Показать все теги
Как известно, эпоха Возрождения объявляла себя таковой в той мере, в какой ее интеллектуальные лидеры ставили перед собой в качестве цели возрождение античной культуры на пике ее развития. Это означало восстановление классической античной образованности, возрождение ее языка - цицероновской латыни и платоновского греческого. Повторно вводились в культурный оборот тексты, в которых воплощались такие образованность и язык, не в последнюю очередь произведения греческих и римских историков - Фукидида, Полибия, Тацита, Саллюстия, Тита Ливия и многих других. Филологическая по преимуществу ориентированность ранних деятелей Возрождения - итальянских гуманистов - предопределяла и их отношение к истории, тоже в основе своей филологическое.
Привычное деление истории на древнюю, среднюю и новую, которую и предложили гуманисты, основывается на периодизации ими истории развития латинского языка: классическая латынь, варварская, т.е. та, которой пользовались в Средние века, и возрожденная во всем ее классическом великолепии в Италии XIV-XV вв.
Вместе с тем фактические итоги эпохи Возрождения вовсе не сводились только к возрождению античной образованности. Полное возрождение культуры прошлого - задача, по-видимому, невозможная и ненужная. Возрождение античности было лозунгом, но не культурной действительностью. На самом деле итальянский Ренессанс явил собой нечто большее - уникальный синтез античной и христианской культур. Он произвел на свет особую культурную среду, не существовавшую до того и не воспроизведенную в дальнейшем. В Италии был создан неповторимый тип мышления, уникальный стиль отношения к миру, человеку и его истории. Если Никколо Макиавелли (1469-1527) - флорентиец XVI в. - скромно ставил перед собой задачу прокомментировать первые десять книг «Истории Рима» Тита Ливия, то это вовсе не означало, что итальянский мыслитель вознамерился лишь воспроизвести взгляды Ливия на историю. Даже если он и ставил перед собой такую задачу, в результате у него получилось совсем другое.
Предшественники Макиавелли - ренессансные гуманисты вроде Лоренцо Баллы или Леонардо Бруни - в первую очередь позиционировали себя в качестве оппонентов средневековой историософской мысли. Для них были неприемлемы претензии средневековых теоретиков на обладание знанием провиденциального плана касательно земной истории. Не отрицая его существования, они более трезво и критично оценивали свои возможности в постижении общей логики исторического процесса. Еще более критично они подходили к историкам и источникам прошлого, особенно христианским. Лоренцо Балла прославился именно тогда, когда доказал, основываясь на филологическом анализе, подложность так называемого Константинова дара, в соответствии с которым власть над Римом якобы передавалась высшим иерархам христианской церкви. Не желая спекулировать на знании планов божества, касавшихся судеб человечества, гуманисты концентрировали внимание на страстях и планах сильных мира сего - существ хоть и выдающихся, но вполне земных. История для них была в первую очередь выявлением мотивов действий отдельных личностей. Очевидно, что с XIV в. средневековая теологическая схема историописания переживала кризис. Человек оказался слишком слабым, чтобы прозревать замысел Провидения.
Однако дело заключалось далеко не только в слабости возможностей человеческого познания истории. Внимание к отдельной личности с ее страстями и индивидуальными замыслами как к важнейшему субъекту истории обозначало радикальный поворот в мировоззрении ренессансных гуманистов. Они стремились увидеть в истории результат действий отдельных выдающихся личностей. Но это возможно только в том случае, если признать, что личность действительно может творить историю, если исходить из того, что Провидение дает некое пространство для реализации наших индивидуальных замыслов, для проявления нашей доблести (вирту): доблесть представляла для гуманистов одну из главных добродетелей ренессансного человека. История оказывалась полем претворения индивидуальных возможностей, способности противостоять внешним обстоятельствам.
Но что это за обстоятельства? Являются ли они той формой реализации Провидением своих планов, которым индивид не в силах противостоять, или же они - проявления действий железной необходимости Фатума? Весьма показательно, что итальянское Возрождение именовало эту совокупность противостоящих усилиям отдельной личности сил не Роком, не Провидением, а Фортуной. Термин выдает открытость деятелей Возрождения античному наследству. Подобная отсылка к Фортуне вместо отсылки к Провидению говорит о непрозрачности истории для того, кто ее описывал. Фортуна являлась чем-то не вполне христианским. От язычества в ней оставалась некоторая неразумность и, следовательно, непредсказуемость. Фортуна капризна. Она недоступна для разума (прежде всего христианского). Фортуна, если рассуждать даже филологически, подразумевает случайность. Явление на сцене Фортуны говорит о частичном упразднении изначальной заданности исторического процесса.
Замещение Фортуной античного Рока и христианского Провидения свидетельствовало о трансформации среды, в которой действовал человек. Ренессансный активизм применительно к человеку означал и то, что история становилась непредсказуемой. Если средневековый человек при всей его бесспорной активности все же больше походил на актера, совершавшего не им задуманные действия и произносившего слова, не ему первому пришедшие на ум, то человек эпохи Возрождения отчасти казался автором пьесы, в которой сам же и играл. Для Средневековья история в какой-то степени представлялась уже сложившейся. Что бы ни совершил, скажем, рыцарь, его подвиги укладывались в предвечный план. Условием успешности его действий являлось, в частности, соотнесение собственных намерений с провиденциальной канвой истории. Если эти намерения соответствовали этой канве, то герой получал божественную санкцию на свои подвиги. Беовульф одолел дракона только потому, что дракон с самого начала был обречен на поражение, что не означало, разумеется, побивания дракона «одной левой». На уровне отдельного события требовалась полная концентрация усилий, абсолютная активность индивида, его решимость для совершения того, что ему было предначертано. А вот ренессансный человек получил пространство для проявления своей доблести. Результат его активности был не предначертан, а зависел от его решимости. Будущее было открыто не только для его неизбежно ограниченного сознания. (Таковым было и сознание средневековое.) Однако будущее для человека Возрождения было открыто и онтологически. Не стало предвечного плана, исчезла заданность истории. Иными словами, ренессансная модель истории создала дополнительный стимул для проявления автономности личности.
В знаменитой XXIV главе трактата «Государь» Н. Макиавелли, теоретически наиболее нагруженной, говорится, в частности, и об этом. «И, однако, - пишет итальянский мыслитель, - ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину или около того она предоставляет самим людям. Я уподобил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит деревья, кружит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так - разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?»[1]
Макиавелли установил количественное соотношение между тем, что подвластно судьбе, точнее Фортуне, и тем, что зависит исключительно от человека. У него получалось 50 на 50. Для нас же количественное соотношение не столь важно, важен принцип, согласно которому у человека отвоевывается свободное пространство, где успех, согласно Макиавелли, зависит исключительно от индивидуальных усилий, единственно от веры личности в себя. В рамках этих 50% человек - господин своей судьбы. У Макиавелли получается, что никто не в праве обвинять в собственном поражении Провидение. Последнее посредством меняющихся обстоятельств создает лишь фон для проявления личностью своей доблести. Оно дает человеку достойного противника, но не обрекает его автоматически на поражение или победу. Остальное зависит от индивида. «То же и судьба, - продолжает Макиавелли, - она являет свое всесилие там, где. препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений»[2]. По мысли флорентийца, мы подчиняемся внешним обстоятельствам лишь тогда, когда сами верим в их всесилие. Оно - проявление нашей же свободной воли.
Ренессансная Фортуна, конечно же, не античный Рок. Она намного более пластична и непредсказуема. Не случайно Макиавелли сравнивает ее с женщиной. «...Фортуна - женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать - таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, - подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают»[3]. В XIX в. Ф. Ницше сравнивал с женщиной истину. Он лишь продолжил метафору эпохи Возрождения. Он продолжит традицию отношения к женщине как к существу капризному, своевольному, непредсказуемому, у которого семь пятниц на неделе. Но при этом так же, как и Макиавелли, он по-своему возвысил женское начало, ибо мир, действительность истории женственны. Женское бытие воплощает мир, не подвластный аристотелевской мужской логике, согласно которой всякая вещь тождественна себе. В этой логике царит принцип «или/или». Если же обстоятельства, в которых вынужден существовать ренессансный человек, ближе к метафоре Фортуны, то всякая вещь - это нечто шалое, всегда иное по отношению к собственному недавнему прошлому, незаконосообразное, нерационализируемое, совмещающее противоположности, одновременно и то и это, но зато и живое, реальное, упорствующее в своей самобытной автономности. С миром в рамках этой метафоры можно иметь дело. Можно надеяться на эффективность собственных усилий. Этот мир нельзя предсказать, опираясь на разум, но он допускает удачу. Надо лишь «колотить и пинать» его. Тогда он, может быть, подчинится тебе.
Свобода человека в ренессансной модели истории обусловлена иным в сравнении со средневековым видением человека. В своей «Речи о достоинстве человека» рано созревший гений, Пико делла Мирандола - старший современник Макиавелли, рассуждал о своеобразии человека по сравнению со всеми другими созданиями природы. Он обосновывал это своеобразие тем, что у человека в отличие от других созданий нет своей природы. Или, если угодно, в человеческой природе заложено не иметь ее вовсе. Всякая тварь, с точки зрения Пико, обладает той природой, которой наделил ее Создатель. Она не в состоянии изменить ее, выйти за ее пределы. Это определяет и ее онтологическое совершенство (ведь она - воспроизведение божественного замысла и ничто иное), но и ее ограниченность. Она есть только то, что имел в виду Господь, создавая ее, и ничем иным она быть не может. Каждая тварь образует особую ступеньку лестницы бытия, протянувшейся в направлении к Творцу. Эта ступенька именно ее, и никакая другая тварь не может ее занять. Мир состоит из таких ступенек, качественно неповторимых, вместе образующих многоцветную реальность космоса.
Но не таков, с точки зрения Пико, человек. Он подобен античному речному божеству Протею, у которого, согласно мифу, не было собственной формы, но он мог принимать форму любого живого существа. Человек уникален. Он в состоянии принять форму всякой реальности, находящейся на лестнице бытия. Он свободен в своем движении вверх или вниз по этой лестнице. Он свободен двигаться к самому ее основанию, приближаясь к адским силам, но свободен и в своем движении вверх, к ангельским сущностям. Человек выше всех созданий природы, ибо он способен оказаться на любой из ступенек бытия. Он поистине микрокосм, но не потому, что актуально выражает всякую тварь, а потому, что потенциально может ею стать. Он не занимает никакой ступеньки, но в состоянии занять любую из них. Человек - существо никакое. В нем нет заданной определенности. Он принципиально не тождествен своей природе, но в то же время он и существо всякое. Он вне- и сверхприроден. Он подобен Богу в том отношении, что не равен любой твари. Но он не равен и Богу, так как он именно всетварен. Иными словами, человек промежуточен, переходен. Неопределенность человека предопределяет его историческую автономность.
Сказанное парадоксальным образом означает, что человек создан Богом таким образом, чтобы быть от Него независимым. «В основе миропонимания Макиавелли и его взглядов на историю лежало отрицание божественного вмешательства в дела людей»[4]. Макиавелли был практиком, т. е. человеком, исходившим из возможности собственными действиями решать будущее государства. Его труды написаны им уже после того как он, далеко не исчерпав своих возможностей как политик и чиновник высокого ранга, был вынужден уйти в отставку. Собственно, они и были предназначены для того, чтобы показать потенции Макиавелли в качестве государственного мужа. Он хотел доказать вернувшемуся к власти во Флоренции клану Медичи, что несмотря ни на что полезен для своей родины и как дипломат, и как политик. Не получилось.
Культурное значение трудов Макиавелли выходит далеко за рамки его политической карьеры. Его сочинения по истории, прежде всего «Государь» и «Комментарии к первой декаде Тита Ливия», составили веху в теории европейского историописания не в последнюю очередь благодаря практицизму мыслителя. Люди, об этом Макиавелли знал по опыту, творят политику как если бы никакого Провидения не было. История зависит не от генерального божественного плана, а от конкретных людей, которые далеки от божественной харизмы. Реальная история далека от сакрального смысла, который прозревали в ней Августин и его последователи.
В понимании истории Макиавелли был последователем гуманистов XIV-XV вв. А «гуманисты использовали историю для того, чтобы с ее помощью приукрасить и сохранить культурные идеалы»[5]. Макиавелли также прилагал много усилий, чтобы сделать свои исторические сочинения занимательными, привлекательными, удобочитаемыми, т.е. соответствовавшими нормам стиля позднего Возрождения. Для Возрождения вообще характерно внимание к форме, обусловленное тем, что для ренессансного сознания форма подачи истины неотделима от содержания. Ренессанс опирался на Аристотеля, для которого поэзия стояла выше истории. Поэтому чем более поэтична речь историка, тем ближе она к истине. Истина поистине прекрасна. Риторические нормы неотделимы от сути высказываемого. Истина, сообщенная грубо, неряшливо, вопреки канонам построения речи, свойственным классической античности, не является истиной. Красота и истина неразрывны. Исторические сочинения должны были конкурировать с сочинениями литературными, которые, как правило, описывали события прошлого. Предполагалось, что сказанное всецело зависит от того, как сказано. Сочинения Макиавелли отвечают этим требованиям.
Флорентийский мыслитель, однако, вовсе не отождествлял историю с поэзией. Для него, как и для поздних гуманистов, очевидно, что дело истории объяснять перемены, происходящие в обществе. Для Макиавелли было важно превратить историю в инструмент реального преобразования мира. Не случайно его «Государь» должен был служить дидактическим материалом, призванным научить будущего правителя Флоренции политической мудрости, почерпнутой из обзора поступков политиков прошлого. Впрочем, в этом отношении сочинения Макиавелли близки работам античных историков. История должна была преподать уроки современникам Макиавелли. При этом историческое сочинение адресовалось не человеку толпы, а деятелю, не объекту истории, а ее субъекту, т.е. тому, кого заботит общее благо. Основной урок истории состоял, быть может, в готовности к превратностям Фортуны. Ее переменчивость и капризы естественны и неизбежны. Земное счастье зыбко.
Таким образом, важнейшим моментом, характеризующим Фортуну, в отличие от античного Рока или христианского Провидения, является фундаментальная переменчивость. Это ее качество не только лишь элемент восприятия человеком внешних обстоятельств его жизни. Дело не в том, что разум человека ограничен (хотя он и ограничен) и поэтому он не в состоянии предвидеть будущее и, следовательно, в полной мере им управлять. Таким ведь можно было воспринимать и античный Рок. Он неотвратимый лишь для того, кто знает его. Для несведующего он ровно также являет собой скопище случайностей, парадоксальных, нерационализируемых событий. Рок непредсказуем, как и Фортуна, если ты не в курсе дела. Ренессансная Фортуна иная, она капризна для самой себя. Не может быть такого знания, которое бы позволило предвидеть будущее. Если мы используем при описании движения истории метафору Фортуны, то должны признать открытость прошлого перед лицом будущего. Будущее не задано, не содержится в прошлом как его потенция, ждущая своего часа, чтобы реализоваться. Изменения правил при описании исторического процесса, совершившиеся в эпоху Возрождения, требовали переосмысления структуры истории. Если она допускает проявление человеком самости, автономности, то в ней недопустима непоколебимая необходимость. Если же в истории нет необходимости, стратегией отношения к которой могло бы быть только некое подлаживание, в лучшем случае знание неизбежного будущего (для мудрых), то ее стройность, совершенство, обусловленное в конечном счете божественным источником ее замысла, также ставится под сомнение. Человек отныне ощущает себя существующим в опасном, хрупком мире, где ничто не гарантировано, где его предприятия возможны не потому, что для них изначально существует божественная санкция, а потому, что будущее не предопределено, и человек в состоянии «урвать себе кусок» этого будущего, поймать момент и суметь «изнасиловать» историю (уж если она женщина).
Но как должен вести себя человек перед лицом такой Фортуны? Как может он бороться с нею? Как ему смочь втиснуть в изменяющиеся внешние обстоятельства продукт собственной воли, как проявить свою личную доблесть, вирту? Эти вопросы и составляют главный теоретический интерес макиавеллевского трактата «Государь». При этом мы должны иметь в виду, что Макиавелли понимал: победить Фортуну нельзя. Одержать над ней верх раз и навсегда невозможно. Когда читаешь «Государя», не оставляет ощущение конечной тщетности всех человеческих усилий овладеть Фортуной. Это как в казино: игрок не может быть уверен, что мгновенное счастье ему подвластно. Банк рано или поздно свое возьмет. Все время надеяться на выигрыш нелепо. Отсюда проистекает и ограниченность дидактической составляющей истории прошлого. Ее ценность как набора примеров, которые в прошлом привели к выигрышу, относительна. Учиться у прошлого необходимо, но следует понить, что никакое тщательнейшее описание прошедших событий не обеспечит успеха ни в настоящем, ни в будущем. История главным образом ободряет. Она утверждает, что успех возможен. Но история не математика. Она не дает универсальных рецептов. Она не наука, во всяком случае не такая наука, как та же математика. Но она и более важна, чем математика. Последняя гарантированно описывает будущее (вечное) состояние особых математических объектов, по существу объектов искусственных. В реальной жизни математика может быть использована лишь cum grano salis.
Уместно привести такой пример. В начале XX в. один русский математик приехал в Париж с целью прочесть цикл лекций о возможности применения математических методов для решения вполне земных, традиционно далеких от математики проблем, например о применении математики в моделировании одежды. Свою первую лекцию, посвященную этой проблеме, на которую собрались самые известные парижские модельеры (а Париж, как мы знаем, был центром мировой моды), он начал со слов: «Представьте себе, что фигура женщины - это шар». Эта фраза предопределила провал лекции. После нее все присутствовавшие встали и покинули зал. Почему? Это произошло не в последнюю очередь потому, что реальный мир неизмеримо сложнее мира математики, мира науки вообще. Нелепое утверждение, будто фигура женщины шар, не могло вызвать у модельеров ничего, кроме возмущения. Математик, конечно знал, что фигура женщины не шар, но он знал и то, что математика моделирует действительность. Шар - это первое приближение к сложной действительности. Без этого шага невозможны и другие шаги, уже менее приблизительно описывающие реальные объекты. Модельеры исходили из собственной практики, математик - из реальности условного мира, в котором существуют правильные геометрические фигуры. Этот математический мир представляет собой упрощение. Действительность же в полной мере упрощению не поддается, иначе последствия будут катастрофическими. История для Макиавелли, как для парижских портных фигура женщины, есть нечто изначально сложное. Ее моделирование означает искажение ее, и только.
Макиавелли далеко не герой Нового времени с его научным подходом к действительности. Он целиком принадлежит Возрождению. Основной же эпистемологической посылкой последнего является признание исходной сложности мира, которую нельзя устранить, не исказив до неузнаваемости. В этом состоит одно из определяющих отличий мировоззрения ренессансного человека от мировоззрения человека Нового времени. Для последнего (хорошим примером является Декарт, впервые эти общекультурные посылки артикулировавший) характерно признание эвристической ценности упрощающей модели, предлагаемой наукой. Да, мир сложнее любой модели, но зато о модели мы знаем все. На ее основе мы можем предсказать будущее. Задача заключается в том, чтобы максимально сблизить реальность и ее модель. Это задача науки. Поэтому, в частности, язык науки и претендует на универсальность. У человека же Возрождения совсем другие мозги. Он не упрощает мир, для него это равносильно отказу от познания. Он исходит не из умозрительной модели, а из чувственной действительности. Чувственно воспринимаемый мир сложен, противоречив. Об этом хорошо знает античный скептицизм, который основывал свои аргументы против возможности адекватного познания действительности именно на этом принципиальном разнообразии основополагающего чувственного опыта, который нельзя редуцировать к универсальной модели, не исказив действительность. Чувственный мир многоцветен, многообразен. Он требует полифонического зрения и мышления. Он требует принципа дополнительности. Один наблюдатель никогда не бывает прав. Правы многие, так как у них разные взгляды. Они видят мир с разных позиций. Лишь максимальная комбинация разных взглядов позволит верно описать действительность.
Мир надо не упрощать, а описывать его в максимальной сложности. Поэтому культурным героем Возрождения является не теоретик, не создатель умозрительных моделей, а практик, тот, у кого его зрение достаточно изощрено, чтобы видеть оттенки, переходы, тот, чья зрительная развертка максимально велика. А кто он? Конечно, художник. Художник и есть ренессансный философ по преимуществу. Не теория, а изощренность чувственного опыта, запечатлеваемого на полотне художника, создает знание. Это многообразие вполне представляет и метафора Фортуны, которая господствует в истории. История и есть та чувственная реальность во всей ее сложности, противоречивости и нередуцируемости к простым плоским моделям, которую видит возрожденческий историк. Для него мир истории наполнен красками и оттенками. Он - сфера действий уникальных существ. Люди непредсказуемы. Не существует обстоятельств, помимо собственной воли, которые бы запретили индивиду низвергаться в адские глубины, а в следующий момент подниматься к божественным высотам. Так или иначе человек - хозяин своей судьбы. Он составляет весь спектр чувственного разнообразия бытия, а хронология его поступков пишется в виде истории человечества.
Да, хозяйствовать в истории значит играть с Фортуной. Хотя удобнее было бы скромно положиться на судьбу, тем более что давно уже существовала теория, благополучно отсылавшая все вопросы, связанные с ответственностью за деяния, к Провидению. «Я знаю, - писал Макиавелли, - сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о происходящем»[6]. Действительно, невзгоды, постигшие Флоренцию при Макиавелли, были таковы, что даже выдающиеся умы допускали, будто боги ополчились на этот город, а с богами бороться нельзя. Да и комфортнее было думать, что такова уж судьба этого города, и утрата им независимости казалась естественной и неизбежной. Леность воли, инерция мышления заставляли вернуться к концепции Провидения. Не это ли имеет в виду шекспировский Гамлет, говоря о «смирении пред ударами судьбы»? Но комфортность не означает истинности. Играть с Фортуной, согласно Макиавелли, все же необходимо. Только борясь с ней, настаивая на своем, чем бы ни закончилось дело, можем мы здесь и теперь выиграть в нашем забеге с историей. Те, кто выиграл соревнование с ней, составили предмет пристального внимания Макиавелли. Кто же они, эти победители судьбы?
Прежде всего это будущий избавитель Италии, которому флорентийский мыслитель адресовал своего «Государя». Формально им является Лоренцо Медичи. Фактически же речь шла о некоем идеальном правителе, только которому по плечу реализовать великую цель - объединить Италию политически и восстановить ее независимый статус среди европейских держав. Для нас, однако, важнее оценить то, как относился Макиавелли к реальным политическим деятелям прошлого и настоящего. Так, образцом совершенного политика итальянский мыслитель считал Чезаре Борджиа. Он представлялся моделью «всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие»[7]. Известно, что имя Борджиа начиная с XVI в. стало выражением вероломства и злодейства.
Истории политической мысли Нового времени известна традиция хуления Макиавелли. Ее инициировали иезуиты, добившиеся в 1559 г. внесения «Государя» в Индекс запрещенных книг. Мотивация была достаточно очевидной: доктрина Макиавелли, пресловутый макиавеллизм, - это теория, пренебрегающая всякими нравственными принципами тогда, когда речь идет о достижении политических целей, это оправдание любых средств ради политической выгоды. В этом отношении героизация Борджиа была для его теоретических оппонентов в высшей степени показательной и удобной. Однако известно и то, что отнюдь не Макиавелли придумал макиавеллизм как политическую практику. Он существовал до него и, к сожалению, существует до сих пор. Кстати говоря, у нас имеется собственный опыт общения с таким феноменом. Считается, например, что «Государь» был чуть ли не настольной книгой Сталина. Другое дело, что, по выражению польского исследователя Я. Мулярчика, Макиавелли имеет такое же отношение к макиавеллизму, как доктор Кох - к палочкам Коха. Макиавелли, подобно Коху, впервые описавшему возбудителя туберкулеза, впервые описал подобную политическую практику - это так. Но не он ее придумал. У Макиавелли лишь хватило смелости и интеллектуальной трезвости. Не случайно Ф. Бэкон, высоко ставивший великого итальянца, отмечал, что, в отличие от других современных ему писателей, Макиавелли описывал человека таким, каков он есть, а не таким, каким он должен быть.
Так или иначе, но Макиавелли действительно разделял человеческую мораль и практику политической борьбы, признавая их равно важными, но совершенно разными аспектами человеческого бытия. Мыслителя всегда интересовала именно практика борьбы. Политика и история были для него синонимами. Его вывод заключался в том, что в истории преуспевает тот, кто ради благой, великой цели действует согласно обстоятельствам, руководствуясь только ими, а не моральными либо какими-то другими универсальными нормами.
И все-таки почему Борджиа стал для Макиавелли образцовым политиком? Во всяком случае не потому, что Борджиа был злодей. Из главы VIII, характерно озаглавленной «О тех, кто приобретает власть злодеяниями», видно, что Макиавелли вовсе не был певцом политических злодейств. Скорее, он выступал сторонником политической трезвости и осмотрительности. Одним из примеров, которые анализируются в этой главе, является история жизни сиракузского тирана Агафокла. Он, будучи человеком низкого звания, достиг высшей власти, получив в свое распоряжение управление толикой солдат, которым он приказал перебить в одночасье всех сенаторов и богатейших людей Сиракуз. Получив таким образом контроль над городом, он стал править им, не имея за душой ничего, кроме способности убивать кого угодно и когда угодно. Если бы правы были оппоненты Макиавелли, то они признали бы Агафокла образцовым для флорентийского мыслителя политическим деятелем. Но Макиавелли этого не делает, потому что он философ, а не апологет политического терроризма. Если мы сравним героя Макиавелли Чезаре Борджиа и Агафокла, то поймем, что политическая доблесть не в злодействе, не в вероломстве, а в своевременности действий.
Почему проиграл Агафокл (а он в конце концов проиграл)? Почему не он герой Макиавелли? Потому, что он злодей и только злодей. Он по-человечески мелок. Он не был в состоянии играть важную роль в истории. Он умел одно - уничтожать людей без счета. Это означало, что такова была природа этого человека. Он был образцовым злодеем, злодеем от природы. Но чем больше он совпадал со своей природой, тем меньше он был собственно человеком. Вспомним Пико делла Мирандола, согласно которому человек в отличие от всех других земных тварей не обладает постоянной природой. Человек транзитивен. Макиавелли исходит из очень близкой к Пико позиции: человек превышает свою природу. Он должен превышать всякую природу. Человек не есть то, что он есть. Он в идеале невесом. Идеальный правитель именно в этом отношении является идеальным человеком. Для своего успеха он должен быть никаким или, что будет политически более точно, быть всяким. То, каким является политический деятель, зависит от внешних обстоятельств. Той самой Фортуны, которая постоянно меняется и создает все новые обстоятельства. Идеальный политик должен максимально соответствовать этим обстоятельствам, т. е. быть столь же изменчивым, как и они. Поэтому он не может следовать природе, ибо природа постоянна, а обстоятельства меняются. Лишь тот добьется долговременного политического успеха, считал Макиавелли, кто может бежать наперегонки с изменчивым миром, кто отвечает на его все новые вызовы, отвечает адекватно их новизне, кто не повторяет самого себя и других. Парадоксальным образом история у Макиавелли учит и тому, что у истории не нужно учиться. Мир неповторим, таким же должен быть и политик.
Поэтому Агафокл и проиграл. Ему повезло, его природа один раз совпала с требованием момента - применить жестокость. Но нельзя все время применять жестокость. Она оправданна лишь тогда, когда ее требуют конкретные обстоятельства. Агафокл же ничего другого не умел и проиграл, когда обстоятельства потребовали иных решений и иной природы. «Думаю дело в том, - пишет Макиавелли, что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех случаях - если позволительно дурное называть хорошим, - когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже. Действуя первым способом, можно, подобно Агафоклу, с божьей и людской помощью удержать власть; действуя вторым - невозможно»[8].
Не таков Борджиа[9]. Как ни странно это звучит, но Борджиа никакой. Его величие, с точки зрения Макиавелли, в том, что он не вероломен, не злодей, не гуманист, не моралист. Как такового его не существует вовсе. Он - флюгер бытия. Он полностью открыт ему. Он - всечеловек. Между ним и бытием нет барьера, нет стены. Он существует в мире, а не в собственной скорлупе. Разумеется, человек-флюгер для Макиавелли еще не воплощает человеческую доблесть. Он лишь онтологически хорош, т. е. составляет фундаментальную бытийную предпосылку для того, в ком сочетаются доблесть с отвагой, осмотрительностью, верой в себя и справедливыми целями. Только такой человек сможет стать великим героем истории, универсальной исторической личностью, которых и воспевали все ренессансные историки. Таков был Борджиа, согласно Макиавелли, в избытке обладая «яростной отвагой и доблестью». Все его злодеяния, оправдывал флорентийский мыслитель Борджиа, были отнюдь не проявлением его злобной натуры, а лишь ответом на необходимость внешних обстоятельств, читать которые он умел лучше своих современников. Эти злодеяния оправданы «великим замыслом и высокой целью» властителя Романьи. А цель эта была в принципе той же, что и цель, которую ставил Макиавелли перед Лоренцо Медичи, - объединение и спасение Италии.
Таким образом, признав существование в истории некоего суверенного пространства, где человек может, проявив доблесть и отвагу, поступать по-своему, Макиавелли анализировал, каким образом человек в качестве сотворца истории может взаимодействовать с внешними обстоятельствами. Тот, кто всецело верит в предначертанность течения событий, представляя себе дело так, что против рока все равно нечего противопоставить, неизбежно проиграет. «Что же касается, в частности, государей, - полагал Макиавелли, то нам приходится видеть, как некоторые из них, еще вчера благоденствовавшие, сегодня лишаются власти, хотя, как кажется, не изменился ни весь склад их характера, ни какое-либо отдельное свойство. Объясняется это, я полагаю, теми причинами, которые были подробно разобраны выше, а именно тем, что, если государь всецело полагается на судьбу, он не может выстоять против ее ударов. Я думаю также, что сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени, и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечают своему времени»[10]. Именно соответствие постоянно меняющимся особенностям времени и составляет главное условие успеха исторических субъектов, проявление их суверенности как творцов истории. Если Ф. Бэкон позже считал, что человек побеждает природу, подчиняясь ее законам, то нечто в этом роде, но применительно к истории, говорил Макиавелли.
Однако в отличие, скажем, от Бэкона Макиавелли в конечном счете пессимист в том, что касается возможностей людей влиять на канву исторических событий. Пессимизм составляет, возможно, общий итог его размышлений о природе истории. Великий флорентиец был слишком умен, чтобы не видеть конечной призрачности тех надежд, которые он связывал с политическим возрождением Италии. Тут, как и во многом другом, он оказался прав. Бэкон же жил в другое время и в другой стране - в елизаветинской Англии, переживавшей небывалый экономический, политический и культурный подъем. Бэкон жил на заре британского капитализма, Макиавелли - на закате итальянского Возрождения.
В чем же проявлялся исторический пессимизм Макиавели? В частности, в идее о том, что человек не в состоянии быть столь же изменчивым, как Фортуна. «От того же, -отмечал мыслитель, - зависят и превратности благополучия: пока для того, кто действует с осторожностью и терпением, время и обстоятельства складываются благоприятно, он процветает, но стоит времени и обстоятельствам перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего образа действий. И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а если бы его характер менялся в лад со временем и обстоятельствами, благополучие его было бы постоянно»[11]. Иными словами, за течением времени поспеть не может никто, даже люди, подобные Борджиа. В этом смысле удел человека трагичен. Оптимизм кватроченто, когда казалось, что при всем великолепии настоящего будущее сулит невиданные перспективы и свершения, остался в прошлом. Ответ Макиавелли: человек не может управлять историей в долговременной перспективе. Онтологически человек уступает бытию. Рассуждения Пико делла Мирандола о внеприродности, о прекрасной бесприютности человека - это только мечта. В действительности же человек - тварь. Не такая, как кошка или собака, но все же тварь. Подвижность и приспосабливаемость человека имеют пределы. Бытие же в своей изменчивости, неповторимости не знает пределов. Однако не поражение человека в противоборстве с бытием составляет, быть может, высший пафос ренессансного отношения к истории. Да, человек в конце концов проиграет битву если не с судьбой, то с Фортуной. Да, человек не конструирует своего будущего. Но человек - особая тварь. Для него «натиск лучше, чем осторожность», и, уж тем более, лучше подчинения внешним обстоятельствам. Позиция Макиавелли - это позиция «героического энтузиазма». Мы можем, пусть на время, стать господами истории. Но именно этот кратковременный успех утверждает человека в ренессансной вирту - доблести с налетом горечи, победе, чреватой поражением.
История человечества для итальянцев XV-XVI вв. - это главным образом история человеческих страстей, бунтующих против судьбы. Диалектику и границы этого бунта проанализировал Макиавелли. В то же время ренессансные историки освободили человечество от многих историософских мифов. «Благим плодом этого нового подхода мысли была прежде всего та великая чистка всего фантастического и недостоверного, что содержалось в средневековой историографии. Например, в середине шестнадцатого столетия Жан Боден показал, что принятая в истории схема периодизации по четырем Империям основывалась не на точном истолковании фактов, а на произвольной схеме, заимствованной из Книги пророка Даниила. А многочисленные ученые, в большинстве случаев итальянцы, занялись опровержением тех легенд, в которые многие страны облекли свое незнание собственного происхождения», считал Р.Д. Коллингвуд[12].
В. Д. Губин, В.И. Стрелков
Из книги «Власть истории», 2008
[1] Макиавелли Н. Сочинения. СПб., 1998. С. 115.
[2] Там же.
[3] Там же. С. 117.
[4] Барг М.А., Авдеева К.Д. От Макиавелли до Юма. Становление историзма. М., 1998. С. 45.
[5] Там же. С. 8.
[6] Макиавелли Н. Указ. соч. С. 114-115.
[7] Там же. С. 67.
[8] Там же. С. 71.
[9] См.: Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. С. 246-285.
[10] Макиавелли Н. Указ. соч. С. 115.
[11] Там же. С. 116.
[12] Коллингвуд Р.Д. Идея истории: Автобиография. М., 1980. С. 57.
