каганата и первых двух десятилетий его истории.

Важнейший методический вопрос при историографическом истолко­вании любого памятника — вопрос о степени достоверности его как ис­точника. Точность и полнота в учете и отображении важнейших событий — таковы лишь главные из критериев оценки источника, но и точность, и полнота, и само понимание важного, достойного упоминания, и второсте­пенного зависят от социального и политического мышления автора, опре­деляемого эпохой и средой, от его симпатий и антипатий, от его культу­ры, ума, таланта.

Как уже отмечалось, Йоллыг-тегин обладал высоким литературным дарованием, а скрупулезность, с которой он описывал .события, происхо­дившие несколько десятков лет назад, дает возможность предполагать наличие историографической традиции. Но надписи — не сухой пере­чень фактов, в них нет и тени беспристрастия. Те строки, которые Иол­лыг-тегин «вырезал на вечном камне», преследовали вполне определенную цель — так изложить ход истории каганата, чтобы убедить читаю­щего надпись в правильности политической линии царствующего дома, в божественной непогрешимости кагана, в прямой зависимости личного благополучия каждого кочевника-тюрка от крепости зля, возглавляемого каганом, от непоколебимости поддерживаемых каганом «установлений и законов». Все военные и политические неудачи изображены как резуль­тат измены, неповиновения кагану «бегов и народа», а все успехи рису­ются как проявление мудрости и мужества кагана и близких ему лиц.

Естественно, такая историографическая концепция определенным об­разом лимитировала и направляла отбор событий, достойных упомина­ния в мемориальных надписях кагана и его брата. Узок и временной диапазон памятников —· он охватывает в основном события, связанные с историей Второго каганата. Однако Кошоцайдамские памятники об­ладают значительными достоинствами. К их числу относится аутентич­ность — автор писал о том, что происходило на его глазах или в недав­нем прошлом, о фактах, которые ему, члену наганского рода, были хо­рошо известны. Вместе с тем эти факты были известны и его читате­лям, мнение которых было совсем небезразлично и Бильге-кагану, пока он был жив, и Иоллыг-тегину. Этим объясняется стремление тщатель­но, иногда до мелочей точно, описывать каждое происшествие. Так, исключительно подробно передаются события военной истории, непре­менными участниками которых были Бильге-каган или Кюль-тегин. Здесь автор очень редко позволяет себе поэтические отступления — в большинстве случаев он информирует, а не воспевает, констатирует факты, а не украшает их. Внутри разделов, посвященных анналистике, события излагаются в ненарушаемой хронологической последователь­ности, в стройной логической связи.

Все сказанное о слабых и сильных сторонах Кошоцайдамских памят­ников как исторического источника относится и к надписи Тоньюкука с той только разницей, что целевая установка автобиографического опуса, написанного этим крупнейшим деятелем Второго каганата, была иной. С той же страстью, какая побуждала Бильге-кагана и исполнителя его воли Иоллыг-тегина прославлять подвиги представителей каганского рода, То- ньюкук убеждает читателя, что без его помощи ни один каган не смог бы править государством, а все славное и дельное не обошлось без его учас­тия и руководства. Даже то, что Ильтериш стал каганом, произошло не столько по воле божества, сколько благодаря его, Тоньюкука, желаниям и действиям (Тон., 6-7). Возможно, что строки Кошоцайдамских надписей, описывающие возвышение и интронизацию Ильтериша как результат не­посредственного вмешательства Неба, были своего рода ответом на заяв­ление Тоньюкука — полемика между Кошоцайдамскими памятниками и надписью Тоньюкука в каких-то пределах отнюдь не исключена.

Случаи разногласий и полемики между Бильге-каганом и Тоньюку- ком отмечены и китайскими источниками; в частности, Тоньюкук резко возражал против намерения Бильге-кагана принять буддизм[109]. Вообще надписи дают обильный материал для освещения различных политичес­ких течений внутри правящего класса каганата; Бильге-каган неодно­кратно упрекает бегов в склонности «погрешать» и «отделяться» — оче­видно, сепаратистские тенденции были весьма сильны. Существовала и прокитайская группировка знати, нередко апеллировавшая для достиже­ния своих целей к помощи империи; от этой группировки, наиболее не­навистной Бильге-кагану, отмежевывается Тоньюкук: «...на этот (свой) тюркский народ я не направлял вооруженных врагов и не приводил сна­ряженную конницу» (Тон., 54).

Такая разница позиций при описании одних и тех же событий весь­ма облегчает задачу взаимной проверки Кошоцайдамских памятников и надписи Тоньюкука. В свою очередь высокая точность информации, со­держащейся в рунических памятниках, подтверждается перекрестной про­веркой ее данными китайских и, как будет видно ниже, арабских ис­точников.

Вместе с тем композиционная стройность надписей, определенная последовательность и строгая выдержанность изложения, лаконичность эпиграфического текста, обусловившая применение трафаретных обозна­чений и формулировок, нарушение которых означает изменение смысла фразы, единообразие этнической, политической и топонимической но­менклатуры, параллелизм в построении описания однородных событий и другие особенности такого рода — все это позволяет широко приме­нять при исследовании памятников и другой метод, основанный на ана­лизе внутренней логики самого текста, на изучении закономерностей построения однотипных характеристик и единообразных описаний. Этот аналитический метод в отличие от широко используемых компаративист­ских приемов открывает возможность более интенсивного исследования, лишает основы произвольные сравнения и сопоставления, позволяет уточ­нить и дополнить, а иногда и полностью изменить понимание даже тех мест памятников, которые, казалось бы, уже были достаточно подробно исследованы.

Средняя Азия в орхонских текстах

Изучение орхонских памятников как источников для истории Сред­ней Азии было начато Бартольдом и Марквартом. Оба исследователя ог­раничили свои задачи сопоставлением сведений руники с некоторыми сообщениями арабских источников. Главная заслуга в этом отношении принадлежит Бартольду. В первой работе Бартольд, опиравшийся на не­верную хронологию (с ошибкой на десять лет), первоначально предло­женную переводчиками надписей, не сделал, естественно, выводов, ко­торые могли бы сохранить свое значение.

После открытия системы летосчисления памятников, честь которого принадлежит Бангу и Маркварту, Бартольд, критически пересмотрев как свои прежние, так и вновь предложенные Марквартом отождествления и датировки, нашел основные точки соприкосновения данных арабских ис­точников и древнетюркских памятников1,11. В последующие годы указанный аспект историографического изучения орхоники специально не раз­рабатывался.

Все сообщения орхонских памятников, относящиеся к истории и ис­торической географии Средней Азии, можно разделить на три группы.

I. Сообщения о западной границе каганата в разные периоды его истории:

1.   Упоминание Железных ворот (Tämir qapyy— крайнего предела рас­селения тюрков во времена Бумын-кагана и Истеми-кагана (VI в.)) (КТб, 2; БКб, 4).

2.   Упоминание Кенгю-Тарбана (Kat/ii tarban)— западной границы вто­рого Восточнотюркского каганата в конце царствования Капаган-кагана — до 716 г. (КТб, 21; БКб, 18).

И. Сообщения о посольствах, прибывших в ставку тюркских каганов из Средней Азии и стран, расположенных к западу от нее:

1.   Упоминание народов а пир и апурум (вар.: пурум), которые, «придя, стонали и плакали» во время похорон первых тюркских каганов (КТб, 4; БКб, 3).

2.   Упоминание послов от народов sogd bärcäkär buqciraqulusНек- сенгуна и Огул-тархана (ncik sä>]ün ογιιί tarqan).прибывших на похороны Кюль-тегина (КТб, 52).

III. Сообщения о походах на запад, содержащиеся в памятниках. За исключением одного неопределенного упоминания, все они содержат описания походов, предпринятых героями надписей:

1.   Упоминание похода на запад до Железных ворот между 630-680 гг. (КТб, 8; БКб, 8).

2.   Упоминание похода Бильге-кагана на запад с переправой через Жем­чужную реку (Yäncii iigiiz) и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТм, 3-4; Б Км, 3).

3.   Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана на altycubsoydag (VIII в.) (КТб, 31; БКб, 24-25).

4.   Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТб, 38—41).

5.   Рассказ о походе Тоньюкука в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (Тон., 43-48).

6.   Рассказ о походе Кули-чора на запад с переправой через Жемчуж­ную реку и достижением Железных ворот (КЧ, 36).

Сообщения, касающиеся тюргешей и «народа десяти стрел», особо не выделяются, так как история Западнотюркского каганата рассматривается в связи с общим ходом событий, затрагивающих как Среднюю Азию, так и Восточнотюркский каганат. Неопределенное упоминание в надписи Тонью- кука (Тон., 14) о курданах (Курдан?), угрожавших государству Ильтериш- кагана с запада в начале 80-х гг. VII в., вряд ли относится к Средней Азии. Не имеет отношения к Средней Азии и упоминание посольств апар и пурум.

Первый этноним передает самоназвание авар, точнее, судя по сведе­ниям Феофилакта Симокатты, псевдоавар[110]. Гипотеза о тождестве авар с жужанами, получившая в последние годы новое обоснование[111], очевид­но, ни в коей мере не может быть применена к псевдоаварам, появи­вшимся в восточноевропейских степях в середине VI в. и разгромлен­ным там тюрками в 60-х гг. этого столетия[112]'14. Не исключено, впрочем, что первое сообщение об аварах в греческих источниках (нападение авар на савир к северу от Кавказа в 461-465 гг.) связано с появлением в Ев­ропе собственно авар[113]. Возможно, что псевдоавары принадлежали к числу огузских племен — Феофилакт называет их огорами[114]. Судя по китайским источникам, сведения которых относятся к VII-VIII вв., пле­мя або (апар) входило в состав огузской конфедерации (теле)[115]. Упомяну­то имя авар (апар) и в Чарышской рунической надписи (Северный Алтай)[116].

Вопросы, связанные с разъяснением и идентификацией имени пурум, подробно рассмотрены в работах П. Пельо, А. фон Габен и Б. Огеля[117]. Установлено тождество этого названия с одним из вариантов наименова­ния Римской империи, а позднее — Византии, употреблявшимся в ее во­сточных провинциях — Rom (армянское Hrom, среднеперсидское Нгот, согдийское From, тибетское Phrom, китайское Фулинь). Возможно, над­писи сохранили воспоминание о посольстве мечника Валентина (576), принявшего участие в поминальных обрядах, устроенных каганом Турк- санфом в честь незадолго до того умершего своего отца, кагана Сильзи- була (Истеми-кагана)[118].

Топонимы и этнонимы, встречающиеся в перечисленных сообщени­ях надписей, могут быть суммированы в следующих таблицах.

Древнетюркские рунические памятники Топонимика

Руническое

написание

Транскрипции

Перевод

Упоминание

Датироика упоминании о тексте

Значение Топонима в памятниках

WSYSÄ

bänligäk lay

Гора Бян- глнгяк

Той,, 44

Не опреде­лена

Ставка «сына Тинсн»

)W

känü tarban

Keuno

Тарбан

БКб, 13; КТб, 21

715-716 гг.

Западная граница каганата

 

SOyd

Согд

КТб, 52

732 г.

Страна, откуда прибыл посол на похороны Кюль-тегина

гН$|ч fW

jäncü ügüz

Жемчужная

река

КТм, 3 БКм, 3 Тон., 44 КЧ. 16 КТб, 39

Не опреде­лена

712-713 гг.

Восточная граница Согда

virf m

tämir qapyy

Железные

ворота

КЧ, 2 БКб, 4

VI в.

Западная граница расселения тюрков в VI в.

 

 

 

КТм, 4 БКм. 3 КТб, 17 Тон., 44 КЧ, 16

Не опреде­лена

Западный предел походов Кюль-тегина, Бнльгс-кагаиа, Тоньюкука и Кулн-чора

 

tämir qapyy

 

КТб. 39

712-713 гг.

Западный предел похода Кюль-тегина я Бнльге-кагана

 

Этнонимика

Руническое

написание

Транскрипция

Перевод

Упоминание

Датировка упоминания в тексте

Территория

ir-n

känäräs

Кенгересы

КТб, 39

712-713 гг.

Не определена

Wh

täzik

Арабы

Тон., 45 КЧ, 16

Не опреде­лена

Согд

Ч1Ъ

toqar

Тохары

Тон., 45

Не опреде­лена

Согд

rfHHW

buqaraq

Бухарцы

КТб, 52

732 г.

Не определена

 

soydaq

Согдннцы

КТб, 39 Тон., 46

712-713 it.Не опреде­лена

Согд

Согд

d>Ar*J

>mw

ally cub soydaq

Согдннцы шести чубов (?)

КТб, 31 БКб, 24

701—702 гг.

Не определена

 

Наиболее часто упоминаются два географических названия» которые встречаются чуть ли не во всех сообщениях надписей, касающихся Сред­ней Азии, — Jäncii ügiiz и Tämir qapyy.

Отождествление названий Jäncü ügüz — «Жемчужная река» принад­лежит И. Маркварту, который обратил внимание на то, что в китайском тексте Карабалгасунского памятника та же река носит название Чжень- чжу-хэ — «река истинного жемчуга», а оба названия вместе являются переводами местного названия реки, транскрибированного в китайских источниках как йо-иш* йок-шат (Яксарт), т. е. современной Сырдарьи,SI. Название JaxartesΊαξϋρτηζ Ίαξϋρταί, которое река носит в античных источниках, этимологизируется на древнеиранском языковом материа­ле как *jaxsarta, *jaxsa-arta, «истинный жемчуг»[119].

Однако нет оснований полагать, что так обозначалось все течение Сырдарьи. В античных источниках наименование Jaxartesотносилось пер­воначально к отрезку реки, где действовали отряды Александра Маке­донского, т. е. примерно к району между современными Ходжентом и Ташкентом; это название восходит к местной согдийско-ферганской ин­формации. Распространение названия Яксарт на всю реку — явление позд­нейшей литературной традиции.

Китайские источники в описании событий VII-VIII вв. прямо указы­вают, что р. Йоша именно здесь называется Жемчужной рекой[120]. К это­му же району относится древнетюркское Ианчу угуз. Наиболее поздние упоминания имени Яксарт (Йахшарт, Хашарт) как бытующего названия реки встречаются у Ибн Хордадбеха (IX в.), ал-Мас’уди (X в.), ал-Бируни (973-1048), а также в «Худуд ал-алам» (X в.), в контексте, подтверждаю­щем изложенные соображения[121]"'.

Плиний (I в. н. э.) впервые отметил другое местное название реки — Silis: «Реку Яксарт, которую скифы называют Силисом (quodScythaeSilimvocant), Александр и его воины приняли за Танаис»[122]. Это же со­общение с важным для нас добавлением повторил частично зависимый от Плиния автор III в. н. э. Гай Юлий Солин: «По всей этой земле (име­ются в виду Бактрия и Согдиана. — С. К.) с той стороны прорезывает границы река Лаксат (lapsuscalami! —· C. Κ.),которую называют Лакса- том одни только бактрийцы, ибо прочие скифы зовут ее Силисом (querniaxatemsolivocantBactri: namaliiScythaeSilimnominant)». Димодамант, вождь Селевка и Антиоха, писатель довольно достоверный, перепра­вившись через эту реку, «открыл... что эта иная река, чем Танаид»[123]. Тождество форм silisи sfrне вызвало сомнений ни у Ф. Юсти, ни у Бартольда[124].

Из сообщений Плиния и Солина явствует, что реку, именуемую мест­ным населением в ее среднем течении Яксарт, скифы (саки) — кочевни­ки, населявшие нижнесырдарьинские и приаральские степи, именовали Силис. Ввиду крайней скудости античных и средневековых источников относительно топонимики Восточного Приаралья вполне естественно отсутствие других упоминаний названия Сыр, имевшего узколокальное значение. В средневековой историко-географической литературе господ­ствовал принцип обозначения реки по отдельным ее участкам именем крупнейшего города, расположенного на каждом из них (например, «река Шаша», «река Узгена» и т. п.), в связи с чем местные названия реки, за перечисленными выше исключениями, исчезают в сочинениях арабских и персидских авторов. Однако слово сыр как название района нижнего течения этой реки появляется не в XVI B.iSI!, а в XIII—XIV вв. в наименова­нии расположенной близ Дженда ставки сыновей и внуков Джучи —Сыр- Орда («Сырская ставка», «ставка на Сыре»)[125]. Таким образом, название Яксарт, впервые появляющееся в источниках, описывающих события IV в. до н. э., относится к верхнему и среднему течению Сырдарьи; название Сыр — древнее сакское имя реки — относилось первоначально к ее ниж­нему течению. На протяжении более чем двух тысячелетий это название не только сохранилось, но вместе с завоеванием Среднеазиатского меж­дуречья узбекскими кочевыми племенами приаральских степей (XV- XVI вв.) распространилось на все течение реки.

Темир капыг, Железные ворота памятников локализованы В. Томсе­ном — это проход Бузгала в горах Балх, в 90 км к югу от Шахрисябза[126]. Впервые под тем же названием, но в китайском переводе Железные во­рота упомянуты Сюань Цзаном как граница между Согдом и Тохари- станом1151. Позднее проход неоднократно упоминается в арабской и пер­сидской литературе[127]. Одно из первых упоминаний Железных ворот со­держится в географическом труде ал-Иакуби (IX в.) «Китаб ал-булдан», где проход носит персидское название Дар-и ахании, Железные воро­та[128]. Вероятно, тюркское название Телшр капыг было калькой местного топонима.

Как видно из таблиц, почти все сообщения о Средней Азии относятся к эпохе Второго Восточнотюркского каганата. Лишь упоминание Желез­ных ворот как границы расселения «тюркского народа» в VI в. и неопре­деленное сообщение о походах тюрков на запад во времена подчинения Китаю (630-680) выходят за рамки этого времени. Оба упоминания но­сят слишком общий характер и не могут быть предметом исследования по имеющемуся источнику.

 

Кляшторный С. Г.

 

Из книги «История Центральной Азии и памятники рунического письма», 2003



[1]   Спасский.Восточнаябиблиография. С. 285-303; Vamb&ry.Tiirkcnvolk. S. 34-36; Шифнер. Об этнографической важности. С. 605.

[2]  Аристов. Опыт. С. 28-29.

[3]  Малицкий. О связи тюркских тамг. С. 43 47.

[4]   Thomsen. Dechiffrcment. P. 299.

[5]  Thomsen. Inscriptions de l’Orkhon. P. 49-50.

[6]  Donner.Originc dc l'alphabet turc. P. 21 —46.

[7]  Мелчоранский. Памятник в честь Кюль-Тегина. С. 46-47; Соколов. О башкирских тамгах. С. 84-86.

[8]Поливанов. Идеографический мотив. С. 177-181. Попытку идеографического объяс­нения всех знаков рунического алфавита предпринял Ахмет Джеват Эмре (Emre.Mensegi. S. 1-54).

Blochet.Inscriptions. P. 356-382, 352-365.

lnStein. Serindia. Vol. H. P. 672-673.

[11]  Gauthiot.Essai. P. 5.

[12]  Thomsen. Inscriptions runiques. P. 76.

[13]  Allheim. Hunnische Runen. S. 1-31; Id. Geschichte der Hunnen. Bd. I. S. 268-289.

[14]  Maenchen-Helfen.[Рец. накн.:] Altheim F. Geschichte der Hunnen. S. 295-298.

[15]  Киселев. Древняя история Южной Сибири. С. 604-610.

[16]  Щербак. Знаки на керамике. С. 388.

[17]  Ср.: Gabam. Alttürkische Schrifttum. S. 12-14.

[18]  Кызласов. Новая датировка. С. 96-103.

[19]  С. Е. Малов по внешним признакам датировал семиреченскую рунику V-VIH вв. (Малое. Памятники Монголии и Киргизии. С. 57).

[20]  Литвинский. Изучение курумов. С. 109-130.

25  Кляшторный. Рунические памятники. С. 30-34.

[22]   Менандр Протектор. История. С. 374; Moravcsik. Byzantinoturcica. Bd. I. S. 422. Отрывок из письма тюркского кагана императору Маврикию цитирует Феофилакт Симо- кагга (Феофилакт Симокатта. История. С. 159).

[23]  Drouin.Memoires. P. 50-56.

-'"Бичурин. Собрание сведений. Т. 1. С. 229.

[25]  Liu Mau-tsai. I. S. 10.

[26]  Henning.Mitteliranisch. S. 55; Le Coq.Kurze Einführung. S. 93-109.

[27]   Wittfogel, Feng Chia-sheng. History of Chinese society. P. 99, 103; Breischneider. Mediaeval researches. Vol. I. P. 256.

[28]   Marquart. Guawai'ni’s Bericht. S. 499. Болеспозднимвременем(XI-XII вв.) пыталсядатироватьруническийколофоноднойизуйгурскихрукописейВ. Банг{Bang, Gabain, Rachmali. Türkische Turtan-Texte. S. 971. Однако сам он отметил, что чтение колофона крайне сомнительно. Следовательно, датировку, предлагаемую им по одному фонетичес­кому наблюдению, также нельзя считать обоснованной. Другие попытки чтения этой над­писи см. у М. Рлсанена и А. М. Бернштама (Räsänen.Zu dem Runenschrifteintrag. S. 1-2; Бертитам. Руническая надпись. C. 303-305).

[29]    Проникновение уйгурского курсива также и в лапидарную графику засвидетель­ствовано Уланкомской стелой, открытой монгольскими археологами в 1955 г. (Доржсу- реп. Изучение. Вклейка к с. 13; Щербак. Надпись. С. 23-25; Кляшторный. Уланкомская надпись. С. 26-28).

[30]   Кызлпсов. Новая датировка. С. 118.

[31]  Лувсандондов. Шинээр олдсон. С. 1-7.

[32]  Кляшторный. О подлинности древнетюркской надписи. С. 173-174.

[33]  Babinger. Hans Demschwams Tagebuch.

[34]  Radloff. Alttürkische Studien. VI. S. 430.

[35]  Малое.Енисейская письменность, C. 7.

JDБатманов. Язык енисейских памятников. С. 124; ср.: Баскаков. Тюркские языки. С. 189-190; Насилов. Язык орхоно-енисенских памятников. С. 7; Gabain. Alttürkische. S. 22-23.

■" Бернштам. Древнетюркский документ из Согда. С. 65-75.

4! Подробную библиографию см.: Щербак. Тюркская руннка. С. 12-31.

45Шавкунов. О письменности бохайцев. С. 82-84.

[40]   Gabain. Inhalt. S. 539.

JSНасилов, Кормушгт. За научное, глубокое изучение. С. 139.

J6Мелиоранский. Об орхонских и енисейских памятниках. С. 280. п Корги. Древнейший народный стих. С. 139-140.

JSБернштам. Истоки киргизской литературы. С. 79-84; Он же. Социально-экономи­ческий строй. С. 33-34; Богданова. Киргизская литература. С. 7-14.

■” Бернштам. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок. C. 37-3S.

[44]Богданова. Киргизская литература. С, 12.

31  Ауэзов. Киргизский героический эпос «Манас». С. 58. Элементы эпического пове­ствования находил в памятниках и Е. Э. Бертельс; см.: Бертепъс. К вопросу о традиции. С. 73-79.

5- Унгвицкая. Памятники енисейской письменности. С. 64.

55  Стеблева. Поэзия тюрок VI—VIII веков. С. 61. О сближении некоторых сюжетов ор­хонских надписей с алтайским героическим эпосом писал, но значительно осторожней, учи­тывая полную переработку эпоса в ойратское время, Гумилев (Древние тюрки. С. 346-348).

[48]  Стеблева. Еше раз об орхоно-енисейских текстах.

[49]  Kowalski. Ze studjyw nad forma poezji. S. 155-181.

[50]   Candjei.lieberblick über den vor- und frühislamischen türkischen Vcrabau. S. 142-156.

[51]  Щербак. Соотношение аллитерации и рифмы. С. 142-153; Он же. Енисейские ру­нические надписи. С. 121.

[52]  Жирмунский. О некоторых проблемах. С. 56.

5,Там же. С. 61-62; см. также: Hrebicek.Are the old-Turkic inscriptione written in verses? P. 477-482. Согласно выводам автора, осуществившего статистически вероятностную поверку «относительно равносложное™» рунических текстов, дистрибуция в надписях ничем не отличается от нормальной для прозы.

[54]  Там же. С. 68. О жанровой принадлежности памятников см. ниже (статья «Эпиче­ские сюжеты в древиетгоркских рунических памятниках»).

[55]  Описание памятника по моим исследованиям в 1982 и 1984 гг. см. выше.

[56]   Владнмирцов. Этнопого-лингвистичсские исследования. С. 42. Ср.: Gabaiu. Inhalt. S. 538-542.

6    Ср.: Радлов. Атлас древностей Монголии. Табл. XVII. См. также: Грач. Вопросы датировки и семантики. С. 316-333.

1,7 В чтение 1-й строки надписи внесена поправка, предложенная Ю. Иошида. См.: Provisional report et researches. P. 122-124.

',fl Campbell. Report; Lacoste.Ли payssacre. P. 78-79.

[60]  Радлов, Мстюранский. Древнетюркские памятники. С. 4-5.

[61]  Jisl.Vyzkum. P. 86-116; Jisl. Vorbericht. S. 65-77.

[62]   В надписях приняты две системы летосчисления — по годам жизни героя и по го- ням )2-летнего животного цикла. В надписи на одной из граней памятника в честь Кюль- ^еГина (КШ) сообщается: «Кюль-Тегин улетел (умер) в год Овцы, в семнадцатый день; в сВяТЫИ мсеяц, в двадцать седьмой день мы устроили похороны. [Надгробное] здание, езныс (изображения?) и камень с надписью (в честь) его — мы все (это) освятили в год рбезьяны, в седьмой месяц, в двадцать седьмой день. Кюль-Тегин умер сорока семи лет». £Ледовательно, Кюль-тегин умер 27 февраля 73) г., похороны состоялись 1 ноября 731 г., оСвящение храма, на котором присутствовало китайское посольство, — 1 августа 732 г. календаря, который бы фиксировал не циклическое, а протяженное время, в каганате не ‘ требляли, что свидетельствует об отсутствии длительной историографической тради- iifji; вмссте с тем все события истории второго каганата датированы чрезвычайно точно. qвремени и путях проникновения 12-летнего цикла к тюркам сведений нет, но в древне- jrypcKiixтекстах он носит согдийское название anxnvzn (Le Coq. Türkische Manichäica. £ ]9. Z. 2). В «Суй шу» сообщается, что тюрки определяли время «по зелени травы», ко т3й! же приводится письмо кагана Шаболио, датированное «годом Дракона (584), девя- месяцем, десятым днем» (LiuMau-tsai.I. S. 463). Китайским календарем, принятие торого считалось символом подчинения Китаю, тюрки не пользовались, хотя есть све-

 

яия, что в 586 г. император «пожаловал» тюркам календарь (Ibid.),Первые образцы ^С0Тяйсенного летосчисления в древнетюркской письменности дают древкеуйгурские ма-

npoi»‘

„хейскис тексты, где исходным пунктом является год рождения Мани. Подробно систе- летосчисления в древнетюркских памятниках описана в работе А. Габэн (Gabain. »^türkische Daticrungsformen. S. 191-203). О 12-лстнем цикле существует огромная лите- аТура; наиболее удачны сводные работы О. Турана (Turan.On iki takvimi; см. таюке: Pritsak. nylgarische Fürstenliste. S. 24-34; Захарова.Двенадцатилетнийживотныйцикл. С. 32-65) трудЛ. Базена(Bazin. Lcs systcmes chronologiques).

1       n Pellioi. Neuf notes. P. 24S.

i* Ibid. P. 245-247; Liu Mau-tsai.1. S. 228-229; Бичурин. Собрание сведений. Т. I.

с 276-277.

[65]  Pelliol. Neuf notes. P. 247-248.

[66]   О погребальном обряде тюрков и его акеессуарах существует большая литература: Киселев. Древняя история Южной Сибири. С. 509; Грач. Каменные изваяния. С. 401-431; Грач. Древнстгаркские изваяния. С. 73-94. Обычным погребальным обрядом для рядо­вых воинов-кочевников было погребение с конем, отмеченное сверху округлой каменной насыпью (курганом). Однако для тюркской аристократии был характерен другой обряд и трупосожжение с конем (LiuMau-tsai.I. S. 9-10). Лю Мао-цзай, цитируя слова императо­ра Тайцзу на, сказанные нм в 628 г., о том, что тюрки ныне не сжигают, а хоронят умерших под курганом, приходит к выводу об изменении обряда под влиянием китайцев или окру­жающих кочевых народов (Ibid. S. 464). Однако в 634 г., во время похорон кагана Хели, состоявшихся в Китае, его труп «по их (тюрков) обычаю» был сожжен, а прах погребен под курганом (Ibid. S. 197). Очевидно, обряд захоронения членов каганской фамилии не изменился; не исключено, что Бильге-каган и Кюль-Тегин были погребены по тому же обряду, что и Хели (Грач. Древнетюркскис изваяния. С. 73-94).

Jisl. Vorbericht. S. 73.

[68]Васильев. Китайские надписи на орхонских памятниках. С. 9.

[69]  О символике каганской тамги см.: Грач. ПетроглифыТувы. С. 408-411.

[70]  Peliiot. Neuf notes. P. 229-246.

[71]  Радлов, Мелиоранский. Древнетюркские памятники. С. 5-6.

ssКазьмин. Классовое лицо «атысы»» Йоллыг-тегина. С. 259-277; Бернштам. Соци­ально-экономический строй орхоно-снисенских тюрок. С. 35.

[73]  Aalto.G. I. Ramstedt und die Inschrift von Tonjukuk. S. 19-24.

[74]  Владимирцов. Этнолого-лингвистические исследования. C. 4 ί—42.

Jisl. Vorbericht. S. 73.

[76]  Сэроджав. Шикэ олдсон. C. 1-4.

1,1  Giraud, L’inscription de Bain Tsokto. P. 123-136.

[77]  Корш. Древнейший народный стих. C. 139; Бернштам. Социально-экономический строй орхоко-енисейских тюрок. С. 33.

пKotwicz, SamoUovitch. Le monument turc. P. 60-64. В числе спутников В. JI. Котвича был известны» впоследствии монголист Ц. Жамцарано. м Tryjarsky.Thepresentstate. P. 165-166.

,5Konvicz. Description du monument. P. 66.

[79]Bazin. La litterature. P. 202.

Clauson, Tiyjarsky. The Inscription. P. 10-14.

58Kotwicz, Samoilovitch. Le monument turc. P. 92-107. Однако еще в 1914 г. А. Н. Са­мойловичем была опубликована предварительная заметка о содержании надписи (ЗВО. Т. XXII. 1914. C. VI-VII)

щSnmoilovitch. Essai de dechiffrement de i’epitaplie. P. 93.

io» Qrkun Eski türk yazitlari. S. 135-154.

!01Малое. Памятники Монголии и Киргизии. С. 25-30.

I0SClauson, Tiyjarsky. The Inscription. P. 7-33.

[86]   Samoilovitch.Essai de dechiffrement de l’epitaphe. P. 96.

[87]    Clauson, Tiyjarsky. The Inscription. P. 12.

[88]    Несколько иной перевод у Дж. Клосона и Э. Триярского: «Я, Бентир, написал всю эту надпись, (содержащую) сведения, неизвестные мне лично, и то, что я знал и помнил. Я написал надпись Кули-чора» (Clauson, Tiyjarsky.TheInscription. P. 30).

[89]    Samoilovitch.Essai de dechiffrement de l’epitaphe. P. 102.

m Bazin. La litterature. P. 202.

[91]    Гумилев. Древние тюрки. C. 365.

[92]    Ibid. P. 62.

mЯдринцев. Предварительный отчет. C. 38.

[94]Радлов, Мелиоранский. Древнетюркские памятники. С. 13.

Tryjarsky.The present state. Plate, fig.14.

[96]Radlojf. Das Denkmal am Ongin. S. 243-256.

Thomsen. Turcica. P. 3S-39.

,2SOrkun.Eski türk yazitlari. C. I. S. 127-132.

niМалое. Памятники Монголии и Киргизии. С. 7-11.

1:7Clauson. The Ongin inscription. P. 177-192.

[101]  Tekin. A grammar. P. 255-256, 291-293.

[102]  Radlojf.Das Denkmal am Ongin. S. 245.

тRadloff. Das Denkmai am Ongin. S. 246-247.

U1Ср., например: Баскаков. Введение в изучение. С. 159.

152  Бернштам. Социально-экономический строй орхоко-еннсейских тюрок. С. 38-40.

[106]  Pelliot. Neuf notes. P. 206-207.

[107]  Onogawa. Ongin inscription. P. 431^451.

m Clauson. The Ongin inscription. P. 191-192.

шБичурин.Собрание сведений. Т. 1. С. 274.

[110]   феофилакт Симокатта. История. С. 159-160.

[111]  Henning. Farewell to the khagan. P. 501.

[112]  Sinor. Autour d’une migration. P. 34-36; Haussig.Quelle. S. 21-43. О судьбе авар в Европе см. работы Н. В. Пигулевской и А. Коллаутца (Пигулеаская. Авары. С. 27-36; KoUautz. Awaren. S. 129-178).

[113]  Macartney. On the Greek sourees. P. 260-267; Czegledy.Kaukäzusi hunok. P. 121-140.

[114]  Феофилакт Симокатта. История. C. 160; о чередовании г/zв тюркских языках см. работу Л. Базена (Bazin.Structures. P. 14).

[115]  Hamilton.Oui'ghours. P. 2.

I4SТенишеа.Руническаянадпись. C. 63.

ы<|Pelliot. Nom de Fou-Iin. P. 498-500; Gabain. Fu-lin Frigs. S. 195-197; Ögel. «Fu-lin» problemi. S. 53-87. Ср.: Shiratori. Fu-lin problem. P. 165-829.

[118]   Менандр Протектор. История. C. 421-422; Moravcsik. Byzantinoturcica. Bd. I. S. 275-276.

[119]  Marquart. Chronologie. S. 5; ср., однако: Marquart. Skizzen. S. 16; Id.Provincial capitals of Eranshahr. P. 35-36; ср. замечания В. В. Бартольда (Бартольд. К истории орошения. С. 160).

[120]  Chavannes. Documents. P. 140.

,SJMarquart.Chronologie. S. 5; Minorsky. Hudiid al-’Alam. P. 210-211.

[122] C. Plinius Secundus. Nat. Hist. Lib. VI, § 49 (цит. noизд.: Латышев. Известиядрев­нихписателей. Ч. Н. С. 185).

[123]C. Julius Solinus. Collect, rerum memorabilium. Lib. 9, § 5 (цит. по: Латышев. Извес­тия древних писателей. Ч. II. С. 385).

[124]Justi. Grundriss. Bd. 2. S. 392; Barthold.Si'r-Darja. P. 468-469; ср.: Нидерман. Исто­рическая фонетика. С. 99-102.

[125]Та'рих-и Вассаф.C. 516. О местоположении ставки см.: Тизенгаузен. Сборник ма­

териалов. Т. II. С. 42.

161Julien.Memoires. Vol. 1. P. 23.

[128]Минаев.Сведения. C. 58, 60, 69-70; Barthold. Turkestan. P. 138, 186. I<i3 Ал-Йа'куби.Китабал-булдан. C. 290.

Читайте также: