Показать все теги
В современной российской историографии отчетливо прослеживается стремление считать Николая II и Александру Федоровну жертвами не столько даже всех вообще не зависевших от них обстоятельств, сколько, прежде всего, интриг и других предосудительных и преступных действий различных политических сил, реальных и мифических, — от либеральной оппозиции до мировой закулисы, масонов-заговорщиков и т. д. В значительной мере такой подход к делу, несомненно, обусловленный с точки зрения дальнейшего течения российской истории расправой над царской семьей и ее приближенными, восходит к эмигрантской историографической и публицистической традиции, начало которой было положено в 1920-х гг.
Ей противостояла возникшая тогда же советская политическая и историографическая концепция, в соответствии с которой царская чета, отождествлявшаяся с Распутиным и его влиянием, объявлялась носительницей абсолютного зла. Карикатурное ее изображение, продолжавшее жанр антимонархических памфлетов послефевральской пропагандистской кампании 1917 г., которая, несомненно, сыграла свою роль в идеологической подготовке убийства царской семьи, препятствовало исследовательскому рассмотрению убеждений и взглядов императора и императрицы, их отношений друг с другом и взаимных влияний в области государственного управления, а также ориентации каждого из них на те или иные политические силы. Почему старый режим не принял надлежащих мер к расширению своей социальной базы, не захотел или не сумел привлечь на свою сторону какое-то число лиц из категории профессиональных политиков, образовавшейся в стране с начала XX в.? Полностью обоснованного ответа на этот вопрос так и не бышо дано, несмотря на то, что советские историки многое сделали для опубликования и анализа оказавшегося в их распоряжении богатого документального материала. Важное место в нем составляет переписка царской четы. Заключительная ее часть, относящаяся к двум последним отлучкам Николая II из Царского села в Ставку верховного главнокомандования — с 4 до 18 декабря 1916 г. и с 22 февраля 1917 г., оказавшейся последней, быша до книжного издания опубликована в «Красном архиве» (1923 г. Т. 4).
Как и некоторые другие публикации документов, появившиеся в те годы в этом журнале, та, которую мы имеем здесь в виду, озаглавленная «Семейная переписка Романовых», не могла не оказать влияния на общественное мнение в Советской России. Свое краткое предисловие к этой публикации М. Покровский завершал панегириком С. Ю. Витте: «чтобы справиться с невообразимо трудным положением, созданным войной, <...> нужно бышо государственного человека, — а единственный, которым располагала империя к началу войны, умер в 1915 году, к великой радости Николая <.>».1 Во всем остальном страница с небольшим печатного текста М. Покровского представляла собой основанную на нескольких цитатах из писем императрицы эскападу против царской четы отчасти даже с возвеличением Распутина как умного человека в противоположность Александре Федоровне, которую «без Распутина» он считал глупой, с чем вряд ли следует согласиться.
Научно-политическая позиция М. Н. Покровского, во всей своей неприглядности проявившаяся через несколько лет, не оказала, как представляется, существенного влияния на содержание его краткого предисловия к публикации, в котором он утверждал, что постоянно оказывавшееся Александрой Федоровной на мужа влияние сводилось к требованиям быть твердым и не делать никаких политических уступок. Содержание опубликованной переписки, в сущности, именно к этому и сводится. Недаром императрица иногда включала в свою подпись слово: «надоедливая», а император — хотя и с применением иронических кавычек, — ее упреки: «твой “бедный, маленький, безвольный муженек”». Александра Федоровна возражала («это убивает меня», «Не надо говорить “безвольный”, а только слабоват и не уверен в себе и чересчур легко доверяется дурным советам»). Подобно жене и советчице римского царя Нумы нимфе Эгерии, с которой сравнил императрицу известный историк февральско-мартовских дней 1917 г. С. П. Мельгунов, подчеркнув ее большую по сравнению с Николаем II решительность,2 она верила в силу гения своего мужа.
Предмет настоящего сообщения — рассмотрение переписки, преимущественно состоявшей из писем императрицы, за время отсутствия императора в Царском селе с 4 по 18 декабря. Это были дни, предшествовавшие убийству Распутина в ночь с 16 на 17 декабря, переживаний, вызванных в Царском селе его исчезновением, и потрясений — обнаружением его трупа. Автор прибегнул к необычно обильному цитированию писем, которое представляется ему целесообразным в частности и потому, что их язык выразительно передает характер отношений между императором и императрицей в делах государственного значения. В предпринятой им попытке установить некоторые черты этих отношений автор видит значение своего очерка как дополнения к трудам А. Я. Авреха, В. С. Дякина, Е. Д. Черменского. Перечень государственных дел, которых касалась в письмах к мужу императрица, был так обширен, что вряд ли может быть здесь с достаточной полнотой охарактеризован. Назовем лишь, кроме отмеченных уже настояний на недопустимости таких политических уступок, которые обозначали бы либерализацию государственного строя, ее требования неукоснительного следования рекомендациям Распутина в деле назначений на министерские и иные посты. Такая устремленность Александры Федоровны не могла не быть связана с тем, что именно в это время начали приобретать особенное распространение слухи о «темных силах», группировавшихся вокруг Распутина и связывавшихся с ее именем. Кн. Ф. Юсупов, один из участников убийства «старца» (двое других представляли: императорскую фамилию — в. кн. Дмитрий Павлович, а руководство части крайне правых политических сил — В. М. Пуришкевич) объяснял убийство тем, что Распутин собирался свергнуть Николая II и учредить регентство Александры Федоровны. Это было время активизации заговорщической деятельности оппозиционных кругов, в которой их представители видели последнее средство достижения своих целей, потерпев, несмотря на поддержку великих князей, неудачу в попытках склонить Николая II к принятию своих требований, главным из которых было установление ответственности правительства перед Думой. Деятельность заговорщиков протекала при минимальной конспирации. Подчеркивая парадоксальность этого, академик Е. В. Тарле привел сказанные незадолго до Февральской революции слова ирландского публициста и революционного деятеля О’Донована: «В России зреет против царя заговор, о котором открыто говорят заговорщики самому царю».3
Об одном из заговорщических кружков рассказал в 1936 г. на страницах эмигрантской газеты «Последние новости» А. И. Гучков. В него, кроме самого Гучкова, входили будущие министры Временного правительства первого состава П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов, М. И. Терещенко, председатель Думы М. В. Родзянко и др. Напуганные, по словам Гучкова, предчувствием «большого народного революционного движения», они намеревались с помощью офицерства заменить Николая II на престоле сыном при регентстве великого князя Михаила Александровича.4 О двух совещаниях участников этого заговора рассказал в своих воспоминаниях генерал А. И. Верховский, военный министр в правительстве Керенского, сообщивший, что в декабре 1916 г. помощь Гучкову в совершении дворцового переворота обещал ген. Л. Г. Корнилов. По словам Верховского, весной 1917 г. Гучков рассказал, что переворот был назначен на 1 марта. «К сожалению, революция предупредила нас», — заявил Гучков.5
Существовал и другой план дворцового переворота — в пользу великого князя Николая Николаевича. Душой этого замысла был князь Г. Е. Львов, председатель Союза земств и городов, рассматривавшийся в качестве будущего премьер-министра (он действительно стал министром-председателем в первом составе Временного правительства).6
Подготовка дворцового переворота сопровождалась продолжавшимися попытками склонить царя к уступкам либеральной оппозиции. Это, как писал Гучков, представлялось «наилучшим выходом из положения». Такие попытки исходили из различных кругов — от великих князей и Родзянко до П. Б. Струве, занимавшего пост председателя Особого междуведомственного комитета по ограничению снабжения и торговли неприятеля при Министерстве торговли и промышленности. О безуспешности некоторых из этих демаршей, и своего в том числе, рассказал генерал А. А. Брусилов.7
Разумеется, о попытках склонить Николая II к уступкам Александра Федоровна должна была знать, хотя бы в общих чертах. Сведения или тревожные ощущения, связанные с заговорщической угрозой, лишь укрепляли ее уверенность в недопустимости каких бы то ни было уступок. В какой мере осведомлена она была о заговорщической деятельности — установить из переписки невозможно: тема эта гораздо больше подходила для обсуждения во время пребывания императора в Царском селе. Следует, кроме того, иметь в виду, что сколько-нибудь определенно датировать заговорщическую активность вряд ли возможно. Г. Лелевич, еще в 1923 г. рассматривавший свидетельства о ней в эмигрантской литературе, отмечал, что «планы дворцового переворота становятся на практическую почву» после убийства Распутина.8 А перечень лиц, которых Александра Федоровна считала недоброжелателями своими, а следовательно и Николая II (на этом она настаивала), был так обширен, что наряду с теми, кого можно было в той или иной степени считать причастными к заговорщическим кругам, например, Родзянко, в нем занимали самое видное место А. Ф. Трепов, председатель Совета министров с 19 ноября до 27 декабря 1916г., министр юстиции с 7 июля до 20 декабря 1916 г. А. А. Макаров, лидер националистов П. Н. Балашов, генерал Н. С. Батюшин, председатель созданной военным командованием комиссии по расследованию злоупотреблений тыла, и др.
Несомненно, что общее возбужденное состояние Александры Федоровны, категоричность ее неуступчивости, болезненное неприятие Думы и т. п. в немалой степени объяснялись так называемым штурмом власти, начавшимся с открытием Думы пресловутой речью Милюкова 1 ноября9 и продолжившимся 19 ноября, когда новый удар по царской чете был нанесен справа В. М. Пуришкевичем и В. А. Бобринским, сделавшими своей мишенью Протопопова. Разумеется, большое влияние на поведение Александры Федоровны оказывали и действия «великокняжеской партии» (так иронически называли великих князей, устно и письменно добивавшихся у Николая II либерализации политического курса). Позиция членов императорской фамилии вытекала в ее представлении из их традиционно враждебного личного к ней отношения.
Уже первое из вошедших в публикацию писем — данное Александрой Федоровной мужу при его отъезде в Ставку 4 декабря 1916 г. (у них был такой обычай) — содержало ясное изложение ее представлений о политической действительности, связанных с этим задачах государя и своей собственной роли.10 Она писала: «Еще немного терпенья и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга[1], и все пойдет хорошо! <...> Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости — теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться пред тобой и слушаться твоих приказов и работать так, как ты хочешь и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Гр.[2]), то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это — дурные люди. Вспомни слова t-r Филиппа, когда он подарил мне икону с колокольчиком. Так как ты очень снисходителен, доверчив и мягок, то мне надлежит исполнять роль твоего колокола, чтобы люди с дурными намерениями не могли ко мне приблизиться, а я предостерегала бы тебя. Кто боится меня, не глядит мне в глаза, и кто замышляет недоброе — те не любят меня <...>. Хорошие же люди, честно и чистосердечно преданные тебе, любят меня: посмотри на простой народ и на военных, хорошее и дурное духовенство <...>».и
Проскрипционный список Александры Федоровны включал в себя «черных», как называла императрица великих княгинь Анастасию Николаевну и Милицу Николаевну, урожденных княжен черногорских, жен великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича, В. Н. Коковцова, А. Ф. Трепова, который требовал удаления из правительства А. Д. Протопопова. В нем фигурировали также А. . Макаров, П. М. Кауфман, главноуполномоченный Российского красного креста при Ставке верховного главнокомандования, и др. Но — мало того — все письмо было посвящено недоброжелателям, в числе которых оказывались вел. кн. Николай Николаевич и ген. М. В. Алексеев, начальник штаба верховного главнокомандующего, временно замененный генералом В. И. Гурко («Не забудь воспретить Гурко болтать и вмешиваться в политику — это погубило Никол[ашу] и Алекс[еева]. Последнему бог послал болезнь, очевидно, с целью спасти тебя от человека, который сбился с пути и приносил вред тем, что слушался дурных писем и людей, вместо того, чтобы следовать твоим указаниям относительно войны, а также и за его упрямство. Его тоже восстановили против меня <...>»).
Особенной язвительностью был проникнут отзыв о вдовствующей императрице Марии Федоровне как связанной с недружественной по отношению к Александре Федоровне частью императорской фамилии («Если дорогая матушка станет тебе писать, помни, что за ее спиной стоят the Michels[3], не обращай внимания и не принимай этого близко к сердцу. Слава богу, ее здесь нет, но добрые люди находят способ писать и пакостить»). Сама того не замечая или не желая замечать, Александра Федоровна старалась совершенно изолировать себя и мужа ото всех лиц и кругов, близких им не только иерархически, но и родственно.
Еще не прочитав этого письма, Николай II писал в едва отъехавшем от Петрограда поезде: «Да, эти дни, проведенные вместе, были тяжелы, но только благодаря тебе я их перенес более или менее спокойно. Ты такая сильная и выносливая — восхищаюсь тобою более, чем могу выразить. Прости, если я был не в духе или несдержан, иногда настроение должно прорваться! <.. .> Но теперь я твердо верю, что самое тяжелое позади, и что не будет уже так трудно, как раньше. А затем я намереваюсь стать резким и ядовитым».12 На следующий же день, 5 декабря, Александра Федоровна в очередном письме возобновила свои настояния на неприкосновенности Протопопова. «Не подчиняйся человеку, подобному Трепову (которому ты не можешь доверять, которого ты не уважаешь). Ты сказал свое слово и выдержал борьбу из-за Протопопова — ине напрасно же мы столько выстрадали — держись его, будь стоек, не поддавайся, а то не знать нам больше покоя! — писала она. — <...> Также упорно, как они, т. е. как Тр[епов] и Родз[янко] (со всеми злодеями) на одной стороне, — так я в свою очередь стану против них (вместе со святым божьим человеком) на другой. <.> Милый, верь мне, тебе следует слушаться советов нашего Друга. <.> Он умоляет, чтобы скорее сменили Макарова — и я вполне с Ним согласна. <...> Протопопов] и Шахов[ской] всецело наши <...>. А также Добро[вольский]. Если бы заглянул Ник[олай] Михайлович] (от чего упаси господи), будь строг и пробери его за письмо и поведение в городе».13 И 6-го поздравительное по случаю именин Николая II письмо было посвящено тому же: накануне вечером она виделась с Распутиным и продолжала от их общего имени требовать устранения Трепова не только с поста председателя Совета министров, но и с поста министра путей сообщения, замены Макарова и запрета Трепову вместе с Родзянкой добиваться отставки Протопопова. «Как он смеет идти наперекор — ударь кулаком по столу! — возмущалась она. — Не уступай (ты говорил, что в конце концов тебе придется это сделать) — будь властелином, слушайся твоей стойкой женушки и нашего Друга, доверься нам!».14
Той же теме («с Треповым будь тверд, как кремень, и держись Калинина [это было прозвище Протопопова в кружке Александры Федоровны. — Р. Г.], верного друга») было посвящено ее письмо 8 декабря. Она выражала сожаление по поводу отказа мужа назначить в тот момент председателем Государственного совета И. Г. Щегловитова, который, по ее мнению, принял бы меры против оппозиционных выступлений его членов («сейчас никакая строгость не может быть достаточна»), и советовала поступить «умно» — распустить Думу.15
На следующий день, 9 декабря, императрица продолжала развивать эту тему. «А[нна Александровна Вырубова] вчера видела Калинина. Он ей сказал, что Трепов сговорился с Родзянко распустить Думу с 17-го декабря по 8 января, чтобы депутаты не успели на праздники покинуть Петроград и чтобы можно было здесь держать их в руках, — писала императрица. — Наш Друг и Калинин умоляют тебя распустить Думу не позже 14-го, по 1-ое или даже 14-ое февраля, иначе тебе не будет покоя, и дело не сдвинется с места. В Думе они боятся только одного — продолжительного перерыва, а Трепов намеревается тебя поддеть, говоря, что будет хуже, если эти люди разъедутся по домам и разнесут свои вести. Но наш Друг говорит, что никто не верит депутатам, когда они поодиночке у себя дома, — они сильны лишь, когда собираются вместе. Дорогой мой, будь тверд и доверься совету нашего Друга — это для твоей же пользы. Все, кто тебя любит, думают, что это правильно. Не слушай ни Гурко, ни Григор[овича], если они станут тебя просить о коротком перерыве, — они не ведают, что творят».16
Как видим, симпатий к Думе не было ни на той, ни на другой из боровшихся между собой сторон. Они расходились относительно продолжительности перерыва в занятиях Думы, исходя из собственных представлений о тактике ее обезвреживания, хотя, как увидим, Николай II, по всей вероятности, со слов Трепова, усматривал в его варианте роспуска возможность контакта с общественностью. «Я бы не стала всего этого писать, — продолжала Александра Федоровна, — если бы не боялась твоей мягкости и снисходительности, благодаря которым ты всегда готов уступить, если только тебя не поддерживают бедная старая женушка, А[нна] и наш Друг <...>». Таким узким был круг, образованный Александрой Федоровной, регулярно видевшейся у А. А. Вырубовой с Распутиным и с большой решительностью вмешивавшейся во все те государственные дела, которые представлялись ей важными. Правда, были сочувствующие, иногда негласно. Так, Трепов посетил Ламздорфа, и не зная, что тот приходится двоюродным братом Протопопову, сообщил, что 11-го едет в Ставку настаивать перед царем на протопоповской отставке, о чем стало известно Александре Федоровне.17
Вероятно, нараставшая активность Александры Федоровны, становившейся в своих сопровождавшихся неизменными ссышками на Распутина политических требованиях все более настойчивой, также не составляла тайны. Разумеется, содержание ее писем в Ставку никому не бышо известно, но многое могло быть установлено из сопоставления поведения и действий самого Николая II с получавшими тем или иным способом огласку высказываниями Александры Федоровны, Вырубовой и, наконец, Распутина, для которого нарастание их совместной политической активности пришлось (случайно ли?) на последние дни его жизни.
Усиление давления на царя явственно ощущалось в письме 9 декабря, с которым читатель частично уже знаком. «Он не смеет противиться твоему приказу, — говорилось в нем все о том же Трепове, — прикрикни на него. Милый, не приехать ли мне к тебе на денек, чтобы придать тебе мужества и стойкости? Будь властелином! <...> Трепов флиртует с Родзянкой. Это всем известно, а от тебя он лукаво скрывает это из политики». И через каждую фразу письма следовало требование «постоянно» помнить о «нашем Друге», его сновидениях, предсказаниях и высказываниях. Последнее из них должно бышо польстить царю: «если наш (ты) не взял бы места Ник[олая] Николаевича], то летел бы с престола теперь».18
На следующий день, 10 декабря, письмо Александры Федоровны, помимо постоянных требований об увольнении Макарова, роспуске Думы на возможно более продолжительный срок и похвал Протопопову («Он страшно озабочен тем, чтобы ты скорее распустил Думу и притом надольше — за 10 лет у них ни разу не бышо перерыва, как этот, такого короткого, — тогда ничего нельзя успеть сделать. Государственный совет сошел с ума, соглашаясь с Думой относительно свободной цензуры.19 У меня голова идет кругом, и я, кажется, пишу вздор. Только будь тверд, стоек! — настаивала она. — Слава богу, в Москве 6 раз закрывали собрания (Калинин до 4-х часов утра не отходил от телефона), но здесь Львову удалось прочесть воззвание прежде, чем полиция успела их удержать.20 Как видишь, Калинин работает как следует и решительно и не заигрывает с Думой, но исключительно думает о нас») содержало и две просьбы о прекращении уголовных дел, чреватых шумными политическими скандалами. Первое из них — дело И. Ф. Мана- севича-Мануйлова — «грязная история, поднятая с целью повредить нашему Другу, Питириму и др.». Александра Федоровна опасалась того, что «через несколько дней начинается следствие — могут снова подняться весьма неприятные разговоры, и снова повторится этот ужасный прошлогодний скандал», и просила мужа «пожалуйста, сейчас же, не отказывая» «надписать “прекратить дело” и переслать его министру юстиции».21 Царь выполнил эту просьбу. Что дело Манасевича-Мануй- лова угрожало репутации не одного только Распутина, и Александра Федоровна сознавала это, подтверждается ее словами благодарности (не дождавшись курьера из Ставки, она телеграфировала туда): «Очень благодарю тебя (также и от имени Гр[игория] за Мануйлова. <...> Из этого хотели сделать целую историю, примешав туда разные имена (просто из грязных побуждений), и многие собирались присутствовать на суде. Еще раз спасибо, дорогой».22
Вторая просьба, содержавшаяся в письме Александры Федоровны 10 декабря, касалась судьбы Сухомлинова, обратившегося с письмом, содержавшим просьбу о помощи к Распутину. Пересылая это письмо мужу, Александра Федоровна требовала от него («ты должен») «вытребовать» дело Сухомлинова «отсюда, чтобы все это не попало в Государственный совет, иначе бедного Сухомлинова нельзя будет спасти».23 В сущности, здесь правота была на стороне императрицы и Распутина: вина в военной неподготовленности ложилась в равной мере и на министра финансов Коковцова, «который не хотел давать денег», и на великого князя Сергея Михайловича, ведавшего артиллерией (правда, ему императрица инкриминировала отношения с М. Ф. Кшесинской).
После поездки Александры Федоровны в Новгород в ее письмах мужу 13-го и особенно 14-го декабря тон становился все более требовательным. Вероятно, в известной мере это объяснялось ее воодушевлением после массовых приветственных встреч, свидания со старицей 107 лет и т. п. Однако была, как представляется, еще одна, и весьма существенная причина особенной твердости императрицы в дни, предшествовавшие убийству Распутина, когда завязался тугой политический узел.
Письмо 13 декабря бышо посвящено постоянным требованиям — распустить Думу немедленно и надолго, во всем слушаться не Трепова, а Распутина, заменить Макарова Добровольским, покарать Балашова, не делать политических уступок («Только не ответственное] министерство, на котором все помешались!»). Но требования становились более жесткими и сопровождались упреками. Она требовала выговора Тре- пову и лишения мундира Родзянки за что, что они, не дожидаясь указа Сенату, объявили о роспуске Думы с 17 декабря (она считала ошибкой, что это сделано не с 14-го) до первой половины января. «А я так просила сделать это поскорее и на более долгий срок! Слава богу, что ты, по крайней мере, не назначил числа в январе и можешь созвать их в феврале или совсем не созвать. Они не работают, а Тре[пов] заигрывает с Родз[янко], — писала она. — Всем известно, что они по 2 раза в день встречаются — это недостойно. Почему он ладит и старается работать с ним (лгуном), а не с Протопоповым (который правдив)?».
Ссышаясь на очередную встречу с Распутиным за обедом у Вырубовой, она заклинала: «Он умоляет тебя быть твердым и властным и не уступать во всем Трепову. Ты знаешь гораздо больше, чем этот человек, и все-таки позволяешь ему руководить тобой, а почему не нашему Другу, который руководит при помощи бога? Вспомни, за что меня не любят — ясно, что я права, оставаясь твердой и внушая страх, и ты будь таким, — ты мужчина — только верь больше и крепче в нашего Друга (а не в Трепова <...> мы должны передать Бэби (так называли наследника в царской семье. — Р. Г.) сильную страну и не смеем быть слабыми, ради него, иначе ему будет еще труднее царствовать, исправляя наши ошибки и крепко натягивая возжи, которые ты распускаешь. Тебе приходится страдать за ошибки своих царственных предшественников <...>. Будь тверд. Я, как стена, стою за тобой и не поддамся— я знаю, Он правильно ведет нас, а ты благосклонно внимаешь такому лживому человеку, как Тр[епов]! Хотя бы во имя любви, которую ты питаешь ко мне и Бэби, не предпринимай важных шагов, не предупредив меня и не переговорив спокойно обо всем». «Все становится тише и лучше, — казалось ей. — Только надо чувствовать твою руку. Как давно, уже много лет, люди говорили мне все то же: “Россия любит кнут!”. Это в их натуре — нежная любовь, а затем железная рука карающая и направляющая».24
Как и упоминание об ошибках явно либерального толка, совершенный царственными предшественниками, тема любви России к кнуту была новой в письмах Александры Федоровны. В ее следующем письме, отправленном назавтра, 14 декабря, это проявилось с еще большей ясностью. Круг сюжетов был обычным, но требовательность нарастала. Закрытие Думы не 14-го, как требовал Распутин, а 17-го декабря вызывало у нее неодобрение, она продолжала настаивать на роспуске «сейчас же» и по возможности более позднем созыве («у них теперь есть время делать гадости», «не держись за 17-ое, время — деньги, мгновенье — золото, и когда упустишь момент — бывает трудно наверстать и поправить»). Она стремилась предотвратить приезд в Ставку великого князя Николая Николаевича («Не пускай его, злого гения. Он еще будет вмешиваться в дела и говорить о Васильчиковой»). Именно вслед за этими словами о княгине С. Н. Васильчиковой, высланной из Петрограда 2 декабря за письмо императрице, в котором Васильчикова убеждала ее прекратить вмешательство в государственные дела и удалить Распутина, Александра Федоровна обратилась к мужу со своим призывом: «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом — сокруши их всех — не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою». Призыв этот приобрел хрестоматийную известность, а включенные в него слова о Павле I — зловещий смысл.
Пожаловавшись на симпатии к Васильчиковой в «гнилом, слабом, безнравственном» петербургском дамском обществе, Александра Федоровна противопоставляла ему «здоровых, благомыслящих, преданных подданных», которых «и надо слушать», поскольку их голос — голос России, а вовсе не голос общества и Думы». Речь шла о телеграмме от «Союзов русского народа» все с тем же требованием закрытия Дума до февраля. Но было в этом эпизоде нечто придающее ему особое значение в отношениях между царственными супругами. Телеграмма «союзников» была адресована императрице для передачи содержания императору. Телеграммы от них она получала и раньше, но на сей раз дело имело какой-то известный ей угрожающий смысл. «Если их не слушать, они возьмут дело в свои руки, чтобы спасти тебя, и может невольно выйти больше вреда, чем лишь одно твое простое слово — закрыть Думу, но до февраля <...>».25
Необыкновенная ожесточенность требований императрицы (Львова, Милюкова, Гучкова и Поливанова — в Сибирь, призыв к царю быть львом «в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев» и, наконец, под занавес: «Мы богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебленным нашему сыну. Если ты будешь это помнить, то не забудешь, что ты властелин, и насколько это легче самодержавному монарху, чем такому, который присягал конституции!») быша связана, по всей вероятности, с тем, что Александра Федоровна вступила в тесный контакт с крайне или «неумеренно», как выражался начальник Петроградского охранного отделения генерал К. И. Глобачев, правыми силами, точнее — с той частью «союзников», которая не присоединилась к Пуришкевичу, а осталась с А. И. Дубровиным. При этом она понимала грозящую справа опасность (повторим ее слова: «может невольно выйти больше вреда») и сознавала общественную предосудительность такого курса. На следующий день, 15 декабря, она смиренно спрашивала мужа: «Друг мой, Дубровин просит повидать меня — можно или нет?».26 «Лучше не принимай Дубров[ина] теперь», — ответил он 16-го.27 Но из того же письма императрицы от 15 декабря он не мог не видеть, что политические связи Александры Федоровны с Дубровиным так или иначе существуют. «Почему генералы не позволяют посышать в армию “Русское знамя” (небольшая патриотическая газета)? Дубровин находит, что это — позор (я согласна), — а читать всякие прокламации им можно? Наши начальники, право, идиоты», — писала императрица.28
А между тем она должна быша сознавать, что у военного командования быши основания для настороженного отношения к «Русскому знамени», проблески которого быши и у нее самой, например, когда она остерегалась принять Дубровина без разрешения императора. Но особенность момента состояла в том, что Александра Федоровна, всегда державшаяся за «неумеренно правых», теперь никак не могла стать хотя бы в пол-оборота к той их части, которая, за вычетом Пуришкевича и его сторонников, оказалась единственной на стороне «старца», а, следовательно, и на ее стороне общественной силой. Это быш день накануне убийства Распутина, и мрачные предчувствия появились за некоторое время до того. «Он уже давным-давно не выгходит из дому, — писала Александра Федоровна в этот день, — ходит только сюда (имелся в виду дом Вырубовой в Царском селе. — Р. Г.). Но вчера Он гулял по улицам с Муней [Головиной] к Казанскому Собору и Исаакиевскому, и ни одного неприятного взгляда, все спокойны».29
Дни, предшествовавшие убийству Распутина, быши отмечены, как представляется, некоторым омрачением отношений между царственными супругами. Смысл появившейся в письме от 14-го фразы о вреде, который невольно могут причинить крайние правые, если возьмут дело монархии в свои руки, зависел от того, какое крыло правых имела в виду императрица — возглавлявшееся Дубровиным или Пуришкевичем. Если бы она имела в виду пуришкевический «Союз Михаила-Архангела», это означало бы, что речь идет об угрозе Руспутину. Но мы знаем, что она вела речь о дубровинском «Союзе русского народа» и, следовательно, угроза возможного вреда была направлена в другую сторону. А 16-го Александра Федоровна прямо заявила мужу, что обижена его пассивностью в деле ее защиты от политической дискредитации. «В частной жизни муж не потерпел бы ни одного часа таких нападок на свою жену», — писала она.30
Впрочем размолвка между супругами на политической почве наметилась еще до отъезда царя в Ставку. Напомним слова его письма из поезда сейчас же после этого. В них признание того, что дни, проведенные вместе, были тяжелыми, восхищение силой и твердостью императрицы, извинение за несдержанность, когда «был не в духе» («иногда настроение должно прорваться!») и обещание «стать резким и ядовитым». А в цитированном заклинании Александры Федоровны против уступок в ее письме 6 декабря обратим внимание на ее поставленные в скобки слова: «ты говорил, что в конце концов тебе придется это сделать».
Обращение к таким источникам, как перлюстрированная переписка осведомленных участников политических событий, дает поденные сведения о нарастании изоляции царственной четы. Союз объединенного дворянства, пуришкевический Союз Михаила-Архан- гела стояли чуть ли не в первых рядах противников Распутина и его влияния. Высылка Васильчиковой заставила высказаться даже министра двора барона В. Б. Фредерикса, всегда беспрекословно выполнявшего монаршую волю. Он не допустил снятия с Васильчиковой шифра фрейлины, заявив: «Вы не можете отнимать то, чего сами не дали», а по поводу намерения снять знаки шталмейстера у ее мужа кн. Б. А. Васильчикова пригрозил, что снимет свои аксельбанты.
Москвич кн. Г. П. Трубецкой писал о своих впечатлениях о посещении Петрограда, где «все, даже чиновники до товарищей министров, возлагают надежду на одну Думу» и боятся, что она не доведет «своего дела до конца». Он завтракал с П. Б. Струве, Н. Н. Львовым, которые были «в очень приподнятом настроении» и в то же время поражали «скромностью своих желаний» («Во время войны они хотели бы вовсе не министерства общественного и думского, а просто из несомненно честных людей. В качестве министра внутренних дел они называли А. Д. Самарина»).31 Но и с умеренным крышом оппозиции соглашение у власти не получалось.
«Идет упорная борьба между двумя придворными партиями, — писал член Думы А. А. Эрн 1 декабря. — Он будто бы склонен на уступки, согласен, чтобы за короной бышо оставлено назначение четырех министров, председателя Совета министров, военного, морского и министра двора. Она убеждает, что на это Он не имеет права итти, так как он самодержец».32 В представлении авторов писем борьба между Николаем II и Александрой Федоровной носила самые острые формы. «Мы переживаем то, что переживали наши предки времен Петра III», — говорилось в одном из писем. В другом сообщались слухи противоположного характера: «В Москве народ говорит, будто полковник с Красного крышьца в Москве объявит о заточении своей супруги в монастырь».33 Сам автор письма считал, что «до этого не дойдет дело».
В личных беседах, как отмечалось в письмах, царь проявил склонность к компромиссу. «Родзянко докладывал государю, что Григорий] Р[аспутин] продажный человек и что необходимо министерство доверия. На что, говорят, государь сказал: “Не рано ли будет”. Когда Родзянко говорил о всеобщем желании, чтобы Протопопов ушел, государь сказал: “Я об этом подумаю”».34
Было ли это такой манерой поведения, которая считалась чертой его характера, или оно определялось пониманием необходимости в политических переменах?
Вернемся к декабрьской переписке императора и императрицы, обращая теперь внимание на его отношение к исходившим из Царского села требованиям. 6 декабря Александра Федоровна просила, чтобы Фредерикс разрешил напечатать две полученные ею «милые телеграммы из Архангельска от монархической партии» и ее ответ, составленный с помощью Распутина.35 На самом деле телеграммы были из Астрахани от Н. Н. Тихановича-Савицкого. Обещая сказать о них Фредериксу, император писал: «Этот человек мне часто телеграфирует. Я помню — еще в те времена, когда был жив Столыпин, — он посышал мне такие доброжелательные телеграммы. Он же не одобрял речи Шуваева и Григоровича в Думе».36 Тем не менее, когда Фредерикс прежде чем напечатать телеграммы, решил «разузнать о человеке, приславшем их», царь, несмотря на повторные настояния жены, согласился с ним («И я нахожу, что это правильнее») и, выражаясь современным языком, «отфутболил» ее к Протопопову. Между тем Фредерикс печатание телеграмм запретил. Александра Федоровна назвала это безобразием, но последующие телеграммы правых, о которых она сообщала 14 декабря, были по содержанию таковы, что она просила лишь о приказании Фредериксу «поблагодарить “тепло” и “от нас”», чтобы «поддержать их», и добилась этого.37
Поначалу император в ответ на требования быть твердым с Треповым отвечал согласием. «Будь уверена, моя любимая, что я буду знать, как ответить Трепову, когда он явится», — писал он 7-го. «Не мучься, моя дорогая. Теперь я спокоен и тверд и знаю, что отвечать», «Я намерен быть твердым, резким и нелюбезным», — успокаивал он Александру Федоровну 8-го и 9-го. Но из его письма 13-го следовало, что после приема в Ставке Трепова, который «был смирен и покорен и не затрагивал имени Прот[опопова]», царь, хоть лицо его при этом «было нелюбезно и жестко», одобрил треповский план роспуска Думы с 17 декабря до 19 января, против которого так возражала Александра Федоровна. Трепов соблазнил царя «логичностью» своего замысла «показать им и всей стране, что несмотря на все сказанное ими, правительство желает работать вместе».38 Известное назидание Александре Федоровне содержалось и в словах царя о том, что он сам намечал роспуск Думы лишь на начало февраля, в то время как она вместе с Распутиным настойчиво требовала сделать это не с 17, ас 14декабря.
Не случайно, по-видимому, письмо императора на следующий день, 14 декабря, шедшее навстречу известному читателю необыкновенно требовательному письму императрицы от того же числа, начиналось многозначительной фразой: «Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком».39 Тем не менее письмо носило деловой характер. В нем он обещал найти Трепову преемника, «а потом вытолкать его — после того, как он сделает грязную работу» — закроет Думу, посылал ей списки кандидатов в Государственный совет, которые Трепов ему оставил, а она передала Протопопову (за что просила затем прощения у мужа, очевидно, выразившего ей свое недовольство).40
Но наряду с тем, как нарастала требовательность Александры Федоровны и Распутина в последние дни жизни «старца», усиливалось сопротивление императора. 15-го, отвечая на письмо из Царского от 13-го («В нем столько вопросов, что не знаю, как на все ответить») он написал знаменательную фразу, в сущности отвергавшую воинственные рекомендации. Она гласила: «Я считаю безусловно необходимым водворить мир и спокойствие среди всего населения нашей страны».41
Определенной была его реакция в письме от 16-го на требование не созывать Думу до февраля, содержавшееся в известном читателю максималистском письме Александры Федоровны от 14-го. Сообщив ей, что он за это письмо не сердится, он добавил: «Но изменить день созыва Думы (12 янв.) я не могу, так как он уже назначен в указе, который появится в газетах завтра».42 Впрочем, тут же он соглашался с женой в том, что Протопопова следует утвердить на посту министра. Однако 17-го он отказал жене в ее просьбах о репрессиях задевавшим ее лицам («Ведь я здесь газет не читаю») и не без резкости ответил на ее категорическое указание о том, как ему проводить совещание с главнокомандующими фронтами, предстоявшее в Ставке 17-го. «Только военные и никаких политических вопросов!» — писала она 16-го. «Как ты можешь думать, что генералы на военном совете станут обсуждать политические вопросы? Послушал бы я, как кто-нибудь из них затронул бы такую тему в моем присутствии!» — ответил он на следующий день.43
Пожалуй, в свете той роли, которую сыграли главнокомандующие фронтами в принятии решения об отречении Николая II, предчувствие не обмануло Александру Федоровну.
Как бы то ни было перед убийством Распутина давление его кружка на императора достигло такой силы, что это придает достоверность появившимся в свое время сведениям о том, что трагическое для Александры Федоровны событие, сопровождавшееся ее опасениями за судьбу Вырубовой, вызвало у Николая II чувство облегчения.44 Двухмесячное пребывание царя в Царском селе не изменило, как представляется, ни твердого настроя императрицы, ни слабых попыток императора противостоять этому.
Несмотря на отказ в продлении думских каникул, данный Николаем II Александре Федоровне в письме 16 декабря, ей удалось настоять на своем. 19 декабря царь вернулся из Ставки, и 6 января появился указ об отсрочке возобновления занятий Думы и Государственного совета, как того требовала императрица, до 14 февраля. Срок это был установлен с ведома нового премьера Н. Д. Голицына, сменившего Трепова, уволенного, наконец, по беспрестанным требованиям Александры Федоровны. В определении этого срока принимал участие Протопопов, утвержденный к новому 1917 г. министром, как того требовала императрица. С другой стороны, 2 января Протопопов и назначенный незадолго до того министром иностранных дел Н. Н. Покровский, представитель либерального крыла Совета министров, обсуждали с Голицыным проект рескрипта на его имя, в котором речь шла о продовольственном вопросе, о благожелательном отношении к законодательным учреждениям и, наконец, о том, что правительство имеет в виду опираться на земские учреждения.45
Между тем в течение января резко усилилась активность той группы правых, которые, опираясь на Александру Федоровну, вынашивали план восстановления самодержавия с пересмотром Основных законов.46
Когда переписка возобновилась с отъездом императора в Ставку 22 февраля 1917 г., в тех немногих письмах, которые были написаны до краха монархии, как и раньше, Александра Федоровна требовала твердости, а царь пытался отстаивать свой образ поведения.
В письме в день отъезда, оставленном ею по традиции в купе, была почти слово в слово повторена ее прежняя сентенция, появившаяся в первом из двух известных читателю особенно строгих писем — написанном 13 декабря — о «властной руке», которая требуется русским. «Ты никогда не упускал случая, — говорилось в нем, — показать любовь и доброту, — дай им теперь почувствовать порой свой кулак. Они сами просят этого — сколь многие недавно говорили мне: “нам нужен кнут”. Это странно, но такова славянская натура — величайшая твердость, жестокость даже — и горячая любовь. С тех пор как они стали теперь “чувствовать” тебя и Калинина, они начали успокаиваться. Они должны научиться бояться тебя — любви одной мало. Ребенок, обожающий своего отца, все же должен бояться разгневать, огорчить или ослушаться его! Надо играть поводьями: ослабить их, подтянуть, но пусть всегда чувствуется властная рука. Тогда доброта больше будет цениться, мягкость одну они не понимают».47
«Ты пишешь о том, чтобы быть твердым — повелителем, это совершенно верно, — в тот же день отвечал царь. — Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место».48
Откуда именно ждали опасности царственные супруги, какие социальные слои считали они наиболее себе враждебными в последние дни существования монархии? Краткость написанного царем не дает возможность со сколько-нибудь значительной достоверностью установить его точку зрения. Что же касается Александры Федоровны, то ее слова о кулаке и кнуте, необходимых русским, относились не столько к народным массам, сколько к «людям из высшего общества», сердца которых были, по ее словам, «странно сказать, <...> не мягки и не отзывчивы». «В обращении с ними нужна решительность, особенно теперь», — так завершила она эту тему в письме 22 февраля. Правда, обычного в прежнее время упования на народную любовь к монархии и преданность ей в последних письмах не было. Хотя была надежда на то, что в присутствии царя в Петрограде любовь эта в сочетании со страхом помогут делу. Призывая его вернуться поскорее, она добавляла, что это с ее стороны «не одно только эгоистическое желание». «Я знаю слишком хорошо, как “ревущие толпы” ведут себя, когда ты близко, — писала она. — Они еще боятся тебя и должны бояться еще больше, так что, где бы ты ни был, их должен охватывать все тот же трепет».49
Очевидно, заверения справа о безграничности народной преданности монархии сталкивались в ее восприятии со сведениями о выделении Петроградского военного округа из состава Северного фронта и о регулярно проводившихся полицейскими властями совещаниях для подготовки к подавлению массового движения в столице. Правда, даже в разгар его, 25 февраля, она, называя его «хулиганским», видела корень зла в действиях либеральной оппозиции («это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя»50), всякой возможности соглашения с которой она так упорно противостояла.
Впрочем, помешало ли бы такое соглашение представляющемуся неотвратимым революционизированию масс — вопрос, выходящий за рамки настоящего сообщения.
Р. Ш. Ганелин
Из сборника «РОССИЯ В XX ВЕКЕ», изданного к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. (Санкт-Петербург, 2005)
Литература
1 Семейная переписка Романовых / Подг. к печати А. А. Сергеев. Перевод с англ. яз. С. Г. Займовского // Красный архив. 1923. Т. 4. С. 158.
2 Мельгунов С. П. Творимые легенды (Из истории февральских дней 17 г.) // Возрождение. 1950. № 10. С. 126.
3 Тарле Е. В. Два заговора. Соч. в 12-ти. т. Т. 11. М., 1961. С. 684—689.
4 Последние новости (Париж). 1936, 9 сентября. № 5647; 13 сентября. № 5651.
5 Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 144—158, 206, 228.
6 Мельгунов С. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931. С. 90—100.
7 Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 1983. С. 223—224.
8 Лелевич Г. Февральская революция в белогвардейском описании // Пролетарская революция. 1923. 1(13). С. 194; О Г. Лелевиче см.: Рабинович М. Б. Воспоминания долгой жизни. СПб., 1996. С. 29—36.
9 Милюков обвинил власть в глупости или — без существенных оснований — в измене. Дума и организованная общественность поддержала второе толкование — «измену» («даже там, где сам я не был в нем вполне уверен», — признался Милюков в своих «Воспоминаниях». Т. 2. М., 1990. С. 237). Оценивая политическую линию Милюкова, преподававший ему в университете проф. В. И. Герье, известный историк, назвал его в своем письме А. Н. Куломзину «дипломированным нахалом». «Это свойство его мне известно с его студенческой скамьи», — добавил он (Ганелин Р. Ш. Государственная Дума и правительственная власть в перлюстрированной переписке кануна 1917 года // Отечественная история. 1997. № 1. С. 153).
10 Красный архив. 1923. Т. 4. С. 159—161.
11 Там же. С. 159-160.
12 Там же. С. 161.
13 Там же. С. 163-164. В. Н. Шаховской был министром торговли и промышленности с 1915 г. Н. А. Добровольского Александра Федоровна прочила в преемники Макарову.
14 Там же. С. 166.
15 Там же. С. 170-171.
16 Там же. С. 173. Генерал Вас. И. Гурко заменял на посту начальника Штаба верховного главнокомандования заболевшего генерала М. В. Алексеева. И. К. Григорович — морской министр.
17 По-видимому, речь шла о П. К. Ламздорфе, вице-директоре Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий МВД. Легко предположить, что он рассказал о намерении Трепова самому Протопопову, который поставил в известность Александру Федоровну.
18 Красный архив. 1923. Т. 4. С. 174.
19 Руководство Думы требовало бесцензурной публикации произносившихся в ней речей.
20 Запреты заседаний съезда земств и городов под председательством кн. Г. Е. Львова полицейским властям осуществить не удавалось.
21 Красный архив. 1923. Т. 4. С. 176.
22 Письмо Александры Федоровны 15 декабря 1916 г. // Там же. С. 190.
23 Там же. С. 176.
24 Там же. С. 182-184.
25 Там же. С. 86-187.
26 Там же. С. 191.
27 Там же. С. 196.
28 Там же. С. 191.
29 Там же. С. 190.
30 Там же. С. 194.
31 Ганелин Р. Ш. Государственная Дума и правительственная власть в перлюстрированной переписке кануна 1917 года. С. 153.
32 Там же. С. 155. Эрн сообщал в этом письме об опасениях в кадетской партии за жизнь Милюкова.
33 Там же.
34 Там же.
35 Красный архив. 1923. Т. 4. С. 167.
36 Там же. С. 169.
37 Там же. С. 170-172, 186, 191.
38 Там же. С. 170-171, 174, 184-185.
39 Там же. С. 189. Напомним слова Александры Федоровны: «не смейся, гадкий», которыми она сопроводила свое требование к мужу быть Петром Вели
ким, Иваном Грозным, императором Павлом.
40 Там же. С. 189, 194.
41 Там же. С. 191.
42 Там же. С. 196.
43 Там же. С. 195, 199.
44 Отметим, что 23 декабря он телеграфировал матери, ходатайствовавшей за Юсупова и Дмитрия Павловича, что дело будет немедленно прекращено (Полк. Г. Г. Перетц. В Цитадели русской революции. Записки коменданта Таврического дворца. Изд. 2-ое. Петроград, 1917. С. 10).
45 Ганелин Р. ЖПосле Распутина // Историк и революция. Сб. статей к 70- летию со дня рождения О. Н. Знаменского. СПб., 1999. С. 123. См. там же (С. 134— 135) о попытках Николая II избегать крайностей при проведении твердой линии в январско-февральские дни.
46 В дополнение к тому, что содержится по этому вопросу в работах А. Я. Авреха и В. С. Дякина, нам приходилось писать о нем, опираясь в частности на материалы, опубликованные Ю. И. Кирьяновым (Ганелин Р. Ш. Государственная Дума и правительственная власть в перлюстрированной переписке кануна 1917 года. С. 158; Ганелин Р. Ш, Флоринский М. Ф. Российская государственность и первая мировая война // Февральская революция. От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 29-31).
47 Красный архив. 1923. Т. 4. С. 201.
48 Там же.
49 Там же. С. 201-202.
50 Там же. С. 208.
[1] Григорий Распутин. — Здесь и далее примеч. в «Красном архиве».
[2] Он же.
[3] Михайловичи? Вел. князья Ник. Мих., Сергей Мих. и др.?
