Показать все теги
Внимание исследователей уже давно привлекает загадочное сообщение из летописного рассказа о событиях в Киеве в 1068-1069 гг. В сентябре 1068 г. киевским князем восставшими киевлянами был провозглашен освобожденный из темницы Всеслав Брячиславич полоцкий. Однако в следующем 1069 г. изгнанный из Киева и бежавший в Польшу Изяслав Ярославич вернулся на Русь с войском своих польских союзников во главе с князем Болеславом Смелым. Всеслав же, хотя сначала и «поиде противу», однако из Белгорода бежал в свой Полоцк, «утаивъся кыянъ». Тогда, согласно летописи, «видЬша людье князя бЬжавша, възвратишася Кыеву, и створиша в£>че». На вече было принято решение обратиться за помощью к братьям Изяслава, Святославу и Всеволоду Ярославичам, княжившим соответственно в Чернигове и в Переяславле Южном. «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се веде[ть] на ны Лядьскую землю, а поидЬта в градъ отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя: зажегше1 град свои, ступим въ Гречьску землю», — взывали киевляне. Святослав успокоил их, заверив: «ВЪ послевЬ к брату своему; аще поидеть на вы с Ляхы губити васъ, то вЬ противу ему ратью, не давЬ бо погубите града отца своего; аще ли хощеть с миромь, то в малЬ придеть дружинЬ». Братья в «град отца своего» пе пошли, но обратились к Изяславу, заявив: «Всеславъ ти бЪжалъ, а не води Ляховъ Кыеву, противна бо ти нЬту; аще ли хощеши гнЬвъ имЬти и погубити град, то вЬси, яко нама жаль отня стола». Обращение это не помогло киевлянам. Изяслав, правда, не повел поляков к городу, но отправил «пред собою» своего сына Мстислава, который «исЬче» 70 «киян», участвовавших в освобождении Всеслава, «а другыя слЬпиша, другыя же без вины погуби, не испытавъ». После этой расправы к городу подошел Изяслав и, по словам летописца, «изидоша людье противу с поклоном, и прияша князь свои Кыяне; и сЬде Изяславъ на столЬ своемь мЬсяца мая въ 2 день»[1]. В этом, в других отношениях ясном известии собственно загадочными являются слова киевлян в их обращении к братьям Ярославичам: «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се веде[ть] на ны Лядьскую землю, а поидЬта в градъ отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя: зажегше град свои, ступим въ Гречьску землю». Кто именно собирался уходить, киевские горожане или какая-то отдельная группа населения Киева, или вообще все жители Киевской земли? Да и собирались ли вообще, может быть, это была просто риторика? Зачем для этого надо было сжигать свой собственный город? Наконец, почему уходить собирались именно в «Греческую землю» (Византию)? Эти и другие вопросы вставали перед многими исследователями, занимавшимися политической историей Руси того времени. Между тем ответить на них оказалось делом чрезвычайно трудным, поскольку само сообщение весьма лаконично, а летописец не позаботился о том, чтобы дать свое объяснение.
В. Н. Татищев в целом верно передал летописный текст, однако, во второй редакции «Истории... » добавил к обращению киевлян к Ярославичам «патриотические» сентенции. Согласно В. Н. Татищеву, после бегства Всеслава «люди ... возвратяся к Киеву, учинили совет» и обратились к братьям Изяслава, «глаголя: «Мы уже зло сотворили, князя своего прогневали и в том готовы просить у него прощения, но понеже он привел поляков, которые могут нас без милосердия разорить, того ради просим вас, чтоб пришли в Киев, яко во град отца вашего и не дали нас разорять или полякам нами, яко невольниками, обладать. Ежели же не хочете нам помощи учинить и нас от погибели сохранить, то принуждены, зажегши град свой, идти в Греческую землю»[2]. Между прочим, здесь отчетливо видно как В. Н. Татищев работал над данной летописной статьей: полное отсутствие новых фактов и использование отсутствующей в источнике, зато понятной читателям, жившим в XVIII в., «патриотической» мотивировки ясно свидетельствуют о том, что иных источников, кроме известных нам, у него не было, а свои комментарии он давал не в сносках, как это сделали бы исследователи более позднего времени, а включал прямо в текст. Более точно следовал летописному тексту М. М. Щербатов, правда, в отличие от
В. Н. Татищева он назвал вече уже не советом, а «всенародным собранием» (не пояснив, впрочем, что он имеет в виду): «Лишенные вождя своего Киевляне принуждены были в Киев возвратиться, и по определению всенародного собрания послали ко Святославу и Всеволоду, братьям Изяславовым, просить их в посредники между себя и Изяслава, дабы у сего изгнанного Государя испросить себе прощения. В противном же случае объявляя, что чувствуя себя не в состоянии сопротивляться противу соединенных войск Изяслава и Болеслава, они намерены зажечь их град и идти в Грецию»[3]. Н. М. Карамзин своего объяснения не предложил, зато расцветил скудную информацию источника дополнительными подробностями. Так, в его версии киевские «послы» заявляли Ярославичам в сентиментально-романтическом духе: «Врата Киева для вас отверсты... идите спасти град великого отца своего; а ежели не исполните нашего моления, то мы, обратив в пепел столицу России, с женами и детьми уйдем в землю Греческую»[4]. С. М. Соловьев ограничился простым пересказом летописного сообщения[5]. Первым подробно разобрал это место И. А. Линпиченко. Прежде всего он пришел к выводу о том, что киевляне просили Святослава и Всеволода Ярославичей не о заступничестве перед Изяславом, а предлагали «им стать во главе их ополчения на защиту отцовского града, которому угрожает разграбление». Слова киевлян о том, что они «створили зло» историк предлагал понимать не как «раскаяние в бесправном поступке», а скорее как «сожаление, что дурного князя променяли на другого такого же: и тот и другой оставили город в критическую минуту». Аргументирует И. А. Линпиченко это, в об- щем-то прямо противоречащее тексту источника предположение тем, что, «если бы Киевляне считали свой поступок незаконным, а Изяслава законным князем и после изгнания, то им было бы проще послать к Изяславу с повинной», а не обращаться с просьбой к его братьям встать, как напомним, полагал историк, «во главе ополчения на защиту Киева против Изяслава». Не сомневался И. А. Линниченко и в том, что киевляне, действительно, в случае отказа Ярославичей готовы были «зажечь Киев и переселиться»[6]. Однако он не дал ответа на два ключевых для понимания текста вопроса: кто именно «был готов» переселиться (судя по тому, что И. А. Линниченко в целом разделял земско-вечевую концепцию В. И. Сергеевича, надо полагать, что под «Киевлянами» он имел в виду все полноправное население киевской «общины») и почему именно в «Греческую землю». Тем не менее И. А. Линниченко затронул в своем комментарии весьма важные нюансы, учет которых совершенно необходим при анализе данного сюжета и которые, к сожалению, как будет видно ниже, выпали из поля зрения исследователей более позднего времени: советских и современных.
В. О. Ключевский также полагал, что желание киевлян уйти в «Греческую землю» было вполне реальным и объяснялось «тревогами и опасностями», связанными с княжескими усобицами и нападениями кочевников; в результате «возникало сомнение в возможности жить при таких условиях»[7]. Все ли киевляне стремились бежать в Византию или какая-то их часть, историк не уточнял. По общему смыслу кажется, что оп склонялся к первому варианту. М. С. Грушевский первым усомнился в серьезности намерений киевлян. Их решение «зажечь город и уйти в Греческую землю», по его словам, «конечно, не было серьезным; не добыв себе князя, они не решились сопротивляться и отдались под заступничество Святослава и Всеволода». Таким образом, М. С. Грушевский в отличие от И. А. Линниченко считал, что киевляне, действительно, боялись расправы со стороны Изяслава и просили защиты у Ярославичей. Историк также предположил, что под «Греческой землей» имелись в виду греческие города Крыма (правда, не очень понятно, какое значение это имеет, если вообще намерения киевлян не были «серьезными»)[8]. Позднее, во 2-м томе «Истории Украины-Руси» М. С. Грушевский несколько изменил трактовку событий. Он теперь вообще никак не объяснял слова киевлян об уходе в «Греческую землю», зато истолковал само их обращение к Ярославичам как «заклик котрого з них на княз!в- ство» (сам историк склонялся к тому, что это, по-видимому, был Святослав), хотя в источнике об этом ничего не говорится. С другой стороны, М. С. Грушевский, основываясь, вероятно, на замечании А. А. Шахматова (см. ниже), сделал одно очень важное, как это будет показано далее, наблюдение, отметив, что в «Новгородськш летописи (т. е. в Синодальном списке НПЛ. — П. Л.) при звютщ про поворот 1зясла- ва маемо записку: “й погоре Подолие”». Ученый полагал, что этот пожар киевского Подолья произошел «при поворот!' 1зяслава»[9].
В начале XX в. М. Ф. Владимирский-Буданов и А. Е. Пресняков, не занимаясь специально сюжетом, связанным с «Греческой землей», также трактовали его иначе, чем И. А. Линниченко. Первый в «Дополнении Ж» к своему «Обзору истории русского права», где он полемизирует по популярному у историков-юристов того времени вопросу о «законных и незаконных вечевых собраниях» с В. И. Сергеевичем и М. А. Дьяконовым, заметил, что впоследствии сами киевляне называли это (т. е. движение 1068 г. — П. Л.) «злом»[10]. А. Е. Пресняков же обратил внимание на то, что после бегства Всеслава «дело кончилось быстрым упадком духа, призывом к посредничеству братьев Изяслава, суровой расправой княжича Мстислава с бунтовщиками и полной повинной... »[11].
Примерно в это же время события 1068-1069 гг. получили отражение в работах источниковедов-текстологов. В труде, посвященном изучению древнейших летописных сводов, предшествовавших ПВЛ, А. А. Шахматов пришел к выводу, о том что статья под 6577 (1069) г. «принадлежит несомненно Никонову своду» (т. е. реконструируемому исследователем продолжению гипотетического Древнейшего свода, автором которого был, по его предположению, преп. Никон Печерский). А. А. Шахматов обратил внимание на оборванность изложения в статье ПВЛ, оканчивающуюся оборотом «дательный самостоятельный»: «Всеславу же бЬжавшю»[12], а также на то, как читается известие в Синодальном списке НПЛ (НПЛ старшего извода): «Приде Изяславъ съ Ляхы, а ВсЬслав бЬжа Полотьску; и погоре Подолие»[13].
А. А. Шахматов полагал, что эти слова «не сохранились в дошедших до нас списках Повести вр. лет», где фраза «Всеславу же бЪжавшю» оказалась искусственно отнесена «к предыдущему известию, где говорится о смерти Мстислава в Полоцке и замене его Святополком»[14] (речь идет о сыновьях Изяслава Ярославича). Окончание статьи 6577 г. А. А. Шахматов реконструировал в «своде Никона» так: «Изяславъ же... прогъна Вьсеслава ис Полотьска, и посади сына своего Мьстислава ПолотьстЬ; онъ же въскорЬ умьре ту; и посади въ него мЬсто брата его Святопълка. Вьсеславу же бЬжавшю, погорЬ Подолие»[15]. Далее А. А. Шахматов перешел к анализу статьи ПВЛ под 5679 г. и, в частности, к известию о проповеди волхва в Киеве: «В си [же — РА] времена приде волхвъ, прелщенъ бЬсомъ; пришедъ бо Кыеву глаголаше, сице повЬдая людемъ, яко на пятое лЬто ДнЬпру потещи вспять и землямъ преступати на ина мЬста, яко стати Гречьскы земли [на Рускои — РА], а РусьскЬи на Гречьскои, и прочимъ землямъ измЬнитися»[16]. Основываясь на употреблении летописцем (как полагал А.А. Шахматов, тем же преп. Никоном, автором и статьи 6577 г.) неопределенного хронологического указания «в си же времена», ученый отнес появление волхва ко времени более раннему и связал с ним и слова киевлян о «Греческой земле». По мнению А. А. Шахматова, «появление волхва имело место около 6573 года», а в 1069 г. «испуганные Киевляне вспомнили... о пророчестве волхва... и начали подумывать о том, что им придется последовать этому пророчеству», ведь это было как раз «на пятое лето» после его проповеди[17]. Несмотря на то, что собственно историческому анализу известие под 6577 г. А. А. Шахматов не подвергал, его остроумная гипотеза о связи пророчества волхва и заявления киевлян о «Греческой земле» оказала огромное влияние на последующую историографию, чего, к сожалению, нельзя сказать о куда более, на наш взгляд, существенном его наблюдении — об источниковедческой оценке сообщения НПЛ ст. извода о пожаре па Подолье. Возвращаясь к этому последнему, отметим, что в более поздней работе А. А. Шахматов предположительно относил известие о пожаре Подолья к извлечениям из 3-й редакции ПВЛ в Синодальном списке НПЛ[18].
Очень своеобразно трактовал эти события М. Д. Приселков. В словах киевлян об уходе в «Греческую землю», по его мнению, «звучит недовольство прежней гречествующей политикой Изяслава, которую, однако, в данный момент даже в утрированном виде предпочитает (кто? — видимо, летописец. — 77. JI.) надвигающейся польской». Более того, историк связывает «недовольство киевлян против Изяслава» с «протестом против церковной его политики» и даже допускает, что этим протест соединялся с «симпатиями к Всеславу, обиженному при установлении новых епископских кафедр, и, естественно, враждебному греческой митрополии Киева»[19]. Не оценивая в целом находящуюся за рамками нашего вопроса концепцию М. Д. Приселкова о церковных отношениях Руси и Византии, отметим, что в его гипотезе есть явное противоречие: киевляне, настроенные якобы антигречески, и потому поддержавшие Всеслава против Изяслава, почему-то собираются уходить именно в Византию. С этой же точки зрения, как «языческо-национальную проповедь независимости и боязнь утраты в христианстве политической самостоятельности» М. Д. Приселков рассматривал и пророчество волхва под 6579 (1071) г., соглашаясь с передатировкой, предложенной А. А. Шахматовым. При этом ученый не
связывал прямо пророчество волхва и слова киевлян в 1069 г.[20] В другой работе, опубликованной гораздо позднее, в 1938 г., М. Д. Приселков, не затрагивая вопроса о «Греческой земле», в развитие своей теории о «прогреческой» и «антигреческой» партиях па Руси сопоставил заключение Ярославичами в поруб Всеслава полоцкого со ссылкой («поточением») в Византию полоцких князей — потомков Всеслава —по приказу Мстислава Великого. По мнению М. Д. Приселкова, за одинаковое преступление— отказ участвовать в кампаниях против половцев, инспирируемых греками, полагалось в принципе одно и то же наказание: ссылка в Византию. Однако в случае с Всеславом она была невозможна, так как «степь в ту пору несмотря на уход торков была захвачена половцами только до Днепра». Таким образом, «нельзя было думать о возможности «усадить» Всеслава в лодку и транспортировать его в Византию, как это сделал Мстислав Мономахович с полоцкими князьями... Поэтому пришлось ограничиться «всажением» Всеслава в «поруб» в Киеве». Восставшие в 1068 г. провозгласили его князем якобы как представителя «другого воззрения на русско-половецкие отношения», свободного от «византийской указки»[21]. Как видно, противоречие, свойственное смелой гипотезе М. Д. Приселкова, сохранилось (неясно, как могли быть посадившие Всеслава на княжеский стол киевляне противниками Византии, если в 1069 г. они собирались туда бежать), однако им было верно, на наш взгляд, намечено привлечение к анализу событий 1068-1069 гг. известий Ип. под 6638 и 6648 гг. о «поточении» полоцких князей (к сожалению, в последующей литературе это развито не было).
Резюмируя вкратце результаты дореволюционной историографии в анализе этого сюжета, отметим следующее. Текст летописной статьи 1069 г. был подробно изучен и прокомментирован. Однако рассматривался он в основном через призму господствовавшей земско-вечевой теории и очень часто с точки зрения юридических норм XIX — начала XX в. Следствием этого стала невозможность постановки вопроса о социальном составе «киян» —участников событий 1068-1069 гг., и навязывание источнику чуждой для него проблематики («законность» или «незаконность» вечевых собраний, «бесправный» поступок киевлян и т.д.). Известие под 6577 г. рассматривалось само по себе, не предпринимался поиск дополнительной информации в летописях или других источниках, которая могла бы пролить свет на сюжет с «Греческой землей». В то же время ряд исследователей (И. А. Линниченко, М. С. Грушевский, М. Ф. Владимирский-Буданов, А. Е. Пресняков, А. А. Шахматов, М. Д. Приселков) с большой внимательностью читали летописный текст и сделали чрезвычайно тонкие отдельные замечания, которые тем не менее не сложились в единую картину. В результате предлагались совершенно разные и даже взаимоисключающие трактовки.
Главной новацией советской историографии стала попытка анализа событий 1068-1069 гг. с социальной точки зрения. Один из первых примеров такого анализа представлен работой Н. Н. Воронина. Прежде всего, по его мнению, Всеслав бежал из Белгорода из-за того, что в его войске «возникли какие-то разногласия между сельской и городской частью ополчения». После этого «деморализованные воины» «возвратились в Киев и на вече решили обратиться к Святославу и Всеволоду с повинной и приглашением их в Киев». Историк считал, что «условием принятия на сто:: Изяслава вече выставляло требование не вести на Русскую землю ляхов; в этом ультиматуме ясно звучал голос киевских смердов», которые якобы боялись разорения поляками их хозяйств. Сразу заметим, что в летописи нет никаких данных об «антипольских» требованиях киевлян (там дана лишь информация: «а се веде[ть] на ны Лядьскую землю»), такая трактовка появляется только у
В. Н. Татищева (у которого, возможно, ее и заимствовал Н. Н. Воронин). О социальном составе действовавших в 1069 г. киевлян будет говориться ниже. Н. Н. Воронин вслед за А. А. Шахматовым связал слова киевлян об уходе в «Греческую землю» с пророчеством волхва о «переступлении земель» и дал социологическое объяснение этого сюжета: «... вече предупреждало, что город будет подожжен и население уйдет в «греческую землю» (в этой угрозе видно явное отражение «пророчества» киевского волхва, предвещавшего «переступление земель» — массовый уход сельского населения, а в угрозе поджечь город чувствуется поддержка смердов киевским плебсом, низами городского люда)». Видно, между прочим, что признание Н. Н. Ворониным реминисценции предсказания волхва в словах киевлян вовсе не означало, что он придавал переданным летописцем словам «чисто риторический характер»[22]. Напротив, он их рассматривал как вполне реальные угрозы низших слоев городского и сельского населения. Наконец, ученый впервые включил в объяснительную модель событий 1069 г. известие Синодального списка НПЛ о пожаре на Подоле; по его мнению, тем самым «демократическая часть города, где было торговище и собиралось вече, был подожжена. Это был ответ киевской бедноты на приход ляхов»[23]. Тогда же В. В. Мавродин высказал свое предположение о том, какой именно социальной группе принадлежала «угроза» об уходе в «Греческую землю» (в том, что это была угроза, ученый не сомневался). Признавая, что в восстании участвовала «основная масса горожан» сами слова он приписывал купцам: «В числе восставших мы видим и купцов, так как только они могли угрожать тем, что “зажегше град свой, ступим в Гречьску землю”... купечество, привыкшее торговать через степи и Днепр... боялись укрепления в степях и вдоль берегов Днепра сильных половцев, которые могли отрезать Киев и от Византии и от восточных рынков»[24]. Таким образом, усматривая вслед за М. Д. Приселковым широкий внешнеполитический контекст событий 1068-1069 гг., В. В. Мавродин в отличие от него прямо противоположным образом решал вопрос о позиции восставших киевлян: у него она не «антигреческая», а, скорее, «прогреческая» и связана с интересами торговавшего с Византией киевского купечества. Это объяснение выглядит, несомненно, более логичным, однако оно полностью подрывает всю концепцию М. Д. Приселкова: ведь никаких антивизан- тийских тенденций в политике правившего после смерти Ярослава «триумвирата» не просматривается. Точка зрения В. В. Мавродина, сформулированная очень четко («Кто же собирался выселиться в Греческую землю? Смерды, ремесленники, холопы? Конечно, нет. Такая угроза могла исходить только от тех, кто с Греческой землей был связан, и связан крепко, материально, кто боялся потерять эту связь из- за неумелой политики Изяслава и неудачной его борьбы с отрезающими торговые пути в Византию половцами, а таковыми были купцы-«гречники»[25]), разделялась впоследствии многими исследователями. Позднее историк уточнил свою позицию. Он пришел к выводу, что «угрозы» уйти в «Греческую землю» и сжечь город принадлежали разным группам киевского населения: первая — купцам, вторая — «доведенной до отчаяния» простой чади (т. е. рядовым горожанам)[26]. Б. Д. Греков отметил в общем плане, что «угроза уйти в Греческую землю не случайна» и сослался при этом на М. Д. Приселкова, заявив, что «связанность международной политики здесь проявляется очень сильно». Но в чем именно эта «связанность» проявляется, а также кто именно выдвинул эту угрозу, историк не уточнил. Существенно, однако, в комментарии Б. Д. Грекова другое. Он, как и Н. Н. Воронин, усматривал связь «угрозы» киевлян и пророчества волхва о «переступлении земель», но в отличие от него (и А. А. Шахматова, на гипотезе которого основывал свое предположение
Н. Н. Воронин), следуя летописной хронологии, тем не менее полагал, что пророчество волхва имело место не до, а после событий 1068-1069 гг. Б. Д. Греков объяснял это так: «Усмиренные жестокими мерами городские низы притихли, но не сдались. В Киеве было неспокойно. По городу ходили зловещие слухи и толки. 51вился какой-то волхв, стал смущать народ своими предсказаниями... »[27]. М. Н. Тихомиров, прямо признав, что рассматриваемое известие «не вполне понятно», в принципе солидаризовался с В. В. Мавродиным (правда, не ссылаясь на него) в том, что «угроза» киевлян «указывает на участие в восстании купцов, торговавших с Византией». Историк отметил и сообщение Синодального списка НПЛ о пожаре на Подоле, предположив, что он был связан с какими-то «волнениями в Киеве, начавшимися еще при княжении Всеслава и заставившими его бежать из города»[28]. В. Т. Пашуто также полагал, что уходом в «Греческую землю» «грозить могли купцы, причем не мелкие». При этом он почему-то сослался на М. Д. Приселкова (который ничего подобного не писал), а не на В. В. Мавродина. Идея о «немелких купцах» — очевидно, логический вывод сделанный В. Т. Пашуто из общего представления о зажиточности купцов-«гречников». Отметил историк и «примечательный», по его словам факт, что о выступлении 1068-1069 гг. «будут вспоминать сторонники волынской партии (т. е. князя Изяслава Мстиславича, внука Владимира Мономаха. — П. Л.), однако не уточнил, в чем именно состоит «примечательность» этого обстоятельства для понимания рассматриваемых событий[29]. В другой работе В. Т. Пашуто говорит уже более осторожно о социальной принадлежности обращавшихся к Ярославичам киевлян и отмечает связь этого обращения с пророчеством волхва (не объясняя, правда, ни в чем оно заключалось, ни когда оно имело место)[30]. П. П. Толочко предложил другой вариант той же трактовки. По его мнению, в 1069 г. круг участников веча (и, следовательно, обращения к Ярославичам) «возможно ... ограничивался лишь иолоцко- черниговской партией, а также близким по настроению к ней крупным купечеством». Свидетельством участия купцов он вслед за предшественниками считает «угрозу» «зажечь город и уйти в Греческую землю»[31], а на чем основано предположение о «полоцко-черниговской партии», вообще непонятно, вероятно, на аргументе «ех post»: если к власти в Киеве приходили полоцкий князь Всеслав и черниговский Святослав, значит, у них были свои «партии» среди киевлян. Даже это допущение не более, чем догадка, но каким образом П. П. Толочко смог установить, что сторонниками этой «партии» ограничивался круг участников веча, нам понять не удалось. Иных позиций придерживались в это время зарубежные ученые. Польский историк X. Ловмяньский, исходя из того, что в вече 1069 г. принимали участие те же люди, что и в 1068 г., а первое собрание состоялось «на торговище, т. е. на Подоле», полагал, что «в своей массе это были купцы и ремесленники». Эти «люди киевские» и «намеревались переселиться в Грецию»[32]. В том же году «купеческую концепцию» поставил под сомнение датский историк К.Рабек Шмидт —автор работы о древнерусской социальной терминологии. По его мнению, если бы автором обращения была бы «такая ограниченная группа», это, «вполне вероятно, дал понять летописец», поскольку «наименование “купьцъ” было известно как в светском, так и в духовном языке». Сам ученый считал, что «в восстании и в последующих событиях участвовало все простое свободное население»[33].
В 1984 г. В. А. Кучкин, специально не рассматривавший сюжет с «Греческой землей», внес тем не менее весьма важный вклад в обсуждение этой темы. Он убедительно опроверг гипотезу А. А. Шахматова о том, что предсказание волхва было сделано за пять лет, до событий 1069 г., а потом искусственно перенесено в более позднюю летописную статью. В. А. Кучкин показал как слабость аргументации А. А. Шахматова, так и, что самое главное, внутреннее противоречие самой гипотезы (с одной стороны, он относил все рассказы о волхвах к 1065 г., с другой — писал, что Ян Вышатич, подавлявший движение волхвов в районе Белоозера, мог перейти на службу к Святославу Ярославичу только в 1068 или 1069 гг.). Восстание в Ростовской «области», о котором рассказывается в статье ПВЛ под 6579 г., В. А. Кучкин на основании некоторых исторических и дендрологических данных датировал осенью 1073 —весной 1074 г. Таким образом, вероятнее всего, и пророчество киевского волхва относилось примерно к этому времени, во всяком случае, не ранее 1071 г., под которым оно зафиксировано в летописи. Относительно заявления киевлян об уходе в «Греческую землю» В. А. Кучкин соглашался с разделявшимся в тот момент большинством исследователей мнением В. В. Мавродина о том, что сделали его «купцы, торговавшие с Византией». В то же время историк отмечал, что эта «угроза» «не совсем ясна», подчеркивая одновременно, что она «вовсе не плод литературного сочинительства, не воспоминание о словах волхва, а вполне конкретный факт, объясняемый обстановкой в Киеве в 1068- 1069 гг.»[34]. В статье, опубликованной в 1985 г. и посвященной некоторым фактам, упоминающимся в «Слове о полку Игореве», В. А. Кучкин хотя прямо и не затронул вопрос об уходе в «Греческую землю», сделал ряд важных замечаний о политической ситуации на Руси в 1068-1069 гг.[35]
В 1995 г. решительной критике «купеческую» гипотезу подверг И. Я. Фроянов (правда, он почему-то приписал ее В. Т. Пашуто, хотя, как мы видели, тот лишь повторил с небольшими модификациями точку зрения В. В. Мавродина). Во-первых,
И. Я. Фроянов сочувственно процитировал слова А. А. Шахматова о заявлении киевлян как об отзвуке пророчества волхва, никак не прокомментировав критику этой гипотезы В. А. Кучкиным. Во-вторых, он совершенно справедливо, на наш взгляд, заметил, что «купеческая» гипотеза «имеет чисто логическое основание, не подкрепленное какими-нибудь конкретными данными». Однако вместо поиска таких данных И. Я. Фроянов предпочел продолжить сложившуюся в советской историографии традицию подведения неподкрепленных данными источников «чисто логических оснований». «Нет ничего, — писал он — что помешало бы нам поставить рядом с купцами умелых ремесленников, производивших продукцию, сбывавшуюся на рынке и тем гарантировавшую им безбедное существование в любом уголке тогдашнего цивилизованного мира». «Угроза» киевлян, могла, по его словам, «принадлежать лучшим воинам киевской “тысячи”, особенно если учесть, что на протяжении XI в. в Византин охотно брали русь на военную службу» (здесь И. Я. Фроянов имеет в виду так называемый «варяго-русский корпус», действовавший в X XI вв. в составе византийской армии[36]). Из более ранней работы автора мы можем узнать, что «тысяча», с его точки зрения, —это «народное войско, состоящее из горожан и селян»[37]. В конечном счете, как полагает историк, заявление об уходе в «Греческую землю» «приложимо к представителям всех основных разрядов населения Киева»[38]. С совершенно отличным толкованием этого сюжета недавно выступил М. Б. Свердлов. Во- первых, он принял мнение А. А. Шахматова о ранней датировке пророчества волхва (проигнорировав возражения В. А. Кучкина). Во-вторых, он впервые выдвинул предположение о ментальном контексте, отказавшись вслед за И. Я. Фрояновым, но по совершенно иной причине, от поисков конкретной социальной группы, которой могло принадлежать заявление о «Греческой земле». По мнению исследователя, «в угрозе киевлян, как и ранее в пророчестве волхва, отразилась социальная практика и социальная психология средневековой Руси, как, вероятно, и во всех европейских странах—уход от власти князя, в котором персонифицировалось государство, от княжеской административной, податной и судебной системы в поисках свободы от нее... »[39]. К сожалению, М. Б. Свердлов не обосновал подробно свою мысль и не объяснил, как именно в данном конкретном известии эта «социальная психология» проявилась. Последним на рассматриваемый сюжет обратил внимание А. А. Горский. Прежде всего он несколько схематично представил историографию проблемы (что, вероятно, объясняется жанром публикации — тезисы доклада на конференции), в которой, по его словам, есть два «варианта истолкования». Одни ученые усматривают в авторах заявления об уходе в Византию купцов-«гречников», другие, опираясь на датировку А. А. Шахматова, связывают его с пророчеством волхва. Выше было показано, что историографическая картина, в действительности, значительно более многогранна и отнюдь не сводится к этим «вариантам». Так, к сторонникам второго «варианта» историк относит А. А. Шахматова, который вообще не касался вопроса о реальности или нереальности «угрозы» киевлян; Н. Н. Воронина, который хотя и связывал эту «угрозу» с пророчеством волхва, но трактовал ее как безусловно реальную и даже называл социальные группы, по его мнению, выдвинувшие ее; автора этих строк, который в статье, посвященной совсем другому сюжету, оговорился со ссылкой на конкретные данные источников (об этом см. ниже), что «Греческая земля» может «упоминаться в сакральном контексте»[40] Сам А. А. Горский — убежденный сторонник «реалистического» толкования. Он подчеркивает, что «полагать, будто киевляне, прося о конкретной срочной помощи, угрожали Ярославичам, что совершат абсолютно невозможное и бессмысленное действие, правомерно только в том случае, если исчерпаны возможности интерпретировать данный эпизод, оставаясь на почве исторической реальности». В принципе с этим можно только согласиться, но не очень ясно, с кем тут спорит автор, поскольку проявление социальной психологии в словах киевлян видел только М. Б. Свердлов (и то он писал также и о социальной практике), однако, его предположение А. А. Горский как раз не упоминает и не критикует. В трактовке рассматриваемого сюжета А. А. Горский продолжает сложившуюся в советской историографии традицию «логического» истолкования:
т. е. поиска социальной группы, которая в наибольшей степени могла стремиться к уходу в Византию в конкретных обстоятельствах, сложившихся весной 1069 г. И такой группой, с точки зрения исследователя, оказывается «“большая” или “первая” “дружина”, — киевские бояре (курсив мой. — П. II.), которые в середине — второй половине XI столетия оставались в большинстве своем в Киеве при смене князя и служили тому, кто приходил на киевский стол». Обосновывает А. А. Горский эту точку зрения не ссылкой на источники, а общеисторическими соображениями: уход бояр в Византию был бы крайне нежелателен для Ярославичей (отсюда «ультиматум, выступившей от лица горожан киевской знати»); бояре занимали ведущее положение в киевском обществе и могли вынудить других горожан пойти на поджог своих домов; «первая дружина» могла «рассчитывать на благожелательный прием в Византии», так как там в условиях войн с турками-сельджуками были заинтересованы в пополнении «русского корпуса» (о том, что среди инициаторов обращения киевлян могли быть воины, рассчитывавшие присоединиться к этому корпусу, писал, как указывалось выше, И. Я. Фроянов, однако он иначе определял их социальную сущность). По мнению ученого, выделенным им критериям не соответствуют представители других слоев населения Киева, в частности, называвшиеся многими учеными начиная с В. В. Мавродина купцы-«гречники», так как последние «не могли быть ведущей силой среди киевлян»; их уход «не стал бы катастрофой для князей-Ярославичей»; их уход не имел смысла для них самих, поскольку, «эмигрировав в Византию, они потеряли бы свой статус и вынуждены были бы начинать свою деятельность с нуля в чужой стране»[41].
Таким образом, в советской и современной историографии сюжет с «Греческой землей» был рассмотрен с совершенно новой, социальной точки зрения. Однако лаконичность известия привела к тому, что историки главным образом основывали свои выводы не столько на его анализе, сколько на общеисторических соображениях разной степени убедительности. В целом были сформулированы четыре точки зрения на то, кто именно хотел уйти в «Греческую землю»: низшие слои городского и сельского населения (Н. Н. Воронин), купцы (В. В. Мавродин и др.), все население в целом (И. Я. Фроянов), бояре (А. А. Горский), из которых подробнее и четче всего была обоснована последняя. Наряду с этим социологическим подходом была высказана идея о необходимости учета средневековой социальной психологии (М. Б. Свердлов). Обсуждались и источниковедческие вопросы, в частности, была подвергнута обоснованной критике гипотеза А. А. Шахматова о влиянии пророчества волхва на заявление киевлян (В. А. Кучкин). Делались попытки (правда, эпизодические) расширить круг источников (использование Н. Н. Ворониным известия о пожаре на Подоле, ссылка В. Т. Пашуто на припоминание событий 1068-1069 гг. киевлянами в 1147 г., приведшее к гибели князя Игоря Ольговича).
Вопрос, как кажется, стоит так. Если объяснение А. А. Горского адекватно имеющимся в нашем распоряжении источникам, необходимо признать справедливость его версии, так как на первый взгляд оно выглядит наиболее логичным. Действительно, нет причин усматривать в словах киевлян литературный топос, и выделенные ученым критерии возможной социальной принадлежности авторов заявления представляются вполне объективными. Но все эти логические соображения, повторим, могут иметь значение, если они не противоречат данным источников. Между тем есть основания полагать, что в данном случае такие противоречия существуют.
* * *
- А. А. Горский полагает, что «ультиматум» об уходе в Византию выдвинула «старшая дружина», т. е. киевские бояре. В летописном рассказе под 1069 г. дружина и бояре (как, впрочем, и купцы) не упоминаются. В нем действуют «людье» и «кыяне». Эти наименования носят общий характер, их значение зависело от контекста. Поэтому только на основании их употребления было бы некорректно вслед за К. Рабек Шмидтом делать вывод о том, что в событиях этого года участвовало лишь простое население города. «Первая дружина» могла, в принципе, покрываться этими понятиями. Зато «дружина» фигурирует в известии о восстании 1068 г. Когда восставшие киевляне приближались ко княжескому двору, «Изяславу же сЬдящю на сЬнехъ с дружиною своею, начаша прЬтися со княземъ, стояще долЬ». «Князю же из оконця зрящю и дружинЬ стояще у князя, — продолжает летописец — рече Тукы, братъ Чюдинь, Изяславу: “Видиши, княже, люди възвыли; поели, атъ Всеслава блю- дуть”. И се ему глаголющю, другая половина людии приде от погреба, отворивше погребъ. И рекоша дружина князю: “Се зло есть; поели ко Всеславу, атъ призвавше лестью ко оконцю, пронзуть и мечем”. И не послуша сего князь»[42]. Упоминающаяся здесь дружина, несомненно, отделяется от «людей киевских», участников веча и восстания против Изяслава. Нет никаких оснований полагать, что в 1069 г. действовали какие-то иные «кияне», чем отличающиеся от «дружины» «людье» в 1069 г. Тем более, под этим годом летописец прямо говорит о том, что Мстислав Изясла- вич покарал именно тех киевлян, которые в предыдущем г. освободили Всеслава: «И пришед Мьстиславъ, исьсЬче Кыаны, иже бяху высЬкли Всеслава, числомь 70 чади, а другыя исьслЬпиша, другыя без вины иогубивъ, не испытавъ»[43]. Таким образом, участники освобождения Всеслава и как лица, имеющие самые серьезные основания опасаться мести со стороны Изяслава, очевидно, выступившие с инициативой обращения к Ярославичам, никак не могли принадлежать к «дружине», упоминающейся в статье под 1068 г. Но это даже не главное. Сама позиция, занятая «дружиной» в 1068 г., не предполагает возможности того, что она могла остаться в Киеве после во- княжения Всеслава. Люди, выступившие за его убийство (о чем стало известно, ведь информация каким-то образом попала к летописцу[44]), явно не могли рассчитывать на хорошее отношение со стороны своей спасшейся жертвы. Вероятность того, что они остались в Киеве, конечно, крайне мала.
Чисто теоретически можно допустить, что убить полоцкого князя предлагала не дружина в целом, включавшая и киевских бояр, но ближайшее окружение Изяслава («младшая дружина»). Однако это также крайне маловероятно. Во-первых, ни о какой иной княжеской «дружине», кроме упомянутой, в сообщении 1068 г. не говорится. Во-вторых, среди членов дружины, «стоявшей» у Изяслава, один назван по имени — это Тукы, заявивший князю, что «люди възвыли» и предложивший крепче стеречь Всеслава. О нем известно следующее. В летописи, помимо 1068 г., он упоминается еще один раз: под 1078 г. он назван среди погибших в проигранной тогдашним черниговским князем Всеволодом Ярославичем битве на Сожице: «Всеволодъ же изиде противу има (князей Олега Святославича и Бориса Вячеславича. — П. Л.) на СъжицЬ, и побЬдиша Половци Русь, и мнози убьени быша ту: убьенъ бысть Иванъ Жирославичь, и Тукы, Чюдинь братъ... »[45]. В обоих случаях упоминается брат Тукы — Чудин. Последний назван также среди лиц, участвовавших в принятии так называемой «Правды Ярославичей»: «Правда уставлена руськои земли, егда ся съвокупилъ Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ, Коснячко, ПеренЬгъ, Микыфоръ Кыянинъ, Чюдинъ, Микула»[46]. Под 1072 г. о нем говорится в летописи, что он «бЬ тогда держа Вышегородъ»[47]. Под 945 г. в рассказе о мести княгини Ольги древлянам сообщается, что тогда «княжь бяше дворъ во градЬ, идеже есть нынЬ дворъ Воро- тиславль и Чюдинъ... »[48]. Наличие этого фрагмента в НПЛ мл. извода показывает, что он читался в составе так называемого «Начального свода», реконструированного А. А. Шахматовым; следовательно, информация, содержащаяся в нем, относится к 90-м годам XI в. (в более ранних гипотетически восстанавливаемых А.А. Шахматовым летописных сводах рассказов о мести Ольги не было[49]). Таким образом, Тукы в 1068 г. был близким к Изяславу Ярославичу дружинником, принимавшим участие в княжеском совете. Через 10 лет он служил уже Всеволоду. К последнему он мог перейти либо в 1073 г., когда Изяслав был изгнан братьями из Киева, либо в 1076 г. после смерти Святослава Ярославича (и тогда получается, что Тукы служил подряд трем киевским князьям). Его брат Чудин в начале 1070-х годов был явно одним из самых значительных государственных деятелей. Он в составе очень узкого круга князей и бояр участвует в принятии «Правды Ярославичей», в это же время он является посадником важнейшего киевского «пригорода» — Вышгорода. Очевидно, на эту должность его мог назначить только киевский князь, т. е. Изяслав Ярославич. Дальнейшая его судьба неизвестна, однако при перечислении лиц, участвовавших после восстания в Киеве в 1113 г. в принятии «Устава» Владимира
Мономаха, упоминается «Иванко Чюдинович Олгов муж», т. е. дружинник тогдашнего вышгородского князя Олега Святославича: «ВолодимЬръ Всеволодичь, по Свя- тополцЬ созва дружину свою на БерсстовЬмь: Ратибора Киевьско[го] тысячьского, Прокопыо БЬлогородьского тысячьского, Станислава Переяславьского тысячьского, Нажира, Мирослава, Иванка Чюдиновича Олгова мужа... »[50]. В историографии этот Иванко, по-видимому, справедливо считается сыном действовавшего во второй половине предыдущего столетия Чудина (в пользу этого говорит, во-первых, участие и отца, и сына в обсуждении и принятии законодательных актов, во-вторых, высокое положение обоих, в-третьих, то, что никакие другие лица с именем «Чудин» в источниках в это время не упоминаются). Итак, в конце XI в. Чудин владел двором в Киеве и, очевидно, продолжал служить сыну Изяслава Святополку. О том, как его сын оказался в дружине Олега «Гориславича», можно только гадать. Вероятнее всего, Чудин, как и Тукы, при втором уходе Изяслава из Киева, остался в «стольном граде» и стал служить Святославу, а его сын соответственно продолжил службу у наследника Святослава Олега. Возможны и другие варианты. Под 6644 г. в Ип. в известии о битве Мономашичей с Ольговичами у Супоя в перечислении попавших к последним в плен упоминается некий Станислав Добрый Тудъкович: «... и тако изъимаша Ь, держаще стягъ Ярополчь, яша бояръ много: Давыда Ярослави- ча тысяцьскаго, и Станислава Доброго Тудъковича, и прочих мужии ... миогы бо бяше бояре Киевьскии изоимали»[51]. Примечательно, что в Хлебниковском списке (далее — X) Ип. Станислав Добрый именуется не «Тудковичем», а «Туковичем»[52]. Уже высказывалось предположение, что речь идет о сыне Тукы[53]. Однако в Лавр, этот персонаж, как и в Ип. назван «Тудъкович» (в Р — «Тютькович», в А — «Тю- тыкович», что тоже ближе к «Тудкович», чем к «Тукович»)[54]. Казалось бы, это должно однозначно свидетельствовать против идентификации Станислава как сына Тукы. Однако «Тукович» следует признать безусловно lectio difficilior по сравнению с «Тудкович» (имя «Тудор», уменьшительным от которого является «Тудко», часто встречалось на Руси[55], тогда как имен, от которых можно образовать отчество «Тукович», в источниках, кажется, всего два[56]), поэтому возможно представить себе либо исправление непонятного «Туковича» на понятного «Тудковича», либо обычную ошибку, порождающую что-то вроде «Тютыковича» в А., но очень трудно понять, чем руководствовалась X., если в протографе стояло «Тудкович», меняя это отчество на «Туковича». А. А. Шахматов, который, правда, подробно изучил только начальную часть X. (ПВЛ) отметил ряд ее чтений, которым нет соответствий ни в Лавр., ни в Ип., ни в Р. и которые тем не менее не могут быть объяснены ошибками при редактировании самой X. Исследователь связывал эти чтения с гипотетическим Владимирским Полихроном начала XIV в.[57] Впоследствии гипотеза о Полихроне была отвергнута[58], но вопрос об оценке уникальных известий X. остается открытым.
Все сказанное выше, на наш взгляд, достаточно убедительно свидетельствует о принадлежности Тукы (и его брата Чудина) к «старшей дружине». О том, как он оказался в ней, можно строить лишь предположения. В литературе обычно считается, что братья Тукы и Чудин (на основании имени последнего) были представителями финноязычного народа чуди (эстами)[59]. При этом, однако, игнорировалась этимология самого имени «Тукы». Между тем это имя (Tyki, Tuki, Toki, Tuke, Thuoca, Duochi и др.) — скандинавское по происхождению, на что уже давно обратил внимание В. Томсен[60]. Так же считает и А.А. Зализняк, сопоставивший упоминавшегося выше «Тука» из берестяной грамоты №907 с Тукы и отметивший: «Тукы (из др.-сканд. Toki) — имя варяга в ПВЛ»[61]. Как, если Тукы был скандинавом по происхождению, объяснить имя его брата «Чудин»? Носитель этого имени вовсе не обязательно был представителем финноязычной народности. В литературе уже обращалось внимание на то, что «термин “чудь” в разных местах приобретал достаточно разнообразные областные значения народного характера». Особенно это было характерно для Новгородской земли. Как отмечает исследователь, термин «чудь» «новгородцы применяли ко всем остаткам древности, происхождение которых было им неизвестно или неясно. Так появились в разных местах “чудские могилы” “чудские городища” “чудские копи” и т.п., из которых только некоторая часть может быть отнесена к носителям прибалтийско-финской речи, но, разумеется, не к эстам»[62]. Современный исследователь новгородской топонимии В. Л. Васильев замечает: «Этнонимы чудин, чудинец, чухна легко антропонимизировались, приобретая при этом семантику более широкую. В антропонимической функции они указывали конкретно или обобщенно этнически на представителей финно-угорских народностей, либо именовали выходцев из северных (“чудских”) областей безотносительно к этническому содержанию имени, либо нередко выступали в качестве собственно прозвищ, характеризующих личные особенности человека: ‘дикий, чужой, странный’». При этом и «катойконимия с Чуд-основой в изобилии встречается на Русском Севере, убывая на Украине, в Белоруссии и в южнорусских областях»[63]. В новгородских писцовых книгах обнаруживаются и топонимы, может быть, восходящие к имени «Тукы»: деревня Туково и Туковской десяток[64]. Итак, очень вероятна связь Тукы и Чудина с Новгородом. Учитывая варяжское происхождение нашего Чудина, наиболее вероятным будет предположении о том, что свое имя он получил как выходец с севера. М.Б. Свердлов уже предполагал (основываясь, правда, на имени «Чудин», которое он, очевидно считал свидетельством финского происхождения его носителя), что братья «вышли с Ярославом из Новгорода»[65]. Действительно, как из русских, так и из скандинавских источников следует, что Ярослав, княжа в Новгороде, неоднократно нанимал варягов[66]. Однако предполагать, что среди них были сами Тукы и Чудин, думается, не следует. Ярослав «вышел из Новгорода» в 1019 г., однако, судя по летописи, он нанимал варягов в Новгороде и в 1024 г. для борьбы со своим братом Мстиславом Тмутараканским. Но мы знаем, что Тукы погиб в 1078 г., участвуя в бою (и, значит, не был дряхлым стариком). Скорее всего, с Ярославом из Новгорода пришли не сами братья, а их отец. Тем самым Тукы и Чудин были по происхождению, возможно, связаны с Новгородом, но в 1068-1069 гг., несомненно, являлись киевскими боярами.
Так или иначе, отношение Тукы к «киянам», стремившимся освободить Всесла- ва, было совершенно однозначным. М. Б. Свердлов справедливо отметил «надменное отношение княжого мужа к восставшим» и обратил внимание на то, что переводчики смягчают «грубость выражения “люди взвыли”»[67]. Судя по совету обманом убить полоцкого князя, эта позиция нашла полную поддержку и у остальных киевских дружинников. В летописи нет даже намека на то, что среди киевских бояр произошел какой-то раскол, что какая-то часть «старшей дружины» поддержала Всеслава и т. п. Более того, стремительное бегство последнего из Белгорода в 1069 г. как раз может объясняться именно тем, что в его распоряжении не было достаточного количества подготовленных профессиональных воинов: рассчитывать ои мог только на собственную дружину и на ополчение киевлян, не отважившееся без руководства со стороны князя и бояр противостоять Изяславу и полякам.
Кроме Тукы в летописном повествовании о событиях 1068 г. упоминается также воевода Коснячко. О нем известно, что он участвовал, как и Чудин, в принятии «Правды Ярославичей», причем в тексте «Пространной Правды» он назван «княжьим мужем»: «По Ярослав Ь же паки совкупившеся сынове его: Изяславъ, Свя- тославъ, Всеволодъ и мужи ихъ: Коспячько, ПеренЬгъ, Никифоръ... »[68]. Участие Коснячка в принятии важнейшего законодательного акта явно свидетельствует о его принадлежности к «старшей дружине», т. е. боярству. То, что он был киевским боярином, явствует из самого изложения событий 1068 г. в летописи. Там говорится, что после того, как Изяслав Ярославич отказался выдать киевлянам оружие и коней, «начата людие говорити [РА, Лавр.: люди его корити] на воеводу на Коснячька; идоша на гору, с вЬча, и придоша на дворъ Коснячковъ, и не обрЬтше его, сташа у двора Брячиславля... »[69]. И. Я. Фроянов предполагал, что Коснячко мог быть не княжеским, а «земским» воеводой, основываясь на его якобы отсутствии «среди “мужей”, окружавших Изяслава в момент его “прений” с толпой “людей кыевстих” на княжом дворе»[70]. Но на чем основана эта уверенность исследователя, неясно: в летописи говорится лишь о том, что воеводы не было на его дворе-, скорее всего, он как раз находился в это время на дворе князя вместе с другими дружинниками. Кроме того, как указывалось выше, в Пространной Правде Коснячко прямо назван «княжьим мужем»[71]. Наконец, двор его располагался на Горе — в самом «престижном» месте средневекового Киева, где было много усадеб знати[72]. В другой работе И. Я. Фроянов пришел к выводу о том, что киевляне искали Коснячко вовсе не для того, чтобы расправиться с ним, как полагает большинство историков, а «с надеждой разрешить вопрос, связанный с организацией отпора кочевникам». Намерения киевлян при этом он характеризует как «мирные»[73]. Ведь понятно, что, если первым делом недовольные киевляне побежали ко двору воеводы, чтобы расправиться с ним, вряд ли можно считать такого воеводу «общинным» лидером. В подтверждение своего мнения историк приводит два аргумента: один, основывающийся на источнике, второй — логический (придя ко двору Коснячка, киевляне не стали его громить). Так как второй аргумент сам по себе ценности не имеет (отказ от погрома может быть объяснен хотя бы тем, что киевляне спешили), имеет смысл более подробно остановиться на первом. И. Я. Фроянов ссылается на Никоновскую летопись, где рассказывается о том, что было после того, как Изяслав «не послуша» совета своей дружины убить полоцкого князя: «И начяша люди его вадити на воеводу на Коснячка; идоша на гору, с вечя, и приидоша на дворъ Коснячковъ, и не обрЬтше его сташа у двора Брячиславля»[74]. Это известие дало возможность И. Я. Фроянову задуматься над вопросом: «Не старались ли изяславовы люди внушить посланцам веча или самому вечу, что выполнение вечевого замысла невозможно без воеводы Коснячка»[75]. Предположение историка следует отвести по двум причинам. Во- первых, сам текст Ник. говорит совершенно о другом. Глагол «вадити» означал в древнерусском языке «жаловаться, доносить на к.-л., обвинять»[76]. Смысл летописной фразы, таким образом, состоит в том, что люди Изяслава стали обвинять перед кем-то (очевидно, киевлянами, которые, впрочем, почему-то не упоминаются) Коснячка. Но с какой целью И. Я. Фроянов обратился к Ник.? Даже, если допускать, что имеющиеся в этой поздней летописи уникальные известия восходят к каким-то ранним источникам[77], такая постановка вопроса требует предварительного выяснения, не являются ли эти «уникальные» известия просто толкованием или искажением сведений источника. Между тем уже в Лавр, читаем: «И нача люди его корити на воеводу иа Коснячька, идоша на гору... »[78]. Место — явно испорченное, о чем свидетельствует ошибка в числе глагола «начати» (единственное вместо множественного). Во всех остальных списках ПВЛ «люди его» (т. е. Изяслава) отсутствуют. В Р. и А.: «И начаша людие говорити на воеводу... »[79]; то же самое в Ип. и X.[80] НПЛ, в ряде статей которой отразился источник более ранний, чем ПВЛ, дает похожий вариант: «И начаша людие говорити на воеводу... »[81]. Только в Троицкой летописи (далее — Тр.), судя по выпискам Н. М. Карамзина, содержалось чтение, близкое к Лавр., но без притяжательного местоимения «его»: «И нача людие корити на воеводу... »[82]. Как отмечал А. А. Шахматов, текст ПВЛ в Тр. «представляет текст Лаврентьевского списка, исправленный по другому своду... ». Однако поправка в статье 1068 г. (в том, что это, действительно поправка., а не недосмотр Н. М. Карамзина, выпустившего при цитировании «его», убеждает присутствие в тексте Тр. слова «людие», а не «люди», как в Лавр.) относится к тем, которые, по мнению А. А. Шахматова, «обязаны ... не письменным источникам ... а тем или другим личным соображениям редактора»[83]. Итак, мы имеем дело не с двумя версиями, а с одной (Лавр.) и притом явно испорченной. Между тем в Ник. до 1177 г. среди основных источников была «летопись типа Троицкой»[84], в которой, очевидно, и содержалось распространенное составителем Ник. ошибочное чтение. Ошибка летописца вполне понятна: он, по- видимому, принял стоявшее в протографе «людие говорити» за «люди его корити». В Ник. глагол «корити» («корить, хулить, осуждать»[85]) был заменен на синоним — «вадити» (возможно, потому что в отличие от «вадити», глагол «корити», очевидно, не употреблялся с предлогом «на»).
Наконец, в «Поучении» Владимир Мономах упоминает о своем походе «к Смолиньску со Ставкомь Скордятичемъ» и продолжает: «Той пакы и отиде к Берестию со Изяславомь, а мене посла Смолиньску»[86]. Как показал В. А. Кучкин, этот поход имел место осенью-зимой 1068/1069 г., после того, как отец 14-летнего Мономаха Всеволод вынужден был вместе с Изяславом бежать их охваченного восстанием Киева[87]. По мнению В. А. Кучкина, Ставко был «опытным боярином, который представлял интересы действовавшего заодно с Всеволодом Изяслава». О боярской принадлежности этого персонажа свидетельствует, но словам исследователя, «отчество на -ич»[88]. Если это так, то мы получаем уже бесспорное указание на уход киевского боярина из своего города, после того, как там вокняжился Всеслав. Одиако в литературе высказывалась и другая точка зрения. Еще И. М. Ивакии допускал, что Ставко мог служить не Изяславу, а Всеволоду Ярославичу[89]. Недавно А. А. Гиппиус па основе проведенного им текстологического анализа «Поучения» пришел уже к определенному выводу о том, что Ставко был «боярином Всеволода, а не Изяслава»[90], т. е. не киевским, а переяславским. Не вдаваясь в обсуждение текстологических и хронологических контроверз, связанных с «Поучением», заметим, что нам кажется верной точка зрения В. А. Кучкина. Прежде всего, хотя отчество на -ич и не может служить решающим аргументом (так, например, в НПЛ под 6724 г. фигурирует Иванко Прибышиниц опоньник[91], вряд ли являвшийся представителем знати), Ставка нужно считать боярином: он выполнял функцию воеводы, а эту должность в Древней Руси всегда занимали бояре. Кроме того, в уже цитировавшемся рассказе о топографии Киева в статье ПВЛ под 945 г. упоминается, в частности, как существующий «нын£>» (т. е. в конце XI в.) «дворъ Гордятипъ»[92]. Этот двор находился в самом сердце древнего Киева—городе Владимира и, как полагает П.П.Толочко, вместе с усадьбами других «киевских феодалов» (Никифора, упоминавшегося выше Чудина и Воротислава) располагался «к северо-западу от Десятинной церкви»[93]'1. Имя «Гордята», по-видимому, было весьма редким: в «Словаре» Н. М. Тупикова оно приводится только один раз и со ссылкой па это место[94]. Вполне возможно, что так же, как и Чудин — отец Иванка, Гордята — отец Ставка — был киевским боярином- дворовладельцем (мы принимаем, конечно, конъектуральное чтение «со Ставком с Гордятичемъ» вместо «со Ставкомъ Скордятичемъ», так как древнерусские имена «Скордят(а)» или «Кордят(а)» неизвестны[95]). Если это так, то это существенный аргумент в пользу того, что Ставко принадлежал к самому высшему слою киевской знати и был боярином именно Изяслава Ярославича.
- А. А. Горский (как и многие его предшественники) не учел известие НПЛ ст. извода о пожаре на киевском Подоле. Судя по убедительной реконструкции А. А. Шахматова, этот пожар произошел после бегства Всеслава. Естественно будет предположить его связь с происходившими в городе бурными событиями (допускать здесь случайное совпадение, конечно, невозможно). Какова была его причина? На первый взгляд, ответ кажется очевидным: пожар устроили сами киевляне, выполняя свою «угрозу» («зажегше град свой... »). Однако возможно и другое понимание: пожар был карой со стороны сына Изяслава в отношении киевлян, виновных в неповиновении его отцу. И в самом деле, примеры таких расправ в источниках есть. Самая яркая параллель этому эпизоду содержится в рассказе Лавр, под 6711 г. о захвате Киева Рюриком Ростиславичем и его союзниками, Ольговичами и половцами: «Взятъ бысть Кыевъ Рюрикомъ, и Олговичи, и всею Половецьскою землею ... пе токмо одино Подолье взяша и пожгоша, ино Гору взяша, и митрополыо святую Софыо разграбиша, и Десятиньиую святую Богородицю разграбиша, и манастыри всЬ... »[96]. Итак, хотя разграблен был весь город, сожжено было только Подолье. Более того, кажется, что для летописца жестокая расправа с Подольем выглядит если не оправданной, то во всяком случае понятной, а неподдельное возмущение вызывает надругательство над христианскими храмами и духовенством. И это вполне объяснимо, так как незадолго до этого именно Подолье оказало поддержку врагу Рюрика Роману Мстиславичу и открыло ему городские ворота — именно Подольские. Под 6710 г. читаем в той же летописи: «И Ьха наборзЬ со всЬми полкы г Кыеву Романъ, и отвориша ему Кыяне ворота Подольская в КопыревЬ конци, и въЬха в Подолье».[97] Совершенно ясно, что разграбление и сожжение Подола было карательной акцией Рюрика Ростиславича в отношении живших там и изменивших ему (с его точки зрения) киевлян[98]. Настаивать на том, что в 1069 г. дело обстояло так же, конечно, нельзя. Допустима и первая возможность: киевляне сами, не дожидаясь расправы, стали во исполнение своих слов сжигать свои дома. Но в данном случае важнее другое. Какую бы из этих возможностей мы ни выбрали, ясно, что «кияне», действующие в 1069 г., связаны именно с Подолом.
Что же такое киевский Подол в XI в.? Социальная топография Киева отчасти установлена в результате археологических раскопок. Как отмечает Г1. П. Толочко, «на Подоле открыты два типа усадеб: небольшие (площадью 250-350 м2), принадлежавшие низшим слоям древнекиевского населения, и средние (площадью 600700 м*), где, судя по раскопкам на Красной площади, проживали представители купеческого сословия». При этом «усадеб площадью 1000 м2 и больше, хорошо известных по раскопкам Новгорода, на Подоле не найдено... Крупные феодальные дворы были характерны главным образом для верхнего города... »[99]. Таким образом, согласно археологическим данным, «киевские бояре» на Подоле не жили (или, если говорить осторожнее, следов их пребывания там не выявлено). Население «Подолья» составляли купцы и ремесленники. Неизвестны боярские дворы на Подоле и по письменным источникам (в отличие от Горы, где такие усадьбы в источниках упоминаются). П. П. Толочко, правда, с уверенностью пишет о том, что «дворы Радославль и Лихачев ... конечно же были большими феодальными усадьбами, где, кроме их владельцев, проживали мелкие ремесленники, челядь»[100]. На чем основана такая уверенность, непонятно. В статье Ип. под 6669 г., на которую ссылается ученый, говорится об одном из эпизодов борьбы за Киев, в ходе которого половцы «въЬздяху в городъ ... и зажгоша дворъ Лихачевъ поповъ и Радьславль»[101]. Кто такой Радьслав, неизвестно, а вот относительно Лихача в летописи прямо сообщается, что он «поп», т. е. представитель белого духовенства, т. е., скорее всего, вовсе не «феодал»[102].
В пользу того, что главными действующими лицами движения 1068-1069 гг. были жители Подола, свидетельствует не только известие НПЛ о пожаре, но и другие детали летописного повествования, сохранившиеся в ПВЛ. На одну из них уже обращали внимание в историографии. После поражения на Альте киевляне «створиша вЬче на торговищи»[103], которое находилось па Подоле, и оттуда, уже с недобрыми для власти намерениями, двинулись на Гору. Это дало основание М. Н. Тихомирову сделать вывод о том, что это было «движение, возникшее на Подоле и поддержанное городскими ремесленниками и торговцами»[104]. Было высказано, как указывалось выше, правда, и мнение о различном социальном составе вечевых собраний в 1068 и 1069 гг.[105], однако против него свидетельствуют как сообщение НПЛ ст. извода о пожаре на Подоле, так и известие о переносе Изяславом Ярославичем после расправы над киевлянами торга с Подола на Гору, однозначно, на наш взгляд, показывающие, что местом концентрации противников старшего из Ярославичей и в 1068, и в 1069 гг. было именно «Подолье»[106] — квартал Киева, где представители «старшей дружины», гю-видимому, предпочитали не селиться. При учете социальной однородности участников событий 1068 и 1069 гг. становится ясно, что люди, требовавшие от князя выдачи коней и оружия, грабившие княжеский двор, вряд ли могли быть представителями киевского боярства.
3. В качестве одного из аргументов А. А. Горский приводит то, что «угроза» инициаторов обращения к Ярославичам имела бы смысл, если «их уход из города нежелателен для Святослава и Всеволода». Ученый в том числе потому отвергает «купеческую» версию, что, но его мнению, «уход “гречников” не стал бы катастрофой для князей-Ярославичей»[107]. Уход «старшей дружины» был бы, следовательно, катастрофичен для последних. Не вдаваясь в обсуждение вопроса о политической значимости различных страт киевского населения, примем пока логику А. А. Горского. Тем поразительнее, однако, что в источнике не обнаруживается даже намека на какую-либо ценность для князей самих «киян». В обращении «людей» содержится лишь констатация: что произойдет, если Изяслав попытается захватить Киев. О том, что для них действительно ценно, говорят сами князья. Святослав от себя и от имени своего брата обещает киевлянам: «... не давЬ бо погубити града отца своего; аще ли хощеть с миромь, то в малЬ придеть дружинЬ». Речь не идет, таким образом, о боязни Ярославичей потерять людей, а об их стремлении не допустить погибели «града» их отца Ярослава, т. е. самого Киева. Еще яснее это выглядит в обращении Святослава и Всеволода к Изяславу: «... противна бо ти нЬту; аще ли хощеши гнЬвъ имЬти и погубити град, то вЬси, яко нама жаль отня стола». Князьям жалко не потери каких-то людей (а ведь, если их потеря была бы для них катастрофой, они должны были упомянуть об этом в первую очередь), но гибели «града», «отня стола» — Киева, «матери городов русских». Даже если эти слова не являются точной передачей слов князей (хотя, если верна гипотеза А. А. Шахматова о «своде Никона», это вполне возможно), в них выявляются представления современника о том, что было реально значимо для Ярославичей: отнюдь не судьба «киян», а судьба «отня стола», «града» Киева, украшению и возвеличению которого отдал столько сил Ярослав. Очевидно, акцент в заявлении киевлян был сделан не на словах «ступим в Греческую землю», а на— «зажегше град». Последнего и хотели избежать Святослав и Всеволод, только об этом и говорит источник[108]. Вопрос о том, что именно подразумевается здесь под словом «град», не так прост, как кажется на первый взгляд. В принципе, здесь допустимы два понимания: «град» как «крепостная стена, крепость, оборонительное сооружение» и «град» как «укрепленный населенный пункт, город»[109]. П.П. Толочко полагает, что «термин “город” по отношению к отдельным киевским районам прилагался только тогда, когда они получали собственные укрепления и включались в общую поселенческую структуру, окруженную единой оборонительной системой». Впервые укрепления киевского Подола упоминаются, как отмечает тот же автор, «в статье 1161 г. Ипатьевской летописи»[110], до середины XII в. к Подолью понятие «город» не прилагалось. Если это так, вопрос снимается в принципе: киевляне — жители Подола обещали уничтожить не свое, а чужое — киевскую крепость. Однако такой трактовке препятствует наименование «града» в словах киевлян «своим» и упоминание Ярославичами «отня княжа стола» в связи с возможной гибелью «града». Вряд ли в этом случае имеется в виду конкретный интронизационный объект, речь, очевидно, идет об эпитете, который может быть приложен к Киеву в целом, а не только к его центральному району. Кроме того, как показывает сообщение Лавр, под 6632 г. о пожаре в Киеве, еще до появления укреплений на Подоле, его могли вместе с Горой относить к «городу»[111]. Таким образом, под «градом» здесь, по-видимому, понимается город в широком смысле слова. В любом случае ясно, что киевляне собирались уничтожить не только свои дворы, но прежде всего центральную, укрепленную часть Киева, что было бы, конечно, чрезвычайно неприятно для намеревавшегося вернуться туда Изяслава.
Поскольку речь зашла о правильном понимании многократно цитировавшегося поколениями исследователей текста, следует вкратце остановиться на диаметрально противоположном концепции А. А. Горского толковании текста, которое можно условно назвать «демократическим». Его впервые предложил, как говорилось выше,
Н. Н. Воронин и с некоторыми нюансами поддержал И. Я. Фроянов. По их мнению, инициатива ухода из Киева принадлежала всему населению Киевской земли, как горожанам, так и селянам (Н.Н. Воронин даже специально писал в этом смысле о смердах). Не повторяясь, отметим, что доказанная выше связь событий 1068-1069 гг. с Подолом, исключает предположение о том, что среди авторов обращения были сельские жители: ведь Мстислав Изяславич расправился именно с горожанами, а не с селянами; и возникший тогда же пожар произошел именно «на Подолье». Кроме того, «кияне» сами заявили о своей «городской» принадлежности: «Зажегше град свой... ». Смерды же вообще в летописных известиях 1068-1069 гг. не упоминаются. Конечно, полностью исключать того, что какие-то отдельные сельские жители, оказавшиеся в это время в Киеве, приняли участие в бурных событиях, нельзя (так же, как, впрочем, исключать участия отдельных дружинников, которые могли по тем или иным причинам «прибиться» к восстанию), но, во-первых, источники не дают нам об этом никаких сведений, во-вторых, ясно, что социальная сущность движения от этого не меняется. Это было движение горожан, не принадлежавших к боярско- дружинной элите. Что же это были за горожане? Как уже говорилось выше, вопреки существующим в литературе мнениям[112], употребляющиеся в летописи понятия «люди», «кияне», «чадь» сами по себе ничего о социальной принадлежности сказать не могут. Применительно как раз к «чади» в известии 1069 г. об этом недавно справедливо писал М. Б. Свердлов[113]. Однако данные о социальной топографии Подола убеждают в том, что это были прежде всего купцы и ремесленники. Ничего иного, оставаясь лишь на почве источников, утверждать нельзя.
Но как же тогда быть с логичным, казалось бы, сомнением А. А. Горского: «Абсурдно предполагать, что все население Киева могло сняться с места жительства и переселиться в Византию»? Из этой предпосылки ученый делает вывод о том, что «угроза... исходила от какой-то части киевлян, для которых такое переселение могло быть реальной возможностью»[114]. И вновь приходится заметить, что, на наш взгляд, в значительной степени ошибочна сама предпосылка, на которой основывались почти все историки, разбиравшие этот эпизод и усматривавшие в словах киевлян «угрозу» или даже «ультиматум» Святославу и Всеволоду. Представляется, что в действительности никакой «угрозы» не было и мы имеем дело с определенной аберрацией, историографическим мифом. Вернемся к летописному тексту. Киевляне говорят Ярославичам: «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се веде[ть] на ны Лядьскую землю, а поидЬта в градъ отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя: зажегше град свои, ступим въ Гречьску землю». Обычно исследователи обращают внимание только на слова о «Греческой земле» и на обещание зажечь город. Однако из всей фразы в целом вытекает следующее. Во-первых, киевляне признают, что изгнав Изяслава, они совершили «зло», дурной поступок, т. е. они признают свою вину. О том, что память о совершенном ими в 1068 г. «зле» жила среди киевлян очень долго, показывают летописные рассказы об убийстве в 1147 г. свергнутого киевского князя Игоря Ольговича. Под 6655 г. в Ип. рассказывается о том, как тогдашний киевский князь Изяслав Мстиславич убеждал киевлян поддержать его в борьбе с его противниками. Однако на вече у св. Софии, где собрались киевляне, выступил некий «един человек» и заявил: «По князи своемъ ради идемъ, но первое о семъ промыслимы, акоже и преже створиша при ИзяславЬ Ярослав- личЬ, высЬкше Всеслава ис пороуба злии они и поставиша князя собЬ, и много зла бысть про то градоу нашему; а се Игоръ, ворогъ нашего князя и нашь, не в пороубЬ, но въ святомь ФедорЬ, а, оубивше того, к Черниговоу пойдем по своемъ князи, кончаимы же ся с ними». Как следствие, «то же слышавше, народ оттолЬ поидоша на Игоря въ святыи Федоръ»[115]. В результате, несмотря на сопротивление князя Владимира, митрополита и тысяцких, киевляне прямо с веча отправились в Федоровский монастырь искать Игоря, что и привело к трагическому финалу.
Интересно здесь то, что «един человек» в своем выступлении апеллирует к событиям 1068 г. и осуждает их активных участников, освободивших, вопреки воле Изяслава Ярославича и дружины, Всеслава Брячиславича и провозгласивших его князем. Это место вызвало дискуссию в историографии. Л. В. Черепнин предположил, что пейоративный эпитет «злии человеци» мог быть использован по адресу киевлян, действовавших в 1068 г., лишь «представителем класса феодалов и скорее всего сторонником князя Изяслава Мстиславича»11'. Немецкий историк К. Цернак, руководствуясь идеей о принципиально разном социальном содержании древнерусских понятий «мужи» и «люди», а также «человек», пришел к противоположному и столь же необоснованному выводу. «Тому, что не только они (киевские «мужи», т. е., по К. Цернаку, знать. -- П. Л.) господствовали на собрании, но также и людье — именно этот термин применялся к неназываемым мужами участникам веча — могли получать слово на собраниях, служит прекрасным примером речь человека в 1147 г., который, несомненно, является простым человеком»[116]. А И. Я. Фроянов вообще подозревает, что «речь “единого человека” в той части, где говорится о зле, содеянном киевлянами в 1068 г.» — «изобретение самого летописца». Ничем кроме кажущихся ему логичными общих соображений он этот скептицизм не обосновывает: «Не стоит забывать, что “оратор” обращается к аудитории, составленной преимущественно из простого люда, сродни хозяйничавшему в Киеве в 1068 г. Поэтому бранные эпитеты в адрес киевлян, распорядившихся в ту пору княжеским столом, едва ли могли понравиться собравшемуся у Софии народу... »[117]. Однако еще В. И. Сергеевич правильно, на наш взгляд, трактовал этот эпизод: «Несмотря на историческую справку, приводимую неизвестным нам вечевым оратором XII в. и восходящую ровно за восемьдесят лет до его времени, мы не видим основания заподозрить летописца в сочинительстве. Упоминаемое возведение Всеслава на киевский стол должно быть очень памятно киевлянам. Низложенный Изяслав ушел в Ляхи, но скоро вернулся с значительной польскою помощью, и жестоко отомстил за свое изгнание... Таковы были последствия необдуманного увлечения толпы»[118]. Иными словами, «един человек» считает вечников 1068 г. «злыми людьми» как раз потому, что их действия нанесли ущерб («зло») городу. Но, как мы видели, оценка 1147 г. не была новой. Так же оценивали свое поведение киевляне и «по горячим следам», уже в 1069 г., на что почему-то не обратили внимания ни JI. В. Черепнин, писавший на основании позиции этого вечевого оратора о разных социально-политических группировках в Киеве XII в., ни И. Я. Фроянов, который в другом месте, как мы помним, доверял поздней и недостоверной Ник., когда она подтверждала его концепцию, а здесь отверг показания раннего источника, в нее не вписывающиеся. В 1069 г. киевляне в обращении к Ярославичам уже признали себя «злыми людьми», поэтому в 1147 г. в словах вечника ничего нового и удивительного не было: это была, очевидно, апелляция к устоявшейся в киевском «общественном мнении» оценке случившегося за 80 лет до этого неприятного инцидента. Между прочим не исключено, что в словах «единого человека» «много зла бысть про то градоу нашему» содержится намек не только на расправу Мстислава Изяславича с киевлянами, но и на ущерб, причиненный самому городу в результате пожара на Подоле. Итак, обращение киевлян к Ярославичам отнюдь не было «угрозой» (по крайней мере, прямой) или «ультиматумом»; оно сопровождалось признанием вины за совершенное «зло», и в этом смысле, действительно, было «криком души», против чего решительно возражает А. А. Горский[119].
Но в чем же тогда был смысл заявления киевлян? Для ответа на этот вопрос вновь обратимся к тексту источника. Адресованные Изяславу слова его братьев: «Аще ли хощеши гнЬвъ имЬти и погубити град», и комментарий летописца о расправе над киевлянами: «А другыя слЬпиша, другыя же без вины погуби, не испы- тавъ», не оставляют сомнений в том, что «погубление» могло рассматриваться и как бессудная расправа («без вины», «не испытав») и как закономерное наказание (если указанные условия были соблюдены); тем более, что само слово «гнЬвъ» означало не только гнев, но и кару, наказание[120]. Но о каком наказании может идти речь?
Ответить на этот вопрос поможет анализ некоторых упоминаний «Греческой земли» в письменных источниках, относящихся ко второй половине XI — первой трети XII в.
Под 6638 г. Ип. сообщает о ссылке киевским князем Мстиславом Великим полоцких князей в Византию: «Оу се же лЬто поточи Мьстиславъ Полотьскии князЬ съ женами и с дЬтми въ ГрЬкы, еже преступиша хрестьное челование»[121]. Таким образом, за нарушение «крестного целования» противники Мстислава, полоцкие князья Всеславичи, были сосланы именно в «Греческую землю». Есть основание полагать, что похожая кара постигла ранее Олега Святославича, сына одного из действующих лиц событий 1069 г. Под 1079 г. в ПВЛ читается известие о том, что Олега, бежавшего ранее от княжившего тогда в Чернигове, а в тот момент уже киевского князя Всеволода Ярославича, в Тмутаракань, «емше [Козаре—-РА] поточиша и за море Цесарюграду». Затем сообщается: «Всеволодъ же посади посадника Ратибора Тмуторокани»[122]. М. И. Артамонов усматривал в ссылке Олега активную роль Византии, хотя и отмечал заинтересованность в этом связанного с Константинополем матримониальными узами Всеволода Ярославича[123]. Эта точка зрения была не так давно убедительно опровергнута А. В. Гадло. По его мнению, «полагать, что инициатором этой акции была империя, вряд ли возможно», так как «на рубеже 70-80-х годов XI в. Византия переживала столь острый политический кризис, что трудно представить, чтобы ее правительство могло в это время замышлять какие-то серьезные политические действия в Северном Причерноморье и на Кавказе». Инициатива в «потоке» Олега могла принадлежать, следовательно, только Всеволоду, о чем свидетельствует немедленное появление в Тмуторакани после ссылки князя-»изгоя» присланного им посадника Ратибора: византийское правительство «не могло отказать своему старому и верному союзнику на Руси»[124]. Г. Г. Литаврин предполагает заключение в 1079 г. соглашения о ссылке Олега Святославича между византийским императором Никифором III Вотаниатом и Всеволодом Ярославичем12'. Это и понятно: русский князь, разумеется, не мог сослать кого-либо в Византию без согласия последней. Таким образом, и «поток» Олега Святославича, и «поток» полоцких князей представляют собой ссылки в другое государство политических противников правителей Киева, обвиненных в преступлении — предательстве (в случае с полоцкими князьями об этом говорится прямо, в случае с Олегом об этом можно догадываться). Собственно, именно в такого рода преступлении и признали себя виновными в 1069 г. киевляне: они «створили зло», предав своего князя. Поэтому «поток» мог бы стать вполне закономерным наказанием для них. «Поток», а точнее, «поток и разграбление» фигурирует как мера наказания в Пространной Правде в трех статьях соответственно за разбой «безъ всякоя свады» (т. е. убийство в разбое без всякого повода, без ссоры); конокрадство; поджог гумна и двора[125]. Как отмечает А. Поппе, «поток и грабежь (разграбление) — согласно пространной редакции Русской Правды, соединенное наказание, исполнявшееся по отношению к личности и имуществу виновного»[126]. Часто это наказание понимается просто как ссылка с конфискацией имущества. Однако на самом деле смысл этой меры был гораздо более глубоким. Сам этот вид наказания чрезвычайно архаичен и восходит еще к догосу- дарственной эпохе в истории «варварской Европы». Об этом ясно свидетельствуют данные, относящиеся к германцам, скандинавам, западным и южным славянам[127]. Наиболее раннее упоминание о нем содержится в Саксонском капитулярии Карла Великого 797 г., где говорится о наказании человека, не подчиняющегося судебному приговору: «.. .пусть, созвав общее собрание, соберутся вместе сами жители округа и если единодушно согласятся — пусть подожгут его (дом и двор. — П. Л.), для его усмирения; тогда пусть это будет сделано согласно общему постановлению этого собрания, согласно их древнему праву... »[128]. Обращает на себя внимание использование здесь в качестве меры наказания поджога недвижимого имущества виновного. «Поджог» и «безостановочное разграбление» (incendium и continua depredatio) упоминаются Титмаром Мерзебургским в качестве наказания в отношении лица, не подчиняющегося решению собрания, при характеристике общественно-политического строя лютичей[129]. В то же время и у германцев, и у западных славян соответствующее наказание могло сопровождаться изгнанием за пределы той общности, которая его налагала. Как отмечает польский историк К. Модзелевский, «сожжение дома означало лишение человека места среди людей, устранение за пределы общины, а в результате — лишение субъектности и какой-либо правовой защиты (мира, безопасности). У изгнанного можно было все безнаказанно забрать, можно было его также убить без выплаты вергельда и опасности подвергнуться вражде со стороны родственников»[130]. Здесь, очевидно, надо искать корни политического применения «потока и разграбления», с которым мы неоднократно встречаемся в Древней Руси. Конечно, в Древнерусском государстве de jure право применения этого наказания принадлежала уже не локальным общностям, а князю (о чем недвусмысленно свидетельствует «Правда Русская»)[131]. Исключением здесь является Новгород, где такие решения принимались не только князем, но и вечем и часто реализовывались непосредственно после вечевого собрания. Сами формы наказания были в Древней Руси разнообразны. По справедливому замечанию А. Поппе, в летописных сообщениям часто не упоминались термины «поток» и «поточити», а «приводились фактически наложенные наказания». При этом «иногда ему сопутствовало также уничтожение части имущества—сожжение дома, символизирующее, вероятно, окончательное исключение осужденного из общества». В случае же «преступлений политического характера это могло быть лишение жизни... нанесение увечий (особенно ослепление), наконец, баннитство (т. е. изгнание с лишением прав. — П.Л.), иногда вместе с семьей...»[132]. Многое из этого, как мы видели, и было применено Мстиславом Изяславичем в 1069 г.
Итак, можно допустить, что «гнев» Изяслава — это не просто риторический оборот, а вполне реальное стремление князя покарать в соответствии с господствовавшими в древнерусском обществе обычноправовыми нормами киевлян, виновных, помимо грабежа княжеского двора и в политическом преступлении против него. Естественной формой наказания за это тяжелейшее преступление мог листать «поток и разграбление». Киевляне, как уже говорилось, свою вину, в принципе, признавали. Возможно, пожар на Подоле и последующие расправы и были элементами реализации этого наказания.
И все же подспудный протест (но не прямая угроза и тем более не ультиматум!) в словах киевлян был. Да, они признают себя виновными перед Изяславом, и, очевидно, заявляют тем самым о готовности понести справедливое и адекватное наказание. Однако в том, что князь идет на город вместе с чужеземным польским войском как враг, как захватчик, они обоснованно усматривают опасность расправы, несправедливой и неадекватной (как и случилось в результате). Чтобы предотвратить это, киевляне обращаются за посредничеством к Ярославичам, объявляя им, что, если это посредничество окажется неудачным, они уничтожат свой «град» и вынуждены будут уйти в «Греческую землю». На то, что дело обстояло именно так, намекают обычно опускаемые при цитировании слова из этого фрагмента: «Нам неволя», т. е. «нам необходимо», «нам придется»[133]. Поскольку киевляне совершили преступление против своего князя, а он вместе с чужеземцами собирается, по всей видимости, с ними расправиться «без суда и следствия», им ничего не остается, кроме как самим отправиться в изгнание. Такая интерпретация может показаться искусственной, но существуют конкретные свидетельства, показывающие, что в условиях грозившего «потока и разграбления» такие «добровольные» ссылки были вполне реальным выходом из положения. Так, под 6738 г. читаем в Синодальном списке НПЛ о бурных событиях в Новгороде: «.. .заутра убиша Смена Борисовиця въ 9, а домъ его всь розграбиша и села, а жену его яша, а самого погрЬбоша у святого Гюргя въ манастыри; такоже и Водовиковъ дворъ и села, и брата его Михаля, и Даньслава, и Борисовъ тысячьскаго, и Творимириць, иныхъ много дворовъ. А Водовикъ, то зло услышавъ, побеже съ Торжьку съ братьею, и Борис тысячьскыи и новотър- жьчи къ Михаилу въ Цьрниговъ. И даша посадничьство Степану Твьрдиславичю, а тысячьское Миките Петриловицю, а добытъкъ Сменовъ и Водовиковъ по стомъ розделиша»[134]. Совершенно очевидно, что речь идет о расправе с высшими должностными лицами Новгорода, решение о которой было либо принято на вече, либо, по крайней мере, вечем утверждено (только на общегородском вече могли быть избраны новые посадник и тысяцкий, и именно там произошел раздел по сотням разграбленного имущества). Водовик и Борис, не желая, чтобы их постигла судьба Семена Борисовича, вынуждены были бежать из Новгородской земли, т. е., фактически реализовать то, что предусматривала процедура «потока». Вполне возможно, что сама идея бегства в «Греческую землю» была, действительно, выдвинута купцами* «гречниками», имевшими тесные связи с Византией (хотя мы об этом ничего не знаем). Вообще в уходе в Византию значительного числа жителей Киева нет ничего невозможного и абсурдного. Согласно подсчетам Г. Г. Литаврина, в одном квартале св. Маманта (Мамы) в Константинополе, где жили в X в. русские купцы, могло разместиться около полутора тысяч человек[135]. Но «Греческая земля» —это не только Константинополь. Как отмечали многие исследователи, под этими словами мог пониматься Крым или Подунавье. Так, византийский историк Иоанн Киннам сообщает, что в 1165 г. некий русский князь «Владислав, один из династов в Тавроскифской стране, с детьми, женой и всем своим войском самовольно перешел к ромеям. Ему была дана земля у Истра (Дуная. — П. Л.), которую прежде василевс дал пришедшему Василику, сыну Георгия, который среди филархов в Тавроскифской стране обладал старшинством»[136]. Здесь упоминаются русские (согласно антикизирующей византийской этнонимии—«тавроскифские») князья Владислав и Василько —сын ростовского князя Юрия «Долгорукого». О переселении последнего и его братьев Мстислава и Всеволода в Византию сообщает и Ип. под 6670 г.: «... идоста Гюргеви- ча Цесарюгороду Мьстиславъ и Василко съ матерью и Всеволода молодого пояша со собою третьего брата; и дасть цесарь Василкови в Дунай 4 городы [X, в Ип.: горы], а Мьстиславу дасть волость Отскалана»[137]. Кто такой Владислав, неизвестно, предположение о том, что это мог быть перепутанный Киннамом Мстислав[138], неосновательно, так как, согласно Ип., он прибыл в Византию одновременно с братьями. Владислав же, по словам византийского историка, оказывается там, где его предшественник был «некогда», т. е., очевидно, значительно раньше. Так или иначе ясно, что переселенцы из Руси могли оказываться в «Греческой земле» не только поступая на службу в «варяго-русский корпус» и в довольно больших количествах, о чем свидетельствует переселение Владислава «со всем своим войском» (auv ... xfj аитоО 8uvd[_tei те xfj naafj). Сама идея переселения в Византию не могла выглядеть предосудительно с точки зрения адресатов обращения киевлян, по крайней мере,
Всеволода Ярославина, женатого на византийской принцессе и поддерживавшего с империей прочные союзнические отношения. Нужно иметь в виду еще и то, что помимо Византии киевлянам идти было некуда: Всеслав полоцкий предал их, в других русских землях сидели их враги, польский князь Болеслав вместе с Изяславом шел на Киев: таким образом, пути на север, запад и восток были для них отрезаны, оставался, хотя бы даже чисто теоретически, только юг — «Греческая земля»... Масштабные переселения, однако, случались и внутри Руси. Самым ярким примером тут может служить акция владимирского князя Всеволода «Большое Гнездо», о которой сообщается в статье Лавр, под 6714 г.: тогда была сожжена Рязань, а «всЬ Рязанци» выведены оттуда[139].
Конечно, эти слова не надо полностью принимать за чистую монету. Мы хотя и имеем дело с «криком души», но с «криком души», построенным по правилам политического языка XI столетия. Как уже говорилось выше, подспудный протест (и, может быть, даже определенная доля лукавства) в словах киевлян был: они прекрасно понимали, что князья не захотят допустить сожжения «стольного града», и надеялись на разрешение сложившейся ситуации с помощью компромисса. По- видимому, выполнять свое обещание им очень не хотелось, о чем свидетельствует тот факт, что никто из киевлян, судя по всему, из города так и не ушел (вряд ли Мстиславу Изяславичу со своим отрядом удалось оцепить весь Киев и полностью лишить их такой возможности), а пожар на Подоле был, скорее всего, все-таки актом возмездия со стороны вернувшегося князя.
Таким образом, можно согласиться с М. Б. Свердловым, усматривавшим здесь характерный для эпохи ментальный контекст (что совершенно не противоречит наличию абсолютно реальной и даже материальной подоплеки событий). О таком ментальном контексте, основанном на религиозных представлениях, свидетельствуют два факта, один из которых (и как раз менее существенный) многократно упоминался в литературе в связи с рассматриваемыми событиями, а второй (более, на наш взгляд, значимый) был полностью проигнорирован.
Как отмечалось выше, В. А. Кучкин верно, на наш взгляд, отвел аргументы А. А. Шахматова о более ранней, чем события 1068-1069 гг. в Киеве, датировке пророчества волхва. Полагаем поэтому, что прав А. А. Горский, и «более высока вероятность его (пророчества. — П. Л.) произнесения не до, а после событий 1069 г., ибо помещенные далее в статье 6579 г. рассказы о волхвах посвящены событиям первой половины 70-х годов XI в.». Более того, и догадка историка о возможном влиянии «угрозы киевлян 1069 г. на пророчество»[140] заслуживает, думается, самого пристального внимания. Между тем, как уже говорилось, еще Б. Д. Греков предполагал, что слухи и толки, передаваемые волхвом, явились не причиной, а следствием расправы над киевлянами. Они возникли, по-видимому, в атмосфере, господствовавшей после подавления восстания и характеризовавшейся, с одной стороны, практическим бессилием «усмиренных» киевлян, с другой — их возмущением несправедливой расправой. В пророчестве о «переступлении земель», вероятно, своеобразно преломились разговоры киевлян в 1069 г. об уходе в «Греческую землю». Механизм этого преломления установить, к сожалению, невозможно из-за недостатка сведений о религиозных представлениях волхвов. Однако сюжет с уходом в «Греческую землю» обнаруживается и в стопроцентно христианском агиографическом памятнике — в «Сказании о чудесах святых страстотерпцев Христовых Романа и Давида» (т. е.
Бориса и Глеба), сложившемся, по-видимому, в окончательном виде в первой четверти XII в.[141] и содержащемся в так называемом Успенском сборнике XII-XIII вв., где оно примыкает к анонимному «Сказанию о Борисе и Глебе».
В «Сказании о чудесах» есть рассказ о том, как по приказу киевского князя Святополка Изяславича были брошены в «погреб» некие «два мужа, нЬ въ котореи винЬ хоудЬ окована». Князь прямо обвиняется автором «Сказания» в том, что он «не справивъ, нъ послоуша облыгающихъ... Въсадивъ же оубо сия, и въ забыть я положи». Несправедливо заключенные в узилище молились свв. Борису и Глебу. Неожиданно к ним явились святые и спросили у «мужей»: «По что сь де пребывае- та»? Они же отвечали: «Тако воля есть княжа, оклеветана бо есвЬ». Борис и Глеб на это «рекоста къ нима: «Се повелЬваевЬ вама: иди ты в церковь и повЬжь сице, яко же еси видЬлъ, а сего подроуга его оставляЬве оутрь. Еще же и слепа его сътвори- ховЬ на оувЬрие прочимъ, еда не начноуть вы вЬры яти. Сама же вЬ отходивЬ до Грьчьскы земля». И по трьхъ дьньхъ възвративъша ся и присЬтивЬ его, сътворивЬ и видяща». Дело, разумеется, закончилось «уверением» Святополка, который «отъ- толЬ не многыими насильствоваше людьмъ»[142]. Несмотря на то, что этот текст радикально отличен и по жанру, и по содержанию от летописного повествования о событиях 1068-1069 гг., обращают на себя внимание два совпадающих аспекта: рассуждение о несправедливой каре со стороны князя и мотив ухода в «Греческую землю». Вспомним: акция Мстислава Изяславича в 1069 г. была оценена летописцем не только как неадекватная и несправедливая кара действительно виновных людей, но и как абсолютно несправедливая расправа с невиновными: помимо казни 70 киевлян, участвовавших в освобождении Всеслава, он «другыя слЬпиша, другыя же без вины погуби, не испытавъ». Если летописец-христианин не мог признать истинным пророчество волхва о «переступлении земель», которое, по-видимому, должно было явиться наказанием свыше за расправу с киевлянами, то в «Сказании о чудесах» мотив «Греческой земли», использованный также в сакральной функции, выглядит с христианской точки зрения вполне оправданным. Но в чем смысл временного ухода святых из Русской земли в Греческую? В тексте памятника это никак не объясняется. Прояснить ситуацию, как кажется, помогает сопоставление с византийским рассказом о чуде св. Иоанна Предтечи. Оно достаточно позднее (XIV или XVbb.), но основывается на явно более раннем константинопольском предании. В нем также присутствует мотив «ухода святого». По легендарной хронологии жития это событие произошло во времена Константина Великого. Когда в столичном Петрском храме, посвященном св. Иоанну Предтече, решили похоронить некоего еретика, «святой... так разгневался на этого еретика, что ре шил, чтобы его благодать и сила ушли из этой церкви и перешли в церковь святого Николая напротив святого Предтечи». Какой-то лютнист при этом заметил, придя вечером, «честного Предтечу, и тот вышел из церкви наружу». Лютнист отправился за святым, и в результате выяснилось, что Предтеча пришел в храм св. Николая Мирликийского, который вышел ему навстречу, «покадил на того (Предтечу. — П. Л.), и облобызал евангелие честной Предтеча, и они ушли». Впоследствии свидетель этого чуда поведал следующее: «... однажды пошел я в его (т. е. св. Иоанна. — П. Л.) храм и, поклонившись и сыграв на лютне, вижу великого Иоанна Предтечу, и он выходит из своей церкви. И тотчас я последовал за ним. И я решил, что он идет куда-то, что мне дать чего- нибудь. Он же оказался около церкви святого Николая, и я увидел великого Николая, как он вышел тому навстречу. И держа евангелие и покадив Предтечу, он говорит тому: “С чем пожаловал ты к нам, святой Божий?” И тот говорит: “Одного еретика похоронили в моей церкви, и поэтому я ушел оттуда”»[143]. Тем самым св. Иоанн сам объяснил причину оставления им посвященной ему церкви: это был своего рода протест против утраты храмом благодати, после того как там был похоронен еретик. При этом он не просто уходит, а переходит в другой храм, где такая благодать, очевидно, присутствует, свв. Борис и Глеб в русском агиографическом памятнике также, по-видимому, не случайно уходят в «Греческую землю»: именно в Византии находился центр тогдашнего православного мира, и благодатность константинопольских святынь не вызывала ни у кого сомнений. Более того, в Константинополе в XII-XIII вв. в районе Пига, где тогда располагалась русская колония, существовала и церковь свв. Бориса и Глеба[144]. Наконец, могло сыграть свою роль в появлении такого мотива в «Сказании о чудесах» и то, что Киевская митрополия подчинялась константинопольскому патриарху.
Однако в данном случае важно, что и в летописи, и в «Сказании о чудесах» мотив ухода в «Греческую землю» связан со сложным комплексом представлений, основанных, с одной стороны, на признании законности и авторитета действующей власти (и киевляне, согласно летописи, и автор «Сказания» признают легитимность соответственно Изяслава Ярославича и его сына Святополка Изяславича и их право вершить суд), с другой стороны — на осознании и совершенно прямой оценке несправедливости принимаемых ими решений. Уход в «Греческую землю» представлял собой, как кажется, для киевлян своеобразный выход из тяжелой ситуации, в которой они оказались: признав в обращении к Ярославичам Изяслава вновь «своим князем», они лишили себя тем самым идеологической возможности обосновать открытое сопротивление ему. В сакральном контексте «Сказания о чудесах» похожая дилемма была разрешена с помощью вмешательства святых: именно они, добровольно оставив, очевидно, лишенную на время из-за неправедных действий правителя благодати святости Русскую землю, отправились в Византию. Вернувшись, они обеспечили восстановление попранной справедливости. В реальной политической обстановке 1069 г. киевлянам, напротив, пришлось смириться с осознаваемой ими (и летописцем) несправедливостью. Они, как известно, «изидоша ... противу с поклоном, и прияша князь свои... »[145]. Безусловно, приведенные выше наблюдения в своей конструктивной части в большой степени гипотетичны. Тем не менее иногда встречающееся в литературе противопоставление двух возможных толкований сюжета с уходом киевлян в «Греческую землю» представляется нам искусственным. С одной стороны, заявление киевлян бесспорно определялось вполне конкретными социально-экономическими, внутри- и внешнеполитическими, правовыми обстоятельствами. С другой стороны, эти обстоятельства действовали не сами по себе, а воплощались в свойственном русским людям XI в. ментальном контексте, частью которого был тот символический язык, на котором они говорили и который дошел до нас через отражение в тексте, написанном православным монахом.
П. В. Лукин (Москва, Россия)
Из сборника «ROSSICA ANTIQUA: Исследования и материалы», СПб., 2006
[1]ПСРЛ. Т. 1. Стб. М., 1997. 173-174.
[2]Татищев В. Н. История Российская. 4.2 // Татищев В.Н. Собрание сочинений: В 8 т. Т. И—III. М., 1995. С. 85. — В 1-й редакции В. Н. Татищев повторял летописный текст, причем с ошибками. Так, в обращении киевлян к Ярославичам читается: «... поидета в град отца своего, аще не хощете нам неволи; аще ли же не хощете ны помощи, то, зажегше град свой, ступим в Греческую землю» (Там же. Т. IV. С. 155). Историк, таким образом, не только путал числа (двойственное и множественное), что, кстати, сразу выдает его вставку в текст источника, но и не понял значения слова «неволя», истолковав его как рабство (правильно «необходимость, власть обстоятельств»; см.: Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.). Т. V. М., 2002. С. 235). Во 2-й редакции эта ошибка, как мы видели, была исправлена.
[3]Щербатов М. М. История российская от древнейших времен. Т. 2. СПб., 1805. От начала царствования Изяслава Ярославича до покорения России татарами. С. 16.
[4]Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II-III. М., 1991. С. 49.
[5]См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 1-2 //Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. I. М., 1993. С. 527.
[6]Линниченко И. Вече в Киевской области. Киев, 1881. С.20-21.
[7]Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I // Ключевский В. О. Сочинения: В 9 т. T.I. М., 1987. С. 283.
[8]Грушевский М. С. Очерк истории Киевской земли от смерти Ярослава до конца XIV столетия. Опыт исследования. Киев, 1891. С. 73.
[9]Грушевський М. С. 1стор1я Украши-Руси. Т.П. Киш, 1992. С. 58.
ПВ ладимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. М., 2005. С. 337.
[11]Пресняков А.Е. Княжое право в древней Руси. Очерки по истории Х-ХИ столетий. М.,
- С. 169. — Историк ссылается при этом на летописную фразу о встрече киевлянами Изяслава. Очень странно поэтому, что М. Б. Свердлов, подготовивший вышедшее в 1993 г. переиздание указанной классической работы А. Е. Преснякова, в своей новой монографии посетовал, что его предшественники, «кажется, не отметили этот трагичный, но обычный для средних веков, эпизод в истории княжеской власти на Руси второй половины XI в. и отношения князя к населению стольного города» (Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. Князь и княжеская власть на Руси VI —первой трети XIII вв. СПб., 2003. С. 453).
[12]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 174.
[13]ПСРЛ. Т.З. М., 2000. С. 17.
[14]Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах // Шахматов А. А.
Разыскания о русских летописях. М., 2001. С. 324.
[15]Там же. С. 455.
[16]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 174.
[17]Шахматов А. А. Разыскания. .. С. 326.
[18]С'м.: Шахматов А. А. Повесть временных лет // Шахматов А. А. История русского летописания. Т. 1. Повесть временных лет и древнейшие русские летописные своды. Кн. 2. Раннее русское летописание XI-XII вв. СПб., 2003. С. 555, 961.
“Приселков М. Д. Очерки по историко-политической истории Киевской Руси X-XII вв. СПб., 2003. С. 73-74.
[20]См.: Там же. С. 73.
[21]Приселков М.Д. «Слово о полку Игореве» как исторический источник // Историк- марксист. 1938. №6. С. 126.
[22]Ср.: Горский А. А. «Зажегше град свой, ступим в Гречьску землю...» // Древняя Русь. Сентябрь 2005. №3 (21). С. 20.
[23]Воронин Н. Н. Восстание смердов в XIв. // Исторический журнал. 1940. №2. С. 60.
[24]Мавр один В. В. Очерки истории Левобережной Украины. СПб., 2002. С. 210.
20Там же. С. 212-213.
[26]См.: Мавродин В. В. 1) Очерки по истории феодальной Руси. Л., 1949. С. 166- 167;
2) Народные восстания в древней Руси XI-XIII вв. М., 1961. С. 64-65.
[27]Г ре ко в Б. Д. Киевская Русь. М., 1949. С. 487—488.
[28]Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956. С. 188, 190.
[29]Пашуто В. Т. Черты политического строя Древней Руси // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 26.
[30] «Вспомним, как враждебные волынскому Изяславу киевляне (купцы?) грозят уйти в греческую землю (в Херсон?), а местный волхв предрекает, что Византия и Русь поменяются местами» (Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 319, прим.). Непонятно, впрочем, почему Изяслав назван тут «волынским», ведь до «ряда» Ярослава он княжил в Турове (ПСРЛ. Т. 2. М., 1998. Стб. 150; см.: Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 421).
[31]Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 212.
[32]Lowmianski II. О skladzie spolecznym wczesnosredniowiecznych sil zbrojnych na Rusi // Kwartalnik historyczny. R. LXVII. N. 2. 1960. S. 441.
[33]Rahbek Schmidt K. Soziale Terminologie in russischen Texten des friihen Mittelalters (bis zum Jahre 1240). Kopenhagen, 1964. S. 134.
[34]Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X
XIV вв. М., 1984. С. 62-65.
[35]Кучкин В. А. «Слово о полку Игореве» и междукняжеские отношения 60-х годов XI века // Вопросы истории. 1985. №11.
[36]См.: В асильевский В. Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI-XII вв. // Васильевский В. Г. Труды. Т.Т. СПб., 1908.
[37]Фроянов И. Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. JL, 1980. С. 207.
[38]Фроянов И, Я. Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб., 1995. С. 189-190.
«Св ердлов М. Б. Домонгольская Русь. С.452.
[40]Лукин П. В. Древнерусские «вой». IX — начало XII вв. // Средневековая Русь. Вып. 5. М.,
- С.45, сноска.
[41]Горский А. А. «Зажегше град свой. .. ». С. 19-21.
[42]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 171.
[43]ПСРЛ. Т. 2. Стб. 163. —В тексте Лавр, упоминания киевлян нет, однако, оно есть в Радз. и Ак., следовательно, было в протографе (см.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 173).
[44]М. Д. Приселков даже предположил, что информатором летописца был дружинник Тукы (о нем см. ниже); это, впрочем, кажется маловероятным, так как позиции у них по отношению к Все славу и к событиям в Киеве вообще были совершенно разными (см.: Приселков М. Д, История русского летописания XI-XV вв. СПб., 1996. С. 70).
[45]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 200.
[46]Правда Русская / Под ред. Б. Д. Грекова. Т. I. М.; JL, 1940. С. 71.
[47]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 182.
[48]ПСРЛ. Т. 3. С. 111. См. также: ПСРЛ. Т. 2. С. 44; ПСРЛ. Т. 1. Стб. 55. — В Лавр, упоминания о дворе Чудина нет, но оно читается в Радз. и Ак., следовательно, скорее всего, было в протографе и этой редакции ПВЛ. Об упоминаниях боярских дворов в летописных статьях XI в. см.: Кузьмин А. В. Боярский двор как историко-топографический комментарий летописца XI в. // Герменевтика древнерусской литературы. М., 2000. Сб. 10.
[49]См.: Шахматов А. А. Разыскания... С. 390.
[50]Правда Русская. С. 110.
[51]ПСРЛ. Т. 2. Стб. 298.
[52]Там же.
[53]См.: Свердлов М. Б. Генеалогия в изучении класса феодалов на Руси XI- XIII вв. // Вспомогательные исторические дисциплины. Вып. XI. Л., 1979. С. 228.
[54]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 304.
[55]Тупиков Н. М. Словарь древнерусских личных собственных имен. М., 2004. С. 404; Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 2004. С. 809.
[56]Помимо Тукы, в берестяной грамоте №907 упоминается некий «Тук» (см.: Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. С. 255-257).
[57]Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов XIV-XVIbb. // Шахматов А. А. Разыскания о русских летописях. М., 2001. С. 616-619.
[58]См.: Приселков М. Д. История русского летописания. С. 103, 145-146; Насонов А. Н. История русского летописания XI —начала XVIII в. М., 1969. С. 150, сноска, 179, 260.
[59]См., например: Пашуто В.Т. Особенности структуры Древнерусского государства // Древнерусское государства и его международное значение. М., 1965. С. 106.
иТомсен В. Начало русского государства // Из истории русской культуры. Т.П. Км. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 225.
[61]3ализняк А. А. Древненовгородский диалект. С. 257. Благодарю также за консультацию Ф. Б. Успенского.
[62]Попов А. И. Названия народов СССР. Введение в этнонимику. Л., 1973. С. 69, 70.
[63]Васильев В. Л. Архаическая топонимия Новгородской земли (Древнеславянские деаптропо- нимные образования). Великий Новгород, 2005. С. 354-355.
[64]Не исключена, правда, их связь и с именем «Тук» (см. выше), которое, в свою очередь, вполне может быть славянским (от апеллятива со значением «жир»); ср. древнепольское имя Тик и чешское Ти£ек (см.: Васильев В. Л. Архаическая топонимия. .. С. 271).
[65]Свердлов М.Б. Генеалогия... С.228.
[66]См.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 130, 141, 147; Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (первая треть XI и.). Тексты, перевод, комментарий. М., 1994. С. 87-119.
[67]Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 448.
[68]Правда Русская. С. 104.
[69]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 171.
[70]Фроянов И. Я. Киевская Русь. С. 209.
[71]См. убедительную критику взглядов И. Я. Фроянова по этому вопросу: Горский А. А. Русь.
От славянского Расселения до Московского царства. М., 2004. С. 104.
[72]См.: Толочко П.П. Древний Киев. С. 194-200.
[73]Фроянов И. Я. Древняя Русь. С. 180.
[74]ПСРЛ. Т. 9. М., 2000. С. 95.
[75]Фроянов И. Я. Древняя Русь. С. 180.
[76]См.: Словарь древнерусского языка (XI- XIVвв.). Т. I. М., 1988. С. 370; Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. I. СПб., 1893 (реир. — М., 2003). Стб. 223-224.
[77]См. об этом: К лосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI-XVII вв. М., 1980. С. 181— 189.
[78]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 171.
[79]Там же.
[80] ПСРЛ. Т. 2. Стб. 160.
[81]ПСРЛ. Т.З. С. 189.
[82]Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. СПб., 2002. С. 146, 147.
“Шахматов А. А. Разыскания. С. 542-544.
[84]Клосс Б.М. Никоновский свод. С. 143.
[85]Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.). Т. IV. М., 1991. С. 267; Срезневский И. И. Материалы. .. Т. I. Стб. 1287.
[86]ПСРЛ. Т.1. Стб. 247.
"Кучкин В. А. «Слово о полку Игореве». См. также: Г иппиус А. А. Сочинения Владимира Мономаха: опыт текстологической реконструкции // Русский язык в научном освещении. 2004. 2 (8). С. 160-161.
[88]Кучкии В. А. «Слово о полку Игореве». С. 30-31.
[89]См.: Ивакии И. М. Князь Владимир Мономах и его Поучение. Ч. 1. Поучение детям; письмо к Олегу п отрывки. М., 1901. С. 147.
[90]Гиппиус А. А. Сочинения... С. 161.
[91]См.: ПСРЛ. Т. 3. С. 57.
[92] ПСРЛ. Т.1. Стб. 247.
[93]Толочко П.П. Древний Киев. С. 197.
[94]См.: Тупиков Н. М. Словарь. .. С. 119.
[95]См.: Ивакин И. М. Князь Владимир Мономах. Ч. 1. С. 5-8. —Ученые отождествляют Ставка со Ставром Городятиничем, упоминающимся в двух граффити Софийского собора в Киеве (см.: Высоцкий С. А. Древнерусские надписи Софии Киевской XI-XIV вв. Киев, 1966. Вып. 1. С. 5657).
[96]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 418.
[97]Там же. Стб. 417.
[98]См. об этом: Грушевський М. С. 1стор1я Украшш-Руси. Т. И; Тихомиров М. Н. Древнерусские города. С. 197-198.
[99]Толочко П.П. Древний Киев. С. 122-123.
[100]Там же. С. 123.
[101]ПСРЛ. Т. 2. Стб. 515.
[102]Ср.: Каргер М. К. Древний Киев. Очерки по истории материальной культуры древнерусского города. Т. 1. М.; Л., 1958. С. 282.
[103]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 170.
[104]Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI-XIII вв. М., 1955. С.95.
[105]См.: Толочко Г1. П. Древний Киев. С. 212.
[106]О переносе торга см. подробнее: Лукин П. В. Зачем Изяслав Ярославич «възгна торгъ на гору» // Средневековая Русь. Вып. 7 (в печати).
[107]Горский А. А. «Зажегше град свой... ». С. 20.
Ю9В
качестве курьеза можно отметить попытку расширения источниковой базы Т. Л. Вилкул. Заметив, что «иностранные хронисты, в тех редких случаях, когда они говорят о древнерусском вече, имеют в виду “власть имущих”», украинская исследовательница заявляет, в частности: «Так, Галл Аноним отмечает, что Болеслав II в 1069 г. «лишил власти всех, кто восстал против (Изяслава Ярославича. — Т. В.)» (Вилкул Т. Л. Дружина-вече // Государство и общество. История. Экономика. Политика. Право. СПб.; Ижевск, 2002. №1. С. 19). Сразу возникает вопрос: в чем же причина того, что историки до Т. Л. Вилкул не обращали внимания на это ценнейшее известие? Но дело заключается, во-первых, в том, что в рассказе Галла Анонима вообще не говорится о вече, во-вторых, в том, что в нем нет никакой информации и о социальном статусе киевлян-участников движения 1068—1069 гг. Естественно, у Всеслава в течение его семимесячного киевского княжения было какое-то окружение, возможно, состоявшее из полочан, возможно, и из каких-то выдвинутых им киевлян (об этом остается только гадать) — все они в глазах Изяслава и его польских союзников были «мятежниками» (rebelles); Т. Л. Вилкул цитирует русский перевод отрывка Н. И. Щавелевой, в оригинале: [Болеслав] cunctos ... sibi rebelles a potestate destituit (Galll Anonymi. Cronica et gesl.a ducum sive principum Polonorum / Ed. K. Maleczyriski. Krakow, 1952 // Monumenta Poloniae Historica. Nova series. Т. II. Krakow, 1952. I. 23. S. 48).
[109]Словарь. Т.П. М., 1989. С. 357-358.
[110]Толочко П.П. Древний Киев в представлении современников // Восточная Европа в древности и средневековье. Восприятие, описание и моделирование пространства в античной и средневековой литературе. XVIII чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. Москва, 17-19 апреля 2006 г. Материалы конференции. М., 2006. С. 192.
[111]См.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 293.
[112]См., например: Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания. С. 94-95;
Фроянов И. Я. Киевская Русь. С. 130.
[113]См.: Св ердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 452-453.
[114]Горский А. А. «Зажегше град свой. .. ». С. 20.
[115]ПСРЛ. Т.2. Стб.349.
[116]Zernack К. Die burgstadtischen Volksversammlungen bei den Ost- und Westslaven. Studien zur verfassungsgeschichtlichen Bedeutung des Vece. Wiesbaden, 1967 (Giessener Abhandlungen zur Agrar- und Wirtschaftsforschung des Europaischen Ostens. Bd 33). S. 79.
[117]Фроянов И. Я. Древняя Русь. С.285.
[118]Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т.2. Вече и князь. Советники князя. СПб, 1900. С.21.
[119] См.: Горский А. А. «Зажегше град.. . ». С. 21.
[120]Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.). Т.Н. М., 1989. С. 339-340.
[121]ПСРЛ. Т. 2. Стб. 293.
[122]ПСРЛ. Т.1. Стб. 204. Ср.: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 196.
[123]См.: Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 444.
[124]Г адло А. В. Этническая история Северного Кавказа в X—XIII вв. СПб., 1994. С. 110.
[125]Правда Русская. С. 104-105, 107, 113.
[126]Рорре A. Potok i grabiez // Slownik starozytno^ci slowiariskich. T.IV. Wroclaw etc., 1970. S.251.
[127]См. об этом: Prochazka V. TYest zniceni a rozchvaceni delikventova majetku u Slovanu // PravnShistorickS Studie. Т. II. Praha, 1956; Свердлов М. Б. От Закона Русского к Русской Правде. М., 1988. С. 153-154; Modzelewski К. Barbarzyriska Europa. Warszawa, 2004. S. 356-361.
[128]Leges Saxonum und Lex Thuringorum / Ed. C. von Schwerin. Leipzig, 1918. S. 48. В оригинале:
... condicto commune placito simul ipsi pagenses veniant et si unanimiter consenserint pro districtione illius causa incendatur; tunc de ipso placito commune consilio facto secundum eorum ewa fiat peractum. Cm.: Modzelewski K. Barbarzyrtska Europa. S. 357.
[129]Thietmari Merseburgensis episcopi Chronicon // Monumenta Germaniae Historica. Scrip- tores rerum Germanicarum. Nova Series. 1935. Т. IX / Hg. von R. Holtzmann. VI. 25 (18). S. 304. См. об этом: Zernack К. Die burgstadtischen Volksversammlungen. S. 212-213; Lowmianski H. Pocz^tki Polski. T.IV. Warszawa, 1970. S. 90-91; Modzelewski K. Barbarzynska Europa. S. 358-359.
[130]Ibid. S. 361. — В гораздо более позднее время такое же содержание имело аналогичное наказание в хорватской Полице. Б. Д. Греков прямо сопоставляет его с «потоком и разграблением» Русской Правды. Это наказание, как отмечает исследователь, «в Полицком статуте раскрывается достаточно конкретно. Наказание это состоит в сожжении или разрушении дома, и в изгнании его самого из Полицы, в лишении его прав полицкого гражданства. В ст. 88 это наказание за нарушение “единодушия, мира, братства и единения” изображено так: «дом (“куча”) его (преступника. — Б. Г.) да будет сожжен, а он сам да будет осужден на изгнание» (Греков Б. Д. Полица. Опыт изучения общественных отношений в Полице XV-XVIIbb. // Греков Б. Д. Избранные труды. Т. I. М., 1957. С. 244). Примечательно, что в Полицком статуте это наказание предписано не за тяжкие уголовные, а за политические преступления.
[131]Прн этом de facto «потоку и разграблению» и собиравшиеся на вече горожане подвергали того, кем они были недовольны (впрочем, этот вопрос, как и в целом проблема происхождения и существа древнерусского «потока и разграбления», требует отдельного исследования).
[132]Рорре A. Potok i grabiez. S. 252. — На некоторые упоминания в летописях эпизодов, которые можно трактовать как применение «потока и разграбления» ссылается польский историк, но самом деле их больше. См., например, только прямые упоминания «потока» в НПЛ: ПСРЛ. Т. 3. С. 26, 51, 53, 57, 72, 78.
[133]См.: Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.). Т. V. М., 2002. С. 235.
[134]ПСРЛ. Т.З. С. 70; см.: Там же. С. 356.
[135]См.: Литаврин Г. Г. Условия пребывания древних русов в Константинополе в X в. и их юридический статус // Византийский временник. 1993. Т. 54.
[136]Вибиков М. В. Византийские исторические сочинения. Византийский историк Иоанн Киннам о Руси и народах Восточной Европы. Тексты, перевод, комментарий. М., 1997. С. 56, 66. В оригинале: BXa8iai9Xapo<; eu; &v tcov ev Taupoaxuflixf) Suvaaxffiv, auv rccxiai те xal yuvaixl xrj auxou Suvanei те xfj jiaaf) аихбцоХо? £<; 'Рсоцашис; г>д)е у.ыра те аихф itapa xov Tcrxpov 8e8(opr]xai, rjv 8r) xai BaaiXtxa rcpoxepov x£S ГЕа>р-учои кoaSi со? ха тсрсстреТа xtov ev Taupoaxuflixrj tpuXapxtov eixe rcpoaEXflovxi paatXsuc; ё5шхе (с небольшими изменениями цитируется перевод М. В. Бибикова).
[137]ПСРЛ. Т. 2. Стб. 521.
[138]См.: Бибиков М.В. Византийские исторические сочинения. С. 138.
[139]ПСРЛ. Т.1. Стб.434.
[140]Горский А. А. «Зажегше град. .. ». С. 20.
[141]См. литературу вопроса: Дмитриев Л. А. Сказание о Борисе и Глебе // СККДР. Вып. I. Л., 1987. С. 398-404.
[142]Успенский сборник XII-XIII вв. М., 1971. С. 66-67.
[143]Anrich G. Hagios Nikolaos. Bd I. Leipzig, 1913. S. 365-368. — Благодарю А. Ю. Виноградова, обратившего мое внимание на этот памятник и любезно предоставившего мне возможность воспользоваться его переводом.
[144]См.: Турн лов А. А. Запись о построении церкви Бориса и Глеба в Константинополе // Письменные памятники истории Древней Руси. Летописи. Повести. Хождения. Поучения. Жития. Послания: Аннотированный каталог-справочник. М., 2003. С. 45-46.
[145]ПСРЛ. Т. 1. Стб. 174.
