Показать все теги
В совокупности изменений, наблюдавшихся в обществе с установлением власти советов, трудно переоценить значение перемен, происходивших в сфере образования: ведь именно через систему образования, и прежде всего через школу, шла трансляция новой культуры. Школа провозглашалась орудием классового перерождения общества и рассматривалась большевиками как третий фронт, вслед за промышленностью и сельским хозяйством. Задача формирования «нового человека» с присущим ему коммунистическим мировоззрением была составной частью культурной революции.1
При неизменности главной задачи школы — подготовки «нового человека», строителя коммунистического общества, — на протяжении 1920-1930-х гг. происходили изменения в методах, стиле работы школы, характере взаимоотношений учителя с учениками. Идеалы новой школы, провозглашение ее свободы, служение интересам народа, вдохновляли учителей, являлись источником энтузиазма. Но творческий поиск новых подходов, осуществлявшийся в 1920-х гг., был свернут к концу десятилетия, и в дальнейшем нарастал диктат власти в отношении школы и учителя.
В связи с задачей укрепления социальной базы власти большевиков определились и новые приоритеты школы. Во главу угла был поставлен классовый подход. Он нашел свое выражение как в подготовке и подборе учительских кадров, так и в отношении к ученикам. В первые годы советской власти основным и безусловным требованием к учителю была поддержка нового режима или, по меньшей мере, лояльность к нему, профессиональные качества отодвинулись на задний план. По данным Наркомпроса КАССР лишь в 1924 г. при подборе школьных работников стали обращать внимание на их профессиональную подготовленность. Пригодность учителей к работе определяли проверкомы, созданные при уездных отделах народного образования. Контроль над составом учительства, особенно тщательный в пограничных районах, взяло в свои руки ГПУ. В ноябре 1923 г. по требованию ГПУ Наркомпрос Карелии в недельный срок предоставил списки всех учителей, находившихся на территории Карелии с указанием социального происхождения, образования, партийной принадлежности в прошлом и настоящем, семейного положения, должности, адреса, также было зафиксировано отношение к советскому строю. За предоставление неточных сведений виновным грозило привлечение к судебной ответственности. К началу 1930-х гг. заведующие школами утверждались не только в Наркомпросе, но и на президиумах РИКов, а заведующие учебной частью — в райкомах партии.2
Школы пограничной полосы были объектом повышенного внимания руководства республики. Костяк учительских кадров в национальных районах составили финны-эмигранты, с решимостью и упорством взявшиеся за дело. Профессор Д. А. Золотарев, побывавший в 1922 г. в Ухтинском районе в составе этнографической экспедиции Русского музея, отмечал колоссальное влияние финского учителя-коммуниста на все население волости: «Учитель финн-коммунист — не только преподаватель. Он, для молодежи особенно, руководитель во всем. Он вместе с другими работает, гуляет, танцует, поет, устраивает народный праздник, читает лекции, ставит концерт. <...> Учитель научил петь, танцевать, познакомил со старинными народными играми и танцами. Он внес то здоровое культурное влияние, которое привязало к нему молодежь и заставило старшее поколение относиться к нему с уважением. В русской деревне очень редко видишь подобных учителей. Правда, надо сказать, что учитель голодающей Карелии получал в августе оклад профессора Петроградского университета».3 Спустя три года, в 1926 г. Золотарев вновь побывал в Северной Карелии и был поражен происходившими в крае переменами. Он опять обратил внимание на роль «красных» финнов и пришел к выводу, что Ухтинский уезд «ушел намного вперед» по сравнению с соседним Кемским уездом в организации культурной жизни.4
Инспектора Наркомпроса Карелии также подчеркивали особую активность педагогов- финнов в проведении культурно-просветительной и спортивной работы. В то же время отмечалось отставание «финских» школ по уровню преподавания и, как следствие, по успехам учащихся. Причины отрицательного отношения населения к «финской» школе в первые годы ее существования Наркомпрос видел в педагогической неподготовленности учителей-финнов, имевших почти исключительно начальное образование, вынужденных работать поначалу без книг и учебников.5 С 1925 г. пограничные (национальные) районы были определены как ударный пункт работы различных ведомств, в том числе и Наркомпроса Карелии.6 В Москве, при Совете национальных меньшинств Наркомпроса в марте 1926 г. была организована финская секция, однако из-за отсутствия квалифицированных кадров она не смогла выполнить возлагавшиеся на нее задачи по методическому руководству школами.7 В аппарате Наркомпроса Карелии лишь отдельные сотрудники владели одновременно русским и финским языками, поэтому контакты с пограничными районами, где в 1931/32 учебном году завершился переход школ на финский язык преподавания, осуществлялись через переводчика, а материалы с мест не рассматривались месяцами. Инструктивно-методическая работа Наркомпроса Карелии с национальными районами заключалась, в основном, в переводе на финский язык и пересылке мало приспособленных к местным условиям материалов, поступавших из Москвы.8 Специальная литература на финском языке практически не издавалась. Для смягчения проблемы с января 1933 г. в журнале «Punainen Valistustyo» стали публиковаться конкретные методические рекомендации учителю.9 В результате усиленной подготовки преподавателей из числа карелов и финнов, к 1932 г. они уже составляли 44 % учителей начальных школ республики .10
В школах пограничных районов, вследствие комплектования их «красными финнами», среди учителей стали преобладать мужчины, хотя еще до революции учительская профессия в Карелии стала по преимуществу «женской». В остальных районах тенденция феминизации учительской профессии устойчиво сохранялась. За счет «красных финнов» значительную прослойку учителей в школах приграничья стали составлять выходцы из рабочего класса. В 1933 г. в начальных школах их было 18 % (в целом по республике — 17 %), в школах повышенного типа — 37 % (по республике — 20 %).11
В начале 1920-х гг. ряд школ Карелии еще оставался в руках старых специалистов с их этикой и знаниями. В 1924 г. в отдельных уездах четвертую часть учителей составляли лица духовного сословия и мещане. Среди учителей, получивших образование в дореволюционное время и принявших советскую власть, значительную долю составляли дети священнослужителей. Их перемещали в школы, удаленные от родительского дома, от «идейно чуждой» среды. В 1924 г. проверочная комиссия из Москвы отмечала, что значительная часть учителей, происходящих из духовного сословия, не отстает от других в отношении политической и педагогической подготовки. При этом указывалось, что «одни из них искренне осуществляют заветы Ильича в области народного образования, другие — из-за боязни быть уволенными».12
В борьбе за «классовую чистоту» школы учителя непролетарского происхождения постепенно вытеснялись в ряды технического персонала, а потом и вовсе за пределы школы. В 1933 г. по данным секретариата ОК ВКП(б) десятую часть учителей еще составляли выходцы из «чуждой социальной среды».13 Классовая неприязнь или ненависть зачастую становились решающим фактором в кадровом вопросе. В январе 1933 г. Наркомпрос Карелии организовал специальную проверку в районах по определению «социального и политического лица» работников народного образования. В результате было выявлено 44 «классово чуждых» и «политически вредных» работника. Из них к 1 мая 1933 г. 31 человек был уволен. Эта цифра явно не устраивала руководящие органы, поэтому уже в мае 1933 г. последовало вторичное обследование, проведенное Наркомпросом совместно с отделом по культпросветработе обкома ВКП(б) по материалам районных парткомиссий. Были выявлены еще 56 кандидатов на увольнение. По решению Наркомпроса 24 из них были немедленно уволены, другие отстранены от работы до завершения перепроверки материалов.14
Всего в ходе двухэтапной чистки были сняты с работы 87 работников образования. В их числе: членов семей кулаков и лишенцев — 31; бывших офицеров и прапорщиков — 6; детей духовенства — 3; детей торговцев — 3. Выходцам из кулацких семей инкриминировалась «связь с кулачеством»; имевшим родственников в заключении — «связь с УСЛАГом». Распространенной причиной увольнения были также т. н. антисоветские или «политически вредные» выступления, к числу которых относились и попытки учителей правдиво оценить экономическую ситуацию в стране, объяснить детям причины голода. В конце концов, в запасе у борцов за классовую чистоту школы всегда была такая расплывчатая формулировка, как «производственная слабость» или «педагогическая непригодность».15
Размытость критериев позволяли навесить ярлык педагогической непригодности любому неугодному учителю. Например, учительница О. Я. Смирнова из Сегежи была уволена по итогам проверки «за грубое обращение с детьми». Однако в отчете Наркомпроса по этому факту содержится информация другого рода: «<...> Смирнова О. Я. — дочь псаломщика, замазывала факты проявления классово-чуждой идеологии в школе. Например, учащимися в газету была дана заметка с таким содержанием: “Брюхо голо, лапки в клетку (лапти. — О. И.), строим пятилетку”, на стол учительнице была подброшена записка “Долой Советы, да здравствует капитал!” — она эти документы пыталась замазать. Когда это было вскрыто, при обсуждении в сельсовете она заявила: “Нет хлеба и люди голодные, ходят в лаптях, — трудно доказать, что это не так”».16
Для усиления работы по «очищению» классового состава учителей обком требовал от Наркомпроса повысить революционную бдительность самих просвещенцев, организовать на местах ежедневную проверку работы педагогов, уделяя особое внимание выходцам из социально чуждой среды, а также тем, чье происхождение достоверно не установлено.17
Официальный идеал учителя новой школы вполне определился уже к началу 20-х гг. Для властей на первом плане была общественно-политическая активность, общественно-политическое «лицо», тогда как преподавательские способности оказывались второстепенными. На практике приближение учителя к новому идеалу осуществлялось весьма успешно. В начале 1920-х гг. учительство Карелии было политически пассивно. Оценивая участие просвещенцев в агитационно-пропагандистской работе в деревне, Наркомпрос Карелии отмечал в 1923 г.: «учительство оказалось плохим материалом», не доставало напористости и решимости.18 Спустя десять лет уже не оставалось такой сферы общественно-политической жизни, в которой бы не участвовали работники школы. У наиболее активных учителей было по 2—3 постоянных общественных поручения. Ежегодно они были вовлечены в десятки политических кампаний, походов, работали в ячейках МОПРа и Осоавиахима, в союзе безбожников, вели разъяснительную работу среди иностранных рабочих, собирали «шефский гривенник» и переписывались с подшефными тюрьмами Финляндии, без них не обходилась организация выборов и переписей. Этот перечень можно было бы существенно дополнить. Тем не менее, в марте 1931 г. Наркомпрос Карелии рассматривал вопрос о пока еще недостаточной роли просвещенцев в борьбе за колхоз, за проведение ожесточенной классовой борьбы с кулачеством. Для получения опыта классовой борьбы учителям рекомендовалось больше заниматься практическими вопросами, посещать производственные собрания.19
За этот период сформировался тип учителя-общественника, учителя-ударника. Вместе с тем перегруженность работой сокращала время для самообразования. Образовательный уровень педагогов оставался низким. Внешкольная деятельность столь очевидно отвлекала учителей от основной работы, приводила к снижению качества преподавания, что население порой выражало недовольство сложившимся порядком вещей. Общество хотело видеть в учителе, прежде всего, наставника детей и советчика для взрослых в различных практических вопросах. Наиболее ценилось неформальное общение с учителем, тогда как явка на родительские собрания оставалась очень низкой.20
Администрирование и недоверие к учителю, а также перегруженность школьных преподавателей и материальные трудности привели к тому, что среди учительства появилось «дезертирство»: многие уезжали без ведома администрации, не возвращались к месту работы из поездок в отпуск или командировок. Особенно значительной была текучесть национальных кадров, не имевших специальной педагогической подготовки. В 1928/29 учебном году за пределы Карелии выбыло около 100 учителей.21 В начале 1930-х гг. нередко наблюдались пессимистические настроения, вызванные усталостью и плохим снабжением. Для учительских конференций становилась все более свойственна пассивность их рядовых участников: открыто с жалобами почти не выступали, в то же время в кулуарах велись оживленные беседы, шло обсуждение насущных проблем. В сводке оперуполномоченного Петрозаводского ГПУ излагается содержание характерных для начала 1933 г. разговоров среди учителей: «На нас все нажимают, заставляют работать день и ночь, а как приходит время поесть — кормят разной гнилью. На учительстве все выезжают, а помощи никто не оказывает. Первое мая будем праздновать с одним хлебом».22
В ходе большевизации школы, при воспитании «красного» учителя осуществлялась унификация мировоззрения, насаждалась марксистская идеология. На первых порах для ознакомления с ней не было ни достаточного количества пропагандистов, ни соответствующей литературы. Многие учителя, на словах признавая марксизм, на деле усваивали лишь его лозунги. Они сами осознавали слабость своей подготовки, настаивали на улучшении политической учебы, качества преподавания. К середине 20-х гг. становится правилом проведение методических учительских конференций на местах с участием представителей уездных комитетов и местных ячеек РКП(б).23 В 1930-х гг. сформировалась разветвленная сеть политической учебы, ею были охвачены практически все учителя. В начале 1931 г. был создан Карельский филиал общества педагогов-марксистов, но он так и не сумел наладить широкую просветительскую работу среди учителей. В связи с низким качеством марксистско-ленинской учебы бюро обкома ВКП(б) объявило в ноябре 1933 г. поход самопроверки, в ходе которого учителя должны были осуществлять взаимную проверку знаний. Постепенно школьные работники вовлекались в ряды партии. На 1 января 1924 г. 21 % учителей были членами РКП(б). В 1933 г. партийно-комсомольская прослойка составляла 43 %, а в пограничных районах — 67 %. В 1935 г. более половины учителей Карелии были коммунистами и комсомольцами.24
Происходила постепенная политизация школьного обучения. В 1920-е гг. еженедельно в каждом классе проходил час политграмоты. По существу он заменил собой уроки Закона Божия. До 1932 г. истории как отдельного предмета не было. Темы по истории классовой борьбы и революционного движения были включены в курс обществоведения. В 5-7 классах этому предмету отводилось 4-5 часов в неделю (среди прочих предметов столь же большое внимание уделялось лишь математике), а наибольшее время занимало изучение современных событий и явлений общественно-политической жизни страны и республики, международного положения СССР, истории борьбы иностранного пролетариата с буржуазией.25
В феврале 1924 г. в соответствии с постановлением областкома РКП(б) отделом агитации и пропаганды были назначены партийные работники для контроля за преподаванием политчаса в школе.26 Одновременно началась кампания против верующих преподавателей. В 1924 г. Наркомпрос Карелии потребовал снять иконы в квартирах учителей и уволить преподавателей, посещавших церковь. Епархиальное начальство обратилось с жалобой в Москву. Из Наркомпроса РСФСР последовал ответ, что посещение церкви учителями «вредно отражается на интересах школьной работы». Следующим шагом было увольнение из педагогических учреждений жен священников. Впрочем, учительницы, проживавшие отдельно от мужей, были оставлены в школе.27 Отречение от «классово-чуждых» родственников, разрыв с ними служили веским подтверждением преданности делу революции. Это подчеркивалось в автобиографиях, анкетах, служебных характеристиках, ставилось в заслугу.
Важнейшим направлением в деятельности школы была атеистическая работа. В рекомендациях Государственного ученого совета, опубликованных в 1926 г., подчеркивалась значимость победы над служителями церкви для укрепления авторитета учителя: «Чем скорее будет деревня освобождена от религиозного дурмана, тем ярче будет освещаться личность сельского учителя».28 Немалое значение для ломки этики, сложившейся в дореволюционной школе, имели рекомендации учителям использовать насмешку над взрослыми как средство воспитания детей: «Сатира на служителей церкви, насмешка над верующими — вот первая ступень в сокрушении богов».29
В результате высмеивания в стенгазете и на собраниях, публичного осуждения товарищеским судом, всего лишь за полгода удалось добиться перемен в религиозных настроениях студентов русского отделения педтехникума в Петрозаводске. По отчетам партийной организации при проведении атеистического «комсомольского рождества» в 1924 г. у студентов «не осталось и тени той нерешительности и робости, похожей на сознание неприличия участия в кощунственном якобы деянии», которые наблюдались несколькими месяцами ранее — при праздновании «комсомольской пасхи».30 Результаты антирелигиозной работы в школе и за ее пределами, несмотря на разнообразие форм, были не столь эффективны, как того желали ее организаторы. Подчас религиозные чувства скрывались во избежание преследований. В конце 30-х гг. еще отмечались случаи посещения церкви школьниками и студентами педучилища, а также совершения ими актов конфирмации.31
От учителя требовалось увязывать теорию с практикой. В 1930 г. в результате проверки преподавания истории в школах республики, Наркомпрос Карелии сделал вывод о том, что «классовая линия страдает изгибами и искривлениями». Учителям ставилось в вину, что, изучая кулака, нэпмана в рамках программы, они не видели и не обличали таковых в своей деревне. Таким образом учителя втягивались в конфликты с местными жителями. Учитель-историк уже по характеру преподаваемого предмета должен был быть борцом за новые идеалы. Однако не все принимали навязываемый стиль и образ жизни. Не случайно Наркомпрос вынужден был констатировать, что многие педагоги запуганы, боязливы, оторваны от общественности.32 В 1933/34 учебном году Наркомпросом были проведены контрольные работы по истории в 30 школах республики. В сущности, выявлялась степень владения учащимися теорией классовой борьбы. В результате анализа 1800 ученических работ был сделан вывод о некотором улучшении усвоения учащимися программного материала. В то же время доля неудовлетворительных ответов колебалась от 10 % до 70 % по различным группам школ.33 Городские школы были в лучшем положении по сравнению с сельскими. Они имели более прочную учебную базу, более подготовленных учителей и надежное методическое руководство.
Уже к началу 30-х гг. сформировалось «табу» на темы о голоде, нехватке многих товаров — все эти проблемы оценивались как «временные трудности». От учителя стали требовать подробный тематический план урока, он мог быть проверен в любое время. В середине 30-х гг. рассуждения о современности, неизбежно приводившие к обсуждению проблем текущего дня и вызывавшие нежелательные вопросы учащихся (например, об отставании карельской деревни от города, о репрессиях), стали пресекаться. Самостоятельные рассуждения учащихся все больше заменялись формальным заучиванием положений учебников и произведений Сталина и их цитированием.34 Это приводило к тому, что уроки истории и обществоведения становились все более «сухими» и скучными. Рекомендации методистов вносить оживление в преподавание путем использования картин и диаграмм, художественной пролетарской литературы, не могли изменить существа дела. На партийно-комсомольском совещании работников просвещения, организованном Наркомпро- сом в Петрозаводске в 1937 г., учителя признавали, что «не умеют работать по истории».35
Обучение языку в школе также было направлено на формирование менталитета советского гражданина. Тихие, повседневные, незаметные практики «субъективизации», внедрения в массовое сознание идеологических установок, были подчас не менее продуктивны, чем репрессивные методы. На первый взгляд практики обучения чтению, письму, счету деидеологичны. Однако усвоение предлагаемых образцов таит гигантские ресурсы воздействия на человека. Например, в букварях выделялись курсивом такие фразы: «Kiitos, toveri Stalin, onnellisesta lapsuudesta» (Спасибо, товарищ Сталин, за счастливое детство!), «Кулак — враг колхозов», «Пасха — кулацкий праздник». Их предлагалось многократно переписывать или повторять.
Обучение грамоте привязывалось к определенному набору слов, чтение — к подборке тем. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к перечню тем школьных диктантов36 или подбору слов в учебных словарях. В разделе общественно-политической лексики учебного словаря русско-карельского языка, подготовленного во второй половине 30-х гг. терминологической комиссией под руководством Д. П. Смирнова, содержится всего 50 терминов. По всей видимости, их можно считать базовыми или ключевыми для характеристики общественно-политической жизни того времени. Если из этого перечня исключить слова общего или сугубо экономического свойства (например: связь, снабжение, лесозаготовки, вывозка, рубка, причина, ремонт, объявление, школа, отлично, плохо и т. п.), то останется следующий ряд, не лишенный политического смысла: тюрьма, Лига наций, виновный, враг, режим, одобрение, комиссар, приказ, выборы, голосование, секретарь, председатель, безработный, борьба, бороться, годовщина, доклад, народный комиссар иностранных дел, Наркомвнудел, религия, собрание, сходка.37
По рекомендациям Наркомпроса Карелии в начальных школах были изъяты из репертуара чтения сказки о Бабе Яге, колдунах и ведьмах, «как рождающие чувство страха и веры в сверхъестественные силы».38 Волшебную сказку на страницах букварей и книг для чтения сменили рассказы о борьбе пролетариата за Советскую власть, место сказочных героев заняли реальные персонажи. Теперь в облике злодеев все чаще представали кулаки и буржуи. При этом в ряде изданий рассказы о советской действительности излагались в драматизированном ключе, привычным для детского слуха слогом сказочного повествования.
В Карелии, как пограничной республике, важнейшим фактором школьного воспитания стала близость буржуазной Финляндии. Тема охраны государственной границы была одной из центральных в организации всего воспитательного процесса в школах, расположенных в приграничных районах. Школы устанавливали связи с пограничными частями, брали над ними шефство. Устраивались концерты художественной самодеятельности, спортивные соревнования, обучение школьников стрелковому делу. В середине 30-х гг. организуются массовые военизированные кружки, в отдельных школах их насчитывается до шести и более наименований. Особенно популярными были кружки «Юный Ворошиловский стрелок». Учащиеся проявляли интерес к сдаче норм на оборонные значки.
В 1938 г. Наркомпросом Карелии был разработан план организации работы учащихся с книгой в начальной школе. Общим девизом работы были выбраны строки из стихотворения С. Михалкова «Врагами задуманы войны, немало врагов у страны...». Литература, рекомендуемая для чтения, была сгруппирована в четыре раздела: 1. Военные годы (о гражданской войне и интервенции); 2. Вожди и герои Красной Армии (Ленин, Сталин, Киров, Фрунзе, Ворошилов, Буденный, Чапаев, Щорс); 3. «Товарищ Ворошилов, я быстро подрасту,/ И встану вместо брата с винтовкой на посту»; 4. На заставе (Советский пограничник).39 В сущности, вся литература, рекомендуемая для чтения, так или иначе, рождала у детей чувство опасности, тревожности, непрочности окружающего мира, формировала ненависть к враждебному окружению страны.
«Чистота классовой линии» в школе контролировалась различными средствами. Школы подвергались многочисленным «чисткам» и проверкам. Средствами «укрощения» учителя были товарищеские суды, пресса, комсомольские и партийные организации. В 1920-е гг. защитником интересов учительства Карелии довольно эффективно выступал профсоюз, оказывая сопротивление в связи с массовыми перебросками учительства, добиваясь материальной компенсации. Последняя из известных нам значительных акций Областного союза работников просвещения относится к лету 1928 г., когда районными исполнительными комитетами республики были приняты решения об увольнении 70 учителей. Большинство из этих решений были приняты с нарушениями трудового законодательства. Лишь обращение за поддержкой в Центросоюз позволило добиться восстановления на работе учителей, уволенных без достаточного основания.40 В 1930-х гг. профсоюз работников просвещения Карелии оказался в полной зависимости от партийных органов; в середине десятилетия даже рядовые учителя допускались к работе после утверждения кандидатур в обкоме ВКП(б).
Наркомпрос Карелии требовал дифференцированного подхода к детям разных социальных слоев. Чистота классовой линии в педагогическом деле должна была выражаться в помощи отстающим детям рабочих и крестьянской бедноты, в проявлении самого чуткого отношения к детям из батрацко-бедняцких семей. От учителей требовали «всеми мерами добиваться удержания каждого ребенка рабочего, батрака, бедняка в школе до последней группы включительно».41 Таким образом, закладывалась основа окрепшего в последующие годы подхода к обучению, когда школа была обязана «тащить» бездельников и двоечников, ибо за «отсев» с нее строго взыскивали руководящие инстанции. Вопреки директивам, в начале 30-х гг. еще имелись случаи приема сверх установленного комплекта лиц духовного происхождения и детей бывших торговцев. По мнению Наркомпроса Карелии, эти явления были следствием влияния на педагогов враждебного окружения — лагерей НКВД и спецпоселков, сконцентрированных в районах Кеми, Сороки, Медвежьегорска и Кандалакши.42 Дети «антисоветских элементов» порой исключались из школы, в некоторых случаях это происходило в результате вмешательства органов ГПУ и ВКП(б).43
Система доносительства не обошла и школу. В фонде Пентти Рен- валла сохранились, например, доносы некоторых учителей на своих коллег. Из отдельных писем учителей в Наркомпрос явствует, что компенсацией за их согласие работать информаторами было обещание покровительства со стороны чиновников. Учителя были обязаны сигнализировать об антисоветских настроениях среди детей, о каких-либо политически вредных высказываниях.44 Судя по сводкам ГПУ, в поле зрения спецорганов оказывались случаи обстрела из рогаток портретов вождей в школах, появление в стенгазетах или устный пересказ антисоветских стихов и частушек, а с середины 1930-х гг. — также и пение финских национальных песен, «возвеличивающих бродяг, кулаков и принижающих роль женщины». Например, в сводке Петрозаводского оперуполномоченного ГПУ в январе 1933 г. приводилось содержание заметки из стенгазеты в Намо- евской школе: «Как много говорили о пролетарской революции, но мы, ученики, будем <встречать> 15-ю годовщину со своей собственной революцией в желудках, не под пение Интернационала, а под ворчание голодных желудков». В записке Пряжинского РО НКВД от 21 января 1937 г. излагалась выявленная спецорганами цепочка распространения учениками Корзинской средней школы следующей частушки: «Ах, Семеновна, да юбка в клеточку, выполняй, Семеновна, пятилеточку, Если не выполнишь — под суд отдадут и четыре годика принуд. работ дадут».45
Во взаимоотношения работников просвещения с властью вольно и невольно вовлекались дети. Они становились не только наблюдателями, но нередко участниками или героями разворачивавшихся событий. Озорство и беспечность детей подчас служили для взрослых предметом манипулирования, средством укрепления служебного положения. В 1937 г., когда Наркомпрос Карелии лихорадило от увольнений, а на партсобраниях всякий раз поднимался вопрос обо все еще не разоренных «гнездах буржуазного национализма» в школах, о попытках классового врага подчинить своему влиянию подрастающее поколение, сотрудник Наркомата Майя Эдуардовна Гюллинг выступила с разоблачением ученицы школы № 14 Богдановой, от которой сын Майи услышал стихотворение, порочащее советский строй. Прозвучали несколько строк из этого стихотворения, созданного по мотивам поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила»:
«У лукоморья дуб срубили,
Златую цепь в Торгсин снесли,
Русалку паспорта лишили.. .ж46
Однако есть свидетельства и иного порядка. Даже в годы усиливавшихся поисков врага и нагнетания всеобщего страха, школы пытались противостоять некоторым решениям руководящих органов. В 1935 г. лишь два района поддержали инициативу Наркомпроса Карелии провести смотр самой плохой и самой хорошей школы. Остальные отказались, указывая на бессмысленность и безнравственность попыток «публично бить» плохую школу.47
Попытки учителей скрыть политически окрашенные проступки детей влекли за собой серьезные последствия. Детская наивность или шалость нередко оказывалась причиной увольнения учителей, когда становилось известно, что не приняты достаточные меры по поводу «политически незрелой» заметки ученика в стенгазете или руководству школы не доложено о «политически вредных» высказываниях или о стрельбе из рогаток в портреты вождей.48
Административный произвол отражался на политических настроениях работников школы, усиливал апатию к своему делу, рождал нервозность и подозрительность. В отчете Наркомпроса Карелии об итогах аттестации 1937/38 гг. отмечалось, что нередко учителя являлись на аттестацию в нервном состоянии или глубоко пессимистическом настроении.49 Партийная организация пединститута констатировала, что преподаватели отстраняются от общественной жизни, подают заявления об увольнении, не хотят работать, «сидят на чемоданах», а студенты перестали ходить на вечера, отсиживаются в общежитиях.50
Апогеем этой политики стал террор 1937 гг. Были арестованы многие учителя, в первую очередь финны, обвинявшиеся в буржуазном национализме. В 1937/38 учебном году Наркомпрос Карелии отстранил от работы в школе 492 человека, из них 214 человек были уволены по итогам аттестации, в том числе с формулировкой «вредительское отношение к аттестации». По другим причинам было уволено 278 человека, в том числе: «врагов народа», репрессированных органами НКВД — 62; «буржуазных националистов» — 5; «за связь с врагами народа» — 17; «за дискредитацию звания советского учителя» — 38; «за трудовое дезертирство» — 24; «как не владеющих русским и карельским языками» — 72; «как не справившихся с работой» — 65 человек. Особенно пострадали учительские кадры в пограничных районах. Подверглись репрессиям и сотрудники различных звеньев управления народным образованием. В Наркомате просвещения в 1937 г. были сняты с работы 14 руководящих работников, были также арестованы или уволены 13 из 21 заведующих РОНО.51
Непоследовательность органов власти в проведении национально-языковой политики вызывала дополнительную напряженность в школе. Репрессии в отношении учителей-финнов, изгнание финского языка из школы и отсутствие на местах объяснений происходящего, — все это привело к тому, что учителя боялись начинать преподавание на карельском языке, а студенты-карелы опасались, что, как и финнам, им «не дадут учиться»52. Русские учителя, многие из которых пострадали «за связь с финскими буржуазными националистами», теперь опасались общаться и с учителями-карелами. С мест поступала информация о том, что в некоторых школах «русские учителя сидят в отдельной комнате от учителей-карелов, как будто у них нет ничего общего».53
В январе 1937 г., в разгар репрессий, в Петрозаводске состоялся IV Всекарельский слет учителей-ударников. С его трибуны звучали слова о том, что «работа аттестационных комиссий и их решения вызвали новый подъем производственной и общественно-политической активности учительства, положили начало обмену опытом, дружной творческой работы учителей и педагогической молодежи». О начале съезда газета «Красная Карелия» известила граждан республики передовой статьей «Учительство Советской страны согрето солнцем Сталинской заботы о человеке».54
Дегуманизация школы, как и культуры в целом, шла по всем направлениям. Попытка втиснуть реальность в марксистскую теоретическую схему оказалась невозможной без лжи и насилия. Политизация школы и учительства осуществлялась в ущерб качеству знаний, препятствовала установлению доверительных, дружеских отношений между преподавателями и учениками. Авторитарные принципы стали господствующими в отношениях власти к школе, учителя к ученикам. Через школу утверждались новые ценности. Учительская профессия все более превращалась в «женскую», однако мягкость, жалостливость и терпимость, связанные с образом женщины в номинальной системе культуры, изгонялись из школы, призванной воспитывать классовую ненависть. Впечатление от роста численности учебных заведений и учащихся в них, увеличения доли грамотного населения в Карелии 1920-1930-х гг. меркнет на фоне нравственных потерь школы того времени.
О. П. Илюха
Из сборника «РОССИЯ В XX ВЕКЕ», изданного к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. (Санкт-Петербург, 2005)
Примечания
1 См., например: Луначарский А. В. Третий фронт. М., 1925. С. 47; Калинин М. И. О коммунистическом воспитании и обучении. Сборник статей и речей. М.; Л., 1948; Крупская Н. К. О культурно-просветительной работе. Избранные статьи и речи. М., 1957.
2 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 1/9; Оп. 1. Д. 18/164. Л. 27; ГАНИРК. Ф. 69. Оп. 1. Д. 68. Л. 51;
3 Архив КарНЦ РАН. Разряд VI. Оп.1. Д. 98. Л.9.
4 Золотарев Д.А. В северо-западной Карелии // Западно-финский сборник. Л., 1930. С. 7-16.
5 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 10/99. Л. 11; Д. 1/9. Л. 56, 63.
6 ГАРФ. Ф. А2306. Оп. 69. Д. 2023. Л. 85-86.
7 Там же. Ф. А296. Оп. 1. Д. 171. Л. 22
8 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 59/489; ГАРФ. Ф. А296. Оп. 1. Д. 311. Л. 3.
9 Там же. Л. 31-32.
10 Там же.
11 Там же. Л. 22.
12 Там же. Д. 1/9. Л. 61-63.
13 Там же. Д. 59/489. Л. 1-2.
14 Там же. Л. 98.
15 Там же.
16 Там же.
17 Там же. Л. 1, 2.
18 Там же. Д. 2/11. Л. 54.
19 ГАНИРК. Ф. 69. Оп. 1. Д. 32. Л. 36-38.
20 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 40/338. Л. 66.
21 Там же. Д. 49/402. Л. 31-32.
22 ГАНИРК. Ф. 1230. Оп. 7. Д. 6. Л. 74.
23 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 3/28. Л. 66; Д. 5/48. Л. 242.
24 ГАНИРК. Ф. 69. Оп. 1. Д. 32. Л. 110-111; НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 1/9. Л. 68; Там же. Д. 59/489. Л. 1.
25 Там же. Д. 3/28. Л. 40; Д. 1/9. Л.54.
26 Там же. Д. 18/164. Л. 81-82.
27 Там же. Д. 5/50. Л. 109; Д. 18/164. Л. 90.
28 Текст для преподавателей к альбому картин по обществоведению. Рекомендации ГУСа. М.; Л., 1926. С. 6.
29 Текст для преподавателей. С. 6.
30 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 2/11. Л. 35.
31 ГАНИРК. Ф. 110. Оп. 1. Д. 5, 27.
32 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 49/402. Л. 55, 110.
33 Грибков Н. Состояние преподавания обществоведения и истории в начальной и средней школе // Материалы по итогам работы школ Карелии. Петрозаводск, 1934. С. 3-6.
34 ГАНИРК. Ф. 52. Оп. 2. Д. 11. Л. 10, 17, 27
35 Kansallisarkisto. Pentti Renvallin kokoelma. 15 B.
36 См., например: Вознесенская Т. И. Диктантойн сборникка. Пособия на- чальнойлойн школиэн учителиэн учитейлла. Петрозаводск, 1938.
37 Kansallisarkisto. Pentti Renvallin kokoelma. 14 B.
38 ГАРФ. Ф. А-2306. Д. 604. Л. 21-24; НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 1/9. Л. 105.
39 Kansallisarkisto. Pentti Renvallin kokoelma. 14 B.
40 ГАНИРК. Ф. 3. Оп. 2. Д. 238. Л. 29-67.
41 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 49/402. Л. 117.
42 Там же. Л. 2, 110; Д. 59/489. Л. 98.
43 ГАНИРК. Ф. 3. Оп. 2. Д. 494.
44 Kansallisarkisto. Pentti Renvallin kokoelma. 15 B.
45 ГАНИРК. Ф. 3. Оп. 2. Д. 494. Ф. 52. Оп. 2. Д. 11; Ф. 21. Оп. 1. Д. 183.
46 Там же. Ф. 69. Оп. 1. Д. 81. Л.10.
47 Там же. Ф. 6298. Оп. 1. Д. 16. Л. 20.
48 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 59/489.
49Там же. Д. 25/210. Л. 5.
50 ГАНИРК. Ф. 52. Оп. 2. Д. 11. Л. 2, 17, 22.
51 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 114/1074. Л. 43-44; Д. 96/801. Л. 13-14. Отметим, что в источнике сумма уволенных по различным причинам не совпадает с общей численностью уволенных. Kansallisarkisto. Pentti Renvallin kokoelma. 14 B.
52 ГАНИРК. Ф. 3. Оп. 5. Д. 94. Л. 58; Там же. Ф. 110. Оп. 1. Д. 5. Л. 43.
53 Там же. Ф. 3. Д. 83. Л. 27.
54 НАРК. Ф. 630. Оп. 1. Д. 96/801. Л. 20-24; Красная Карелия. 1937, 4 января.
