Показать все теги
В современных социальных науках и истории существуют четыре группы теорий, которые по-разному объясняют основные законы возникновения, дальнейшего изменения, а иногда гибели сложных человеческих систем. Первая группа - это различные однолинейные теории развития или эволюции (марксизм, неоэволюционизм, теории модернизации и др.). Они показывают, как человечество прошло длинный путь от маленьких групп примитивных охотников к современному постиндустриальному мировому обществу. Вторая группа - это теории цивилизаций. Сторонники этих теорий считают, что единой мировой истории нет. Есть сгустки активности культуры - цивилизации. Цивилизации подобно живым организмам рождаются, живут и умирают (Данилевский 1871; Тойнби 1991; Шпенглер 1998; Сорокин 2000 и др.).
Промежуточное место между этими двумя полюсами занимают мир-системный подход и многолинейные теории эволюции. Мир системный подход (Wallerstein 1984 etc.; Chase-Dunn and Hall 1997 etc.) подобно однолинейным теориям развития выделяет три модели общества: мини-системы, мир-империи и мир-экономики. Но они рассматриваются не во времени, а в пространстве. Это делает представления об истории более полными. Современные многолинейные теории (Коротаев и др. 2000; Bondarenko, Korotayev 2000а и др.) постулируют, что существует несколько возможных вариантов трансформации политических систем. Одни из них предполагают развитие иерархических структур, например, от вождества к национальному государству, другие - усложнение общинной организации без появления бюрократии (например, греческие полисы), третьи подразумевают сохранение в определенных экологических условиях племенной системы.
По сути, речь идет о различных измерениях мировой истории, которая разворачивается сразу в нескольких плоскостях. Каждое измерение отражает на своей координатной сетке соответствующие параметры жизнедеятельности социальных систем. Однако каждая из перечисленных парадигм далеко не полностью передает особенности изучаемого явления. Только в совокупности эти теории могут объяснить нам то или иное социальное явление в исторической перспективе. Важно отметить, что даже противоположные теории могут не исключать друг друга, а отражать важные структурные параметры изучаемого объекта.
В этой книге речь идет, главным образом, об эволюционистской интерпретации исторического процесса в ее многолинейной вариации. При этом большинство авторов рассматривает кочевой мир как особую альтернативу социальной эволюции. Но прежде чем обратиться к данной проблеме, необходимо ответить на более общий методологический вопрос об альтернативности в эволюционных процессах. Ниже мы попытаемся показать, как решается эта проблема в современной социальной антропологии и истории.
Эволюция и альтернативы
Существует несколько самостоятельных подходов к изучению социальной эволюции. Каждый из них представлен рядом теорий. Их рассмотрение потребовало бы отдельной монографии. Поэтому здесь мы остановимся только на наиболее актуальной для проблематики данной книги схеме - соотношении однолинейного и многолинейного подходов.
Линия одномерна. Поэтому представляется вполне возможным говорить о линии или о траектории эволюции (линии развития) отдельного общества. Однако если мы говорим о линии эволюции значительного числа обществ, это будет оправдано только в том случае, если соблюдается хотя бы одно из двух ниженазванных условий.
1) 0 единой линии социальной эволюции можно говорить, если мы применяем один- единетвенный критерий эволюции (которая в таком случае обычно отождествляется с развитием и/или прогрессом). Такой подход, очевидно, не выдерживает никакой серьезной критики, но, тем не менее, иногда применяется. Например, наиболее распространенная в настоящее время однолинейная трехчленная схема, постулирующая существование универсальных стадий присваивающего, аграрного и индустриального хозяйства (к которым зачастую добавляется постиндустриальная стадия), кажется просто-напросто результатом последовательного применения одного-единственного технологического критерия. Другая однолинейная эволюционистская схема такого рода восходит к Гегелю и опирается на последовательное применение одного-единственного "критерия свободы" (при этом, едва ли не при "оруэлловском" понимании самой "свободы") - в России попытки ее использования предпринимались еще в 1960-е годы (Поршнев 1966: 190-201). Однако это отнюдь не единственная и не основная форма однолинейного эволюционизма, ибо в настоящее время практически никто не настаивает всерьез на возможности применения од ного-единственного эволюционного критерия. Поэтому ниже мы сосредоточимся на втором условии, которое могло бы оправдать однолинейный эволюционизм:
2) О единой линии социальной эволюции можно было бы вполне обоснованно говорить, если бы существовала полная, стопроцентная корреляция (или, другими словами, функциональная зависимость) между всеми основными одномерными показателями социальной эволюции. Даже если бы нашлось всего лишь одно исключение, уже в этом случае, строго говоря, однолинейная схема искажала бы реальность, и следовало бы вести речь не о линии, а о плоскости эволюции. В реальности же ситуация обстоит несравненно более драматическим образом - нет ни одной пары значимых эволюционных показателей, между которыми наблюдалась бы стопроцентная корреляция, функциональная зависимость. По крайней мере, более чем за столетие активных поисков подобных корреляций ни одной реальной функциональной зависимости между какими-либо социо-эволюционными показателями обнаружено не было (см., например: Levinson, Malone 1981; Ember, Levinson 1991). Уже из этого очевиден тот факт, что в реальности речь может идти не о линии, даже не о плоскости или трехмерном пространстве, но лишь о многомерном пространстве-поле социальной эволюции.
И все же остановимся несколько подробнее на той версии однолинейного эволюционизма, которая сохраняет свое определенное влияние вплоть до настоящего времени как в отечественной, так и в зарубежной науке. Речь идет о марксистском однолинейном эволюционизме. Действительно, мысль о наличии стопроцентной корреляции (функциональной зависимости) между всеми основными эволюционными параметрами была сформулирована Марксом предельно четко:
Возьмите определенную ступень развития производственных сил людей, и вы получите определенную форму обмена и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организации семьи, сословий или классов, — словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите
определенный политический строй (Маркс 1846: 530).
В действительности ни одному из значений любого из вышеназванных параметров не соответствует однозначно значение другого параметра. Можно взять определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и получить самые разные типы общественного строя, организации семьи, сословий или классов. Например, африканские охотники-собиратели хадза и сан (бушмены) Калахари, с одной стороны, и охотники- собиратели Центральной Австралии, с другой стороны, находятся на одной и той же "ступени развития производства, обмена и потребления", однако с точки зрения "организации семьи" они находятся едва ли не на противоположных полюсах эволюционного спектра. Если семья хадза или бушменов характеризуется равноправным положением женщины, то среди австралийских аборигенов положение женщин является исключительно неравноправным, при этом уровень их неравноправия по многим параметрам превосходит таковой у подавляющего большинства всех известных науки обществ (включая и сложные стратифицированные общества) - ср., например, Woodburn 1972; 1982; Whyte 1978: 49-94; Артемова 1987; 1993; Ariemova 2000 и др.).
Или, скажем, средневековые общества "Большой Ойкумены" (пояса развитых цивилизаций Евразии и Северной Африки) находились на принципиально одной ступени развития материальных производительных сил (как это было убедительно показано, например, В.П. Илюшечкиным [1990 и др.]). Но мы находим в них, к примеру, различные виды связи специализированного ремесла и земледелия, от почти полного господства товарно-рыночных отношений в некоторых западноевропейских обществах (Северная Италия, Южная Германия, Нидерланды и др.) до преобладания форм государственно- распределительных (в частности, в городском ремесле фатимидского Египта) или общинно- реципрокных (в "сельском секторе" Северной Индии) - см., например: Алаев 1981: 67-71. Это не значит, что развитие по двум данным параметрам никак между собой не связано. Определенная закономерность здесь, безусловно, присутствует, но она проявляет себя в виде именно не очень жесткой корреляции. Нетрудно показать, что то же самое относится и ко всем остальным постулированным Марксом функциональным зависимостям: продемонстрировать, что во всех случаях речь может идти лишь о не очень жестких корреляциях. Соответственно любые однолинейные модели в таких случаях оказываются в конечном счете абсолютно неприемлемыми.
Однолинейные схемы плохо объясняют и специфику кочевых обществ. Необходимо отметить, что для марксистской теории исторического прогресса, номадизм стал таким же "крепким орешком", что и "азиатский способ производства". Как интерпретировать неподвижный, подчас застойный номадизм в рамках однолинейной периодизации пяти способов производства? Как, исходя из диалектического принципа соответствия "базиса" и "надстройки", объяснить возникновение, расцвет и гибель степных империй? Экономический "базис" кочевых скотоводческих обществ оставался неизменным: у современных масаев и арабов он такой же, что и у древних хунну и скифов. Однако если экономический "базис" не менялся, то и "надстройка" должна была бы оставаться неизменной. В то же время "надстройка" кочевых обществ в отличие от "базиса" не сохраняла своего постоянства в. Номады то создавали гигантские степные империи, то распадались на отдельные ханства или акефальные линиджные образования, а это противоречило принципам марксистской теории (Gellner 1988: 93-97, 114).
Защитники теории кочевого феодализма и "пятичленной" схемы формаций попросту закрыли глаза на различие возможностей и пределов роста между кочевыми и земледельческими обществами, тем самым существенно завысив уровень развития "базиса" номадизма. Так возникло ошибочное деление на "ранних" (древних дофеодальных и рабовладельческих) и "поздних" (средневековых феодальных) кочевников, хотя древние и средневековые империи номадов были гораздо больше по численности населения и сложнее в организационной иерархии, чем ханства и племенные конфедерации Нового и рубежа Новейшего времени.
Сторонники концепции предклассового развития номадов выступили с критикой теории кочевого феодализма. Как истинные творческие марксисты, они опирались на главный постулат теории К. Маркса - о детерминирующей роли материального производства. Поскольку уровень развития "базиса" номадов практически не изменился с течением длительного времени, то первобытный, догосударственный "базис" кочевых обществ должен был предполагать и первобытную "надстройку". Следовательно, утверждалось, что номады в общественной эволюции достигали, самое большее, позднепервобытной ("дофеодальной", "предкласеовой" и т. д.) стадии.
Подобный подход, несомненно, явлся шагом вперед, поскольку большинство обществ номадов действительно не имело никакого отношения к феодализму. Об этом, в частности свидетельствуют даные кросс-культурных исследований (Коротаев 1991:157, табл. XI). Однако вывод о предклассовой сущности номадизма в ряде кочевниковедческих теорий привел к занижению уровня развития "надстройки" ряда пасторальных обществ - степных империй. Эти империи также были объявлены предгосударственными и, в соответствии с диаматовскими категориями "случайного и необходимого", обозначены как временные и эфемерные образования. Но настолько ли эфемерными выглядят кочевые империи, в частности, в сравнении с тоталитарными государствами XX столетия?
Альтернативность в эволюции
У же при анализе в первом приближении все многообразие путей эволюции можно свести к двум сущностно различным, но во всемирно-историческом масштабе равноценным и одинаково магистральным группам гомологических рядов, ибо любое общество строится по принципу иерархическому (вертикальному, недемократическому) или же гетерархическому (горизонтальному, демократическому). Это фундаментальное различие между социумами, в том числе одноуровневыми, вероятно, коренится в природе приматов (см.: Бутовская и Файнберг 1993; Бутовская 1994) и проходит красной нитью через всю социально- политическую историю человечества от так называемых "неэгалитарных" и "эгалитарных" раннепервобытных, сообществ (Woodburn 1982; Khazanov 1985: 91-95; Артемова 1993; Artemova 2000; Казанков 2000) до современных тоталитарных монархий и республик (см.: Bondarenko, Korotayev 2000а:6-8). Следовательно, степень социально-политической иерархизированности общества не является верным критерием оценки уровня его развития, хотя и выдается за таковой сторонниками однолинейных концепций социальной эволюции.
С одной стороны, вопреки марксистским, эволюционистским и неоэволюционистским взглядам, не все ранние человеческие сообщества были эгалитарными, и процесс эволюции не сводился к появлению и последующему нарастанию социально-политической иерархии. Напротив, социальное неравенство существует в человеческом обществе изначально (Dahrendorf 1970; Rousseau 1985; Trigger 1985; Геллнер 1992; Artemova 2000; Schweitzer 2000; Крадин 2001в и др.). С другой стороны, опять же вразрез с постулатами вышеупомянутых теорий, можно привести немало примеров сложных неиерархических обществ, в совокупности образующих эволюционный ряд, альтернативный чрезвычайно широко распространенной в современной науке однолинейной схеме форм-стадий социально- политической организации "локальная группа - племя (или независимая община) -
вождество - сложное вождество - государство" -.
А ведь критерий построения этой до 1990-х гг. едва ли не канонизированной схемы (см.: Березкин 1995; Коротаев 1995; Классен 2000; Claessen 2000 и др.) - нарастание иерархичности от этапа к этапу, т.е. степень иерархизированности социума выдается за главную и по сути дела единственную "лакмусовую бумажку" уровня его развития. Как писала несколько лет назад Э.М. Брумфил,
сопряжение [ащиалъно-политимеской] дифференциаций с иерархией столь крепко в наших умах, что требуется огромное интеллектуальное усилие даже для того, чтобы представить, какой могла бы быть дифференциация без иерархии (Brumfiel 1995:130).
Само существование сложных, но не иерархически организованных обществ, как правило, если и признается (например, в рамках такого неоэволюционистского течения, как холокультурализм), то считается исторической случайностью, аномалией. Подобные социумы провозглашаются способными достигать лишь невысоких уровней сложности, им отказывается в возможности обретения внутренней стабильности (Tuden, Marshall 1972:454-456).
В то же время на последующих уровнях анализа становится ясно, что дихотомия "иерархически (вертикально, недемократически) организованное общество - социум, выстроенный гетерархически (горизонтально, демократически)" отнюдь не сверхжесткая. С одной стороны, несомненно, что в действительности в системе функционирования любого общества могут быть выделены и вертикальные (господство - подчинение), и горизонтальные (равноправные) связи (Smith 1985; Blanton 1998; Marcus, Feinman 1998:11 и др.). Таким образом, в действительности, любое общество, даже самое "эгалитарное", иерархично. Социумы, обозначенные здесь как "гетерархические", на самом деле также обладали внутренней иерархией. С другой стороны, по ходу истории общества оказываются в состоянии радикально менять модель своей социально-политической организации, в процессе усложнения превращаясь из иерархических в гетерархические или же, наоборот, - из демократических в недемократические (Crumley 1988: 164-165; 1995: 4; Bondarenko, Korotayev 2000а; Dozhdev 2000; Крадин 2001 и др.). Однако также известно немало случаев сохранения обществами прежнего уровня сложности и интегрированности при переходе с
одного эволюционного ряда в другой/
Следует отметить, что переход от более иерархичной структуры к менее иерархичной при условии не понижения меры приспособленности организма к окружающей среде не рассматривается как признак его деградации, регресса и в современной биологической теории эволюции. Заложивший ее основы А.Н. Северцов назвал этот вид эволюции "ароморфозом" (Северцов 1949; 1967).
И государство как таковое, даже раннее государство, не универсально: история знает общества, которые, с одной стороны, не были государственными, а с другой стороны, не уступали государствам в степени социокультурной сложности и уровне развития всех подсистем, в способности адекватно отвечать на серьезные "вызовы" среды. То есть общества, о которых здесь идет речь, представляют воплощения альтернативных государственному "проектов" социально-политической эволюции.
Бесспорно, из всех типов обществ, альтернативных государству, ярчайший след в истории и культуре человечества оставили греческий полис, а также подобная ему римская цивитас. Едва ли у кого-то когда-либо возникали сомнения в высоком, не уступающем государственному уровне развития многих полисов и цивитас, в особенности классического периода. Однако и мысль, время от времени высказывавшаяся с давних пор, - о негосударственном характере этой формы социально-политической организации, - как представляется, ныне получила обоснование благодаря трудам ЕМ. Штаерман и М. Берента (Штаерман 1989; Berent 1994; 2000; Берент 2000 и др.). И это притом, что, опять же вопреки весьма распространенному в науке мнению, полис как форма социально-политической организации был известен далеко за пределами античного мира - и в географическом, и в хронологическом отношении (Агларов 1988; Коротаев 1995; Бондаренко 1998; Бондаренко, Коротаев 1999 и др.).
Греческого полиса и римской цивитас - одного из источников и первооснов современной Западной цивилизации - уже было бы достаточно для того, чтобы важность исторического и культурно-антропологического изучения феномена сверхсложных, но не государственных социумов оказалась осознанной исследователями, а сами социумы такого рода не относились к "боковым линиям" (Гринин 2001) процесса политогенеза. Но в контексте проблемы не универсальности государства, в качестве альтернатив ему можно упомянуть, скажем, и такие своеобразные общества, как туарегов Сахары XIX в., исландцев до середины XIII в. или Казачье Войско до конца XVII столетия. Примеры в данном случае можно было бы приводить еще довольно долго. И полис, и цивитас, и социально-политические образования туарегов, исландцев, казаков были организованы демократически. Таким образом, возможно рассмотрение как альтернативных друг другу эволюционных путей, ведших общества к политической централизации и отделению власти от народа, и путей, обусловивших существование социумов, основу которых составляло развитие демократических общинных начал и институтов самоуправления.
Однако и эта схема, как и та, однолинейная, что уже давно утвердилась в науке, есть лишь идеальные логические модели. Вовсе не в каждом конкретно-историческом случае - не в каждом обществе на протяжении всего периода его существования - та или иная из этих схем реализуется в полном объеме и без пересечений с другим эволюционным рядом (см. Blanton 1998). Так, данные по Бенину XIII-XIX вв. показывают, что не только гетерархические, но и иерархические общества, достигая очень высокого (несопоставимого с характерным для сложного вождества) уровня развития и социокультурной сложности, будучи в большой степени политически централизованными, могут так никогда и не трансформироваться в государство. Бенинский материал свидетельствует и о том, что автономность общины не является гарантией движения социума по неиерархическому пути эволюции. С другой стороны, традиционная схема не предполагает существования общинной автономии при недемократичности надобщинных институтов и общей иерархичности общественно-политической системы социума. Однако именно такая ситуация сложилась в Бенине (см. Бондаренко 1995; 2000; Bondarenko 2000 и др.). В целом же характер того или иного сложного общества, как представляется, в большей мере определяется не тем, как соотносятся локальный и надлокальные уровни организации общества, а спецификой локального (субстратного) института - общины (Бондаренко 2000; Бондаренко, Коротаев 1999; Bondarenko, Korotayev 2000а; 2000b; 2001).
Итак, альтернативность по отношению друг к другу характеризует не только две основные макрогруппы человеческих сообществ - социумы иерархические и гетерархические. Альтернативность существует и внутри каждой из них. В частности, на высшей ступени сложности и интегрированности социально-политической организации государство (по крайней мере, в доиндустриальном мире) "конкурирует" не только с неиерархическими системами институтов (например, с полисом), но и с некоторыми формами общественной организации, не менее иерархичными, чем оно само. Одним из примеров здесь, безусловно, может служить в высокой степени и весьма жестко политически иерархизированное, территориально крупное, могущественное политическое образование зулусов первой половины XIX в. (Gluckman 1940; Ritter 1955; Service 1975:104-116).
Альтернативу государственным могут составлять и общества с глубоко разработанной жесткой кастовой системой (Quigley 1999:114-169; Kobishchanov 2000:64). Кстати, и в демократической части спектра типов социально-политического устройства гражданские общины-полисы имеют альтернативы не только в виде иерархических систем институтов, но и в лице уже упомянутых исландской, казацкой, а также некоторых других общественных моделей.
А что же кочевники? В какую из перечисленных альтернатив вписываются они? Или, может быть, для них был характерен свой, самостоятельный путь эволюции?
Кочевая альтернатива
Социальная эволюция кочевников скотоводов изучена хуже, чем общие аспекты социальной эволюции. В трудах зарубежных теоретиков модернизации и неоэволюционистов проблема эволюции кочевников-скотоводов не является широко обсуждаемой. В обобщающих эссе главное внимание уделено процессам роста аграрных культур и цивилизаций (Sendee 1962; 1975; Polanyi 1968; Adams 1975; Johnson and Earle 1987; Sanderson 1995 и др.). Редкие авторы включали кочевников в свои схемы культурной интеграции (Sahlins 1968; Lenski 1973; Hallpike 1986). Пожалуй, единственное исключение - книга Л. Крэдера (Krader 1968) о происхождении государства.
Большее внимание этой проблеме уделили марксистские антропологи в ходе так называемой дискуссии о "кочевом феодализме" (подробнее об этой дискуссии см.: Федоров- Давыдов 1973; Хазанов 1975; Марков 1976; 1998; Першиц 1976; Коган 1981; Хал иль Исмаил 1983; Khazanov 1984; Попов 1986; Gellner 1988; Bonte 1990; Крадин 1992; Масанов 1995; Васютин 1998 и др.). Дискуссия прошла несколько этапов. До середины 1930-х годов были высказаны практически все основные точки зрения на природу кочевых обществ (от первобытнообщинной до развитой феодальной). После 1934 г. в советской науке утверждается так называемая теория "кочевого феодализма". Было выдвинуто несколько версий этой теории, но постепенно возобладало упрощенное сталинское понимание "степного феодализма". С середины 1950-х годов вновь предлагаются новые интерпретации феодализма у номадов, согласно которым главным средством производства в степных обществах являлся скот. В годы "оттепели" появились и другие точки зрения.
Постепенно сформировалась богатая палитра мнений об общественном строе кочевников скотоводов: одни ученые считали, что кочевники самостоятельно могли подниматься только до предгосударственного уровня развития, тогда как другие полагали, что наиболее крупные объединения степняков имели оформившийся раннегосударственный характер.По мнению третьих, номады достигали стадии феодализма; четвертые же отстаивали тезис об особом, "номадном", способе производства.
В последнее десятилетие эта дискуссия продолжалась в основном в русскоязычной литературе (подробнее см.: Крадин 2001а; 20016). При этом в ней в той или иной степени нашли отражение все высказывавшиеся ранее точки зрения. Однако наиболее активными оказались попытки обосновать особый путь развития обществ кочевников-скотоводов. Предмет дискуссии сконцентрировался вокруг вопроса о том, что является основой специфичности номадизма:внутренняя природа скотоводства, являющаяся основой так называемого номадного способа производства или же особенности внешней адаптации кочевников к земледельческим "мир-империям". В то же время в условиях преодоления формационного монизма совершались попытки рассмотрения кочевничества с точки зрения цивилизационного подхода, проявилось стремление обосновать существование в истории особой "кочевой цивилизации".
Совершенно очевидно, что кочевники скотоводы создавали самые разнообразные по степени сложности формы политической организации. Наименее сложные из них можно обнаружить, например, у африканских нуэров. Это сегментарные деревенские и линиджные фракции, объединенные отношениями реального и фиктивного родства в рыхлые неструктурированные образования численностью до нескольких десятков тысяч человек. Такие объединения не имели никаких общих органов управления. Единственная политическая фигура- "вождь в леопардовой шкуре", выполняющий посреднические функции в случае возникновения конфликтов (Эванс-Причард 1985).
Более сложная племенная модель была характерна для многих кочевников скотоводов Северной Африки и Евразии (арабов, туарегов, пуштунов и др.). Их племена делились на роды (кланы), которые в свою очередь дробились на более мелкие родственные подразделения вплоть до небольших общин или домохозяйств. Власть вождей была невелика. В их обязанности могли входить организация военных походов и распределение добычи, руководство перекочевками, разрешение споров по поводу территорий, угона скота, нарушения обычаев, членовредительства и убийства. Вожди не обладали иной возможностью воздействовать на соплеменников, кроме как силой убеждения, авторитетом или, наконец, угрозами применения своих магических способностей. У одних номадов (белуджей, туарегов) вожди занимались отправлением всех функций, у других же существовало разделение на гражданских и военных вождей (арабы бедуины).
Следующая по степени сложности модель политической системы, вождество - стратифицированное общество, основанное на иерархии и неравном доступе к ресурсам (подробнее см. Service 1962; 1975; Carneiro 1981; Earle 1987; 1991; Крадин 1995; Redmond 1998; Beliaev et al. 2001). Политии такого рода описаны, в частности, в данной книге, в разделе А.А. Казанкова. Он отмечает у некоторых групп тсвана наличие вождеств с численностью населения несколько десятков тысяч человек во главе с наследственными вождями кгоси. Вождь олицетворял единство и благополучие социума, совершал важнейшие ритуалы. Ему подчинялись военные отряды, состоявшие из молодых воинов. В обществе существовало генеалогическое и возрастное неравенство, имущественная стратификация, основанная на количестве скота, патронажно-клиентные отношения саунного типа.
С точки зрения антропологических теорий социальной эволюции, ключевым является вопрос о том, могли ли кочевники создавать собственную государственность. В мировой науке имеется две наиболее популярные группы теорий, призванных объяснить процесс возникновения государства: "интегративная" и "конфликтная" (Fried 1967; Service 1975; Claessen and Skalnik 1978; 1981; Cohen and Service 1978; Haas 1982; Gailey and Patterson 1988; Павленко 1989 и др.). Однако ни с той, ни с другой точки зрения нельзя считать, что государственность была для кочевников внутренне необходимой. Все основные экономические процессы в скотоводческом обществе протекали в рамках отдельных домохозяйств. По этой причине необходимости в специализированном, бюрократическом, аппарате, занимающемся управленческо-редистрибутивной деятельностью, не было. Все политические и социальные противоречия разрешались в рамках традиционных институтов. Сильное давление на кочевников могло привести к откочевке или к применению ответного насилия, поскольку каждый свободный номад был одновременно и воином (Lattimore 1940; Марков 1976; Irons 1979; Khazanov 1984; Fletcher 1986; Barfield 1992; Крадин 1992; Масанов 1995 и др.).
Нужда в объединении кочевников возникает только в случае войн за природные ресурсы, организации грабежей земледельцев или экспансии на их территорию, при установлении контроля над торговыми путями. В данной ситуации складывание сложной политической организации кочевников в форме "кочевых империй" есть одновременно и продукт внутренней интеграции, и следствие конфликта между номадами и земледельцами. Кочевники скотоводы выступали в данной ситуации как "класс-этнос" и специфическая, ксенократическая (от греч. "ксено" - наружу и "кратос" - власть) политическая система. Образно говоря, они представляли собой нечто вроде "надстройки" над оседлоземледельческим "базисом" (Крадин 1992; 1996; 2001а; 20016). С этой точки зрения создание "кочевых империй" - это частный случай популярной в свое время "завоевательной" теории политогенеза (Л.Гумплович, Ф.Оппенхаймер), согласно которой война и завоевание являются предпосылками для последующего закрепления неравенства и стратификации.
Все это предопределило двойственную природу "степных империй". Снаружи они выглядели как деспотические завоевательные государствоподобные общества, так как были созданы для изъятия прибавочного продукта у земледельцев. Но изнутри "кочевые империи" оставались основанными на племенных связях без установления налогообложения и эксплуатации скотоводов. В кочевых империях отсутствовал главный признак государственности согласно многим современным теориям политогенеза:если правитель вождества обладает лишь консенсуальной властью, то есть по сути авторитетом, то в государстве правительство может осуществлять легитимизированное насилие (Service 1975: 16, 296-307; Claessen and Skalnik 1978: 21-22, 630, 639-40 и др.). Власть же правителя степного общества, как правило, основывалась не на возможности применения легитимного насилия, а на его умении организовывать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани, и набегов на соседние страны.
Вне всякого сомнения, данную политическую систему нельзя считать государством. Однако это не свидетельствует о примитивности такой структуры управления. Сверхсложные общества - такие, которые В.Г. Чайлд называл "цивилизациями" - могли появляться без бюрократической организации управления. Глубокие исследования специалистов в области истории античности показывают, что греческий и римский полис также не могут считаться государством. Государственность с присущей ей бюрократией появляется здесь достаточно поздно - в эпоху эллинистических государств и Римской империи (Штаерман 1989; Берент 2000).
Некоторые разделы настоящей книги напрямую касаются данной проблемы. А.П. Медведев убедительно показывает различия между скотоводческими обществами восточноевропейских степей эпохи бронзы (Аркаим и Синташа) и периода раннего железного века (скифская культура), основываясь на таких археологических показателях, как типы и размеры поселений и жилищ, погребальный обряд и пространственная иерархия поселений и городищ. Автор противопоставляет данные общества как "ранжированные" и "стратифицированные". Он осторожно замечает, что в настоящее время невозможно ответить на вопрос, были ли разтличия между этими обществами обусловлены разными путями эволюции или они носили стадиальный характер. Однако ни в первом, ни во втором случае неправомерно говорить об особой "цивилизации кочевников".
С.А. Яценко демонстрирует, что тезис об отсталости сарматов по сравнению со скифами - это миф античной историографии. Археологические и письменные источники показывают наличие у сарматов многоступенчатой социальной стратификации, ого института царской власти, системы оседлых поселений и городских центров (городищ?), развитых международных отношений, использования для дипломатической переписки письменности земледельческих соседей. К сожалению, имеющихся данных недостаточно для того, чтобы определенно судить, было ли это вождество или ранее государство, но в приводимых
С.А. Яценко сведениях хорошо просматривается ксенократическая природа сарматского общества.
Для подобных социумов, более многочисленных и структурно развитых, чем сложные вождества, но в то же время не являющихся государствами (даже "зачаточными" ранними государствами), был предложен термин суперсложное вождество (Крадин 1992: 152; 2000; 2001а; 20016; 2001в и др.). Этот термин был принят коллегами кочевниковедами (Трепавлов 1995; 2000; Скрынникова 1997; 2000; Марей 2000; см. также разделы С.А. Васютина и А.П. Медведева в этой книге), хотя первоначально четких логических критериев, отделяющих суперсложное вождество от сложного вождества и от раннего государства предложено не было.
В теориях социальной эволюции простые вождества представляются как группы общин, иерархически организованных под властью одного постоянного вождя (Carneiro 1981:45). Сложные же вождества - это иерархически организованные группы нескольких простых вождеств (Earle 1987; 1991; Крадин 1995 и др.). Однако суперсложное вождество- не механическая группа сложных вождеств. Отличия здесь имеют не количественный, а качественный характер. При простом объединении нескольких сложных вождеств в более крупные политии, последние редко оказываются способными справиться с сепаратизмом местных вождей. Принципиальным же отличием суперсложных вождеств является появление механизма наместников, которых верховный вождь посылал управлять региональными структурами. Это не сформировавшийся аппарат государственной власти, поскольку количество таких лиц невелико. Однако это важный структурный импульс к последующей политической интеграции (честь открытия данного механизма принадлежит
Р. Карнейро [2000]; в то же время, нам кажется, что в наиболее развитой форме он присущ скорее номадическим, нежели оседло-земледельческим обществам).
Таким образом, способом поддержания структурного единства "имперской конфедерации" кочевников был институт наместников. Административно-иерархическая структура степной империи включала несколько уровней. На высшем уровне держава делилась на две или три части - "левое" и "правое" крылья, либо "центр" и крылья. В свою очередь, "крылья" могли делиться на "подкрылья". На следующем уровне данные сегменты подразделялись на "тьмы" - военно-административные единицы, которые могли выставить примерно по 5-10 тыс. воинов. В этнополитическом плане данные единицы должны были примерно соответствовать племенным объединениям или сложным вождествам. Последние опять же делились на более мелкие социальные единицы - вождества и племена, родоплеменные и общинные структуры разной степени сложности, которые в военном отношении соответствовали "тысячам", "сотням" и "десяткам". Начиная с уровня сегментов порядка "тьмы" и выше, включавших несколько племенных образований, административный и военный контроль вверялся специальным наместникам из числа ближайших родственников правителя степной империи и лично преданных ему лиц. В немалой степени именно от этих наместников зависело, насколько метрополия будет иметь власть над племенами и вождествами, входившими в имперскую "конфедерацию" (Крадин 1996; 2000; 2001а и др.).
Суперсложное вождество в форме кочевых империй - это уже реальный прообраз раннего государства. Такие вождества имели сложную систему титулатуры вождей и функционеров, вели дипломатическую переписку с соседними странами, их главы заключали династические браки с правителями земледельческих государств и соседних кочевых империй. Для суперсложных вождеств были характерны зачатки урбанистического и монументального строительства, а иногда даже письменность. Соседями подобные кочевые общества воспринимались как самостоятельные субъекты международных отношений.
Могли ли суперсложные вождества создаваться оседло-земледельческими народами? Известно, что численность населения сложных вождеств измеряется, как правило, десятками тысяч человек и они, как правило, этнически гомогенны. Однако население полиэтничного суперсложного вождества составляет многие сотни тысяч человек и даже больше (кочевые империи Внутренней Азии- до 1-1,5 млн. чел.). Территория суперсложных вождеств кочевников была в десятки и сотни раз больше площади, необходимой для существования простых и сложных вождеств земледельцев. В то же время на территории, сопоставимой с размерами любой кочевой империи, могло бы проживать в несколько порядков раз больше земледельцев, которые вряд ли могли бы управляться негосударственными методами.
Управление таким большим пространством у кочевником облегчалось спецификой степных ландшафтов и наличием мобильных верховых животных. В то же время всеобщая вооруженность кочевников, обусловленная отчасти их дисперсным (рассеянным) расселением, их мобильность, экономическая автаркичность, воинственный образ жизни на протяжении длительного исторического периода, а также ряд иных факторов, мешали установлению стабильного контроля над скотоводческими племенами и отдельными номадами со стороны высших уровней власти кочевых обществ. Исходя из этого, можно предположить, что суперсложное вождество, если и не являлось формой политической организации, характерной исключительно для кочевников, то, во всяком случае, именно у номадов получило наибольшее распространение как в виде могущественных кочевых империй, так и в форме подобных им квазиимерских ксенократических политий меньшего размера.
Для суперсложных вождеств кочевников скотоводов характерны некоторые черты, которые не были присущи оседло-земледельческим вождествам и государствам (см., например, разделы А.М. Хазанова, Т. Барфилда, С.А. Васютина, Н.Н. Крадина, Г.Г. Пикова, Т.Д. Скрынниковой, С.В. Дмитриева). К их числу следует отнести особый дуально-триадный (крылья, центр) принцип административного деления империи, тотальная пронизанность всех уровней политической иерархии родо-племенными отношениями, поголовное включение всех мужчин в число воинов, политику грабежа оседло-земледельческих обществ и др. Некоторые из перечисленных черт могут быть обнаружены не только в доиндустриальных кочевых империях, но и в ряде современных государств Азии, основные народы которых исторически являлись кочевниками. Все это позволяет сделать вывод об особой линии социальной эволюции, характерной для кочевников скотоводов.
Д.М. Бондаренко, А.В. Коротаев, Н.Н. Крадин
Из сборника «Кочевая альтернатива социальной революции». РАН, Москва, 2002
