Показать все теги
Мы находились на передовом форпосте... нашей Родины, и нам следовало быть такими же умелыми, отважными летчиками, как Борис Сафонов, Сергей Курзенков, Захар Сорокин, Алексей Хлобыстов и многие другие герои Великой Отечественной войны — наши старшие братья по оружию.
Юрий Гагарин. Дорога в космос
В каждом порту есть сложившаяся компания знатоков, которые немало времени проводят у причалов и под грохот накатывающихся волн ведут бесконечные «морские» разговоры. Стоит появиться из-за горизонта хотя бы кончикам мачт очередного корабля, как они безошибочно назовут его имя, порт приписки, водоизмещение, фамилию капитана, а возможно, и имя буфетчицы.
Группка таких всезнающих «экспертов» стояла как-то у причалов Мурманского порта и с недоумением всматривалась в подходивший корабль. Невероятно, но никто из присутствующих не мог сказать ни слова из того положенного набора, которым они в таких случаях обмениваются.
В Мурманск, порт своей приписки, входил, сверкая иллюминаторами и свежей краской, только что построенный гигантский рефрижератор. Несколько бывших моряков цепкими взглядами издали прочитали яркую надпись: «Алексей Хлобыстов».
Компания облегченно вздохнула: имя не составляло для них загадки.
— Лешка-то? Хлобыстов? Наш это, мурманский. Летчик. Боевой был парень, в небе прямо чудеса выделывал.
...Волгоградский район Москвы. Недалеко от станции метро «Ждановская» на доме № 1, которым начинается красивая, в буйной зелени улица Хлобыстова, мраморная табличка: «Названа в 1966 году в память летчика Героя Советского Союза Алексея Степановича Хлобыстова». Напротив этого дома, в скверике — мемориал, место сбора пионеров средней школы № 84 — их дружина носит имя летчика-героя.
Ветераны завода, где он работал, помнят шустрого электромонтера Алешку Хлобыстова и абсолютно уверены, что он свой, московский парень. Доказательства? Пожалуйста. Здесь он учился, работал — в заводском музее даже фотография сохранилась: зацепился Леша «кошками» у вершины столба (к сожалению, со спины снят) и делает свое электромонтерское дело. Другие снимки сделаны уже после того, как он героем стал. Сфотографировали его в цехе — в рабочем халате, с большим напильником в руках, а потом на митинге — красивый он здесь, улыбающийся, и даже у доски Почета, где и его портрет был представлен.
* * *
...Захаровская школа № 2, село Елино Рязанской области. В коридоре второго этажа добротного, современного здания большой стенд: «Наш земляк Герой Советского Союза летчик-истребитель Алексей Хлобыстов». Рисунок самодеятельного художника — краснозвездный «ястребок» в яростном таранном ударе сшибается с фашистским стервятником, снимки военных лет, документы, подпись: «Пионерская дружина захаровской СШ № 2 имени А. С. Хлобыстова».
«Наш земляк» на этот раз целиком соответствует истине: здесь, в Елине, он родился, рос, бегал в школу, отсюда ушел по дороге в бессмертие.
* * *
Алеша родился после того, как свершилась Октябрьская революция. Несправедливо будет, кстати, умолчать о том, что и ленинградцы имеют веские основания считать Хлобыстова близким себе человеком: отец Алеши, Степан Федорович, не выдержав голодного крестьянского существования, ушел в Питер, как и многие его земляки, и добрый десяток лет работал на Путиловском заводе.
Ленинский декрет — «земля крестьянам», бедственное положение семьи и надежда на скорую лучшую жизнь вынудили бывшего беднейшего из рязанских крестьян вернуться в родную деревню, но, увы, ненадолго. Полыхал пожар гражданской войны, и Степан Федорович, простившись с женой Натальей и малолетней дочуркой, пошел защищать Советскую власть — свою власть, народную.
На Рязанщине, да и по всей стране царили разруха, голод, тиф. Алеше не было и двух лет, когда, тяжело заболев, умерла мать. Его и старшую сестру Дусю ожидала, видимо, участь многих осиротевших детей — скорее всего смерть от голода или тифа, но сельчане последним делились с несчастными сиротками. В деревне уже оплакали Хлобыстова-старшего, считая, что погиб он в водовороте войны.
Слухи о смерти Степана Федоровича, к счастью, не подтвердились: в 1922 году, тяжело израненный, но живой красноармеец Хлобыстов вернулся в Захаровку растить детей и строить новую жизнь, за утверждение которой долго и мужественно сражался.
Заслуженный учитель РСФСР, кавалер ордена Ленина Иван Алексеевич Морозов любил рассказывать о своем ученике, которым по-отцовски гордился:
«В школу Алексей пошел с восьми лет. Подвижный, с блестящими голубыми глазами, с копной непокорных каштановых кудрей — таким он мне запомнился. Учился Алеша хорошо, и тройки были для него весьма неприятной редкостью.
Я в то время работал заведующим Захаровской начальной школой, здесь училось 186 ребят, было четыре учителя. По тому времени это крупная школа.
Помню, Степан Федорович, встретив меня на улице, не преминул пожаловаться: просыпаюсь, говорит, глубокой ночью, коптилка горит, и Алешка сидит, уткнувшись в книжку. «Сынок, — говорю, — керосин дорого стоит, утром учи уроки...» А Алешка просит: «Папа, я еще немножко посижу, а то стыдно будет перед Иваном Алексеевичем...»
Ну, естественно, мне, педагогу, выслушивать такие жалобы — одно удовольствие. С детства Алешу тянуло в синее небо. Любил парнишка запускать бумажных змеев, рисовать аэропланы, читать про летчиков — эта профессия в наши годы была окружена ореолом романтики.
Алеша никогда не обижал учеников физически слабее его, отважно защищал своих друзей, когда на них нападали ребята постарше. Помню такой случай. Прибежал ко мне с жалобой на Алешу ученик старше его примерно года на два; дескать, ударил его Хлобыстов. Я удивился, но, как положено, вызываю Алексея, спрашиваю, как было дело. Тот с негодованием рассказал: да, отколотил верзилу, потому что он обижал маленьких, отнимал у первоклассников резиновый мячик. Вместо выговора пришлось похвалить мальчишку, возможно, и вопреки формальной педагогике: поступил-то ведь он справедливо и смело, по-мужски».
Многие из тех, кто знал и помнил Алешу, могут подтвердить: бывший учитель нисколько не идеализировал своего ученика. У него с детства сложился устойчивый, самостоятельный характер, и во многом это предопределялось той обстановкой, в которой он рос. Действительно, жил паренек в условиях трудных, познал нужду и голод, с малых лет ему пришлось не просто помогать по хозяйству, а в полном смысле слова трудиться — пасти коров, заниматься огородом, домашней работой — потому и уроки учил до глубокой ночи. Тогда многие мальчишки грезили авиацией, но он мечтал о профессии летчика всерьез, отнюдь не под влиянием моды.
В тот год, когда он окончил семилетнюю школу, умер отец. Теперь Алексей в свои неполные шестнадцать лет действительно стал круглым сиротой. В Москве жила старшая сестра, Евдокия Степановна, и единственная дорога, естественно, вела туда, в столицу.
Он поступил на завод учеником электромонтера, освоил специальность, начал не только кормить себя, но и сестре понемножку помогать. Здесь, на заводе, стал комсомольцем. Был он нрава общительного, дружелюбного, легко сходился с людьми, любил песню, хорошую шутку, и неудивительно, что ребята участка на очередном отчетно-выборном комсомольском собрании избрали его групкомсоргом.
То, что зреет и вынашивается в душе подростка годами, однажды под влиянием случая, совета или прочитанной книги обретает наконец ясность, завершенность, становится окончательным решением. Так было и с Алексеем Хлобыстовым.
На завод приехал кандидат в депутаты Верховного Совета СССР, Герой Советского Союза, прославившийся своим мужеством в небе Испании военный летчик И. А. Лакеев. Он рассказывал вещи интересные, а временами и жуткие: о воздушных схватках с фашистами, о своих друзьях — «пилото руссо», как их называли испанцы, о молодом советском летчике — он упал на подбитом самолете в тылу врага и, тяжело раненный, попал в плен. Фашисты пытались узнать хотя бы его имя и национальность, но он ничего не сказал.
Летчика замучили, тело изрубили в куски, упаковали в контейнер и сбросили с самолета на позиции республиканцев (многие газеты мира писали тогда с возмущением об этом варварском преступлении). Франкисты думали запугать пилотов-интернационалистов, но только вызвали к себе еще большую ненависть и жажду отомстить за товарища.
Рабочие — и пожилые, и совсем юные — слушали рассказ И. А. Лакеева с напряженным вниманием. Задавали вопросы, и летчик отвечал подробно и обстоятельно. Алеша сумел протиснуться из толпы ребяг и, непривычно запинаясь, тоже вставил вопрос:
— Я хочу стать летчиком. Скажите, пожалуйста, что для этого надо?
Иван Алексеевич улыбнулся, коротко, по-военному ответил:
— Учиться. Вырабатывать волю и не бояться трудностей.
Рано поутру в заводской комитет комсомола к секретарю постучались трое — стоят у порога, переминаются с ноги на ногу, друг друга подталкивают.
— В чем дело, орлы? Набедокурили?
— Да нет... Понимаешь, Барошин, рекомендацию бы нам от комсомола — в летчики решили пойти.
— В авиацию? Ишь ты... Если все захотят летать, кто у станков будет стоять? — неожиданно для себя стишком ответил комсомольский секретарь.
— Так мы не все, нас трое.
— Это верно. А что летчику требуется смелость, воля, характер, понимаете?
— Понимаем, не пришли бы иначе.
С комсомольской путевкой Алексей отправился в Ухтомский аэроклуб, был принят, отлично окончил его, а после аэроклуба (шел 1939 год) его направили в Качинскую Краснознаменную авиационную школу.
Мечта о синем небе стала реальностью. Учился он настойчиво, трудолюбиво, жадно, ибо решил: если уж быть летчиком, то настоящим. В выпускном аттестате Хлобыстова отмечалось:
«За время пребывания в летной группе проявил себя преданным партии Ленина и социалистической Родине. Среди товарищей пользуется большим авторитетом. Хороший общественник. Энергичен, требователен к себе. По летной подготовке имеет следующие показатели: взлет — отлично, набор — отлично, развороты — отлично, посадка — отлично, боевые развороты — отлично, бочки — хорошо, иммельман — хорошо, осмотрительность — отлично.
Целесообразно использовать летчиком-истребителем в строевой части».
О такой аттестации только мечтать можно, а Хлобыстов не совсем доволен.
— На бочке срезался, будь ты неладна, — сокрушался он в кругу товарищей, многие из которых откровенно завидовали его умению управлять машиной. — Иммельман, согласен, труднее мне давался, но и он получался в полетах, и не раз получался. Досадно.
Наставник Хлобыстова — опытный летчик-инструктор — уверенный, что один из лучших его учеников пройдет экзамен без сучка и задоринки, тоже огорчился, но виду не подал, поздравил сердечно. Потом, наедине, доверительно, а по сути, торопясь напоследок повторить, как самое заветное, то, что говорил уже не раз в классных аудиториях, сказал:
— Понимаю, иммельман — фигура не из простых, ты сам убедился, но ведь я много раз не просто объяснял — показывал, как надо точно на вершине первой половины петли (самолет в это время летит вверх колесами. — Б. Ч .) вывести машину в линию горизонтального полета. А ты заспешил, дернулся, будто тебя током ударило, и пусть чуть-чуть, но смазал фигуру. Пойми, уметь вовремя менять направление полета с одновременным набором высоты — прием, крайне необходимый в бою. И машину и жизнь может спасти — ручаюсь своим опытом.
«Прием, необходимый в бою...» Да, они учились всерьез, готовили себя к тому, чтобы по первому зову стать на защиту Родины. Обстановка в мире складывалась так, что команда «К бою!» могла прозвучать в любую минуту, с Запада все отчетливее тянуло пороховой гарью.
В первые, самые трудные дни войны тяжелые потери понесла и наша авиация, немцы имели большое превосходство в воздухе, они буквально пиратствовали среди бела дня, нередко расстреливая на бреющем полете колонны мирных жителей, которые уходили от линии фронта на восток.
С врагом лейтенанту Хлобыстову пришлось встретиться на Карельском перешейке, куда к этому времени перевели его часть. Алексей патрулировал в прифронтовой зоне. Погода стояла ясная, солнечная, видимость, как говорят бывалые летчики, — миллион на миллион. Вдруг, инстинктивно бросив взгляд вправо, он неожиданно для себя (несколько секунд назад небо казалось абсолютно чистым) увидел немного в стороне и ниже одинокий «юнкерс». Фашист неторопливо и уверенно, даже, пожалуй, нагловато шел над нашими позициями, высматривая, надо полагать, цель посолиднее и неуязвимее.
Вылетая на разведку или патрулирование, Алексей, как и любой другой летчик, сознавал, что может встретиться с врагом, более того, искал встречи — слишком уж много у каждого накопилось горечи за неделю войны. Алексей не раз представлял в деталях этот первый бой.
Невесть откуда взявшийся одинокий «юнкерс» с выпущенными куриными лапами привел его в замешательство — он не ожидал столкнуться с врагом именно так вот, один на один. Волнение, окатив на долю секунды теплой волной, тут же прошло. «Самоуверенно идет. Привык, видно, к безнаказанности, сукин сын», — ругнулся Алексей, а тренированный мозг профессионала уже оценил отличную позицию для атаки, в сознании, словно на классной доске, вспыхнули много раз слышанные слова инструктора: «Доворот, газ, сближение, прицел — очередь!»
Он довернул, рванул сектор газа до упора, бросил машину вперед и вниз и одновременно ударил длинной прицельной очередью. «Юнкерс» отчетливо вздрогнул, качнулся, словно споткнувшийся на бегу скакун, задымил и тут же завалился в штопор. Видимо, Алексей наповал убил пилота.
— А-а, горишь, гад! — ликующе закричал Хлобыстов и с трудом подавил в себе желание ринуться вниз, к земле, — очень уж хотелось рассмотреть, как горит первый сбитый им фашист.
Вернувшись на аэродром, он посадил самолет как по струночке, но пережитое волнение было столь велико, что товарищи, поздравив его с боевым крещением, все же решили сопроводить «именинника» в медсанбат — вид у него был откровенно больной.
— Грипп, ёчто ли? — недоуменно спросил врач, посматривая на градусник — температура под тридцать девять. Однако это был «грипп» психологический, нервный. Уже на следующий день Алексей как ни в чем не бывало дежурил в самолете, ждал команды на взлет. Впоследствии, став уже признанным асом, он не раз будет вспоминать и свой первый бой, и смешное приключение в медсанбате.
Жестокие и кровопролитные бои шли и под блокадным Ленинградом, и на Волховском и Карельском фронтах. Предметом особого внимания германского командования стал Мурманск — важный и крупный морской порт, в который кружным и далеким путем приходили всевозможные грузы, караваны кораблей союзников с военной техникой и снаряжением. Перед фашистской авиацией стояла задача — парализовать работу порта, в свою очередь, наши летчики должны были сделать все возможное, чтобы сорвать намерение неприятеля.
Практически круглые сутки приходилось дежурить на аэродромах, боевые тревоги и команды на взлет следовали одна за другой.
Немцы упорно, методично, день за днем рвались к Мурманску. После первых схваток спеси у них поубавилось, теперь они нападали большими армадами, бомбардировщики, как правило, шли с надежным прикрытием, и все же им практически так и не удалось нанести массированный бомбовый удар по городу и тем более приостановить работу порта. Советские летчик», набираясь боевого опыта, воевали с каждым днем все увереннее, находчивее, а главное, эффективнее — все чаще в небе Заполярья вспыхивали черно-дымными факелами «мессершмитты» и «юнкерсы».
За проявленные мужество и отвагу 20-й истребительный авиационный полк, где воевал Алексей, одним из первых получил звание гвардейского.
Памятна была Алексею еще одна встреча с любителем одиночной охоты — по странному совпадению это тоже был рыскающий над нашими позициями «юнкерс». На этот раз Алексей не горячился, действовал осмотрительно, быстро, точно совершая необходимый для атаки маневр, и вдруг мелькнула озорная мысль: «А не попробовать ли посадить этого храбреца на наш аэродром? Добить я его всегда успею».
Гитлеровец умело, но медленно — скорость против истребителя не та — уклонялся, когда Алексей коротко постреливал для острастки, и в конце концов понял не только то, что находится под прицелом и может ожидать роковой очереди в любую минуту, но и намерения советского летчика. Поразмышляв, видимо, что выбрать — смерть или плен, — он предпочел последнее и повел самолет на посадку.
Командир полка майор Павел Захарович Шевелев поздравил Хлобыстова с первой высокой наградой — орденом Красного Знамени.
Рос счет сбитым самолетам, и вскоре на гимнастерке Хлобыстова красовался второй орден Красного Знамени. И хотя воевал он сравнительно недавно, его можно было уже считать опытным воздушным бойцом — в полк, случалось, приходили ребята и вовсе необстрелянные. Хвалили его действия на разборах боевых вылетов, стали проявлять к нему интерес и журналисты, а у них, как известно, свое чутье на человека незаурядного.
Трезво оценивая свой опыт и мастерство летчика-истребителя, он — такая уж натура упорная — никак не мог все же забыть маленького конфуза на экзамене в училище. Говорят, раз уж мысль-искусительница засядет в мозгу, рано или поздно она себя проявит. И Алексей не устоял. Возвращаясь как-то после утомительного и безрезультатного патрулирования, он, прежде чем зайти на посадку, вдруг, возможно, и сам того не ожидая, крутнул несколько сложнейших фигур высшего пилотажа на виду у всего честного народа. Знай, мол, наших.
С немым изумлением наблюдал командир эскадрильи капитан Поздняков за непонятными маневрами своего друга-подчиненного.
— В кино, я понимаю, можно подобный цирк показывать, — вскипел капитан. — Но ты, надеюсь, не в актеры собираешься?
— После победы? А почему бы и нет? Внешность у меня, говорят, подходящая, да и сам вижу — девушки засматриваются. — Хлобыстов погасил улыбку. — Извини, Алеша, настроение вдруг непонятное случилось.
— Извиняю. А повторится что-либо подобное — не обижайся, спрошу с полной строгостью. Хотя, если в штабе узнают, не уверен, что тебе эта шутка сойдет с рук. Не мне тебя учить, но запомни все же: на нас молодые смотрят, учатся, опыт перенимают, и вдруг на тебе... В авиации не только дисциплина, но и самодисциплина — вещь первостатейная. От нее и успех боя, и жизнь твоя и других зависит.
Алексей вспомнил инструктора училища — сейчас капитан почти дословно его повторил — и почувствовал, что к нему снова возвращается хорошее настроение.
— Ох и любишь ты читать нотации, командир.
— Видимо, учитель во мне родился, да не состоялся, — с неожиданной грустью сказал Поздняков, хотя все знали, что в полку не найти, пожалуй, более преданного авиации человека, нежели он.
Они дружили крепко, по-мужски, были искренне преданы друг другу, а если уж летали парой — понимали, казалось, намерения друг друга с полунамека. В эскадрилье их в шутку называли Алексей-первый и Алексей-второй. Задвинет Хлобыстов фонарь кабины, вскинет вверх руки, прося разрешения на вылет, и кто-то из молодых обронит: «Второму дают взлет». Командира и его заместителя уважали, чтили, учились у них, стараясь подражать и на земле и в воздухе.
Стояла тусклая, холодная северная весна. Они взлетели шестеркой, привычно, по трое взяли строй «клин». Пройдет немного времени, и истребители — как наши, так и немецкие — станут в боевом порядке держаться парами — ведущий и ведомый. В первые же месяцы войны летали и воевали именно клином, хотя неудобство в таком построении летчики ощущали: на острие атаки практически оказывался один самолет, а двое ведомых, прикрывая хвост ведущему, поневоле были обречены на пассивную роль.
Полет прошел без происшествий, небо на много километров вокруг было чистым и от облаков, и от самолетов неприятеля.
Никто из них не знал — а было это 8 апреля 1942 года, — что через несколько часов в этом же составе они поднимутся по тревоге в воздухе и проведут бой, который может войти во все учебники авиации как образец высочайшего летного мастерства, мужества. И вообще день выдался для Алексея особенным — потом его назовут звездным днем Алексея Хлобыстова.
Передохнув немного, они с Поздняковым вылетели на разведку. Слетали удачно, хотя знакомой радости от добротно выполненного задания не чувствовалось. Устали до смерти, было ощущение, будто в тело капля за каплей вливается свинец. «Критические нервно-психологические и физические перегрузки», — сказали бы сегодня. Летчики определяли свое состояние проще: «Поспать бы часок-другой».
Хлобыстов дежурил. Он сидел в самолете, привычно наблюдая за напряженными аэродромными буднями, и не заметил, как унесся мыслями в далекие мирные годы. Вспомнилось детство, родное село Захарово, отец...
Отца он уважал, старался его не огорчать — тот болел часто, донимали старые раны, — любил слушать его рассказы про гражданскую войну и схватки с белогвардейцами, бандитами. Родом из Захаровки был еще один человек, имя которого в те годы воспринимали как легенду.
— Пап, неужели взаправду Елин видел и охранял Ленина? Расскажи, а?
Степан Федорович рассказывал, что знал, о том, как Петроград встречал в апреле Ленина на Финляндском вокзале. Позже учитель Иван Алексеевич уже более подробно расскажет детям о том, как их односельчанин Георгий Васильевич Елин попал по мобилизации в Петроград, служил в автобронемастерских, вступил в партию большевиков. В дни Февральской революции его избрали членом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. С отрядом надежных рабочих и солдат Елин занял дворец Кшесинской и был назначен его комендантом. Во дворце разместился большевистский Центральный Комитет. По заданию партии Елин, несмотря на запрет командования, привел 16 апреля к Финляндскому вокзалу два автоброневика, грузовую машину и легковой «фиат».
Они читали в классе вслух книгу «Рассказы рабочих о Ленине», и Иван Алексеевич попросил их записать в тетрадки слова Подвойского (Елин с ним вместе работал) об их земляке: «Елин, — писал Подвойский, — со своим отрядом достойным образом встретил нашего вождя. Но заслуга Елина заключается еще в том, что он не побоялся представить возможность Ленину встать на твердую стальную трибуну и провозгласить большевистские лозунги».
Ребята слушали эти рассказы затаив дыхание и с гордостью осознавали причастность своей маленькой Захаровки к такому великому событию, как Октябрьская революция. Хорошие у них были наставники — умели рассказать, умели учить и, главное, пробудить желание знать больше...
Вспомнилось и недавнее партийное собрание, где рассматривалось заявление о приеме в партию. Алексей, рассказывал о себе, о своем решении стать коммунистом, говорил:
— Мне повезло — и в том, что я родился в такой стране, как наша, за которую я готов в любую минуту отдать жизнь, и в том, что с детства меня окружали люди, которые были для меня примером. Это земляки-односельчане, организаторы колхоза и партячейки в селе, отец мой — боец первых организованных частей Красной Армии, воспитатели, педагоги — в школе, заводском коллективе, училище. И здесь, в части, коммунисты стали для меня образцом поведения и в жизни, и в борьбе с фашизмом.
Он с волнением ждал, какую оценку дадут ему однополчане. Речей долгих в условиях фронтового аэродрома, понятно, не произносили, но и в коротких выступлениях коммунисты сумели сказать о Хлобыстове — летчике и человеке хорошие, от сердца идущие слова, но и не только хорошие. Одно замечание, похоже, попало в цель — Алексей почувствовал, как вспыхнули от смущения щеки. А говорилось о том, что после случая с «юнкерсом», которого он принудил к посадке, показалось товарищам, что иногда излишне самоуверенно стал держаться Хлобыстов в небе. Уж не признаки ли это болезни, которая называется «головокружением от успехов»?
Слово берет капитан А. Поздняков:
— Правильное замечание. И еще горячится он в отдельные моменты боя, когда требуется хладнокровие и смелость, но смелость не безрассудная, а суворовская, то есть расчетливая и грамотная. Да, грамотная! — И капитан, словно стоя перед аудиторией, назидательно поднял вверх палец.
Что ж, правильно говорили товарищи: чтобы считать себя по-ленински коммунистом, ему предстояло еще многому учиться и научиться. Может, поторопился он с заявлением? Но решение собрания было единодушным: принять в члены партии большевиков.
Поздняков, крепко тряхнув Алексею руку, спросил, лукаво прищурясь:
— Не обижаешься? За прямоту-то?
— Что ты, Алеша. Я думал, ты меня ша-а-рахнешь за тот фокус над аэродромом.
— Но ты же сразу понял, что сглупил тогда, — я видел, ты крепко злился на себя. Так что забыто и похоронено. И по-человечески я очень рад за тебя сегодня.
Пожалуй, действительно упрекнуть судьбу Алексею особенно не в чем: на друзей настоящих ему тоже везло в жизни, а это не каждый о себе скажет...
Мысли Алексея прервало появление «виллиса», который юрко проскочил проходную. Похоже, «виллис» направлялся к его самолету. Алексей знал, что эта машина начальника политотдела дивизии подполковника Загуляева, и радостное предчувствие колыхнуло сердце. Он уже несколько дней ждал вызова в политотдел.
Хлобыстов выскочил из кабины, вытянулся, начал было докладывать.
— Вольно, вольно, товарищ лейтенант, — сказал комиссар, дружелюбно улыбаясь. — Вызывать в политотдел не стал — знаю вашу обстановку, поэтому сам прикатил. Что ж, Алексей Степанович, — начал он торжественно, — был ты отличным комсомольцем, стал отличным летчиком, надеюсь и верю, что будешь столь же достойным коммунистом. Поздравляю!
Подполковник вручил Алексею партийный билет и на мгновение, как сына, обнял и отстранился.
Подавляя волнение, Алексей сказал:
— Постараюсь быть настоящим большевиком. — И, помолчав, добавил: — Не только на земле, но и в воздухе.
— Тогда удачи тебе, коммунист Хлобыстов, и на земле и в небе.
Подполковник козырнул и зашагал к машине.
Алексей забрался в самолет, бережно спрятал партбилет в нагрудный карман, и тут же вспыхнула сигнальная ракета.
Они вновь взлетели шестеркой, набрали высоту и привычно выстроились в два клина. Низко у горизонта висело незаходящее солнце — тусклое, прохладное, заполярное. Видимость, как и утром, хорошая, в пределах человеческого глаза.
Коротко бросив взгляд вниз, на землю, Алексей отчетливо различил знакомый Фадеев ручей, с десяток маленьких, прилепившихся к круче домиков, сколоченных из топленика и бросовых досок. От этой идиллической картины веяло уютом и миром, и почти не верилось, что, возможно, через минуту-другую придется стрелять, убивать, а может быть, и быть убитым. Он и раньше готов был к любым испытаниям — и доказывал это на деле, но сейчас, в этот особый для него день, чувствовал себя именинником, и казалось, будто сил у него прибавилось вдвое.
Вел шестерку Поздняков. Капитан, не тая тревоги, думал о молодых летчиках, которые шли за ним в бой. Превосходство в воздухе все еще, к сожалению, удерживали фашисты. Тут дело было не только в нехватке техники, не только в том, что многие заводы пришлось эвакуировать на восток, в Сибирь и разворачивать производство нередко под открытым небом. Гибли самолеты, гибли и летчики — на «мессершмиттах» и «юнкерсах» тоже ведь летали не дети.
Сейчас в его шестерке лишь он и Леша Хлобыстов обладают опытом, что приобретается только в схватке с врагом, остальные — Фадеев, Семенов, Юшин, Бычков — новички, едва успели сделать по два-три вылета, которые и боевыми-то назвать трудно.
Боевой вылет — это сшибка, встреча лицом к лицу с врагом — так понимал капитан Поздняков. Позже, когда Алексея Петровича уже не будет в живых, выйдет приказ народного комиссара обороны, в котором специально будет уточнено понятие «боевой вылет». И для истребителей боевым вылетом будет считаться только такой вылет, в котором произошла встреча с противником и состоялся воздушный бой.
Новичков нужно учить — это аксиома, но заниматься учебой при нынешней обстановке можно только в бою, и за это тоже приходится порой платить кровью. Несколько дней назад командир полка на разборе очередного воздушного боя говорил, с трудом скрывая раздражение, об ошибке, которую допускают не только молодые, но и некоторые уже достаточно полетавшие летчики. Выйдя на курс атаки, они, нервничая, торопясь или не умея рассчитать дистанцию, издалека открывали огонь и, случалось, безрезультатно расстреливали весь боезапас. Безоружный самолет или должен был покидать зону боя, или становился легкой добычей противника.
Поэтому перед вылетом Поздняков еще раз коротко напомнил:
— Боеприпасы экономить. Стрелять прицельно, короткими очередями и только наверняка.
Бой предстоит — это подсказывала командиру и интуиция, и данные воздушной разведки, но беспокоился он, конечно, не за себя, беспокоили его молодые ребята, которые держатся сейчас за его спиной, и кто знает, какими мыслями заняты их юные головы. Нет, нет, он и предположить не мог, что кто-то из них струсит, и все же еще парочка таких, как Хлобыстов, очень бы сейчас оказалась кстати.
— Командир, фрицы! — услышал он в рации хрипловатый голос Хлобыстова.
— Вижу, — хмуро ответил Поздняков. — Будем атаковать!
Казалось, на горизонте возникло серое облако и, ширясь и вырастая, плыло им навстречу. Пятнадцать бомбардировщиков Ю-87 под прикрытием пяти «мессершмиттов» шли с намерением пробиться к порту, где собралось довольно много кораблей — и наших, и союзников.
Небольшой отряд Позднякова шел со стороны солнца, и командир решил использовать фактор внезапности и атаковать головной «мессер», атаковать на встречном курсе, в лоб — здесь, кстати, наименее защитимое место частично бронированного «мессершмитта». Увеличив скорость, Поздняков передал по радио Хлобыстову:
— Смотри за молодыми, я иду в атаку.
Атака была стремительной и огонь снайперским — «мессершмитт» задымил. Завихрилась круговерть воздушного боя. Советские истребители устремились к бомбардировщикам, один «юнкерс» загорелся, остальные в смятении и растерянности принялись было беспорядочно сбрасывать бомбы на сопки, стремясь выйти из боя.
В этот момент появилось еще восемь «мессершмиттов». Почти пятикратное превосходство — 28 самолетов противника (впрочем, 26 — два стервятника уже обозначили дымными факелами район боя). События развивались стремительно и скоротечно, как и в большинстве воздушных боев, где быстрота, точность маневра, натиск обеспечивают успех.
В очерке К. Симонова «Русское сердце» (опубликован в «Красной звезде» 21 мая 1942 года) довольно подробно описаны перипетии этого беспримерного воздушного сражения. Вот как Симонов рассказывает об одном из кульминационных моментов боя:
«Снизу показался двухместный «Мессершмитт-110». Используя превосходство в высоте, Хлобыстов пошел за ним... Они шли над самой опушкой леса, впереди была сопка.
И именно в ту секунду, когда привычное желание при виде горы впереди взять ручку на себя и вывести самолет вверх охватило его, — именно в эту секунду он решил таранить. Пойти вверх — значило выпустить немца».
Здесь все решали доли секунды, и Хлобыстов использовал отпущенное ему в ничтожном количестве время с завидным хладнокровием и непостижимо ювелирным мастерством: догнав немца и определив расстояние практически до сантиметра, Алексей точно и резко ударил правым крылом по хвосту с черным крестом и рванул ручку на себя.
«Мессер» врезался в сопку.
Алексей чувствовал, как потяжелела в управлении машина, но, пусть и нехотя, все же подчинялась рулям управления. С подходом восьми «мессершмиттов» положение нашей шестерки стало критическим. Даже летчик-новичок легко мог предугадать следующие ходы противника: «мессеры» постараются рассечь группу или, наоборот, возьмут в огненное кольцо (советские истребители уже начали выстраиваться в круг), и исход этой неравной дуэли далеко не ясен, а бомбардировщики, преодолев растерянность и выстроившись в боевые порядки, ринутся к намеченной цели — к Мурманску. Наносить удар им есть чем — они просто не успели, когда заметались было в страхе, сбросить весь бомбовый запас.
Командир отчетливо понял смертельную опасность, которая угрожала его товарищам и городу, он видел мужественный таран Хлобыстова и успел крикнуть по радио: «Молодец, Леша!», видел, как, «прихрамывая», самолет друга занял место в боевом строю, и принял решение.
Капитан развернулся и стремительно повел самолет в прямую атаку на головной «мессершмитт» — важно было лишить вражескую группировку командира и посеять панику — так, видимо, понимал Поздняков в этой ситуации свой долг. Возможно, немецкий ас даже не успел толком сообразить, что произошло, — истребители сошлись на предельных скоростях, врезались друг в друга и рухнули на землю.
Второй таран ошеломил фашистов — не нужно быть психологом, чтобы понять это, и Алексей, хотя и потрясенный гибелью друга, скорее интуитивно, подсознательно почувствовал необходимость немедленно использовать психологическое преимущество советских летчиков над врагом, возникшее после двух воздушных таранов, и если и не решить исход боя в свою пользу, то, по крайней мере, дать возможность молодым летчикам — а они отбиваются пока мужественно — выйти из боя: горючее и боеприпасы уже на исходе.
Он передал по радио: «Принимаю команду на себя! Иду в атаку, прикрывайте мне хвост».
Самолет послушно рванулся вперед, навстречу двум немецким истребителям. В такой атаке важно разгадать замысел противника. Думать некогда, мысли летят стремительно, чуть-чуть обгоняя бег самолета: «Попробуют взять в «клещи»? Или надеются расстрелять, когда я, испугавшись риска лобовой атаки, рванусь вверх? Посмотрим...»
Надо обладать особой волей и несгибаемым мужеством, чтобы на бешеной скорости идти в лобовую атаку против двух самолетов врага — идти, собственно, на верную смерть. На месте немцев наивным было делать ставку на свое численное превосходство или слабонервность русского летчика, а именно это соображение, похоже, ими руководило. Алексей прикинул оставшееся расстояние, крепче вжался в кресло: «Если не отвернут — таран...»
Нервы не выдержали у них — отвернули. Вернее, сумел уйти в последнее мгновение левый, правый «мессер» тоже рванулся было в сторону, но опоздал: Алексей ударил его обрубленным крылом, и Ме-109, сделав несколько витков, врезался в вершины сосен.
Страшный удар потряс и машину и летчика, но руки Хлобыстова привычно (привычка, доведенная до автоматизма) делали свое дело: пытались управлять самолетом. И случилось невероятное: истребитель не развалился, с трудом, но вышел из пике, выровнялся и — хотя Алексею это стоило невероятных усилий — обрел относительную устойчивость.
В стане противника образовалась паническая свалка; немцы судорожно развернулись и обратились в бегство. Наверное, хваленым «драконам», «бубновым» и «трефовым тузам», как называли фашистских асов в их подразделениях, и в самом кошмарном сне не могло привидеться то, чему они только что стали свидетелями. Во всяком случае, можно почти с полной уверенностью предположить, что немецкое командование, выслушав доклад о подробностях происшедшего сражения, скорее всего признало убедительными причины, которые помешали столь многочисленной воздушной своре выполнить приказ: в сознании «рыцарей неба», как льстиво именовала геббельсовская пропаганда асов, подобная тактика ведения боя попросту не укладывалась.
Хлобыстов торопливо оглядел небо — все ребята целы и невредимы. Молодцы, стойко держались. А Фатеев даже успел всадить свою порцию свинца в «юнкерс», который Алексей подбил вместе с Поздняковым.
Эх, друг Алеша...
Летчики ждали его решения, и он передал по радио: «Идем на базу».
Минуты, которые потребовались, чтобы вернуться на аэродром, каждому из них показались томительно, неправдоподобно затянутыми. Но они не только благополучно долетели. Удивляясь, что машина каким-то чудом держится в воздухе, Алексей зашел на посадку и сумел уравновесить, удержать израненный самолет.
Подбежали товарищи, техники, открыли фонарь — Хлобыстов сидел с закрытыми глазами, и казалось, что у него просто нет сил отпустить намертво сжатую ручку управления.
Невольно пришло на ум: если бы случившееся в небе над Мурманском стало основой рассказа, а не документального очерка, возможно, и летчики, и читатели-непрофессионалы засомневались бы: этого не может быть. Нереально.
Сохранилась фотография-документ: Алексей внимательно, видимо, продолжая недоумевать — «Неужели цел и невредим остался в такой передряге?» — рассматривает ц ощупывает руками развороченное крыло своего самолета. Я разговаривал с профессиональными летчиками, которые сами бывали неоднократно во всевозможных переделках во время войны, показывал фотографию — крыло укорочено на треть, частично разрушен элерон — и спрашивал: что требовалось, чтобы удержать машину с таким разрушенным крылом в воздухе? И тем более — благополучно посадить ее?
Большинство пожимало плечами: «Трудно сказать... Невероятно... Надо бы самому оказаться на месте Хлобыстова — тогда и ответить можно было бы определеннее».
Один летчик-истребитель, прошедший всю войну, так прокомментировал случай с Хлобыстовым:
— В наше время водить самолет на первый взгляд было относительно легко: перед тобой ручка, двинешь ее вперед — самолет пошел вниз, назад, на себя — вверх, были хвостовые рули. Но пилотировать и сажать машину с сильно укороченным крылом — это задачка... Думаю, лучше всего (и, наверное, так поступил Хлобыстов) накренить самолет на «здоровое» крыло, чтобы немного уравновесить подъемную силу под обеими плоскостями и худо-бедно дотянуть до аэродрома или пригодного для посадки «пятачка». Но, повторяю, все это дело чрезвычайной сложности. От летчика требуется и высокий профессионализм, и хладнокровие, и мужество. И еще, наверное, чуточку везения.
«Удачи тебе, коммунист Хлобыстов, и на земле и в небе...»
За проявленное мужество и героизм капитану А. П. Позднякову Указом Президиума Верховного Совета СССР посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. На могиле друга Алексей Хлобыстов дал клятву открыть личный счет мести за Позднякова, за погибших товарищей.
Алексей принял командование эскадрильей, инженеры и техники надежно приладили новое крыло, и снова привычная теснота кабины, грохот мощного мотора и сигнальная ракета — взлет.
Прошло несколько дней, еще каждая клеточка вибрировала от пережитого в недавней схватке, еще кровоточила сердечная рана при воспоминании о погибшем друге — и новый ожесточенный бой. На этот раз, похоже, удача отвернулась от Алексея — уже в первые минуты боя самолет содрогнулся от свинцовой очереди, огнем обожгло руку и ногу. Задымил и тут же вспыхнул мотор. Он попробовал, напрягая последние силы, резким маневром сбить пламя — тщетно. «Вот теперь, кажется, действительно конец, — подумалось спокойно и грустно. — Ну что ж, помирать — так, черт побери, с музыкой...»
Он оглянулся влево-вправо и с радостным злорадством увидел под собой столь желанную цель. Поворот, прицел, форсаж, и, словно молния из ясного неба, горящий самолет Хлобыстова обрушился на врага. Удар страшной силы выбросил Алексея через открытый фонарь. Он стремительно падал навстречу родной земле, от которой дол жен был принять смерть, сознание почти покинуло его, и все же каким-то чудом (как — объяснить сейчас невозможно) сделал единственно необходимое в эту минуту движение — рванул кольцо на груди. Парашют, громко хлопнув, раскрылся белым тюльпаном.
За ним приехали, чтобы отвезти в часть тело геройски погибшего товарища, и застыли в радостном изумлении:
— Дышит... Жив!..
«Удачи тебе на земле и в небе...»
Константин Симонов спросил у комиссара:
— А разве он не мог просто выйти из боя?
— Не знаю, — ответил писателю комиссар, — не знаю. Вот скоро выздоровеет, у него спросим. Наверное, скажет, что не мог. У него такой характер: он вообще не может видеть, когда от него уходит живой враг.
«Я вспомнил лицо Хлобыстова в кабине самолета, — заканчивает очерк К. Симонов, — непокорную копну волос без шлема, дерзкие светлые мальчишеские глаза. И я понял, что это один из тех людей, которые иногда ошибаются, иногда без нужды рискуют, но у которых есть такое сердце, какого не найдешь нигде, кроме России, — веселое и неукротимое русское сердце».
Когда он пришел в себя после третьего тарана настолько, что с обычной для него остротой стал воспринимать окружающий его мир, госпиталь удивил после аэродрома непривычной тишиной, размеренным распорядком и, что казалось поразительным, полной возможностью никуда не торопиться и спать, спать, сколько твоей душе угодно.
Первые дни он жадно пользовался представившейся возможностью, потом заскучал. То во сне, то наяву виделись ему бело-зеленые ориентиры Заполярья, чудился грохот моторов, хотелось вновь испытать напряженные минуты ожидания перед командой «Взлет!». Раздражал сладковатый, приторный запах хлороформа — во сто раз приятнее показался бы сейчас запашок бензина, гулко вливающегося в бак самолета. Словом, он испытывал то же, что ощущает каждый человек, если его вдруг, как бы на бегу, лишат любимого занятия.
Этот день 8 июня 1942 года начался несколько странно: задерживался ритуальный обход, в госпитале чувствовалось непонятное напряжение и суета, несколько раз влетала, трепеща крыльями белого накрахмаленного халата, медсестра, бросала на Алексея жгуче-любопытный и (показалось ему) испуганный взгляд, но, ничего не сказав, убегала. Потом послышался топот многих идущих йог, и в палате появился чуть ли не весь медперсонал госпиталя — врачи, сестры, нянечки.
Начальник госпиталя призвал всех к вниманию и гулким декламационным голосом зачитал по газете «Известия»:
«За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство лейтенанту Хлобыстову Алексею Степановичу присвоить звание Героя Советского Союза.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР
М. И. Калинин
6 июня 1942 года. Москва, Кремль».
* * *
После госпиталя его направили в Подмосковье — подлечиться и отдохнуть в санатории Военно-Воздушных Сил, и наконец наступил тот самый день, который можно назвать еще одним звездным днем летчика Хлобыстова, только на сей раз в буквальном смысле этого слова: в Кремле «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин произнес поздравительные слова и вручил ему орден Ленина и Золотую Звезду Героя Советского Союза.
Хлобыстов, получив награду, сказал лишь:
— Служу Советскому Союзу!
Для него сказанные слова были не только принятой формулой — в этих трех словах заключались суть и смысл его жизни.
Хотелось побыть в одиночестве. Стоял солнечный, теплый день, и ощущение внутренней теплоты, взволнованности, радости от только что пережитого в Кремле переполняло его существо. Он был все же немного недоволен тем, что столь кратко ответил на поздравления Михаила Ивановича Калинина, и сейчас, остановившись перед Мавзолеем и слушая перезвон курантов, всматриваясь в суровый облик военной Москвы, он невольно обратился мыслью к вождю революции, вновь и вновь внутренне поражаясь той титанической работе, которую вел Владимир Ильич как руководитель партии и государства. Нет, надо было все же сказать о том, что, на его взгляд, он не совершил ничего выдающегося, он просто, как один из рядовых армии коммунистов, армии Ленина, выполнил свой долг.
«А не пора ли на фронт, Леша? — подумал он вдруг о себе как о другом человеке. — Не время, пожалуй, околачиваться в госпиталях...»
Однако, когда ему предложили короткий по военным временам отпуск, не устоял — больно уж искушение велико. Спросил, волнуясь:
— А на родину, в Рязань, можно на несколько деньков?
И, получив согласие, заторопился в гостиницу собираться.
Здесь, нервничая, его ждали представители от завода.
— Митинг в пересменке назначен, Алексей Степаныч. Наказано без вас не возвращаться. Так что машина у подъезда, пора ехать. Или, не дай бог, планы другие?
— Обижаете, друзья, — улыбнулся Алексей. — Могу ли я, будучи в Москве, не заехать на родной завод?
Он стоял на трибуне, прижимая к груди охапку цветов, ловил на себе восторженные взгляды худых, перемазанных машинным маслом подростков и с видимым смущением впервые в жизни слушал столь много добрых, искренних и высоких слов о себе. Потом, отвечая на приветствия, он сказал, что все произнесенные здесь слова правильные, но относятся они не к нему лично, Алексею Хлобыстову, он понимает, что чувство и слова выступавших товарищей обращены к героической Красной Армии, ко всем его боевым соратникам, которые ведут кровопролитные бои с фашистским зверем.
— А еще правильнее будет сказать, — закончил он с воодушевлением, — что сражается вся страна, героически сражается на фронтах и в тылу, и потому смерть фашистским оккупантам будет — и будет непременно!
В парткоме, рассказывая Алексею о делах завода, его попросили задержаться на денек-два, в цехах выступить, с комсомольцами встретиться.
— У нас сейчас основная ударная сила — женщины, старые рабочие да мальчишки. Работают действительно героически — трудно вообразить, что можно работать еще больше и напряженнее, но с подростками, если откровенно, беда — бегут с завода. Бегут на фронт, воевать рвутся. Мы их к военному делу приучаем, у нас и винтовки есть, объясняем, что, во-первых, и здесь работа, крайне нужная фронту, и, во-вторых, что и их черед придет — ведь главные сражения с врагом еще впереди, это мы понимаем. Так вот, просьба — провести с нашим заводским отрядом соответствующую беседу, а главное — одно-два занятия с оружием — нетрудно представить, как лестно будет молодым позаниматься под командой настоящего командира, да еще героя.
Алексей, понимая, что отказаться не сумеет, все же запротестовал слабо:
— Так не строевой же я командир, товарищи. Летчик я.
— Считай, Леша, что это разовое партийное поручение. Как бывшему заводскому комсомольцу, — сказал секретарь парткома.
— Раз поручение — выполняю.
Давняя мечта его тоже осуществилась — он приехал к землякам, в Рязань, выступил на собрании партийного хозяйственного и комсомольского актива области, но в областном центре не задержался, попросил отправить в родное село — благо всего-то езды тридцать пять километров...
Приехал Хлобыстов к землякам подлечившимся и отдохнувшим, согретым славой. Гвардейская грудь колесом, на гимнастерке ордена Красного Знамени, Ленина, Золотая Звезда Героя.
* * *
В 1942 году Семикина Евгения Дмитриевна (ныне ответственный секретарь районного отделения Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры. — В. Ч .) была заведующей отделом пропаганды райкома, по долгу службы встречалась с Алексеем Хлобыстовым, более того, несколько дней сопровождала его в поездке по колхозам района.
Алексей Хлобыстов видный из себя, рослый, подтянутый, форма на нем сидела — будто он в ней родился, вспоминает Евгения Дмитриевна. Когда рассказывал о фронте, о боях, о погибших товарищах, о необходимости напрячь все силы, чтобы сломить хребет захватчику, его голубые глаза суровели, и на лицо будто набегала тень. Но и посмеяться любил — улыбка у него яркая, располагающая к себе.
Во время маленьких импровизированных концертов в сельском клубе или прямо на току, у молотилки, он задумчиво слушал девичьи песни, подпевал вполголоса, и чувствовалось — грустит, о чем-то своем, потаенном, думает. Ну, девушки наши рязанские и певуньи, и хохотуньи, печалить гостя, да еще такого дорогого, не в их характере. Перемигнулись и спели ему что-то вроде:
Парень кудрявый,
Славный и бравый,
Не покинь ты нас...
Алексей заулыбался — вижу, понравилось, тряхнул буйным, вьющимся чубом, отшутился.
— Остался бы, — говорит, — девушки, у вас, разве от таких уедешь, да побаиваюсь, признаться. Вот побьют ваши женихи немца, вернутся в село и такую мне баню устроят — костей не соберешь.
И пошла шутливая перепалка.
Несмотря на высокие ордена и строгую воинскую форму, видно было, как он, в сущности, еще молод и добр и не огрубила его война. Возможно, вам встречался любопытный афоризм Максима Горького: «Жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить». Мне и подумалось тогда: ненависти, жгучей ненависти к врагу война его научила сполна, а вот полюбить в свои двадцать с небольшим лет он, наверное, так и не успел по-настоящему.
С утра до вечера колесили мы по району, встречались с колхозниками сел Плахино, Попадьино (здесь он окончил семилетку), Федоровское и других. Встречи проходили в клубах, в поле, на току — при молотьбе, на скирдовании. Он и сам, бывало, засучивал рукава и охотно брался за вилы. Как-то смешливая молодайка спросила его:
— Алексей Степаныч, товарищ герой, а что трудней — вилами махать или с немцем биться?
Хлобыстов в этот раз не отшутился, сказал серьезно:
— И нам нелегко, и вам, понимаю, не сладко. Более скажу: без вас, без вашей героической работы в тылу и самолеты наши не взлетали бы, и стрелять нам было бы нечем. Хлеб-то вот какой душистый убираем. — Улыбнулся, подмигнул молодой женщине: — На голодный желудок, без хорошего куска хлеба даже герои, должно, не повоюют. А нам сила знаете какая нужна, чтобы свернуть Гитлеру шею?
— А свернем ли? Ихняя разведка, говорят, не так давно под Рязанью мотоциклами тарахтела.
— Свернем. Тут сомнения не может быть ни малейшего.
В подобные минуты был он не молодым, веселым балагуром, а коммунистом Хлобыстовым, командиром Красной Армии, Героем Советского Союза, говорил уверенно, твердо, и измученные тревогой и усталостью женские лица, припорошенные хлебной пылью, что поднималась от молотилки, как бы подсвечивались изнутри тихой радостью, и снопы летали из рук в руки быстрее, еще быстрее и как можно быстро: хлеб — это для фронта, прежде всего для фронта, для нашей победы.
Так рассказывала Евгения Дмитриевна о приезде Хлобыстова в родные места.
— У кого в детстве крепкий фундамент заложен, того и в зрелом возрасте пошатнуть трудно, — добавила она напоследок. — Прост и обаятелен — таким был Алексей, таким мы помним его, чтим его память, на его примере детей воспитываем.
* * *
И снова фронтовые изнурительные будни, вылеты, воздушные бои, радость побед и горечь утрат, если не возвращается с задания товарищ. С начала войны по 31 октября 1943 года Алексей Хлобыстов совершил 335 боевых вылетов, сбил семь вражеских самолетов лично и 24 в групповых боях. Таков был личный счет Алексея, счет мести за нашу нарушенную мирную жизнь, за погибших друзей-однополчан.
Ему часто вспоминалось родное село, аккуратные, будто подстриженные газоны, озимые поля, люди, поддерживающие его в письмах добрыми, сердечными словами. Он тоже писал, редко, правда, но писал. 1 мая 1943 года рязанская областная газета напечатала его фронтовой привет.
«Дорогие мои земляки! — писал Алексей. — Поздравляю вас с праздником Первомая. От души желаю успехов в вашей работе во имя скорейшей победы над фашистскими захватчиками...
От имени фронтовиков я выражаю уверенность, что Рязанская область успешно завершит весенний сев и займет одно из первых мест в Союзе и на колхозных полях вырастит хороший урожай...
Я летчик. Мне часто приходится иметь схватки с фашистами. Сейчас совершенствую свои знания (Алексей осваивал новый истребитель). Недалек тот день, когда снова вернусь на фронт и буду беспощадно бить врага.
По дороге на фронт думаю заглянуть в родные места.
До свидания, товарищи. Ваш земляк Алексей Хлобыстов».
Заглянуть в родные места Алексею не довелось — в декабре 1943 года, выполняя задание в тылу врага, прославленный летчик погиб.
* * *
Старшими братьями назвал Юрий Гагарин Хлобыстова и его боевых соратников. Юрий Алексеевич сказал однажды: «Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением...» Таким прекрасным, ярким, звезд-ным мгновением была короткая и героическая жизнь паренька из рязанской деревни.
Б. Чубар
Из книги «Лётчики»
Основные даты жизни и деятельности Хлобыстова А. С.
1918 — В с. Захарове (ныне Елино) Рязанской области родился Алексей Степанович Хлобыстов.
1927 — Пошел в первый класс Захаровской начальной школы.
1934 — Окончил семилетку. Переезд в Москву, Ученик электромонтера на заводе.
1936 — Алексей вступает в комсомол. Работает электромонтером.
1938 — Учеба в Ухтомском аэроклубе.
1939 — Принят в Качинскую авиационную школу.
1941, июнь — Шестой день войны. Первый воздушный бой и первая победа — сбит вражеский бомбардировщик Ю-87.
1942, апрель — Принят в ряды Коммунистической партии.
1942, 8 апреля — Алексей Хлобыстов совершает подвиг, не имеющий аналога в истории мировой авиации, — два тарана в одном бою.
1942, апрель — Третий таран А. Хлобыстова — на горящем самолете.
1942, 6 июня — Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении А. С. Хлобыстову звания Героя Советского Союза.
1943, декабрь — А. С. Хлобыстов погиб, выполняя задание командования.
Краткая библиография
К. Симонов. Русское сердце. — «Красная звезда», 1942, 21 мая.
Указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза начальствующему составу Военно-Воздушных Сил Красной Армии». — «Известия», 1942, 7 июня.
И. Г. Иноземцев. Крылатые защитники Севера. М., Воениздат, 1975.
А. Киселев, Н. Тулин. Улицы Мурманска. Мурманское кн. изд-во, 1974.
С. Курзенков. Герои огненных лет. Книга 2-я. «Московский рабочий», 1976.
С. Г. Курзенков. Под нами земля и море. Изд. 2-е. М., Воениздат, 1967.
«Военно-исторический журнал», 1973, № 1.
Бессмертие. Сборник. Рязанское кн. изд-во, 1961.
Солдаты славы не искали. Сборник. М., «Московский рабочий», 1970.
Ю. Гагарин. Дорога в космос. М., «Правда», 1961.
