Показать все теги
Открытие древнетюркской письменности Центральной Азии неразрывно связано с освоением и заселением русскими людьми огромных просторов Сибири, долгое время остававшейся «неведомой землей» не только для европейских космографов, но и для дьяков московских приказов. Изучение Сибири было начато первооткрывателями-землепроходцами, которые сохранили в своих «отписках», «скасках» и челобитных живые впечатления пытливых наблюдателей. Круг их интересов был широк — не только пути, реки, залежи металлических руд, охота, рыболовство, земледелие, но и языки, нравы и обычаи местного населения, а также возможность и выгодность торговли и взаимоотношения между местными «княз- цами»[1]. Донесения первопроходцев и многочисленные «росписи», накопленные в сибирских воеводских канцеляриях, стали основой для сводных карт — «сибирских чертежей», наиболее полными из которых были различные редакции «Чертежной книги Сибири», составленной «тобольским сыном боярским» С. У. Ремезовым в 1696-1703 гг.[2]
ЗНАКИ НА СКАЛАХ
Ученые-путешественники уже во второй половине XVII в. получили столь значительную письменную и устную информацию, что смогли составить достаточно подробные описания Сибири и некоторой части Дальнего Востока[3]. Показателен пример голландца Николаса-Корнелиссона Витсена (1641-1717), автора первого сводного труда о Сибири и Дальнем Востоке, вышедшего двумя прижизненными изданиями 1692 и 1705 гг. и переизданного в 1785 г.[4] Еще в молодости по личной просьбе Витсен был причислен к свите нидерландского посла Якова Борееля и вместе с посольством летом 1664 г. отправился в Москву, откуда через год вернулся на родину. В научной литературе распространено мнение, что Витсен пробыл в России несколько лет и много путешествовал по стране, так как иначе было бы невозможно собрать тот огромный материал, который впоследствии составил его книгу о «Северной и Восточной Татарии»[5]. В действительности же почти всеми описаниями Витсен обязан своим корреспондентам, о чем он сам писал, например, 29 ноября 1690 г. президенту Королевского общества в Лондоне Роберту Соутведу: «Почти 28 лет назад я ездил в Россию, и так как я находился там только ради своего любопытства, то вошел в сношения не только с русскими, но и с татарами всех родов. Там я впервые получил сведения о положении Московии и отдаленных стран. И с тех пор я не прекращал добывать сведения разными способами и нашел путь получения и пересылки писем из самых северных и северо-восточных частей света»[6]. В числе корреспондентов Витсена были столь просвещенные и хорошо знакомые с материалами о Сибири люди, как думный дьяк Андрей Андреевич Виниус (1641—1715)[7] и Станислав Антонович Лопуцкий, придворный живописец царя Алексея Михайловича, переславший Витсену копию первой известной русской карты Сибири — «Чертеж Сибирской земли», изготовленный тобольским воеводой П. И. Годуновым в 1667 г.[8] В книге Витсена приведены образцы лексики многих народов России, в том числе и тюркских[9]. Ему приписывают и первые сведения о древнетюркских надписях[10]. Действительно, среди прочих сведений о Сибири Витсен сообщает, что «недалеко от Верхотурья, на утесе, найдено несколько изображений и надписей из неизвестных букв. Об этих надписях, по преданию старейших людей тамошнего населения, полагают, что они находились в том месте до покорения страны московитами (что случилось более ста лет тому назад), так как нет никаких известий, когда и кем изображения были сделаны». Далее следует описание утеса, который у местных жителей носил название «Писанный камень», и сообщение об обычае «вогулов и других язычников» приносить жертвы[11]. Однако нее это описание свидетельствует не о сибирских надписях, а об уральских петроглифах, ибо Верхотурье (Верхотурский городок, ныне город в Свердловской области), основанное в 1598 г. близ восточных отрогов Среднего Урала, в верховьях р. Туры и ставшее «главными воротами в Сибирь»[12], расположено очень далеко от зоны распространения древнетюркской письменности. Точно так же основано на недоразумении мнение об упоминании «орхонских» памятников на карте С. У. Ремезова[13]. Но за 15 лет до выхода книги Витсена появилось более точное свидетельство о существовании неизвестных письмен на приени- сейских скалах.
Одним из первых образованных путешественников по Сибири был Николай Гаврилович Спафарий (Милеску), родившийся в знатной молдавской семье (сам он себя называл греком «не только по религии, но также по происхождению»), получивший образование в Константинополе и в Падуе, долго живший в Германии и Швеции, а в 1671 г., по прибытии в Москву, определенный переводчиком «эллинского, латинского и во- лошского языков» в Посольский приказ1“1. В начале 1675 г. Н. Г. Спафарий возглавил русское посольство в Китай. По возвращении (1678) он представил в Посольский приказ несколько географических трудов, в том числе «Книгу, а в ней писано путешествие царства Сибирского от города Тобольского и до самого рубежа Китайского». Этот труд был первым подробным географическим описанием Сибири, написанным очевидцем.
Спафарий приводит здесь не только личные наблюдения, но и всевозможные расспросные сведения. Описывает он и свой двухдневный путь по Енисею, от Енисейска до устья Ангары. О верховьях Енисея ему известны лишь рассказы местных жителей: «А до Большого порогу не доезжая есть место, утес каменной по Енисею. На том утесе есть вырезано на каменю неведомо какое письмо и межъ писмом и кресты вырезаны, так же и люди вырезаны, и в руках у них булавы... а никто не ведает, что писано и от кого»[14].
РУНЫ СИБИРИ
В конце второго десятилетия XVIII в. Сибирь, в том числе и ее археологические сокровища, все более привлекает внимание Петра. В знаменитых указах о запрещении грабительских раскопок и собирании вещей для Кунсткамеры было предписано также собирать и «камни с потпи- сью» (1718)[15]. А за год до этого, в 1717 г., в Петербург по приглашению Петра приехал из Данцига тридцатидвухлетний ученый Даниил Готлиб Мессершмидт (1685-1785), которому и были поручены научные исследования в Сибири[16]. Вместе с немногими сотрудниками, к которым присоединился в Тобольске пленный капитан шведской армии Филипп Иоганн Табберт (1676-1747), получивший после пожалования ему дворянства фамилию Страленберг[17], Мессершмидт осуществил небывалую по объему программу научных исследований, размах которых выявляется лишь в последнее время, после первого издания его подневных записей[18]. Вероятно, еще до приезда в Сибирь Мессершмидт располагал какими-то сведениями о существовании там древней письменности; во всяком случае, сразу по прибытии в Тобольск он просит сибирского губернатора князя А. М. Черкасского дать указание всем чиновникам доставлять ему среди прочих раритетов «древние калмыцкие и татарские письма и их праотеческие письмена»[19].
В 1721-1722 гг. были открыты первые древние надписи на каменных стелах, изваянии и на обломке бронзового зеркала, зарисованные Карлом Шульманом, художником экспедиции, а также собраны сведения о местонахождении многих других подобных письмен в долине Верхнего Енисея.
В 1722 г., вскоре после окончания Северной войны, Страленберг расстался с Мессершмидтом и покинул Сибирь, а в 1730 г. издал в Стокгольме книгу «Северная и восточная часть Европы и Азии», где опубликовал рисунки надписей[20]. Страленберг вслед за Мессершмидтом[21] назвал их «руническими» из-за близости в типе начертаний к хорошо известному в скандинавских странах письму. Это название не было точным, но в последующее время оказалось удобным и прочно вошло в научную терминологию.
Несколько ранее Страленберга, в 1729 г., об открытых экспедицией Мессершмидта надписях сообщил в небольшой публикации Г. 3. Байер, «первый тюрколог в Академии наук», переехавший в Петербург в 1726 г.[22] Байер предпринял также первую попытку идентификации надписей, определив их как кельтское письмо.
Последующие находки каменных стел с руническими надписями в пределах Минусинской котловины, а со второй половины XIX в. и южнее Саян, связаны с именами многих исследователей, путешественников, краеведов. Наиболее велики заслуги Григория Ивановича Спасского (1783-1864), опубликовавшего в 1818 г. первый свод енисейской руники в своих «Древностях Сибири»[23]. Извлечения из этого труда, касающиеся надписей, были переведены академиком И. Ф. Кругом на латинский язык и изданы под названием «Inacriptiones Sibiricae» (СПб., 1822)[24].
Появление латинского перевода сообщений о сибирской рунике привлекло внимание известных востоковедов того времени Абель-Ремюза и Г.-Ю. Клапрота, знакомых с широким кругом исторических источников, относящихся к Центральной Азии. Отмечая, что сходство с северными рунами может быть обманчивым, а сами надписи находятся в землях, где некогда обитали тюрки, Абель-Ремюз в рецензии на книгу Спасского тем не менее отнес надписи к усуням, которых он рассматривал как ветвь «индо-готов»; язык надписей при такой исходной посылке мог быть только индоевропейским[25]. Более правильную, как подтвердилось впоследствии, позицию выбрал Клапрот. Сопоставив зону распространения надписей с известиями китайских хроник о расселении енисейских кыргызов и наличии у них письма, он предложил определить надписи как древнекыргызские[26]. Это была, по существу, первая научная дискуссия, связанная с атрибуцией памятников.
ОРХОНСКАЯ БИЛИНГВА
В последней трети XIX в. русские исследования в Центральной Азии и южных районах Восточной Сибири приобретают широкий размах[27]. Развитию экспедиционных исследований особенно способствовала деятельность сибирских отделов Географического общества, а также возникновение в Минусинске первоклассного для того времени музея, основанного в 1877 г. H. М. Мартьяновым[28]. Деятельность этих местных центров существенно дополняла результаты великих центральноазиатских экспедиций H. М. Пржевальского, его учеников и продолжателей. Наиболее активной научной силой в сибирских учреждениях Географического общества были политические ссыльные и деятели «сибирского областничества» — Г. Н. Потанин, H. М. Ядринцев, Д. И. Клеменц[29]. С именами двух последних связано одно из крупнейших открытий в тюркологии.
Уроженец Сибири и страстный ее патриот, Николай Михайлович Ядринцев (1842-1894) был признанным вождем наиболее демократического направления в областничестве[30]. Незаурядный публицист и литератор, он в то же время был виднейшим деятелем Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского отделов Географического общества, занимаясь главным образом социолого-этнографическим изучением населения Сибири, а также историко-археологическими изысканиями[31].
Научным триумфом H. М. Ядринцева стала экспедиция в Северную Монголию летом 1889 г. С четырьмя спутниками он выехал туда на средства и по поручению Восточно-Сибирского отдела Географического общества главным образом с археологическими целями, имея в виду, в частности, точное определение местоположения Каракорума, столицы первых Чингизидов. В долине р. Орхон Ядринцев уделил особое внимание осмотру городища Карабалгасун, стены и центральные («дворцовые») сооружения которого сохранились во внешних обводах достаточно четко. «Наше внимание, — пишет Ядринцев, — обратила особенно группа гранитных обломков, лежавших в 600 шагах от дворца около каких-то валов и возвышений. Это были гранитные камни. Присмотревшись, мы увидели на них высеченные барельефы и вскоре различили китайского лу, или типического дракона; рядом мы нашли его голову. Обломки доказали, что это было изваяние обелиска или монумента, где по закругленной части было сделано три дракона с каждой стороны, т. е. справа и слева они сходились головами внизу. Половина этого щита уцелела, и, взглянув на него, к изумлению мы увидели здесь изображение знакомых рунических знаков, которыми испещрены енисейские могильники. Затем на других обломках мы нашли, кроме тех же знаков, китайские надписи и как бы монгольские, на самом же деле оказавшиеся уйгурскими...[32] Воображение невольно работало, воскрешая картину прошлой жизни... Мы сознавали, что стоим у разгадки того, что занимало ученых-ориенталистов. Мы не могли не испытывать волнения и приятного трепета, который ощущается накануне открытий, и эти блаженные минуты нравственного удовлетворения заставляют забывать... лишения дальних путешествий»[33]. А через две недели, узнав от местного монгольского населения о больших камнях с подобными надписями, Ядринцев обнаружил в урочище Кошо-Цайдам, невдалеке от монастыря Эрдэни-цзу, два громадных каменных памятника с руническими и китайскими надписями и остатки значительных погребальных сооружений с мраморными статуями людей и животных. Изготовив копии 40 строк рун и части иероглифического текста, экспедиция спешно вернулась в Россию[34].
Сообщение Ядринцева и рассылка ряду крупных ученых литографированных копий тех рисунков рунических знаков, которые он сделал, вызвали сенсацию. Незадолго до этого В. Р. Розен писал: «В науке исторической археологии девятнадцатый век останется вечно памятным дешифровкой письмен иероглифических и клинописных разных систем.
Не хотелось бы верить, что загадочные до сих пор сибирские надписи перейдут неразгаданными в 20-е столетие»[35]. Находка двуязычной надписи открывала, казалось, столь желанные новые возможности. Но прежде необходимо было получить точные и полные копии иероглифического и рунического текстов, а также осуществить археологическое обследование обнаруженных погребальных комплексов. Началась подготовка орхонской экспедиции Российской Академии наук под руководством академика В. В. Радлова. Ее опередила, однако, небольшая финская экспедиция.
Мысль М. А. Кастрена об Алтае и Сибири как прародине всех финно- угорских народов[36] побудила многих финских ученых искать там следы развитой цивилизации, которую можно было бы определить как прафин- скую. Загадочные надписи Сибири в связи с этой гипотезой стали весьма заманчивым объектом исследований и истолкований.
В 1883 г. в Хельсинки было основано «Финно-угорское общество» для объединения усилий в области урало-алтаистики. В 1887 г. финские археологи Иоганн-Рейнгольд Аспелин (1842-1915) и Отто-Хельмар Апе- ельгрен-Кивало (1853-1937) начали работы по изучению надписей на Енисее[37]. В течение двух сезонов они скопировали 32 надписи, а в 1889 г. крупнейший финский филолог Отто Доннер (1835-1909) издал первый относительно полный корпус енисейских надписей[38].
Участвуя в VIII археологическом конгрессе в Москве (январь-февраль 1890), где было сообщено об открытии в Монголии, О. Доннер и И. Р. Аспелин получили подробную информацию от H. М. Ядринцева. Уже 15 мая 1890 г. сотрудник Аспелина Аксель Олай Гейкель (1851-1924) был в Монголии; к концу августа работа по изготовлению эстампажей и фотографированию памятников была закончена[39], а в 1892 г. вышел новый финский корпус рунических надписей, на этот раз орхонских[40].
Летом 1891 г. в Монголии начала работу хорошо подготовленная русская экспедиция В. В. Радлова, активным участником которой был Дмитрий Александрович Клеменц (1848-1914), ссыльный народоволец, работавший в Минусинском музее, и один из самых замечательных исследователей древностей Сибири конца XIX в.[41] Участвовали в экспедиции и H. М. Ядринцев, а также фотограф и художник С. М. Дудин, топограф И. И. Щеголев и натуралист Η. П. Левин. Уже в следующем году, одновременно с финским, вышел подготовленный экспедицией «Атлас древностей Монголии», содержащий как копии надписей (фотографии и эстампажи), так и результаты широких археологических обследований всего комплекса памятников[42]. Условия для атрибуции и дешифровки памятников были подготовлены.
Уже в финском атласе были опубликованы первые переводы китайских текстов обоих памятников из Кошо-Цайдама, выполненные Г. Де- вериа и Г. Габеленцем, которые позволили датировать памятники VIII в. и определить их как погребальные надписи двух видных деятелей Тюркского каганата — кагана, китайская передача имени которого — Могилян, и его брата, имя которого в китайской передаче — Кюе-деле (Кюль-тегин)4'1.
Можно было полагать, что рунические тексты памятников были написаны на одном из тюркских языков. К поискам путей дешифровки надписей приступили В. В. Радлов и Вильгельм Томсен (1842-1927), известнейший датский филолог·’5. 25 ноября 1893 г., «в самый тревожный день своей мирной жизни», как говорит Брендель, Томсен нашел разгадку енисейско-орхонских письмен; благодаря счастливой идее, основанной, конечно, на долгих предварительных изысканиях, ему удалось установить фонетическое значение почти всех письмен в течение одного часа. 15 декабря открытие было доложено датской Академии наук; еще до этого заседания Томсен в декабре сообщил о своем открытии академику В. В. Радлову, и в январе 1894 г. Радлов представил в Академию наук, конечно, со ссылкой на открытие Томсена, свой опыт перевода надписей[43]. Оба Кошоцайдамских памятника были идентифицированы — они были воздвигнуты в честь Бильга-кагана и его брата Кюль-тегина. Карабалгасунский памятник относился к более поздней эпохе, но тюркский текст надписи практически не сохранился.
СОЗДАНИЕ ТЮРКСКОЙ РУНОЛОГИИ
В 1894-1895 гг. В. В. Радлов публикует вначале предварительный опыт перевода памятника в честь Кюль-тегина[44], а затем три выпуска «Древнетюркских надписей Монголии»[45]. С этого времени изучение древнетюркских памятников выделилось в особую отрасль тюркологии, признанной «столицей» которой стал в те годы Петербург.
В 1897 г. выходят новые исследования Кошоцайдамских надписей“14. Годом раньше В. Томсен публикует свою транскрипцию и перевод этих памятников[46]. Между тем сотрудники Орхонской экспедиции, хотя и без непосредственного участия В. В. Радлова, в поездках по Монголии и Туве открывают новые рунические памятники и проводят археологические исследования, давшие ценные результаты. В 1891 г. H. М. Ядринцев открыл Онгинский и Асхетский памятники[47], а Д. А. Клеменц тщательно обследовал городище Каралбалгасун и некоторые другие городища Северной Монголии и Тувы[48]. В 1893 г. Д. А. Клеменцем были найдены вторая Асхетская надпись и рунические надписи (черной краской) на скале Тайхир-чулу (Хой- то-Тамир). В 1897 г. E. Н. Клеменц в урочище Баин-Цокто обнаружила древнетюркский погребальный комплекс, в составе которого были два гранитных столба, покрытые руническими знаками. Это был памятник Тонькжука, которому В. В. Радлов посвятил выпуск «Атласа древностей Монголии» и специальный выпуск «Древнетюркских надписей Монголии»[49].
С 1897 г. активно включается в изучение древнетюркских памятников талантливейший ученик В. В. Радлова П. М. Мелиоранский[50]. Особый интерес представляет его публикация памятника в честь Кюль-тегина, не утратившая своего значения и поныне; она смело может быть названа образцовой публикацией древнетюркского памятника, совмещающей тщательное текстологическое исследование, подробный лингвистический анализ и всесторонний историографический комментарий. Несколько позднее, в 1909-1911 гг., В. В. Радлов издает серию статей, где изложены различные соображения о древнетюркских диалектах и разбираются новые находки из Восточного Туркестана — фрагменты «рун на бумаге» (восемь, опубликованных А. Лекоком, и один, переданный В. В. РадловуС.Ф. Ольденбургом)[51]. Отдельно публикуются надписи, обнаруженные в Яр-хото (1898) Д. А. Клеменцом[52].
Другим центром изучения древнетюркской рунической эпиграфики оставался к началу XX в. Гельсингфорс (Хельсинки). Финно-угорское общество продолжало субсидировать полевые исследования, хотя и в значительно меньших масштабах, издавало важнейшие труды В. Томсена, публикации О. Доннера, А. Гейкеля, Г. И. Рамстедта. В 1896- 1897 гг. в Восточном Казахстане и на Алтае работала экспедиция Отто Доннера-младшего (1871-1932), открывшая несколько мелких надписей, к сожалению, не опубликованных[53]. В 1898 г. в долине Таласа, а затем в Восточном Туркестане работала экспедиция X. И. Гейкеля (1865- 1937), некоторые результаты которой были опубликованы в 1918 г.[54] В 1898 г. О. Доннер отправил в Монголию своего ученика, в то время более монголиста, чем тюрколога, впоследствии ставшего одним из создателей современной алтаистики, Г. И. Рамстедта (1873-1950). В 1900 г. им была открыта Суджинская руническая надпись. В 1909 г., вновь вернувшись в Монголию, Рамстедт повторно исследовал памятник Тонью- кука (материалы были опубликованы его учеником Пенти Аалто в 1958 г.), скопировал открытую ранее Суджинскую надпись, а затем возле оз. Шине-усу обнаружил новый крупный рунический памятник, первоначально названный им «Селенгинским камнем»54.
В 1906-1910 гг. три поездки в Туву и Монголию совершил по заданию Финно-угорского общества И. Г. Гранэ (1882-1956), который открыл несколько новых енисейских памятников и исследовал рунические надписи на скале Тайхир-чулу, близ р. Хойто-Тамир[55].
Первые результаты сопоставления исторических сведений, содержащихся в надписях, с материалами китайских династийных хроник были сообщены в 1894-1896 гг. В. В. Радловым, В. Томсеном и Э. Паркером[56]. Общую оценку проделанной ими в этом направлении работы дал В. В. Бартольд: «Было необходимо выяснить, насколько надписями подтверждается и дополняется хронологическая канва, установленная переводчиками китайских летописей, и насколько надписи дают нам новые факты или новое освещение фактов по сравнению с тем, что могли дать китайцы. По вопросу о хронологической канве Томсен пришел к заключению, что среди рассказанных событий, кроме смерти Кголь-те- гина и, может быть, его отца, нет ни одного, которое бы можно было с полной уверенностью отождествить с каким-нибудь определенным событием, отнесенным в китайских летописях к определенной дате. Известно, что вышедшая скоро после этого работа Маркварта дала целый ряд таких отождествлений, причем результатом исторического исследования было установление нового лингвистического факта — своеобразной системы счисления некоторых турецких народностей того времени»[57].
Начало историографической интерпретации надписей было положено опубликованными в 1897-1903 гг. трудами В. В. Бартольда[58], И. Мар- кварта[59], П. М. Мелиоранского[60], Ф. Хирта[61] и Э. Щаванна[62], в которых начата разработка методики исследования рунической эпиграфики и дана оценка памятников как источника для истории Центральной и Средней Азии.
Можно отметить следующие важнейшие результаты, достигнутые в эти годы: а) была установлена система счисления и хронология памятников Кюль-тегину и Могиляню (В. Банг, И. Маркварт), что даловозможность идентифицировать сообщения надписей с сообщениями китайских и отчасти арабских источников (И. Маркварт, В. В. Бартольд); хронология памятника Тоньюкука и Онгинской надписи оставалась неясной, а датировка енисейских памятников не была произведена даже приближенно, хотя особенности палеографии и свидетельствовали как будто о большей архаичности сибирской руники; б) по некоторым важным проблемам, затронутым в надписях, были сравнительно подробно изучены материалы китайских источников, что позволило шире представить исторический фон и взаимные связи событий, упомянутых в надписях (Ф. Хирт,Э.Шаванн); в) были определены в общих чертах основные аспекты историографического изучения памятников: историко-политический, этнологический, культурно-исторический и социальный (последний — только в работах В. В. Бартольда); г) была сделана первая попытка сопоставления сообщений памятников, материалов арабских, персидских, китайских, византийских и армянских источников для построения общей истории тюркских каганатов VI-VII в.[63]
С середины первого десятилетия XX в. интерес к руническим памятникам несколько снижается. А. Н. Самойлович следующим образом характеризует новый период: «П. М. Мелиоранский, самый молодой из трех главных участников разработки памятников турецкой рунообразной письменности, наиболее близкий к В. Томсену по научной точности своих исследовательских приемов, был рано похищен у науки смертью... В. В. Радлов с началом появления из песков Китайского Туркестана обильных памятников уйгурской письменности отошел от надписей Монголии и Сибири, которые он все (не считая позднее открытых Рамстедтом и Котвичем) проработал в предварительном виде, снабдив глоссариями и грамматическим очерком. В. Баиг, давший несколько статей по памятникам енисейско-орхонской письменности и открывший особую систему сочетания единиц и десятков в числительных этих надписей, не задержался на этих памятниках, а занялся детальным изучением Codex Cumanicus’a и увлекся подготовительными исследованиями по исторической грамматике турецких языков. Вамбери ограничился не имевшими большого значения заметками по языку турецких рун. Рамстедт, более монголист, чем турколог, только на время вошел в число исследователей турецких памятников Монголии, чтобы выпустить в свет издание и перевод открытых им самим надписей»[64]. Особое место в дальнейшем изучении древнетюркской руники принадлежало В. Томсену. «С 1893 по 1927 г. в центре научных интересов В. Томсена, вопреки его первоначальным намерениям, оставались вырезанные на камнях и сохранившиеся в Монголии и Сибири памятники турецкой руновидной письменности, в изучение языка которых знаменитый датский ученый продолжал, с некоторыми перерывами, все более и более углубляться по мере расширения своих туркологических познаний и по мере развития туркологии трудами других ученых разных стран, особенно в связи с богатейшими находками памятников древнего турецкого языка при археологических раскопках в Китайском Туркестане»[65].
Две главные причины обусловили отход большинства исследователей от дальнейшего углубленного изучения орхоно-енисейских памятников — во-первых, появление большого числа новых материалов из Восточного Туркестана, изучение которых привело к ряду открытий сенсационного характера, и, во-вторых, завершение первоначальной обработки орхоно-енисейских текстов. Для получения новых данных требовалась длительная кропотливая работа, не сулящая, как казалось, значительных результатов. Ошибочность этого представления стала очевидной после публикации В. Томсеном новых работ — «Turcica» (1916)[66] и «Древнетюркские надписи из Монголии» (1922)[67], которые завершили его более чем тридцатилетний труд над древнетюркскими руническими памятниками.
Вместе с тем были открыты новые памятники, издание и перевод которых осуществили В. Томсен («руны на бумаге» из Восточного Турке-стана)[68], Г. И. Рамстедт (Суджинская и Селенгинская надписи), В. Л. Котвич и А. Н. Самойлович (надпись в Ихе Хушоту)[69].
После открытия В. J1. Котовичем надписи Ихе Хушоту (памятник Кули-чору) в 1912 г. находки, как, впрочем, и специальные поиски новых крупных памятников рунической письменности, надолго прекратились. Основным содержанием тюркской рунологии на несколько десятилетий стали освоение уже опубликованных материалов и пересмотр достигнутых ранее результатов. Этот процесс не изменило открытие новых мелких и весьма трафаретных по содержанию и языку енисейских надписей, как и находки еще более кратких надписей, а иногда и отдельных знаков в других районах распространения древнетюркского рунического письма.
Историографическое изучение надписей проводилось в этот период В. Томсеном, по-новому решившим вопрос о датировке некоторых событий, упомянутых в надписи Тоньюкука; П. Пельо, продолжившим работу по привлечению к интерпретации памятников китайских литературных свидетельств[70]; Г. Е. Грумм-Гржимайло, привлекшим надписи для решения некоторых историко-географических и этнографических проблем[71]; В. В. Бартольдом, широко использовавшим материалы памятников для культурно-исторических исследований.
Вклад В. В. Бартольда особенно велик; его последней крупной работой были широко известные «Двенадцать лекций по истории тюрков Средней Азии», прочитанные в Стамбульском университете летом 1926 г. В «Лекциях» В. В. Бартольд подвел итоги своих многолетних исследований в области истории тюркоязычных народов[72]. В эти годы В. В. Бартольд окончательно сформулировал отношение к надписям как историческому источнику, отразив в своей оценке состояние историографии Средней Азии и степень филологической изученности древнетюркских рунических текстов: «Помимо своего лингвистического значения, надписи имеют не меньше значения и для историка как рассказ турок VIII в. о себе, во многом дополняющий сведения китайских источников. Необходимо, однако, помнить, что, хотя со времени открытия датским лингвистом Томсеном ключа к чтению надписей прошло уже более 30 лет, дело разбора далеко не закончено и толкование многих мест остается спорным. Попытки без знания языка, на основании существующих переводов, пользоваться надписями как историческим источником могут привести и часто приводили к совершенно ошибочным историческим выводам»[73].
Новый этап изучения орхоно-енисейской письменности, начавшийся в 1930—1940-х гг., связан с серьезными изменениями в состоянии тюркской филологии. Благодаря вовлечению в круг исследуемых памятников древнеуйгурских текстов, словаря Махмуда Кашгарского и некоторых других материалов, их постепенному освоению область изучения древнетюркских языков значительно расширилась. Были предприняты попытки построения исторической классификации и исторической грамматики тюркских языков, усилился интерес к поискам родственных связей этих языков с другими языками, близкими к ним в материальном и типологическом отношениях (алтаистика). В этих условиях резко возросла роль древнейших тюркских языковых памятников для дальнейшего развития тюркского и «алтайского» языкознания. В то же время новые материалы позволили отчасти пересмотреть как переводы памятников, так и те выводы филологического и исторического порядка, которые были сделаны в конце XIX — начале XX в.
Первая попытка в этом направлении, предпринятая X. Н. Оркуном, не была признана удовлетворительной, однако опыт составления корпуса рунических надписей сам по себе заслуживает внимания79. Впервые после известных работ В. В. Радлова появились достаточно подробные описания языка древнетюркских памятников80. Особое значение для изучения древнетюркской письменности имеют обобщающие труды С. Е, Малова (1951- 1959)81, издание которых послужило толчком к резкому расширению работ по сравнительно-историческому изучению тюркских языков.
Весьма важны грамматические очерки языка древнетюркских рунических памятников, опубликованные сопоставительно с грамматическими очерками других древнетюркских и современных тюркских языков®3, а также сравнительный анализ древнетюркских языковых фактов в системе общего описания фонологии, морфологии и синтаксиса тюркских языков83. Наконец, выход в свет «Древнетюркского словаря», история сорока лет, и публикация словаря значение для развития тюркологических и общеалтаистических исследований в мировом масштабе[74]. Направление дальнейших исследований, по новейшей оценке, наиболее настоятельно диктуется необходимостью изучения графической системы руники (эволюция графики, относительная и абсолютная датировка памятников на ее основе, отражение в графике звуковой стороны языка и проблема соотношения: графема — фонема — вариант фонемы), диалектных различий в языке памятников и диалектных отношений орхоно-енисейских памятников к остальным древнетюркским памятникам, системного описания грамматического строя каждого памятника в отдельности и в сопоставлении друг с другом[75]. В этих направлениях плодотворными стали 80-е гг. XX в. Вместе с тем сохраняет значение работа по ревизии и переизданию уже известных текстов, ведущаяся в продолжение последних двух десятилетий[76].
Новый этап открытий и полевого изучения древнетюркских памятников Центральной Азии, их последующего издания и интерпретации связан с работами двух крупнейших экспедиций — Саяно-Тувинской археологической экспедиции Ленинградского отделения Института археологии АН СССР под руководством А. Д. Грача и Советско-монгольской историко-культурной экспедиции под руководством А. П. Окладникова и В. В. Волкова. В составе обеих экспедиций функционировал эпиграфический отряд. Работами этих отрядов руководили: в Туве — С. Г. Кляш- торный (1968-1973), а затем Д. Д. Васильев, в Монголии — С. Г. Кляш- торный (1968-1969, 1974-1989).
Работы на Верхнем Енисее имели своим результатом кроме ряда статей издание сводного корпуса[77]. Работы в Монголии породили целую серию открытий памятников, большая часть которых была опубликована[78].
СОГДИЙСКАЯ ЭПИГРАФИКА ТЮРКОВ
Многовековые контакты согдийцев с тюрками и другими народами Центральной Азии — одна из наиболее ярких страниц истории мировой культуры. Манихейские рукописи, открытые в Турфане, свидетельствуют о роли согдийцев в уйгурских государствах VIII—IX вв. О согдийско- тюркских связях говорят и древнетюркские (рунические и уйгурские), и согдийские тексты. Тюрки и уйгуры познакомились с манихейством и буддизмом через посредство согдийцев, а курсивное уйгурское письмо прямо продолжает согдийское. По словам В. В. Бартольда, «заслуги согдийцев в деле распространения алфавита семитского происхождения дают им право на место в истории рядом с финикийцами», а значение согдийцев в международной торговле «едва ли уступало торговому значению финикийцев в древности»[79].
Великая центральноазиатская эстафета письменности, начатая согдий- цами, была подхвачена тюрками, уйгурами и, позднее, монголами: от уйгурского берет свое начало монгольское письмо, монголы передали письменность манчьжурам. Примечательно, что уже на первом этапе этой эстафеты тюрки выступали не только в роли учеников: согдийский алфавит, заимствованный тюрками, был дополнен буквой I (палеографически — согд. г с диакритикой), и в таком — модифицированном — виде его применяли (вероятно, уже со второй половины VIII в.) и сами согдий- цы. Этот вариант курсивного согдийского письма принято именовать «уй- гурско-согдийским», он известен по согдийским рукописям из Дуньхуана и Турфана, а также по Карабалгасунской надписи, открытой H. М. Яд- ринцевым в 1889 г. в Северной Монголии, на левом берегу р. Орхон, среди развалин древней столицы уйгуров.
Надпись содержала три версии — китайскую, древнетюркскую руническую и согдийскую. Первоначально согдийская версия была принята за уйгурскую. H. М. Ядринцев доставил в Петербург один фрагмент этой версии, содержащий 4 строки; еще несколько фрагментов было открыто экспедициями А. Гейкеля (1890) и В. В. Радлова (1891). Лишь в 1909 г., после открытия и идентификации согдийских рукописных текстов из Восточного Туркестана, Ф. В. К. Миллер установил, что эта версия Карабалгасунской надписи составлена на согдийском языке[80]. Фотографии эстампажей большинства дошедших до нас фрагментов согдийской версии опубликованы в «Атласе» В. В. Радлова''[81]. Издание текста и первый перевод всех согдийских фрагментов принадлежит
О.Хансену[82]. Существенные коррективы в чтение согдийской версии внес Ютака Иосида[83].
Древнетюркская руническая версия Карабалгасунской надписи уничтожена почти целиком, так что о содержании надписи можно судить главным образом по китайской версии, хорошо сохранившейся; эта версия издавалась несколько раз[84].
Открытием и атрибуцией согдийской версии Карабалгасунской надписи было положено начало целой серии находок согдийской эпиграфики тюрков в Монголии, принесших во многом неожиданные результаты. И главной из таких находок стало открытие Бугут- ской стелы.
В 1956 г. монгольский археолог Ц. Доржсурэн обнаружил в обширной межгорной котловине Бу- гут (Оленья падь), примерно в 27 км к северо-востоку от центра Их Тамир-сомона и в 5 км севернее левого берега р. Хойт-Тамир, близ левого берега маленькой речки Байн Цаган, впадающей в Хойт- Тамир, погребальный комплекс тюркского времени. В состав комплекса входила стела, установленная на спине каменной черепахи. Три стороны стелы покрывала частично сохранившаяся курсивная надпись, которую Ц. Доржсурэн посчитал за уйгурскую. В 196S г. Доржсурэн сообщил С. Г. Кляшторному о своей находке, после чего стела, перемещенная в краеведческий музей г. Цэцэрлэг (центр Архангайского аймана), была там обследована и сфотографирована. По фотографиям В. А. Лившиц определил язык стелы как согдийский. Изучение комплекса и стелы было продолжено в 1969 г. (С. Г. Кляштор- ный), 1970 г. (В. А. Лившиц), а в 1982 и 1984 гг. проведены раскопки комплекса (С. Г. Кляшторный, В. Е. Войтов).
Исследование текста Бугутской стелы показало, что она является эпитафией четвертого тюркского кагана Таспара (Тобо-кэхань китайских источников), умершего в 581 r.,s
Историческое значение Бугутской надписи, несмотря на ее фрагментарность, очень велико. Это единственный известный в настоящее время письменный памятник, составленный на территории первого Тюркского каганата и отражающий традицию его официальной историографии. Вместе с тем надпись является самым значительным памятником согдий- ско-тюркскнх культурных связей, получивших особое значение в период, когда первое тюркское государство, не имевшее еще своей письменности, пользовалось согдийским языком и письмом в официальных текстах,как, очевидно,и в канцелярском обиходе каганской ставки.
Согдийско-тюркские контакты в эпоху Первого каганата получили новый мощный импульс, особенно после того, как в 60-е гг. VI в. каганат стал политическим гегемоном всей Центральной Азии и вел борьбу за контроль на Шелковом пути.
В 1969 г. С. Г. Кляшторный, используя краткую информацию палеонтолога И. А. Ефремова, обнаружил на юге Гоби, близ горной гряды Сэврэй, небольшую мраморную стелу с плохо сохранившимися рунической и согдийской надписями. Как выяснилось, это была триумфальная надпись уйгурского Бёгю-кагана, возвращавшегося в 763 г. из победоносного похода в Китай[85].
С южных окраин Гоби нам предстоит теперь вновь вернуться в северо-западную Монголию.
В 10 км к востоку от слияния рек Ёлёнтын-гол и Хойто-Тамир, в степи вблизи дороги возвышается останец — скала Тайхир-чулу.
Местоположение скалы, причудливый вид и, главное, значительная удаленность ее от горных хребтов породили много легенд о ее происхождении. Высота скалы достигает 15 м, периметр ее на уровне земли — 62 м. На всех сторонах скалы, примерно до уровня 4 м над поверхностью земли, имеются надписи — выбитые или нанесенные краской. Еще в 1S93 г. Клеменц обнаружил на Тайхир-чулу и сделал копии 11 рунических надписей (одна выбита, остальные начертаны черной икрасной красками). Эти копии были опубликованы В. В. Радловым, ему же принадлежит и попытка чтения этих надписей[86]. В последние годы к руническим надписям Тайхир-чулу обращались А. Габен[87], Ж.-П. Ру", П. Ааалто[88]; опубликованы копии нескольких надписей, сделанные еще в 1909 г. финским ученым Гранэ[89], в 1969 г. эти надписи детально обследовал С. Г. Кляшторный.
В 1970 г. В. А. Лившиц обнаружил на Тайхир-чулу две уйгурские и одну согдийскую надписи. Все надписи сделаны черной краской, написаны по вертикали. Чтение их сильно затруднено тем, что поверх них нанесены автографы (масляной краской) современных посетителей, однако в согдийской надписи удалось восстановить несколько строк[90].
Кляшторный С. Г.
Из книги «История Центральной Азии и памятники рунического письма», 2003
[2] О жизни и трудах С. У. Ремезова см.: Гмьденберг. Семен Ульянович Ремезов. О предшествующей русской картографической традиции см.: Рыбаков. Русские карты Московии XV — начала XVI веков.
[5] См., например: Пытш. История русской этнографии. С. 213; Катаное. Голландский путешественник Ник. Витсен. С. 248-249.
[7] О географических трудах А. А. Виниуса, касающихся Сибири, и его связях с Витсе- ном см.: Андреса. Очерки. С. 52-54. Там же. С. 90 — о знакомстве и переписке Витсена с царем Петром Алексеевичем.
[10] См., например: Веселовский. Орхонские открытия. С. 61; Бернштам. Социально- экономический строй орхоно-ениссйских тюрок. С. 11; Батманов. Язык енисейских па
|:Бахрушин. Русское продвижение за Урал. С. 147. Один голландский документ того времени (1675 г.) упоминает Верхотурье в столь же точно определенном географическом контексте, см.: Ловягин. Посольство Кунраада фан-Клснка. С. 341.
15 Насколько неоправданно это последнее утверждение, встречающееся практически во всех работах, затрагивающих историю открытия древнетюркских памятников, показал А. Н. Кононов (История изучения. С. 24).
[14] Румынский исследователь биографии Спафария Г. И. Константин отождествляет упоминаемые здесь пороги с Большим порогом в Саянском каньоне Енисея, а надписи — с наскальными древнетюркскими надписями по рекам Ак-Юс и Кара-Юс. Однако более прав Л. Р. Кызласов, отмечающий, что «из сообщения Н. Спафария невозможно заключить, о каких надписях идет речь». См.: Constantin.Thefirstmention. P. 151-157; Кызласов. Начало сибирской археологии. С. 45.
[15] Кызласов. Начало сибирской археологии. С. 47-49; Формозов. Очерки по истории русской археологии. С. 25-30.
15 О выборочных и полных изданиях дневников Мессершмидта и их значении для изучения языков и археологии Сибири, а также о научных заслугах Страленберга см.: Кононов. История изучения. С. 47-52,58-63; Кызласов. Начало сибирской археологии. С. 48-52; Бернштам. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок. С. 12-13.
[20] Strahlenberg. Das Nord- und Östliche Theil. Tab. V. XII. Факсимильноепереизданиекниги: Srudia Uralo-Altaica. Т. VIII. Szegel, 1975.
[23] О Г. И. Спасском, его научной и издательской деятельности см.: Шидловский. Григорий Иванович Спасский. С. 447-448; Кононов. История изучения. С. 98.
[24] Историю открытия и изучения енисейских рунических памятников, а также их перечни и характеристики см.: Ядринцев. Древние памятники и письмена в Сибири. С. 456- 476; ДТС. C. XXII-XXV1I; Щербак. Енисейские рунические надписи. С. 111-134 (там же подробная библиография).
[25] Рецензия была напечатана в Париже (Journaldes Savants. 1822. Octobre. P. 595-602) и переведена Г. Спасским для издававшегося им в Петербурге «Азиатского вестника» (1825. Кн. IV. С. 285-303); в примечаниях к переводу рецензии Спасский приписал надписям монгольское происхождение.
[27] Бартольд. История изучения Востока. C. 238-241; Мурзаев. Монгольская Народная Республика. С. 46-54.
[29] О сибирском «областничестве» и его роли в истории изучения Сибири см.: Мирзоев. Историография Сибири. С. 295-351; Сесюнина. Г. Н. Потанин и H. М. Ядринцев.
[30] Оценку общественно-публицистической деятельности H. М. Ядринцева см.: Кор- жавин, Мирзоев, Яновский. К характеристике сибирского областничества. С. 138-151.
[32] Впоследствии было установлено, что третья письменность Карабалгасунского памятника — согдийская.
[35] Розен. [Рец. накн.:] Inscriptions de l’Jenissei. P. 444; см. также: Розен.Suum cuique. C. 323-325.
[38] [Aspelin, Donner],Inscriptions de l’Jenissei. В 1889 г. Аспелин и его сотрудники продолжили работы на Енисее и открыли четыре новые надписи; полное описание итогов трех экспедиций опубликовано позднее, см.: Appelgren-Kivalo. Altaltaische Kunstdenkmäler.
[41] ОД. А. Клеменцесм.: Попов.Д. А. Клеменц, его жизнь и деятельность. С. 7-63; Могилянский. Памяти Д. А. Клеменца. C. I-VII; Кляшторный. Д. А. Клеменц. С. 139-146.
[42] Радлов. Атлас древностей Монголии. В 1893, 1896 и 1899 гг. вышло еще три выпуска «Атласа». Отчеты сотрудников экспедиции изданы в «Сборниках трудов Орхонской экспедиции». СПб. Вып. I (1892), И (1895), V (1901).
Бартольд. Томсен и история Средней Азии. С. 7; см. также в том же сб. статью: Самойлоиич. Вильгельм Томсен и туркология. С. 17-21. Метод дешифровки, изложенный Томсеном з его статье на пятнадцати страницах, характерен строгостью филологических приемов: Thomsen.Dechiffrement. 1893 (отдельный оттиск). Статья опубликована на русском языке в переводе В. Р. Розена (ЗВО. 1894. Т. VIII. С. 327-337).
[49] Радлов. Атлае древностей Монголии. Вып. IV; Radloff.Die alttürkisclien Inschriften der Mongolei.
“ Мелиоранский. Об орхонских и енисейских надгробных памятниках. С. 263-292; Он же. Памятник в честь Кюль-тсгина. С. 1-144; Он же. Два серебряных сосуда с енисейскими надписями. С. 17-22; Он же. Небольшая орхонская надпись. С. 34-36. Памяти П. М. Мелиоранского посвящен «Тюркологический сборник» (1972. М., 1973), где в нескольких статьях (см. особенно: Щербак. П. М. Мелиоранский и изучение памятников. С. 24-35) рассмотрено значение его научных трудов для тюркской филологии.
[51] Radio//. Aittürkischen Studien. VI. S. 1213-1220. III. S. 1025-1029. IV. S. 304-326. V. S. 427-452.
[55] Granö. Über die geographische Verbreitung und Formen. S. 1-55; Aaho. Oriental studies in Finland. P. 119-119.
65Barthold. Historische Bedeutung. S. 1-36; Id. Quellen. S. 1-29; Бартольд. Новые исследования. C. 231-260; Он же. Система счисления орхонских надписей. С. 171-173.
[59] Marquart. Historische Glossen. S. 167-200; Id. Chronologie. Об И. Маркварте см.: Бартольд. Памяти И. Маркварта. С. 387-402.
[60] Мелиоранский. Об орхонских и енисейских надгробных памятниках. С. 263-292; Он же. Памятник в честь Кюль-Тегина. С. 1-144. Эта последняя работа — блестящий образец глубокого историко-филологического исследования одного из крупнейших рунических памятников, не потерявшая своего значения до настоящего времени. О жизни и трудах П. М. Мелиоранского см.: Самойлович. Памяти П. М. Мелиоранского. С. 1-24.
[63] Chavannes. Documents. Pt. IV. Этот раздел работы Э. Шаванна получил, однако, суровую оценку в рецензии В. С. Бартольда (Бартольд. Рецензия. C. 162-IS5).
[68] Thomsen.Blatt. S. 296-306; Id. Dr. M. A. Stein’s manuscripts. P. 181-227; Id. Fragment. P. 1082-1083.
[70] Кромецитированнойработысм.: Pelliot. Fille de Mo-tch’o qaghan. P. 3-8; Id. Origine de T’ou-kiue. P. 687-689; Id.L’edition collective. P. 113-182; Id. Les systemes decrirurc. P. 284-289.
[72] Турецкое издание этой работы (Стамбул, 1927) неудовлетворительно. Мы использовали немецкое издание, в подготовке которого принимал участие вплоть до своей кончины сам В. В. Бартольд (Barthold. 12 Vorlesungen; Id. Histoire des Turcs); см. теперь: Бартольд. Сочинения. Т. V.
м Подробную библиографию см.: Трыярски Э. Новые исследования по древнетюркским памятникам в Монголии и методология издания рунических надписей // Олон улсын монголч эрдэмтнин I их хурал. Т. И. Улаанбаатар, (973. С. 170-175; Scharlipp.Ап introduction.
Предварительные сообщения и оценки эпиграфических исследований были опубликованы С. Г. Кпяшторным в издаваемых Институтом археологии АН СССР (РАН) ежегодных сборниках «Археологические открытия» (1969-1989). См. также: Кляшторный С. Г. Древнетюркская письменность. С. 254-264; Кляшторный, Лившиц. Открытие и изучение древнетюркских и согдийских памятников. С. 37-60; Кляшторный. Эпиграфические работы в Монголии. Р. 7-32; Кляшторный. Новые эпиграфические работы. С.112-133.
M[Heikel],Inscriptions de POrkhon. P. XXVill-XXXVIII; Shelgeln. Die chinesische Inschrift; Васильев.Китайскиенадписинаорхонскихпамятниках (ср. также: Radloff. Die alttürkische Inschriften. S. 286-291). Из исследований, в которых использованы данные китайской версии, наиболее важны: Marquart. Historische Glossen. S. 172-200; Chavaiwes, Pelliot. Une traite manicheen. P. 177-223.
[85] Кляшторный, Лившиц.Совройский камень. С. 106-112; Klyaclorny, Livsic. Une inscription inedite. P. 11-20.
