Показать все теги
Тауйское побережье называют житницей Магаданской области. Климатические и природные условия благоприятствуют развитию сельского хозяйства. Зима здесь мягче, ветры несколько слабее, чем в других частях северного побережья Охотского моря, солнечных дней больше, а заморозков летом почти не бывает. Безморозный период длится от 102 до 110 дней, в то время как в остальной части Магаданской области безморозный период составляет 51-107 дней[1]. Вдоль всего побережья Тауйской губы расположились рыбозаводы Тауйского рыбокомбината, рабочие поселки, совхозы, один из которых - совхоз «Тауйский» с отделениями является основным поставщиком сельскохозяйственной продукции для Магадана и горнопромышленных районов области.
Богатая фауна моря и впадающих в него рек с многочисленными притоками с незапамятных времен служила основным источником существования коренного и пришлого населения. Большим подспорьем в жизни населения была также фауна окружающей тайги.
Первое упоминание о Тауе («Товуе») относится к 40-м годам XVII века. Почти одновременно с Охотским острогом в 1647 году русские казаки основали на Тауйском побережье Мотыклейское зимовье. Обложенные ясаком, аборигены изо всех окрестностей привозили в зимовье и сдавали служилым казакам Московского государства «государев ясак» - ценную пушнину.
Затем казаки-землепроходцы основали Тауйское зимовье. В 1653 году близ этого места был построен деревянный острог, который долгое время служил перевалочным пунктом при походах русских казаков из Охотского острожка на северное побережье и в глубь материка с целью открытия «новых землиц»[2]. Об основании Тауйского острога, ставшего с этого момента постоянным поселением, М. Стадухин доносил в Москву: «...сю сторону называют Тавуем, а на ту реку пришли 161 году сентября 10 дня[3], а на той реке острожек поставлен, и с того острожку ходили в поход...»[4] В XVIII веке Тауйск стал одним из транспортных узлов на Охотско-Камчатском тракте, по которому шли «казенные» грузы и почта из Охотска в Петропавловск-Камчатский.
К приходу русских землепроходцев на Тауйское побережье большинство населения состояло из тунгусских племен. Коряки жили за ре- г кой Олой. Об этом из Якутского воеводства сообщалось: «...за Тоуем-де рекою есть река Ола, и по той-де реке живут многие неясачные иноземцы коряки, а бой-де у них лучной и бросают-де из ременья каменьем, а стрелы-де, государь, у них деланы из кости моржового зуба...»[5]
С XVIII столетия в район Тауйского острожка Якутское воеводство, бывшее тогда административным центром всего Крайнего Северо-Востока, переселило несколько десятков семей якутов с лошадьми и прочим скотом. Они должны были обслуживать транспортом сначала Якутско- Охотский тракт, а с XIX столетия - Охотско-Камчатский.
Якуты, исконные скотоводы, нашли в этом районе обширные пастбища с богатыми кормами. В поймах рек Яны и Тауя были разбросаны их летовья с балаганами и урасами. Сенокосные угодья - «толоны» - соседствовали с загонами для лошадей.
В официальных документах XIX столетия Тауйский острог именуется уже «Тауйской крепостцей». В некоторых документах 1834-1847 годов, хранящихся в Магаданском архиве, имеются косвенные указания о национальном составе населения «крепостцы» и побережья Тауйской губы. В это время «крепостца» заселена была русскими казаками и якутами[6]. Для некоторых семей якутов указывается место их происхождения- Хаталынский нослег[7]. Ближайшими соседями якутов были оседлые арманские тунгусы (эвенки). Подавляющее большинство населения побережья состояло из кочевых эвенов.
Якуты и оседлые арманские «пешие тунгусы» тогда еще сохраняли свои национальные особенности - родной язык, своеобразие хозяйства и быта.
К концу XIX века якуты ассимилировались с русскими, сохранив в своем быту и хозяйстве отдельные элементы материальной культуры якутов. Якутский язык ими был почти забыт[8].
Изменения произошли также в жизни арманских тунгусов. Их быт мало отличался от быта русских крестьян на побережье. Только родной язык, близкий к эвенкийскому, арманцы сохранили до наших дней[9].
Эвенские роды - Долганский, Уеганский, Деллянский и другие - придерживались постоянных мест кочевок в бассейне рек Челомджй, Кавы и бухты Мотыклей, где были удобные и богатые кормами места для выпаса оленей, летом здесь можно было также заниматься рыболовством.
Все население побережья до революции несло много повинностей, из которых наиболее тягостными были ясачная и подводная. Ясачной повинностью облагались кочевые роды эвенов п. Платили ясак все мужчины- от 18 до 50 лет. От него освобождались инвалиды и старики старше 50 лет. С XIX века ясак отчасти выплачивался деньгами, отчасти пушниной, также «рухлядью» (пыжиками, шкурами оленей, ровдугами).
В силу низкого уровня развития производительных сил оленеводов- кочевников, упадка натурального хозяйства, ясак к этому времени превратился в одну из самых тягостных повинностей кочевников, разорял их окончательно- Лишь немногие из них, богатые оленями, выплачивали ясак без особого напряжения. Большинство же эвенов на Тауйском побережье были настолько бедны, что принуждены были жить "Вблизи селений, занимаясь только рыболовством. Некоторые из них становились оседлыми, но ясак взимать с них продолжали как с «бродячих охотников». Никакого хозяйства у таких оседлых не было.
На побережье часто случались неурожаи стланиковых орехов, белка мигрировала в другие районы. В такие годы выплата ясака приостанавливалась, переносилась на последующие годы. Недоимки росли. Многие эвены Тауйского побережья оставались недоимщиками до самой революции и были избавлены от этих долгов лишь Советской властью.
Эвены переходили на оседлый образ жизни, когда их олени гибли от стихийных бедствий. Первый год жизни перешедших на оседлость был особенно мучительным. Им нечем было заплатить ясак. Так жили, например, некоторые соседи арманцев, о крайней бедности которых ходили рассказы по всему побережью.
Один из тауйских жителей вспоминает[10]: «Однажды ака [11] приехал из Армани расстроенным, опечаленным. Стал сказывать. Был, говорит, я у своего кума. Кум-то совсем обеднел, всех оленей потерял. В Армани теперь живет. Зашел я к нему обогреться с дороги. Домишко-то у кума маленький, худой, темный, в одно окошечко. Как зашел, да так и стал: совсем пусто внутри-то. Вместо стола - доска на двух пеньках. Табуреток-то нету, три пенечка вместо них. На полу постелено сено, и в углу корыто стоит деревянное, сеном накрытое. Кума чайничек старенький вскипятила, еда-то да кружка у меня были с собой. Пьем чаек, разговариваем о том, о сем. Вдруг сено-то на корыте зашевелилось. Я прямо вздрогнул! Оттуда плач дитяти послышался. Подошла к нему кума-то, а он совсем голенький, завернут в старую шкурку да сверху сенцом прикрыт. Встал я и вышел. Страшно стало: новорожденного у людей прикрыть нечем, сеном накрыли, как щеночка...» [12]
Время, о котором рассказывается здесь, - 1916-1917 годы.
Ясачная повинность просуществовала до октября 1917 года, хотя официально была отменена Февральской буржуазно-демократической революцией.
У кочевников Тауйского побережья было мало оленей. Поэтому большое значение для них имели рыболовство, охота на дичь и пушного зверя.
Три семьи из пятого Долганского рода - Зыбины, Самойловы, Ша- хурдины - владели наибольшим количеством оленей и объединяли вокруг своих кочевий безоленных родственников. Некоторые из этих крупных оленеводов откочевали в другие районы. На Тауйском побережье остались те, у кого оленей было меньше 500 голов. Например, Громовы из пятого Уеганского рода владели стадом в 300 голов и объединяли вокруг своего стойбища 14 семей, каждая из которых имела от 20 до 70 оленей. В 20-х годах нашего столетия у них насчитывалось не более 1000 000 оленей [13]. Эпизоотии, стихийные бедствия, хищники были постоянным бичом оленеводства. Да и выпас оленей у тауйских эвенов тоже не способствовал развитию оленеводства. В летнее время, когда заканчивался интенсивный лёт овода, олени отпускались на вольный выпас. Поздней осенью их снова собирали и часто многих не досчитывались. Малооленные разорялись, становились батраками - приживальщиками у более зажиточных родичей. Но так как на побережье богатых оленеводов было мало, то такие бедняки объединялись в группы и совместно занимались рыболовством и охотой. Так, в начале XX века из общей массы тауйско-мотыклейских эвенов выделилась группа безоленных бедняков, получившая в 30-х годах название янской, по месту обитания. Янская группа в лучшие годы владела не более чем 400 оленями на 20 семей. Ежегодно она прикочевывала к устью Яны для ловли рыбы. Эта группа зимою кочевала в верховья Яны и ближе к реке Армани. Далекие кочевки в силу малооленности она не совершала. Беднейшие из этой группы постоянно жили в окрестностях Тауйска и Армани. Для рыбной ловли группа имела самодельные сети. В 20-х годах у группы было два невода, не считая сетей. Рыбу для своих нужд зимой ловили удочками, летом - острогой и сетью. Непроходная и полупроходная рыба голец, хариус - шла хорошо зимой, и, зная, что она отличается большой прожорливостью, эвены ловили ее удочкой на своеобразную приманку - яркие тряпки, даже бусы.
Хозяйство кочевых эвенов до Советской власти было в основном натуральным. Пушнина была главным средством обмена. На пушнину выменивали боеприпасы, ружья, топоры, чай, бисер, табак, очень редко - ситец. Муку, крупу и сахар^ кочевники стали приобретать только при Советской власти. До революции большая часть пушнины шла за бесценок и на уплату ясака. Жизненно необходимые продукты в эти места тогда вообще не завозили, кроме провианта для должностных лиц и священников. Морским зверобойным промыслом эвены почти не занимались. С оседлым населением жили в дружбе. Дружба с оседлыми русскими, кумовство по православному обычаю стали традицией с давнего времени. Все это способствовало развитию торговых связей: обменивали продукты оленеводства и таежной охоты на продукты морского зверобойного промысла.
В быту кочевников, официально считавшихся православными с XVIII века, сохранялись многие архаические пережитки и обычаи патриархально-родового строя. Наиболее распространенным пережитком был восходящий еще к далекой палеолитической эпохе культ медведя - «уркачак». Он сохранился почти до наших дней. С медведем связаны были многие запреты - «тонгикич». Летом, например, нельзя было разговаривать о медведе, - «он ходит, услышит, обидится». При женщинах о нем можно было говорить только иносказательно, называя его «этки» - «дедушкой», «стариком» или каким-либо другим почтительным словом. Женщинам о нем вообще говорить не полагалось. Охота на медведя была обставлена довольно сложным ритуалом; добытого медведя по обычаю «нимата» (коллективного распределения крупной добычи поровну) охотник отдавал старейшему мужчине стойбища, и тот устраивал общемужской праздник - «уркачак». На этом празднике поедалось все мясо медведя, без остатка. Женщинам присутствовать на нем запрещалось, так же как запрещалось есть переднюю часть туши медведя.
Все взаимоотношения общественные и семейно-бытовые регулировались прадедовскими патриархальными обычаями. Важные для жизни вопросы • вопросы распределения пастбищ, охотничьих угодий, рыбных ловель и т. д.-■ решались коллективом взрослых мужчин на собраниях, на которых женщинам присутствовать не разрешалось. В семье в вопросах хозяйства, пастьбы оленей, охоты и пр. решения и заботы принадлежали старшему - деду или отцу, и воля его была законом. В вопросах семейного быта, устройства жизни детей и других членов семьи преобладающим мнением пользовалась мать или старшая в семье женщина. Например, при сватовстве девушки сват в первую очередь обращался к ее матери, а потом к отцу. Судьбы младших определяли старшие, не спрашивая согласия первых. Частная собственность, разделение на богатых - «энгэел» и бедных - «бувучил» тесно переплетались с патриархальными обычаями, архаическими пережитками и запретами в жизни и быту кочевников.
Православие у эвенов своеобразно переплеталось с их прежними верованиями в загробную жизнь, с представлениями о незримых покровителях, добрых и злых. Многие представления и запреты эвенов ничего общего с православной религией не имели. Зато православные обряды - венчание, крещение и другие - прочно во1~ли в бытч эвенов Тауйского побережья. Во время масленицы проездом с ольской ярмарки эвены останавливались в Тауйске у своих кумовьев и дру- зей-оседлых, посещали церковь, венчались, крестили детей. В условиях кочевой жизни многие церковные обряды не всегда вовремя соблюдались, чаще всего они совершались позднее в Тауйской Покровской церкви. Однако церковь кочевники посещали обязательно. Многие старики приезжали из тайги в дни поста. Говели истово, жили в домах своих оседлых друзей, навещали знакомых, здесь же совершали торговый обмен. Когда происходили какие-либо бедствия, чаще всего голодовки прибрежных жителей, первыми на помощь приходили оленеводы. Зато они сами, попав в беду в тайге, потеряв оленей, селились близ селений своих друзей, получали материальную поддержку от оседлого трудового люда побережья.
Если для кочевого населения ясачная повинность была тяжелой, то для оседлого населения не менее тяжелой была подводная (транспортная) повинность. Она существовала с XVIII века. Ею была занята большая часть наиболее работоспособного населения - мужчины с 16 до 50 лет. Вся зима, наиболее благоприятный период для охоты на пушного зверя, уходила на каюрную (подводную) повинность по перевозке почты, казенных грузов и всяких должностных лиц. Почта и грузы шли вдоль всего побережья, по которому тянулся знаменитый Охотско-Камчатский тракт - более 4 тыс. км. Он начинался в Охотске, проходил через небольшие таежные деревушки Иню, Тауйск, Олу, Туманы, Ямск, Наяхан, Гижигу и далее на Камчатку, на Тигиль и Ключи, главным с образом по зимнему пути. Все оседлые жители перечисленных деревушек поставляли казенные, «то есть даровые» [14], подводы по первому требованию. В экстренных случаях подводную повинность приходилось нести и летом: груз перевозили во вьюках на лошадях или на лодках, сдвоенных батах (долблёнках) по рекам. Исправление пути, установка вех, указывающих направление пути по тракту, постройка заезжих юрт, избушек, их ежегодный ремонт, подвоз туда топлива - все это также входило в обязанности оседлых жителей побережья. «Всю зиму, бывало, каюрничали. Наши мужики отдыха не знали ни зимой, ни летом»[15],- вспоминают старые колхозницы. Каюрный извоз был очень тяжелой работой, отнимал много сил, здоровья, требовал на дальние разъезды большого количества каюров, так как кроме грузов и почты необходимо было возить продукты на дорогу, .дорожные постели и корм для собак. Такие перевозки шли большими караванами упряжных нарт, чтобы избежать многих случайностей и несчастий в длинном пути. Дорог, как мы их себе представляем, не существовало. Охотско-Камчатский тракт, по свидетельству доктора Н. В. Слюнина, - «это непроезжая дорога между двумя деревушками; это даже не тропинка ^через чащу леса или топкое бесконечное болото обширной тундры. Это - почтовый тракт, как говорят здесь, из Охотска в Камчатку, по которому летом проехать- крайне затруднительно, осенью совершенно невозможно, весной чрезвычайно тяжело, а зимой до бесконечности опасно: всегда рискуешь или заблудиться в тайге, или замерзнуть в пургу, или умереть от голода вместе с собаками» [16]. Опасные перевалы, частые заносы этой «дороги», морозы и пурги, яркий режущий блеск льда и снега делали эту повинность подлинной каторгой оседлых жителей таежных, забытых миром деревушек. «Каюрная гоньба - одна из тягостнейших повинностей» - подчеркивает тот же автор.
Из-за этой повинности хозяйство оседлого населения не развивалось, чаще всего оно находилось на грани полного разорения. Хозяйство носило ярко выраженный сезонный характер, что вообще было типичным для всего Охотского побережья. Главную роль играло рыболовство. Остальные занятия - морской зверобойный промысел, скотоводство, огородничество и охота на пушного зверя - были дополнительными в зависимости от сезона и достались в наследство от корякских аборигенов, пришлых якутов и русских казаков.
Сезонность хозяйственных занятий определяла и характерную особенность быта оседлых жителей. Весной они перекочевывали в летники, расположенные в 4 и 25 км от зимних селений по берегам рек Яны и Тауя и вдоль берега моря.
Старинные летники-поварни на рыбацком стане «Ахтач» в 1936 году (в настоящее время снесены)
Летний период был наиболее страдной порой в жизни оседлого населения: на рыбной путине были заняты все от мала до велика. К пей готовились всю весну, спеша управиться и с весенней охотой, и с огородными работами. И после посевной, пока еще не начинался интенсивный ход горбуши, все женщины уходили на летники - на рыбалки, чтобы приготовить и убрать жилища - поварни («пуварни») - до переезда. Затем, через несколько дней, жители села перекочевывали сюда со всем необходимым скарбом и со скотом. Имущество перевозили на лодках по реке во время прилива, а на летники, расположенные вдоль берега моря, большей частью его переносили, скот вели на поводу. Лошадей, приученных к упряжке, запрягали в тележки-двуколки (типа сибирской качки) и везли на них вещи и детей. Лошадей имели немногие. Большей частью перекочевывали пешком. Весь домашний скарб увязывали в плотные и удобные для переноски тюки, прикрепляли их на сугусэрах - специальных досках на лямках из нерпичьей кожи, надевали сугусэр на плечи, как рюкзак, несли. Сугусэры делались для переноски тяжестей, сена и дров, делились на мужские, женские и подростковые и были очень распространены в прежнее время среди оседлых жителей. Грудных детей несли матери, привязав их з'а спиной. Было даже такое слово «антехэрить» - переносить на спине. К 20 июня весь поселок пустел. Окна заколачивали досками, а двери подпирали колом. Отдаленные летники - рыбалки (Кошка, Сыптыгыр, Блохин, Гэрбэй, Ахтач, Мельники и Амахтон - на одноименном заливе) располагались вдоль берега моря в 8 и 25 км от села. Дорога туда была одна - к западу, гэрбэйская, совпадавшая с трактом на Охотск. Шли параллельно этой дороге по лайде (эвенское название «нгайда») - обнаженному во время отлива дну моря с твердым песчаным грунтом. Во время прилива лайда заливалась, и тогда шли по грунтовой гэрбэйской дороге. Этот участок тракта называли «уннес»[17].
На участке Кошка - Амахтон на всех летниках-рыбалках насчитывалось до 37 жилых построек, не считая хозяйственных. А хозяйственные постройки - сайбы (склады-амбары), засольные сараи, вешала и юкольники, хотоны (коровники с загонами), погреба для продуктов - были обязательными дополнениями к любой поварне. Такие же летники- поварни (Заустье, Маяк, Мишкин остров) с хозяйственными постройками располагались около устья реки Яны на правом и левом берегах. Напротив Мишкина острова, на левом берегу, летом жили эвены, ловившие рыбу на притоке Яны - реке Лайковой. Летом все эти «местечки», как называли их пришлые русские, оживали.
Рыбная путина начиналась с 1 июля и кончалась в конце августа. За это время нужно было заготовить как можно больше рыбы на зиму для себя и на корм собакам. Без собак ни одна семья не могла существовать, тем более что надо было неукоснительно выполнять подводную повинность. Каждая семья имела от одной до трех упряжек-потягов, в зависимости от того, сколько мужчин было в семье. На каждый потяг пять-шесть пар - надо было заготовить сушеной рыбы 3 000-5 000 штук, не сбитая квашеной. «До 1909 года население промышленную рыбу заготовляло исключительно в пищу себе... и на корм собакам»,- сообщается в «Отчете о положении тауйского и арманского сельобществ...»[18].
До 1909 года сети объячеивающего типа делали из крапивной пряжи и конского волоса, длиною в 14 м, а большие сети не превышали 20 м. Ловили рыбу, главным образом полупроходную и непроходную, в зимнее время на реках якутским способом, т. е. устанавливая плетеные «морды» из ивняка. Если рыбы требовалось немного, ловили по-эвенски- удочками и острогой. С 1909 года стали применяться сети из прядева или дели: их приобретали у фирмы «Соловей и К0» Тогда же стали распространяться невода отцеживающего типа, но объячеивающие сети преобладали. Транспортных рыболовецких средств, кроме утлых лодок- долблёнок, не было-. На морской ловле вдоль берега обходились даже и без лодок.
На реках ловили рыбу следующим способом: забрасывали сеть с берега на всю ее длину в реку, закрепляли ближе к середине реки камнем-якорем. Сеть ставилась против течения и образовывала с берегом острый угол. Рыба, поднимаясь на быстром течении вдоль берега, попадала в сеть и запутывалась в ячейках, о чем свидетельствовало колебание деревянных поплавков сети. Рыбак немедленно сталкивал с берега батик (лодку-долблёнку) и, управляя шестом, ехал вдоль сети, доставал рыбу и возвращался снова на берег[19]. Попавшую в сеть рыбу надо было немедленно доставать, иначе она могла бы распугать других. Таким способом вылавливали во время прилива до полусотни и больше рыб. Этот индивидуальный способ лова был самым трудоемким, требовал беспрерывного наблюдения за сетью. Во время отлива рыбу «неводили» коллективно неводом, который был в полтора раза больше сети. Улов делили поровну между всеми рыбаками. Этот способ лова - «неводение» - появился несколько позднее, а после 1909 года он стал на речной ловле преобладающим.
На море лов производился только сетью во время прилива независимо от времени суток. Каждая семья занималась ловлей рыбы индивидуально. Малосемейные объединялись с семьей соседа. Принято было на лето приглашать кого-либо «в соседи», «в друзья» для ловли рыбы. Так и создавались летники-рыбалки, где жили одна-две семьи рыбаков. Сети на море ставились перпендикулярно к берегу, по такому же принципу, как и на реке. Кета, направляясь к устью реки, обязательно попадала в сеть. О том, что рыба в сети, ^сигналили» поплавки. Рыбак входил в воду выше пояса, держась за веревку поплавков, освобождал рыбу из сети и выбрасывал ее на берег. Иногда попадалось сразу по нескольку рыб, поплавки колебались в нескольких местах. В такой момент рыбаки вытягивали сеть на берег, вынимали рыбу. С помощью длинного шеста сталкивали сеть на прежнее место. Шестом-крюком надевали петлю на конец сети на вбитый в дно моря якорь. Лодками-долблёнками на море пользовались не всегда, так как они были неустойчивыми, особенно во время волнения. Лов лосося на море (на море ловили только кету, ленка, нерку и кижуча, горбушу не ловили) был тяжелой работой, тяжелее и утомительнее, чем лов на реке.
В августовские дни - самые горячие дни рунного хода кеты и нерки - люди не знали отдыха ни днем, ни ночью, не отходили от моря. В это время года ночи - темные, море - бурное. Во время большой волны - «дяры» - немногие отваживались на ловлю. Успех рыбаков зависел от погоды. Самым благоприятным ветром для ловли рыбы и ее сушки считался юго-западный - «аскила». При нем ярко светило солнце, он отгонял насекомых от животных, смягчал жару, способствовал на сенокосе хорошей просушке сена. В такие дни все спешили с работой, боясь потерять каждый час. Северо-западный - «дбгис» - заставлял рыбаков настораживаться: частенько он был штормовым. Народная пословица гласила: «Дбгис задувает - хороший рыбак сети снимает». Когда начинался «догис», все побережье приходило в движение: люди спешили убрать сети, укрыть сушившуюся юколу в поварнях. Северо-восточный ветер - «немакис» - приносил с собой жару и оводов. «Немакис паутный», - говорили о нем. Местное «паут» соответствует русскому «овод». Восточный ветер называли остовым или «остовиком».
Во время отлива вода уходила, сети оказывались на лайде. Их развешивали тут же для просушки, подперев кольями так, что сеть висела «забором» и хорошо просушивалась. В короткое время отлива рыбаки отдыхали. В случае богатого улова время отлива целиком было занято обработкой рыбы. Женщины резали кету на юколу. Для обработки рыбы существовали специальные площадки- лабазы (лабусы) на сваях- с юкольниками - вешалами для просушки юколы, возвышающимися над землей на полтора-два метра. Юкола сначала вялилась в хорошую погоду на воздухе на юкольниках, затем две недели сушилась в жилом летнем помещении. Она потреблялась исключительно в пищу, и только отходы от нее предназначались на корм ездовым собакам. Делилась юкола на два сорта: высший сорт - дахамса (дагамса) и второй - юкола. На дахамсу использовался лучший лосось - нерка и кижуч. Дахамсу снимали с тушки рыбы одним пластом, а позвоночник с хвостом оставался в качестве отхода. Эти позвоночники с остатками мяса связывались хвостами попарно и вялились на корм собакам. Слегка подсоленную дахамсу развешивали на солнце вялиться. Через два дня подвяленную дахамсу продевали на «рожень» и сушили в поварне. Из кеты делали собственно юколу - парные, соединенные хвостом, пласты без брюшка. Брюшки вырезали отдельно и солили на зиму. Для летнего ежедневного потребления вырезали брюшки несколько ниже боковой линии, надрезали поперечными дольками до кожи, вялили в хорошую погоду на воздухе, а затем жарили на рожнях на огне очага. Их называли пупками, они были несколько уже засоленных брюшков. Головки нерки, кижуча и кеты освобождались от жабр, разрезались вдоль темени до носовой части и тоже засаливались на зиму. Кроме юколы от туши рыбы вырезался бочок, который тоже сначала вялился на воздухе, а затем сушился вместе с юколой на рожнях. Из бочков делали порсу - зернистый порошок; ее тоже заготовляли впрок на зиму. Юколу при обработке не м^іли, иначе она могла бы «потечь» - развалиться по кускам, только слизь с тушки рыбы снимали ножом. Ни юколу, ни бочки, ни порсу не солили. Естественно, что они нередко портились, делались «кислыми», в них заводились личинки мух. Дождливое лето было настоящим бедствием: качество юколы снижалось, ее спасала только поварня, жилое помещение. Юкола в прежнее время являлась столь же необходимым продуктом, как хлеб. Без юколы невозможно было прожить. В летнее время кроме свежей рыбы употребляли в пищу квашеные головки кеты. Этот ительменский способ приготовления рыбы был весьма распространенным. Он заключался в следующем: в деревянную или берестяную посуду собирали свежую икру, снимали пленки и в эту икорную массу зарывали рыбные головки. Затем посуду плотно укрывали от мух рогожками и ставили на лабаз, на самый солнцепек. Головки без соли бродили, становились как вареные, слегка темнели, принимая розоватый оттенок. От них шел острый запах перебродившего белка, но любителей такой еды это не смущало. Икру заготовляли также и на зиму, но лучшего способа приготовления, кроме ее сушки, не знали. Только в советское время икру научились приготовлять путем засолки в тузлуке.
Вяленную для собак рыбу в отличие от юколы на Тауйском побережье называли «кормом» или по способу обработки - тройкой. Разделывали «корм» на земле, на подстилке из свежей травы, а вялили и сушили на вешалах. Вешалами назывались открытые со всех сторон навесы с двускатной кровлей, крытой корой даурской лиственницы. Под кровлей в два-три яруса устраивались из тонких жердей вешала, на них сушился «корм». Готовили «корм» неряшливо и небрежно, даже слизь не снимали ножом. Из кеты на «корм» шли отходы, а из горбуши пластали «тройки». Для личного потребления использовали наиболее ценного лосося. Горбуша считалась рыбой второго сорта, и ее запасали только на корм собакам. «Корм» пластали следующим образом: разрезали горбушу вдоль спинного хребта с обеих сторон, отделяя от туловища с позвоночником две продольные пластинки; на туловище оставалась голова, ее для скорой просушки разрезали вдоль; все эти три пластины соединялись с хвостовым плавником и развешивались на вешала специальными деревянными большими вилками. Это и была «тройка» - корм для собак. Порча от сырости такого корма была обычным явлением, тем более что его вялили и сушили на воздухе. Поздней осенью, в дождливое время, когда все семьи переезжали обратно в зимние жилища, заботливый хозяин оставался, чтобы досушить «корм» в жилом помещении. Кроме сушки, «горбушку» на корм собакам квасили в специальных ямах, вырытых в глинистой почве, получая «оргыз». Других способов заготовки рыбы для собак, кроме этих двух, не знали.
Соли в те времена было мало. На Тауйском побережье соль добывали из морской воды выпариванием на больших сковородах. Для этого наполняли морской водой большую бочку, добавляли золу из топольника. Вода отстаивалась двое суток. Затем ее сливали в большие сковороды и выпаривали из воды соль на огне костра. На сковороде оставалось несколько горстей горьковатой и серой соли[20].
Заготовка рыбы кончалась осенью. Тогда начиналось обратное передвижение на зимние квартиры. Но в иной год в сентябре еще происходил рунный ход кижуча в реке. Уже живя в зимних жилищах, продолжали ловить эту рыбу. Особенно много кижуча было на притоке Яны - реке Лайковой. Кижуч был в это время в брачном наряде и мясо его становилось бледным, кожа темнела, жира не было, зато икра делалась темно-розовой. Сырые головки такого кижуча считались лакомством. Из тушки рыбы пластали «тройки», тщательно срезая тонким слоем. Назывались они «качемазом». Качемаз вялился на осеннем солнце, затем пластинки после вяления нарезались долями и варились. Вареный качемаз ели с нерпичьим жиром. Головка с позвоночником шла на корм собакам. На зиму качемаз после вяления замораживали. Кроме этого, делали запасы свежемороженого кижуча на строганину и на корм собакам.
С 1909 года рыболовство оседлого населения Тауйской губы выходит за рамки натурального хозяйства. Рыбу-сырец начали продавать рыбопромышленникам, в первую очередь торговому дому «Соловей и К°». Русских промышленников привлекали рыбные богатства этой части побережья. Японцы еще раньше начали использовать их, учредив свои рыболовные участки. После русско-японской войны (с 1907 года) рыбопромышленники из Японии уже хозяйничали на Охотском побережье. Интересы японских концессионеров сталкивались с интересами русских рыбопромышленников. Но в большей мере от этого страдало местное население. С появлением японских рыболовных участков началось сокращение количества лососей, проходивших в реки, прежде всего нерки и кижуча. Японцы строили свои участки около устьев рек и вылавливали всю ценную рыбу закидными 300-метровыми неводами. До установки японцами неводов только в Яне местные рыбаки вылавливали за путину до 40 тыс. штук кеты, не считая горбуши. В 20-х годах улов рыбы у местных рыбаков сократился. На реке Яне был один японский участок, на реке Тауе - два. Причем около устья Тауя, в Амахтонском заливе и в бухте Мотыклей японские участки располагались не только на богатых рыбой местах близ устьев рек, но и на богатых лежбищах морского зверя[21]. Охота на морского зверя сокращалась. Кроме того, японцы выгодно для себя приобретали у охотников пушнину в обмен на всякую мелочь и водку. ]
Торговый дом «Соловей и К°» с 1915 года стал нанимать местных женщин и девушек на обработку рыбы. Это было намного выгоднее для И. Ф. Соловья, чем возить рабочих из Владивостока. Соловей привозил только мастеров по засолке кеты и икры, а ловля и обработка рыбы производилась местными жителями всего побережья Тауйской губы. Тогда и возникли рыбоскупочные пункты - рыбалки на устьях рек Тауя и Яны. Их оборудование ограничивалось примитивнейшей пристанью и грубо сколоченными засольными сараями. Здесь же были бараки для сезонных русских рабочих, склад и лавка.
И. Ф. Соловей открыл широкий кредит для местных жителей и приезжих рыбаков. В кредит отпускались сетная дель, прядево, грузила для сетей, сети и невода, водка, крупа, соль, мука, порох, дробь, ситец.
В годы империалистической войны цены на все товары резко поднялись. Не стало предметов первой необходимости и многих продуктов российского производства. Большую часть товара в 1916-1922 годах И. Ф. Соловей закупал на японском рынке с запасом на один-два года. Качество их было низкое: рыболовные снасти были гнилыми, порох - сырым, мука - затхлой[22].
В «Отчете о состоянии тауйского и арманского сельобществ...» за 1923-1924 годы говорится, что на товары из лавки И. Ф. Соловья «цены... взвинчены и товар уже завалявшийся»[23]. В этом же отчете отмечается, что «продукто-товары первой необходимости и рыболовные снасти привозились далеко не в достаточном количестве, в то время как предметы роскоши, безделушки, сладости и вина привозились в достаточном количестве».
На сдаче свежей рыбы «Торговому дому Соловей и К°» местные рыбаки зарабатывали, по рассказам старожилов, «хорошо», «ладно», да одно было плохо - из нужды не выходили. Все товары у И. Ф. Соловья были дороги: за кредиты расплатится рыбак, а купить другие, более необходимые предметы было не на что. Опять брали в кредит «то мучки немного детям, то рису деткам же на кашу» и опять «за заход рыбы» в следующем году[24]. Так и не выходили из долгов. Высококачественные предметы первой необходимости - готовое платье, европейскую обувь, всевозможную посуду, ткани хлопчатобумажные - И. Ф. Соловей продавал только за деньги. Денег у местного населения не водилось, и поэтому многим эти товары были недоступны.
Торговля принесла местным жителям некоторую пользу: в их хозяйстве появилась посуда и утварь фабричного производства, европейская одежда и обувь. Но этот «прогресс» достался Дорогой ценой. Большинство местного населения подвергалось жестокой эксплуатации. Распространилось немало пороков, например алкоголизм.
Накануне Октябрьской революции уровень жизни оседлого населения, стоявшего на более высокой ступени развития по сравнению с кочевниками, все же оставался низким. Средства существования были такими же ограниченными, как и в начале XIX века, хотя возможности заработать на продаже рыбы как будто, на первый взгляд, появились большие. Основная масса населения беднела, а трудились все вдвое больше, чем раньше.
Спасало от недостатка продуктов и других необходимых предметов дополнительное занятие морским зверобойным промыслом. Охотились на морского зверя осенью, до открытия зимнего пути и охоты на пушного зверя, и весной, после окончания каюрного извоза и до начала^ весенней охоты на перелетную птицу. Морской зверь давал калорийное сало, жир для освещения, мясо для семьи охотника и корм собакам, шкуру для обуви и производственной охотничье-рыбацкой одежды, служил средством обмена на продукты оленеводства. Лучшие подошвенные кожи, жир и мясо давали в большом количестве лахтак и нерпа. Мясо и жир ларги шли на корм собакам, а шкуры - на пошив обуви и одежды. Предпочитался зверь, забитый в октябре - ноябре, до начала твердого ледостава, так как качество шкур и мяса в этот период года лучше, мясо «не пахучее», а кожа толще и крепче. Как правило, охотились артелью. Осенью, когда появлялся крепкий лед, выдерживающий вес человека, тюлени залегали на льду. Во время отлива вода уходила, животные оставались «на губе» (на ледяной отмели) [25], и тут их били тяжелыми дубинками по голове. До 20-х годов за один заход забивали 300 400 тюленей[26]. Весенняя охота несколько отличалась от осенней. Весной на охоте артель делилась на две группы, которые передвигались по разводьям и полыньям на лодках. Найдя лежбище, одна группа охотников в белых камлейках подкрадывалась к животным, стремясь отрезать им путь к воде, а вторая группа била тюленей гарпунами. С XIX века на морского зверя стали охотиться с ружьями.
Частым явлением были предвесенние голодовки, а недоедание - постоянным спутником подводнообязанного оседлого жителя. Поэтому охота всего населения весной на перелетную птицу преследовала одну цель - дополнить оскудевшие за зиму запасы. Главным объектом этой охоты была морская дичь - турпаны, мясо которых не отличалось хорошими вкусовыми качествами, отдавало рыбой. Н. В. Слюнин по этому поводу замечает: «Вкус для голодного человека - дело постороннее»[27].
Охота на турпанов весной в период их линьки была широко распространена на Тауйском побережье. Она устраивалась по общепринятому на Севере загонному способу большой группой людей. Вместе с мужчинами охотились женщины с подростками. Охота на турпанов сохранилась до наших дней, только способы охоты изменились. Турпанов, например, стали бить из ружей с помощью деревянного манка (по-мест- ному «маньчик»), имитирующего фигуру самки турпана. Манок («мань- чик») искусно вырезывали из высушенного корня лиственницы, а чтобы придать ему черный цвет, опаливали на костре. Охотились тауйцы и по-корякски из «ременья каменьем», т. е. путем метания камня из ременной пращи. Эту пращу в просторечии называли махалкой[28]. Охотились ею на линную птицу. На боровую дичь охотились по-русски: использовали разные ловушки - планки, петли, силки. На медведя и лисиц охотились по-эвенски - копьем и самострелом, позже - берданкой и самострелом.
Подспорьем в хозяйстве оседлых было животноводство и огородничество. Разводили коров и лошадей якутской породы. Скот был неприхотливый: зимой, кроме сухого сена, ничем его не кормили. Летом скот выпасался без пастуха, на воле. Коров доили по-якутски, с подпуском к ним телят. Каждая семья держала до четырех дойных коров, не считая молодняка, быков и нетелей. Молока низкорослые коровы якутской породы давали мало, один - два литра в сутки, а зимой не доились вовсе.
В летнее время удои повышались: от каждой стельной коровы надаивали в среднем по 3 л. Заготовка сена запаздывала из-за того, что рабочая сила была отвлечена на путину, сено часто было низкого качества. Косили его русскими косами-литовками, сгребали самодельными деревянными граблями. Складывали сено в большие стога, по среднерусскому способу. Большую часть года коров содержали в стойлах - хотонах. Лошади выпасались круглый год на подножном корму, зимой траву из-под снега выбивали копытами. Ездили на лошадях в летнее время только верхом, приученных к упряжке лошадей было мало, и их очень ценили. Лошади часто убегали и дичали, а к 20-м годам домашних лошадей почти не осталось, зато в окрестностях сел бродили стада одичавших лошадей, которые уничтожали в стогах сено. На этих лошадей охотились ради мяса, а стога стали огораживать загонами.
В 1919 году И. Ф. Соловей завез на побережье породистый голландский и симментальский скот. У местного населения появилась новая порода скота - полукровки. Однако условия содержания его не изменились.
Огородничеством на Тауйском побережье начали заниматься с первой половины XIX века. В 50-х годах оно уже вошло в быт населения. Сажали в основном картофель и репу, при наличии семян - капусту. Семена картофеля были свои. Все исследователи отмечают наличие небольших огородов в селениях Охотского округа, а Н. В. Слюнин замечает, что «огороды... жалкие»[29]. Но тем не менее оседлое население побережья выработало свои приемы выращивания картофеля и репы, дававшие неплохие урожаи. Учитывая сырой приморский климат, под картофель делали гряды высотой до 40 см. Между рядами картофеля сажали рассаду репы. Почву под репу удобряли навозом, под картофель •- тоже, но добавляли еще по горсти золы на лунку. Лунки делали вручную. Клубень картофеля, готовя к посадке, разрезали на части так, чтобы каждая частичка была с «Глазком». Дольки картофеля с «глазками» сажали в землю. Репу и капусту поливали в первые дни после посадки. Обрабатывали огороды деревянной лопатой. Существовала традиция организовывать «помочи» (коллективную помощь). В «помочи» активно участвовала молодежь, платы за «помочь» не полагалось, хозяин угощал обедом. Участники «помочи» весной обходили все дома, при которых были огороды.
Все селения побережья Тауйской губы можно отнести к северным долинным прибрежно-притрактового подтипа: они располагались обычно в долинах, на берегах рек, на некотором расстоянии от берега моря или от реки, обязательно вдоль линии СЦотско-Камчатского тракта. Такие селения, как, например, Тауйск,-Армань, по местоположению были скорее связаны с задачами обслуживания тракта, чем с занятиями населения. От рыболовных и охотничьих угодий они располагались довольно далеко, даже питьевой водой эти села были плохо обеспечены. Находясь вблизи устьев рек, жители могли брать из реки воду только при отливе. Селения застраивались вдоль реки. Дома образовывали полукруг около церкви, как, например, в Тауйске. Строгого плана застройки не соблюдали, каждый ставил дом, где нравилось. Улиц, в нашем понимании, не было. От моря село ограждал густой лес, ширина которого до линии морского прибоя составляла до 2 км. Поселения до революции были редкими, ближайший поселок -• Армань - находился в 45 км. Жилища в старину, по преданиям, строились по типу якутских «балаганов», снаружи утепленных навозом. В XIX веке на смену им пришли русские срубные избы, однокамерные, в два оконца, обтянутых «пузырем», или нерпичьими кишками, с камельковым якутским отоплением, без сеней, с открывающейся прямо на улицу дверью. Материалом для постройки служил местный лес - «листвяк», даурская лиственница, а крыши всех жилых и хозяйственных построек покрывались корой тех же деревьев. В этой части побережья вечная мерзлота, уходящая в глубину до 1,5 2 м, особого влияния на постройки не оказывает, грунт отличается относительной сухостью и достаточно упруг, поэтому четырехугольные срубы изб ставятся прямо на землю, без фундамента. Вместо фундамента под углы дома и середину бревен первого венца подкладывались «бычки», предварительно обожженные. Сруб несколько возвышался над грунтом, не выше 50 см. Углы изб рубили «в чашку», позднее стали углы изб рубить «в лапу». Прокладкой между бревнами служил сфагновый мох. Крыши были двускатные, на стропилах. Лес заготовлялся заранее, устраивалась «помочь», особенно для перевозки леса на собаках. Строили в теплое время года, весной и ранней осенью; постройка избы занимала два-три сезона. Изба обязательно имела завалинки с боковыми обшивками из жердей. Каждый год к зиме дом конопатили снаружи, завалинки подновляли, утепляли северную сторону дома. Форточек в окнах не устраивали, их заменяла отдушина в стене ниже потолка около камелька или печки. Ее затыкали куском оленьей, шкуры. Освещалась изба жирником, а бедняки ограничивались светом камелька. В первые годы Советской власти появились керосиновые лампы. Внутри избенка иногда разделялась вдоль перегородкой на «горницу» и «спальню». Мебель была самодельной, тауйцы славились по всему побережью как мастера-столяры. Посуда - миски и чашки укладывались на посудные полки ребром за «подблюдник», а ложки и ножи «поддевали» за узкие деревянные бейки, прибитые к стене около очага. Деревянный некрашеный пол устилался сеном, иконы с лампадами в переднем углу горницы дополняли убранство жилища оседлого жителя.
Как правило, усадьбы с хозяйственными постройками - хотоном, амбарами, сараями - не огораживали. Огород был обнесен вертикально поставленными кольями, а около хотона делался загон для скота, который огораживался жердями, расположенными горизонтально, по-якутски. И обязательно позади всех хозяйственных построек стоял «стан» - односкатный навес для ездовых собак.
Более своеобразными были летние жилища - поварни, приспособленные для сушки юколы. По внешнему виду они походили на ительменские срубы с крышей «костром» или конической. Возводились они быстро - за несколько дней. Материалом для постройки служил кроме «листвяка» «топольник», в изобилии приносившийся морем. Ранние типы поварен возводились по старинному якутскому принципу: стены их образовывались из стоек-жердей, слегка наклоненных внутрь, каждая стена являла собой фигуру равнобедренной трапеции. Постройка до крыши представляла собою квадратную в основании усеченную четырехгранную пирамиду, увенчанную четырехскатной крышей. Такую форму придавали жилищу стены, наклоненные внутрь под углом 30°. Позднее поварни стали делать срубные, с той же четырехскатной крышей. Сруб квадратной формы ставился прямо на землю, в каждой стене - маленькое прямоугольное окошечко. Высота стен равнялась высоте крыши. Это и понятно: внутри под крышей располагалась сушилка - коптильня для юколы. Каркас кровли складывался кострообразно из отесанных жердей, постепенно укорачивающихся так, что по мере роста кровли в высоту остатки углов, рубленных «в чашку», стесывались и получалась четырехскатная крыша «костром». Крыша поварни по-местному называлась «выршення». Затем кровля покрывалась «корьем», закреплялось это покрытие жердями, уложенными на некотором расстоянии друг от друга параллельно. Чтоб эти жерди не скатывались вниз по скату крыши, между ними устанавливались стойки, поддерживающие их. Посредине крыши на вершине делался четырехугольный вырез - дымоход, над которым возвышался дощатый сруб высотой до 50 см для лучшей тяги воздуха. Вход в поварню располагался со стороны реки или моря, чтобы из двери можно было наблюдать за морем или рекой. Перед входом был дощатый настил. Дверь отворялась прямо на улицу. Внутри жилища потолка не было, в куполе крыши, начиная с верхних венцов, навешивались отесанные жерди-вешалки в несколько ярусов до самой вершины, на которых сушилась юкола. Очаг-шесток находился посредине поварни. Это - прямоугольная рама, наполненная галькой или песком, периодически сменявшимися. Здесь и разводился костер. Передняя и задняя стены шестка были короче боковых. Вдоль боковых стенок возвышались стойки - «гильчевны», поперек которых клали «таганы» -деревянные перекладины, передвигающиеся взад-вперед, с крюками в середине для подвешивания котлов с варевом и чайников над костром. Вдоль всех стен жилища устраивались неподвижные нары, врытые в землю, их называли «лавками». Впереди шестка - обеденный стол. Слева от входа- кухонный стол с домашней утварью, над ним - бейки для ложек и ножей, рядом - «подблюдник». Другой угол от входа занят был рыболовными снастями, мужской хозяйственной утварью. На нарах спали, днем постели свертывали, подвигали к стене. Свет проникал в это летнее жилище больше через дымоходное отверстие и открытую дверь, чем в окна. Их и делали-то не больше 30X30 см. Над постелями ставили пологи из ровдуги, затем из дешевой ткани.. Они служили защитой от дыма и комаров, Земляной пол устилался свежей травой. Во время сушки юколы, независимо от погоды, костер горел круглые сутки. Топили только «топольником» - плавником, «листвяк» не годился, так как выделял запах смолистых веществ и давал много искр. Купол хорошо прогревался, тяга была хорошая, дыма достаточно для копчения юколы. Хозяйственные постройки около поварни дополнялись еще погребом, вырытым в земле рядом на улице, где хранили молочные продукты и ягоды. На морских летниках с водоснабжением было хуже, чем на речных. Хорошую ключевую воду брали из морских ключей. На лайде после отлива на обнаженном дне моря били ключи с пресной водой. Из них и запасались питьевой водой. В шторм за водой ездили в лес, где всегда можно было найти родник. В остальных случаях воду брали из озер.
Лето - период напряженного труда, работать приходилось почти круглые сутки. В плохую погоду «шили» берестяную посуду, большие и малые ведра, туеса, всякую посуду для жидкостей и т. д. «Шили» ее сученым конским волосом черного и белого цвета, края посуды обшивали березовыми ободками, волосяные нити создавали узоры якутского орнамента. Это была работа женская, так же как обработка оленьих шкур, выделка ровдуги, шитье обуви, рукавиц, шапок, одежды, обработка рыбы, сбор ягод, лука, сараны, приготовление пищи, запасание воды, уход за скотом, не говоря о кормлении и воспитании детей. Рыбная ловля, постройка, каюрничанье, охота, сенокошение, заготовка дров - всем этим занимались мужчины.
В одежде оседлого населения, в основном русской, было много корякских и якутских элементов: производственная одежда - русские куртки («куртики») и брюки - дополнялась дорожной кухлянкой и малахаем корякского типа; праздничную русскую одежду мужчин и женщин дополняла меховая и ровдужная черненая обувь по фасону якутских «этэр-бэс» - торбасов. Сапоги и ботинки фабричного производства до революции имели немногие.
В быту господствовали обычаи православных русских крестьян. Любимые развлечения - катание с горок, «вечорки» с русскими песнями и плясками, хождение ряженых по домам на масленицу. Соблюдая православные обряды, оседлые в то же время испытывали страх перед эвенскими шаманами, верили в разные приметы и вещие сны. Православная религия угнетающе влияла на психологию всего населения побережья Тауйской губы. Все православные праздники, посты, дни ангелов соблюдались неукоснительно. И детей воспитывали в страхе божьем.
Питание в основном было рыбно-мясное. Хлебом лакомились в большие праздники, да и то не всегда. Молоко, дикорастущий лук и сарана, немного картофеля и репы несколько разнообразили стол летом и осенью. Зимою питались довольно однообразно. Ведя постоянно полуголодную жизнь, в пост еще и говели. В дни поста, кроме отварной «со- лёнки» (вымоченной соленой рыбы) , с отварной мороженой репой[30], ничего не ели. Праздничные блюда состояли из оленьего и говяжьего мяса и всякой дичи. Так как хлеба часто не было, ели ежедневно юколу по нескольку раз в день, употребляя ее с нерпичьим мороженым салом и топленым жиром из этого же сала. Основной пищей, следовательно, служила рыба во всех видах.
Грамота была многим недоступна. Церковноприходские школы, находившиеся в ведении местного духовенства, работали нерегулярно. Платная школа в Тауйске, единственная на Тауйском побережье, многие годы бездействовала. Она содержалась, как все церковноприходские школы в Охотском округе, на «обязательный взнос с каждой ясачной души»[31], а с оседлых брали плату за обучение до 1 рубля[32]. Ясачные, т. е. эвены, вообще не учились, но взносы на содержание школы вносили, да плюс еще с «каждой души» взималось по 75 копеек на церковного сторожа, состоявшего «работником при школе»[33]. Кроме молитв и катехизиса, в этой школе фактически ничему не обучали. Н. В. Слю- нин писал: «Преподавание ведется крайне неаккуратно и плохо, по старинным методам, а иногда по такой своеобразной системе, которую трудно понять образованному человеку»[34].
Еще в худшем состоянии находилось здравоохранение. Недоедание и эпидемические болезни в прошлом были постоянными спутниками коренных жителей. Медицинская помощь им не оказывалась, медикаментов не было. Последняя эпидемия оспы на Тауйском побережье в 1875 году унесла в могилу более 300 человек[35]. 1879 год отмечен катастрофической голодовкой с большой смертностью (количество умерших не установлено). В 1896-1897 годах целые селения побережья наповал болели инфлюэнцей[36]. Нервные, кожные, глазные, желудочно-кишечные заболевания, туберкулез были обычным явлением. «Санитарная часть и врачебная помощь в крае находится еще в более печальном положении, и только изолированность и большой простор до некоторой степени спасают население от вымирания»,- заключает доктор Слюнин[37]. Смертность населения была очень высокая, особенно детей. До установления Советской власти в одном Тауйске ежегодно умирало до 10 детей и от туберкулеза каждые три года - столько же взрослых[38].
Годы империалистической и гражданской войн очень тяжело отразились на экономическом положении Охотского побережья. Белогвардейская банда Бочкарева разграбила последние остатки продовольствия в казенных складах, забрала все боеприпасы и вновь восстановила отмененную революцией ясачную повинность[39]. Многие кочевники, спасаясь от бочкаревцев, откочевали в глубь тайги, в горы, потеряв немало оленей из своих и без того немногочисленных стад. Японцы и американцы грабили морские и пушные богатства края. Фирма «Свенсон и Кс» забирала за бесценок всю пушнину, японцы вылавливали почти всю рыбу, разоряли лежбища морских животных. Погибло много ездовых собак, поголовье лошадей совсем сократилось и не восстанавливалось вплоть до 30-х годов. Сократилось и молочное животноводство. В лавках Соловья и Вирта необходимые товары отсутствовали.
Все население побережья оказалось в бедственном положении. От дальнейшего полного обнищания, голода и эпидемий, от хищнической эксплуатации со стороны скупщиков пушнины и рыбопромышленников- предпринимателей аборигенное население было избавлено Великим Октябрем.
Из сборника «История и культура народов Северо-Востока СССР», Магадан, 1964
ЛИТЕРАТУРА
Булычев И. Путешествие по Восточной Сибири. Ч. I. Якутская область, Охотский край. Спб., 1856.
Долгих Б. Д. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., Изд-во АН СССР, 1960.
Дополнения к актам историческим. Т. IV Спб., 1851.
Дополнения к актам историческим. Т. V. Спб., 1853.
Левин М. Г. Эвены. В кн. «Народы Сибири». Сер. «Народы мира». М.-Л., Изд-во АН СССР, 1956.
- Р и ш е с Л. Д. Основные особенности арманского диалекта эвенского языка. Докл. и сообщ. Ин-та языкознания АН СССР, т. VII, 1955.
Слюнин Н. В. Охотско-Камчатский край. Т. I. Спб., 1900.
РУКОПИСИ
Геоботанический очерк колымских и приохотских районов Магаданской области. Магадан, фонды МКЗУЭ, 1959.
Отчет о состоянии тауйского и арманского сельобществ за период с 23 июля 1923 года по 1 декабря 1924 года. Магадан, фонды МОКМ, д. 14.
АРХИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Государственный архив Магаданской области (ГАМО): Фонд д-2, оп. 1, д. 1.
[1] Геоботанический очерк колымских и приохотских районов Магаданской области. Фонды МКЗУЭ, 1959, стр. 1—12.
[2] ДАИ, т. IV, 1851, стр. 101.
[3] По современному летосчислению 23 сентября 1653 года.
* ДАИ,'т. IV, 1851, сир. 121.
[5] ДАИ, т. V, 1853, стр. 384.
[6] ГАМО, ф. р-2, оп. 1, д. 17, л. 12.
[7] Там же, д. 1, л. 149. .
[8] Н. В Слюни н. Охотско-Камчатский край. Т. I, 1900, стр. 438—439.
[9] Л. Д. Ріишеїс. Арманюний диалект эвенского языка. 1947.
[10] Воспоминание дается в литературной обработке.
[11] Ака (авенск.) :— старший брат.
[12] Полевые материалы автора.
[13] МОКМ, ф., д. 14, стр. 32.
[14] Н. В. С л ю 1Н1И1Н. Охотово-Камчатамий «рай. Т. I, 1900, стр. 491.
[15] Полевые материалы автора.
[16] Н. В. Слюініиін. Охіоггаио-Каїмчатаиий кірай. Т. I, 1900, стр. 490.
[17] Уннес (якутск.) — просека,
їв МОКЛІ, ф., д. 14, сир. 32.
[19] Этот опсюоб лава описай у Н. В. Слюнина.
[20] Этот спаооб добывания юоли описан у Н. В. Слюнина.
[21] МОКМ, ф., д. 14, стр. 30.
[22] ГАМО, ф., р-39, оп. 1, д. 71, л. о.
[23] МОКМ, ф., д. 14, опр. 30.
я там же, стр. 45; полевые материалы автора.
[25] Существовало выражение: «Ехаїть иа губу».
[26] Сообщение пенсионера Г. Г. Попоіва, жителя села Тауйака.
5 Труды СВКНИИ, вып, Р
[27] Н. В. Слюниін. Омотако-Каїмчатский ирай. Т. I, 1900, стр. 621.
-9 Еще в 30-х годах среди юношей колхша эта праща применялась в спортивных ипрах.
[29] Н. В. Слюиин. О хотско-Камчатский край. Т. I, 1900, стр. 493.
[30] Для этого осенью делали запас отварной репы и специально ее замораживал«.
[31] Н. В. Слюнин. Охотско-Камчатский край Т. I, 1900, стр. 512.
[32] Там же.
[33] Там же.
[34] Там же.
[35] МОКМ, ф., д. 14, сир. 45.
[36] Н. В. Слюнин. Указ. соч., стр. 623.
[37] Там же.
[38] МОКМ, ф., д. 14, стр. 45.
[39] Там же.
