Показать все теги
Культура - один из важных признаков этноса. Вместе с тем формирование сходных черт культуры не всегда связано с этническим родством их создателей; оно может объясняться также и идентичностью тех экологических условий, в которых развиваются не родственные между собой общности. С другой стороны, появление у какого-то этноса особенностей культуры, близких другой этнической общности, часто является результатом контактов этих общностей между собой.
Изучение этногенеза древних китайцев свидетельствует, что формирование важнейших черт их материальной культуры, а также тесно связанных с ними норм поведенческого стереотипа проходило в процессе непрерывного и интенсивного взаимодействия различных этнических общностей. На протяжении веков население Срединных царств находилось в контактах с многочисленными этнически чуждыми ему группами племен и народов, заимствуя у них отдельные культурные достижения или связанные с ними обычаи.
Наиболее адекватно отражается в этническом самосознании, вероятно, такой признак этноса, как язык[1]: люди, говорящие на непонятном языке, воспринимаются как «чужие»[2]. В числе компонентов этнического самосознания есть такие, которые вообще существуют лишь на субъективном уровне и не имеют аналогов среди объективных признаков этноса. К таким компонентам этнического самосознания относится, в частности, широко распространенное в древности представление о превосходстве «своей» общности над другими. Эта идея возникает в процессе развития этнического самосознания как противопоставление «мы - они».
Этническое самосознание как важнейший из признаков этноса не остается неизменным на различных этапах развития человеческого общества. Данные, отражавшие развитие этнического самосознания древних китайцев, показывают, что качественные отличия его в разные исторические периоды проявляются в соотношении его компо-
нентов[3].
Наиболее отчетливо можно проследить это на примере представления об общности происхождения. В VIII-VI вв. до н.э. такое представление было одним из главных компонентов этнического самосознания древних китайцев. Различия в культуре рассматривались лишь как следствие общности происхождении: «варвары - это шакалы и волки... чжуся - это родственники»[4]. Позднее на первый план формирования самосознания выходит компонент общности культуры. Поэтому родившийся от «хуася» мог стать «варваром», если он усвоит чужие обычаи и привычки. В последние века до нашей эры представление о единстве происхождения как компоненте этнического самосознания перерабатывается в пользу включения некоторых окружающих Китай народов в собственную этническую группу. Во-первых, в сочинениях ханьского времени зафиксированы этногенетические мифы, согласно которым варвары-сюнну являются потомками правителя династии Ся[5]. Во-вторых, идею общности происхождения и родства всех древних китайцев и «варваров» подтверждала практика политических отношений с сюнну. Результатом «договоров о мире и родстве», согласно которым ханьские императоры должны были посылать своих дочерей в жены шаньюям[6], неизбежно было стремление рассматривать древних китайцев и сюнну как «детей одной семьи».
Для китайского этноса на протяжении всего исторического периода характерно численное возрастание плотности населения на единицу освоенного пространства. Еще в древности на территории Китая, и в частности Северного Китая, были исчерпаны все территориальные объемы жизнеобеспечивающего пространства, пригодные для традиционного хозяйственного развития[7]. Расширение жизненного пространства на север и запад обусловило необходимость адаптации к новым климатическим и географическим условиям, в частности к освоению скотоводческих форм хозяйства. Естественно, территории, на которые претендовал Китай, не были свободными, поэтому завоевание новых земель потребовало реорганизации и других сфер китайской традиции. Например, реформа армии Чжао У-лин вана (325299 гг. до н.э.), проводимая для успешного ведения боевых действий с кочевниками, во многом изменила одежду и вооружение китайских воинов. Фактически под влиянием требований ситуации У-лин ван не адаптировал старые обычаи, а начал новое «формирование обыча- ев»[8]. Именно в период Чжао У-лин вана сформировалась этногосу- дарственная политическая концепция, утверждающая необходимость преобразования этнических и этнокультурных обычаев в случаях, когда возникала практическая необходимость, вызванная потребностями выживания населения Китая. На этот же период приходится и движение из Китая крупных групп людей, обеспечивающих первые этапы создания трансевразийской торговли и распространения культурнотехнических достижений Китая. Подобные процессы возможны при хорошо разработанной системе взаимоотношений, которые строились на основе сложной системы договоров, отвечающих взаимным интересам не только соседних, но и дальних народов[9].
Формирование и развитие политических и торгово-экономических отношений Китая с населением Центральной Азии
С древних времен характер внешних связей Китая диктовала государственная политика. Еще в Чжоускую эпоху (1066-403 гг. до н.э.) у китайцев появилось разделение окружавших их народов по четырем странам света: «(народы) востока зовутся И (они) покрыты волосами и тела их татуированы. Есть (среди них) такие, которые не употребляют вареной пищи. (Народы) юга зовутся Мань; украшают лоб ... есть такие, которые не употребляют вареной пищи. (Народы) запада зовутся Жун; (они) покрыты волосами, одеваются в шкуры. (Среди них) есть такие, которые не употребляют в пищу зерна. (Народы) севера зовутся ди; одежда их из перьев и шерсти. Живут в пещерах. Есть (среди них) такие, которые не употребляют в пищу зерна»[10]. Формирование принципов взаимоотношений Китайской империи с ближними и дальними государствами проходило на протяжении нескольких тысячелетий. Характерными для древнего Китая можно считать два основных типа межгосударственных отношений: в основе первого лежит концепция «ди го» - «равных государств», второй базируется на конфуцианской доктрине «мироустроительной монархии», которая рассматривала все другие страны в качестве потенциальных данников по отношению к Китаю[11]. Третий важный принцип отношений с западными государствами, основанный на взаимовыгодном, прежде всего, торговом сотрудничестве, сложился под влиянием реальной обстановки, когда для Китая стали возможны отношения с развитыми государствами Центральной Азии в эпоху средневековья.
Доктрина «ди го» получила развитие в периоды Чуньцю (VIII - начало V в. до н.э.) и, особенно, Чжаньго (V-III вв. до н.э.). Она нашла отражение в традициях школы «цзун хэн», деятельность которой была связана с теорией и практикой межгосударственных отношений. Название школы происходит от наименования двух типов союзов между государствами - «цзун» («союз по вертикали», или «союз север-юг») и «хэн» («союз по горизонтали», или «союз восток-запад»). Эта школа ставила целью готовить для правителей советников по делам внешней политики. Ее концепция была высказана в литературном сочинении «Планы сражающихся царств», содержащем речи, которые произносились при переговорах. Школа придерживалась принципов даосско- легистского толка, ее учение исходило из сугубо практических задач внешней политики, игнорируя любые другие мотивы, кроме государственной выгоды. Установки этой школы заложили теоретическую основу для практики заключения союзов «по вертикали» и «по горизонтали». Философ-легист Хань Фэй-цзы (умер в 233 г. до н.э.) писал о характере этих союзов: «Союз "цзун” ("по вертикали”) объединяет многие малые царства для удара по одному сильному, а союз "хэн” ("по горизонтали”) служит одному сильному царству для удара по многим слабым»[12]. «Союз по вертикали» как тип межгосударственных соглашений возник на рубеже IV-III вв. до н.э., когда на политическое господство в Китае стали претендовать циньские ваны. Он ставил целью создать антициньское объединение царств, расположенных в направлении «с севера на юг», на основе их равноправного участия в противодействии циньской агрессии. «Союз по горизонтали» теоретически объединял царства проциньской ориентации, расположенные в направлении «с запада на восток», с целью вмешательства в дела других государств.
Таким образом, теория равных партнеров исходила, прежде всего, из практики взаимоотношений «Срединных царств» между собой и имела длительную и прочную традицию отношений равноправных государств. Однако нередко этот же принцип использовался и при заключении договоров с «варварами». В науке такая традиция получила название «стратегической дипломатии»[13]. На практике принцип «ди го» проявился в начальный период империи Хань в отношениях с сюн- ну, закрепленных договором «о мире и родстве» 198 г. до н.э.[14] В данном случае Сыма Цянь называет Срединную империю и державу шаньюя Модэ «равными государствами»[15]. Император Вэньди, возобновивший договор «о мире и родстве» с сюнну, в письме к шаньюю также говорит об обеих державах как «равных государствах»[16] и устанавливает границу между ними по Великой стене. На раннем этапе развития отношений Ханьской империи с соседними странами договоры «о мире и родстве» не имели в виду какой бы то ни было зависимости от империи и подразумевали, по сути, равенство договаривающихся сторон (а иногда носили даже унизительный для Китая характер, как это было при шаньюях Модэ и Лаошане). Соседние союзные правители во взаимоотношениях с императорами не называли себя «слугами Сына Неба», не брали на себя обязательств уплачивать «дань» и не посылали в одностороннем порядке заложников к ханьскому двору (как это было позже). Более того, даосский трактат середины II в. до н.э. проповедовал принцип равенства между Срединной империей и иноземцами и отрицал принципиальное отличие древних китайцев от «варваров»[17]. В рамках этой концепции взаимоотношений с соседними и отдаленными государствами распространяются такие формы внешнеполитических связей, как «клятвенные договоры» (мэн), заключенные «перед лицом духов»; закрепление добрососедских межгосударственных отношений путем заключения равноправных династических браков; заложничество сыновей правителей обеих сторон.
Иной принцип, который оказал существенное воздействие на теорию и практику межгосударственных отношений Китая, возобладал со времени правления У-ди (140-87 гг. до н.э). Он исходил из конфуцианской доктрины «мироустроительной монархии», которая была непосредственно связана с теорией неполноценности «варваров» (т.е. всех запредельных народов) и рассматривала все другие страны в качестве данников по отношению к Китаю. В основу учения Конфуция (551-479 гг. до н.э.) о Сыне Неба как мироустроителе и владыке Вселенной легла идея об исключительности жителей «Срединных царств». Эта доктрина была зафиксирована в конфуцианских трактатах «Чжоу ли» («Ритуалы Чжоу»), «Лицзи» («Записи о ритуалах») и «Или» («Ритуалы и установления»). Согласно этим текстам предлагалась схема односторонних внешнеполитических отношений чжоуского вана с ближними и дальними народами и царствами, которые должны были выражать ему покорность. Неподчинение вану рассматривалось как преступление. Китайская территория делилась на пять (по другой версии на девять) вписанных один в другой территорий-квадратов; в центре располагалось Чжоу, от него «на расстоянии 500 ли одна от другой» остальные территории. Наиболее удаленные от Чжоу земли занимали племена, чьи союзнические обязательства по отношению к Сыну Неба были минимальными, сводясь к военно-оборонительным функциям.
Со временем синоцентрическая концепция и теория этнокультурного превосходства жителей «Срединных царств», населявших центр Вселенной, над окружающим окраинным миром «варваров четырех стран света» стала распространяться на межгосударственные отношения и дипломатию Китая со странами и народами, расположенными за его пределами[18]. Причем фактически они были независимы от Китая, и в союзе с ними Ханьская империя была заинтересована не меньше, чем сами эти народы. Это прежде всего были племенные объединения юэчжей и сюнну на северной периферии ханьского мира, тибето-бирманские племена на западе и т.д.[19] Так, во время своего посольства к усуням Чжан Цянь, прибывший с целью заключить договор «о мире и родстве»[20], потребовал от их правителя бить земные поклоны перед дарами императора. Был выработан специальный ритуал приема послов, который ставил целью подчеркнуть подчиненное положение правителя, отправившего посольство, по отношению к китайскому императору. Обмен посольствами обязательно сопровождался вручением даров. Все подарки со стороны чужеземных правителей и послов обозначались специальными терминами: «гунн» («подношение»), «сянь» («жертвоприношение») или их сочетанием: «гун- сянь». В этом значении термин «гунн» и его производные стали использовать со времени империи Хань. Двор такие «подношения» чужеземных послов рассматривал как знак изъявления покорности, хотя они могли представлять собой лишь обычные для того времени посольские дары, никак не связанные с признанием зависимости со стороны пославших их правителей[21]. Некоторые договоры «о мире и родстве» расценивались позднейшей конфуцианской официальной традицией даже как унизительные для Китая. Так, например, по договору, заключенному Лю Баном, Ханьская империя обязывалась отдавать в жены шаньюю девушек из царского рода, а также ежегодно отправлять сюнну определенное количество даров - продуктов земледелия, шелковых и хлопчатобумажных тканей, вина и разных съестных припасов[22].
В рамках «мироустроительной» концепции преобладали силовые приемы в налаживании межгосударственных взаимоотношений. Более того, именно ко времени формирования этой доктрины, т.е. к периодам
Чуньцю и последующему Чжаньго относятся все четыре дошедших до нас древнекитайских сочинения о военном искусстве: Сунь-цзы, У-цзы и трактаты Вэй Ляо-цзы и Сыма Фа. На учениях Сунь-цзы и У-цзы была построена практика военной стратегии и тактики, вся философия и теория военного дела в древнем Китае. Как отмечает Н.И. Конрад, Сунь-цзы рассматривал войну как «борьбу из-за выгоды»: «получение выгоды и есть победа», «сто раз сразиться и сто раз победить - это не лучшее из лучшего, лучшее из лучшего - победить чужую армию не сражаясь. Поэтому самая лучшая война - разбить замыслы противника, на следующем месте - разбить его союзы, на следующем месте - разбить его войска»[23]. Важным моментом победы У-цзы считает захват пленных: «Помните, если каждая колесница не захватит его колесницу, если каждый всадник не захватит его всадника, если каждый пехотинец не захватит его пехотинца, пусть мы и разобьем его армию, все равно заслуг не будет ни у кого»[24]. Китайский философ Мо Ди (479-381 гг. до н.э.) в трактате «Моцзы» подробно разработал стратегию и тактику обороны городов.
Не менее важным аспектом межгосударственных взаимоотношений были мирные договоры. Гарантии таких соглашений нередко обеспечивались династическими браками или заложничеством сыновей правителя[25]. Причем, если на ранних этапах китайской истории в периоды Чуньцю и Чжаньго заложничество носило взаимный, двусторонний характер, то в ханьское время оно стало односторонним. По мнению китайского военачальника Бань Гу, договоры о мире без взятия заложников вообще не имели смысла. Характерно, что в документах, отражавших исторические события, использовалась стандартная формула при сообщении о начале мирных переговоров: «Правитель такой-то послал наследника престола в царство такое-то, чтобы добиться заключения мира». С другой стороны, наличие заложников при китайском дворе соответствовало эгоцентрической концепции, поскольку заложники свидетельствовали о подчиненном положении присылавших их стран. Через заложников, воспитанных в конфуцианском духе, Китай также осуществлял идею распространения своего политического и культурного влияния на другие народы, считая их проводниками своей политики и подготавливая в их лице преданных империи будущих правителей, поскольку заложники были наследниками престолов в своих государствах. Нередко они использовались также в борьбе за власть в этих царствах, получая поддержку китайского двора. Этой же цели служила и «практика породнения путем перекрестных браков». Во-первых, она служила залогом внешнеполитической стабильности во взаимоотношениях царств. К.В. Васильев приводит отрывок речи циньского военачальника Бо Ци, где отмечается, что после поражения под Чанпином «правитель Чжао и его сановники... с униженными речами и богатыми подношениями во всех четырех направлениях выдавали замуж [дочерей] вана, чтобы породниться [с царствами] Янь и Вэй, улучшить отношения с [царствами] Ци и Чу»[26]. Во-вторых, отправляемые в жены иноземным правителям китайские «царевны» приезжали к ним с многочисленной свитой и продолжали там следовать своему привычному образу жизни. Детей от смешанных браков матери также воспитывали в китайских традициях. В свите китайских принцесс нередко находились самые образованные и культурные люди. Лю Цзин, например, рекомендовал Лю Бану использовать любой повод для отправки к шаньюю образованных конфуцианцев, «владеющих красноречием, чтобы они незаметно наставляли его в соблюдении ли (правил поведения)»[27].
Немаловажную роль заложники играли и в осуществлении традиционной политики «подчинения варваров руками варваров», которая была впервые предложена Бань Гу. Ее истоки, на наш взгляд, восходят к концепции союзов «по вертикали» и «по горизонтали», в основе которой лежало использование противоречий между отдельными государствами, раздувание взаимной вражды вплоть до военных конфликтов с целью ослабления этих царств.
Активность международной политики Китая и сложность ритуалов, связанных с разными аспектами внешнеполитической деятельности, обусловили появление особой группы людей, владеющих специальными знаниями и навыками, необходимыми для выполнения задач дипломатического характера, знающими всю процедуру заключения союзов и ведения переговоров.
Одним из таких послов был Чжан Цянь, посланный в 138 г. до н.э. к юэчжам с целью установить с ними связи и заключить военный союз против сюнну. Дело в том, что некогда юэчжи[28] кочевали на территории Ганьсу и соседних областей (т.е. на территориях к юго-западу от сюнну), но в конце III - первой половине II в. до н.э. после усиления сюнну, потерпев поражение сначала от Модэ, затем от шаньюя Лао- шана, откочевали на запад на территорию Центральной Азии, пройдя оазисы Восточного Туркестана. Ханьский император У-ди с помощью метода «руками варваров побеждать варваров» рассчитывал использовать враждебные отношения юэчжей и сюнну[29]. Однако юэчжи, которые к тому моменту уже переселились на земледельческую территорию Центральной Азии и покорили Бактрию, не были склонны продолжать войну. Тем не менее богатые сведения, собранные знаменитым путешественником о Западном крае, расширили географический кругозор древних китайцев. Чжан Цянь принес в Китай сведения о степях и пустынях Центральной Азии, о горных системах - Тянь-Шане и Памире, о реках Сырдарье, Амударье и впадающем в Лобнор Тариме. С его именем китайские историки связывают появление в Китае люцерны, винограда, граната, огурца, грецкого ореха и фигового дерева. Основные сведения содержатся в отчете о его поездках, дошедших до нас в изложении Сыма Цяня, где он описывает встречающиеся ему по пути племена и народы, в частности на территории Восточного Туркестана в Кашгарии[30]. Например, об Усуни он писал: «Это кочевое владение, коего жители переходят за скотом с места на место. В обыкновениях сходствуют с хуннами. Усунь имеет несколько десятков тысяч войска, отважного в сражениях. Усуньцы прежде были под зависимостью хуннов, но когда усилились, то собрали своих вассалов и отказались отправляться на съезды при дворе хуннов»[31]. «Двигаясь далее на Запад через горные перевалы и по долине Нарына (одного из верховьев Сырдарьи) он спустился в Ферганскую долину. Страну Давань он описывал как цветущий край, где насчитывается семьдесят больших и малых городов, где сеют рис и пшеницу, возделывают виноград, разводят изумительных "небесных коней”»[32]. Здесь Чжан Цянь получил проводника к племени кангюй, кочевавшему в присырдарьинских степях[33], а затем добрался до племени юэчжей, обитавших к югу за пустыней Кызылкум[34]. Как раз в это время юэчжи покорили Греко- бактрийское царство, расположенное в восточной части Иранского нагорья. Чжан Цянь назвал это царство Дася. Для возвращения назад в Китай (в 127 г. до н.э.) путешественник избрал другой путь, огибающий Памир (который он называет Цунлин или Луковые горы) с севера. В записках он отметил, что Памир является мощным водораздельным горным узлом, откуда одни реки текут на запад, а другие - на восток. Через Алайскую долину и бассейн верхнего Яркенда, главного притока Тарима, Чжан Цянь пришел к верхнему Хотану. Переходя от одного оазиса к другому вдоль южной окраины пустыни Такла-Макан, он вышел к бессточному кочующему озеру Лобнор, названному им Соляным. Попав после долгих скитаний на родину, Чжан Цянь впервые сообщил китайцам о существовании Каспийского (Северного) и Аральского (Западного) морей. В его отчете содержатся сведения о западной части Азиатского материка вплоть до Персидского залива и Средиземного моря. Чжан Цянь наметил трассу из Китая в Индию через Бирму и Ассам, через моря юго-восточной Азии. Впоследствии на рубеже II-I вв. до н.э. по этим маршрутам прошла южная ветвь Великого Шелкового пути из Восточного Китая в страны Средней и Западной Азии. Что касается путей на Запад, то Чжан Цянь предлагал пробиться на запад через земли сюнну в направлении, которого он придерживался в своем путешествии, установить прямой и непосредственный контакт с Даванью, Юэчжи и Дася, странами богатыми и сходными по своему укладу со Срединной империей. Он надеялся склонить эти страны в подданство к Китаю и таким образом «распространить китайские владения на 10 000 ли; тогда с переводчиками девяти языков легко узнать обыкновения, отличные от китайских, и распространить влияние Китая до четырех морей»[35]. В одной из бесед с императором Чжан Цянь выдвинул проект овладения Усунью: «Иноземцы обычно падки на китайские ценные вещи. Ныне чистосердечно пользуясь этим благоприятным временем и щедрыми подарками, [следует], подкупив усуней, призвать их поселиться далее к востоку на старых землях Хуньше[36] и завязать с Китаем братские узы. Они [усунь] несомненно должны послушаться. Если послушаются, то это отсечет правую руку сюнну... Когда же присоединим к себе Усунь, то в состоянии будем склонить в наше подданство Дахя (Дася) и другие владения на запа- де»[37].
С этого времени большое значение во внешней политике императорского двора стали придавать захвату путей между империей и западными странами и установлению с ними регулярных связей[38]. Однако для этого необходимо было сломить могущество сюнну в Западном крае, заселить пустующие земли военными поселенцами, построить заставы и крепости, которые могли бы защитить торговые караваны от набегов кочевников.
С целью осуществления этого плана в 128-119 гг. до н.э. крупнейшими китайскими полководцами Вэй Цином, Хо Цюй-бином и Ли Гуан-ли были проведены военные экспедиции, которые нанесли сюнну ряд тяжелых поражений. Китайскими переселенцами из Шэньси был заселен Ордос; на территории современной провинции Ганьсу были проведены каналы для орошения полей и поселено около 50-60 тысяч военных поселенцев. Продвигаясь далее на запад, китайцы освоили и заселили Цзюцюань (Суч-жоу), Увэй, Чжанье, Дуньхуан. Недалеко от Дуньхуана были выстроены две мощные крепости - Янгуань и Юй- мыньгуань, в которых были размещены сильные гарнизоны. Опираясь на созданные таким образом военные базы, китайцы могли теперь приступить непосредственно к выполнению своей главной задачи - к открытию регулярных торгово-дипломатических связей со странами, расположенными к западу от них.
Из ставки усуньского правителя, которую Чжан Цянь сделал опорной базой Китая в странах Запада, он отправил своих помощников с посланниками в Давань, Канцзюй, к большим юэчжи, в Дася, Аньси, Шэньду, Юйтянь и другие страны. Чжан Цянь с отрядом усуньских «вожаков и толмачей» возвратился в Китай. Сыма Цянь, заканчивая рассказ о втором походе Чжан Цяня на запад, отмечает, что «С этого времени государства северо-запада начали сноситься с Китаем»[39]. Кроме того, был открыт путь от Кашгара через перевалы Тянь-Шаня в Семиречье и собраны новые сведения о Согдиане, Бактрии, Парфии и стране Шэньду. Границы Китая расширились до Усуни и Давани, а на землях, открытых для Китая Чжан Цянем, было основано четырнадцать новых провинций.
Первое посольство было отправлено в государство Давань (Фергану), потому что императора У-ди особенно поразило сообщение Чжан Цяня о том, что в Давани водятся превосходные лошади «с кровавым потом», будто бы происходящие от «небесных лошадей»[40]. Предание о таких лошадях в Китае существовало и раньше, причем обладание ими связывалось с вознесением на небо и достижением бессмертия[41]. Посольство, направленное в Давань, везло с собой весьма богатые дары: 1000 золотых монет и литую из золота фигуру коня. Отказ даваньцев отдать лошадей и последовавшее вслед за ним убийство китайского посланника повлекли за собой ряд походов китайских войск на Давань. В результате этих походов Давань была разбита и подчинена, что открыло Китаю прямую дорогу в Центральную Азию. Получив сообщение об этом событии, правители государств Западного края поспешили представить свои дары и выказать покорность Ки- таю[42]. Тогда же был проложен торговый путь на Запад, впоследствии ставший известным под названием «Великого Шелкового пути». В 97 г. н.э. посольство Гань Ина достигло побережья Персидского залива.
Ханьская династийная история «Ханьшу» описывает две дороги - Южную и Северную, проходившие через Восточный Туркестан на запад. Южная дорога вела через Тянь-Шань (район Лобнора), Памир в Бактрию и Парфию. Северная дорога, начинаясь в Турфанском оазисе, следовала вдоль Тянь-Шаня, по р. Тарим на запад до Кашгара, затем через Памир и далее шла к Фергане, среднеазиатскому Междуречью и в район Нижней Волги и Северного Причерноморья. Многие ученые, в том числе Сиратори Куракити, Е.И. Лубо-Лесниченко и другие, считают, что первоначально в связях между Западом и Востоком более важное значение имел Северный путь через степи Евразии, а не Южный, активное функционирование которого начинается в I в. до
н.э.[43]
По свидетельству Чжан Цяня, первые сведения о Восточном Средиземноморье и античных колониях Северного Причерноморья (кит. Лисянь или Лицзянь) проникли в Ханьскую империю именно по Северному пути[44]. К тому же для древних китайцев он был «меховым путем». В Ханьской империи особенно ценились соболиные меха из страны Янь, расположенной на Южном Урале и в бассейне Камы к северу от Яньцай. Б0льшая часть археологических находок на Северном пути была обнаружена в Ферганской долине (а также в примыкающих к ней областях Южного Тянь-Шаня, Алтая, Ташкента) и в районе обитания сарматских племен. Именно древняя Фергана - Давань была важным транзитным центром на Северном пути, где скапливалось много товаров, привозимых из Ханьской империи, и прежде всего шелковых тканей, бронзовых зеркал, монет «у-шу» первых выпусков. Далее по Северному пути китайские товары проникали в район Нижней Волги и в Северное Причерноморье. Шелковые ткани были найдены в Соколовой могиле, близ Керчи, недалеко от г. Мариенталь. Китайские зеркала II-I вв. до н.э. обнаружены в погребениях у хутора Виноградный (Нижний Дон) и с. Старая Полтавка в Нижнем Поволжье и т.д.[45]
Вскоре по этому пути одно за другим стали отправляться на Запад китайские посольства, которые были встречены в Центральной Азии с большим почетом. В «Шицзи» рассказывается, какой пышный и торжественный прием был оказан китайскому посланнику в Парфии. Уже на восточных границах страны долгожданного гостя встретили 20 тысяч солдат почетного эскорта, сопровождавших его до самой столицы. Столь же торжественно были встречены китайские посланники в Индии и Бактрии, откуда были отправлены ответные дипломатические миссии. Вслед за тем Парфия снарядила богатое ответное посольство, которое вместе с китайским посланником отправилось в Китай. Парфянское посольство было снабжено богатыми дарами и интересными диковинками. Среди этих диковинок были яйца страуса и фокусники-жонглеры из страны Ли Гань (Рим)[46], которые выступали при ханьском дворе[47]. Крайним западным пунктом трансконтинентальных отношений были восточные провинции Римской империи, которые китайцы именовали Дацинь или Ли Гань (с VI в. появилось название «Фулинь»).
Обмен посольствами и торгово-дипломатическими миссиями вскоре стал частым и обычным делом, осуществлявшимся довольно регулярно. Как сообщает Сыма Цянь, из Китая ежегодно отправлялось не менее 5-6, а в отдельные годы более 10 караванов[48]. К одним только сюнну посылалось так много миссий, что «каждый следующий видит шапку впереди идущего, а следы колес их возков переплелись на до- рогах»[49]. Посылка таких миссий на запад была делом государственного значения, а количество и состав их определялись непосредственно двором. Торговля первоначально не отделялась от внешней политики. Выгоды от такой торговли были настолько велики, что, по свидетельству источников, все мелкие чиновники и солдаты-охранники прежних посольств наперебой осаждали императора рассказами о заграничных диковинках и просьбами вновь послать их с посольствами[50].
В первые века н.э. активное сообщение между Востоком и Западом начинает проходить по Южному пути. Это объясняется тем, что на пике своего могущества находилась Кушанская империя, влияние которой распространялось на южную часть Восточного Туркестана. К тому же эта дорога была хорошо известна, поскольку расположенные на ней оазисы (например, Хотан) с глубокой древности были главными поставщиками нефрита в Китай. И, наконец, усилившиеся государства Роуран (Лоулань, Шаньшань) и Хотан, подчинившие себе во II в. мелкие государства-оазисы на Южной дороге, создали четко организованную транспортную службу[51]. Это подтверждается и археологическими данными. Материалы раскопок в Ния, датированные I-III вв., свидетельствуют о роли Хотана как основного перевалочного пункта из Восточного Туркестана в Бактрию и Индию. Среди находок много предметов торговли: вывозимые на Запад бронзовые зеркала, лаковые и ювелирные изделия, шелковые ткани и привозимые с Запада шерстяные гобелены, ковры, узорные и набивные хлопчатобумажные ткани, стеклянные изделия[52]. Более того, в районе Хотана выпускались даже двуязычные «сино-кхароштские» монеты. Их хождение, по мнению Е.В. Зеймаль, имело место во II-III вв. н.э.[53] Экспедициями С. Гедина, А. Стейна были обнаружены тексты на кхарошти, в которых говорится о привозе шелка в Хотанский оазис «купцами из Сина» и о его широком распространении среди местного населения. О двустороннем движении по южному отрезку Шелкового пути дают представление многочисленные наскальные надписи и рисунки II-V вв. н.э., обнаруженные в верховьях Инда в районе Гильгита экспедицией под руководством К. Йеттмара. Это надписи, выполненные на различных индийских языках (кхарошти, раннее и позднее брахми), на бактрийском, парфянском и китайском. IV-VI вв. датируются надписи на согдийском языке[54].
Юй Хуань, автор «Краткого описания Вэй» (III в.), упоминает, что к его времени существуют уже три дороги (Южная, Средняя и Северная), ведущие на Запад. Подробный сравнительный анализ древних сведений о путях проникновения китайцев на Запад был сделан исследователями Центральной Азии Хуан Вэньби и Е.И. Лубо- Лесниченко[55], которые полагают, что важным доказательством того, что в период Западной Хань Старая Северная (или Средняя, по «Вэй люэ») дорога была важной артерией, связывающей ханьский Китай с Ферганской долиной и Согдом, является маршрут похода Ли Гуанли в Давань в 104-101 гг. до н.э. за «лошадьми, потеющими кровью». Следы древней дороги с развалинами военных башен и военных поселений были обнаружены Хуан Вэньби во время обследования района Лобнора в 1930 г. В развалинах поселений были найдены деревянные дощечки с текстами, датированными рубежом н.э. Дорога существовала и в период Западной Хань, придя в упадок только после правления Ван Мана (9-23 гг. н.э.), когда торговые и дипломатические связи с территорией современной Центральной Азии пролегли по Новой дороге. Ее освоение было связано с китайским завоеванием территорий Турфанского оазиса (область Чэши в Гаочане), находившихся под контролем сюнну. Первые сведения о существовании Новой дороги относятся к началу нашей эры.
Описания Южного пути в сочинениях Бань Гу и Юй Хуаня совпадают. В Вахане Южный путь раздваивался. Одна дорога шла на запад, в Балх, далее в Мерв, затем через парфянскую столицу Гекатомпил и Эктабану в Ктесифон на Тигре и далее по древнему ахеменидскому маршруту через Северную Месопотамию в Сирию до Антиохии. Во II-III вв. дорога шла через Сирийскую пустыню, проходя Пальмиру и заканчиваясь в Дамаске. Вторая дорога вела из Вахана на юг через Гильгит и Кашмир в Гандхару и заканчивалась на берегу океана в Бар- бариконе (устье Инда) и Бригазе (Бхарош)[56].
Сведения китайских династийных историй подтверждаются и дополняются античными источниками, которые изучил и сопоставил И.В. Пьянков. Первые дошедшие до нас сведения античных авторов о торговых дорогах, пересекающих Центральную Азию и соединяющих саков, серов и индов, относятся, как и китайские, к середине II в. до н.э. Из сообщений Аполлодора Артемидского, суммированных Поседонием и Артемидором, этот путь «в одном направлении проходит по землям фрунов (фаунов), хохаров и саков, живущих по Яксарту, затем через Эмодские горы в верховьях Окса, в другом - по землям фунов (фау- нов), факаров (хохаров), кашров (каспиров), затем через Эмодские горы, реку Гипапис, к Исаму (исарам) и индийским племенам Ганга»[57]. Здесь описаны Северная и Южная дороги. К I в. до н.э. относится описание морского торгового пути, данного Псевдо-Аррианом в сочинении «Плавание вокруг Эритрейского моря». По его же свидетельству часть мехов, попадающих в Восточный Туркестан по Северному пути, затем по Южному пути, перевозилась в Индию и оттуда на кораблях в Римскую империю[58]. В середине I в. н.э. Плиний Старший в «Естественной истории» сообщает, что савроматы, живущие на Северном Кавказе, имеют торговые связи через пролив (Нижняя Волга) с абзоями, живущими на восточном берегу, и что абзои, подобно савроматам, состоят из множества племен с различными названиями[59]. Однако наиболее достоверные и полные сведения о Шелковом пути были приведены в «Географическом руководстве» Птолемея, написание которого относится ко II в. н.э. Источниками данной работы послужили, по мнению европейских исследователей, сочинения, написанные между 107 и 114 гг. н.э. географом Марином Тирским[60], который, в свою очередь, воспользовался информацией крупного македонского купца Маеса Тициана, чьи посланцы посещали с торговыми целями Восточный Туркестан. Описанный Птолемеем путь делится на три большие части: первая - от переправы через Евфрат в районе сирийского города Гие- раполь, через Мерв и Герат, до Бактры, вторая - от Бактры до Кася (Каменной башни) и третья - от Каменной башни до Серы (Чанъань).
Некоторое расхождение в географических данных античных и китайских источников не мешает, однако, оценить важность каждого из путей, соединяющих Восток с Западными землями в разные периоды истории. По подсчетам А. Хермана, длина пересекающей Восточный Туркестан Средней (Старой Северной) дороги составляла примерно 1700 км. Караван мог пройти этот путь за семь недель. Примерно столько же времени было нужно каравану, идущему по Южному пути до Яркенда. По Новому Северному пути - через Турфан - 2100 км караваны проходили за девять недель[61].
С развитием торговых связей на смену облеченным в дипломатическую форму торжественным взаимным подношениям приходит обычная частная торговля[62].
До I в. отношения Китая с окружающими народами строились, прежде всего, исходя из политических приоритетов, а все торговоэкономические контакты осуществлялись не в рамках государственной политики, а как инициатива частных лиц. Товары и ценности, которые получал Китай от соседних народов в ранний период, расценивались как часть даннических отношений. Можно предположить, что с первых веков н.э., когда взаимовыгодная торговля с окружающими народами уже вполне сложилась, Китай начинает включать торговоэкономические реалии в осуществление политических отношений, и, главное, осуществлять государственный контроль. К концу I в. н.э. количество прибывавших к границам Китая торговцев и размах торговли достигли таких масштабов, что ханьское правительство учредило специальный пост «директора гостей». В 102 г., когда в результате военного похода Фергана признала свою зависимость от Китая и многие государства региона направили в столицу Ханьской империи посольства и заложников как свидетельство признания вассалитета, в Китае был организован штат военных чиновников, которые должны были систематически посещать государства Западного края с целью обеспечить беспрепятственное движение китайских послов и торговых караванов в страны Центральной Азии и далее на юг и на Запад.
Торговля между китайцами и иностранными купцами велась в основном в Западном крае. Китайские купцы привозили свои товары на крайние западные границы империи. Здесь, в районе Каменной Башни, заканчивалась «китайская часть» «Великого Шелкового пути»[63]. Однако локализация ключевого пункта этого пути - Каменной башни - вызывает большие споры. В первой половине XIX в. исследователи помещали Каменную башню в Ташкенте или Оше, т.е. на Северном пути, который вел из Бактрии в Самарканд и далее через Ташкент или Ош в Кашгар[64]. К 60-м годам XIX в. был предложен Южный вариант локализации Каменной башни в районе Ташкургана, а путь, соответственно, шел через Вахан до Ташкургана и далее к Яркенду[65]. Третий, «каратегинский вариант», был предложен Х. Юлем и поддержан К. Рихтгофеном, А. Стейном и А. Херманом. Согласно этой теории, из Балха путь шел на север, пересекая Амударью близ Термеза, по долине Сурхандарьи, вдоль Вахта, через Каратегин, Алайскую долину и далее в Кашгар[66]. Особую точку зрения, высказанную еще в 70-х годах XIX в. В.В. Григорьевым[67], развивает И.В. Пьянков в работе «Шелковый путь из Гиераполя в Серику»[68]. Исследовав «Географическое руководство», он делит часть пути от Балха до Стоянки торговцев на четыре отрезка: от Бактры до подъема в горную страну комедов, путь по горной стране комедов, путь по ущелью комедов до Каменной башни и от Каменной башни до Стоянки торговцев. И.В. Пьянков считает, что здесь описывается не один путь, а две ветви, которые Марин Тирский, а вслед за ним и Птолемей попытались совместить в одном маршруте. Северная ветвь шла от Балха через Термез, Самарканд и Фергану, южная - через Каратегин и Алай. По мнению И.В. Пьянкова, Каменная башня должна была находиться в этом случае в районе Да- раут-кургана. Таким образом, Северный путь, предложенный И.В. Пьянковым, тождествен Северному пути династийных историй. Однако Южный, совпадающий с «каратегинским», существенно отличается от описанного в китайских хрониках, идущего от Яркенда через Ташкурган, Вахан и Балх[69].
Обмен товарами происходил в районе Каменной башни, поскольку дальше нее китайцы предпочитали не заходить[70]. Однако и китайское правительство почти не допускало иностранцев внутрь империи[71] (если они не входили в официальные посольства). Покупателями были в основном согдийские купцы, обменивавшие свои товары на китайские вещи. Л.С. Васильев со ссылкой на A. Хермана[72] указывает, что именно «согдийский язык был наиболее распространенным торговым языком в Средней Азии»[73]. Это мнение находит подтверждение в материалах А. Стейна. В бассейне р. Тарим он обнаружил большое количество документов, испещренных согдийскими надписями[74]. Из Западного края (Каменной башни) китайские товары попадали в Бактру, где находился крупный международный рынок, а затем в Маргиану - первый парфянский торговый центр, где товары скупались парфянскими купцами.
Однако в I-III вв. Китай периодически терял влияние на Западе. Этому способствовали три обстоятельства. Во-первых, из-за осложнившейся внутриполитической обстановки в самой империи Хань правительство не могло осуществить эффективный контроль над вас- сально зависимыми территориями. Во-вторых, борьбу за обладание территорией Западного края начинают местные правители. В-третьих, воспользовавшись распрями между местными правителями и ослаблением Китая, резко усиливают свою военную активность в регионе сюнну. Лишь к концу I в. н.э. Китай восстанавливает свое влияние в Западном регионе благодаря умелой политике дипломата и полководца Бань Чао. Причем в своих притязаниях на эти земли ему пришлось столкнуться с интересами Кушанской державы (юэчжами), которая к 80-м годам значительно расширила свои территории далеко за пределы Бактрии. В 90-х годах кушаны вступают в открытый военный конфликт с Бань Чао. Хотя их поход оказался неудачным, однако он подготовил будущие действия Кушанской державы в Западном крае. Их следующая акция пришлась на середину II в., когда Китай был ослаблен внутренними противоречиями.
Падение империи Хань на рубеже II-III вв. повлекло за собой глубокие перемены, в результате которых было утрачено единство Китая. По мнению Дж. Брафа, кушаны в этот период не только распространили свое влияние на территорию бассейна Тарима, т.е. на б0льшую часть владений Китая в Восточном Туркестане, но и включили их в состав своей империи вплоть до завоевания их собственных территорий Сасанидами в 230 г.[75]
В III-IV вв. в системе дорог Шелкового пути происходят значительные перемены. По данным А. Стейна, на Южном пути в древних оазисах от Черченя до Хотана жизнь угасает, и дорога отклоняется к югу, проходя близ северных отрогов Куньлуня[76]. Одновременно снова оживает Старая Северная дорога (Средний путь - по Юй Хуаню), которая просуществовала на этот раз до конца IV в. (падение Ранней Лян - 301-376 гг.). Именно к этому периоду относятся сообщения в «Кратком описании Вэй» о появлении Нового Северного пути, который начинался в Юймэньгуане, вел в Иу (Хами) и далее шел вдоль северных отрогов Тянь-Шаня на запад[77].
В III-VI вв. монополией на торговлю между Ближним Востоком и Китаем фактически завладело государство Сасанидов (224-651 гг.) благодаря своему географическому расположению (от Мерва до Месопотамии) и высокоразвитому ремеслу. Однако в Китае о воцарении новой династии узнали не сразу. Китайские известия о Персии III-V вв. вообще не упоминают о Сасанидах. Положение изменилось при Северных династиях, когда Китай установил прямые и довольно тесные дипломатические и торговые отношения с Ираном. Серебряные монеты Сасанидов - драхмы служили тогда своего рода международной валютой Азии и в VI в. имели широкое хождение на северо-западе Китая в Ганьсу с согласия властей. С середины V в. северовэйский двор принял более десяти сасанидских посольств. Официальные миссии посылали в Иран и китайские правители[78].
Крупнейшим партнером и соперником Сасанидской державы в восточной торговле было Согдийское царство. Проникновение согдий- цев в Западные земли (Восточный Туркестан) относится уже к IV-III вв. до н.э., а согдийские колонии и поселения зафиксированы на главных центрах караванной торговли Центральной Азии, Восточного Туркестана и Западного Китая начиная с первых веков нашей эры[79]. Китайский хронист VI в. говорит о жителях Согда, что люди там имеют глубоко посаженные глаза, возвышенный нос и очень волосаты. Искусны в торговле, и чужеземцы для ведения торгов во множестве стекаются в их государство. Согдийские купцы сосредоточили в своих руках караванную торговлю с Китаем. Уже в III в. колонии согдийцев прочно обосновались в оазисах Кашгарии, Лянчжоу и даже внутри Китая[80]. Например, письменные сведения о существовании согдийской общины в Дуньхуане относятся к IV в.[81] Согдийские колонии были и в других важных торговых центрах: Гуцзане (затем Лянчжоу, совр. Увэй), Цзю- цюане, Шаньшане вблизи оз. Лобнор, в оазисе Иу (Хами) и т.д. В дина- стийной истории Северной Вэй говорится, что «торговцы из страны Судэ (Согд) издавна и помногу приезжали в Лян[чжоу], чтобы торговать»[82]. И подобных сведений довольно много. По китайским письменным источникам, эти колонии процветали и вели особенно активную торговую деятельность в эпоху Тан.
К VI в. торговый оборот Согда с Китаем достиг наибольшего расцвета, а согдийский язык стал общепризнанным языком международного общения от Мерва до монгольских степей. В Китае уже не удивлялись «носатым и волосатым» чужеземцам. Ян Сюань-чжи, оставивший описание Лояна начала VI в., сообщает о деятельности западных купцов в столице, имевших за южными воротами свое подворье и рынок: «Из сотни царств, тысячи городов к западу от Луковых гор до страны Да-Цинь (Византия) не было никого, кто бы ни приезжал сюда. Торговые варвары со всех краев земли толкались и теснились целыми днями... Все редкостные товары Поднебесной стекались сюда»[83]. В Лояне в VI в. проживало 10 тыс. иностранцев, тогда как всего в городе насчитывалось 109 тыс. дворов и подавляющее большинство иностранных купцов были согдийцами. Именно согдийцы в этот период стали проводниками китайской культуры на Запад, в частности в среднеазиатские государства.
Об активной торговле согдийцев по Южному пути через Памир с Индией говорят многочисленные наскальные надписи, открытые в верховьях Инда К. Йеттмаром[84], а также обширная колония, состоявшая из нескольких поселений, в главном центре Южного пути Шань-
шане[85].
По Северной дороге согдийцы вели торговлю в течение всего времени существования государства Гаочан (498-640 гг.). Об этом свидетельствуют многочисленные тексты из могильников Астана и Караходжа. Это преимущественно договоры, описи, разрешения на проезд через территорию оазиса, деловые письма и другие подобные документы.
После открытия китайцами Западного края, в результате интенсивных контактов с ближневосточными цивилизациями в первых веках нашей эры в Китай проникают элементы античных архитектурных стилей. По изображениям жилищ на фресках из Дуньхуана V-VI вв. распространение получают четырехскатные крыши, в эпоху Хань почти не встречавшиеся. Это позволяет сделать вывод о том, что в западных регионах Китая существовали заимствования отдельных элементов, свойственных строительным традициям Центральной Азии. На изображениях домов в гротах № 261, 208 и 272 в Дуньхуане представлены колонны с капителями, напоминающими дорический, ионический и коринфский стили. Аналогичные детали представлены и в гротах пещерных храмов в Юньгане.
Из оазисов Западного мира в Китай поставляли золото, яшму, несгораемую асбестовую ткань, высококачественный войлок, а также верблюдов, лошадей, павлинов, зебу. Отсюда же проникло в Китай искусство виноделия. Как и чай[86], вино используется как стимулянт. Начиная с III в. обычай пить чай распространился из Китая в западные страны.
В период функционирования торговых трасс через Центральную Азию китайцы получают новый материал - стекло, которое представляет собой культурное заимствование с Запада. На рубеже новой эры одним из главных мировых центров производства стеклянных изделий становится Сирия, откуда через посредство парфянских, а позднее сасанидских купцов стекло начиная с первых веков нашей эры проникло в древний Китай. В V в. на Севере возникает местное производство стекла, организованное выходцами из Западного края[87].
Особо следует сказать о распространении в Китае музыкальной культуры древнего Туркестана, индийской в своей основе. С тех пор как Люй Гуан, вывезший большое число кучарских танцоров и музыкантов, обосновался в Дуньхуане, музыкальные инструменты, мелодии и танцы Западного края приобрели огромную популярность в Лянчжоу. После завоевании табгачами царства Северное Лян (439 г.) пришедшая с запада музыкальная и танцевальная культура стала популярной при северовэйском дворе. Перенесение в 494 г. столицы
Северного Вэй в Лоян положило начало золотому веку «варварской музыки» в Китае. Огромным почетом западные моды, в том числе музыка и танцы, пользовались при дворе Северного Ци. В Северном Чжоу музыка Западного края получила наименование «государственного искусства».
Следующим этапом в развитии межцивилизационных контактов между Китаем и Западными странами был период VI-VII вв., когда Сасанидский Иран предпринял попытку блокировать торговлю по Шелковому пути[88] и пришлось искать обходные дороги[89]. В начале VII в. сановник Пэй Цзюй был послан на северо-запад с поручением расширить дипломатические и торговые связи с Западным краем и разузнать побольше о его странах. Пэй Цзюй составил тогда подробное описание стран Западного края и ведущих к ним путей в «Записках и картах Западных земель», которые впоследствии были утеряны, но сохранились в выдержках из его жизнеописания в династийной «Истории Суй». Сообщения древнего автора были проанализированы Ф. Йагером[90] и Е.И. Лубо-Лесниченко[91]. Пэй Цзюй сообщал, что: «От Дуньхуана к Западному морю идут три дороги, и у каждой дороги имеются ответвления. Северная дорога из Иу (Хами) проходит мимо оз. Пулей (Баркуль), земли теле, ставки тюркского кагана (близ оз. Иссык-Куль), идет через Люхэшуй, доходит до страны Фулинь (Византия) и достигает Западного моря. Средняя дорога выходит из Гаочана (Турфан) через Яньцы (Ка- рашар), Цюцы (Куча), Тэле и далее через Цунлин (Памир), проходит через страны Цао (Кабудан), Хэ (Ура-тюбе), Большое и Малое Ань (Бухара, Самарканд), My (Мерв), доходит до Босы (Сасанидский Иран) и достигает Западного моря. Южная дорога из Шаньшаня (район оз. Лобнор) идет через Юйтянь (Хотан), Чжуцзюйбо (Каргалык), Хэ- баньто (Ташкурган), Цунлин (Памир) и далее через Хуми (Вахан), То- холо (Тохаристан), Еда (Эфталиты), Фанье (Бамиан), Цао (Газни) ведет в Боломэн (Северо-Западная Индия) и достигает Западного моря. От каждой страны также отходят дороги, которые, в свою очередь, пересекаются на юге и севере. Таким образом, следуя [по этим дорогам], можно попасть в любое место. Поэтому известно, что Иу, Гаочан и Шанылань являются воротами в Западные земли»[92]. Таким образом, восточный отрезок Среднего пути Пэй Цзюя соответствует Новому Северному пути «Краткого описания Вэй». К периоду Суй движение по нему ослабевает, караваны предпочитают обходную дорогу, названную Пэй Цзюем «Иуской» (или «Хамийской»). Южная дорога в «Суйшу» совпадает с Южным путем Юй Хуаня и ханьских династийных историй. Северный путь соответствует древнему пути, связывавшему восточнотуркестанские и согдийские центры с Черноморским побережьем и Византией. Этот путь, проложенный тюрко-согдийскими и византийскими посольствами, шел из городов Согда и ставки тюркского кагана на Сырдарье мимо Аральского моря до р. Урал, далее до Волги и оканчивался в Трапезунде[93].
Замечание Пэй Цзюя о том, что Гаочан является воротами в Западные земли, подтверждается нумизматическими находками в могильниках Астана и Караходжа, где было обнаружено 24 серебряных сасанидских и 5 золотых византийских монет. С торговыми караванами сасанидские и византийские монеты доходили до Чанъани, где было найдено 12 сасанидских и две византийские монеты. Представлены в Восточном Туркестане и монеты последних правителей Ирана: 593 монеты Хосрова II (590-628 гг.), две - Борана (630-631 гг.) и три - Иездегера III (632-651 гг.). Византийские монеты, найденные в Восточном Туркестане и Северном Китае, - это эмиссии, охватывающие период от Феодора II (408-450 гг.) до Юстиниана II (565-578 гг.). По мнению Е.И. Лубо-Лесниченко, значительная часть этих монет попадала на восток по Северному пути, проложенному Менандром и согдийскими купцами. Подтвердить это может золотая византийская монета, найденная в могиле согдийского купца близ Дуньхуана. В династийных историях Северной Вэй и Северной Чжоу сообщалось об обращении серебряных сасанидских монет в оазисах Кучи и Турфана. Тексты из Дуньхуана и Гаочана (главным образом из могильника Астана) подтверждают, что серебряные (сасанидские) и золотые (византийские) монеты широко употреблялись в Суй при различных торговых сдел-
ках[94].
Сведения, добытые Пэй Цзюем и другими исследователями Западного края, пригодились, когда Китай начал проводить активную внешнюю политику. К империи были присоединены земли племен ту- юйхунь (в Восточном Цинхае), а правители Тюркского каганата признали «старшинство» Китая. Еще в 629-630 гг. китайские войска разгромили Восточный тюркский каганат, в результате чего империя утвердила свое преобладание на Великом Шелковом пути[95]. Китайские армии дошли до Кучара и в 657 г. в союзе с уйгурами разгромили Западный каганат. В крупных населенных пунктах вдоль Великого Шелкового пути размещаются китайские гарнизоны.
Активизировавшиеся связи Китая с кочевым населением Центральной Азии в конце периода VI-VIII вв. начинают проявляться и в искусстве. На распространение продукции из Центральной Азии в пределы Китая указывает практически весь набор композиций и изображений, связанный с ритуально-пиршественной утварью.
Расцвет торговли по Шелковому пути пришелся на VII - первую половину VIII в. В первые полтора века Танской империи продолжала функционировать система путей, описанная в начале VII в. Пэй Цзюем. Активная торговля шла по Средней дороге, проходившей через Согд и низовья Волги до Северного Кавказа и далее в Византийскую империю. Это подтверждается находками разнообразных китайских тканей (гладких, камчатных, полихромных) на горе Муг и в аланском могильнике Мощевая балка. В «погребении китайского купца» были обнаружены китайские тексты (официальные бумаги, обрывки художественных произведений, бухгалтерские записи). В могильнике Астана и Замурованной пещере Дуньхуана было найдено значительное количество согдийских тканей.
Говоря о периоде наибольшего расцвета торговли на Шелковом пути, нельзя обойти вниманием роль согдийцев в организации международной торговли. Большое число согдийских торговцев, выходцев из Самарканда, Бухары, Кеша, Кабудана и других согдийских городов, жили в танской столице Чанъани, Лояне, в степях Монголии и на юге Маньчжурии. Согдийские колонии отмечены в Забайкалье, на Амуре и в Приморье. Однако и в торговом, и в культурном отношении они выступали главным образом посредниками между Китаем и Персией (как тогда называли Иран).
Одним из наиболее показательных комплексов, в которых было обнаружено большое количество предметов центральноазиатской торевтики на территории Китая, является крупный клад драгоценных предметов в г. Сиани, расположенном на месте танской столицы Чанъань, который был обнаружен в 1970 г. Несмотря на то, что отдельные вещи этой коллекции датированы 731 г., она не является однородным комплексом[96]. Изделия из драгоценных металлов могли происходить из различных ремесленных центров, поскольку предметы коллекции попадали в нее, судя по всему, в результате контактов по трансевразийскому торговому пути. По своему назначению эти предметы связаны не столько экономическими потребностями, сколько вопросами обозначения социального статуса и поддержания престижа власти.
В ряде китайских погребений были найдены серебряные монеты иранского шаха Хосрова II.
Именно к сфере иранской цивилизации, в которую входил и Согд, относилась наибольшая часть воспринятых в танском Китае «западных» новшеств[97]. Например, до прихода к власти династии Тан золото и серебро использовали только для изготовления некоторых украшений. В танское время получила широкое распространение иранская техника чеканки золотых и серебряных тонкостенных изделий[98]. Новая техника, сменившая традиционные для Китая способы отливки металлических предметов в формах, принесла с собой новые мотивы декорирования, популярные у иранских златокузнецов. Рассматривая историю развития китайской торевтики и ювелирного дела, Б. Г юлленсворд отмечал, что появление в Китае ковки драгоценных металлов в качестве основного приема изготовления изделий (а не для тонкой их доработки) относится лишь к эпохе Тан, либо несколько предшествует ей[99]. Так для западно- и центральноазиатских чаш и блюд характерна форма цветка лотоса, чьи лепестки выполнялись в виде сравнительно узких миндалевидных или трапециевидных углублений. В танском серебре формы «лепестков цветка» более разнооб-
разны[100].
Можно утверждать, что расцвет танской торевтики совпал с активным влиянием Сасанидского искусства, а его упадок вызван резким снижением иранского влияния после религиозных гонений (845 г.)[101]. Отток художников-ремесленников с территории Сасанидского Ирана, точнее, с территорий его прежнего политического господства, перешедших под власть Арабского халифата, объясняется тем, что в мусульманской традиции не поощряется и не находит спроса анималистический, портретный стиль искусств, вообще изображение животных и человека. Новая художественная традиция, формирующаяся в Центральной Азии, хотя и передает достаточно точно внешний вид тюрков, ландшафты, животный мир их страны, создается не тюрками, а все теми же персепольскими сасанидскими мастерами. Тюрки выступают в качестве потребителей их продукции, которую часто захватывают и присваивают в ходе завоевательных походов[102].
В 717 г. при перестройке г. Инчжоу на северо-восточных границах империи Тан для торговых людей из Согда были отведены специальные кварталы. Деятельность и передвижение согдийцев, как и вообще иностранцев, контролировались китайскими властями, но эдиктом 628 г. им было разрешено брать в жены китаянок, хотя увозить их из Китая запрещалось. В летописи Сыма Гуана под 787 г. сообщается, что все уроженцы «Сиюй» - «Западного края», к числу которых относились согдийцы и представители других иранских народов, долго жившие в Китае, имели китайских жен[103]. В северо-западной области империи Лянчжоу в г. Увэе, например, пять кварталов из семи были заселены иностранцами, среди которых основную часть составляли согдийцы и персы, а на базарах расплачивались и драхмами - деньгами Персидской империи Сасанидов. Как уже говорилось, из Персии в Китай проникли религиозные учения - зороастризм, несторианское христианство и манихейство, позднее - ислам.
Центральноазиатские народы принимали активное участие в международной торговле оружием. Это способствовало тому, что военнотехнические новинки и воинская атрибутика регулярно попадали на территорию Китая в разные эпохи. Факт дарения кольчуги самаркандским послом Танскому императору Сюань-цзуну (710-755 гг.) в 718 г., упомянутый Э. Шефером[104], долгое время служил свидетельством о времени появления кольчужного доспеха в Центральной Азии и на Дальнем Востоке[105].
Дипломатические связи с зарубежными странами в период Тан- ской династии осуществляются в виде обмена посольскими миссиями в соответствии с уже упомянутой нами доктриной универсальности власти китайских государей как посредников между обожествляемыми Небесами и Землей. Прибытие к китайскому двору иноземных посланцев официально трактовалось как выражение подтверждения вассальной покорности. Китайские же посольства за рубеж везли «указы» иноземным правителям с жалованием им китайских титулов. Активизация внешней политики и расширение зарубежных связей в VII-VIII вв. повлекли за собой увеличение торгового оборота с другими странами. Государства Центральной Азии (Фергана, Самарканд и др.), страдавшие от вторжений тюрков, тибетцев и арабов, искали поддержки у танских императоров. В 751 г. китайская армия под начальством Гао Сяньчжи даже перешла через Тянь-Шань в Центральную Азию, но здесь была остановлена арабами в битве на р. Талас. В результате был положен конец военному присутствию Танской империи в Центральной Азии, а основные центры трансконтинентальных связей были перенесены на юг. К моменту падения Кайфына в 1126 г. уже около 35% иностранных посольств передвигалось морским путем.
Середина VIII в. явилась переломным моментом в системе международных связей Центральной Азии. Это связано с переходом западной части Шелкового пути под арабское влияние после поражения китайцев в Таласской битве в 751 г. Другим важным событием стало то, что вследствие тибетского вторжения в Восточный Туркестан и Западный Китай во второй половине VIII - начале IX в. весь центральный участок Шелкового пути попал под тибетский контроль. В результате этих политических событий были прерваны налаженные межконтинентальные связи, а проторенные торговые пути пришли в упадок. Появляется необходимость искать обходные дороги.
Хотя сухопутная дорога через Кашгарию - одно из ответвлений Шелкового пути - действовала и в позднетанское время, ведущую роль в развитии трансконтинентальных связей стала играть южная, морская трасса, протянувшаяся от южнокитайского порта Гуанчжоу до Персидского залива. В портах юга Китая были созданы колонии мусульман, имевших свои мечети, кладбища, базары. Большинство в них составляли арабы. На юге Китая появляются крупные колонии персов, многие из них к IX-X вв. после арабского завоевания и исламизации Ирана становятся мусульманами. Например, в городах Гуанчжоу, Цю- аньчжоу, Ханчжоу, Хунчжоу и Янчжоу выросли многолюдные «иностранные кварталы». Немало персов прочно оседало в Китае и смешивалось с местным населением.
Другой обходной трассой стал так называемый Кыргызский путь, который из Турфана шел через Джунгарию в предгорья монгольского Алтая, через перевал Кемиз-арт, в Туву и к Минусинской котловине. Кыргызское государство установило прямые дипломатические и торговые контакты с Танской империей еще в первой половине VII в. Из Китая с 633 г. в течение ста лет в государство кыргызов регулярно отправлялись посланники. С 643 по 747 гг. было зарегистрировано 11 кыргызских посольств. Однако после падения II Тюркского каганата в 745 г. происходит быстрое возвышение уйгуров, которые в 750-751 гг. захватывают Туву и Северо-Западную Монголию, блокируя традиционные торговые пути кыргызов. И только после того, как в 840 г. кыр- гызы захватывают столицу уйгуров Орду-Балык на Орхоне и оттесняют их на юг, они восстанавливают свои внешние торговые и политические связи. Г.П. Супруненко приводит сведения сразу о трех кыргызских посольствах, отправленных в 843 г. в империю Тан[106]. В свою очередь Н.Я. Бичурин говорит еще о трех миссиях, отправленных в Китай между 860 и 873 гг. К сожалению, по его словам, письменные источники не сообщают о продолжении официальных контактов между кыргызами и Китайский империей после падения династии Тан[107].
Сам же Кыргызский путь довольно подробно описывается как в китайских, так и в мусульманских источниках. Основные сведения приводит Гардизи в «Украшении известий» («Зайн ал-Ахбар»), написанном в 1050-1053 гг. по источникам VIII-IX вв.: «Путь к киргизам ведет из страны тугузгузов, а именно из Чинанджкета в Хасан; из Хасана в Нухбек до Кемиз-арта один или два месяца пути среди лугов и 5 дней по пустыне. От Кемиза до Манбек-Лу два дня идут по горам, потом приходят в лес; начинается степь, источники, место охоты, до горы, которую называют Манбек-Лу... После Манбек-Лу приходят к Кёгмену... От Кёгмена до киргизского стана 7 дней пути... Здесь военный лагерь киргизского хакана»[108]. Далее Гардизи упоминает три дороги, по которым можно попасть в кыргызский лагерь: одна вела на северо-восток к Байкалу, другая шла на запад к верховьям Иртыша и Аральскому морю, совпадая с древним Степным путем. Основной же была Южная дорога, начинавшаяся, согласно Гардизи, в Чинанджкете (Турфане). Приведенные Гардизи названия были частично отождествлены
В.Ф. Минорским[109] и Л.Р. Кызласовым[110].
По Кыргызскому пути древнехакасское государство интенсивно торговало с оазисами Восточного Туркестана и странами Среднего Востока. Как пишет «Таншу», кыргызы «всегда имели близкие отношения с Даши, тибетцами и карлуками»[111]. Из Аньси (Куча), Бэйтина (Бешбалык) и Даши к кыргызам регулярно отправляли караваны из 20 и более верблюдов, груженных преимущественно шелковыми и шерстяными тканями. В обмен от кыргызов на юг шли мускус, меха, белый тополь, дерево халадж, рог хуту (бивни мамонта или моржовые клы- ки)[112] и особенно ценимые кыргызские лошади[113].
Найденный на территории Южной Сибири археологический материал свидетельствует о том, что в VII-XI вв. связи кыргызов с Танской империей были довольно интенсивными. Среди находок представлены бронзовые зеркала, монеты, шелковые ткани, ювелирные и лаковые изделия, сельскохозяйственные орудия. По словам Е.И. Лубо- Лесниченко, исследовавшего коллекцию китайских зеркал в Южной Сибири, в Минусинской котловине и окружающих ее районах было обнаружено более 90 зеркал периодов Суй и Тан, что делает этот район крупнейшим центром находок танских зеркал за пределами Китая[114]. В одной из своих работ он представил общий перечень импортных - китайских, восточнотуркестанских, иранских и других изделий, найденных в Южной Сибири[115].
В дальнейшем движение по Кыргызскому пути постепенно прекращается в связи с политическим и экономическим упадком хакасских княжеств.
Одной из важнейших торговых трасс этого периода стала старая дорога центральноазиатских кочевников, связывающая Восточный Туркестан с Северной Монголией. В танское время эта дорога получила название Уйгурской, так как шла от Бэйтина (Бешбалык) к
оз. Баркуль и далее на северо-восток к столице каганата - Харабал- гас. Впервые название этого пути встречается в «Записках о поездке У-куна в Индию»[116]. У-кун, отправленный в 751 г. в качестве посла в Кашмир, возвращаясь почти через сорок лет на родину, обнаружил, что старая дорога в результате тибетского вторжения стала непроходимой. Тогда он вместе с группой танских чиновников направился Уйгурской дорогой из Бэйтина в Китай.
Важные сведения содержатся и в других источниках. Например, в «Описании областей и уездов в годы правления под девизом Юань-хэ (806-820 гг.)» приводятся названия станций Читу, Вэньцюань, Тело, расположенных к северо-востоку от оз. Баркуль на Уйгурском пути. В «Записях о сопредельных с Китаем территориях» Цзя Шэна, сохранившихся в качестве комментария в «Новой истории Тан», говорится: «Через четыре дня пути от крепости Средний Шоусян попадаешь на Уйгурскую дорогу... Там имеется колесная дорога. По ней проходят уйгурские посольства...» и далее подробно описывается путь по этой дороге[117], причем в наше время можно локализовать б0льшую часть географических пунктов, а, следовательно, проследить весь путь до ставки уйгурского кагана[118]. Южный вариант Уйгурской дороги, идущей из Бэйтина через Тунчэн (Эдзина, Хара-Хото) и Ордос в Центральный Китай, назывался «Дорога ветров». Первые сведения об этой дороге, как полагает С.Г. Кляшторный, появились в конце VII в.[119], а в Х в. по ней шли буддийские паломники, направлявшиеся в Ордос[120]. Этот же путь был обозначен на тангутской карте XI в., изданной Е.И. Кычановым[121]. Уйгурская дорога как основной транзитный путь использовалась довольно долго - в XII-XIV вв. она была основной артерией Монгольской империи.
Таким образом, существование внешнеполитических доктрин «ди го» и особенно «мироустроительной» подготовили теоретическую основу для реализации китайской стратегии распространения своего политического влияния на как можно более обширную территорию. Открытие и функционирование Шелкового пути, по которому и осуществлялись внешнеполитические контакты со странами Запада и Севера, способствовали реальному воплощению мироустроительных идей.
Археологические исследования, проводимые интенсивно с начала XX в. в пустынях, степных горных и предгорных районах Восточной и Центральной Азии, существенно уточнили данные письменных источников. Они не только подтвердили существование, но и определили реальные этапы и масштабы функционирования Шелкового пути[122].
Хотя некоторые свидетельства указывают на существование устоявшегося торгового пути еще в IV-III вв. до н.э.[123], оформление Шелкового пути, судя по всем данным, относится к концу II в. до н.э., и с этого времени можно говорить о его непрерывном существовании[124]. В течение ханьской эпохи Шелковый путь функционировал эпизодически, что в значительной мере определялось внутренним состоянием Китая[125].
В конечном счете, можно согласиться с мнением, которое было впервые высказано И. Марквартом[126], что появление торговоремесленных центров на протяжении Шелкового пути способствовало образованию многоязычной среды, в которой уживались несходные по своим догматам религиозные системы[127].
Установившиеся длительные и самые разнообразные связи стимулировали развитие всех народов, включенных в сеть трансконтинентального культурообмена. Эти контакты подразумевали прежде всего посольско-договорные и торговые отношения. Не вызывает сомнения заинтересованность многих государств Западного края, в частности центральноазиатских, в Китае как в военном и политическом союзнике. Торговля с Китаем, а также посредничество в его торговле с Римской империей и Византией, приносили в казну центральноазиатских оазисов огромные доходы, что также укрепляло престиж Срединной империи на Западе. Даже войны, часто длительные, способствовали распространению инокультурных элементов в результате миграций не только отдельных людей, но и целых народов. Это проявилось, в частности, в отношениях с кочевниками. Все это, плюс огромный материальный и духовный потенциал, накопленный китайской цивилизацией к моменту своего выхода на мировую арену, обеспечивало распространение ее влияния не только на соседних территориях, но и в отдаленных регионах.
Конечно, Шелковый путь оставался основной трассой, по которой перемещались товары и поддерживались международные торговодипломатические отношения. Но он также стал важной дорогой для бегства на Восток манихеев, несториан и других изгнанников[128]. В конечном счете, именно по этому пути в Китай проник буддизм.
Контакты Китая с Центральной Азией в сфере духовной культуры
Важным показателем контактов Китая с западными народами было распространение буддизма, пришедшего в Китай, скорее всего, одновременно двумя путями - с северо-запада и с юга. Основателем китайского буддизма считается парфянский монах Ань Ши-гао, прибывший в Лоян в 148 г. Первые индийские миссионеры появились в Китае в середине II в., а с V в. они составляли уже явное большинство среди проповедников буддизма. В общей сложности за III-VI вв. нам известно более 60 индийских миссионеров, действовавших в Ки- тае[129]. В действительности эта цифра была, конечно, намного выше. В начале VI в. в одном Лояне проживало более 3 тыс. иностранных монахов.
Таким образом, в III-VI вв. китайцы сталкиваются с проблемой этнического развития - религией, сформировавшейся за пределами древнекитайской этнической территории. Буддизм вырос на почве индийской культуры. Но, придя из инородной, чуждой конфуцианскому ареалу религиозной культуры, благодаря активной переводческой деятельности китайских и индийских ученых-буддистов, монахов монастырей, располагавшихся уже на китайской земле, благодаря их контактам с даосскими религиозными организациями, он внедряется непосредственно в центры сосредоточения китайской общественнополитической мысли[130]. Проповедь буддийского учения за пределами Индии не могла обойтись без упоминания индийских терминов и реалий, которые в новых условиях заимствовались в их исходной индийской форме или переводились на использовавшиеся местные языки. Для распространения буддизма в Китае потребовалось создание новых религиозных и культурных терминов, с помощью которых передавалось множество индийских собственных имен и географических названий[131]. За короткое время в Китае была разработана рациональная техника передачи буддийской терминологии на китайский язык[132]. Она оказалась настолько удачной, что многие из новых слов легко вошли в китайский язык и сохраняются в нем до сих пор. Благодаря буддийской литературе в Китае появились новые сюжеты, персонажи, жанры «обрамленной повести» и буддийской проповеди.
По преданию первые буддийские сутры были привезены в Лоян при императоре Мин-ди (58-76 гг.). Вхождение буддизма в культуру произошло на основе переведенных в конце III в. махаянистских сочинений, в которых излагалась доктрина праджни-парамиты. Эта философская система, разработанная в I в. н.э. индийским буддистом Нагарджуной, отрицала дуализм абсолюта - нирваны и мира причинности - сансары и полагала смысл спасения во внутреннем самооб- наружении своей истинной природы, достигаемом в полной отрешенности от внешнего мира. «Универсализм» учения о праджне сближал ее с некоторыми фундаментальными положениями китайской мысли. На протяжении IV в. доктрина праджни оставалась главенствующим направлением буддийской и всей философской мысли Китая[133]. Ку- чарский монах Кумараджива, прибывший в Чанъань в 402 г. с группой помощников, перевел на китайский язык сутры, которые составляют философскую базу китайского буддизма.
В условиях взаимодействия двух культур существуют два основных пути заимствования иностранных слов: прямое заимствование в исходной фонетической форме и калька - передача иностранного слова в переводе на родной язык. При переводе текстов буддийского вероучения на китайский язык были сделаны опыты как прямого заимствования, так и калькирования. Соотношение этих двух способов является примечательной особенностью китайской культуры. Примерами прямого заимствования являются имена Будда и Шакьямуни, Футо и Шицзявэнь, которые в момент создания этих терминов звучали примерно как Бутта и Шакьямун. Однако наряду с этим в китайских философских произведениях можно встретить имя Будды в форме Чжичжэ - «Знающий», Цзюэ - «Бодрствующий», «Пробужденный», Цзинцзюэ - «Обладающий чистым разумом». Наряду с транскрипцией Шицзявэнь (позднее Шицзямуни) в философских произведениях можно встретить китайский перевод этого имени Нэн жэнь - «Способный к благоволению»[134].
Вместе с буддийской религией в китайский язык вошли космологические и географические понятия и названия, встречающиеся в буддийских текстах. Из санскрита в китайский язык пришли слова для обозначения больших чисел и др.
В тех случаях, когда для перевода санскритского слова было невозможно найти соответствующее односложное слово китайского языка, создавались двусложные термины и появилось значительное количество многосложных слов, которые вошли в китайский язык и остаются там по настоящее время. Способ передачи иностранных терминов с помощью перевода иностранного слова на китайский язык был разработан именно в то время. В дальнейшем этот метод использовали уже в новое время, когда появилась потребность в создании новой терминологии для перевода европейских понятий.
Буддизм принес в Китай много нового во многих областях духовной и материальной культуры. Скульптура и живопись Гандхары и Северной Индии послужили образцами для пластики комплексов пещерных храмов Дуньхуана, Юньгана и Лунмэня. Благодаря буддизму в Китае появились новые типы архитектурных сооружений, например, многоэтажные пагоды. С IV в. в Китае распространилась буддийская музыка. Помимо этого индийское влияние затронуло такие отрасли знания, как астрономия, математика, медицина[135].
В северных районах Китая буддизм развивался в иных формах. Буддийское учение развивали кочевники-«варвары». Поэтому в буддийской проповеди на Севере большое значение имела магия, близкая шаманистским верованиям кочевников. Вождь ордосских сюнну Хэлянь Бобо, основатель династии Ся (407-431 гг.), сам провозгласил себя Буддой и велел изобразить его лик у себя на спине. В табгач- ской империи буддизм стал фактически государственной религией.
Проникновение буддизма в жизнь древних китайцев не могло не сопровождаться его китаизацией. Пока новая религия оставалась еще смесью буддийской и даосской йогической практики, этот процесс шел почти стихийно и носил большей частью скрытый характер. Но по мере того как буддизм приживался в Китае, возникла необходимость принципиально решить вопрос об отношении «варварской» доктрины к древней культурной традиции Китая. Важным признаком нового этапа осмысления буддизма стало появление с IV в. буддийской литературы, написанной китайцами.
К V в. почти все правители юга Китая покровительствовали буддизму. Буддизм в Китае был единственной прижившейся чужеземной религией. Несмотря на усилия отдельных правителей, он не стал в Китае государственной религией, но сам факт распространения буддизма в Китае оказал влияние на самосознание древнекитайского этноса. Пришлая, «варварская» религия не могла не расшатывать этноцентрический стереотип, который сложился в эпоху Хань. Возникшее в III-VI вв. несовпадение этнических и конфессиональных границ способствовало переосмыслению древними китайцами самих себя как определенной общности.
Проповедь буддийских идей активно способствовала расшатыванию сложившегося к этому времени представления о превосходстве жителей Срединного государства над их соседями, в частности, в силу того, что буддисты - сначала выходцы из Западного края, а затем и непосредственно из Индии - принесли с собой непривычные материальные атрибуты новой религии и связанные с ними обычаи и привычки.
Сама идея о том, что древние китайцы могут заимствовать что- либо чужеземное, всегда встречала ожесточенное сопротивление со стороны ортодоксальных конфуцианцев. Достаточно вспомнить реформы Улин-вана в царстве Чжао, когда его желание ввести ношение штанов натолкнулось на резко негативное отношение приближенных. Сейчас же речь шла о восприятии целого мировоззрения: вопрос касался того, следует ли поклоняться «варварским богам».
Приверженцы буддизма стали первыми древними китайцами, которые вопреки конфуцианскому убеждению в том, что людям Срединного государства нечему учиться у «варваров», отправились на Запад не для того, чтобы поучать, а в надежде научиться. Согласно подсчетам, произведенным Лян Ци-чао, в 260-751 гг. общее число китайских буддийских монахов-паломников составило около 200 человек, причем на V в. падает примерно треть этого числа.
Среди причин, обусловивших наибольшую активность китайского паломничества на Запад именно в V в., можно считать такие факторы, как расцвет буддизма в Индии, достигший апогея в V в., а также наличие постоянных контактов Раннего и Позднего Цинь с Западным краем, облегчавших путешествие монахов по Шелковому пути.
Многие паломники, вернувшись из Индии со святых мест буддизма, рассказывали своим соплеменникам о Западных странах. А многие паломники так и не возвращались на родину, оставаясь в странах Южной или Центральной Азии.
В III-VI вв. на территорию Китая проникает зороастризм. Он являлся тогда государственной религией Персидской империи Сасани- дов. В Китае зороастрийские культы обозначали специальным словом «Тянь», т.е. «божества Небес», или словосочетанием «варварские духи Неба». Первое упоминание о зороастрийских святилищах в Китае относится к 519 г., а к середине VI в. поклонение «варварским духам Неба» проникло даже в придворный церемониал двух царств тогдашнего Северного Китая - Северного Ци и Северного Чжоу. Китайские императоры династии Суй, объединившие свою страну после более чем 300-летней смуты, не последовали примеру своих предшественников, но признали право персидской веры на существование. Зороа- стрийские жрецы, которых в Китае называли «сабао» или «сафу», получили статус государственных чиновников. Две должности сафу были учреждены в столице и по одной - в некоторых северных и северозападных областях, где существовали зороастрийские храмы. Сменившие династию Суй правители династии Тан сохранили этот порядок, введя в Управление сабао (Сабаофу) целый штат должностей. Особо сильными были позиции зороастризма в Лянчжоу на северо- западе Китая. Судя по тому, что танские власти не запрещали китайскому населению Лянчжоу поклоняться «варварским духам Неба», религия Заратуштры не была в северо-западном Китае достоянием только иранцев[136]. Как свидетельствуют данные археологии, зороастризм и позднее исповедовали персы, служившие в Китае, а в Кайфыне еще в XII в. имелся зороастрийский храм, существовавший там с тан- ского времени[137].
По торговым дорогам, через Центральную Азию в Китай приходят манихейство[138], несторианство[139] и многие другие религиозные на- правления[140].
Представители иранских народов были в Китае первыми миссионерами христианства. В VI в. с запада в Китай пришло христианство несторианского толка, известное в танскую эпоху под именем «цзин- цзяо» - «Сиятельное учение». В 745 г. несторианские церкви из «Персидских храмов» были переименованы в «храмы страны Да-Цинь», причем в эдикте упоминались «храмы в обеих столицах и те, что имеются в областях и округах Поднебесной»[141].
Большой успех в Китае при Тан имели проповедники манихейской религии, возникшей в III в. в Персии и названной так по имени ее пророка Мани. Манихейство представляло сочетание элементов зороастризма, иудаизма, христианства и буддизма. Спасаясь от репрессий правившей в Персии династии Сасанидов, многие манихеи бежали на восток в Китай. К концу VII в. относятся первые следы их миссионерской деятельности в Чаньани. Поскольку манихейство несло в себе значительный заряд социального протеста, танский двор никогда не проявлял к нему симпатий и даже подвергал гонениям, но после того как манихейство стало государственной религией Уйгурского каганата в Монголии, в это время имевшего определяющее влияние на политику китайских императоров, запреты на него были сняты и манихеи, сотнями прибывающие в Китай, в течение 70 лет до падения в 840 г. Уйгурского каганата, имели свободу проповеди своей веры. Манихейство лучше других пришлых религий смогло приспособиться к условиям Срединной империи.
Для популяризации своего учения манихеи прибегали к заимствованиям из буддизма и даосизма. Из даосизма «сыновья Мани» переняли легенду о «превращении варваров», согласно которой основоположник даосизма Лаоцзы, уйдя на запад, положил начало манихейской вере. Часть манихейской литературы также вошла в даосский канон. В 843 г. после падения Уйгурского каганата китайский император Уцзун приказал разрушить манихейские храмы в Китае и конфисковать их имущество. Манихейские книги подлежали сожжению, а его последователям предписывалось носить китайскую одежду. Однако манихейство, смешавшись с китайскими верованиями, вошло в идеологию и обрядность некоторых народных сект и в таком качестве получило распространение на юго-востоке Китая в эпоху Сун[142].
Интересные данные дает исследование контактов Китая с народами Центральной Азии в области музыкальной культуры. В частности, исследования по этой проблеме были проведены Т.С. Вызго[143], который изучал терракоты Хотана, настенные росписи буддийских монастырей, пещер, надгробные плиты и т.д. Вопросам проникновения музыкальной культуры народов Центральной Азии в Китай посвящены исследования В.С. Мешкерис[144]. Роль влияния культур народов Восточного Туркестана, в особенности уйгуров, на культуру Китая, исследовала С. Кибирова[145].
Китайские хроники (Цзиньшу) сообщают, что Чжан Цянь из путешествия по Западным землям привез в столицу духовой инструмент «хэнчуй» (деревянная поперечная флейта) вместе с мелодией, исполняемой на этом инструменте. На тему этой мелодии музыкант II в. до н.э. Ли Янь-нянь создал 28 новых мелодий.
В «Суйшу» говорится, что в период правления под девизом Кайху- ан (581-600 гг.) была известна бухарская, кашгарская, самаркандская и тюркская музыка. Было даже создано семь музыкальных управлений, позднее при императоре Ян-ди (605-616 гг.) таких управлений (отделов) стало десять[146].
Именно центральноазиатское происхождение имеет проявление семи модусов[147] в китайской музыке. Оно связывается с приездом в Китай тюркской принцессы в 568 г. В свите этой принцессы был музыкант, игравший на «варварском» инструменте - лютне (туркестанском барбате[148]).
Во второй половине VI в., в Китае времени династии Суй, встал вопрос о том, какой должна быть официальная музыка. В «Суйшу» сообщается, что главный придворный магистр императорского двора предложил использовать западную музыку. Западная система музыкального исполнения использовалась в Китае в период от династии Суй до Северной Ляо[149]. В конечном счете, именно сочетание традиций в этом виде искусства стимулировало расцвет музыкальной культуры периода Тан.
Одновременно с влиянием музыкально-тональной центральноазиатской традиции на культуру Китая можно отметить проникновение и адаптацию музыкального инструментария. Основными источниками информации по этому вопросу, помимо сообщений древних авторов, могут стать данные археологических исследований. Также важный материал содержится в иконографии буддийских монастырей IV- XIV вв. К 933 г. относятся записи 25 мелодий для лютни пипа, обнаруженные в Дуньхуане.
Результаты исследований китайской музыкальной культуры свидетельствуют о том, что благодаря тесным взаимоотношениям со времени функционирования Шелкового пути из Центральной Азии на территорию Китая попало довольно большое количество музыкальных инструментов: хуньбус[150], дутор[151], эрху[152], флейта ди[153], сона[154], гу-
ань[155], сяо[156], пойсяо[157], логу[158], кунхоу[159].
Кунхоу - многострунный инструмент типа арфы[160], представленный в росписях из Дунхуана эпохи Тан. Однако исследователи считают, что этот инструмент был привезен в Китай в эпоху Вэй и распространен в Китае с VI в.[161] В Центральной Азии этот инструмент известен еще с рубежа н.э. Например, терракоты из Афрафиаба, среди которых часто встречаются музыканты-арфисты, датируются II в. до н.э. - I в. н.э.[162] А ко II в. н.э. относится изображение арфистки на Айртам- ском фризе. Фактически центральноазиатская арфа явилась результатом трансформации переднеазиатского инструмента. И именно в таком виде она изображена в музыкальных сюжетах на двух китайских погребальных памятниках VI в. в Чан-те-Фу (провинция Хэнань)[163]. Судя по письменным источникам, кунхоу был инструментом китайского придворного оркестра[164].
В процессе распространения лютневого исполнительства и проникновения лютни в культуру Китая именно центральноазиатская традиция сыграла важную, возможно, даже решающую роль. Этот вид струнного щипкового инструмента, зафиксированный афрасиабскими и мервскими терракотами, послужил прототипом средневекового арабского уда, а затем и европейский лютни[165]. Двигаясь на восток, согдийская лютня трансформировалась в китайскую[166]. Два слога «пи» и «па» имитируют звучание щипкового инструмента. В таком виде она попала в Китай, по одним источникам, в эпоху династии Цинь (III в. до н.э.)[167], по другим, в IV-VI вв. во времена Северных и Южных династий. Ко времени династии Тан этот вид лютни приобрел особые черты и получил новое название «цюйсянпипа». И уже на основе этого видоизмененного щипкового инструмента китайские мастера стали создавать свои инструменты - «хуяэй» и «цзиньгантуй». Инструменты, изображенные на стенах храмов Дуньхуана, большей частью представляют уже китайский видоизмененный тип лютни. Игра на лютне позволила использовать новые исполнительские техники.
Развитие пипы в Китае, дополнительная разбивка тонов и другие усовершенствования позволили исполнять на ней не только музыку, привезенную центральноазиатскими музыкантами, но и традиционную китайскую. Вплоть до настоящего времени пипа является одним из популярных инструментов китайских музыкантов.
Фактически можно говорить об ирано-среднеазиатском генезисе некоторых музыкальных инструментов Китая.
Таким образом, музыкальная культура Центральной Азии, начиная с эпохи Хань, оказала влияние на развитие традиционных искусств Китая. Это особенно проявилось в период Суй-Тан. Сами китайские императоры зачатую умели играть на инструментах из Центральной Азии или писали музыку в этом стиле. Например, в конце VI в. при императорском дворе было 4 оркестра кучанской музыки. В этот период существовала строгая дифференциация музыки: суюэ (простонародная) и яюэ (светская). Именно в музыку яюэ, которая стала официально придворной, были привнесены элементы западной музыки[168].
Особенности отношений Китая с кочевыми народами на северной периферии Империи
Политика Китая в отношении окружающих его кочевых народов, прежде всего Центральной Азии, значительно различалась в разные исторические эпохи, хотя стратегия всегда была одна - максимально расширить сферу влияния на окружающие территории и в то же время обезопасить население своего государства от внешней агрес-
сии[169].
На начальном этапе Китай решал эту задачу, стремясь отдалить кочевников от своих границ и максимально отгородиться от их проникновения. С этой целью при династии Цинь была построена Великая стена, а при династии Хань создана укрепленная линия. Однако защита границ с использованием оборонительных сооружений требовала больших материальных затрат и не приносила желаемых результатов.
Тогда политика в отношении кочевников была пересмотрена. В правление ханьского императора У-ди была использована новая тактика борьбы с кочевниками. В 119 г. до н.э. военачальник Хо Цюйбин (140-117 гг. до н.э.) переселил к укрепленной линии в пяти округах - Шангу, Юйян, Юбэйпин, Ляодун и Ляоси - часть кочевого народа ухуаней[170], которые традиционно находились во враждебных отношениях с сюнну[171]. Их задачей было следить за передвижениями кочевых народов на приграничных территориях. Переселение ухуаней было произведено не на китайские земли, а к укрепленной линии, поэтому это переселение еще нельзя рассматривать как появление кочевников на территории Китая.
В период правления ханьского императора Сюань-ди (74-49 гг. до н.э.) началось переселение кочевников непосредственно в Китай. В 51 г. до н.э. шаньюй[172] сюнну признал себя слугой китайского императора, а в ответ династия Хань выделила для сюнну северную часть области Бинчжоу (северные районы современных провинций Шаньси и Шэньси). В итоге более 5 тыс. сюннуских юрт явились во входившие в эту область округа, в том числе округ Шофан (на территории современного Автономного района Внутренняя Монголия), и стали смешанно жить с ханьцами[173].
Следующее крупное переселение произошло в начале Поздней Хань. Оно связано с тем, что в 48 г. среди сюнну произошел раскол, в результате которого они разделились на северных и южных. Южные сюнну выразили покорность китайскому императору и стали защищать границы Хань от набегов северных сюнну. Численность сюнну, оказавшихся на китайских землях, быстро росла. В основном рост происходил за счет пленных, захватываемых в войнах с северными сюнну, а также за счет перебежчиков[174]. В начале правления цзинь- ского императора У-ди (265-290 гг.) в связи с сильным наводнением более 20 тыс. юрт явилось в Китай, и им было указано жить под уездным городом Иян, лежавшим в 70 ли к юго-западу от современного Лояна в провинции Хэнань. В 308 г. предводитель сюнну Лю Юань объявил себя императором, а его преемник Лю Цун взял через три года столицу империи Цзинь и захватил в плен Сына Неба.
Помимо ухуаней и сюнну на территории Северного Китая проживали и другие кочевые племена: цзе[175], сяньбийцы[176], дисцы и ця- ны[177]. Их появление на китайских землях, так же как и появление сюн-
вает о цзе Л.Н. Гумилев, считая, что это племя образовалось при распаде хуннского (сюннуского) общества (25-85 гг.). Они нетождественны племенам Запада, которые принадлежали к Вэйби (сяньби). Они не одной расы - среди них имеются танху, и динлины, и цяны (тибетцы), которые живут вместе с ними. См.: Гумилев Л.Н. Хунны в Китае. М.: Наука, 1974. С. 28. Однако
В.С. Таскин считает ссылку Л.Н. Гумилева на Э. Шаванна ошибочной, поскольку Э. Шаванн говорит не о цзе, а о цзы, или цзылу, о которых имеются сведения в источниках. Сделав перевод и проведя анализ сведений, содержащихся в источниках, В.С. Таскин пришел к выводу, что по многочисленным прямым и косвенным свидетельствам цзе составляли одно из сюннуских кочевий и выделились из кочевья цянцзюй. Этноним цянцзюй связан с именем Цянцзюя, шаньюя южных сюнну, занимавшего этот пост с 179 по 188 г. Следовательно, этноним цзе связан с названием местности Цзеши (современный уезд Юйшэ в пров. Шаньси), и, таким образом, цзе - это лишь географическое определение, а не самоназвание кочевья. См.: Материалы по истории кочевых народов ... Вып. 2. ... С. 5-7.
725 Сяньби занимали территорию от Цинхая на западе до р. Ляохэ на востоке.
726 Дисцы и цяны кочевали в западных областях Китая, на территории Шаньси, Ганьсу, Цинхая. В конце III в. до н.э. цянские племена были западными соседями Циньского государства. Граница между территорией государства Цинь и цянами проходила в районе городов Линтао и Цанчжун (провинция Ганьсу). См.: Chavannes E. Les memoires historiques de Se-Ma Ts'ien / Traduits et annotes par E. Chavannes. Vol. II. P., 1895. P. 135-137. При династии Хань западные цяны заселяли местности к югу от гор Цилянь по берегам верхнего течения реки Хуанхэ и ее притоков и степи по берегам озера Кукунор. В конце 1 тыс. до н.э. западные цяны находились на ступени разложения первобытнообщинного строя. Это связано с тем, что в это время у них происходит переход к кочевому скотоводству. По легенде, приводимой в китайских источниках, скотоводству и земледелию цянов научил их легендарный родоначальник Угэюань (По сообщениям Хоу Хань шу, Угэюаньцзянь был рабом в Китае, бежал из плена и встретил в пути женщину с отрезанным носом. Стыдясь своего уродства, женщина распускала волосы и покрывала ими лицо. Угэюаньцзянь женился на этой женщине, и от нее у цянов появился обычай носить волосы распущенными). См.: Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений ...
Ч. 1. С. 14-15. Позднее этот обычай был характерен для многих тибетских племен и упоминается различными источниками. Слово «угэ» в имени Угэю- аньцзяня значило раб. См.: Thomas F.W. An ancient language of the Sino- Tibetan borderland. L., Oxford Univ. Press. 1948. P. 40.
ну, было связано, во-первых, с политикой переселения, проводимой китайским двором с целью использования изъявивших покорность кочевников в борьбе с внешними врагами, а во-вторых, с вооруженными вторжениями, которые совершали кочевые соседи Китая в периоды его ослабления. Непосредственной причиной, положившей начало периоду правления на территории Китая почти двух десятков государственных образований кочевников, явилась борьба за власть, происходившая при дворе династии Цзинь.
Цзе появляются на исторической арене Китая в период с 304 по 439 г. На территории Китая они основали царство Поздняя Чжао (319
351 гг.).
Сяньбийцы, относившиеся к монголоязычной группе народов, делились на племена, из которых наиболее сильными были племена мужун (муюн)[178] и тоба (табгачи)[179]. Племя тоба создало династию Северная Вэй (386-556 гг.), которая в дальнейшем сумела объединить под своей властью весь Северный Китай.
Дисцы явились создателями династий Ранняя Цинь (351-394 гг.) и Поздняя Лян (385-403 гг.).
Цяны создали династию Поздняя Цинь (384-417 гг.).
Таким образом, в Восточной Азии начиная с III в. часть сюнну, цзе, сяньби, ди, цяны и другие ближайшие соседи древних китайцев начали постепенно перемещаться на Среднекитайскую равнину. Под давлением кочевников в 316 г. китайская власть здесь на долгий период перестала существовать. Дальнейшие полтора столетия для Северного Китая были периодом постоянной смены кочевых племен, приходивших с северных и западных территорий. Основываясь на данных письменных источников, В.С. Таскин произвел примерный подсчет количества кочевого и оседлого населения, проживающего единовременно на территории Северного Китая в IV в. Общая численность кочевников составляла 200 тыс. юрт, или 1 400 000 человек. Численность оседлого населения, представленного китайцами по приблизительным подсчетам составляла 1 450 000 человек, т.е. примерно равнялось кочевому населению[180].
Особенность этого периода состоит в том, что прежде враждовавшие с Китаем племена (которые раньше жили за пределами собственно китайских земель и только время от времени совершали набеги, а затем снова уходили в родные степи) обитали уже не за пределами Китая, а на китайских землях и получили возможность выступать против Китая в наиболее благоприятное для них время.
В отличие от ситуации, которая была характерна для древнекитайского этноса в эпохи Цинь-Хань, когда, несмотря на тенденцию к совмещению этнических и политических границ, вторые в течение длительного периода времени были шире первых, в III-VI вв. соотношение этнических и политических общностей оказывается прямо противоположным. На Севере, где начиная с IV в. господствовали «варвары», исконное древнекитайское население в основном занимало подчиненное положение. На Юге, напротив, древние китайцы в политическом смысле главенствовали над местным населением, оказавшимся в роли этнического субстрата. Несовпадение этнических и политических границ становится в этот период важным фактором этнических процессов.
Эти события повлекли за собой начало массового переселения китайцев на юг, в бассейн Янцзы. В движение пришли и «южные варвары». Миграции различных этнических групп коренным образом изменили облик населения на огромных территориях Восточной Азии. Для этого времени характерно взаимовлияние принципиально различных укладов жизни кочевой и земледельческой цивилизаций.
В пестрых по этническому составу государствах, которые сложились на территории Китая в IV в., естественно, существовали разные нравы, обычаи и верования. В духовной сфере это проявилось в распространении большого числа суеверий, связанных со всеми сторонами жизни. В сфере материальной жизни это выразилось в распространении занятий, близких по духу кочевникам. Во-первых, охоты, служившей не только развлечением и способом добывания пищи, но и практикой воинов в ведении военных действий. Оседлое население, т.е. китайцы, этот вид деятельности не поддерживало, поскольку он лишал его плодородных земель, занятых под посевы, и наносил ущерб сельскохозяйственному производству, так как для облавных охот отводилась огромная территория[181].
В первые годы кочевых династий в Китае широко был распространен традиционный для них обычай левирата. Однако он был довольно быстро запрещен, скорее всего, в связи с недовольством китайского оседлого населения[182].
Важным примером этнокультурных взаимодействий этого периода можно считать изменения в похоронном обряде. Кочевники хоронили своих покойников так, чтобы место погребения оставалось неизвестным, но с очень богатым сопровождающим инвентарем. Эта традиция, по-видимому, связана как с желанием предохранить могилу от разграбления, так и со страхом перед душой умершего, с которым живые стремились порвать все связи. Китайцы, наоборот, очень бережно и аккуратно относились к могилам предков, соблюдали траур после похорон, который сопровождался многочисленными бытовыми запретами вплоть до необходимости на время траура оставлять службу. Периодически обязательным считалось проводить поминки, сопровождающиеся жертвоприношениями. Однако в предсмертном указе Ши Лэ (274-333 гг.)[183] предписывалось: «Похороните меня на третий день после смерти, пусть чиновники, как при дворе, так и вне его снимут траурные одежды по окончании похорон; не запрещайте свадеб, жертвоприношений, вкушение вина и мяса; военачальники с карательными функциями, пастыри областей и правители округов не должны покидать места службы, чтобы принять участие в похоронах; меня положите в гроб в обычной одежде, тело поставьте на обычную колесницу, в могилу не кладите золота и драгоценностей, различные изделия и безделушки»[184]. Указ этот можно рассматривать как направленный против похоронных обрядов кочевников и китайцев.
Раскопки погребений, относящихся к разным этапам продвижения сяньбийцев в Китай, дают нам возможность проследить трансформацию образа жизни кочевых племен под влиянием земледельческого окружения.
Специфика раннесяньбийских захоронений в районе Чжалайнора отражает этап истории народа, когда он вел традиционный кочевой образ жизни. Для погребений раннего периода сяньбийцев характерно сопровождение умершего важными для жизни кочевника атрибутами: сопогребение коней, а также отделенными от туловища конскими, коровьими, собачьими головами, большим числом костяных наконечников стрел и накладок на лук, берестяной посуды, типично кочевническими бронзовыми котлами. Все это говорит о том, что в I в. н.э. сяньбийцы еще не подверглись значительному влиянию со стороны древних китайцев. Однако в захоронениях сяньбийцев этого времени уже найдены ханьские бронзовые зеркала[185].
Следующий этап ранней истории сяньбийских племен нашел отражение в археологических памятниках в районе Линьдуна, где найдены не только захоронения, но и жилища. Культурный облик этих памятников во многом схож с чжалайнорскими[186]. Но наряду с этим встречаются такие предметы, как железные орудия и костяные пряслица, свидетельствующие о развитии ткачества. Различия в количестве и качестве инвентаря погребений свидетельствуют об усиливающемся имущественном расслоении сяньбийского общества во II в.
Восточная ветвь сяньбийцев - муюны также вступили в непосредственный контакт с древними китайцами. Муюнские погребения III-IV вв., раскопанные близ Бэйпяо (Ляонин), позволяют судить о культуре этой части сяньбийцев после их переселения в долину Да- линхэ. Здесь мы уже не видим сколько-нибудь отчетливых следов кочевого быта. Оседлый образ жизни, свидетельством которого является, в частности, обильная керамика, изготовленная на гончарном
круге, заметное имущественное расслоение, распространение некоторых предметов древнекитайской материальной культуры - все это говорит о трансформации социальной и этнической специфики муюн- ского общества.
Воспринимая отдельные черты древнекитайской культуры, мую- ны распространяли свои знания и навыки на окружающее китайское население. В Бэйпяо были обнаружены погребения младшего брата северояньского правителя Фэн Су-фу и его супруги. Могильные ямы выложены отесанными каменными плитами, что совершенно не характерно для китайских погребений того времени. Один из основных мотивов фресок, украшающих стены саркофага - изображение собак, а в погребение жены Фэн Су-фу было положено два щенка[187]. Среди других предметов, найденных в захоронениях, помимо традиционных древнекитайских лаковых изделий и бронзовых печатей, найдены и сяньбийские вещи - котел «кочевнического» типа, украшения, оружие из кованого железа.
Аналогичные процессы происходили в IV в. и на территории расселения другой ветви сяньбийцев - табгачей. Археологические данные позволяют установить, что первоначальный облик культуры таб- гачей значительно трансформировался под воздействием, с одной стороны, древних китайцев, с другой - сюнну. В погребениях III в. близ Цзинина на границе между Внутренней Монголией и провинцией Шаньси обнаружены многочисленные китайские вещи (зеркала, монеты, керамика), а также ажурные бронзовые бляхи сюннуского типа[188].
В III в., когда на территории Китая начал распространяться буддизм, в традицию местного населения был привнесен обычай сжигать трупы умерших. Распространению буддизма на этой территории способствовало то, что для кочевников он был связан с магией, близкой их шаманистским верованиям.
Проблема этнокультурных контактов с некитайскими народами на территории самого Китая в период раннего средневековья выявляет
важную особенность китайской цивилизации, заключающуюся в том, что все привнесенные элементы постепенно адаптируются, китаизируются и становятся элементами самой китайской культуры. С другой стороны, правление сяньбийцев, как и других степных народов, вторгавшихся на север Китая, оказало существенное воздействие на формирование единого китайского этноса в период раннего средневековья.
При этом, поскольку основные пути и методы урегулирования межэтнических отношений в рамках единой государственной общности не претерпели за прошедшие со времен Северного Вэй полтора тысячелетия особенных изменений, историческое познание сущности и закономерностей этнических процессов и явлений, диалектики взаимодействия этнических и политических общностей, соотношения традиционного и современного в вопросах этнической политики вплоть до нашего времени остается не просто академической проблемой, но и важнейшей политической задачей.
Несмотря на этническую мозаичность, большинство населения Срединной равнины было представлено древними китайцами, а наиболее многочисленной группой «варваров» были сяньби[189]. Из 19 государств, возникших в IV - начале V в., 8 были сяньбийскими. Поэтому для данного периода наиболее важны особенности государственной политики в отношении различных этносов, входивших в состав империи и составлявших наиболее крупные этнические группы: китайцев и сяньби, а также прочих меньшинств некитайского происхождения. Этническая политика в отношении этих групп определялась их локальностью и доступом к власти, а также положением, сложившимся в этносоциальной иерархии. Особенностью этнополитической ситуации этого периода становится соперничество за власть между различными по своему происхождению, языку и традициям этническими группами. В целом возникновение тоба-сяньбийской династии Северное Вэй, объединившей к середине V в. весь Север и политически господствовавшей там более столетия, оказало определяющее воздействие на характер этнических процессов этого периода[190]. Сяньбийцы, а позднее другие северные народы, проникшие на Срединную равнину, не избежали общих закономерностей развития и также со временем вступили на путь синизации. Как внешние условия, так и собственное экономическое и общественно-политическое развитие сяньбийцев делали си- низацию необходимым условием сохранения их господства в Северном Вэй.
Возникновение северовэйского государства, существовавшего в эпоху Южных и Северных династий в Китае (386-534 гг.), создало благоприятные возможности для развития всех вошедших в него племен и народов. Политическое объединение Севера Китая способствовало интенсификации межэтнического взаимодействия, в ходе которого каждый из многочисленных этнических компонентов северовэйской империи претерпевал существенные этнокультурные изменения.
Специфика этнических процессов этого периода определялась взаимодействием множества факторов, среди которых наиболее важную роль играли чрезвычайная разнородность этнического состава населения, иноземное происхождение правителей империи, относительная малочисленность, социально-экономическая и культурная отсталость тоба-сяньбийцев. Все эти особенности предопределили важнейшую роль этнического фактора в государственном управлении северовэйской империей.
Интересы управления империей требовали преодоления конфессиональной розни, поэтому место единой государственной религии должна была занять либо одна из традиционных религий, в наибольшей степени сочетавшая в себе элементы, близкие религиозным верованиям всех взаимодействующих этносов, либо новая, заимствованная извне и не связанная с каким-либо одним из них. В Северной Вэй такую роль стали играть буддизм и даосизм. Сначала особенно успешно распространялся буддизм. Буддийские монахи при дворе были подчинены императору. Они даже признали его как одно из перевоплощений Будды. Это, во-первых, поднимало престиж власти среди китайского населения, для которого традиционно император должен быть «сыном Неба». Во-вторых, давало возможность легитимизации шаманских обрядов кочевников в буддийской интерпретации. Одновременно происходит борьба за официальный статус между буддизмом, с одной стороны, и конфуцианством и даосизмом, с другой. По мере усиления китайского влияния в государственном управлении более прочную позицию стал занимать даосизм, который в 444 г. был официально признан основной религией империи. Поскольку буддизм считался религией «варваров», то факт, что он не признан государственной религией, был важен и конфуцианцам[191]. Более того, с 446 г. начинаются гонения на буддистов. Фактически антибуддийские настроения были не просто борьбой буддистов и даосов, но явились отражением процесса синизации некитайского населения, когда на первый план выдвигаются китайские верования - даосизм и конфуцианство. Религиозная ситуация отразила политические реалии общества, меняющееся соотношение сил между тобийцами и китайцами, в результате которого сяньбийская знать оказывалась перед угрозой утраты политического приоритета в империи.
В ходе выработки оптимальных путей и средств осуществления этнической политики тобийцы использовали опыт правителей «шестнадцати царств пяти ху», существовавших на территории Срединной равнины в III в. н.э., а также традиции взаимоотношений Китая с «варварами», сложившиеся еще во времена ханьской династии.
Исходя из этого, внутреннюю политику Северного Вэй мы можем разделить на два этапа.
Первый этап связан с решением задач ограничения сопротивления со стороны завоеванных народов, их организации под единым управлением и выравнивания уровня общественно-экономического развития. Для решения этих задач тобийцы начинают политику насильственного переселения иноэтнического населения в новые для них районы обитания. Политика переселения имела неоднозначные последствия. С одной стороны, это способствовало быстрому и успешному развитию районов, куда было переселено ремесленное и земледельческое население. С другой стороны, переселение на новые территории и смена образа жизни приводили к утрате традиционных форм жизни и приспособлению к новым условиям.
Одним из крупнейших мероприятий в рамках этих преобразований стала ликвидация при императоре Тоба Гуе традиционной системы племен. Согласно записи в «Вэй шу», в начале (эры правления Дэн-го 386 г.) Тай цзу (император Тоба Гуй. - Е.Б) распустил все племена и впервые всех без различий обратил в податные дворы. Отмена племенной общественной структуры сопровождалась переводом бывших кочевых племен к оседлому проживанию с запретом на переселение. Порядок сезонных кочеваний хотя и сохранился, но был ограничен, а традиционное деление по племенам и родам сменилось территориальным. Новое административно-территориальное устройство заключалось в разделении всего кочевого населения на восемь аймаков с установлением должностей их глав. Главы аймаков назначались государством и уже не были связаны с системой племен. Племенная знать была в большинстве своем настроена против этих мероприятий[192], и чтобы лишить ее влияния и привилегий, императорской власти пришлось ввести ряд мер. Во-первых, ограничить влияние племенных обычаев. Во-вторых, изолировать племенную знать от основного на- селения[193]. В-третьих, массово привлекать к управлению представителей китайской служилой бюрократии, являвшихся носителями опыта и традиций китайской культуры.
В конечном счете превращение населения покоренных областей из племенных в территориальные формирования позволило значительно ограничить влияние племенной знати на местах, приводило к усилению централизованной государственной власти (в лице тобий- ских правителей северовэйской династии), сделало неизбежным сближение с китайским населением империи и привело к усилению китайского влияния в Северном Вэй.
Усиливавшееся в условиях политического единства взаимодействие сяньбийской и китайской культур, с одной стороны, вело к постепенному их сближению, а с другой, рождало в обеих культурах внутренние противоречия. Поэтому одной из задач этнокультурной политики этого времени было разумное урегулирование противоречий. Во- первых, китайское население составляло большинство в северовэй- ской империи, во-вторых, эта часть населения была наиболее развитой в экономическом и культурном отношении, в-третьих, именно китайцы являлись носителями опыта имперского правления. Поэтому в конечном итоге тобийцы пришли к пониманию необходимости политического союза с китайцами и привлечению их к сотрудничеству в управлении.
Успех этого сотрудничества был в интересах обеих сторон. Многие китайские чиновники, поступившие на службу тобийской династии, были выходцами со Срединной равнины и сохранили прежние родственные связи. Для этой прослойки китайцев было удобно, чтобы регион управлялся единой властью, а не принадлежал разным племенам, с каждым из которых пришлось бы отдельно договариваться. Более того, при неблагоприятных взаимоотношениях между отдельными племенами местные китайцы могли быть просто уничтожены, а привилегированное сословие могло быть низведено до уровня простых земледельцев. Поэтому китайцы были заинтересованы в санкционированной передаче местного управления в руки знатных китайских родов, которые бы контролировали всю общественную жизнь на местах. С другой стороны, и сами сяньбийцы также были заинтересованы в привлечении представителей китайского служилого сословия к управлению, поскольку они обладали необходимым опытом. Только они могли договориться с местным китайским населением мирным способом. Таким образом, привлечение на службу было одним из главных способов сотрудничества с покоренными китайцами. Другой причиной, предопределившей принятие китайской культуры, было то, что в новых условиях (рост территорий и численности подвластного населения) опыт племенного управления не обеспечил эффективного господства тобийцев над более развитым в экономическом в культурном отношении населением. Однако несмотря на заинтересованность тобийцев в китайцах отношения с ними все же складывались сложно, особенно в ранний период существования империи.
Политика северовэйских правителей на этом этапе в отношении каждого из подвластных этносов и методы ее осуществления не могли быть однозначными. Но в целом методы управления в значительной мере зависели от их военной силы, характера культуры и общего стечения обстоятельств. Также сохранявшееся неравноправие социальных слоев внутри отдельных этносов позволило тобийцам использовать в своих политических целях как межэтнические, так и внутреэтни- ческие противоречия.
На втором этапе цели этнической политики, с точки зрения интересов государства, оставались в целом неизменными. Однако пути разрешения этнических противоречий с целью усиления государственной власти тобийской династии были выбраны теперь уже другие. Иначе говоря, северовэйские правители были вынуждены отказаться от урегулирования противоречий насильственными методами. Особенностью этнической политики позднего этапа стало их стремление к устранению этнических противоречий путем сознательной аккультурации тобийцев и других этносов на основе традиционной китайской культуры. Причиной и одновременно результатом этих преобразований был переход от насильственного военного характера управления к преимущественному использованию экономических методов управления населением Срединной равнины.
Введение китайской системы чиновничьих должностей в округах и уездах способствовало стабилизации экономического положения китайских чиновников и постепенному отстранению тобийской знати от государственного управления. Фактически к концу V в. тобийцы встали перед выбором: постепенная ассимиляция с китайцами или превращение в дискриминируемое население в качестве этнического меньшинства. Процесс синизации общества в Северном Вэй привел к постепенной утрате традиционных сяньбийских особенностей и расширению роли элементов китайской культуры в масштабах всего северо- вэйского государства. Решающим событием, которое обозначило новый этап тобийско-китайских взаимоотношений, стал перенос северо- вэйской столицы в Лоян в 494 г. Изменение географической, языковой и социальной среды обитания способствовало разрушению этнокультурной замкнутости тобийцев. Последовавший вслед за переездом в Лоян переход к использованию китайского языка, одежд, имен, в сочетании с прекращением связей с родственниками на Севере, оказывал трансформирующее воздействие на этническое самосознание и, в конечном счете, ускорил окончательную утрату сяньбийцами своей этнической индивидуальности. Мероприятия по введению китайской системы чинов и новой иерархии знатности родов и фамилий, нарушению этнической эндогамии и целенаправленные меры по утверждению генеалогического и культурного родства с китайцами стали важными средствами новой фиксации социального и этнического положения сяньбийцев, а также устранения этнических различий в Северном Вэй. Главной особенностью этого решающего этапа межэтнического взаимодействия в Северном Вэй (после 494 г.) стала коренная трансформация и аккультурация тобийцев, сделавшая неизбежной их последующую этническую ассимиляцию в китайской среде.
Достичь политического союза с китайцами правители Северного Вэй пытались уже не путем внешнего замирения противоречий, а за счет принудительного слияния сяньбийской знати с китайскими служилыми родами[194]. Другим средством этнической политики в тот период стало намеренное поощрение браков между тобийской и китайской знатью. Сяо Вэнь-ди не только сам женился на китаянке, но и выбрал своим пятерым младшим братьям жен из китайских знатных родов и фамилий. Приход китаянок во внутренние покои сяньбийской знати означал сильнейший удар по исконному образу жизни последней, основанному на традиционных вековых семейно-бытовых устоях. Однако посредством одних лишь брачно-родственных связей добиться консолидации сяньбийской знати было невозможно. Поэтому еще одним важным шагом реформ стадо введение новой иерархии знатности се- веровэйских фамилий и родов. Также одним из факторов этнокультурной трансформации тобийского общества на втором этапе была этно- конфессиональная политика. Чтобы поддерживать идеологию китаи- зации в обществе, северовэйские правители начинают изменять идеологические основы племенного общества, обращаясь к конфуцианству, даосизму и буддизму, заимствовав от каждого из них элементы, наиболее близкие местным религиозным верованиям. Перенимавшиеся у китайцев религиозные обряды нередко переосмысливались, дополнялись традиционными шаманскими культовыми действиями и символикой.
Однако, несмотря на интерес к китайской культуре, тобийские правители вовсе не стремились к полному усвоению идей и учений покоренных ими китайцев, но весьма прагматично выбирали лишь то, что наиболее соответствовало их непосредственным интересам. Именно этим было продиктовано их пристальное внимание не только к конфуцианству, но и к легизму, даосизму, учению об инь-ян и к усвоению китайских нравов, обычаев и привычек. В вопросах, выходивших за пределы управления, позиции тобийских правителей с самого начала были довольно жесткими и охранительными. Дошедшие до нас письменные свидетельства показывают, что табгачская элита стремилась сохранить свои культурные традиции и старалась не поддаваться китайскому влиянию, отношение к которому в этот период было резко отрицательным[195]. Хотя многие табгачи хорошо знали древнекитайский язык, в армии и при дворе в употреблении был только сяньбий- ский. Признавая необходимость заимствования китайского опыта управления и культуры, Тоба Гуй в то же время выступал против принятия в целом культуры Срединной равнины своими соплеменниками и за сохранение ими первозданного духа традиционной степной культуры. Этот курс на поддержание исконных тобийских обычаев и привычек продолжался вплоть до правления Тоба Тао (423-452). Противоречие между культурно-этнической разобщенностью и тенденциями к объединению китайцев и тобийцев нашло отражение в этнической политике северовэйских правителей, которые, хотя и привлекали китайских земледельцев, но, в то же время, вступали с ними в противоборство. Ярким проявлением этого соперничества было истребление в 450 г. более двух тысяч представителей китайской служилой аристократии.
Однако, в конечном счете, можно говорить о взаимовлиянии культур кочевников и китайцев, поскольку результатом противостояния сяньбийских традиционалистов и китаизировавшихся реформаторов стало объединение традиций. Это проявилось в том, что по мнению общества того времени, образованный человек должен был разбираться в астрономии, рисовать, уметь играть в шахматы и разговаривать по-сяньбийски. Как в Чжоу, так и в Ци вновь входят в моду отмененные в конце V в. сяньбийские фамилии и имена, причем их начинают принимать и китайцы. В VI в. сяньбийцы вновь начали заплетать косы. Возрождались прежние сяньбийские традиции, связанные с манерой запахивания наплечной одежды и повседневным ношением сапог. Впоследствии сапоги вошли и в китайскую культуру как часть военного костюма.
Таким образом, реформы V в. способствовали повсеместной ки- таизации сяньбийцев. Естественно, этот процесс затронул прежде всего сяньбийскую знать и жителей столицы. В районах, удаленных от Лояна (прежде всего на севере Шаньси), преобладали настроения, препятствовавшие быстрой утрате сяньбийским населением своей культурной специфики. В. Эберхард выдвинул идею, что именно это культурное противостояние в среде сяньбийцев явилось причиной того, что некитаизированные рядовые общинники отделились от своих вождей и создали новое государство Чжоу на северо-западе, тогда как табгачская знать полностью растворилась в государстве Ци[196].
В целом же государственную историю Северного Вэй можно считать временем адаптации тобийцев к новым условиям существования в окружении китайской цивилизации. Фактически постепенная китаиза- ция тобийского общества происходит за счет усвоения китайского опыта государственного управления и привлечения к сотрудничеству китайцев. В связи с этим политика, проводившаяся в отношении отдельных этносов, стала своеобразным отражением борьбы синизаторсих и антисинизаторских сил, которая все более обострялась по мере развития естественного процесса политической и культурной интеграции взаимодействовавших этносов.
В конечном счете общий процесс синизации в Северном Вэй закончился тем, что не только аппарат управления, но и основная масса населения ассимилировалась с китайцами, а в 581 г. во главе бывшего Северовэйского государства встал китайский полководец Ян Цзянь и восстановленная им империя стала именоваться Суйской.
События III-VI вв. привели к качественным изменениям на этнической карте Восточной Азии. Народы, которые соседствовали с древними китайцами еще на грани нашей эры, ко времени возникновения империи Тан (618 г.) сошли с исторической арены. Почти все они в той или иной степени были ассимилированы китайским этносом - самой многочисленной из всех общностей. Это относится прежде всего к сяньби, одному из пяти кочевых народов, захвативших в IV в. часть Северного Китая.
Почти аналогичной была судьба другого древнего народа Центральной Азии - сюнну. Различие в данном случае состояло лишь в том, что сюннуский этнос оказался разделенным на две части; обе они прекратили свое существование в середине 1 тыс. н.э.: первая - будучи ассимилирована в ходе этнических процессов на территории Северного Китая, другая - растворившись в составе складывавшихся этнических общностей раннего европейского средневековья.
Ситуация третьего типа представлена судьбой этнической общности цяны на Севере. Одна часть этноса прекратила самостоятельное существование, войдя в состав соседей, другая - трансформировалась под воздействием контактов.
На этнические судьбы контактировавших народов значительное воздействие оказывала степень компактности их расселения. Одной из причин, предопределивших последующее исчезновение сюнну как самостоятельного этноса, было их разделение на «южную» и «северную» ветви, а затем и миграция северных сюнну на запад. На ассимиляцию более многочисленным соседом оказались обречены и те группы цянов, которые оторвались от своего основного этнического массива и переместились в район среднего течения Хуанхэ.
Но процесс ассимиляции соседей древними китайцами был одновременно процессом качественной трансформации древнекитайского этноса. Впитав в себя инородные компоненты, восприняв многие первоначально чуждые ей элементы культуры, общность древних китайцев не могла не претерпеть существенных изменений. Китайский этнос начала II тыс. уже значительно отличается от своих прямых предков ханьского периода. Это проявилось прежде всего в материальной культуре.
Все исследователи единодушны во мнении, что седло жесткой конструкции с укрепленными на нем стременами было изобретением народов востока Евразии. Но вопрос о том, к какому времени относится его появление, до сих пор остается дискуссионным.
Согласно одной точке зрения, металлические стремена впервые появились у центральноазиатских сюнну на грани нашей эры[197]. С.В. Киселев и Л.Р. Кызласов полагали, что в Центральной Азии и Южной Сибири стремена распространились не позднее III в. н.э.[198]
Рассматривая проблему генезиса стремян, С.И. Вайнштейн высказал другое предположение. Он обратил внимание на обнаруженные в Чанша погребальные статуэтки начала IV в., среди которых представлены оседланные лошади. В этой связи
С.И. Вайнштейн предположил, что данная деталь седла - еще не стремя, но уже его праобраз - «подножка», служившая для подъема на лошадь. Учитывая эту находку, С.И. Вайнштейн считает, что изобретение жесткого седла и стремени следует датировать VI в., связывая их появление с древними тюрками[199].
Однако А.К. Амброз указал, что в погребениях второй половины
IV в. на территории Кореи уже встречаются парные деревянные стремена, обитые жестью или листовой медью[200]. Археологические находки, сделанные в Китае, подтверждают эту точку зрения. В погребении № 7 первой четверти IV в. в Сяншане близ Нанкина в 1970 г. была обнаружена погребальная статуэтка, изображающая оседланную лошадь со стременами, прикрепленными с обеих сторон седла. Исходя из этого можно предположить, что первоначальное распространение седла такого типа в Северном Китае относится, вероятнее всего, к концу III в.
В Китае III-VI вв. распространение получает нетрадиционная для этого региона манера сидеть, обусловленная использованием так называемых варварских сидений. Упоминания о них встречаются в исторических источниках и позволяют в общих чертах восстановить типичные обстоятельства, при которых люди того времени пользовались «варварскими сидениями». В III-VI вв. «варварские сидения» использовались в походных условиях или в неофициальной обстановке. Они не были частью постоянного интерьера жилища. Другой особенностью «варварского сидения» было то, что на нем мог поместиться только один человек. Принципиальное отличие такого сидения от традиционного китайского топчана заключалось в самой манере сидеть на нем, не поджав ноги под себя, а свесив их вниз. Мы не располагаем непосредственными указаниями на то, как выглядело «варварское сидение» в III-VI вв., и имеем лишь описание, относящееся к XII в.: «Варварское сидение имеет шарнир, благодаря которому его ножки могут перекрещиваться. Оно затянуто веревкой, так чтобы на нем было удобно сидеть. Оно мгновенно складывается и весит всего несколько цзиней»[201]. Это описание «варварского сидения» свидетельствует, что оно аналогично складным креслам, которые были широко известны в древнем Риме. Возможно, что «варварские сидения» проникли в Китай из стран Западного края, испытавших влияние культуры эллинизма.
В VI в. «варварские сидения», первоначально употреблявшиеся исключительно вне дома, стали уже использоваться на Севере Китая как элемент интерьера жилища, в том числе и в парадной дворцовой обстановке. Постепенно манера сидеть, свесив ноги, перестанет рассматриваться в Китае как нечто необычное и противоречащее нормам приличий. Распространение «варварских сидений» предвосхитило появление в интерьере китайского жилища стульев.
Еще более отчетливо, чем в жилище и связанных с ним бытовых привычках, этнические процессы III-VI вв. отразились на такой важной составной части материальной культуры древних китайцев, как пища. В рацион северян включаются прежде чуждые древним китайцам молочные продукты - простокваша, сыр и масло.
Важнейшим результатом миграций кочевников было распространение двуязычия. Однако правильное усвоение языка нового места обитания оказалось уделом лишь немногочисленной верхушки. Большая часть инокультурных народов могла изучать китайский язык на слух и пользоваться им по собственному разумению в условиях, когда китайское население в местах их проживания зачастую составляло меньшинство. Такая ситуация не могла не привести к возникновению креолизованных вариантов китайского языка.
Область распространения современного северокитайского диалекта охватывает ту же северную часть провинции Хэбэй, а также Шаньси, Шэньси, Нинся, что и область расселения сюнну в эпоху Хань и в III-VI вв. Границы этой лингвистической области датируются началом новой эры, и язык сюнну был тем лингвистическим суперстратом, на основе которого сформировался далекий предшественник современного северного диалекта. Именно в Северном Китае возникло значительное количество нововведений в китайском языке, которые в дальнейшем распространились на юг вместе с китайскими переселенцами.
Начиная с VI в. в Китае прослеживается интенсивное культурное взаимодействие с тюркскими народами. Важным показателем интенсивности контактов и распространения языка тюрок среди китайцев является составление в танскую эпоху тюркско-китайского словаря[202].
В период правления династии Тан (618-907 гг.) был достигнут синтез политических культур, который стал основой стабилизации китайского общества. Многие черты управления танской империей сформировались под влиянием политической практики некитайских государств в период 220-581 гг. и были привнесены тюрками[203]. Серьезный шаг в становлении танской империи как цивилизационного китайско- центральноазиатского центра был сделан в 630 г., когда император Тай-цзун в присутствии представителей племенных конфедераций восточных и западных тюрок принял титул Небесного кагана, что фактически ознаменовало установление номинального сюзеренитета китайского императора над тюрками. На территории проживания уйгуров, дансянов, туюхуаней, отнесенных к округу Гуаньнэй, было создано 29 губернаторств и 90 областей. Земли тюрок-туцзюэ, си, мохэ были включены в округ Хэбэй и составили 14 губернаторств и 46 областей. Создание этих территориальных структур давало возможность в дальнейшем расширить территорию своего влияния. Создавая области и губернаторства в приграничных землях, танское государство выполняло функции защиты некитайских племен, живших на этих территориях, не силами регулярных войск, а с помощью племен, изъявивших покорность Китаю. Для китайской стороны такая политика объяснялась необходимостью предотвратить появление в регионе сильных государственных образований и, в то же время, осуществить контроль над Шелковым путем, проходившим через расположенные в бассейне р. Тарим государства-оазисы Центральной Азии.
В 634 г., когда на два племенных союза раскололся Западнотюркский каганат, территории которого распространялись от нынешней провинции Ганьсу до Сасанидского Ирана и от Алтая до Кашмира, китайский император добился его объединения под властью одного из племенных союзов, изъявивших покорность Китаю. В середине VII в. были завоеваны и другие центральноазиатские территории: Гаочан на северо-востоке современного Синьцзяна, Яньци (Карашар) на юго- западе Турфанской низменности, Гуйцы (Куча) на западе. Покорность императору изъявили Кашгар, Хотан и Яркенд. Таким образом, к середине VII в. территория Китая расширилась на севере до рек Селенга и Орхон, а на западе до Тянь-Шаня. Частью империи были также объявлены земли кыргызов.
В то же время были сделаны неудачные попытки создать свои уезды на территориях других центральноазиатских государств - Чача, Ферганы, Кашгара, Тохаристана, Кашмира и др.
Правда, активных военных действий в результате провозглашения китайского протектората над центральноазиатскими территориями не последовало. Хотя реальной власти Китай над этой территорией не имел, все же контакты развивались достаточно активно.
Наиболее показательным в плане этнокультурных взаимодействий кочевых народов Центральной Азии с населением Китая периода, начавшегося с эпохи Тан (618-907 гг.), может служить проникновение и адаптация предметов материальной культуры: жилищ, конской упряжи, одежды. Причем наиболее показательно даже не само наличие этих предметов в китайских археологических комплексах, сколько внедрение пришлых традиций в местную культуру, которое проявляется в элементах смешанности. Сначала импортные предметы распространяются в виде готовых изделий и доступны только верхушке местного общества. По мере того как они входят в моду или же оказываются удобными для практического применения, уже местные мастера начинают пытаться подражать этим импортным предметам, используя при этом весь комплекс местных традиционных навыков труда. Это ведет к появлению «гибридных» по внешнему виду форм. При этом, естественно, сохраняется и производство традиционных местных изделий. Таким образом, в данном случае происходит частичное нарушение прежней устойчивости местного производства в его внешних проявлениях за счет попадания в местную среду импортных традиций.
Например, эпохой Первого Тюркского каганата датируются находки китайских статуэток, изображающих верблюда с нагруженной на него поклажей, состоящей из основных деталей юрты. Это может свидетельствовать о том, что юрты в быту использовались и были достаточно популярны.
Стремена и седла «древнетюркского» типа в VII-XI вв. можно увидеть на многочисленных изображениях, найденных на территории Китая, например, на барельефах из гробницы императора Тай-цзуна или на погребальных статуэтках и фресках танского времени из богатых захоронений в районе Чанъаня. Впоследствии именно через Китай такой тип седел распространяется далее по Восточной Азии вплоть до Японии.
Известно, что именно тюркские народы в эпоху Тан были главными поставщиками лошадей. В первые годы правления этой династии китайский принц лично явился в ставку к тюркскому кагану с богатыми дарами и получил в ответ табун лошадей. С середины VIII в. на конском рынке главенствовали уйгуры. В последние десятилетия VIII в. цена уйгурской лошади составляла сорок штук китайского шелка.
Определенное влияние на материальную культуру Китая оказала и одежда кочевников. Причем элементы кочевнического костюма можно наблюдать не только у представителей пришлых народов, но и в облачении непосредственно китайцев. Шэнь Ко, живший в XI в., писал, что для костюма китайцев стали характерными: «Короткие куртки малинового и зеленого цвета с узкими рукавами, высокие сапоги, пояса со свешивающимися ремешками - все это атрибуты варварской одежды». В танскую эпоху получили распространение халат с широкими отворотами-лацканами, подпоясанный ремнем (одежда кочевников), и «варварские» шапки. В эпоху Суй (581-618 гг.) принадлежностью официального китайского костюма становятся сапоги. Две пары сапог с короткими и длинными голенищами были обнаружены в погребении 596 г. высокопоставленного чиновника Чжан Шэна. К XI в. китайский костюм сложился окончательно. «Китайская одежда и головные уборы начиная с династии Северная Ци представляют собой варварский костюм... Узкие рукава удобны для езды верхом, короткая верхняя одежда и высокие сапоги подходят для хождения по траве. В мою бытность на Севере я видел это»[204].
В китайском традиционном костюме пояс был важной частью, поскольку служил маркером положения человека в социальной структуре. С 1 тыс. до н.э. пояса были ткаными. Они представляли собой широкую ленту, концы которой свешивались вниз. В костюме военных пояса имели другой вид. Они были, как правило, кожаными и застегивались на специальный крючок. Но в первые века н.э. у китайцев начинают использоваться наборные пояса с пряжками. Предположительно, они заимствуют их у сюнну. Позднее, в III-V вв., у кочевников китайцы заимствуют и пряжки с язычком. Окончательно форма и конструкция пояса, имеющая традиционные китайские и привнесенные функциональные особенности, складывается в эпоху Тан, когда такие пояса стали атрибутом официального костюма.
Важным для реконструкции этнокультурной ситуации в регионах Восточной и Центральной Азии является вопрос об обнаружении изделий из драгоценных металлов и художественных произведений в погребальных памятниках кочевых народов на территории Китая.
Большинство могильников на территории Китая, относимых к тюркскому времени и даже содержащих определенные небольшие назывные тюркские надписи, что прямо свидетельствует об их связи с тюркским этносом, лишены богатого и художественного убранства. Рядовые вещи, обнаруживающиеся в этих могильниках, в погребальном уборе человека и коня, довольно стандартны. Поэтому появление высокохудожественных ремесленных изделий, преимущественно из драгоценных металлов, оказывается показателем не просто специфики обряда погребения кочевой знати, но и свидетельством крупных исторических событий, связанных с военной активностью тюрок, а тем самым, с крупными их политическими объединениями, и свидетельствующих об успешных завоевательных походах, когда тюркские воины грабили завоеванных и получали с них дань.
Таким образом, период существования древнекитайских империй Цинь и Хань (III в. до н.э. - III в. н.э.) характеризовался преобладанием консолидационных процессов, приведших к стабилизации этнической общности «людей Срединного государства» - древних китайцев. Контакты древних китайцев с соседними кочевыми этносами носили в целом маргинальный характер.
Эта ситуация резко изменилась в результате процесса переселения кочевников в пределы Срединной империи, когда на территории расселения древнекитайского этноса возник центр интенсивного взаимодействия и трансформации разнородных этнических компонентов. Главной особенностью этой эпохи Восточной Азии было резкое ускорение ассимиляции многих этнических общностей, оказавшихся на территории Северного Китая.
Оценивая особенности этнических процессов периода 1 тыс. н.э., можно сказать что, с точки зрения общей тенденции развития, они представляли собой процесс постепенной синизации некитайских народов. Важнейшей особенностью сложившейся этнополитической ситуации было то, что независимо от каких бы то ни было субъективных моментов государственно-политическое объединение северного Китая обеспечило объективные условия и возможности для наиболее тесного взаимодействия и постепенного культурного объединения различных народов империи на основе более древней и высокоразвитой китайской культуры. Сама же китайская культура хоть и перенимала отдельные элементы культур окружающих народов, но так оптимально адаптировала их в собственной среде, что через короткое время они становились уже частью китайской традиции.
Е.Б. Баринова
Из книги «Этнокультурные контакты Китая с народами Центральной Азии в древности и средневековье»
[1] Behr W. Role of Language in Early Chinese Constructions of Ethnic Identity // JCP. 2010. Vol. 37. № 4. P. 567-87.
[2] Первоначальное значение греческого слова «варвар» - это «говорящий на чужом, непонятном языке».
[3] Крюков М.В., Софронов М.В., Чебоксаров Н.Н. Древние китайцы: проблемы этногенеза. М.: Наука, 1978. С. 287.
[4] Legge J. The Chinese Classics. Vol. VII. Peiping, 1939. Р. 123.
[5] К названию династии Ся восходило первоначальное название древних китайцев, а следовательно, у древних китайцев и «варваров» были, как полагали, в частности, Сыма Цянь и Бань Гу, общие предки.
[6] Chin T. Defamiliarizing the Foreigner: Sima Qian's Ethnography and Han- Xiongnu Marriage Diplomacy // HJAS. 2010. Vol. 70. № 2. P. 311-354.
[7] Племена варварской периферии Древнего Китая располагались в Маньчжурии, Восточной Сибири и Центральной Азии.
[8] Сыма Цянь. Исторические записки (Шицзи) / пер. с кит., предисл. и коммент. Р.В. Вяткина. М., 1992. Т. VI. Гл. 43. С. 61-67; Creel H.G. The Role of the Horse in Chinese History // American Historical Review. 1965. Vol. 70. P. 647-672.
[9] Худяков Ю.С., Комиссаров С.А. Кочевая цивилизация Восточного Туркестана. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 2002. С. 67-116; Marquart J. Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge: Ethnologische undhistorisch- topographische Studien zur Geschichte des 9. und 10. Jahrhunderts (840-940). Leipzig, 1903; Кожин П.М. Шелковый путь и кочевники: некоторые вопросы средневековой этногеографии Центральной Азии // XXII научная конференция «Общество и государство в Китае». Ч. 3. М.: Наука, 1991. С. 31-43; Воробьев М.В. Манчжурия и Восточная внутренняя Монголия (с древнейших времен до IX в. включительно). Владивосток: РАН, Дальневост. отд-ние, Ин-т истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока, 1994.
[10] Кычанов Е.И. Государство Си Ся (982-1227). Дис. ... к.и.н. Л.: ЛГУ, 1960.
С. 20.
[11] Китайские политики прошлого видели мир разделенным на две неравноценные и неравноправные части: цивилизованный Китай и нецивилизованную «варварскую» периферию. Для традиционных взглядов китайцев на другие народы был характерен априорный постулат ущербности «варваров» по сравнению с Китаем и китайцами. Из постулата априорного превосходства Китая над остальным миром выводилась концепция имманентного верховенства китайского императора над всеми остальными государствами. Из указанного взгляда проистекала концепция предопределенного сюзеренитета китайского императора над всеми правителями иноземных государств. Считалось, что не подпасть под сюзеренитет императора «варвары» не могут. В этом китайские мыслители видели мироустроительную роль китайской монархии. Вступление «варваров» в отношения с Китаем мыслилось как неизбежное и предопределенное. Оно квалифицировалось как обращение к цивилизации (независимо от того, на каком уровне развития находилось конкретное иноземное государство). См.: Баринова Е.Б. Взаимодействие Китая с западными территориями в древности и средневековье // Диалог со временем. М., 2012. № 40. C. 94-117.
[12] Цит. по: Межгосударственные отношения и дипломатия на Древнем Востоке / отв. ред. И.А. Стучевский. М.: Наука, 1987. С. 232.
[13] Мясников В.С. Империя Цин и Русское государство в XVII веке. М.: Наука, 1980; Гончаров С.Н. Китайская средневековая дипломатия: отношения между империями Цзинь и Сун 1127-1142 гг. М.: Наука, 1986. С. 6.
[14] Межгосударственные отношения и дипломатия ... С. 270.
[15] «Дом Хань заключил с сюнну договор, основанный на братстве. Чтобы сюнну не наносили вреда нашим границам, мы отправили им щедрые подарки». См.: Сыма Цянь. Исторические записки (Шицзи). T. II / пер. с кит. и коммент. Р.В. Вяткина и В.С. Таскина. Под общ. ред. Р.В. Вяткина. М.: Наука, 1975. С. 233.
[16] «хань и сюнну суть “соседние ди го”». См.: Материалы по истории сюнну (по китайским источникам) / пер., предисл. и коммент. В.С. Таскина. Вып. 1. М.: Наука, 1968. С. 48.
[17] Н.Я. Бичурин переводит термин «ди го» как «равное государство»,
В.С. Таскин - как «равное по силе государство». Таким образом, термин «ди го» подразумевает равный статус государств, не предусматривающий отношений сюзерен - вассал. См.: Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. I. М.; Л.: АН СССР, Институт этнографии им. Миклухо-Маклая, 1950. С. 60, 251; Материалы по истории сюнну ... Вып. 1. ... С. 39, 48.
[18] Однако важно, рассматривая все эти традиционные представления китайцев, не допускать смешения двух уровней проблемы и ее оценки - теоретического (номинального) и практического. Система приведенных выше китаецен- тристских взглядов пережила самые суровые для Китая времена и самые серьезные столкновения с политической реальностью, поскольку на практике допускала весьма значительный прагматизм; даже в период раздробленности собственно Китая или покорения его иноземцами теория универсальной монархии продолжала существовать. Реальное положение дел в мире не влияло на внешнеполитические доктрины, унаследованные от конфуцианской древности. Примером может служить известный случай, когда в XI-XII вв. суннские императоры Китая трактовали свою собственную дань киданям и чжурчжэням как подарки высшего низшему, сюзерена вассалу.
[19] Кроль Ю.Л. О концепции «Китай и варвары» // Китай: общество и государство. М.: Наука, 1973. С. 13-29; Он же. Китайцы и «варвары» в системе конфуцианских представлений о Вселенной (II в. до н.э. - II в. н.э.) // НАА. 1978. № 6. С. 45-58.
[20] На практике китаецентристская модель универсальной монархии и «дан- ничества» иноземцев подкреплялась принципом «стимул-реакция». В качестве «стимула» выступало благотворное, как считали в Китае, влияние императора на «варварскую» периферию Поднебесной, а в качестве «реакции» - приезд ко двору «варварских» посольств. Эта особенность укладывалась в принцип «слабого стимулирования». Примечательно то, что на практике в качестве стимула выступало конкретное китайское посольство, которое с целью «стимулирования» приезжало в страну «варваров». Как бы в ответ на такие посольства следовали приезды в Китай иноземных миссий. Именно задача стимулирования ответных посольств из стран Западного края была поставлена, судя по всему, перед Чжан Цянем, который в 132 г. до н.э. отправился в свое путешествие. Миссия Чжан Цяня возвратилась с посольствами некоторых государств Центральной Азии. Хотя в рамках приведенной выше китаецетристской концепции посольства иноземцев трактовались как «даннические» («дань» являлась бесспорной «обязанностью» иноземцев), имели место случаи ответных китайских посольств с «дарами». Существовали и другие проявления номинального вассалитета, как то: получение от императора почетных титулов, грамот об утверждении на унаследованных от предков престолах, печатей и т.п.
[21] Думан Л.И. Учение о Сыне Неба и его роль во внешней политике Китая // Китай: традиции и современность. М.: Наука, 1976. С. 40.
[22] Бернштам А.Н. Из истории гуннов I в. до н.э. // СВ. 1940. № 1. С. 58; Jianhua Yang. Gender Relationships among the “Xiongnu” as refl ected in Burial Patterns // Xiongnu Archaeology: Multidisciplinary Perspectives of the First Steppe Empire in Inner Asia / Ed. U. Brosseder and B. Miller. Vol. 5. Bonn: Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn, 2011. Р. 243-259.
[23] Конрад Н.И. Сунь-цзы. Трактат о военном искусстве / пер. и исследование. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. С. 361.
[24] Конрад Н.И. У-цзы. Трактат о военном искусстве / пер. и коммент. М.: ИВЛ, 1958. С. 81.
[25] Под видом даннических посольств в Китай часто приезжали обычные торговые караваны, тогда как настоящие посольства бывали редки. Псевдоданничество государств Кашгарии и их соседей по отношению к Китаю дополнялось также весьма своеобразной формой заложничества. Присутствие в Китае иноземных заложников отнюдь не гарантировало «покорности» приславших их государств. Известны случаи отказа Китая от приехавших заложников и высылки из Китая уже находившихся там иноземных царевичей. В источниках можно найти случаи добровольной посылки в Китай «заложников» в расчете на приобретение торговых привилегий. Этому выводу не противоречит фиксация случаев отправки заложников одновременно в Китай и к сюн- ну. Таким образом, хотя институт заложничества, казалось бы, должен свидетельствовать о подчиненности тех или иных государств Китаю, конкретные исторические сведения говорят, скорее всего, о номинальном заложничестве.
В целом прослеживается постоянное совпадение реальных возможностей Китая применить силу и форм номинального вассалитета. Когда же у Китая находилось достаточно сил для экспансии (как в эпоху Тан в VII-VIII вв.), он получал возможность силой навязать государствам Западного края статус реальных вассалов.
Номинальное заложничество, номинальный сюзеренитет китайского императора, пожалование иноземным монархам номинальных титулов и их атрибутов - печатей являются формами проявления на практике основной концепции внешней политики традиционного Китая. Эта концепция проистекала из идеологического принципа китаецентризма и имманентного верховенства Сына Неба над «варварами». При этом Китай, судя по всему, обычно предпочитал поддерживать отношения в привычных рамках номинального вассалитета, не заключая определенных соглашений, не фиксируя их на бумаге. В целом же формы и содержание отношений Китая с соседями строились на традиционном принципе номинального вассалитета.
Это не является отрицанием того, что Китай мог извлекать ощутимую выгоду из таких союзов. Но такая закономерность, в свою очередь, вряд ли позволяет говорить о прочном контроле Китая над соседними государствами.
[26] Васильев К.В. «Планы Сражающихся царств»: исследование и переводы / отв. ред. Л.Н. Меньшиков. М.: Наука, 1968. С. 198-199.
[27] Цит. по: Крюков М.В., ПереломовЛ.С., СофроновМ.В., Чебоксаров Н.И. Древние китайцы в эпоху централизованных империй. М.: Наука, 1983. С. 118.
[28] К концу III в. до н.э. племена, известные в древнекитайских письменных источниках как «юэчжи» (по-древнегречески «атии», по-латински «асии», а также «аттакоры»), возможно, народы сако-скифского круга, вероятно, говорившие на древних восточноиранских языках, были главной политической силой на востоке Центральной Азии и в северной части Восточной Азии. См.: Кадырбаев А.Ш. «Таджики» Китая: история и современность // XL науч. конф. «Общество и государство в Китае». Уч. зап. отдела Китая. М.: ИВ РАН, 2010. № 2. С. 175. Владения кочевой империи юэчжей простирались от территории Северо-Восточного Китая (западная часть более поздней Маньчжурии) до оазисов Центральной Азии. Документы эпохи поздней Хань помещают древних юэчжи между Чжанье и Цзюцюань, т.е. в современных областях Ганьчжоу и Сучжоу и, кроме того, по Булангиру и Эдзин-голу.
[29] Думан Л.И. Внешнеполитические связи древнего Китая и истоки даннической системы // Китай и соседи в древности и средневековье / отв. ред.
С.Л. Тихвинскай, Л.С. Переломов. М.: Наука, 1970. С. 45.
[30] Наиболее ранние достоверные сведения о государствах Кашгарии появляются в китайских династийных историях начиная с «Ши цзи» («Исторических записок») Сыма Цяня и относятся ко II в. до н.э. До VIII в. Восточный Туркестан был населен индоевропейскими народами, создавшими там еще в последние века до н.э. высокоразвитую цивилизацию. Несмотря на географическую близость к Китаю, культура региона восходит к культурам Индии, Ира-
на и эллинистического Востока. Лишь с переселением в Кашгарию тюрок- уйгуров китайское влияние на культуру Восточного Туркестана возросло. При этом нельзя не учитывать и того, что в VII-VIII вв. на протяжении примерно столетия (с перерывами) эта территория была завоевана танским Китаем. Но даже это завоевание не смогло повлиять на культурное лицо страны. В целом в материальной и духовной культуре Кашгарии заметно преобладало западное влияние. Начиная с эпохи бронзы в ней прослеживается археологический материал сарматского типа, греко-скифские элементы, типичные для находок в Венгрии, Южной России и Сибири, фресковая живопись. Ввиду крайней засушливости климата, преобладания пустынь и сосредоточенности населения в оазисах жизнь кашгарских земледельцев целиком зависела и зависит до настоящего времени от ирригации. Высокоразвитая ирригация этого региона также относится к иранскому типу. Оазисное земледелие определило как размер поселений кашгарцев, так и формы их первоначальной политической организации. Ввиду значительной удаленности оазисов друг от друга ранняя национальная государственность Кашгарии сложилась в виде городов- государств. Эти города, населенные в значительной мере земледельцами, стали центрами сельскохозяйственных районов, составляя единое целое с окрестными деревнями. Расположенные на торговых путях, ведших из Западной Азии в Китай, они постепенно превратились в центр международной торговли. В I в. среди них усиливаются объединительные тенденции, которые проявлялись в форме создания военных коалиций. И начиная с VIII-IX вв. тюрки-уйгуры, карлуки, чигили, ягма - сумели реализовать интеграционные тенденции Кашгарии, создав два централизованных государства (Карахани- дов и царство Кочо).
580 Кюнер Н.В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М.: Изд-во восточной литературы, 1961. С. 105.
581 Там же. С. 104.
[33] «Кангюй находится на северо-запад от Давань в 2000 ли, не менее кочевое государство, с юэчжи весьма сходны обычаями». См.: Там же. С. 107.
[34] «Большие юэчжи находятся на запад от Давань не менее чем в двух-трех тысячах ли... [Юэчжи] есть кочевое государство: следуя за скотом, передвигаются. Обычаи одинаковые с сюнну». См.: Там же. С. 106.
[35] Там же. С. 113.
[36] В район между Великой стеной и Лобнором.
[37] Кюнер Н.В. Китайские известия ... С. 115.
[38] Исаева М.В. Представление о мире и государстве в Китае в III-VI вв. (по данным «нормативных историописаний»). СПб.: Изд-во СПбГУ. 2000; Di Cosmo N. Ethnography of the Nomads and 'Barbarian' History in Han China // Intentional History: Spinning Time in Ancient Greece / ed. Lin Foxhall et al. Alte Geschichte. Stuttgart: Franz Steiner, 2010. P. 299-325.
[39] Там же. С. 117.
[40] Там же.
[41] Waley A. The Heavenly Horses of Ferghana. A New View // History today. L., 1955. Vol. 5. № 2. P. 97-98; Edwards R. The Cave Relieves at Ma Hao // aA. Ascona, 1954. Vol. 17. № 1. P. 17-25.
[42] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. II. М.; Л.: АН СССР, Институт этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая, 1950.
[43] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути: Шелк и внешние связи древнего и раннесредневекового Китая. (Серия «Культура народов Востока. Материалы и исследования»). М., Наука - Вост. лит. 1994. С. 244.
[44] Shiratori Kurakichi. The Geography of Western Regions // MRDTB. 1956. № 15. P. 225-226.
[45] Синицин И.В. К материалам по сарматской культуре Нижнего Поволжья // СА. 1946. VIII. С. 92.
[46] О локализации страны Ли Гань см.: Васильев Л.С. Культурные и торговые связи ханьского Китая с народами Центральной и Средней Азии // Вестник истории мировой культуры. 1958. № 5. С. 45; Needham J. Science and civilization in China. Vol. 1: Introductory Orientation. Cambridge: University Press, 1954. P. 174.
[47] Хеннинг Р. Неведомые земли. Т. 1. М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1961. С. 421.
[48] Кюнер Н.В. Китайские известия ... С. 118.
[49] Сыма Цянь. Исторические записки (Шицзи). T. II. С. 240.
[50] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений ... Т. II. С. 158.
[51] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 237.
[52] Hackin J.F. Nouvelles recherches archaeologique a Begram. Vol. I-II. P., 1954; Sarianidi V. Bactrian gold: from the excavations of the Tillya-tepe Necropolis in Northern Afghanistan. Leningrad: Aurora Art Publishers, 1985.
[53] Зеймаль Е.В. Сино-кхароштийские монеты (к датировке Хотанского двуязычного чекана) // СНВ. Вып. X. М., 1971. С. 109-120.
[54] Yettmar K. Neuen Felsbilder und Inschriften in der Nordbilder Pakistan // Archaeologie-Beitrage. 1980. Bd. 2. B.M. 7. P. 151-159.
[55] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 232-233.
[56] Pelliot P. Note sur les anciens itineraires chinois dans l'Orient Romain // JA. Vol. CCXII. 1921. P. 139-145; Shiratori Kurakichi. The Geography of Western Regions ... P. 73-163; Hirth F. China and the Roman Orient: Researches into Their Ancient and Mediaeval Relations as Represented in Old Chinese Record. Whitefisch, Mont.: Kessinger, 2010. [Reprint. Originally published: Leipsic & Munich: Georg Hirth; Shanghai & Hongkong : Kelly & Walsh, 1885.] P. 137-173.
[57] Пьянков И.В. Восточный Туркестан в свете античных источников // Восточный Туркестан и Средняя Азия в системе культур древнего и средневекового Востока. М.: Наука, 1986. С. 18.
[58] Псевдо-Арриан. Плавание вокруг Эритрейского моря / пер.
С.П. Кондратьева // ВДИ. 1940. № 2. С. 264-281.
[59] Plinii Secundi C. Naturalis Historiae. Libri XXXVII / ed. C. Wayhoff. Lipsciae, 1897-1902. Цит. по: Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 242.
[60] Cary M. Maes qui et Titianus // The Classical Quarterly. N.S. 1956. Vol. VI. № 3-4. P. 130.
[61] Herrmann A. Die Alten Seidenstrasse zwischen China und Syrien. Quellen und Forschungen zur alten Geschichte und Geographie. B.: Weidmannsche Buchhandlung, 1910. P. 115.
[62] Васильев Л.С. Культурные и торговые связи ... С. 46.
[63] Parke Е. Contributions to Topography // China Review. Hongkong, 1888. Vol. 16. № 5. P. 301.
[64] Ritter K. Die Erdkunde von Asien. Bd. VII: West-Asien. Uebergang von Ost nach West-Asien. B.: G. Reimer, 1837. P. 413; Humboldt A. L'Asie Centrale. P., 1847. P. 416; Lassen Gh. Indische Alterturnkunde. Bd. III. Leipzig, 1859. P. 119; Saint Martin V. de. Etude sur la geographic grecque et latine de L'lnde. P.: Imprimerie imperiale, 1860. P. 275.
[65] Юль Г. Очерк географии и истории верховьев Аму-Дарьи / перев. с англ. О.А. Федченко и Н.В. Ханыкова // ИРГО. СПб.; Изд. ИРГО, 1873. Т. VI. С. 7; Rawlinson H. Monograph on the Oxus // JRGS.1872. T. 42. P. 496, 498, 504; Paquier J. Le Pamir: Etude de geographic phisique et historique sur l'Asie Centrale. P.: Maisonneuve et cie, 1876. P. 23-26; MarquartJ. Wehrot und Arang. Untersuchungen zur mythischen und geschichtlichen Landeskunde von Ostiran / Hrsg. von H.H. Schaeder. Leiden: E.J. Brill, 1938. P. 111.
[66] Yule H. Cathay and the Way Thither: Being a Collection of Medieval Notices of China. 2 vol. L.: Printed for the Hakluyt Society, 1866. P. 149; Richthofen K. China. Bd. 1. B.: Ergebnisse eigener Reisen und darauf gegründeter Studien, 1877. P. 496-500; Stein A. Ancient Khotan: Detailed Report of Archaeological Exploration in Chinese Turkestan. Vol. I-II. Oxf.: Clarendon Press, 1907. P. 54-55; Stein A. Innermost Asia: Detailed Report of Explorations in Central Asia, Kansu and Eastern
Iran. Vol. I-III. Oxf.: The Clarendon Press, 1928. P. 848-850; Herrmann A. Die Alten Seidenstrasse zwischen China und Syrien ...
[67] Риттер К. Землеведение: Восточный, или Китайский, Туркестан / пер. и доп. В.В. Григорьев. Вып. 2. Отдел 1. СПб.: Печатня Головина, 1873. С. 63.
[68] Пьянков И.В. «Шелковый путь» от Гиераполя в Серику (среднеазиатский участок) // Памироведение. Вып. II. Душанбе: Дониш, 1985. С. 125-140.
[69] Shiratori Kurakichi. On the Ts'ung-ling Traffic Route Described by C. Ptolemaes // MRDTB. 1957. № 16. P. 1-34.
[70] Как сообщает Помпоний Мела (I в. н.э.), китайцы «приносят свои товары в уединенные места и, возвращаясь (восвояси), предоставляют покупателю завершать путь». См.: Помпоний Мела. Кн. III. Гл. 7. Цит. по: Васильев Л.С. Культурные и торговые связи ... С. 46.
[71] Reinaud М. Relations politiques et commerciales de I' Empire Romain avec l'Asie Orientate // JA. P., 1863. Ser. 4. T. 1. № 3. P. 334-335.
[72] Herrmann A. Die Seidenstrassen vom alten China nach dem Romischen Reich // MGGW. Wien. Bd. 58. 1915. P. 476.
[73] Васильев Л.С. Культурные и торговые связи ... С. 46.
[74] Stein A. Serindia. Detailed Report of Explorations in Central Asia and Westernmost China. Vol. I-IV. Oxf.: Clarendon Press, 1921. P. 671-672.
[75] Brough D. Comment on Third Century Shan-shan and the History of Buddhism // BSOAS. Vol. XXVIII. 1965. P. 597.
[76] Stein A. Ancient Khotan ... P. 375-385.
[77] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 252.
[78] Крюков М.В, Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков. М.: Наука, 1979. С. 102.
[79] HenningB. The Date of Sogdian Ancient Letters // BSOAS. 1948. Vol. XII. P. 601-615.
[80] Согдийская торговая колонизация Евразии и Китая началась в IV-III вв. до н.э. К этому времени относятся первые согдийские заимствования в китайском языке. В древнейшем согдийском документе, датированном 197 г. н.э., дается яркая картина активного торгового освоения Китая эпохи правления династии Хань согдийцами от Лояна и Чанъани до Цзюцюани на северо- западе страны, где ныне провинция Ганьсу. В округе Цзюцюань значительно было согдийское население, большую часть которого составляли выходцы из Ань - Бухары. См.: КадырбаевА.Ш. «Таджики» Китая ... С. 177.
Сведения о первых согдийцах в Китае относятся к концу II в., когда они появляются в Дуньхуане. Уже в III в. колонии согдийцев обосновались в оазисах Кашгарии, Лянчжоу и, по всей видимости, внутри Китая. Согдийские купцы сосредоточили в своих руках караванную торговлю с Китаем. См.: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 103.
К III-VII вв. крупные согдийские колонии существовали по всему Великому Шелковому пути, в частности у южного берега оз. Лобнор возникли сразу четыре города. С V в. н.э. началась массовая эмиграция в Китай ираноязычных согдийцев из Самарканда и прилегавших к нему оазисов.
[81] Чугуевский Л.Н. Новые материалы к истории согдийской колонии в районе Дуньхуана // СНВ. Вып. X. 1971. С. 147-156.
[82] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 257.
[83] Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков . С. 101.
[84] YettmarK. Neuen Felsbilder und Inschriften in der Nordbilder Pakistan ... P. 151-159.
[85] Giles L. A Chinese Geographical Text of the Ninth Century // BSOS. 1930. Vol. VI. P. 825-846.
[86] Способ приготовления этого напитка был известен китайцам еще в хань- ское время, но тогда он применялся исключительно как лекарственное средство. Древние китайцы не заваривали, а варили листья чая. Чай в то время представлял собой подобие супа; иногда напиток был настолько густым, что напоминал, скорее, кашицу.
[87] Barbieri-Low A.J. Artisans in early imperial China. Seattle; Wash.: University of Washington Press, 2007.
[88] К VI-VII вв. относятся многочисленные клады серебряных сасанидских монет, найденные на северо-западе Китая, в Чанъане и других местах. Возможно, это деньги, «припрятанные» местными торговцами до момента восстановления отношений с Сасанидами.
[89] Bielenstein H. Diplomacy and Trade in the Chinese World 589-1276 // Handbook of Oriental Studies (Handbuch der Orientalistik). Leiden: E.J. Brill, 2005.
[90] Jäger F. Leben und Work des P'ei Kü // OZ. 1922-1923. P. 81-115, 216-231.
[91] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 253.
[92] Там же.
[93] Византийские историки Дексип, Эвнапий, Олимпиодор, Малх, Петр Патриций, Менандр, Кандид, Ноннос и Феофан Византиец / пер. с греч. Г. Дестуниса. СПб.: Типография Леонида Демиса, 1860. С. 370-384.
[94] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 255.
[95] В 1 тыс. н.э. ираноязычное население было наиболее многочисленной этнической группой на востоке Центральной Азии и говорило на восточноиранских языках, один из которых условно называется хотано-сакским. Письменные памятники этого языка найдены в Хотане и датируются VIII-X вв. См.: Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Этнос, языки, религии. Колл. монография / отв. ред. Б.А. Литвинский. М.: Восточная литература, 1992. С. 32-41. Вплоть до IX-X вв. население здесь было ираноязычным. Начало тюркизации было положено средневековыми уйгурами, переселившимися сюда после падения их каганата на Орхоне в Монголии в 840 г. Уйгуры ассимилировали местное, в значительной степени иранское по своему субстрату население, передали ему свой этноним и язык, но изменились сами, перейдя от кочевничества к оседлому образу жизни, восприняв новый способ производства и комплекс местной культурной традиции. См.: Кадыр- баев А.Ш. «Таджики» Китая ... С. 176. В результате разнообразных тюркоиранских взаимодействий к концу 1 тыс. н.э. на территории Восточного Туркестана и Центральной Азии начинают складываться зоны тюрко-иранского двуязычия. Центрами этого нового, особого культурного тюрко-иранского пространства на рубеже 1-2 тыс. сначала были придворные круги первых мусульманских тюркских династий, создавших свои государства в Восточном Туркестане, северной части Ферганской долины и Семиречье, например, Ка- раханидов с центром в Кашгаре. Именно к этому времени и к этой этнокультурной среде, где появлялось, развивалось и процветало тюркско-иранское двуязычие, относятся упоминания авторов XI в. - Махмуда Кашгарского, Юсуфа Баласагунского, Абулфазла Бейхаки о своеобразной общности, называвшейся «турк ва тазик», «тюрк-у-тачик» (т.е. «тюрк и таджик»). См.: Кадыр- баев А.Ш. «Таджики» Китая ... С. 176.
[96] Атрибуция по времени и месту изготовления изделий раннесредневековой восточной торевтики, обнаруживаемых в регионах, прилегающих к трансевразийскому «Шелковому пути», связана со значительными трудностями. См.: Маршак Б.И. Согдийское серебро. М.: Наука, 1971. Прежде всего это связано с отсутствием точной информации о центрах производства, случайным характером находок, малочисленностью предметов, отсутствием связи между ними и датированными комплексами.
[97] Иранское влияние особенно заметно в области декоративно-прикладного искусства. Танские ткачи украшали ткани так называемым сасанидским узором из повторяющихся фигур и композиций, часто заключенных в кружки и розетки. Большой популярностью пользовались персидские орнаменты в виде стилизованных цветов и листьев.
[98] Очень важными для типологических наблюдений над этим материалом представляются пластинки-матрицы, с помощью которых выполнялись рельефные медальоны. Форма удлиненных пластин с овальным узким концом полностью соответствует форме и размерам обойм пряжек и накладок наборных поясов, встречающихся в могилах знатных кочевников, обнаруженных севернее линии прохождения через Центральную Азию «Шелкового пути». См.: Ковалевская В.Б. Поясные наборы Евразии IV-IX вв. Пряжки // Свод археологических источников. Вып. Е 1-2. М.: Наука, 1979. Табл. V-VI. Близки по форме к сердцевидным медальонам и некоторые разновидности поясных накладок. См.: ЕвтюховаЛ.А., Киселев С.В. Чаатас у села Копёны // ТГИМ. 1940. Вып. XI. С. 35-42. Рис. 19, 22, 31, 34.
[99] Б. Гилленсворд в специальном исследовании, посвященном танским золотым и серебряным изделиям, детально анализирует мотивы декорирования, заимствованные из Сасанидского искусства: сцены охоты, сокол и заяц, пейзаж с животными, противопоставленные птицы и животные, животные и птицы с побегами или лентами, львы, лани, крылатые лошади и лани, изображения пиршественных сцен, растительные побеги, виноградная лоза, виноградная лоза и цветочные завитки, виноградные побеги с плодом граната, цветочные побеги, три цветка, бордюр из лилий, цветочные розетки, бордюры из лепестков. См.: Gyllensvard B. T'ang Gold and Silver. Göteborg, 1958. Р. 108-135.
[100] ЕвтюховаЛ.А., Киселев С.В. Чаатас у села Копёны ... Вып. XI. С. 42.
[101] Не исключено, что иранские мастера под натиском арабов были вынуждены перебраться в Китай. В китайском г. Чанъань в IX в. была многочисленная прослойка иностранцев, наибольшую часть которых составляло иранское население. Танское правительство даже имело специальное Ведомство, чтобы блюсти их интересы - Ведомство сартхаваков («погонщиков караванов»).
[102] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия эпохи Чингисхана: проблемы палеокультурологии. М.: Форум, 2011. С. 308.
[103] Крюков М.В, Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века. М.: Наука, 1984. С. 40-43.
[104] Шефер Э. Золотые персики Самарканда. Книга о чужеземных диковинах в империи Тан / пер. с англ. Е.В. Зеймаля и Е.И. Лубо-Лесниченко. Сер. Культура народов Востока. М.: Наука, 1981. С. 342; Пастухов А. О появлении кольчуги в Центральной Азии и на Дальнем Востоке // Военно-исторический портал античности и средневековья: URL: http://www.xlegio.ru
[105] Согласно данным, опубликованным Б. Гафуровым, согдийские воины (государства Западного Края, Ферганы, современных Киргизии, Таджикистана и Узбекистана) носили кольчужные панцири. См.: Гафуров Б.Г. Таджики: древнейшая, древняя и средневековая история. Т. 1. М.: Наука, 1972. 664 с.
[106] Супруненко Г.П. Документы об отношениях Китая с енисейскими киргизами в источнике IX в. «Ли Сан-сун Хойчан ипинь цзи» // Известия АН Киргизской ССР. Серия общественных наук. Т. 1. Вып. 1. Фрунзе: Изд-во АН Кирг. ССР, 1963. С. 67-81.
[107] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах ... Т. I. С. 35.
[108] Бартольд В.В. Извлечение из «Зайн ал-ахбар» // Соч. Т. VIII. М.: Наука, 1973. С. 47.
[109] Hudud al-Alam. The Regions of the World / Transl. and expl. by V. Minorsky. L.: Luzac & Company, 1937. P. 282-284.
[110] КызласовЛ.Р. История Тувы в средние века. М.: Изд-во МГУ, 1969. С. 96.
[111] Материалы по истории киргизов и Киргизии. Т. 1. М.: Наука, 1973. С. 41.
[112] Там же.
[113] Шефер Э. Золотые персики Самарканда . С. 85.
[114] Лубо-Лесниченко Е.И. Привозные зеркала Минусинской котловины. К вопросу о внешних связях населения Южной Сибири. М.: Наука, 1975. С. 16-23.
[115] Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути ... С. 267.
[116] Levi S., Chavannes E. L'itineraire d'Ou-k'ong (751-790) // JA. 9-e ser. T. VI. 1895. P. 341-371.
[117] Цит. по: Лубо-Лесниченко Е.И. Китай на Шелковом пути . С. 263.
[118] Малявкин А.Г. Историческая география Центральной Азии. Новосибирск: Наука, 1981. С. 271.
[119] Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М.: Наука, 1964. С. 100-101.
[120] Bailey B.W. The Seven Princes // BSOAS. Vol. XII. Pt. 3-4. 1948. P. 616-624.
[121] Кычанов Е.И. Китайский рукописный атлас карт тангутского государства Сися, хранящийся в Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина // СНВ. Вып. I. 1959. С. 204-212.
[122] Лубо-Лесниченко Е.И. Шелковый путь в период шести династии (III-VI вв.) // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 19. Л., 1978. С. 12-25; Иерусалимская А.А. О северокавказском «Шелковой пути» в раннем средневековье // СА. 1967. № 2. С. 55-56; Stein A. On ancient Central Asian Tracks. Chicago; L.: University Chicago Press. 1964. С. 17-23.
[123] В данном случае примером может служить частная инициатива иньского купца Го, сбывавшего кочевникам в обмен на продукты кочевого скотоводства различные бракованные шелка.
[124] Кожин П.М. Китай и Центральная Азия ... С. 240.
[125] Кучера С. Некоторые проблемы истории Турфана в ханьсхую эпоху (III в. до н.э. - III в. н.э.) // Н.Я. Бичурин в его вклад в русское востоковедение: материалы конференция / сост. А.Н. Хохлов. Ч. 2. М.: Наука, 1977. С. 52-53.
[126] Marquart J. Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge ...
[127] Васильев В.П. Магометанство в Китае // Открытие Китая и другие статьи академика В.П. Васильева. СПб.: Вестник всемирной истории, 1900. C. 118, 121; Demieville P. Choix des etudes sinologiques (1921-1970). Leiden: E.J. Brill, 1973. P. 166-202.
[128] Луконин В.Г. Культура сасанидского Ирана. М.: Наука. 1969. С. 70, 71.
[129] Bagchi P.Ch. India and China. A Thousand Years of Cultural Relations / 2nd ed., revised and enlarged. Bombay: Hindu Kitab Ltd., 1950.
[130] Zürcher E. The Buddhist Conquest of China. The Spread and Adaptation of Buddhism in Early Medieval China. Vol. 1-2. Vol. 1: Text. Vol. 2: Notes, bibliography, indexes. Leiden: E.J. Brill, 1959.
[131] Chen Huaiyu. A Buddhist Classification of Animals and Plants in Early Tang China // JAH. 2009. Vol. 43. № 1. P. 31-51.
[132] KangXiaofei. In the Name of the Buddha: the Cult of the Fox at a Sacred Site in Contemporary Northern Shaanxi // Minsu quyi. 2002. № 138. S. 67-110.
[133] Абаев Н.В. Чань-буддизм и культурно-психологические традиции в средневековом Китае. Новосибирск: Наука. 1989.
[134] Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков . С. 222-223.
[135] Kieschnick J. Buddhist Vegetarianism in China // Of Tripod and Palate. Food, Politics, and Religion in Traditional China / Hg. R. Sterckx. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2005.
[136] Мейтарчиян М.Б. Погребальные обряды зороастрийцев. М.; СПб.: Ин-т Востоковедения РАН; Летний сад. 2001.
[137] Кадырбаев А.Ш. «Таджики» Китая ... С. 179.
[138] Борисенко А.Ю., Худяков Ю.С. Манихейство в Восточном Туркестане в эпоху раннего средневековья (по материалам исследований А. фон Ле Кока) // Сибирь на перекрестке мировых религий: Матер. межрегион. научн. практ. конф. Новосибирск: Изд-во НГУ, 2005. С. 120-124.
[139] Кычанов Е.И. Сирийское несторианство в Китае и Центральной Азии // Палестинский сборник. Вып. 26 (89). Филология и история. Л.: Наука, 1978. С. 76-85.
[140] Eichhorn W. Die Religionen Chinas. Stuttgart: Verlag W. Kohlhammer, 1973; Tang Yi-jie. Confucianism, Buddhism, Daoism, Christianity, and Chinese Culture // Cultural Heritage and Contemporary Change. Series III: Asia 3. Wash., D.C.: Council for Research in Values and Philosophy, 1991.
[141] Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века ... С. 183; Кадырбаев А.Ш. Христиане в Китае в эпоху монгольского владычества (XIII-XIV вв.) // XLI научная конференция «Общество и государство в Китае». Ч. 3. М.: Наука, 2011. C. 368-378.
[142] Кадырбаев А.Ш. «Таджики» Китая ... С. 181; Шефер Э.Х. Золотые персики Самарканда ... С. 40; Chau-Ju-kua: His Work on the Chinese and Arab Trade in the Twelfth and Thirteenth Centuries. Entitled Chu-fan-chi / tr. and ann. by F. Hirth and W. W. Rockhill. S-Peterburg: Imperial Academy of Science, 1911. Р. 17, 31; Смолин Г.Я. Антифеодальные восстания в Китае второй половины X - первой четверти XII в. М.: Наука, 1974. С. 397; Крюков М.В, Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века ... С. 43-47, 182-184; Крюков М.В, Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 100-103.
[143] Вызго Т.С. Музыкальные инструменты Средней Азии. Исторические очерки. М., 1980.
[144] Meshkeris V.A. The Ancient Roots of Music in the Artistic Legasy of Western China (Reliefs of Chang-te-fu and Middle Asian Parallels) // Studien zur Musicarcheologia II. Orient-Archäologie. Rahden/Westf, 2000. S. 97-103.
[145] Кибирова С. Лютни Центральной Азии в инструментарии монголов, бурят и уйгуров // Mongolica-III. Из архивов отечественных монголоведов XIX-начала XX в. СПб., 1994. С. 80-85.
[146] Рифтин Б. Из истории культурных связей Средней Азии и Китая // Проблемы востоковедения. М., 1960. № 5. С. 121.
[147] Семь песенных ладов, которые во времена правления Сасанидского царя Хосова получили название «шахских песнопений» - ритуальных песнопений эпико-героического характера. При исполнении этих песен использовались музыкальные инструменты на семиструнной основе. Китайская музыка строилась на пентатонической основе (пять ступеней)
[148] Farmer H.G. Studies in oriental musical Instruments. Ser. 2. Glasgow, 1939. P. 4.
[149] РифтинБ. Из истории культурных связей ... С. 121.
[150] Его называют еще хобус, хубос, даньбур. Это ирано-арабский инструмент «танбур», который через Центральную Азию был завезен в Синьцзян. Сейчас этот инструмент распространен среди уйгуров этого района.
[151] Двухструнный народный музыкальный инструмент, попал в Китай через Синьцзян из Центральной Азии.
[152] В период династий Тан-Цин известен как ячжэн. Струнный смычковый инструмент, распространенный в IX-X вв. у уйгуров (кабуз). В Китай он проник как народный инструмент. См.: Бахман В. Среднеазиатские источники о родине смычковых инструментов // Музыка народов Азии и Африки. М., 1973. Вып. 2. С. 356-357.
[153] Поперечная флейта, родственная узбекскому наю, но гораздо длиннее. Флейта «ди» была привезена в г. Чанъянь Чжан-Цяном после экспедиции в «Западный край». Аналогичный инструмент изображен на терракотах Афра- сиаба.
[154] Дудка с тростью.
[155] Также дудка, но с двойной тростью. Гуань изначально изготовлялся в Гуй- цзы (пров. Синьцзян), но в VI в. (династия Суй) он уже стал считаться традиционным китайским инструментом и использовался в придворном оркестре.
[156] Продольная флейта.
[157] Многоствольная флейта.
[158] Барабан в виде песочных часов, известный по согдийским и хорезмийским изображениям I-IV вв.
[159] Тип угловой арфы.
[160] Долгое время родиной арфы считался Египет (3 - сер. 2 тыс. до н.э.). Однако в результате археологических исследований в Передней Азии (Месопотамия) в гробнице царицы Шумера была найдена арфа, датируемая 3 тыс. до н.э.
[161] Picken L. The Music of Far Eastern Asia. China // The New Oxford History of Music. Vol. 1: Ancient and Oriental Music / ed. by E. Wellesz. L., 1957. P. 92.
[162] Вызго Т.С. Музыкальные инструменты ... С. 20.
[163] Мешкерис В.А. Струнный инструментарий и традиции Средней и Центральной Азии в музыкальном наследии Китая // Гусли. Альманах для концертных исполнителей и педагогов. Вып. IV. Псков, 2003. С. 9.
[164] РифтинБ. Из истории культурных связей ... С. 121-126
[165] Музыкальный щипковый инструмент - лютня с короткой шейкой, в Центральной Азии (в Согде) был известен как барбат.
[166] Вызго Т.С. Музыкальные инструменты ... С. 48.
[167] Другие исследователи этого вопроса датируют проникновение лютни в Китай не ранее V в. и связывают это с возникновением согдийских колоний в Восточном Туркестане. См.: Picken L. The Origin of the short Lute // The Galpin Society Journal. Vol. VIII. 1955. P. 32-42.
[168] Liu Mau-Tsai. Kutscha und seine Beziehungen zu China vom 2. Jh. v. bis zum 6. Jh. n. Chr. Wiesbaden: Harrassowitz, 1969. S. 102, 202.
[169] Перемещения отдельных групп кочевников, приведшие к появлению их на землях, населенных китайцами, не всегда носили характер военного вторжения. Наиболее развитые из кочевых народов севера Восточной Азии (в частности сюнну) уже в последние века до нашей эры устанавливали с древним Китаем постоянные контакты, благодаря которым у них появилась возможность получать такие продукты земледельческого производства и ремесла, как зерно, вино, ткани, лаковые изделия и пр. Некоторые другие группы кочевников (например, сяньби) начали испытывать острую потребность в такого рода контактах несколькими веками позднее. С середины I в. н.э. отдельные группы сяньби стали перемещаться в район округов Юйян и Шангу, где совершали нападения на древнекитайское население. Однако после создания в г. Нинчэне специального места для «сезонных торгов» более 40 лет военных столкновений между сяньби и Хань не отмечалось.
[170] Ухуани были образованы из остатков племени дунху, разгромленного шаньюем Модэ на территории юга Монголии, в IV в. они были завоеваны сяньбийцами.
[171] В эпоху шаньюя Моде (Маодуня), который на востоке разбил дунху, на севере покорил динлинов и предков современных киргизов, а на западе прогнал юэчжей, границей сюннуских земель на западе стал современный Синьцзян, на востоке - р. Ляохэ, на юге - империя Хань, пограничная линия с которой проходила по Великой стене. На севере владения сюнну достигали Байкала.
[172] Шаньюй - титул верховных правителей сюнну - появился в Китае не позднее периода Чжаньго (403-221 гг. до н.э.). После распада сюннуского государства этот титул употреблялся ухуанями, сяньбийцами и др. Как верховный правитель шаньюй представлял сюнну в отношениях с другими государствами и народами. Эта функция шаньюя особенно ярко проявилась в отношениях с империей Хань. Ханьские императоры вели переговоры, заключали договоры, обменивались дипломатическими письмами и т.д. не с отдельными знатными лицами, а только с шаньюем. Он выполнял также обязанности верховного военачальника. Совершая нападения на соседние страны, шаньюи одновременно принимали меры по охране своей территории. По-видимому, они были также и верховными судьями. См.: Файзрахманов Г. Древние тюрки в Сибири и Центральной Азии. Казань: Мастер Лайн, 2000. С. 67. В 402 г.
вождь жожуаней первый официально провозгласил себя каганом, с этого времени верховные правители различных племен Центральной Азии перестают именовать себя шаньюями. Тем не менее термин «шаньюй» не исчез окончательно. Он еще долгое время находил применение в Центральной Азии и Китае, но уже не в качестве официального титула, а просто как почетное звание верховного вождя. Например, правители владений уйгуров в период их зависимости от киданей именовались шаньюями.
[173] Материалы по истории кочевых народов ... Вып.1. С. 151.
[174] Материалы по истории кочевых народов ... Вып. 2. С. 13.
[175] Цзе кочевали к юго-востоку от сюнну. См.: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 72. В вопросе о происхождении народа цзе пока нет окончательной ясности. М.В. Крюков, не касаясь этногенеза цзе, отмечает, что они были выходцами с территории Средней Азии, а на Среднекитайской равнине оказались вместе с сюнну. См.:
Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 72, 256. Более подробно, ссылаясь на Э. Шаванна, рассказы-
Так как уже в иньское время цяны славились своими лошадьми, а материалы из могильника Сыва показывают, что цяны занимались овцеводством в начале 1 тыс. до н.э., вероятно, в данном случае речь должна идти не о переходе к скотоводству вообще, а о переходе к кочевому скотоводству. На рубеже нашей эры цяны уже были знакомы с поливным земледелием, которое процветало в районе г. Синин.
К концу 1 тыс. до н.э. цянские племена проникли далеко на запад. На рубеже нашей эры в Цайламе и юго-восточной части современной провинции Синьцзян существовал ряд самостоятельных цянских владений.
[178] Мужун создали четыре династии: Ранняя Янь (337-370 гг.), Поздняя Янь (384-409 гг.), Западная Янь (386-394 гг.) и Южная Янь (398-410 гг.).
[179] Изначально тоба кочевали в степях Внутренней Монголии.
[180] Материалы по истории кочевых народов ... Вып. 2. С. 14-15.
[181] Материалы по истории кочевых народов ... Вып. 2. С. 22.
[182] Ши Лэ (второе имя Ши-Лун) - один из основателей Позднего Чжоу (319
352 гг.), запретил обычай жениться на женах умерших братьев.
[183] Основатель Поздней Чжао (319-351 гг.).
[184] Цит. по: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 207.
[185] Там же. С. 90.
[186] Ориентировка могил на северо-запад, сопогребенне конских, коровьих и собачьих голов.
[187] У ухуань и сяньби было представление о том, что собаки сопровождают усопшего в место его окончательного успокоения на горе Чишань. См.: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 91.
[188] Там же.
[189] В 386 г. произошло объединение сяньбийских племен под властью верховного вождя из рода Тоба (Тобар), которого китайская историография называет Тоба Гуй.
[190] Одно из первых упоминаний об истории Северной Вэй принадлежит К.А. Харнскому, обратившему внимание на сложный характер и неоднозначные последствия этнокультурной ассимиляции тобийцев. См.: Харнский К.А. Китай с древнейших времен до наших дней. Хабаровск; Вадивосток: типография акционерного общества «Книжное дело», 1927. С. 116-117, 167-169. Наиболее полно изучаемая тема представлена в исследованиях историков КНР, проводившихся на протяжении последних четырех десятилетий. Эти исследования особенно активизировались в 1980-х годах, в течение которых в КНР были изданы десятки специальных и общих научных работ, осуществлено переиздание в систематизированном виде многих сохранившихся письменных источников, впервые введен в научный оборот целый ряд ценных эпиграфических и археологических источников, проливающих новый свет на исследуемую тему. Подробный анализ китайской историографии см.: Головачев В.Ц. Этнические процессы и этническая политика в государстве Северное Вэй (IV-VI вв.н.э.). Дис. ...к.и.н. М.: ИСАА, 1992.
[191] Ch'en K.S. Buddhism in China. A Historical Survey. Princeton: Princeton University Press, 1964. P. 148.
[192] Это объяснялось тем, что их власть и привилегии были непосредственно связаны с древними обычаями прежних кочевых племен.
[193] С этой целью отдельных племенных вождей призывали ко двору в качестве военных командиров, тем самым отдаляя их от своих соплеменников и лишая возможности независимых действий.
[194] Рассматривая соотношение и взаимодействие этнического и культурного факторов в условиях Северного Вэй, следует отметить, что культурная принадлежность была важнее происхождения по крови. Все китаизировавшиеся рассматривались как китайцы, а варваризировавшиеся - как варвары. Это, на наш взгляд, крайне важно для понимания отношения тобийских правителей к ханьской культуре и ее роли в синизаторской политике. Хотя в поздний период Северного Вэй и поощрялось установление тесных родственных связей между тобийцами и китайцами, можно сказать, что стремление вынудить сяньбийскую знать к вхождению в китайские служилые роды предполагало не столько путь кровного перерождения, сколько их быструю аккультурацию. Политика по установлению тесных брачно-родственных связей была лишь одним из средств этнокультурного сближения представителей двух этносов.
[195] Одновременно с этим сяньбийский язык и сяньбийская культура в глазах китайцев, напротив, имеют престижное значение.
[196] Eberhard W. Conquers and Rules. Social forces in medieval China. Leiden: E.J. Brill, 1965. P. 85.
[197] Кларк Г. Доисторическая Европа. М.: Изд-во иностранной литературы, 1953. С. 307, 308.
[198] Киселев С.В. Древняя история Южной Сибири. М.: Изд-во АН СССР, 1951.
С. 517; Кызласов Л.Р. Таштыкская эпоха в истории Хакасско-Минусинской котловины. М.: Изд-во МГУ, 1960. С. 140.
[199] Вайнштейн С.И. Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры // СЭ. 1966. № 3. С. 62-74.
[200] Амброз А.К. Стремена и седла раннего средневековья как хронологический показатель (IV-VIII вв.) // СА. 1973. № 4. С. 83.
[201] Цит. по: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 127.
[202] Хаславская Л.М. О некоторых аспектах этнокультурных контактов кочевников Южной Сибири с Китаем // Памятники древнетюркской культуры в Саяно- Алтае и Центральной Азии. Новосибирск: Наука СО, 2000. С. 191.
[203] Попова И.Ф. Танский Китай и Центральная Азия // Источники и исследования по истории и культуре Центральной Азии: URL: http://www.kyrgyz. ru/?page=264
[204] Высказывания Шень Ко цит. по: Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков ... С. 152.
