Показать все теги
Философия истории является теоретическим выражением исторического сознания человечества. В ней фиксируется некая захваченность людей стихией истории, оформляется своеобразная власть истории над человеком. Впрочем, историческое сознание появилось задолго до возникновения дисциплины, о которой пойдет речь. Представляя собой один из разделов философии, философия истории не возникла одновременно с первой. Термин «философия истории» вошел в оборот сравнительно поздно. Его ввел в 1765 г. Вольтер, опубликовав работу с таким названием. Но хотя феномен философии истории значительно старше обозначающего его термина, эта дисциплина появилась позже и онтологии, и теории знания, и этики. Можно сказать, что философско-историческая рефлексия вовсе не является обязательной составляющей философского отношения к миру. Были целые эпохи в истории мировой, и в частности европейской, философии, когда философско-историческая проблематика оказывалась вне поля зрения абсолютного большинства мыслителей. Таковой, по мнению многих, была античная эпоха. Но были и времена когда философия истории находилась в центре внимания и задавала определяющую форму для философствования вообще. Таким был, например, XIX век для русской философии. Ведь философия для большинства русских мыслителей этого времени, начиная, по крайней мере, с П. Чаадаева, представлялась прежде всего попыткой ответа на вопрос о исторических судьбах человечества вообще и России в частности. Не случайно разделение русских философов на западников и славянофилов (разделение фундаментальное, составлявшее некую специфическую особенность философской мысли именно нашей страны) возникло, главным образом, в связи с противоположными ответами, данными представителями этих направлений в результате осмысления исторического опыта России, разноречивой оценки ее прошлого, настоящего и будущего.
Позднее по сравнению с исконными темами философской рефлексии появление философии истории обусловлено многими обстоятельствами. Философия истории появляется, когда уже существует общая интеллектуальная ориентация человека в мире, когда уже возникает привычка теоретического, обобщающего осмысления реальности, когда уже выработан язык такого рода осмысления. В этом отношении философия истории «приходит на готовое», что, однако, не означает, что она удовлетворяется этим готовым.
Кроме того, для появления философии истории важна изменчивость социального бытия человека. Собственно, предпосылки для возникновения философии истории и реализуются благодаря тому, что человек замечает эту изменчивость, отдает себе в ней отчет. Во времена стагнации, когда время течет почти незаметно, когда нет событий, нет ничего, на чем можно было бы удержать взгляд, споткнуться мыслью, вряд ли может быть и философия истории. Она является дочерью перемен. В эпоху перемен время приобретает упругость. Изменчивость оказывается злобой дня. Жить становится неуютно. Текучесть человеческой жизни делается явной. Историческое бытие превращается в проблему для философа.
Подойдем к вопросу о том, что такое философия истории, с другой стороны. История представляет собой одну из отраслей человеческого знания, причем отрасль достаточно «пожилую». Как известно, титул отца истории принадлежит греку Геродоту, жившему в V веке до н. э. Существование же этих отраслей довольно давно уже было осознано людьми как некая проблема, вернее ряд проблем. Прежде всего это касается знания, приносимого наукой, возможности достижения такового, выявления его специфики, условий его реализации и пределов. Если согласиться с тем, что науки, и философия при всей их смежности суть не одно и то же, то подобные вопросы относятся к компетенции не столько самих наук, сколько философии, в частности особой ее области - философии науки. Последняя возникала в Новое время как форма осмысления ряда наук, которые принято называть точными. Речь идет прежде всего о математике и физике (в частности, такого ее раздела, как механика) в той мере, в какой физика может принять математическую форму, допускает превращение из качественной (античная физика) в количественную дисциплину (физика Галилея, Декарта, Ньютона). Применимость математических методов в той или иной научной дисциплине превратилась в основной критерий их точности, научности, адекватности изучаемому предмету.
Этот критерий казался философам Нового времени (и, в частности, философам-просветителям) универсальным. Соответствовала ли ему история? Пожалуй, нет. Большинство мыслителей XVII-XVIII вв. историю наукой не признавали, во всяком случае ту историю, которая реально существовала в то время. История находилась под подозрением вплоть до конца XIX в. По крайней мере, так обстояло дело в англосаксонских странах с их могучей традицией критической философии. Методы и стиль исторического описания, принятого в его время, критиковал Ф. Бэкон - один из основателей британского эмпиризма. Радикальной же критике традиционное историописание подверг шотландец Д. Юм. Под влиянием этой критики находились (и во многом пребывают до сих пор) многие поколения англоязычных философов, обращавшихся к истории. Важнейшим для этой интеллектуальной традиции был философский вопрос о специфике истории как науки, о том, достижима ли истина в истории, о том, наконец, как работает мышление историка.
На континенте же, особенно в Германии, дело обстояло несколько иначе. При том, что критицизм в отношении к традиционной (большей частью средневековой, схоластической) философии был инициирован континентальными мыслителями (достаточно вспомнить француза Р. Декарта), великие метафизические системы оказались ко двору в Европе XVII в. И хотя в следующем веке французские философы-просветители открыто выступили против метафизики, против «духа систем» в целом (а метафизика представляет в некотором роде кульминацию этого духа, являясь попыткой создания некоей системы систем), в то время вполне выкристаллизовывалась концепция исторического прогресса - теория достаточно метафизическая.
Метафизика применительно к истории означает, говоря в самом общем виде, стремление объяснить все происходящее в истории исходя из единой, всеохватывающей системы первопринципов, позволяющей свести воедино отдельные эмпирически фиксируемые исторические факты, встроить их в единую причинно-следственную цепь, выявить логику исторического процесса, его основные движущие силы, познать «смысл истории», увидеть через анализ прошлого человечества его будущее. Первой моделью метафизики истории традиционно (и во многом оправданно) считают концепцию Августина - мыслителя, как известно, принадлежавшего эпохе патристики, предшествовавшей в интеллектуальном смысле европейскому Средневековью. В Новое время в Европе метафизика истории возродилась в творчестве итальянского философа Дж. Вико (на арабском Востоке она появилась еще раньше благодаря усилиям Ибн-Хальдуна). Вико жил в стране, оказавшейся в то время (конец XVII - начало XVIII в.) на периферии европейского интеллектуального развития. Идеи Вико, во многом опередившего свое время, были восприняты в европейском философско-историческом сознании намного позже. Первой весомо прозвучавшей в Европе попыткой создать философскую картину истории человечества стала концепция И.Г. Гердера, изложенная им в монументальном четырехтомном труде «Идеи к философии всемирной истории человечества» (1784). Кульминации этот проект метафизического объяснения человеческой истории достиг в творчестве Г.В.Ф. Гегеля, попытавшегося в своей «Философии истории», изданной после его смерти, раз и навсегда раскрыть ее секрет.
Таким образом, философия истории реально существует, по крайней мере, в двух ипостасях: в виде либо метафизической модели (иногда говорят - спекулятивной, историософской и даже теологической), либо критической модели.
Эта двойственность отчасти вытекает из двойственности термина «история». Употребляя его, имеют в виду две разные вещи. Под историей понимают исторический процесс, совокупность событий, имевших место в прошлом. Но под ней можно понимать и описание этих событий, т. е. то, что составляет непосредственное содержание науки истории. Итак, история - это и то, о чем говорится, и то, что говорится. Соответственно, и философия истории может обращать преимущественное внимание либо на само течение исторических событий, либо на мышление историка, который эти события пересказывает. Понятно, что, отправляясь от столь разных исходных интерпретаций истории, мы придем к совершенно разным теоретическим дисциплинам. Философия истории есть общее название для двух групп философских проблем - спекулятивных и аналитических. Сказанное не означает, что между этими группами проблем не существует взаимосвязи, что внимание к одной из них исключает внимание к другой. Речь, скорее, идет о теоретических приоритетах, исходных позициях. Так, Гегель, будучи творцом одного из вариантов спекулятивной философии истории, посвятил немало времени анализу того, как историки описывали прошлое. Тем не менее очевидно, что главное внимание немецкий мыслитель уделял не конкретным образцам историописания, а логике истории, которая, согласно Гегелю, открыта как раз философу, а не ученому-историку, являющемуся знатоком эмпирического материала, за которым он не способен увидеть структуру истории как таковой именно в силу преимущественной ориентации на конкретные исторические факты.
Остановимся немного подробнее на тех проблемах, которые составляют предмет преимущественного интереса этих двух вариантов философии истории. Начнем с критической (аналитической) модели. Тут можно выделить несколько основных проблем. Первая: что есть история как наука и как она соотносится с другими научными дисциплинами? Эта проблема в свою очередь предполагает выяснение того, является ли история идентичной по своим методам, целям и результатам другим наукам или нет? История давно уже не ограничивается только сбором эмпирического материала, т. е. описывает не только то, что случилось в прошлом, но и то, почему это произошло. Историк вводит описываемое событие в рамки некоторой цепи событий. История не просто запись прошлых событий, но осмысленнная запись[1]. Как и благодаря чему возможно это соединение? Некоторые теоретики истории (но далеко не все) считали, что в историописании эмпирические факты соединяются точно так же, как и факты в естественных науках, а именно посредством подведения того или иного факта к некоему общему принципу или закону. Этот закон и оказывается в конечном счете той причиной, общим условием, благодаря которому появился на свет и данный факт, и возможность объединения этого факта с другими. Подобная точка зрения предполагает, что у историка имеется некий набор общих законов (генерализаций), пользуясь которыми он может объяснить любые исторические факты, придать им смысл. Примерно так понимали задачи историописания и его практику позитивисты XIX в. Для них существовали лишь науки вполне развившиеся и не вполне развившиеся. По сути же всякая наука представлялась им одной и той же практикой, отличавшейся лишь направленностью на стороны действительности. С этой точки зрения признавалось, что существуют как законы истории, так и законы природы. Цель историка заключалась в выявлении этих законов и наполнении их эмпирическим содержанием, историческими фактами.
Однако на практике исторические исследования плохо вписывались в данную схему. Историка в неменьшей мере, чем события повторяющиеся, т. е. события, которые можно подвести под общий закон, интересовали события уникальные, неповторимые, т. е. выбивавшиеся из общего ряда. В отличие от теоретиков истории практиковавшие историки прекрасно знали, что одно историческое событие почти никогда не повторяет другое событие, что уникальность встречается чаще, чем повторяемость, что важнейшая цель историописания - выявить эту уникальность. Это говорило, помимо всего прочего, о том, что история - это особая наука, которую можно и нужно сопоставлять с естественными науками, но которую нельзя редуцировать к последним, не утратив при этом чего-то самого в ней важного.
Другой важнейшей проблемой в этом ряду является проблема истины в историописании. Что такое исторический факт? В каком смысле утверждения историка истинны или ложны? Может быть, самое удивительное в истории состоит в том, что факты, которыми занимается эта наука, относятся к прошлому, т. е. к вещам, недоступным для непосредственного чувственного восприятия, которые нельзя прямо подтвердить или опровергнуть. Этим история радикально отличается от естественных наук, в которых, как правило, возможна ситуация, когда некий чувственно воспринимаемый факт, подтверждающий либо опровергающий ту или иную теоретическую посылку, может быть непосредственно воспроизведен в опыте. Подобных очевидностей история в принципе не знает. Прошлое нам не дано непосредственно, и у историка нет возможности сделаться очевидцем того или иного события. Мы не можем проверить утверждение историка, просто посмотрев, как обстояло дело.
Означает ли это, что историка вообще нельзя проверить? Очевидно, нет, ибо, хотя прошлое само по себе нам недоступно, оно оставило какие-то следы, имеющиеся в настоящем, - документы, сооружения, социальные учреждения, монеты и т.п. Всякий уважающий себя историк основывает свои реконструкции прошлого на достаточно прочном фундаменте таких артефактов. Однако эти артефакты также не представляют собой истину в последней инстанции. Они суть инструменты, с помощью которых та или иная реконструкция исторического факта может претендовать на истинность. Но историк не принимает свидетельств, дошедших к нам из прошлого, автоматически. Он по необходимости относится к ним критически. Обращаясь к ним, он всякий раз решает, верить им или нет, опираться на них в своих утверждениях или их отбросить. Исторический факт каждый раз устанавливается. Он никогда не дан[2]. Это касается не только конечных выводов исторического исследования, но и тех положений, с которых историк начинает свою реконструкцию. Историк, основывая свою работу на считающихся достоверными фактах, решает, что же является достоверным.
Но если истина в описании прошлого зависит от того, что мы в настоящем признали в качестве достоверного, то не значит ли это, будто всякая история вообще является историей настоящего, а не прошлого (так считал, например, крупнейший итальянский философ и историк Б. Кроче)? Иными словами, не следует ли признать, что историописание выражает не то, что было раньше, а исключительно то, как это «раньше» видится сейчас, прошлое же остается для нас закрытым.
С проблемой истинности историописания соотносится проблема его объективности. С одной стороны, всякий историк признает необходимость объективности, беспристрастности того или иного своего утверждения. Абсолютное большинство историков станут порицать тех авторов, которые основывают свои выводы касательно прошлого на личных симпатиях и пристрастиях. Критерий беспристрастности исследователя безусловно сближает науки исторические и науки естественные.
Но, с другой стороны, фактом является и то, что между историками существуют весьма серьезные разногласия, причем зачастую по поводу основополагающих вещей. Именно, и прежде всего, исходными позициями, формирующими всю последующую аргументацию, весь выбор свидетельств и документов, различаются, скажем, марксистские историки и историки либеральные, историки католические и протестантские, роялистские и республиканские. Что касается русской истории, то тут достаточно привести спор между норманистами и антинорманистами, сторонниками признания именно варягов, иностранцев в качестве зачинателей государственности в нашей стране, и сторонниками автохтонности основных государственных институтов в древней Руси. Обе эти позиции опираются на свидетельства прошлого, в частности на данные летописей и других письменных источников, на результаты археологических раскопок и т. д. Каждая из этих исходных установок признает себя если и не единственно верной, то верной в основном, по сути своей, а установку своих противников в основе своей неверной.
Для стороннего наблюдателя такие споры могут свидетельствовать о том, что история как наука и в самом деле еще недоразвита. Что тут можно ответить? Действительно, в каком-то смысле историки не только могут быть подвержены влиянию субъективных факторов, но даже и обязаны быть им подвержены. Абсолютная беспристрастность историописания, являясь неким познавательным идеалом науки истории, по-видимому, вообще невозможна. К ней можно стремиться, но ее нельзя вполне достичь. В этом смысле популярные во время перестройки требования к советским историкам описывать прошлое, каким оно было, а не таким, каким его диктовала видеть правившая идеологическая схема, невозможно было осуществить: любой историк смотрит на прошлое из настоящего. Он не может элиминировать себя из реконструкции исторических событий, ибо тогда не будет и самой реконструкции. Многие высказывания историков обусловлены не аргументами, а интересами и желаниями соперничающих политических партий, различных научных школ и т. п. Споры между историками во многом вызваны не тем, истинны или нет их выводы, а тем, желательны они или нет. Более того, в некотором отношении высказывания историков не когнитивны (познавательны), а эмоциональны[3].
Но так можно дойти до того, что история вовсе сольется с пропагандой, а претензии историков на научность окончательно дискредитируются.
Разумеется, никакой историк не согласится с такой перспективой. Трудности в стремлении добиться объективности в описании прошлого, встающие перед каждым исследователем, не означают, что ее вовсе невозможно достичь. Теоретики истории XIX в. (например, немецкий мыслитель В. Дильтей) признавали возможность объективной истории, связывая ее с объективным постижением человеческой природы. Природа человека всегда одна и та же, поэтому мы способны постичь человека прошлого, так как по своей сути он не отличается он нас. Вероятно, сторонники Дильтея слишком упрощали дело, но в их утверждениях был резон. Мы на самом деле не чужие нашим предкам. Другое дело, что эта близость имеет пределы и не исключает фундаментальных различий.
Возможно, следует признать, что объективность, которая достижима в историческом исследовании, отличается от объективности точных наук. В каком-то смысле работа историка похожа на работу художника, по крайней мере в том отношении, что историк, как и художник, не обязан стремиться к обезличенности в выражении. Ему должна быть присуща хорошо аргументированная личная позиция. Без этой ангажированности автора историописания не может быть и истории как науки. Но и художник не только выражает в своем произведении свои эмоции. Искусству также свойственна познавательная функция, только познание это иного рода, чем познание научное.
Еще одной важной проблемой, анализируемой в критической философии истории, является проблема объяснения. Какова природа исторического объяснения? Существует ли какая-либо специфика в историческом объяснении, или же оно принципиально не отличается от того типа объяснений, которые имеют хождение в естественных науках? Рассказывая о прошлом, историк соединяет описываемые события в единую цепь таким образом, чтобы можно было увидеть не только то, как, но и почему они произошли. Этим, в частности, отличается описание прошлого историком от описания хрониста, летописца. Хотя всякое соединение событий в связном рассказе, в том числе и в хронике, явно или неявно предполагает объяснение. Как и в предыдущих случаях, к проблеме исторического объяснения имеются, как минимум, два подхода. Один заключается в том, что научное объяснение едино (в конечном счете оно сводится к подведению частного случая к общему закону) и о науке можно говорить только тогда, когда в ней осуществляется процедура подобного подведения частного к общему. Другой подход признает специфику исторического объяснения, хотя и не исключает того, что и в историописании имеет место указанная выше процедура.
Как уже было сказано, помимо критической философии истории существует спекулятивная философия истории. Последняя возникла намного раньше первой. Многие представители критической (аналитической) философии весьма скептически относятся к моделям истории типа гегелевской, признавая собственно философско-историческим только тот круг проблем, который был описан выше. Спекулятивные построения об истории как процессе, с их точки зрения, произвольны и не могут быть проверены, поскольку основаны не столько на реальных исторических фактах, сколько на воображении их авторов. Действительно, естественно задаться вопросом о том, как можно говорить об истории человечества, находясь в самой истории. Мы ведь не можем судить о ней всей. Мы - исторические существа, действующие внутри нее. Чем она закончится, мы знать не в состоянии, не будучи способными стать вне истории. Кроме того, у нас в распоряжении находятся некоторые данные, касающиеся лишь одной истории - истории человечества, истории жизни на нашей планете. Если бы у нас были данные о разных историях на разных обитаемых планетах, наши претензии на познание истории как таковой имели бы смысл. Но таких данных у нас нет. Разве может ученый-естественник судить о законе природы, основываясь только на эмпирическом факте? Очевидно, нет. Почему история должна быть исключением?
Между тем спекулятивные рассуждения о истории вообще не прекращаются даже в англосаксонских странах -цитадели аналитической философии в целом и аналитической философии истории в частности. Достаточно привести хотя бы недавние концепции истории, предложенные американскими теоретиками Фукуямой (модель конца истории) и Харрингтоном (модель столкновения цивилизаций). При всем относительном своеобразии той и другой они обе достаточно спекулятивны и в этом смысле весьма традиционны.
Что же заставляет мыслителей, несмотря на радикальную и, вообще говоря, обоснованную критику, возвращаться к подобному типу философско-исторических построений? Один из аргументов в пользу такого рода возвращения апеллирует все к той же человеческой природе: человеку свойственна любознательность, стремление узнать бытие в максимальном объеме, в том числе собственное бытие, которое с очевидностью предстает как бытие во времени, бытие меняющееся, становящееся. Ведь это так естественно задаться вопросом об этом становлении, об изменении, которому подвержено все в мире, и человек в том числе. Человеку так свойственно выходить за собственные пределы. Он и человеком-то, может быть, стал потому, что не смог удовлетвориться наличным. Так, возможно, он и выделился из животного цаства. Выглядит каким-то насилием над познавательными устремлениями людей полагание им пределов, оформленное в критическим типе философствования по поводу истории. Правда, не менее естественным, по крайней мере для научно ориентированного мышления, представляется и сомнение в обоснованности тех результатов, к которым приходит человек в стремлении дотянуться до последних пределов исторического бытия.
Говоря о спекулятивной философии истории, следует обратить внимание на неотъемлемо присущий ей поиск общей канвы исторического процесса. Впрочем, выражение «исторический процесс» уже предполагает наше положительное утверждение, что у истории есть определенное течение, направление и цель - внутренне ей присущая, либо положенная ей извне. Спекулятивный философ за пределами
эмпирических фактов, отдельных событий ищет (и всегда находит) такого рода канву. Считается, что она обязательно должна быть, коль скоро история - это не цепь случайностей, не иррациональное нечто, но постижимая умом реальность, интеллигибельная реальность.
Иначе и не может быть. Если история непостижима, в первую очередь недоступна для ума, ее вообще нельзя пересказывать. Нарративность (рассказываемость) истории есть непреложный факт всякого исторического повествования. Действительно, в каком смысле обычно мы употребляем термин «история»? Скажем, в выражениях типа «Ну и попали мы с тобой в историю». Что означает здесь это слово «история»? Вероятно, имеется в виду то, что попавший в историю (можно даже усилить - «вляпавшийся» в историю) вышел за рамки некоего механического бытия, за рамки автоматизма жизни. С ним приключилось нечто, что его разбудило, прервало цепь обыденного. Этот перерыв и, соответственно, превращение участвующего достойны того, чтобы быть упомянутым в разговоре, в рассказе. Происходящее оказывается событием (со-бытием), т.е. чем-то выходящим из ряда вон, а на самом деле чем-то рядообразующим, чем-то создающим не столько новую реальность (она ведь всегда уже есть), но обнажающим эту всегда и вечно присутствующую реальность. История (претерпеваемая, как правило, неприятная, несущая трудности, невзгоды, проблемы) принудительно стучится в сознание человека, слушающего и рассказывающего, заставляет подняться над неизменностью и постепенностью будней. Но рассказываемость истории, ее достопамятность, предопределяющая внимание к ней потомков, да и современников, требует интеллигибельности. История не рассказывается идиотом (не согласимся в этом с шекспировским Макбетом) и не слушается им. Обвинение истории в случайности всего в ней происходящего есть обратная проекция требовательного разума человека, достаточно осторожного, чтобы не принимать на веру в качестве безусловно логичного все, что несет с собой поток временного бытия. Рассказ уже означает структурированность речи. История в значительной мере - квинтэссенция речи, античного логоса. Она открыта тому, кто может понять. Античный мир, космос суть такого рода открытая всем, могущим услышать и понять, речь.
Цель спекулятивной философии истории заключается в том, чтобы найти истинный смысл происходящего, обнаружить значение каждого исторического факта. Эту цель легко подвергнуть критике. Ее критикуют и сами историки, не в последнюю очередь потому, что такие претензии интерпретируются как попытки лишить историков их хлеба. Но проблема смысла истории встает снова и снова, кто бы ее ни поднимал - профессиональный историк или профессиональный философ.
Традиционная спекулятивная философия истории исходила из того, что смысл истории, глубинная логика ее течения, ее цели могут быть объяснены сугубо философскими средствами. История же, как и другие конкретные научные дисциплины, может лишь дать материал для философских обобщений. Не случайно у Гегеля такой тип философствования по поводу истории достиг своей кульминации: для Гегеля философия была наукой наук, квинтэссенцией человеческой мудрости.
Некий новый путь в рамках традиционной парадигмы показал К. Маркс. Он достаточно убедительно продемонстрировал тот факт, что основные движущие силы истории могут быть объяснены из экономических условий, определяющих человеческое существование. Упор на экономические факторы сделал очевидной иллюзорность традиционного представления об особой, предпочтительной позиции философии как единственного инструмента (если не считать божественного откровения, конечно) для познания универсальной истины по сравнению с методами и данными частных наук. Была выявлена причинность особого рода и создана теория истории, которая отсылала исследователя в его поиске конечных оснований исторического процесса к самой же истории (в данном случае к экономической истории). Традиционная философия истории оказалась как бы не у дел. Она стала не нужна для науки истории, как в целом не нужна философия науки для того, чтобы обосновывать причинно-следственные связи в науках о природе. Но парадоксальным образом теория истории Маркса, несмотря на те возможности, которые она открывала для интерпретации исторических процессов, была образцом вполне традиционной спекулятивной философии истории. Во всяком случае только в том отношении, в каком признавалось (и самим немецким мыслителем и, в особенности, его рьяными последователями), что экономические факторы не просто наиболее важны для объяснения некоторых эмпирически фиксируемых исторических ситуаций, но и в том, что они должны рассматриваться в качестве базовых элементов всякой исторической ситуации. Эта позиция означала уже не только эмпирическую гипотезу, но и некую догму, универсальную посылку, из которой следует исходить всякому историку в анализе любого исторического события. У Маркса такая метафизичность особенно заметна в ранних произведениях типа «Манифеста коммунистической партии». В дальнейшем и Маркс, и особенно его ближайший соратник и комментатор Ф. Энгельс оказывались все менее категоричными и все более осмотрительными в материалистической интерпретации истории. Исторический материализм, разработанный Марксом на основе его работ, был философией в той мере, в какой его исходные тезисы рассматривались в качестве необходимой истины, которую никакой будущий исторический опыт, никакое течение событий не смогут отменить или поставить под сомнение. Важным в данном случае было не столько то, что марксизм представлял собой некую теоретическую конструкцию, описывавшую историю в целом, так как такого рода теоретичность необходима для любого исторического исследования (более того, обнаружение новой группы экономических факторов, определявших исторический процесс, объективно расширяло исследовательский горизонт), сколько то, что, одной рукой открывая перспективы для теоретической самостоятельности историков, марксизм другой рукой их же и закрывал.
Иногда спекулятивную философию истории называют субстанциальной, имея в виду, что ее основной целью является изучение субстанциальных, т. е. бытийных, оснований человеческой жизни. «Объектом философского рассмотрения становится тот или иной сегмент исторической жизни человечества или всемирная история в целом»[4]. Для подобного обозрения истории важнейшей предпосылкой является возможность структурировать, упорядочивать ее, что связано с выделением в историческом процессе тех или иных законов. Эти законы касаются как отдельных этапов истории, так и ее в целом. При этом на первый план могут выходить природные (географические, биологические и даже геологические) предпосылки общественного бытия, а также предпосылки собственно человеческие, т. е. обусловленные стремлением людей осуществить свои социальные, культурные, индивидуальные цели, когда история человечества оказывается результирующей от совокупности множества отдельных воль и личных историй. «Еще одна задача философии истории продиктована стремлением осуществить какое-то хронологическое и процессуальное членение исторической жизни. Расчленение истории на эпохи, этапы, стадии и другие относительно замкнутые в содержательном отношении сегменты позволяет изобразить ее как упорядоченный процесс, каждый отрезок времени которого обусловлен в значительной мере предыдущими и в свою очередь играет известную, а то и определяющую роль в том, какими будут последующие времена, каким будет будущее»[5].
Структурирование истории, как и выявление ее отдельных этапов обычно предполагает определение общей конфигурации исторического процесса, описание ее универсальных контуров. Возможных конфигураций в истории философской мысли было выявлено не так уж много. История может принимать форму круга, линии (прямой или извилистой, идущей вверх от менее совершенного состояния к более совершенному или, наоборот, от более совершенного к несовершенному) либо спирали. История может представляться идущей из одного источника, но в разных, независимых друг от друга направлениях. Она может мыслиться движущейся в едином русле, воспроизводящей в разные времена одни и те же этапы, одинаковые повороты, с неизбежностью замещаемые другими этапами. История может описываться либо как прогрессивное поступательное движение человечества в целом и его отдельных (особо в историческом плане продвинутых) представителей, либо как движение регрессивное, обозначающее нисхождение человека от некогда существовавшей высшей точки ко все большей и большей степени деградации, либо, наконец, как топтание на одном месте, предполагающее локальные взлеты и падения, но в целом повторяющее одно и то же, те же самые структуры и этапы.
Обнаружение (как правило, это принимает характер навязывания некоей теоретической конструкции живой исторической действительности) таких «фигур» истории полезно и необходимо для теоретической реконструкции бытия человека в мире и во времени в той мере, в какой оно позволяет соединить общее с частным, общую логику событий с каждым из них. Оно полезно и потому, что позволяет описать особенность связи прошлого, настоящего и будущего. Оно вообще делает возможным как бы обслуживание будущего, поскольку человек не может жить только настоящим. Его отличительной чертой является неизменное проецирование себя вперед во времени. Подобное связывание будущего с настоящим невозможно без представлений об универсальной «фигуре» истории. Последняя необходима и для придания смысла всему, что происходит с человеком. Людям невыносимо жить в бессмысленном мире. Впрочем, такая действительность и не заслуживает названия «мир». Человек видит в реальности то, что соответствует его представлениям о ней, то, что отвечает его предшествующему опыту, воспитанию, образованию, культурному кругозору. Человеку чрезвычайно трудно жить в хаосе, ибо жизнь людей есть бытие со смыслом. История и отвечает этой фундаментальной потребности человека.
Спекулятивная философия истории всегда обусловлена некоей общефилософской позицией ее автора. В зависимости от того, какова эта позиция, оформляется и представление о собственно истории. Для религиозно ориентированного философа, например, достаточно естественным (хотя это обстоятельство и не является обязательным) выглядит вписывание исторического процесса в некий общий божественный промыслительный контекст. Так, божественным промыслом обусловливали историю мыслители Средневековья, как христианские, так и мусульманские. Для многих из них история служила неким антропологическим ответом на божественные требования, благодаря которым выкристаллизовывалась человеческая сущность. Она казалась, с одной стороны, искуплением и очищением отдельного индивида и человечества в целом, а с другой стороны, повторяющимся актом восхваления Бога-творца.
Для философа, мыслящего более светски, секуляризированным оказывается и существование человека во времени. Оно представало как борьба наделенного сознанием человека с бессмысленной, косной природой, как движение человека с своему освобождению, прежде всего от оков сугубо природного бытия, от чисто природной необходимости. Для французских философов-просветителей, например, одним из фундаментальных прорывов к новой, подлинной, как они полагали, картине мира было соотнесение исторического процесса исключительно с человеческими качествами, с природой человека и тем самым придание истории автономности, а значит, и обоснование возможности ее познать. Одно дело, когда история зависит от Божественных воли и разума (едва ли человек в состоянии хотя бы приблизиться к их постижению), и совсем другое, когда история увязывается лишь с человеческими способностями. Именно история и становится прозрачной для человеческого разума - человек сам ее и творит. Но тогда не только и не столько прошлое открыто людям. Им доступно их будущее (и не просто доступно для познания). Оно становится предметом прямого действия. Человек с такой моделью всемирной истории в состоянии конструировать удовлетворяющее его лучшее будущее. Не случайно человечеству так пришелся по душе марксизм. Его философия истории предоставляла возможность конструирования такого «светлого будущего». В этом смысле марксизм оказался кульминацией просвещенческого проекта. Насколько реальным был подобный проект - это другой вопрос.
Этот проект явил собой некий предел исторического оптимизма. Правомерно задать вопрос, насколько он оказался оправданным. Не стал ли конкретный исторический опыт, связанный с неудачей просветительской модели истории, основанием для преобладания критического типа философии истории над спекулятивным? Так или иначе, создание философии истории - это открытый процесс. Вряд ли можно всерьез говорить о конце философии истории. И разговоры о конце истории только подтверждают бесконечность философии.
В. Д. Губин, В.И. Стрелков
Из книги «Власть истории», 2008
