Показать все теги
В первой трети XIX века о болгарском народе, его истории и современном состоянии широким слоям русской общественности было известно совсем немного. Сведения черпались из фрагментарных отрывков в исторических сочинениях В.Н. Татищева, И.Н. Болтина, М.М. Щербатова, Н.М. Карамзина и других историков, из достаточно скудных и противоречивых сообщений в русской периодической печати. С описанием европейских владений Турецкой империи русский читатель был знаком в основном по западноевропейской литературе[1]. Даже ученые-слависты в то время имели весьма слабое представление о болгарском языке[2]. Дефицит информации, как отмечал историк Ю.И. Венелин, породил в конце 1820-х годов мнение, выраженное «в одном московском журнале», что «задунайские славяне все перевелись, и что там не слышны больше славянские звуки»[3].
Русско-турецкая война 1828-1829 гг. памятна не только своими победами и Адрианопольским миром, но еще и тем, что русские войска впервые перешли Балканы и вступили на болгарскую землю, в которой еще никогда не бывали. Интерес в русском обществе к войне был настолько высок, что первые публикации о ней в виде писем другу, популярной тогда форме изложения, были помещены уже в сентябрьских номерах журнала «Сын отечества и Северный архив» в 1829 г. Их автором был подполковник Генерального штаба Ладыженский. Воспоминания об этой войне не переставали появляться и в последующие годы. Крымская война и русско-турецкая война 1877-1878 гг. вызвали очередную волну публикаций походных записок о войне 1828-1829 гг. Впрочем, и в XX в. русские дореволюционные журналы охотно предоставляли свои страницы подобным запискам.
Участники кампаний 1828 и 1829 гг. много и подробно рассказывали о сражениях, в которых им довелось принимать участие. Кроме того, сообщая о трудностях походов по Европейской Турции и особенностях бивачной жизни, они весьма подробно описывали свой путь по чужой стране, оживляя и дополняя, таким образом, карты Турции, которые в 1828 г., по свидетельству офицера Генерального штаба А.И. Веригина, впоследствии генерал-адъютанта, «были крайне неудовлетворительны. На лучшей из них, изданной генералом Хатовым, часть Малых Балкан за Варной оставлена была в пробеле с надписью: “Горы, покрытые лесом”»[4]; Хотя в предвидении войны штабом 2-й армии был проведен сбор сведений о районе предполагаемых действий, составлена особая топографическая записка, кроки[5] исследованных путей, тем не менее, эта земля все же оставалась плохо изученной. Офицеры русской армии стремились поэтому донести свои впечатления о природе, ландшафте, климате, городах и разноплеменном населении Болгарии и Румелии, в первую очередь о турках, греках и болгарах. Эти сведения формировали у читателя представления о Болгарии и болгарском народе, тяжелая судьба которого под владычеством турок начинала волновать русское общество. Выявление образа Болгарии в целом, составленного по наблюдениям офицеров — участников русско-турецкой кампании 1828 г., является задачей данной статьи. Следует сказать, что количество записок, воспоминаний и упоминаний о русско-турецкой войне 1828—1829 гг. достаточно велико, и их целостный анализ требует отнюдь не объема статьи, поэтому в данной работе рассматривается лишь часть этих материалов, в которых, однако, вполне отражается вся совокупность опубликованных сведений.
Как известно, основные действия кампании 1828 г. развернулись в северо-западной части Болгарии, в треугольнике между крепостями Сили- стрия, Шумла и Варна. 7-й корпус под командованием великого князя Михаила Павловича 3 июня штурмовал важнейшую крепость Нижнего Дуная Браилов, которая сдалась 7 июня. Тем временем главные силы во главе с главнокомандующим 2-й армии генерал-фельдмаршалом графом Витгенштейном и императором Николаем I осуществили переправу через Дунай у деревни Сатуново и вступили в Добруджу. После падения крепостей Мачин, Гирсово, Тулча и Кюстенджи большая часть русских войск была стянута к Карасу (Черна Вода). Было решено через Базарджик и Енибазар идти к Шумлс, являвшейся ключом малых Балкан. Однако атаковать с 30 тысячами крепость, где к концу июня собралось 40 тысяч отборных турецких сил во главе с сераскиром Гуссейном-пашей, было признано нецелесообразным. Для обеспечения флангов к крепости-порту Варне и в Праводы, важному узлу путей к Балканам, были посланы отряды Сухтелена (4500 человек) и Бенкендорфа (3 тыс. чел.). В конце июля к
Варне подошел Анапский отряд князя Меншикова и Черноморский флот под командованием адмирала Грейга. Для подкрепления русских сил у Варны была двинута гвардия. Из-за неожиданно больших потерь в русских войсках от пребывания в нездоровой местности и из-за необходимости размещения гарнизонов в покоренных крепостях, что также ослабляло действующую армию, пришлось ввести дополнительные силы. 2-й пехотный корпус (25 тыс. чел.) под командованием генерала от инфантерии князя А.Г. Щербатова получил Высочайшее повеление выступить в поход и 12 сентября подошел к крепости Силистрия, сменив 10-тысячный корпус генерала JI. Рота, направленный к Шумле. После продолжительной осады 27 сентября Варна сдалась. Однако блокада Шумлы, как и осада Силистрии в 1828 г., не увенчалась успехом. Русские войска были отведены на зимние квартиры в ожидании следующей кампании.
Итак, с переправой через Дунай на левый берег русские воины вступали на землю Османской империи. В записках генерал-майора JI.A. Си- манского, генерал-майора П.Я. Купреянова, которые 27 мая форсировали Дунай, это событие было скупо отмечено, как переправа «при сильном неприятельском огне». Офицеры гвардии, выступившей из Петербурга в начале апреля и после «четырехмесячного ежедневного похода» подошедшей к Дунаю, были более эмоциональны в своих воспоминаниях. Так, неизвестный автор из лейб-гвардии Егерского полка, вспоминал, что из Сатуново пошли «плотиной по болотам, поросшим высокими пожелтевшими тростниками, подошли к Дунаю. Противоположный берег высился перед нами, покрытый растительностью, вправо — небольшая крепостица Исакча, влево — высокий курган. По мосту, устроенному из барок, мы в начале августа перешли широкий и желто-мутный Дунай в Турцию и расположились лагерем у кургана»[6]. Подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка H.A. Лукьянович добавлял: «Местоположение правого берега реки живописно и выгодно для военной обороны»1.
Но уже первые встречи с турецкими городами разочаровывали офицеров. Прапорщик 7-й артиллерийской бригады П.Н. Глебов, впоследствии генерал-лейтенант, военный историк, записал: «Вот и Исакча, жалкая и ничтожная крепостица на правом берегу Дуная, в которой не с большим одна мечеть и высокий минарет..., и с небольшим одна кофейня для распространения между неверных умственной лени и веры в фатализм, этой чудной тишины души, известной у нас под названием кефа»&. Гвардия в августе останавливалась на 3-хдневный отдых у Исакчи, которая тогда была «совершенно разорена».
Первые пройденные версты по неприятельской территории восхищали своей природой не только Лукьяновича: От Исакчи до Бабадага «места прекрасные— настоящий английский сад. От Дуная до г. Бабадага, что составляет 2 добрых солдатских перехода, мы шли широкою аллею прекрасного сада»[7]. Генерал-майор Симанский, командир 3-й бригады 10-й пехотной дивизии, застал еще «деревья в цвету сильном, полном, благоухающем». Ф.П. Фонтону, офицеру Генерального штаба, также понравились окрестности Бабадага, которые «есть прекрасный уголок земли». Вид на город «прелестный», он «лежит в романтической долине, у подошвы горы Бадабага». Фонтон, служа в дипломатической канцелярии при Главной квартире, отлично знал, что Россия в этой войне заранее отказалась от территориальных приобретений, и, тем не менее, позволил себе предположить: «Если мы бы завоевали этот край до Карасу, то есть до мнимого прежнего русла Дуная, то можно б было здесь прекрасные выстроить хутора. Но что делать! Надобно от милых надежд отказаться!»[8].
Но князь Н.С. Голицын, офицер Генерального штаба, направляясь от Исакчи к Бабадагу в августе, как и Лукьянович, об этой местности был совсем иного мнения: «Второй переход наш был до Бадабага, мы шли по пресловутой «Добрудасе» более обильной болотами и озерами, чем лесами и горами, а если и встречались холмы, то совершенно обнаженные от всякой растительности, поэтому и вид был однообразный и унылый и за отсутствием тени солнце пекло без жалости, да к тому же по всему этому главному пути сообщения армии валялись зловонные трупы павших лошадей и волов из-под военных транспортов. Но с приближением к Бабадагу местность становилась все гористес и лесистее, и, наконец, к самому Бабадагу, лежавшему в глубокой горной котловине, мы спустились с высоких гор и расположились лагерем в расстоянии около версты от города»[9].
В Бабадаге Симанский отметил «прекрасные 2 фонтана, мечеть, казармы на 3 тыс. человек; но улицы узки, строение ветхое, кривое, дурное, жильцы Бабадага ушли в Кюстенджу и Шумлу. От Бабадага верст 8 дорога прекрасным тенистым лесом, потом степью»[10]. Бабадаг был первым турецким городом, который удалось осмотреть Лукьяновичу: «Он построен в большой долине, кругом его виноградине сады и места живописные: с одной стороны синелось обширное озеро, с других сторон возвышались горы и утесы, покрытые кое-где кустарником. Но внутренность Бабадага вовсе не живописна... Кроме дома, принадлежавшего бывшему паше, и теперь занятого русским комендантом, кроме казарм регулярных войск— строения обширного, но не прочного, из рыхлого плотника выстроенного, в котором помещен госпиталь, и еще кроме 2 или 3 домов, все прочие были развалины. Густой дым облаками носился над зданиями, белыми струйками поднимался от груд обгоревших камней, везде разбросанных, смрад и пепел наполняли воздух... Базар, где в небольших деревянных лавках или лучше сказать балаганах, покрытых вместо разломанных кровель, рогожами и парусиной, греки продавали турецкий табак, стамбульский изюм, картофель, чеснок, яблоки и недозрелый виноград. В городе из природных жителей не было никого: все они разбежались по окрестным лесам. Мы встретили одних только греков и недавно предавшихся на нашу сторону некрасовцев»[11]. Однако многим офицерам, например, Фонтону, посетить Бабадаг, «оазис среди огромной гнусной степи», не удалось: «вход в селение всем воспрещен ради чумы»[12].
Выступив из Бабадага, гвардия шла «дефилеею. По обеим сторонам сей узкой дороги, весьма похожей на дно глубочайшего рва, возвышаются до облаков горы, покрытые дубовым лесом. В этом ущелье бьет фонтан воды здоровой и особенно приятной вкусом — а это большая редкость в сих местах»[13]. «В 16 верстах от Бабадага картина переменяется: лес редеет, горы становятся отложе; наконец, глазам нашим открылась необозримая голая степь, которая простиралась на 180 верст, на всем этом пространстве кроме неба, степи и Черного моря мы ничего не видали!»[14].
О дефиците воды и топлива в Добрудже в России хорошо знали и до войны. «Пространство Добруджи, — писал подполковник И.П. Липранди, отличается отсутствием воды, как на поверхности земли, так и в недрах ея, в особенности воды хорошего качества. Колодцы весьма редки и чрезвычайно глубоки, и вода .. .отзывается тиною или известью, иногда горьковата, солоновата и т. п. ...В Добруджи топлива вблизи нет. И жители большею частью довольствуются кизиком, которым и запасаются[15]. Капитан А.О. Дюгамель в своих записках уточнял: «За исключением Бабадага, обладающего сильными источниками, вся Добруджа вообще страдает недостатком воды»[16].
Несмотря на все предпринятые заранее меры и предупреждения о свойствах воды в Добрудже, русская армия жестоко страдала от зноя и жажды. Генерал-майор Купреянов подчеркивал, что «особенно ощутителен был недостаток воды при наступлении на Базарджик. Для целой бригады отводилось иногда по 2 и по 3 колодца... и солдаты всю ночь проводили в добывании воды. Для предупреждения ссор и драк необходимо было ставить при них караулы». Редкие при селах колодцы были чрезвычайно глубокие, большей частью сажень в 20 глубиной, иногда до 50 и 70 сажень[17]. «По неимению канатов и посуды воду доставали манерками[18] и кашеварными котлами, которые по несколько нацепляли на верев- ке, связанные концами и наставленные ремнями и даже этишкетами[19] , от чего при малейшей неосторожности они обрывались или развязывались, и котлы и манерки оставались на дне колодцев, за ними спускались солдаты»[20].
При выборе привалов для войск «руководствовались сведениями, заключенными в маршрутах, составленными» до начала войны «свитскими офицерами, находившимися в Константинополе под дирекциею генерала Берга. Эти маршруты составлены были очень аккуратно и дельно. Но по случаю непрочности собственности в Турции весьма часто случается здесь, что селения или добровольно, или по принуждению перемещаются. Где были селения, и фонтаны, и колодцы, там ничего не оказывается»[21]. Это несоответствие между жесткой реальностью Добруджи военного времени и разработанными в Петербурге планами, о чем писал Фонтон, постарались учесть при выдвижении главных сил от Карасу к Шумле через Базарджик. Так, в Карасу Липранди получил Высочайшее повеление обозреть все фонтаны в Базарджикс и на расстоянии 3 верст от города и расписать их по полкам. «Каждая лошадь в армии при соблюдении совершенного порядка могла в 3 дня напиться только один раз. Затем вода нужна была еще для людей, огромного числа волов, подвижных лазаретов и магазинов»[22], — указывал Липранди. Кроме того, подчеркивал Лукьянович, «в эту войну турки из мщения к христианам испортили почт все фонтаны, а колодцы забросали мертвыми телами, мылом, кожами и другими нечистотами; а потому мы терпели чрезвычайный недостаток в свежей воде»[23].
Генерал-майор Купреянов, шедший в авангарде русской армии, сообщал, что «селения, лежащие по пути следования, при приближении наших войск были оставляемы жителями, потому что турки угоняли всех с собой, понуждая к этому даже пушечными выстрелами. В опустевших деревнях мы находили ямы с ячменем и пшеницей, домашнюю птицу и пасеки; рогатый скот поселяне уводили с собой в горы и леса, но волы и буйволы, во множестве отставая или вырываясь от своих хозяев, возвращались в селения, которым принадлежали, и томимые жаждою с ревом как бешеные бегали по степям, отыскивая воды, и в большом числе доставались нашим фуражирам»[24]. Из-за нехватки воды падеж лошадей был огромный, несмотря на то, что пастбища в Добрудже, покрытые «роскошными травами», оказались «чудесны», т.к. «июньское солнце еще не успело выжечь степей»[25]. Офицеры гвардии, в августе проходившие по уже выгоревшей земле, свидетельствовали: «От дохлого рогатого скота и лошадей, кучами лежащих по дороге, воздух был наполнен зловредными испарениями, мы не видели не только деревца,... но даже не было и кустарника, чтобы развести огонь для варения пищи. Солдаты принуждены были косить высокий бурьян»[26].
Палящий жар Добруджи запомнился и неизвестному автору, офицеру Егерского полка: «До Бабадага местность холмистая и лесная; идти было привольно; но потом пошли голые степи, на которых трава пожелтела от зноя, около покинутых деревень встречались поля, засеянные арбузами и дынями, мы выбирали лучшие, разрубали их саблями и освежали ими наши пересохшие рты. Нам запрещали пить голую воду, потому что в этих местах она нездорова, и мы, офицеры и солдаты, пили ее с уксусом или с вином. Походом жара была страшная, на привале нельзя было сесть на землю, потому что земля раскалилась и растрескалась, а из трещин выбегали и скрывались в них разноцветные ящерицы. Сядешь на барабане, а жажда томит; воды пить не смеешь, потому что легко сделается кровавый понос; скоро нашли средство утолять жажду: стоит выпить небольшой глоток спирту, который у нас в изобилии, и жажда утоляется. 2 раза у нас в лагере случился пожар. Один раз загорелась в степи трава, и ветер гнал пламя на наш лагерь. Обед наш был плохой: рисовый суп и битки; большим лишением было совершенная невозможность иметь молоко»[27].
Прохождение по Добрудже было затруднительно не только из-за жары, нехватки воды, топлива, но и из-за ее рельефа, отчего замедлялось движение обозов и артиллерии. «На вид Добружда представляет точно плоскость. Но ниво этой плоскости очень возвышенный. Она пересекается частыми широкими, оврагообразными долинами с угесистыми скатами. Во дне оных через крутые и сухие русла мнимых безводных в это время ручьев ведут каменные мосты. Они так узки, что едва одна турецкая телега (араба) по оным проехать может. В просторнейших из этих оврагов расположены селения... Переход в 20 или 25 всрст, считая 2- часовой привал, продолжался, по крайней мере, 10 часов»[28], — вспоминал капитан Фонтон.
12 июня русские войска вошли в крепость Кюстенджи, и генерал- майор Симанский записал в свой походный дневник: «Жителей весьма мало или почти никого. Смрад от падали и проч. несносный. Укрепления оной довольно изрядны, но в городе одно только строение замечательно, это мечеть, небольшая, но отделка оной с чистотой и опрятностью невольно при входе в оную доставляет покой души и телу. Я спрашивал проводников, но их не было»[29]. В августе гвардия встала лагерем в
5 всрстах от Кюстснджи, в который се не пустили «за недостатком воды». Неизвестный автор съездил на следующий день в городок: «маленькая довольно хорошо отделанная крепостица— имеет очень удобную пристань и близ нсс производится большая ловля устриц»[30]. Лейб-гвардии Преображенский полк Лукьяновича также миновал Кюстенджи: «Первый город после Бабадага была крепость Кюстенджи: она заслуживает особенного внимания по чистоте строений и некоторому сходству с городами европейскими. Здесь мы нашли порядочный трактир, содержателем которого был кишснсвский грек. ...Кюстснджи лежит на мысе Черного моря, имеет хорошую гавань; но укрепление ее неважно, и крепость сия сдалась почти без сопротивления. Здесь в первый раз я посетил турецкую мечеть; внутренность се стен испещрена разными текстами из Корапа, а пол и хоры устланы рогожками, сплетенными из тростника. В здешних лавках можно было достать не только все необходимое, но даже предметы, служащие к роскоши»[31]. В памяти Голицына остался незабываемый восторг при первой встрече с Черным морем. «По приближении к Кюстенджи по возвышенному и лесистому приморскому берегу нам впервые открылся великолепный вид на исторический «Понт Эвксинский», в полном блеске яркое солнце и лазурное небо юга! Гавань в Кюстенджи была полна всякого рода судов, а на берегу были массы складов военных. запасов и шалашей со всякого рода продажными товарами, преимущественно съестными и питейными. Мы обзавелись нужными в походе припасами и уже до самой Каварны следовали все вдоль берега Черного моря, любуясь его красотой»[32].
В течение июня после падения крепостей Мачин, Гирсово, Тулча и Кюстенджи войска 3-го и 7-го корпусов стягивались к Карасу, где с
6 июня стояла Главная квартира. «Кара-су, что значит Черно-воды, место некрасивое, но зато весьма нездоровое», — писал Фонтон. «Вода соленая, вино кислое, мутное, а что пуще всего солнце горькое и для нас и для бедных лошадей, ибо подножного корма и след исчез»[33].
24 июня главные силы тронулись от Карасу в Шумлу через Базаджик, на подступах к которому произошло сражение с турками. Базарджик затем приобрел дурную славу в войсках. С одной стороны, город находился «в тылу военных действий и на распугай многих трактов», и «был, так сказать, притоном для сброда из всей армии». С другой стороны, летом 1828 г. в нем «помещался главный госпиталь», куда отправляли труднобольных из-под Шумлы и Варны. «При чрезмерной тесноте не было никакой возможности доставить выгодное помещение и присмотр для нескольких тысяч больных, кои по малому объему турецких домиков, были в таком мелком раздроблении, что несколько сот человек прислуги было бы недостаточно для удовлетворения нужд каждого больного»[34]. Смертность поэтому была очень высокой, и число погребенных в этом городе русских воинов в продолжение лета 1828 г. считалось до 10 тыс.»[35].
После взятия русскими Базарджика турки перешли в Козлуджу, которую им также пришлось оставить. Генерал-майор Симанский в своем дневнике отметил, что в этом местечке «мечеть большая и кладбище, фонтанов много. Есть чистенькие домики. Сады прекрасные, улицы как обыкновенно кривые и дурные»[36]. Далее на пути лежал городок Енибазар, сведения о котором также сохранились в записках Симанского от 8 июля: «снаружи он незавиден, 3 или 4 мечети возвышались над городом, я .. .слез с лошади и заходил смотреть любопытные дома, вообще они очень снаружи и снутри чисты; но внутри малые клетки, а с наружи навесы от солнца, а в богатых домах род балконов. Шинок или трактир на дворе под деревьями, весь в окнах решетчатых, и в летнее время есть их любимая забава... Посреди вдоль города протекает река, густые ивы осеняют оную, над оной малый павильон, здесь около большое строение, это род базара; кругом везде фонтаны, подле мечеть. Я везде заходил — вода прекрасная, мечеть сохранена»[37]. Симанский подчеркнул наличие в городе большого числа колодцев.
Шумла «лежит в центре как бы в котле, окруженном с юга, запада и севера высокими почти в обрыв горами, на которых были ничтожные окопы». В Европе эту крепость считали Фермопилами Турции. В Шумлу, почитаемую у турок и болгар неприступной, «со всех, даже отдаленных окрестностей при одном слухе о войне те и другие свозят все свое имущество», — свидетельствовал Липранди. «Самый город, амфитеатром живописно расположенный в глубине узкой долины, производит внушительное впечатление», — писал Дюгамель[38]. С ним соглашался Фонтон: «Вид на Шумлу очарователен. Блестящие в долине сквозь сребристый пар ярких солнечных лучей минареты города! Увлекательный обрис окружающих гор, покрытых еще веселою зеленью! Белеющие на них палатки! Движение по тропинкам турецких всадников! Беспрестанно меняющиеся оттенки небес!»[39]. «Но Шумлу нельзя осаждать регулярною осадою, потому что горы недоступны инженерным работам... Еще менее можно Шумлу блокировать. Вследствие ее 80-верстной окружности, на это требовалось бы до 200 тыс. войска...», — размышлял Фонтон о неверном, на его взгляд, ведении войны.
Недостаток сил у русских (35 тыс. человек) заставил ограничиться лишь блокадой Шумлы с восточного фронта, расположив войска на 10-верстовом участке между деревнями Стража и Мораш, где было возведено 27 редутов. Об участии в блокаде крепости вспоминал А.Н. Муравьев, состоявший, как и Фонтон, в дипломатической канцелярии при Главной квартире: «Шумла лежит почти при начале» Балкан, «у подошвы неприступной горы, которой отделилась как остров от других; кругом ее есть прекрасные и обширные долины, богатые фонтанами и довольно живописные для глаз путника, но однообразные для того, кто 3 месяца видел тс же пред собою виды и переносил весь жар и всю суровость климата, беспрестанно меняющегося по различным направлениям горных ветров»[40].
Неизвестный автор, офицер штаба пехотного корпуса, рассказывал, что «днем... варили щи за неимением нашей православной капусты из чудесного турецкого винограда и потели, или лучше сказать, томились, таяли без всякого милосердия в душной атмосфере под раскаленным докрасна небом Турции». В августе и в сентябре не было «ни одной вылазки, ни одной перестрелки. Во время войны турецкие селения пусты: поезжай куда хочешь: все жители мирные и военные по крепостям. И хорошо делают. Они знают свой климат и его последствия при продолжительной оеаде крепостей для неприятельского войска, а потому сидят и выжидают отступления»[41]. Развитию эпидемий лихорадки и тифа способствовали не только климат, перебои в снабжении продовольствием и фуражом, что вызвало массовый падеж лошадей, неготовность лазаретов принять огромное количество больных, но и угнетенное настроение в войсках. Фонтон отмечал «уныние и усталость духа и тела от принужденной праздности»[42]. Снабжение войск под Шумлой обеспечивалось по «тесной» дороге, шедшей через Енибазар. Она «извивалась между ущельями и лесами» и ознаменована «ужасными разбоями жителей, которые беспрестанно нападали с тылу на наши обозы во все время нашего стояния под Шумлою, продолжавшееся 3 месяца»[43], — сообщал Муравьев.
Если в Добрудже, где нет не только воды, но и лесов, «мы не встретили ни одного неприятеля, но за Базарджиком турки стали беспрестанно нападать на наши отряды»[44], -— рассказывал Дюгамель. «За Базарджиком начинают попадаться сперва кустарники, а затем встречаются большие деревья и тенистые леса, местность становится холмистой». Эта всхолмленная равнина, заключенная между Туртукаем — Гирсовом — Базарджиком — Право- дами — Шумлой — Разградом, покрытая густыми лесами, носит название Дели-Орманского леса. Она бездорожна, жители ее редких селений были мусульманами. «Сильные кавалерийские парши около Енибазара и Козлуд- жи страшно бушуют»[45], — написал Фонтон 30 августа (11 сентября) 1828 г.
В сентябре русские войска из-под Шумлы были посланы к Варне, чтобы усилить корпус, осаждавший ее. «Дорога из Шумлы в Енибазар и далее до Кюстенджи усеяна была лошадиными и воловьими стервами[46], так глазам, как носу неприятными, вокруг которых вороны и псы жадно пиршествовали»[47], — писал Фонтон. Он подчеркнул, что покинул Шумлу с радостью. У Шумлы для наблюдения остался граф Витгенштейн с небольшими частями 3-го и 7-го корпусов.
В августе гвардия, двигаясь на Варну, из Кюстенджи следовала через Мангалию, оставляя Базарджик справа. Неизвестный офицер записал, что 11 августа стояли близ Мангалии, где он в первый раз купался в море. «В местечке отличительно хорошая мечеть, где я с Кантакузиным лазил на минарет. 15 августа пришли к Каварне — раскинутому местечку на высокой горе, гавань же в версте в долу — так что из гавани в местечко весьма трудно подняться»[48].
«Коварна не имеет ничего привлекательного: город мал, улицы узки и нечисты.... Из всех занятых нашими войсками приморских городов Коварна должна почитаться выгоднейшим приобретением. Этот город имеет лучшую пристань, просторную и довольно надежную, где корабли могут стоять на якоре безопаснее, нежели в других гаванях. Она обратилась в складочное место всех предметов продовольствия д ля войск из России»[49], — сообщал офицер из штаба Евгения Вюртембергского.
Многие офицеры отмечали запоминающееся расположение Каварны: «город выстроен на высоком приморском утесе и может похвалиться, если не красотою зданий, то, наверное, своим величественным местоположением и хорошей гаванью. В Каварне 3 мечети». Но в Каварнс проблемы с водой вновь обострились. «Здесь мы опять терпели крайний недостаток в воде, — вспоминал Лукьянович, ибо ни в городе, ни в окрестностях оного вовсе не было воды, годной для употребления. По освидетельствовании медиками оказалась вредною по большому количеству извести, содержащейся в ней. Мы не смели иначе пить ее, как с уксусом, достаточное количество которого и было тотчас отпущено в каждый полк для нижних чинов»[50].
От Каварны дорога шла вдоль берега до Бальчика, расположенного в узком ущелье среди гор. В Бальчике, «прелестном месте, тонувшем в густых фруктовых садах, мы простояли довольно долго, потому что артиллерия и обозы с большим трудом спускались и подымались по узким дорогам скалистых гор, окружающих Бальчик»[51], — записал офицер Егерского полка. Офицер из штаба Евгения Вюртембергского был менее сдержан при описании Бальчика: «Берега моря круты и каменисты, покрыты во многих местах густым кустарником и лесом. В окрестностях Бальчика природа обнаруживает богатство свое и представляет разнообразные картины. Грозные скалы, висящие над головой, каменные утесы, которых вершины теряются в облаках, шум морских воли, разбивающихся у берегов и покрывающих их жемчужною пеною; с другой стороны, цветущие луга, богатые виноградники, фруктовые деревья — все поражает взор путешественника, привыкшего видеть в Булгарии только обширные степи или дикие места, не имеющие никакого разнообразия. Во многих местах находятся фонтаны; высокие деревья доставляют им вечную прохладу»[52]. Сам город, «незначительный и необширный», был построен амфитеатром на самом берегу моря с террасами и красивыми садами. Его «пристань имела то же неудобство, что и гавань Варнская: корабли находятся в открытом море и подвержены всем ветрам. В Бальчике находится несколько фонтанов, улицы узки и худо вымощены по примеру всех турецких городов». По выезде из Бальчика в Варну, до которой было 50 верст, «бесчисленный ряд каменьев с высечением на них турецкими чалмами, покрывал всю покатость горы до самого моря и обнаруживал обширное кладбище». Дорога «проходила через узкий дефилей между каменистыми скалами; отвесные утесы висели над головами нашими, и выдававшиеся пласты угрожали падением» .
На следующем переходе войска повернули направо и через горные ущелья направились в глубокую котловину, на дне которой лежала деревенька Теке-кёй (Терте-киой, Тете-киой, Тере-киой, — кто как услышал). Голицын узнал, что слово «кёй» переводилось с турецкого как «деревня». «Спуск в эту котловину и подъем из нее были до того круты и неудобны для колесных обозов, что немало усилий, труда и времени стоило войску спускать и поднимать их». Голицын воспринял эту местность как трущобы, как сущую «волчью долину» Фрейнеюца[53]. Егерский офицер также был поражен глубиной долины Тете-киой, где заночевал его полк, но при этом отметил, что «было свежо и привольно»[54]. По записям офицера из штаба Евгения Вюртембергского можно внести некоторые уточнения в это описание Тере-киой: «Обширная лощина, окруженная со всех сторон величественными горами, покрыта лесом. На северной стороне у подошвы гор протекала небольшая речка, мутная и нечистая, а к югу находится фонтан хорошей воды»[55]. Лукьянович не разделял впечатления Голицына от этой долины: «После утомительного странствия по пустым степям, заросшим бурьяном и заваленным дохлыми животными, с каким неизъяснимым наслаждением отдыхали глаза наши на свежей зелени виноградных и кизиловых садов, с каким удовольствием прислушивались мы к журчанию вод, бегущих из расселин гор в водохранилище! Долина Терте- киой священна для каждого мусульманина, ибо посреди ее сооружена великолепная мечеть, в которой находится мраморная гробница султана Али-Бабы, угодника магометанского. ... Прекрасная тенистая роща окружала этот храм и 2 больших фонтана прохлаждали воздух... Подле мечети видны развалины большого каменного строения, в котором жили прежде дервиш и его прислуга. Вот все, что я мог узнать через переводчика от дряхлого болгара, живущего анахоретом недалеко от сей мечети. Из всех жителей его одного не мог устрашить звук военной трубы; он остался спокойным в своем пустынном шалаше, надеясь на великодушие и доброту русских»[56].
«От Терте-киой до Варны не более 25 верст, но мы продвигались около 4 дней. Беспрестанные дефиле, узкие по лесам дороги, заваленные камнями, препятствовали идти не только артиллерии и обозу, но даже и пешеходцам»[57], — продолжал свои воспоминания Лукьянович. Офицер из штаба Евгения Вюртембергского, описывая путь до Варны, размышлял о дорогах этого региона: «Дорога на Варну излучиста и камениста, проходит часто в теснинах между горами, и так узка, что в некоторых местах две встречающиеся повозки не в состоянии разъехаться. Почти до самой Варны густой лес и кустарник. Таковы большие дороги в Турции: их можно уподобить каналам, которые находятся обыкновенно по обеим сторонам наших почтовых дорог. На этом пространстве встретились 2 фонтана хорошей воды»[58].
27 августа после томительного перехода с горы на гору первые гвардейские полки к вечеру подошли к Варне. К 1 сентября вся гвардия собралась в лагере на северной стороне города. С края высокой горы, где стоял полевой караул, открывался великолепный вид па Варну: «Что за чудная картина представилась нашим взорам. Прямо перед нами, глубоко в долине лежала крепость Варна, омываемая с юга длинным и узким заливом Девно, а с востока примыкавшая к морю, на котором был расположен наш Черноморский флот, линия очередных судов которого обстреливала крепость, далее же простиралось безбрежное морс. У подошвы северных высот на берегу моря находились пристань и склады военных запасов, а против пристани на море 100-пушечный корабль «Париж», на котором имел пребывание Государь, его свита и Главный штаб. Крутые скаты северных высот были покрыты виноградниками, между которыми извивались дороги сверху вниз к пристани и к нашим траншеям и редутам. К западу от крепости залив Девно, постепенно суживаясь, простирался на несколько верст. Наконец, к югу от Варны были видны возвышавшиеся уступами горы, почти совершенно обнаженные за исключением редких кустарников и небольших рощ, между которыми видны были дороги, ведшие в Варну с юга»[59], — писал Голицын.
В Варне «дома построены амфитеатром, как и во вссх почти турецких городах: башни, цитадели, каменные укрепления, высокие минареты, большие сады, корабли, стоящие на якоре в заливе. Все это доставляло взору приятное разнообразие»[60]. Однако восхищение от общего вида города диаметрально переменилось, когда офицеры очутились в нем после его сдачи 27 сентября. «Внутренность Варны не имеет ничего привлекательного: улицы узки, нечисты, вымощены большими камнями весьма худо. Всякий дом обнесен каменною стеною и заключает в себе фруктовый сад или большие деревья, доставляющие прохладу во время знойных летних дней. Город довольно обширен, имеет большой рынок или базар, арсенал, цитадель и значительные магазины для хранения припасов. Строения в обыкновенном турецком вкусе. И все почти без изъятия дома повреждены более или менее разрушительным действием артиллерии во время осады. Многие дома в совершенных развалинах. Гавань не имеет никаких выгод, и корабли стоят почти в открытом море»[61]. Фонтон же саркастически отозвался: «Охота же было туркам так упорно защищать это вместилище грязи, нечистоты, мертвых собак, кошек, крыс и лошадей. В узких, гнусными стенами обнесенных улицах прохода нет от этих гадостей»[62].
Подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Лукьянович обобщил свои впечатления от посещения городов Европейской Турции, встретившихся ему на пути: «Турецкие города, виденные мною, весьма некрасивы и так сходны между собой, что, видевши один город, можешь и о прочих иметь верное понятие: из рыхлого плитника выстроены домы, всегда обращены окнами на двор, и вместо забора обыкновенно обнесены каменною стеною, что много способствует к обороне даже внутри самого города; оконницы вместо стекол заклеены пузырем или бумагой, напитанной деревянным маслом; улицы вымощены неровно и сверх того чрезвычайно узки, так, что из одного дома можно перескочить через улицу в другой»6.
Взятие Варны позволило русским войскам отступить от Шумлы, блокада которой в 1828 г. сложилась неудачно. Часть войск, направившаяся к Варне, не была обеспокоена турками, но это «отступление наше много походило на бегство по ужасному беспорядку в рассеянном обозе и по нестерпимому смраду от множества гниющих по дороге волов и лошадей»6 . Тяжелое отступление русских войск от Шумлы к Силистрии сопровождалось активным и настойчивым преследованием турецкой конницы. 7 октября, проходя через одно особенно затруднительное дефиле, они выдержали решительный натиск, потеряв убитыми и ранеными до 500 человек. Им пришлось сжечь весь лагерь и большую часть полковых и офицерских повозок, чему пример подал сам генерал от инфантерии Рудзе- вич. Макавеев вспоминал: «Мне никогда еще не случалось видеть русские войска в таком жалком и расстроенном положении. Люди от генерала до солдата были в полном смысле слова голодны, от совершенного недостатка в продовольствии; уцелевшие лошади исхудалы и утомлены, едва передвигали ноги; одежда, амуниция[63] и конская упряжь большей частью изношены, растрепаны и изорваны, солдаты при наступлении сурового времени года не имели на себе зимних панталон...»[64]. Отход от Силист- рии русских войск и переправа через Дунай проходили также в тяжелейших условиях разбушевавшейся стихии: поднявшейся бури с ураганным ветром, снегом, дождем.
После падения Варны русские войска выступили на зимние квартиры за Дунай, сначала гвардия «с половины октября» эшелонами[65], а потом и 2-й пехотный корпус со всей кавалерией. «Возвращались, мы шли грязно, холодно, но спокойно...»[66], — записал офицер Егерского полка. Офицер из штаба Евгения Вюртембергского очень подробно описал свой путь из Варны в Россию: «От Варны дорога идет посреди виноградника, опустошенного войной, между окопов, построенных во время осады крепости. Отъехав 4 или 5 верст должно подыматься на высокую гору, где прежде находился лагерь великого князя. Хотя покатость горы не имеет большой крутизны, но, следуя 2 или 3 версты по дороге узкой и неудобной, в иных местах каменистой и перерезанной частыми рытвинами, тяжелые обозы с большим трудом достигают вершины горы и лошади чрезвычайно утомляются. Тут так же как и везде видны следы войны и опустошения: мертвые тела, истлевающие лошади, волы и верблюды часто представляются взору. Поднявшись на высоту, дорога становится удобнее, проехав еще одну лощину, посреди которой находится фонтан, мы въехали в лес и следовали по хорошей, ровной и довольно широкой дороге. Места сии не представляют ничего особенного; сквозь лес и кусты видна по временам серая полоса, обнаруживающая Черное морс. В 20 всрстах от Варны дорога становится уже и затруднительнее: часто рытвины и камни останавливают путешественников и даже в некоторых местах трудно проехать и верхом. Тут начинается спуск в лощину в сслснис Тсрс-киой, которое находится между огромными горами»[67]. Подпоручик Лукьянович вспоминал: «К утру перед нашим выступлением через Тсртс-киойскую долину, сделался сильный мороз, который, сгустив грязь па дороге, еще более замедлил движение нашего обоза и артиллерии, которые должны были взбираться по узкой дефиле более 2,5 верст, и эти 2,5 версты мы поднимались болсс суток, т.к. дождь и снег испортили эту глинистую дорогу»[68]. «От наступившего холода» войска «также много потерпели. Многие и даже офицеры ознобили ссбс члены по недостатку теплой одежды и квартир, потому что от Варны до самого Дуная виднелись только кое-где развалины»[69], — свидетельствовал Поливанов.
Однако дорога к границам России доставила не только трудности, вызванные осенней непогодой, но и изумление от предпринятых за это время улучшений на завоеванной территории. «Отойдя несколько от Коварны, мы от удивления не верили, что находимся в Болгарии, в земле неприятельской! Почти на каждом повороте и перекрестке поставлены деревянные столбы с руками, указывающие дороги на Варну, Базарчик и прочие с русскими надписями! Правительство устроило от Дуная до Bapubi почтовые станции, для чего и вызваны были из России ямщики, охотники, большей частью из Ярославской губернии. Эти станции охраняемы были казачьими пикетами. Дорога от Варны до Бальчика проведена новая, гораздо ближайшая и удобная. Дефилея через Бальчик, сколько возможность позволяла, срыта и очищена от груды камней. Главный полевой почтампт находился в крепости Кюстенджи, развалившиеся домы и лавки исправлены, и купеческие обозы со всех концов России тянулись в недавно завоеванные крепости. Мы получали письма из России в 20 дней... Проходя через Бабадаг на обратном пути в Россию по истечении более 2 месяцев, я был приятно удивлен его переменою. Домы были все исправлены, улицы очищены от груды камней, а лавки наполнены разными дорогими товарами и жизненными припасами; а что всего для нас важнее, здесь мы могли достать свежий ржаной хлеб, который давным-давно и в глаза не видали»[70].
Офицер из штаба Евгения Вюртембергского, видимо следуя этой дорогой в первый раз, не заметил подобных улучшений, на которые обратил внимание Лукьянович. «Выехав из Бальчика, мы спустились в глубокую лощину, у подошвы горы находящуюся, и, переехав худой мост и незначительную речку, начали снова подниматься на высокую гору по крутой и излучистой дороге, усыпанной каменьями и перерезанной частыми рытвинами. Достигнув вершины горы, мы увидели обширную степь, которая, казалось, не имела пределов и терялась в тумане. Здесь путешественник должен проститься с лесами, кустарниками и разнообразием природы: в течение 2 или 3 дней езды видны только пространные поля, выжженные солнечными лучами, где не заметно ни малейшего признака произрастаний. Взор теряется в необозримых степях и, встречая всегда один и тот же предмет, развлекается только криком степных орлов, живущих стадами в этих местах и оспаривающих пропитание свое у бесплодной земли»[71]. Офицер Егерского полка отмечал, что «от Бабадага до Исакчи грязь была страшная. Первый ночлег был в Карагаче. Ничто не может сравниться с наслаждением отдыхать в теплой избе после 3 месяцев ночей на воздухе, в последнее время сыром и холодном»[72]. Лукьянович вполне разделял это настроение: «Как весело, простояв долгое время в земле неприятельской, не зная другого крова, кроме полотняного навеса, возвратиться, наконец, на родину»[73]. Офицер из штаба Евгения Вюртембергского заключал: «После 4-месячных трудов и опасностей, расстроив свое здоровье, я смотрел с удовольствием на знакомое небо, на небо своего отечества, и вспоминал слова, кем-то сказанные в шутку: “Турция— прекрасная земля, но она становится еще привлекательнее с той минуты, как ее оставляют”»[74]. Но по дорогам, где проходили русские войска, бывших «театром военных действий», осталось «много больших насыпей и курганов, наверху коих поставлены деревянные кресты, указывали странникам могилы русских воинов, убиенных за веру и отечество»[75].
Вернувшиеся в Россию офицеры на всю жизнь сохранили в памяти воспоминания «о гибельном заДунайском климате»: «Днем с раннего утра солнце нестерпимо пекло нас, а тотчас по захождении его наступали тьма и сильные: роса, сырость и холод, так что днем нужно было одеваться как можно легче, а ввечеру и ночью, напротив, как можно теплее, чтобы не схватить зной молдавской лихорадки» .
Зима в Болгарии для оставленных «на зимние квартиры 6-го и 7-го корпусов с некоторыми полками 3-го корпуса под главным начальством генерала Рота» была суровой. «Недостаток в съестных припасах, бедные полу- развалившисся квартиры» для офицеров и сырыс, низменные землянки для солдат немало способствовали развитию болезней. Особенно велика смертность была в Базарджике, которая «наводила невольный ужас». Но в начале весны она «дошла до того, что погребали многими десятками и даже больше ста человек в день»[76]. Поливанов назвал Базарджик местом смерти[77]. Жутью веет и от свидетельства Макавссва о положении русских войск в Гирсово. Здесь скудость рациона, отсутствие теплого жилья, требование спать не раздеваясь, ежедневные работы по укреплению позиций и несение караульной службы, что, впрочем, было характерно для всех войск в Болгарии, усугублялись к тому же «неимоверной нечистотой и беспорядком как внутри, так и вне крепости». С марта стала свирепствовать чума, уносившая каждый, день от 20 до 30 человек. Макавеев был счастлив, когда оставил Гирсово, «обширную гробницу наших русских братий»[78].
«В зимнее время кроме маловажных стычек на фуражировках ничего особенного не было»8, — сообщал о зимовке 18-й пехотной дивизии в Базарджике И.П. Дубецкий, адъютант генерала П.Д. Горчакова. Глебов рассказывал, что в Кюстенджи, где расположилась его артиллерийская батарея, русские, «ожидая с каждым днем нападения за турками», «построили кой-какие наружные укрепления— и зимовали с заряженными орудиями и с тлеющим фитилем». «В целой Кюстенджи не было ни одного жителя кроме военных русских», поскольку «во время последнего осеннего похода все жители Болгарии и турки, и греки, и молдаване, напуганные пожарами нескольких деревень, все без исключения, бросив свои жилища, перебрались в горы со всем своим имуществом. Остались только некрасовцы, которые населяют все почти берега Дуная»86. Их и стали частенько навещать фуражиры.
Селение Черноводы, где стоял со своим полком Макавеев, находилось на передовом посту сводного корпуса. Благодаря принятым охранительным мерам русские «всегда были заблаговременно предуведомлены о каждом движении турок. Сверх того несколько раз в неделю являлись на казачьи аванпосты перебежчики из Силистрии, большей частью болгары, которые сообщали нам подробные известия о крепости, так что мы всегда знали о числе гарнизона, его занятиях и о способах продовольствия». Помимо пе- ребежчиков-болгар русские в ходе зимовки вступали в контакт с оставшимися или возвратившимися местными жителями, как правило, эти взаимоотношения касались, прежде всего, вопросов снабжения войск продовольствием или фуражом. Так, например, в Черноводы, когда лед на Дунае тронулся, болгары стали привозить «рыбу в чрезвычайном изобилии и продавали за ничтожную плату, славные стерляди, осетры и карпы» , что значительно улучшило и разнообразило скудный стол офицеров и солдат.
В записках Поливанова и Купреянова сохранились сведения о взаимодействии русских войск и одного из отрядов болгар-волонтеров, которые были сформированы «заботливостью военного генерал-губернатора областей Бабадагской и Базаржикской генерал-адъютанта Головина». Своим «знакомством с местным языком и обычаями страны они часто приносили нашим войскам большую пользу»88, — подчеркивал генерал- майор Купреянов. В январе, по сообщению Поливанова, появился турецкий партизанский отряд в составе 1000 человек, который намеревался «тревожить наши войска, находившиеся в Варне и Базарджике», и сделать опасным сообщение крепости Праводы с этими городами. Из Варны был послан отряд для «уничтожения этого партизана». В экспедиции вызвался участвовать отряд волонтеров из болгар, состоявший из 50 человек. «Эти болгарские молодцы знали все пути и тропинки как по сю сторону Балкан, так и в самих горах. Проводники эти уследили, наконец, турецкого партизана, и наш отряд внезапно ночью окружил его с нескольким числом его товарищей. Он стал защищаться, но спастись не мог и был убит со многими из турок» .
Но самая беспокойная зимовка выпала на долю 3-хтысячного отряда в Праводах, которым командовал генерал-майор Купрсяпов, стяжавший известность в войсках «своим мужеством и распорядительностью при защите» города. Город Праводы, находящийся в 50всрстах на запад от Варны и в 40 на юго-восток от Шумлы, лежит «между двух утесистых высот, в ущелье, пролегающем верст в 10 в длину и около версты в ширину. Его обтекает река Праводы, падающая в Камчик. В мирное время в нем было до 20 тыс. жителей. Чистый нагорный воздух, близость моря, прелестное местоположение и превосходного особенного вкуса и легкости вода делает это место спасительным для здоровья во всей Турции. По этой причине каждое лето бывает здесь весьма значительный съезд турецкой женской аристократии. Прелестные затворницы, приезжая сюда из Адрианополя, Констатнинополя и других городов, проводят здесь жаркие месяцы в тени прекрасных садов... Находясь на распугай многих трактов у подошвы Балканских гор, Праводы считается их ключом», и «по своему положению прикрывает Варну со стороны Балканов и Камчика»[79], — рассказывал о городе Дубецкий, адъютант генерала П.Д. Горчакова.
Замечательно описание города, сохранившееся в записках генерал- майора Купреянова. В нем проявляется острая наблюдательность воина, сочетаемая с любознательностью и эрудицией исследователя. «При первоначальном занятии города нашими войсками в нем находилось 5 мечетей и до 600 домов, которые были разорены, потому что в то время не предвиделось необходимости долговременного здесь пребывания, а тем паче зимовки... По всему своему протяжению город разделяется на 2 неравные части: меньшая несколько обеспечена недоступностью примыкающих к ней утесов; со всех же прочих сторон город совершенно открыт и подвержен атаке... Вершины скал, возвышающихся над Праводами с двух сторон, покрыты глубокими слоями окаменелых раковин, свидетельствующих, что вода в отдаленной древности покрывала эти высоты. На одной горе находится обширное кладбище, в котором на камнях, покрывающих могилы, можно разобрать слсды латинских надписей. К югу площадка разрезана глубоким рвом, высеченным в скале, и обе части некогда сообщались посредством подъемного моста, уже давно не существующего, с весьма древним монастырем на самой маковке горы, от которого ныне приметны некоторые незначительные остатки. Особенное внимание заслуживает часть стены, еще и теперь уцелевшей с изображением Пресвятой Богородицы, почти изглаженным рукою времени. Близ этих достопримечательных развалин есть неизмеримой глубины колодец, пробитый в диком камне, а также многие пещеры, которые по виду и расположению своему заставляют думать, что подземные ходы эти в первых веках христианства служили убежищем гонимым последователям Евангелического учения. По местным преданиям известно также, что монастырь этот по неприступности своей долго сопротивлялся туркам при-завоевании ими страны, и покорен лишь изменою после продолжительной и упорной осады. На противолежащих высотах, обращенных на запад и к Шумле, находится пещера, нижняя часть которой на аршины глубины всегда наполнена чистейшей водою, доставляемою неиссякаемыми источниками..., что всего любопытнее в этом подземном бассейне, солдатам, черпавшим из него котлами воду, попадались морские круглые раки»[80]. В селении Диздаркиой, расположенном в окрестностях Праводы, русские солдаты открыли в подземелье небольшую греческую церковь. «Подобные церкви в Болгарии встречались нередко, т.к. турки не дозволяли христианам иметь в той стране богослужебных зданий, над поверхностью земли возвышающихся. Образа из церкви перенесены были в Праводы, где была устроена церковь, украшенная и другими образами, найденными в самом городе и, вероятно, спрятанными там христианскими семействами при оставлении своих жилищ»[81].
В конце сентября в Праводах стали приводить в исправность строения для лазарета на 300 человек с офицерским отделением, а также возводить укрепления у города. Однако с самого начала отряд стал нуждаться в самом необходимом: в продовольствии и теплых вещах. Из порожних мешков от провианта и фуража были сшиты портки нижним чинам, т.к. зимние панталоны еще не были привезены. 1650 полушубков были доставлены из Варны в конце февраля, когда в них почти уже миновала надобность. 1 декабря овса и сена не было, а окрестности Правод еще летом были опустошены фуражирами Главной армии, стоявшей под Шумлой. Казачья сотня зернового фуража не получала с 18 декабря 1828 г., с 27 февраля были прекращены разъезды[82]. Не миновали Праводский отряд болезни. «В течение февраля число больных доходило до 700, менее 8 человек в день не умирало. Опыт удостоверил, что употребление колодезной и речной воды весьма вредно как для варения пищи, так и для питья, а потому строго было запрещено ее брать, а употреблять только воду из фонтана». «Весною цинга в наших войсках значительно усилилась.
Смертность до 20 человек в сутки»[83]. В марте, когда вскрылся лиман и в Варну стали подвозить из России зерновой фураж, положение в Праводах стало улучшаться, но это происходило очень медленно, поскольку из-за глинистой дороги «извозчики на 50-верстное расстояние между Варной и Праводами употребляли 6 и болсс дней»[84]. К тому же лошадей было мало, и они были сильно изнурены после зимовки в Болгарии.
Обрушившиеся холода и ненастья воспрепятствовали туркам атаковать город до января[85]. В январе их отбили, а 15 января получили известие, что «турецкие отряды, наблюдавшиеся по течению Камчика от с. Кюприкиой вплоть до устья, все отозваны в Айдос, чтобы следовать к Шумлс на усиление турецкого верховного визиря. Болгарские жители правого берега Камчика, пользуясь их удалением и гонимые нуждою, целыми семействами начали было переходить в места, занимаемые нашими войсками, что неминуемо повлекло бы за собой еще более чувствительное уменьшение всяких запасов; к тому же болгарами могла быть занесена зараза, а потому передовым постам приказано не пропускать выходцев», — записал Купреянов.
В марте «размножившееся число маркитантов, съехавшихся в Право- ды для торговли», побудило генерал-майора Купреянова учредить ежемесячный с них сбор денег (например, содержатель трактира обложен был 100 руб. ас. в месяц, а каждый торгующий в лавке — 10 руб.). Деньги, собранные таким путем, «употреблены были частью в пособие пришедшим неимущим болгарским семействам». Они стали появляться в Праводах из-под Шумлы «все в самом жалком положении, истощенные голодом». Часть денег шла «на покупку в лазареты разных припасов для улучшения содержания больных, также приобретались материалы для укреплений» (веревки, гвозди). Из этой суммы бралась «плата мастерам, исправляющим испорченный водопровод, трубы фонтанов, вознаграждение находящемуся при отряде переводчику», которому жалованья не полагалось. Этими же средствами «поощряемы были переметчики, шпионы и проводники, от которых получались почти единственные сведения о неприятеле, т.к. у отрядного начальства на все эти расходы никакой экстраординарной суммы в распоряжении не имелось»[86]. В апреле, когда в отряде усилилась цинга при острой нехватке хлеба, шла усиленная подготовка к отражению нападений турок. Из окрестных деревень было собрано «множество болгар для производства новых работ и поправление прежних укреплений».
Из записей генерал-майора Купреянова мы узнаем интересные подробности об упоминавшихся уже болгарах-волонтерах. Две партии «из них под предводительством двух сербов, бродивших преимущественно в окрестностях Правод, иногда являлись в город за продовольствием. Каждая состояла человек из 20 или 30 молодых, сильных, решительных и нам совершенно преданных: одна партия была одета по-нашему, а другая по- турецки. Стесненные нашествием армии верховного визиря оне вынуждены были укрыться в город и во все время осады отважными поисками оказывали весьма значительные услуги»[87].
В конце апреля, когда просохли дороги, Решид-паша предпринял наступление, желая воспользоваться разбросанностью и малочисленностью русских войск, находившихся на правом берегу Дуная. 28 апреля турки выступили из Шумлы. Одна колонна под начальством Галиль-паши подошла к Праводам и встала лагерем у города. 5 мая генерал-майор Ку- преянов, не ожидая нападения противника, первым атаковал турок и прогнал их к Эски-Арнаутлару. В середине мая в Шумлу прибыли новые подкрепления, поэтому Решид-паша сам привел 40-тысячную армию под стены Правод и 12 дней осаждал крепость. Сведения о передвижениях турецкой армии в этот напряженнейший период перед осадой добывали для Праводского отряда болгары-волонтеры. «Тринадцать из них, посланные 17 мая для разведывания, возвратились в 8 час. вечера с известием, что движений неприятельских со стороны Камчика не замечено». 18 мая 30 волонтеров было послано к Шумле для поисков и собирания сведений[88]. 30 мая состоялось знаменитое сражение под Кулевчой. Преследование разбитой турецкой армии, устремившейся в Шумлу, проходило по Праводской дороге. Вторичная осада Силистрии и ее падение, битва при Кулевче, блестящий Забалканский поход русской армии, победное шествие по Румелии и падение Адрианополя, где был подписан мир, — славные вехи русско-турецкой кампании 1829 г., но эти события выходят за рамки темы данной работы.
Итак, кампания 1828 г. была закончена, но в воспоминаниях и записках русских офицеров об этом походе, в которых много и подробно описывается Болгария и ее города, практически ничего не говорится о ее болгарском населении. И этому обстоятельству есть объяснения. Опасения коалиционной войны (поскольку Австрия стягивала свои войска к границам России, а Англия грозилась вмешаться в конфликт на стороне Турции, если Россия вызовет «общее восстание всех турецких христиан») предопределили, в частности, выбор операционного направления движения русской армии, которое лежало в стороне от Сербии и Черногории. Наступление шло через пустынную Добруджу, не располагавшую продовольственными ресурсами в районе четырехугольника крепостей, который был населен в основном мусульманами, враждебно настроенными к русским.
Дюгамель писал о Добрудже: «Я проезжал этой страной до войны и видел в ней многолюдные селения и прекрасные возделанные нивы. Теперь все изменилось. Хотя селения существовали и хлеб стоял на корню, но не было слышно ни одного человеческого голоса: местные власти принудили все христианское население и магометанское покинуть жилища. Если Болгария сильно пострадала от войны, если села се мало-помалу были разорены и уничтожены, то все это главным образом следует приписать бегству жителей»[89]. Фонтон в письме от 8(20) июня констатировал: «Селения теперь все пусты, турецкое войско, уходя, разграбило и согнало булгар. Единственными обитателями остались славные гуси»[90].
В 1828 г. во время похода к Варне, когда войска шли по голой, знойной и безводной степи, раскинувшейся между Дунаем и Балканами, русские офицеры были страшно разочарованы увиденной реальностью Европейской Турции. Следует подчеркнуть, что большая доля воспоминаний и записок о походах 1828 г. принадлежит перу офицеров гвардии и Генерального штаба, отличавшихся своим образованием. Литературу и искусство 20-х гг. XIX в. пронизывал романтизм, для которого был характерен глубокий интерес к экзотике, роскоши и неге Востока. Восток, например, в поэме Дж.Байрона «Гяур» был представлен как «дивный край, где круглый год весна природе ласку шлет», как «благодатный рай». Начитавшись перед походом разных разностей о восточной пышности», многие воображали «Болгарию ни более, ни менее райским садом с мраморными фонтанами и с разноцветными сквозными домиками. Кто из нас, ступая на землю солнца и славы, не уносился мыслсю в очаровательные палатки и волшебные киоски благоуханного Востока? Кто из нас не мечтал о коврах Персии и Кашмира, о жеребцах Аравии, о дамасском оружии и о многих других баснословных редкостях, которыми наполнены описания странствующих по Востоку туристов? Вообразите наше удивление, когда вместо всех этих чудсс, достойных Тысячи Одной Ночи, мы не встретили в целой Булгарии ни одного даже порядочного строения. Везде стспь и безлюдная, пустая, безлесная и безводная»[91], — писал прапорщик 7-й артиллерийской бригады П.Н. Глебов. О своих не оправдавшихся ожиданиях откровенно рассказал и подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Лукьянович, когда он осмотрел Бабадаг, первый турецкий город на своем пути: «Тот обманется жестоко, кто по сказкам Шсхеразады или по косморам Лексы, составит себе идею о бедном турецком городе. Где это красивый, всегда зеленый сад, вечно-шумные фонтаны, гаремы и терема с плоскими кровлями, с раззолоченными узорчатыми решетками? Где этот лес веселых минаретов? Я был разочарован при входе в Бабадаг, не видя ничего подобного»[92].
Культ античности, приобретший в эстетике романтизма особый ностальгический оттенок, заставлял многих офицеров смотреть на Болгарию, прежде всего, как на землю, где в далекие времена расцвела удивительная культура. Располагая старинными картами, офицер из штаба Евгения Вюртембергского старался привести прежние названия городов Европейской Турции: «Коварна, где был древний город или местечко' Визум», «Бальчик есть старинный г. Круни или Дионисополь», «Варна — в истории древний город Одиссос или Одессус, построенный греческими колонистами из Милета...»[93]. Глебов отмечал, что «Силистрия когда-то называлась Доростолом», «Кюстенджи — некогда знаменитый Истр». Муравьев записал: «Кюстенджи, где переезжают южный Траянов вал, соединивший Дунай с морем, останется загадкой для ученых: в ней видно много обломков столбов и разбросанных капителей, есть целые плиты с надписями, вделанные в стены крепости; краткость времени не позволила мне осмотреть их»[94]. Быстрота продвижения по Болгарии помешала офицеру из штаба Евгения Вюртембергского заметить и то немногое, что успел увидеть Муравьев. И вывод был сделан поэтому неутешительный: «Но нигде не видно следов древности: время нанесло смертельные удары прежним памятникам, а невежество турок довершило истребление их»1 б.
Болгарские поселения, расположенные в Добрудже, в Приморском санджаке, были бедны. Штабс-капитан Гвардейского Генерального штаба П.А. Тучков, снимая топографические карты Болгарии в преддверии рус- ско-турецкой войны, заметил, что «от Рущука и до Балкан как местность, так и бледные селения болгар не представляют ничего разнообразного»[95]. Бедность болгарских поселений и домов отмечали многие офицеры. Глебов оставил более детальное описание болгарского дома. «Бунтарские селения, попадавшиеся на большой дороге, были грязны и отвратительны: они состояли из кишт, бедных и полуразвалившихся с голыми стенами, в которых вместо окон деревянные решетки, а вместо лавок низенькое возвышение из земли вроде широкого дивана»[96]. Макавеев сравнивал уцелевшие в селении Черноводы болгарские дома с мазанками1 9.
Бедность и разорение болгарских домов не способствовали пробуждению специального исследовательского интереса к быту болгар, особенно в условиях военного времени. Следует также принимать во внимание и то обстоятельство, что гвардия, например, прошла через всю Россию, Украину, Бессарабию, останавливаясь на ночлег в помещичьих усадьбах, крестьянских избах, украинских хатах, молдавских мазанках, внутреннее убранство которых не было порушено войной. Голицын отмечал: «Поход от С.-Петербурга до Дуная и Варны был для меня первым живым и великолепным уроком географии России и кусочка Турции»[97]. Но на фоне впечатлений от такого этнографического разнообразия бедные жилища болгар Добруджи и Помория не привлекали взора, тем более, что рядом находились дома турок, интерьер которых был для русских иитсрсссн по своей экзотичности. «Тогда турки не успели еще обеднеть» и даже «выходили в поле со всеми прихотями восточной роскоши»[98]. Кроме того, русские войска, как правило, не размещались на ночь в селениях или городах, встречавшихся на пути. Палаточный лагерь разбивался рядом. А селения были пусты. Многие офицеры, особенно гвардейские, за весь поход так и не видали ни одного болгарина. Голицын, например, во время движения по Добрудже «находился в 3-й линии в пустом краю, где бродили лишь стаи голодных туземных собак, в роде борзых»[99], затем он заболел и был отправлен из-под Варны в Одессу.
Однако, несмотря на предпринятые турками меры и опустошенность края, полностью болгарское население не исчезло. Генерал-майор Симанский, направлявшийся к Шумле, записал 9 июля 1828 г.: «Здесь проходили обозы болгар, которые вес были турками захвачены из Мачина и деревень, но во вчерашней сшибке были нашими казаками отбиты. Подвод и скота гнали много»[100]. Вероятно, этих болгар по дороге к Каварне в августе встретил офицер лейб-гвардии Егерского полка, шедшего «впереди в виде авангарда» гвардии. «Дорога до Каварны была скучна и неприятна; вправо и влево валялись трупы быков, которых здесь прогоняли, и нестерпимый запах постоянно нас преследовал; только ветерок с моря иногда спасал нас от этой заразы. Все деревни по дороге были пусты, вынесены и разграблены, из жителей не встречали никого, иногда попадались толпы болгар, перекочевывавших из разоренных турками деревень в другие места, ближе к морю и Дунаю[101].
Подпоручик Лукьянович, повстречав эти обозы болгар уже на подступах к Кюстенджи, откуда его лейб-гвардии Преображенский полк следовал по дороге к Каварне, уделил им большее внимание: «Однажды, снявшись с ночлега чрезвычайно рано, увидели мы впереди нас в отдалении большие огни. Это была кочующая деревня болгар, которые, составив каре из телег, в середине его со своими семействами и домашним скотом спокойно отдыхали у горящих костров. В начале нынешней войны сами турки выжгли большую часть болгарских деревень, а жителей со всем имуществом намерены были угнать за Балканы, дабы оставить русским одни бесплодные степи. Но передовые наши войска успели отбить сии несчастные жертвы войны; часть из них возвращалась теперь в Бабадаг, а другие получили позволение поселиться в Бессарабии. Часто на несколько верст тянулись одни за другими сии подвижные деревни. Каждая огромная болгарская горба, которую тянули 2 или 3 пары сильных буйволов, наполнялась всеми к хозяйству принадлежащими вещами, полевыми орудиями, котлами, горшками, ручными мельницами, картофелем и кукурузой; сверху же в больших клетках везли кур, гусей и другую домашнюю птицу. Семейства шли каждое за своею горбою, и малолетние дети, сидя в корзинах, привязанных сзади оных, спокойно поигрывали между собой кочанами кукурузы, которые служили им вместе и пищею и игрушкою. Скрип немазаной кожи, рев буйволов, крик и плач детей— оглушали слух наш при каждой встрече с подобным обозом»[102]. Офицер из штаба Евгения Вюртембергского, возвращаясь в Россию через Кюстенджи, Бабадаг, отмечал, что «в городах заметно более движение: там поселены теперь булгары, перешедшие к нам из Шумлы и Разграда. Они не нуждаются в пропитании, потому что успели сохранить часть своего имущества от неистового ожесточения турок»1 ,б.
Следует отметить, что русские офицеры среди многонационального населения Балкан умели отличать болгар, указывая на наиболее характерные признаки в их одежде и манере поведения при соприкосновении с русским войском. Так, Глебов, проходя через Исакчу вскоре после ее сдачи, отметил, что «турки, большей частью старики, сидели у ворот своих домов, поджав ноги, в глубоком унынии и с длинными чубуками в зубах. Одни булгаре в бараньих шапках шумно толпились в улицах, восхищаясь нашими орудиями, крестясь на каждом переулке»[103]. Несмотря на отличия в’ языках, русские офицеры могли объясниться с болгарами. Лукьянович, при переходе к Варне получив задание отыскать полк в ночи, наткнулся на кочующих болгар. «Несколько человек в бараньих шапках и широких шароварах окружили меня, ...кое-как они растолковали мне, что тому часа полтора прошли мимо них солдаты»11 . Объяснения же с греками требовали пантомимы и выразительных телодвижений.
В 1828 г. русские офицеры вступили в Болгарию не ради самой Болгарии и болгарского народа. «Все двинулось к Югу; судьба Оттоманов казалась решенною; .. .для нас не существовало Балкана — Царьград один был только в виду!»[104], — вспоминал Муравьев. В 1828 г. глядя на Варну с высокой горы, подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Лукьянович записал в своем дневнике заветную мысль, которую разделяли все его товарищи: «Визирь разбит, мы за Балканами, Адрианополь пал, Царьград склоняет главу с покорностью, и щит Олега снова прибит к его вратам в воспоминание наших побед; мы возвращаемся в отечество, покрытые лаврами...»[105]. Земля Придунайской Болгарии, не обладавшая сокровищами пышного Востока и не сохранившая преданий античности, предоставляла взамен сполна лишений от бесплодных степей и ужасного климата. Ее мечтали как можно быстрее миновать, чтобы очутиться в Византии под стенами Константинополя. Немного найдется русских офицеров, которых в кампанию 1828 г. заботила судьба болгар. Голицын, в начале августа переехав Дунай у Сатуново, записал, что «ступили на землю враждебной нам Турции или, собственно говоря, подвластной ей и угнетенной ею Болгарии»[106].
Известные письма Фонтона были переполнены добрым чувством к «плотным и честным булгарам», что проявляется даже в незначительных эпизодах. Так, ему и его сослуживцам не повезло с погодой в Сатуново, поскольку шел проливной дождь, и они «в грязи по колено и в Египетской темноте прошли длинную плотину» и, перебравшись на правый берег Дуная, «размоченные и размученные мы нашли скудное убежище в пустой корчме, где мокрым хворостом добрый булгарин с трудом нам развел огонь»[107]. С самого начала русско-турецкой войны Фонтон утверждал, что «Россия может заступиться за порабощенных турками единоверных и единородных народов, не давая поводу к подозрению в ея намерениях. Пора эти народы освободить от уничижительного положения, в котором они находятся»[108]. Однако он служил по дипломатической части и знал, что Россия в 1828 г. начинала войну с Турцией уже с готовым трактатом, где специальных статей о болгарах не было. Эта осведомленность умеряла его ответную радость при виде веселья в греческом и болгарском квартале, господствовавшего после падения Варны: «...Чувство спасения... у всех выказывается какой-то уверенностью, ловкостью в походке, какое-то выражение удивления и спокойствия на лицах. Бедные, они думают, что для них настала година свободы и независимости от презренного ига. Они спокойно и твердо уповают на нас, а у нас руки связаны просвещенной Европой»124.
Судьба болгар под владычеством турок не оставила равнодушным офицера штаба Евгения Вюртембергского, который увидел выход из их тяжелого положения в переселении в Россию. «Некоторые булгары рассказывали мне, что турки, узнав в Разграде о приближении наших войск, пришли в такое исступление, что решили истребить всех булгар и христиан. Они бросились в жилища их, грабили, убивали, резали детей, женщин, стариков и кричали по улицам: смерть русским и христианам! Этот жребий ожидает булгар всякий раз, когда возникает война между Турцией и Россией. Они ощущают в полной мере все бедствия войны и исступленный фанатизм свирепых повелителей. Земля их становится театром кровопролития, грабежей и насилия; то, что уцелело от неистовства турок, то делается жертвою войны. Булгарские семейства, перешедшие к нам из Раз града и Шумлы, конечно, не пожелают возвратиться в прежние жилища свои по окончании войны. Там ожидает их верная смерть или, по крайней мере, жесточайшее притеснение. Эти люди доставили бы сущест- венпую пользу России, если бы поселились в Бессарабских степях, где так много земель, так мало рук для обработки оных. Хотя в Бессарабии встречаются иногда колонии немецкие и булгарские, но число их столь незначительно».
Представленный читателю материал о Болгарии и болгарах, конечно* не исчерпывает всей информации, заключенной в записках и воспоминаниях русских офицеров о кампании 1828 г. Но все же приходится констатировать, что сведений о самом болгарском народе весьма немного. Без сомнения, военное время не способствует познанию любого народа в плане особенностей быта, культуры, языка. Однако сообщений такого рода о турках на несколько порядков больше. Русские офицеры внимательно всматривались в своего неприятеля, отмечая особенности его поведения во время боя и после него, в период перемирия и в плену. Офицеры изучали домашний быт турок, убранство их домов, описывали некоторые обычаи. Пристальный интерес к туркам вызывался не только экзотичностью для большинства русских турецкой культуры, но и тем обстоятельством, что турки являлись сегодняшними врагами и, вероятнее всего, таковыми же будут оставаться до тех пор, пока не разрешится Восточный вопрос. К тому же Константинополь, о котором мечтали многие русские офицеры, был в их руках.
М.М. Фролова
Из сборника статей «Война, открывшая эпоху в истории Балкан: К 180-летию
Адрианопольского мира», 2009.
[1] Бершнштейн С.Б. «Библиографические листы» П.И. Кеппена // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. М., 1981. Т. 41. Вып. I. С. 47, 56, 57; Достян И.С. Българите в руската литература и периодичеп печат през първите десетилетия на XIX в. // Българското възраждане и Русия. София, 1981. С. 208-209.
[2] Там же. С. 56.
[3] Венелин Ю.И. О зародыше новой болгарской литературы. М., 1838. С. 4.
[4] Веригин А.И. Воспоминания об осаде Варны// Русская старила (PC). 1879. Т. 24. №3. С. 511.
[5] Кроки (от фр. croquis) — план местности, наскоро сделанный путем глазомерной съемки (в топографии).
[6] 25 лег лейб-гвардии в Егерском полку (из записок старого егеря) // Воешшй сборник (ВС). 1877. №2. С. 369.
[7]Лукьянович H.A. Три месяца... С. 108.
[8] Фонтон Ф.П. Воспоминания Фонтана. Юмористические, политические и военные письма из Главной квартиры Дунайской армии. 1828-1829. Лейпциг, 1862. Т. 1. С. 68.
[9] Записки князя Н.С. Голицына // PC. 1881. № 9. С. 102.
[10] Симанский Л.А. Походные записки за 1828 г. от 29 мая, т.е. от поступления полков бригады в действие против неприятеля в отряде геп-лейт. кн. Мадатова, ген-лейт. Ридигера и ген-майора Ахинфиева // Журнал Русского военно-исторического общества (ЖРВИО). 1911. Кн. 3. С. 12-13.
XIII Лукьянович H.A. Три мссяца... С. 108-109.
[12] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 71.
[13] Лукьянович H.A. Три месяца... С. 109.
[14] Там же. С. 109-111.
[15] Липранди И.П. Особенности войн с турками. Отрывок из книги: «Некоторые замечания по поводу 2 статей под заглавием: Малая война И.П. Липранди». СПб., 1851. С присовокуплением 6-ти статей о том же предмете. СПб., 1877. С. 166-167.
[16] Дюгамель А.О. Автобиография//Русский архив (РА). 1885. № 2. С. 194.
[17] Лукьянович. Онисанис турецкой войны 1828 м 1829 годов. СПб., 1844. Т. 1. С. 112.
[18] Манерка — походный металлический сосуд для воды у солдат, прикрепляется к ранцу.
[19] Этишкет — у улан — длинный шпур с двумя кистями на конце, идущий от верха шапки к воротнику.
[20] КупреяновП.Я. Действия Праводского отряда в 1828—1829 гг. Посмертные записки генерала Купреянова с планом//ВС. 1875.Т. 101.№2. С. 162.
[21] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 96.
[22] Липранди И.П. Указ. соч. С. 167.
[23] Лукьянович II.А. Три месяца... С. 109.
[24] Купреянов П.Я. Указ. соч. // ВС. 1875. Т. 101. № 2. С. 162.
1 Дюгамель А.О. Указ. соч. С. 194.
[26] Лукьянович II.А. Три месяца... С. 109-111.
[27] 25 лет лейб-гвардии в Егерском полку... С. 369.
[28] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 70.
[29] Симанский Л.А. Указ. соч. // ЖРВИО. 1911. Кн. 3. С. 21.
[30] Воспомииание неизвестного о турецком походе 1828 г. // Щукинский сборник. Вып. 6. М., 1907. С. 270.
[31] Лукьянович H.A. Три месяца... С. 112.
[32] Записки князя Н.С. Голицына//PC. 1881. № 9. С. 104.
[33] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 77-78.
[34] Записки Иосифа Петровича Дубецкого // PC. 1895. № 5. С. 99.
[35]Поливанов И.Г. Из записок И.Г. Поливанова// РА. 1877. Кн. 3. № 12. С. 415.
[36] СиманскийЛ.А. Указ. соч. // ЖРВИО. 1911. Кн. 3. С. 21,25.
[37] Там же. Кн. 4. С. 39.
[38] Дюгамель А.О. Указ. соч. С. 194.
[39] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 116.
[40] Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрите. 1895. № 5. С. 69.
[41] Отрывок из походных записок 1828 г. // Журнал для чтения воспитанникам военноучебных заведений (ЖЧВВУЗ). 1847. Т. 66. № 261. С. 5,7.
[42] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 145.
[43] Муравьев Л.II. Указ. соч. С. 69.
[44] Дюгамель А.О. Указ. соч. С. 194.
[45] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 150.
[46] Стерва, т.е. падаль
[47] Там же. Т. 1. С. 151.
[48] Воспоминание неизвестного о турецком походе 1828 г. // Щукинский сборник. Вып. 6. М., 1907. С. 270.
[49] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 29-30.
[50]ЛукьяновичН.А. Тримесяца... С. 116-117.
[51] 25 лет лейб-гвардии в Егерском полку... С. 370.
[52] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 26.
[53] Записки князя Н.С. Голицына// PC. 1881. № 9. С. 106.
[54] 25 лет лейб-гвардии в Егерском полку... С. 370.
[55] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 25.
[56] Лукьянович H.A. Три месяца...С. 116-117.
[57] Лукьянович Н.А. Три месяца... С. 117.
[58] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 10.
[59] Записки князя Н.С. Голицына // PC. 1881. № 9. С. 107.
[60] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 10.
[61] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 11.
[62] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 177.
[63] Амуниция— совокупность вещей, составляющих снаряжение солдата, кроме мундира, белья и обуви. Конская амуниция — все, принадлежащее к снаряжению коня.
[64] Макавеев А. Извлечение из походных записок русского офицера, веденных во время войны с турками в 1828 и 1829 годах // ВС. 1860. Т. 11. № 2. С. 441.
[65] Эшелон (фр. Echelon) в военном деле — часть оперативного построения войск, предназначенная для выполнения различных задач на различных направлениях или в различных сферах.
[66] 25 лет лейб-гвардии в Егерском полку... С. 400..
71 Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 24.
[68] Лукьянович H.A. Три месяца....// СОСЛ. 1833. Т. 33. № 4. С. 276.
[69] Поливанов И.Г. Из записок И.Г. Поливанова// РА. 1877. Кн. 3. № 12. С. 419.
[70] Лукьянович H.A. Три месяца....//СОСА. 1833. Т. 33. №4. С. 278-283.
[71] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 28-29.
[72] 25 лет лейб-гвардии в Егерском полку... С. 400..
[73] Лукьянович H.A. Три месяца... // СОСА. 1833. Т. 33. № 4. С. 276.
[74] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 29-30.
[75] Лукьянович H.A. Три месяца... // СОСА. 1833. Т. 33. № 4. С. 278.
[76] Записки Иосифа Петровича Дубецкого // PC. 1895. № 5. С. 99.
[77] Поливанов И.Г. Указ. соч. С. 421.
[78] Макавеев А. Указ. соч. С. 461.
[79] Записки Иосифа Петровича Дубецкого // PC. 1895. № 5. С. 100.
[80] Купреянов П.Я. Указ. соч. // ВС. 1875. Т. 101. № 2. С. 174-176.
[81] Там же. С. 185.
[82] Там же. Т. 102. №3. С. 10.
[83] Купреянов П.Я. Указ. соч. // ВС. 1875. Т. 102. № 3. С. 13.
[84] Там же. С. 11.
“Тамже. Т. 101.№2. С. 185.
[86] Там же. Т. 102. №3. С. 17.
[87] КупреяновП.Я. Указ. соч. // ВС. 1875. Т. 102. № 3. С. 30-31.
[88] Там же. С. 30.
[89] Дюгамель Л .О. Автобиография // РА. 1885. № 2. С. 193.
[90] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 71.
[91] Глебов П.Н. Воспоминания армейского офицера // 03. 1839. Т. 4. № 7. С. 234.
[92] Лукьянович НА. Три месяца... // СОСА. 1833. Т. 33. № 2. С. 108-109.
[93] Отрывок из записок во время турецкой кампании 1828 г. С. 10,28, 30.
[94] Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 71.
[95] Тучков П.А. Главные черты моей жизни // PC. 1881. № 11. С. 467.
[96] Глебов П.Н. Воспоминания армейского офицера // 03. 1839. Т. 4. № 7. С. 235.
[97] Записки князя II.C. Голицына // PC. 1881. № 4. С. 101.
[98] Торнау Ф.Ф. Воспоминания о кампании 1829 г. в Европейской Турции // РВ. 1869. Т. 69. №6. С. 433.
[99] Записки князя Н.С. Голицына //PC. 1881.№9. С. 104.
[100] Симанский Л.А. Указ. соч. // ЖРВИО. 1911. Кн. 4. С. 40.
[101] 25 лет в лейб-гвардии Егерском полку... С. 369.
[102] Лукьянович НА. Три месяца... // СОСА. 1833. Т. 33. № 2. С. 113.
[103] Глебов П.Н. Воспоминания армейского офицера// 03. 1839. Т. 4. № 7. С. 230.
[104] Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 68.
[105]Лукьянович Н.А. Три месяца... // СОСА. 1833. Т. 33. № 3. С. 162.
[106] Записки князя Н.С. Голицына//PC. 1881.№9.С. 101.
[107] Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 61.
[108] Там же. С. 38.
