Показать все теги
Устная история не только предшествовала письменной, но и послужила основой для реконструкции древнейшего периода истории собственного народа в трудах первых европейских хронистов, в том числе и русских летописцев[1]. Данное обстоятельство предоставляет исследователю не только древнейшую информацию, связанную с исторической памятью народа, но и (в сочетании с другими источниками) позволяет проникнуть в «творческую лабораторию» древнерусского книжника.
В настоящей работе мы обратим внимание лишь на некоторые известия Повести временных лет (далее — ПВЛ), отражающие древнейший пласт народной памяти о межэтнических противоречиях (от эпохи праславянского единства до начального этапа формирования древнерусской государственности).
Первое, что бросается в глаза при чтении древнейших преданий, зафиксированных в летописи, — отсутствие указаний на насильственный характер славянского расселения, в том числе и в Восточной Европе, ни малейших намеков на победоносные войны, покорение либо вытеснение автохтонов, ни других следов «завоевания родины», более того —никаких указаний на победоносные войны легендарной древности (сюжетов, популярных в средневековой историописательской традиции, дающих широкий простор для прославления предков и, следовательно, этнического самоутверждения). Напротив, под пером летописца славян преследуют сплошные неудачи. Первое же упоминаемое (после известий о поселении на Дунае) столкновение славян с противником закончилось их поражением: «Волхомъ бо нашедшемъ на словени на дунайския и, седшемъ в них и насилящемъ имъ... »[2]. Потом пришли «от козаръ, рекомии болгаре и седоша по Дунаеви, и населници словеном быша. Посемь придоша угри бели, и наследиша землю словеньску. ... В си же времена... обри воеваху на словенехъ, и примучиша дулебы, сущая словены, и насилье творяху же- намъ дулебьскимъ: аще поехати будяше обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли женъ в телегу и повести обърена, и тако мучаху дулебы»[3].
Не избежали злой участи и среднеднепровские поляне — главный объект внимания автора ПВЛ. Хотя основатель Киева «ходилъ Царюгороду» и даже «велику честь приялъ от царя», однако его попытка обосноваться на Дунае, где он срубил с этой целью городок (Киевец), потерпела фиаско: «... И хотяше сести с родомъ своимъ, и не даша ему ту близь живущии... »[4]. По смерти же братьев-основателей полянам пришлось вообще худо: «... Быша обидимы древлями и инеми околними. И наидоша я козаре, седящая на горах сихъ в лесехъ, и реша козари: “Платите намъ дань”. Съдумавше же поляне и вдаша от дыма мечь... ». Начало датированных известий летописи о событиях в восточнославянском мире открывается сообщением: «Имаху дань варязи изъ заморья на чюди и на словенех, и на мери и на всехъ, кривичехъ. А козари имаху на полянехъ, и на северех, и на вятичехъ... »[5].
Вряд ли эти сообщения противоречат истине. Славяне трудно начинали восхождение на Олимп европейской истории. Первые шаги их сопровождались не только и, может быть, даже не столько победами, сколько серьезными поражениями от более развитых, лучше технически оснащенных и организованных этнополитических объединений. Боль унижения долго не утихала в народной памяти славян, и не только восточных. То же аварское иго оставило след в языке ряда славянских народов, так хорошо накладывающийся на информацию об обрах ПВЛ[6].
Вместе с тем из других источников известны победы славян над византийцами, аварами и другим, весьма достойным противником. Расселение на огромных пространствах в относительно короткие исторические сроки также предусматривало не одни поражения. Поэтому, например, отсутствие в летописи указаний на противостояние пришедших в Восточную Европу славян с автохтонным финно-угорским и балтским населением, которое славяне частично истребили, частично вытеснили, а частично ассимилировали, на первый взгляд, выглядит странным[7], тем более, что сохранились сюжеты в былинах («Добрыня чудь покорил»), предания, записанные на Русском Севере в XIX-XX в. о противостоянии с чудью. По словам Н. А. Криничной, «чудь в народной исторической прозе прежде всего аборигены края», впоследствии заселенного славянами. «Становление и формирование первых преданий о чуди» она относит уже к IX в.[8]
Наконец, народное сознание не могло питаться лишь воспоминаниями о поражениях, и дошедшие до пас остатки героического эпоса — прямое тому подтверждение.
Следовательно, проблема заключается в системе отбора информации летописцем. Она отбиралась не механически, а творчески и согласовывалась с имеющимися в его распоряжении письменными источниками. По словам Е. А. Мельниковой, «записанная устная традиция» являлась «результатом отбора и систематизации материала в соответствии с некими принципами и исключала возможность варьирования. Более того, фиксированный текст, будь то письменный или устный, обладал несравненно большей авторитетностью, нежели живое слово»[9]. Таким образом, «для составителя ПВЛ высший авторитет — письменный текст, по образцу которого он строит свое повествование, и свидетельство очевидцев (например, существование кургана в его время)»[10]. Самым же главным и авторитетным источником для автора ПВЛ была Библия, известия которой, с одной стороны, не могли им ставиться под сомнение, а с другой — служили образцом для подражания при написании собственного труда[11]. Поэтому летописец в первую очередь отбирал те сюжеты народных преданий, которые укладывались в библейскую традицию, либо не противоречили ей. Затем он согласовывал их с имевшимися в его распоряжении другими письменными источниками, прежде всего византийскими. Проблема же происхождения славян и их последующего расселения решалась им в русле библейской традиции. Начиная историю славян с вавилонского столпотворения и разделения народов («От сихъ же 70 и 2 языку бысть языкъ словенескъ, от племени Афетова... »), летописец поселяет их («по мнозехъ же временех») на Дунае[12], откуда они потом расселяются по современным ему местам обетования. Славяне здесь как бы первопоселенцы и воевать им не с кем. Пришедшие же после славян на Дунай народы притесняют или вытесняют первопоселенцев, захватывая «землю словеньску»[13]. Для летописца, таким образом, исконная славянская земля находится на Дунае («где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска»)[14].
Но и на новых местах жительства славяне, с точки зрения летописца, являются первопоселенцами. Например, апостол Андрей во время своего знаменитого хождения благословляет незаселенные еще днепровские горы, предсказывая, что со временем здесь «восияеть благодать Божья; имать градъ великъ бытии...»[15]. Таким образом, поляне, которые по расселении с Дуная будут проживать «по го- рамъ симъ»[16], сюда еще не пришли. Не случайно апостол, согласно ПВЛ, поплыл по Днепру вверх, «и ста подъ горами на березе»[17]. Интересно, что на месте будущего Новгорода Андрей уже встретил словен и даже наблюдал с удивлением, как они моются в бане. Этому обстоятельству соответствует и терминология: «И приде в словени, идеже ныне Новъгородъ...». В Риме он так же рассказывает: «Дивно видехъ Словеньскую [но не Полянскую. — В. П.] землю идучи ми семо... »[18].
Для летописца, собственно говоря, здесь была важна не хронология расселения племен, а стремление связать славянскую историю с библейскими традициями и освятить авторитетом апостола особый статус любезных его сердцу полян. Немаловажно, однако, что в вечном городе он поведал не о будущем славном граде Киеве и Благодати Божьей, воссияющей со временем на горах киевских, а о словенских банях: «Видехъ бани древены, и пережьгуть е рамяно, и совлокуться, и будуть на- зи, и облеются квасомъ усниянымь, и возмуть на ся прутье младое, и бьють ся сами, и того ся добыоть, едва слезуть ле живи, и облеются водою студеною, и тако ожиють. И то творять по вся дни, не мучими никим же, но сами ся мучать, и то творять мовенье собе, а не мученье»[19]. Вряд ли в этом пассаже следует усматривать издевку жителя Южной Руси над северянином, приверженцем бани. Скорее, здесь заложен другой смысл: отсутствие у словен (а с ними и славян вообще) тяги к плотской праздности, чувственным наслаждениям, их природная предрасположенность к физическому самоистязанию, самопожертвованию, духовному подвигу, а следовательно, к принятию христианства[20].
Таким образом, по мнению летописца, поляне — первопоселенцы в Среднем Под- непровье. Это же относится и к другим восточнославянским племенам: в Новгороде словене «перьвии насельници», подобно тому как «въ Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома»[21]. Напрашивается вывод, что с точки зрения летописца финно-угорское население являлось коренным там, где оно компактно сохранилось до его времени.
Следовательно, библейская традиция расселения народов, взятая на вооружение автором ПВЛ, убеждала его в том, что славяне, как и другие народы, постепенно расселялись с мест первоначального обитания на Ближнем Востоке, осваивая пустующие ранее территории. Это убеждение, могло входить в противоречие с народными преданиями, которые, таким образом, отбрасывались как выдумка[22].
Данное предположение подтверждается и сравнительно-историческими параллелями. Например, в хронике Козьмы Пражского повествуется о том, как после потопа и вавилонского столпотворения, «каждое племя блуждало и странствовало». И предки чехов пришли «в... безлюдные пространства в поисках мест, пригодных для человеческого существования», «в отечество, предопределенное... судьбою», в страну — никому не подвластную[23]. В болгарской «Апокрифической летописи» XI в. «рассказывалось, как пророк Исайя по повелению Бога привел болгар на их бывшую тогда пустой родину за Дунаем»[24]. Сходные воззрения встречаем и в польской средневековой традиций[25].
Необходимо учитывать и особенности мифологического сознания славян в эпоху их расселения, в котором столкновения с реальным противником трансформировались в схватки с чудовищами и великанами. То же предание об обрах сохранило элементы подобных представлений («теломъ велици»), что неоднократно отмечалось в литературе. Записанные в XIX-XX вв. народные предания содержат явные следы демонизации легендарной «чуди» и т.п.[26] По словам Н. А. Криничной, образ чуди многослоен. Древнейший пласт — «конфликт мифических существ и людей, последующий — вражда аборигенов с пришельцами и, наконец, нападение внешних врагов на мирных жителей... »[27].
Летописец, видимо, старался подобные мифологические сюжеты обходить стороной[28]. Он, конечно, сын своего времени, верит в существование «мифических» народов, однако, как представляется, стремится избежать демонизации народов известных, и даже тех, которые уже сошли с исторической арены. Показателен в этом плане «аварский» сюжет ПВЛ. Летописец знал народные предания об «обрах», о покорении ими, в частности, дулебов, где обры выступали в образе великанов. Кроме того, на Руси и в бытность летописца имела хождение «притьча...: погибоша аки обре» (т.е. он располагал «современными свидетельствами»). Помимо этого в его распоряжении имелись византийские источники (письменные и самые ценные для летописца данные). Народное предание в глазах летописца получало, таким образом, надежное обоснование. Но, записывая его, он перекодирует информацию, ослабляя в ней мифологическую составляющую. Поэтому обры приобретают вполне человеческие черты и предстают под пером летописца не столько мифическими великанами, сколько просто крупными людьми. Добавляется и христианская составляющая. Обры наделяются одним из смертных грехов — гордыней («умом горди»), за который их и постигает кара Божья.
В отношении преданий о борьбе с автохтонами Восточной Европы письменных свидетельств в распоряжении летописца не было[29]. Таким образом, можно предпо- дожить, что предания, связанные с расселением славян и победами над аборигенами оказались вне сферы внимания летописца по идеологическим соображениям, как не укладывавшиеся в библейское русло истории.
Вместе с тем летописец, плоть от плоти своего народа, вместе с ним переживал его неудачи и поражения. Поэтому, представив несколько урезанную и подправленную в соответствии со своими идеологическими принципами картину народных представлений, связанных с межэтническими конфликтами, он в полном соответствии с народными представлениями[30] об исторической справедливости расставил все на свои места. Авары притесняли славян и «Богъ потреби я, и помроша вси, и не остася ни единъ обринъ. И есть притьча в Руси...: погибоша аки обре; их же несть племени ни наследъка»[31]. Поляне «быша обидимы древлями и инеми околними»[32], а потом их город стал матерью городов русских[33]. Хазары притесняли славян, полян в том числе, а затем покорились русским князьям[34]. Варяги взимали дань, но потом их изгнали (это, кстати, первая победа, одержанная славянами (в союзе с финно- уграми), на страницах ПВЛ)[35]. Варяги-русь пришли уже не как насильники, а как призванные[36]. Они по праву заняли господствующее положение, а поляне и словене тесно связаны с ними («людье новгородьци от рода варяжьска...»; «Поляне, яже ныне зовомая Русь» и т. п.)[37].
В формируемых под пером летописца иноэтничных образах бросаются в глаза существенные отличия в восприятии народов славянского и германо-романского круга, с одной стороны, и тюркского — с другой. Наглядно это видно при описании противостояния с варягами и хазарами[38]. Хазарское господство (подобно аварскому) воспринималось как тяжелое и позорное рабство. В свое время А. П. Новосельцев писал: «... Зависимость от хазар Повесть временных лет подчеркивает достаточно ясно и даже проводит историческую аналогию с библейскими событиями: легендой о том, как египтяне поработили евреев, а затем сами погибли от Моисея. Рядом, правда, приведена и другая легенда — о посылке полянами хазарскому князю меча и реакции на это хазарской знати»[39]. Следует заметить, что аналогии с библейским порабощением евреев приводятся именно в контексте легенды о дани мечами. Тем не менее сущность летописного сообщения о плене А. П. Новосельцев подметил верно, хотя и не развил свое наблюдение. Приведенная аналогия с библейскими событиями показательна, ведь в понимании христианского книжника «египетский плен» являлся своеобразной квинтэссенцией рабства. Вряд ли может возникнуть сомнение в том, что во времена летописца помнили «хазарское пленение», которое большинством бывших данников, далеким от ученой книжности, воспринималось как рабство[40]. При этом отношения славян с хазарами отнюдь не сводились только к системе «господство —подчинение», о чем, например, свидетельствуют восточные источники[41].
Восприятие летописцем варягов было двояким. С одной стороны, это агрессоры, от набегов которых откупаются и которых, при первой возможности, изгоняют за море. С другой — наемные дружины на службе у русских князей, союзники в борьбе с Византией, печенегами, да и в междоусобных войнах. Воины отменные, но алчные, не брезгующие самой грязной работой (наемные убийцы), буяны, нередко доставляющие массу хлопот тем, помогать кому были призваны. Имеются среди них и преданные слуги (образец таковых — Варяжко), и добродетельные христиане- мученики (убиенные киевлянами-язычниками отец и сын). Наконец, варяги это и «русь», пришедшая с Рюриком по зову туземных племен, от которых «прозвася Русская земля», и которых летописец попытался генеалогически связать и со словенами, и с полянами .
В характеристике древнерусского летописца следует отметить и его выраженный славянский этноцентризм. На достаточно высокий уровень общеплеменного самосознания средневековых славянских народов (по крайней мере, отраженный в книжной традиции) неоднократно обращали внимание исследователи[42]. Н. И. Толстой даже высказал мысль, согласно которой у «Нестора... было религиозное сознание (христианское), общеплеменное (славянское), частноплеменное (полянское) и сознание государственное (причастность к Русской земле). Среднеплеменное сознание его — русское —еще созревало и не занимало ключевой, доминирующей позиции»[43]. Таким образом, по мнению автора, «общеплеменное (славянское)» сознание было более четко выражено, чем «среднеплеменное» (русское). При определенной спорности положений в целом, автор поднял важную проблему и во многом верно уловил суть явлений. В домонгольской Руси понятие «славянин» как самоназвание древнерусского населения[44], видимо, играло большую роль, чем принято думать. Привлекает в связи с этим любопытное место из «Вопрошания Кирика...»: «Молитвы оглашенные творити: Болгарину, Половчиноу, Чюдиноу преди крещения 40 днии поста, исъ церкви исходити отъ оглашенных; Словенину — за 8 днии; молодоу детяти — все дроугъ; а оже бы предъ за колко днии, а то лоуче вельми»[45]. Приведенный текст свидетельствует о высоком этническом самосознании восточных славян, вносившем коррективы в политику церкви (по определению интернациональную), вынужденной даже в вопросах крещения отдавать предпочтение славянам. «Словении» здесь относится не к новгородским словенам, а к восточным славянам в целом (житель Руси славянского происхождения), о чем свидетельствует перечень: болгарин, по- ловчин, чудин.
Вряд ли только новгородцев имел в виду и автор «Жития Александра Невского», когда писал: «По победе же Александрове, яко же победи короля, в третий год... пойде на землю немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: “Укорим Словеньскый язык ниже себе”»[46]. За «славянский народ», таким образом, воевал Александр Невский, громил рыцарей на люду Чудского озера и освобождал «град Псков от иноязычник»[47]. Интересен и тот факт, что в «Житии» (!) князь борется не с «проклятыми латинянами», а с иноплеменниками, не за веру православную — а за «славянский народ». Таким образом (вопреки широко распространенному в современной историографии мнению), конфессиональный патриотизм не являлся безусловно доминирующим в Древней Руси, особенно в широких массах населения (хотя и играл, несомненно, важную роль, особенно на высоком (книжном) идеологическом уровне).
Вышесказанное, в известной степени, проливает свет и на «словенина» ст. 1 Русской Правды.
В литературе обращалось внимание на сходство композиции ПВЛ с другими средневековыми европейскими сочинениями исторического жанра, в частности, с западнославянскими хрониками. Однако отмеченный выше феномен «пораженчества» составляет, видимо, особенность ПВЛ[48]. Например, во введении хроники Галла Анонима отдается предпочтение стране славян «перед другими народами в том, что она, будучи окружена столькими... народами... и подвергаясь нападению с их стороны, действовавшими как вместе, так и в одиночку, никогда, однако, не была никем полностью покорена»[49]. Винцентий Кадлубек не только выставляет славян победителями римлян и Александра Македонского, но и, что показательно, переиначивает историю ПВЛ с нашествием волохов[50].
В чем причины такой особенности ПВЛ? Вряд ли на этот вопрос можно дать однозначный ответ. Хотя в средневековье литература и история не были дифференцированы, ПВЛ гораздо ближе к истории, чем современные ей сочинения на историческую тему, что отмечалось еще А. Л. Шлецером. Однако объективность русского книжника, стоявшего ближе к раннесредневековой, чем к современной ему европейской историописательской традиции, — следствие стадиального отставания русской историографии[51], испытавшей, в известной степени, влияние византийское, но находившейся в стороне от современных ей импульсов, исходивших из стран романокатолического культурного круга. Определенную роль, видимо, играли и этнокультурные, и социально-политические особенности. К этому следовало бы еще добавить неразвитость восточнославянской мифологии, что, конечно, не являлось разительным отличием по сравнению, скажем, с Польшей и Чехией, но накладывало свой отпечаток в совокупности с другими факторами и особенно отличало ПВЛ от традиций романо-германского мира.
Определенную роль, возможно, сыграло и то, что этноцентризм русского летописца в большей степени имел конфессиональный характер[52], а это, в общем-то, не соответствовало настроению основной массы населения. Как следствие — большие «ножницы» между восприятием автора ПВЛ и остальной массой населения (даже социальной верхушкой), увеличивавшие водораздел между «народной» (в основе своей языческой) и «книжной» (христианской) культурой.
Важны и цели, поставленные книжником. Летописец в отличие от большинства своих зарубежных коллег, с одной стороны, не ставил цели прославить деяния князей или народа[53], с другой стороны, как представляется, автор ПВЛ пытался создать свою версию нового богоизбранного христианского народа[54], идеальные черты которого, вероятно, и отразил в характеристике полян: смысленность, мудрость, стыдение, «братолюбие»[55] (столь важное для древнерусской книжной общественнополитической традиции). Именно эти черты, а также правильные браки и «человеческая пища» отличают, по убеждению летописца, людей от звериного мира. В то же время летописцу, осуждающему «звериный» образ жизни древлян, видимо, древлянские князья, «иже распасли» свою землю, ближе Игоря, уподобляемого волку («аки волкъ восхищая и грабя»)[56].
А где же храбрость, столь важная в ту суровую эпоху и с гордостью констатируемая в качестве важнейшей черты собственного этноса другими средневековыми книжниками? У автора ПВЛ она отходит на второй план и употребляется впервые для характеристики воинов Святослава[57]. Но этот храбрый и лютый князь, пренебрегающий богатством ради оружия и променявший свою землю на чужую, сложил в итоге свою голову у днепровских порогов, она попала в руки печенежскому князю, сделавшему из нее чашу для пития53.
Возможно, и поэтому славяне под пером летописца, даже будучи язычниками, ведут себя едва ли не по канонам Нового (а не Ветхого!) завета. Славяне становятся жертвой народов, обуянных гордыней, они гонимы, гонимы несправедливо. Они всей своей дохристианской предысторией как бы подготавливают себя к будущей жизни во Христе. Смирение перед судьбою посланными врагами — это смирение перед испытаниями, посылаемыми Господом. Плюс ко всему — природная склонность к аскезе и подвижничеству[58].
При этом следует остерегаться от проведения прямых параллелей с библейскими евреями, которые, тем не менее (не только в эпизоде с хазарской данью), невольно напрашиваются. Подобно евреям, славяне находились в рабстве и освобождены из него Божьей волей. Как и евреи, они были гонимы другими народами, но пришли к своему царству (русскому). Однако в отличие от евреев (которых изначально избрал Бог, которым столько раз были явлены знаки Его внимания и которые умудрялись отступаться от Него) славяне сами своими деяниями и врожденным подвижничеством пришли к Господу. Они познали Спасителя, отвергнутого евреями. Кроме того, у евреев нет родины, а у славян она есть. Правда, исконная славянская земля, подобно иудейской, захвачена пришельцами. Однако «славянский/русский Иерусалим» (Киев) и храм находятся на обретенной родине. А где «Иерусалим» и где храм — там и настоящая родина.
В. В. Пузанов (Ижевск, Россия)
Из сборника «ROSSICA ANTIQUA: Исследования и материалы», СПб., 2006
[1]См.: Лихачев Д. С. «Повесть временных лет» (Историко-литературный очерк) // ПВЛ. СПб., 1996. С. 271-358; Мельникова Е. А. Историческая память в устной и письменной традициях (Повесть временных лет и «Сага об Инглингах») // ДГ. 2001 г. М., 2003. С. 48-92 и др.
[2]ПВЛ. С. 8.
© В. В. Пузанов, 2006
[3]Там же. С. 10.
[4]Там же. С. 9-10.
[5]Там же. С. 11-12.
[6]В частности, в польском языке olbrzym (от обрин) = великан, исполин (Ср.: чешское obr, словацкое obor и др. — См.: Котляр Н.Ф. Древняя Русь и Киев в летописных преданиях и легендах. Киев, 1986. С. 35). Однако в отличие от русского летописца другие славянские хронисты обошли стороной сюжет с аварским игом. А ведь оно красноречиво засвидетельствовано и письменными источниками (см.: Долгов В. В., Котляров Д. А., Кривошеев Ю.В., Пузанов В. В. Формирование российской государственности: разнообразие взаимодействий «центр-периферия» (этнокультурный и социально-политический аспекты). Екатеринбург, 2003. С. 55-62).
[7]Исключение, казалось бы, представляет сюжет о том, как по изгнании варягов «въста родъ на родъ. . . » (ПВЛ. С. 13). Однако он не содержит конкретной информации об этническом противостоянии, о каковом можно лишь догадываться.
[8]См: Криничная Н.А. Русская народная историческая проза: Вопросы генезиса и структуры. Л., 1987. С. 79.
[9] Мельникова Е. А. Историческая память в устной и письменной традициях... С. 51-52, 6768, 80.
[10]Там же. С. 80.
[11] Круг чтения древнерусского летописца был достаточно широк, а Библия являлась лишь одним из источников (см., напр.: Добровольский Д. А. Приемы работы с источниками в летописании XI — начала XII в. // Восточная Европа в древности и средневековье: Автор и его текст: XV Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В.Т. Пашуто. М., 2003. С. 85-90.
[12]ПВЛ. С. 8.
[13]Там же. С. 10, 15.
[14]Там же. С. 8. — По словам Е. А. Мельниковой, дунайская «прародина» здесь—«мифологизированное пространство, в которое будут пытаться вернуться — естественно, безуспешно — “исторические” правители (Кий и Святослав. ..)» (Мельникова Е. А. Историческая память в устной и письменной традициях. С. 55). Видимо, данная тенденция, отраженная в летописи, имела реальную историческую основу. Например, Иоанн Скилица, описавший перипетии войны империи со Святославом, отмечал: «Пораженные прекрасным расположением местности [росы] разорвали договор, заключенный с императором Никифором, и сочли за благо остаться в стране (Болгарии. —
- B. П.) и владеть ею» (О войне с Русью императоров Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия / Пер.
- C. А. Иванова // Лев Диакон. История / Отв. ред. Г. Г. Литаврин. М., 1988. С. 121—122).
[15]ПВЛ. С. 9.
[16]Там же. С. 8.
[17]Там же. С. 9. — Если бы там были уже поляне, летописец бы отметил, что Андрей «приде в
поляне» (см. ниже).
[18]Там же. С. 9.
[19]Там же. С. 9.
[20]Таким образом, летописец отмечает особый статус не только полян, но и словен новгородских.
[21]Там же. С. 13.
[22]Не исключено, однако, что летописцу в условиях продолжавшейся восточнославянской колонизации финно-угорских и балтских земель необходимо было подчеркнуть приоритет славян на многие из них по праву «первопоселения» (насколько долго сохранялись в русском народе представления о праве первопоселения, свидетельствуют, например, наблюдения С. И. Дмитриевой. Она обратила внимание на то, что в деревнях Мезенского края крестьянские семьи делились на «высокие», «коренные» фамилии, и «низкие», «некоренные». «Высота» фамилии или рода зависела не от богатства, а от древности рода. К высоким, древним родам относились потомки самых первых поселенцев в той или иной деревне. — Дмитриева С. И. Фольклор и народное искусство русских Европейского Севера. М., 1988. С. 57-58). Однако в то время не менее важным считалось право завоевания, на котором, однако, летописец предпочитает не заострять внимания, ограничиваясь констатацией наложения дани.
[23]Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 31-33.
[24]Очерки истории культуры славян. М., 1996. С. 262.
[25]См.: Седов В. В. Славяне в древности. М., 1994. С. 8-10.
[26]См.: Криничная Н. А. Русская народная историческая проза. С. 81-97.
[27]Там же. С. 88-94.
[28]Е. А. Мельникова отмечает жесткость отбора летописцем «мотивов и сюжетов», устранение «всех мифо-ритуальных и языческих коннотаций, имевшихся в устных сказаниях», его стремление «“рационализировать” и “историзнровать” сюжет» (Мельникова Е. А. Историческая память в устной и письменной традициях. .. С. 80). К этому добавляется авторская позиция христианина, более того — «христианского судии. .. » (Мельникова Е. А. 1) Устная историческая традиция в раннем историописании: Повесть временных лет и «Сага об Инглингах» // Восточная Европа в древности и средневековье: Автор и его текст. С. 161; 2) Историческая память в устной и письменной традициях. .. С. 80-81).
[29]Летописец реально представлял автохтонное население Восточной Европы и, естественно, не мог принять на веру предания, представлявшие их в виде чудовищ. Кроме того, наиболее острый и кровавый этап взаимоотношений славян с автохтонами (период первоначального расселения) ушел в прошлое. Этап же «государственного» освоения новых территорий, заселенных финно-угорскими и балтскими племенами был менее драматичным, не сопровождался уничтожением автохтонов и их сгоном с насиженных мест. Все это не могло не сказаться на позиции летописца. Поэтому мифологизированные предания о борьбе с «чудью», например, относились летописцем к кругу рассказов недостоверных, которые, как в варианте с Кием-перевозчиком, передают те, кто «не сведуще».
[30]И в соответствии с провиденционалистскими принципами.
[31]ПВЛ. С. 10.
[32]Там же. С. 11.
[33]Там же. С. 14.
[34]Там же. С. 11-12.
[35]Там же. С. 13.
[36]Там же. С. 13.
[37]Там же. С. 13, 15, 16.
[38]Об аварах см. выше.
[39]Новосельцев А. П. Древнерусско-хазарские отношения и формирование территории Древнерусского государства // Феодализм в России / Отв. ред. В. Л. Янин. М., 1987. С. 196.
[40]3десь уместно привести пример из более позднего времени, показывающий, что и спустя почти
столетие после свержения ордынского ига, оно продолжало восприниматься русскими как тяжелое рабство. Например, Андрей Курбский, обвинял Ивана Грозного в казнях «силных во Израили. .. и воевод», которые «прегордые. .. царства разорили..., у них же прежде в работе были праотцы наши» (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 7).
[41]Калинина Т. М. Арабские средневековые ученые о контактах хазар и славян // Восточная Европа в древности и средневековье: Контакты, зоны контактов и контактные зоны: XI Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. М., 1999. С. 57-65.
4!См.: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982 и др.
[43]Толстой Н. И. Этническое самопознание и самосознание Нестора Летописца, автора «Повести временных лет» // Из истории русской культуры. Т. 1. М., 2000. (Древняя Русь). С. 446.
|г'Когда необходимо было отличить восточных славян от иноэтничных элементов (ведь «Русь» это не только славяне, но и «прочи», которые «прозвашася русью» (ПВЛ. С. 14).
[45]Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. Памятники XI-XV вв. // РИБ. Т. 6. СПб., 1906. Стб. 33 (40).
[46]Древнерусские княжеские жития. М., 2001. С. 197.
[47] Там же. С. 197-198. — Таким образом, и псковичи (потомки кривичей) здесь «славянский народ».
[48] Пожалуй, ближе всего к ПВЛ в этом плане (но не столь ярко выраженно) «История... » Беды Достопочтенного.
[49]Правда, мимоходом, очерчивая границы славянского мира, Галл Аноним отмечает, что страна славян «тянется ... от Фракии через Венгрию, некогда захваченную гуннами, называемыми также венграми... ».
[50] Описывая войны славян с влахами, он пишет об их примирении и о разделе между собой европейских земель.
[51] Повесть временных лет стадиально близка к кругу ранних европейских историописаний. Польская же и чешская историографии сформировались под непосредственным влиянием современной им западноевропейской.
[52] Высказываются даже предположения о милленаристском или хилиастическом характере русских государств от Киевской Руси до Российской империи (Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.): Курс лекций. М., 1999. С. 180-181).
[53]Его задачи сформулированы конкретно и кратко: «... откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Русская земля стала есть».
[54]В этом на Руси он не был одинок. Вспомним хотя бы Н1Л («... како избра Богъ страну нашу. .. »).
[55] «Братолюбие» полян вытекает из противопоставления им древлян: «древляне жпвяху зве- риньскимъ образомъ, живущее скотьски: убиваху другъ друга (выделено нами. — В. П.), ядяху вся нечисто. . . ». — ПВЛ. С. 10-11).
[56]Там же. С. 27.
[57]Там же. С. 28, 31.
[58]Вспомним эпизод со словенскими банями.
