Показать все теги
Ницшевское переосмысление философии истории дало мощный толчок появлению ряда «кризисных» философско-исторических концепций, которые позволили совершенно по-новому представить цель и направление исторического процесса. Первым среди известных последователей и продолжателей Ницше был Освальд Шпенглер (1880-1936).
При описании истории речь, согласно Шпенглеру, идет не о том, чтобы учитывать поверхностно наблюдаемые события духовно-политического рода, упорядочивая их сообразно «причине» и «следствию» и прослеживая их внешнюю, рассудочно-доходчивую тенденцию. Такая трактовка истории -всего лишь дубликат замаскированного естествознания. Философы Нового времени не представляли себе, что, кроме логики пространства, существует еще органическая необходимость судьбы - логика времени. Это глубочайший и внутренне достоверный факт, который исчерпывает весь объем мифологического, религиозного и художественного мышления и составляет суть и ядро всей истории в противоположность природе.
Почти всем, писал О. Шпенглер в предисловии к «Закату Европы», он был обязан Гёте и Ницше. У Гёте он заимствовал метод, а у Ницше - постановку вопросов, «и если бы мне пришлось выразить в одной формуле мое отношение к последнему, то я был бы вправе сказать: я сделал из его прозрения своего рода обозрение»[1].
Шпенглер отмечал, что он пишет своего рода философию судьбы на языке, силящемся чувственно копировать предметы и отношения, а не заменять их понятийными рядами. Классическая философия типа кантовской и не допускала иной возможности отношения между человеком и окружающим миром. Кант, кстати, установивший формальные правила познания, принимал в расчет в качестве объекта рассудочной деятельности только природу. Для него знание равнялось математическому знанию; он никогда не помышлял об иной специфике понимания исторических явлений.
Согласно Галилею, природа говорит на языке математики, но мы еще и сегодня ждем ответа философа, на каком языке написана история и как следует ее читать.
Та картина «всемирной истории», которая восторжествовала на Западе, являлась для Шпенглера картиной европейского мира, а не картиной «человечества». «Для индуса и грека не существовало картины становящегося мира, и, когда однажды угаснет цивилизация Запада, возможно, никогда не появится такая культура и, значит, такой человеческий тип, для которого "всемирная история" была бы столь мощной формой бодрствования»[2].
С точки зрения Шпенглера, вживание, созерцание, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, точная чувственная фантазия - средства познания живых явлений вообще и человеческой истории в частности. Шпенглер здесь пытался следовать Гёте. Подобно тому как последний прослеживал развитие растительной формы из листа, развитие типа позвоночного животного, образование геологических пластов как судьбу природы, а не как совокупность причинных взаимосвязей, так и Шпенглер полагал, что из полноты очевидных подробностей должен развиться язык форм человеческой истории, ее периодическая структура, ее органическая логика.
Шпенглер продолжил развитие идей Ницше относительно того, что история не может быть наукой на манер физики или математики, т. е. науки, которая отыскивает в природе необходимые каузальные взаимосвязи. Принцип каузальности, по Шпенглеру, свойственен в своей застывшей форме лишь поздним уровням культуры. Принцип необходимости на самом деле ограничивается лишь одной областью познания, которая исключает созерцание и чувствование живой истории. Тем не менее весь XIX век силился стереть границу между природой и историей в пользу первой. Органическому становлению навязывалась застывшая схема пространственных и враждебных времени отношений, причины и следствия: «Но день не есть причина ночи, юность не есть причина старости, цветок не есть причина плода. Все, что мы постигаем умом, имеет причину; все, что мы с внутренней достоверностью переживаем как органическое имеет прошлое. Первая характеризует "случай", который возможен повсеместно и внутренняя форма которого стационарна, безотносительно к тому, когда и как часто он имеет место и имеет ли он вообще место; второе отмечает событие, однажды случившееся и никогда не повторяющееся»[3].
Дух европейской цивилизации, машинной техники больших городов противится этому. Подслушав у природы опаснейшую тайну - закон, он тщится технически покорить и историю - как в теории, так и на практике. Чувство судьбы, считал Шпенглер, замерло в этих старческих проектах, а вместе с ним замерла и юношеская отвага, ибо только юность и имеет будущее и есть будущее. Судьба вечно юная. Кто заменяет ее цепью причин и следствий, тому везде видится старое и минувшее. Но тот человек, чья жизнь, брызжущая инстинктом, простерта в будущее, не испытывает нужды в знании цели и пользы.
Техническая, научная, «окаменяющая» картина мира все более побеждает в больших городах, все более утверждается. Картина прошлого механизируется, материализуется, из нее в назидание настоящему и будущему вытягивается сумма каузальных правил. Люди все больше верят в исторические законы и в их постижение.
Но наука есть всегда естественная наука. Каузальное знание, технический опыт относятся лишь к ставшему, протяженному, познанному. Конечно, нет «природы» без отзвуков живого, как нет и «истории» без отзвуков каузального. Исследование природы - это, по Шпенглеру, только наука. Но нет никакой науки истории, есть только предна-ука для нее, устанавливающая наличие бывшего.
Наука и преднаука создают два совершенно различных мира. Повсюду, где познающий взгляд вникает в окружающий мир и испытывает на себе воздействие первофеноменов, выступает широкий исторический вне- и сверхъестественный аспект. Таков, по Шпенглеру, взгляд Гёте и Вольфрама, а также гётевской старости, выражением которой предстает прежде всего окончание второго Фауста. Здесь мы пребываем в мире случая и судьбы, в мире фактов, которые возвышают или гнетут нас и которые мы можем с радостью или печалью переживать как прошлое.
Мир причин и следствий есть мир вневременных истин. Тому, кто живет в этом мире, мир истории кажется бессмысленным сумбуром случайностей. Лишь тот, кому доступен метафизический взгляд, переживает в голых сведениях символы случившегося и возводит тем самым случай в судьбу.
История, согласно Шпенглеру, отмечена признаком однократно-фактического, а природа - постоянно-возможного. Если я исключаю время из картины окружающего мира, то я являюсь естествоиспытателем и занимаюсь наукой. Я пытаюсь выявить законы, и мне совершенно безразлично, проявляется ли открытый закон с бесконечной частотой или вообще не проявляется. Закон не зависит от судьбы. Химические соединения, если даже они доказаны как только возможные, служат для подтверждения устойчивой системы природы. Система сводится к истинам, а история покоится на фактах. Факты следуют друг за другом, истины -друг из друга. В этом разница между когда и как.
Наука, полагал Шпенглер, простирается до той точки, в которой понятия «истинно» и «ложно» еще сохраняют силу. Это можно сказать и о математике, и о донаучной процедуре сбора и упорядочения материала. Для подлинно исторического взгляда мерилом являются уже не истина или ложь, а категории «поверхностно» и «глубоко». Настоящий физик не глубок, а остроумен. Природу нужно трактовать научно, а об истории надо писать стихи.
Для истины требуются слова, переживание может быть безмолвным. В природе заложена необходимость математического, в истории - трагического.
В действительности оба мира переплетаются. «Каждый закон, дабы существовать для разумения, должен однажды велением судьбы быть открытым, т. е. пережитым в рамках духовной истории; каждая судьба предстает в чувственном обличье - персоны, деяния, сцены, жеста, в каковом действуют естественные законы... История и природа противостоят в нас друг другу, как жизнь и смерть, как вечно становящееся время и вечно ставшее пространство»[4], - писал Шпенглер.
Для античной души эта противоположность выступает в фигурах Платона и Аристотеля, для западной - Гёте и Канта: чистая физиономия мира, созерцаемая душой ребенка, и чистая систематика, познанная рассудком вечного старца.
Основным методом исторического исследования для Шпенглера является выделение прафеноменов истории. Здесь Шпенглер снова воспроизводит идею Гёте, по мнению которого прафеномен - это идея становления в чистом виде. Гёте пытался увидеть в образе каждого отдельного, случайно возникшего или вообще возможного растения идею прарас-тения. В области изучения животных он исходил из прафе-номена типа позвонка, пытался найти в листе праформу всех растительных органов, в метаморфозе растений видел прообраз всего органического становления. Прафеномен - это чистое созерцание идеи. Возможность такого созерцания, такого достижения сущности экземпляра или вида можно применить, по мнению Гёте, ко всему живущему.
С точки зрения Шпенглера, продолжавшего идеи Гёте, культура есть прафеномен всякой прошедшей и будущей мировой истории. Все историческое описание ранее было неорганическим комбинированием фактов и наблюдений, причинно упорядоченных по примеру естествознания, причем материалистического естествознания. Например, дарвинизм с его массивными, по возможности практическими причинами в действительности был перенесением партийно-политических пошлостей на явления мира животных. Но современные, наследующие ему социологические теории есть теперь уже переряженный биологизм. А исторического рассмотрения, которое было бы свободно от методов дарвинизма, от систематического, каузального естествознания вообще еще не было. «Здесь явлена, -считал Шпенглер, - великая задача XX столетия - тщательно вскрыть внутреннее строение органических единств, через которые и в которых совершается мировая история, отделить морфологически необходимое и существенное от случайного, осмыслить экспрессию событий и отыскать лежащий в ее основе язык»[5].
Шпенглер насчитал восемь культур, существовавших в человеческой истории, - египетскую, индийскую, вавилонскую, китайскую, греко-римскую (аполлоновскую), визан-тийско-арабскую (магическую), западноевропейскую (фаустовскую) и культуру майя в Америке. Он полагал, что ожидается рождение девятой - русско-сибирской культуры.
Каждая культура - это организм, имеющий свой срок жизни примерно в тысячу лет. У каждой культуры есть своя душа, которая определяет отношение к миру, к прошлому, к смерти, к месту человека во вселенной и т. п.
В понимания истории очень важен, согласно Шпенглеру, анализ тех или иных форм душевности. Он анализировал три души - аполлоновскую, фаустовскую и магическую.
Аполлоновская душа - это душа античного времени. Для древнего грека и мир, и он сам, и боги, и даже атомы - это все тела. Человек - это прекрасное тело. В этом теле все снаружи - красота, мощь, ум. Нет ничего потаенного, внутреннего. Греки не знали никакой психологии в нашем смысле.
Основная наука античности - это эвклидовская геометрия (прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками; сумма углов треугольника равна двум прямым углам и т. п.). Эвк-лид, как и все древние греки, считал, что земля плоская.
Древние греки жили целиком в настоящем, прошлое для них уже не существовало. Мы не знаем точных дат рождения или смерти многих великих людей античности. Греки и не стремились к точным датам. Иногда говорили, что такой-то человек родился между седьмой и восьмой олимпиадами. У греков и архитектура телесна; легко обозрима одним взглядом внутренность храма. Храм - это просто гигантский ларец для статуй богов, для храмовых сокровищ. Молившийся грек стоял не в храме, а перед храмом, и храм приветствовал его во всем совершенстве своего внешнего облика. Для античного человека подлинная жизнь совершалась не за стенами зданий и не в собственной душе, а на просторе площадей.
С крушением античного мира и с появлением христианства умирает античная, аполлоновская душа и появляется фаустовская душа, душа западноевропейской культуры, душа западного человека, названная так по имени доктора Фауста, героя одноименной поэмы Гёте.
Если для грека тело было главным элементом всего окружающего, то для западного человека таким элементом стало пространство - чистое беспредельное пространство.
Первым образцом нового понимания мира, выраженным в искусстве, была икона. Вместо скульптуры, вместо античной пластики появился иконописный лик - не объемное тело, которое можно ощупывать и разглядывать с разных сторон, но лицо, с которым смотрящий вступает в молчаливый разговор.
У фаустовского человека появляется «внутреннее» -богатая внутренняя жизнь; он постоянно мучается внутренними противоречиями, постоянно себя наблюдает. Переход от аполлоновской души к фаустовской - это переход от пространства внешнего мира к пространству внутреннему.
Но и внешнее пространство западного человека - это не площадь города или сам маленький город-полис, это - бесконечные просторы мира, распахнувшиеся перед человеком («Открылась бездна, звезд полна»). Это и наше бесконечное прошлое. У западного человека обострено чувство истории, развита культура мемуаров, воспоминаний о прошлом и ожиданий в будущем. У греков даже кладбищ в нашем понимании не было, и они весьма спокойно относились к своим предкам.
Течение гомеровского стиха, писал Шпенглер, - это легкое дрожание листа под полуденным солнцем, это ритм материи. А западная поэзия (начиная со скандинавских саг и кончая современными экспрессионистами) создает скрытое напряжение в пустом, безграничном пространстве, далекие грозы в ночи над высочайшими вершинами. В ней чувствуется бесконечное одиночество как отечество фаустовской души.
У Аполлона и Афины нет «души». Над Олимпом царит вечный свет ясного южного дня. Аполлоновский час -это самый полдень, когда засыпает великий Пан. А Валгалла (скандинавская и древнегерманская потусторонняя сказочная страна, куда после смерти попадают герои) лишена света. Уже здесь предчувствуется та глубокая полночь, которая подступает к погруженному в размышления в своем кабинете Фаусту, которая наполняет картины Рембрандта, в которой теряются звуковые краски Бетховена.
Только у европейцев появляется чувство покинутости. Античный человек - политическое животное, по выражению Аристотеля. Жизнь античного человека достигала своей высшей точки в дневное время, среди общества, на площади. Он никогда не знал чувства покинутости. А европейский человек никогда не мог от нее освободиться. В этом отличие Сократа от Руссо. Светотень Рембрандта, означающая это одиночество, безграничную потерянность души среди мирового пространства, имела своих предвозвестников в коричневых и серых тонах северного мира.
Как можно, по Шпенглеру, говорить о какой-то единой истории, каком-то одновременном движении человечества к единой цели, если нет единого человечества, а есть совершенно разные культуры, совершенно разные восприятия мира. Греки жили в другом мире, не похожем на европейский, и их мир давно исчез. Мы можем только приблизительно и искусственно восстановить его, но в сути своей он навсегда останется для нас загадкой.
В отличие от фаустовского чистого пространства и античного тела в византийско-арабской культуре главным элементом является пещера; ее пространство - основной феномен магической души. Это особое, магическое, «заколдованное» пространство. Здесь, в этом странном и замкнутом мире, построенном магической душой, постоянно идет борьба света и тьмы, добра и зла, Бога и Сатаны.
Эта душа наиболее ярко проявилась в эпоху возникновения христианства. Мир магического человека наполнен настроением сказки. Дьявол и злые духи угрожают человеку, ангелы и феи защищают его. Существуют амулеты и талисманы, таинственные города, постройки, тайные сочетания букв, печать Соломона и Камень мудрости. И на все это изливается мерцающий свет пещеры, который постоянно может быть поглощен ночью.
Тот, кому это богатство образов покажется причудливым, должен подумать, считал Шпенглер, что в таком мире жил Иисус Христос, и его учение должно быть понято лишь отсюда.
Уже в первых книгах Библии, в частности в Книге Еноха, описываются хрустальный дворец Бога, горы из драгоценных камней и темница для непокорных звезд. Потом эта эпоха великих фантастических видений прошла, из них возникли поэзия легенд и многочисленные религиозные романы. Подобное восприятие непостижимо для фаустовского человека, который хотя и стремился бы быть истинным христианином, но с грустью должен был бы признать, что сказочный мир пещеры раннего христианства может быть понят и пережит только набожным мусульманином.
Не только мировое пространство магической души, но и мировое время, по Шпенглеру, имеет форму пещеры. Из этого вытекает глубокая, истинно магическая убежденность, что «всему свое время» - от пришествия Искупителя (час этого пришествия записан в древних текстах) до самых пустяковых будничных дел. Перед лицом этой убежденности кажется бессмысленной и непонятной постоянная спешка западного человека, которому всегда не хватает времени.
У магического человека все записано в звездной книге, и по ходу планет можно сделать заключение о ходе вещей. Античный человек спрашивал у оракула о будущем. А вечный вопрос магического человека - «когда?» Отсюда и учение о конце мира, и душевная жизнь Иисуса, и его страх в Гефсиманском саду, и великое потрясение, вызванное его кончиной. Чувство пещеры требует обозримой истории с началом и концом мира, которые одновременно суть начало и конец человечества.
Очень многое в современной христианской религиозности, в религиозном понимании мира выросло из этих прекрасных и пугающих сказок магического человека. Магическая душа создала особенную и неповторимую культуру, которая в большей своей части загадочна и непонятна для нас.
Каждая культура, по Шпенглеру, зарождается в тот момент, когда из первобытно-душевного состояния вечно детского человечества пробуждается великая душа - фаустовская, или магическая, или еще какая-нибудь. Культура расцветает на почве строго ограниченной местности, к которой она привязана, наподобие растения. Культура умирает после того, как осуществит все свои возможности в виде языков, народов, религий, искусств, государств, наук.
Когда цель достигнута и вся сумма возможностей реализована, культура вдруг застывает, отмирает, ее кровь свертывается, силы ее надламываются. Она становится цивилизацией. И она, как огромное дерево в первобытном лесу, еще многие столетия будет топорщить свои гнилые сучья, перед тем как рухнуть окончательно.
Всякая культура, как и человек, переживает возрасты. У каждой имеется свое детство, юность, возмужалость и старость. Старость - это переход культуры в цивилизацию. Это, собственно, закат, близящаяся смерть культуры. Если культура - это организм, органическое естественное состояние, то цивилизация - это состояние искусственное. Цивилизация - это судьба культуры, неизбежный ее конец.
Культура - это рожденный почвой организм, а цивилизация -образовавшийся из организма при его застывании механизм. Так, Древняя Греция - это культура, а Древний Рим -это цивилизация. Древние римляне в сравнении с греками были варварами, считал Шпенглер. Бездушные, чуждые философии и искусству, ценившие лишь материальные успехи, они стояли между эллинами и полным обвалом, концом античной культуры.
Переход от культуры к цивилизации произошел в античности в IV в., на Западе - в XIX в. Основные признаки цивилизации, по Шпенглеру:
- Появление мировых городов. В эпоху цивилизации ареной великих духовных решений становится не вся страна, а три или четыре мировых города. Так, в России это были Москва, Петербург, Киев. Все остальное - провинция. Сейчас даже Петербург является провинцией. Вся страна персонифицируется в Москве. В западных газетах так и пишут: «Москва решила», «рука Москвы дотянулась...» и т. д.;
- Появление городской массы. Народом теперь считается городское население, неорганическая масса, нечто текучее. Человек массы, «чернь»- это уже большой шаг на пути к искусственному состоянию. Это - новый кочевник, паразит, житель большого города, абсолютно лишенный традиций, человек фактов, без религии, бесплодный, полный глубокого отвращения к крестьянству;
- Деньги в качестве неорганического абстрактного фактора. Дух денег проникает во все сферы существования народов, главной становится имущественная обеспеченность;
- Мировые войны за передел мира, больше, правда, свойственные нашему времени, европейской цивилизации;
- Специфические «искусственные религии», религии, свидетельствующие об увядании культуры. В Индии это был буддизм, в Древней Греции - стоицизм, в Европе - социализм.
Хотя книга и называется «Закат Европы», в ней Шпенглер попытался проследить судьбу любой культуры. Любая культура, по его мнению, переходя в цивилизацию, неизбежно начинает свертываться, умирать. Это особенно наглядно видно на примере рождаемости. В эпоху затухания культуры рождаемость резко падает. Так падала она в Древнем Риме, в котором даже издавались императорские указы, разрешавшие брать бесплатно пустующие земли, вести там хозяйство, создавать семью. Ничего не помогало: ко второму захвату варварами Рима его население сократилось настолько, что могло все вместиться в город. Варвары лишь ускорили смерть, которая уже почти овладела римлянами. Когда Кортес со своим отрядом высадился в Мексике, народ майя уже вымирал, его культура угасала, население было так малочисленно, что Кортес с небольшим отрядом быстро завоевал всю страну.
В Европе наблюдается неуклонное падение рождаемости, причем именно в высокоразвитых странах. Люди не хотят иметь детей не потому, что они бедные и им трудно прокормить ребенка, но потому, что подсознательно всеми владеет, по Шпенглеру, усталость, душевный надлом и безотчетный страх перед будущим.
Как бы ни относиться к Шпенглеру, к его смелым, иногда чересчур смелым фантазиям, именно они положили начало оригинальной и неповторимой специфике философско-исторических концепций XX в.
В. Д. Губин, В.И. Стрелков
Из книги «Власть истории», 2008
Примечания
[1] Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. Т. 1. С. 126.
[2] Там же. С. 144.
[3] Там же. С. 312-313.
[4] Там же. С. 320-321.
[5] Там же. С. 263.
