Показать все теги
Русскому слову «дружина» в современном немецком языке соответствует слово Gefolgschaft. Эта лексема — сравнительно позднее искусственное образование, возникшее, когда ученые XIX в. прибавили суффикс к известному с XVII в. слову Gefolge («спутники», «свита», «сопровождение»; от глагола folgen — «следовать»). Тем самым был предложен прямой перевод латинскому слову comitatus, которое использовал Тацит в описании нравов, обычаев, верований и общественного устройства древних германцев («О происхождении германцев и местоположении Германии»). Имел ли термин, выбранный Тацитом, какое-либо более или менее прямое соответствие в языке тех древних германских племен, о которых он писал, неясно; новейшие разыскания лингвистов склоняют скорее к отрицательному ответу на этот вопрос. В то время как в немецкой исторической науке слово Gefolgschaft стало общепринятым специальным термином, в других национальных историографических традициях латинское comitatus не получило одного какого-либо специального соответствия и часто употребляется без перевода[1]. Это обстоятельство не случайно и отражает определенную тенденцию немецкой историографии (помимо традиционного стремления к унифицированной и «прозрачной» терминологии), а именно попытки придать германской дружине важное историческое значение как основополагающему социально-правовому учреждению в институционально-юридической истории (Verfassungsgeschichte) германских народов от античности до высокого средневековья.
Не случайно также то, что большая часть исследований, так или иначе касающихся германской дружины, написана на немецком языке и стоит в прямой связи с общим развитием немецкоязычной историографии древних и средневековых германцев. Соответственно на этой последней сконцентрировано наше внимание, хотя учитываются некоторые работы и на английском языке. Акцент в настоящем обзоре сделан на работах послевоенного периода и на таких проблемах, как сущность германской дружины, принципы ее организации и историческое значение. Прежде всего нас интересуют общая оценка явления в связи с изменениями в базовых тенденциях историографии и дискуссионные вопросы. Марксистскую историографию, вклад которой в проблематику древнегерманской дружины ограничился в сущности лишь разработкой понятия «военная демократия»[2] и которая представлена исключительно работами историков бывшей ГДР, мы оставляем в стороне. Поскольку исходным в нашем обращении к исследованиям германской дружины является стремление расширить возможности изучения древнерусской дружины, то будем также обращать внимание на возможные аспекты сравнения двух родственных (как это было бы логично допустить a priori) явлений. Рассмотрим также суждения тех исследователей, которые, будучи знакомы с опытом западноевропейской историографии, уже пытались каким-то образом оценить данные о дружине в ранних славянских государствах в той или иной связи с этим опытом.
Прежде чем переходить к обзору, отметим те источники, на которых основываются современные представления о древней германской дружине. Хронологически первый и самый важный комплекс источников — это свидетельства античных писателей (главным образом Тацита). Другой комплекс — это раннесредневековые источники эпохи создания германскими племенами на обломках Римской империи независимых политических образований, которые в отечественной историографии считаются государствами, а современными западными историками обычно таковыми не называются[3]: речь идет о произведениях раннесредневековых хронистов и агиографов и «варварских правдах» V-IX вв. К этому комплексу можно также причислить данные об англосаксонской дружине, среди которых приоритет принадлежит эпической поэзии и прежде всего «Беовульфу». Скандинавские материалы составляют отдельную, третью группу источников относительно позднего происхождения. Первостепенное значение здесь имеют исландские саги, которые начали записывать с конца XIII в., и сборники законов, регулирующих организацию норвежской дружины (Hirdskra) и датской ( Witherlagh), конца XII — XIII в.
* * *
Определения германской дружины, которые можно найти в работах обобщающего или теоретического характера, справочно-энциклопедических и учебных изданиях, в главном и сущностном расходятся между собой незначительно[4]. После выхода в 1953 г. работы Вальтера Шлезингера и последовавших за ней дискуссий (о чем ниже) окончательно оформилось «классическое» представление о германской дружине, если и корректируемое, то только в деталях. Новейшее, при этом наиболее детальное, определение принадлежит Дитеру Тимпе. По его словам, дружина «обозначает двусторонние отношения между предводителем (Gefolgsherr), занимающим более высокое социальное положение, экономически превосходящим и определяющим политические вопросы, и дружинниками (Gefolgsleute), зависящими от него, но в то же время извлекающими выгоду из этих отношений. В зависимость такого рода добровольно вступают свободные или даже знатные молодые люди, но это не умаляет их чести. Эти отношения не являются в принципе неразрывными, но они мыслятся как постоянные и непрекращающиеся с решением ближайших задач. Заботу предводителя составляют обеспечение и защита, возможно, также вооружение его людей, он одаривает их, благодаря нему они получают долю в добыче; взамен они оказывают ему безусловную поддержку советом и делом, особенно в военных действиях и прежде всего в его частных предприятиях на собственный страх и риск. Дружинники принадлежат к дому предводителя (Hausgenossen ihres Gegolgsherrn), их число повышает его социальный престиж, а их успехи — его власть и авторитет, т. е. они служат его репрезентации и воплощению его военных и политических амбиций. Взаимообязывающая верность (которая представляет собой не индивидуальную добродетель, а обязательство правового характера и социальный стандарт поведения, конкуренцию которому могут составлять другие обязательства) скрепляет дружину; с одной стороны, она обеспечивает защиту, покровительство и обогащение, а с другой — требует повиновения и самоотдачи до предела. Под последним, согласно преобладающему мнению, имеется в виду, что дружинник не имеет права жить после гибели вождя или, по крайней мере, для него позор бросить вождя в критической ситуации. Дружины — это социальные союзы, крепость которых зависит от отдельных личностей и временных успехов, динамичные, но не стабильные, существующие в условиях племенного строя».
Несмотря на обширность и кажущуюся предельную точность этого определения, оно не может быть признано ни исчерпывающим, ни единственно верным. Это хорошо осознает и его автор, который отмечает, что хотя «концепция (германской дружины. — /?. С.) представляет большое историческое и социоэтнологическое значение, она оставляет основные вопросы открытыми и поэтому во многих пунктах спорна»[5]. Действительно, классическая концепция германской дружины является некоей условностью и едва ли может удовлетворить кого-либо из современных исследователей германских древностей и раннесредневекового общества. Однако для современной историографической ситуации характерен, скажем даже, симптоматичен тот факт, что альтернативных определений в настоящее время никто не решается предложить. Попробуем разобраться, почему дело обстоит так и что именно является спорным в понимании германской дружины.
Уже в XIX в. немецкие историки, которые строили свои суждения главным образом на основе описания Тацита, признали дружину в качестве одного из элементов общественного строя древних германцев, хотя и отводили ей второстепенное, подчиненное положение. Не без влияния романтически-либеральных идей своего времени они представляли этот строй как «германскую свободу», т. е. демократический по существу, а главную роль в своих построениях уделяли народу (Volk) — свободным гражданам, организованным в общины, а в военное время составлявшим «народное ополчение». Большое, едва ли не определяющее, значение придавалось «народному характеру», важнейшей чертой которого виделась «германская верность» (german- ische Тгеие). Такого рода идей придерживался, например, Георг Вайтц, одним из первых давший систематическое описание германской дружины. Его определение основных характеристик дружины (добровольное объединение под началом вождя, взаимная верность, вступление молодежи с принесением клятвы и т.д.) сохраняет значение и сегодня, хотя общая ее оценка как вспомогательной военной силы, которая предоставлялась выборным князьям (таковыми он считал тех, кого римляне обозначали как princeps) так сказать по должности (Amtsgefolge), сейчас имеет лишь историографическое значение[6].
В традиционном для рубежа XIX-XX вв. духе были выдержаны воззрения Генриха Бруннера, изложенные в фундаментальном труде «Немецкая юридическая история». Ему дружина представлялась институтом, имевшим, в общем, только военное значение, отчасти также административное. В несколько высокопарных выражениях, характерных для историков эпохи подъема немецкого национализма, он характеризовал дружину германцев как «школу воспитания военной доблести и навыков государственного управления»[7]. Реконструируя дружину как «юридический институт», характерный для всех германцев на этапе племенного строя, Бруннер широко использовал англосаксонские и скандинавские материалы, пытаясь выделить общее и дополняя пробелы в источниках, происходящих из одного региона одной эпохи, за счет данных, почерпнутых из источников, созданных в другом месте в другое время. Так, например, если историк не находил у Тацита прямого указания на клятву, которую молодой человек должен был приносить вождю при вступлении в дружину, он обращался к норвежской Hirdskra, находил там упоминание о такого рода клятве и, подкрепляя это наблюдение косвенными данными из англосаксонских и средневековых немецких источников, делал вывод не только о том, что присяга была необходимым элементом института германской дружины, но и что вассальные обряды (оммаж и пр.) восходят к этой дружинной присяге[8]. Такого рода реконструкции, основанные на прямолинейно понятом и примененном компаративном методе, типичны не только для Бруннера, но и для других немецких историков юридической школы, которые пытались найти одну общую для всех германцев модель эволюции общественного строя от племени до национального государства.
Среди суждений по поводу германской дружины, высказанных или поддержанных и подробно развитых Бруннером, два, связанные между собой, имели особое значение в немецкой историографии. С одной стороны, опираясь, в частности, на вывод о происхождении оммажа от присяги дружинника, историк утверждал, что дружинные отношения древних германцев стали одним из «зародышей вассально- ленных». С другой стороны, тем основополагающим принципом, который и обеспечил эту преемственность, и, главное, цементировал сам дружинный строй, были «отношения службы и верности, характерные для германцев (егп den Germanen charakteristisches Dienst- und Treuverhaltnis)»[9]. Именно так выстраивая логику своих рассуждений, Бруннер отдавал дань идее «германской верности», которая наряду с идеями о «германской свободе» и тому подобными способствовала формированию представлений о неких базовых, специфически германских началах общественной организации, определивших историю немецкого народа, и стала частью «великого мифа» о национальном характере немцев. Эта идея была разработана в целую теорию в 30-е годы XX в. и была активно и широко использована идеологами национал-социализма. По словам современных историков, уже отстраненно оценивающих развитие немецкой историографии в период до Второй мировой войны, верность понималась «(мета)психологически» как специфически германская добродетель и как «всеобщий принцип немецкого права; наряду с дружинной верностью речь шла о верности родственников и сформировавшейся по ее образцу верности по клятве и по договору», а также, разумеется, о вассальной верности[10]. Идея «германской верности» повлияла на многих историков, в том числе и прямо не связанных с политикой и идеологией Третьего рейха, работавших и после его падения.
Придание такого большого значения принципу верности у германцев имело следствием и выдвижение дружины в число структурообразующих элементов в эволюции общественного строя германцев, и расширение самого понятия дружины. Так, один из видных представителей немецкой исторической науки середины XX в. Генрих Миттайс, подчеркивая особый характер средневековой государственности, связал его именно с дружинными отношениями верности. Признание населением власти короля интерпретировалось как дружинная верность, и предлагалось выделить особый тип государства— «дружинное государство» (Gefolgschaftsstaat)[11]. Эта идея была горячо поддержана Йозефом Плассманом, который попытался, опираясь на «Деяния саксов» Видукинда Корвейского и «Хронику» Титмара Мерзебургского, показать, что королевство Оттонов X в. не восприняло каролингское наследство и, основываясь на германских традициях, функционировало как «дружинное государство»[12].
Другой видный немецкий медиевист Вальтер Шлезингер не использовал выражения «дружинное государство», однако в эволюции форм господства (Herrschaft) он также отводил дружине особое место. В статье, опубликованной впервые в 1953 г., он предложил наиболее полную институционально-юридическую разработку понятия германской дружины, которая хотя и вызвала критику и оживленные дискуссии, закрепила «классическую» концепцию этого явления. Центральным для Шлезингера был вопрос о происхождении отношений господства-подчинения у германцев ввиду идеи, выдвинутой Генрихом Даннебауером и поддержанной Отто Бруннером, Теодором Майером, Гердом Телленбахом и другими ведущими медиевистами середины XX в., о том, что социально-политическое и экономическое господство знати в средневековых германских государствах было не новым явлением относительно мифической древней «германской свободы», а логическим продолжением господствующего положения знати и в германских племенах эпохи Цезаря и Тацита (Adelsherrschaft). Шлезингер признал дружину следующей после «дома» формой осуществления одним человеком господства над другими людьми, которые при этом не теряли личной свободы. Традиционно используя главным образом данные Тацита в сопоставлении с англосаксонскими и отчасти скандинавскими материалами, он пытался показать, что первоначальными в дружине были «добровольность подчинения» и черты «домашнего товарищества» (Hausgenossenschaft) и давал свое определение дружины: «отношения между господином и человеком (zwischen Herrn und Mann), в которые вступают добровольно, которые основаны на верности и обязывают этого человека к совету и (военной) помощи, а господина —к защите и “ласке” (“Milde”)»[13]. Признавая такого рода отношения структурообразующими для общества древних германцев, Шлезингер считал, что как бы ни обозначался в римских источниках повышенный социальный (знатный) статус того или иного германца (nobilis, princeps, rex и т.п.), одним из «отличительных моментов» его «положения господина» (Her- renstand) (наряду с происхождением, достатком и т.д.) было обладание дружиной. Таким образом, оказывалось, что эти отношения, принимая разные формы, носили всеобщий характер —от объединения «крестьян» во главе с кем-либо из их среды в качестве вождя (groflbauerliches Gefolgschaftswesen) до всего «племени». В эпоху Великого переселения народов дружина переживает своеобразный расцвет и способствует становлению власти «военных князей» (Heerkonige), т. е. предводителей тех объединений дружинного характера, которые, пережив под их начальством войну и переселение и осев, признали их власть[14]. С принятием христианства власть правителя получает новое, религиозное, обоснование — как богоустановленная «по должности». Однако «дружинные представления» не теряют своей силы, и в каролингском законодательстве историк пытается выявить идею о короле как «дружинном вожде» (Gefolgsherr) всех свободных подданных, которые выступают в качестве его «дружины» (здесь Шлезингер присоединяется к Миттайсу и Плассману). Вассалитет сам по себе, согласно Шлезингеру, не мог быть опорой королевской власти, и его появление объясняется лишь как трансформация в новых условиях германской дружинной верности, «поглощавшей» галло-романские элементы. Наконец, и развитие частного землевладения в раннее средневековье выводится немецким историком из власти знатного господина над домашними и дружиной. «И зависимые крестьяне, — заявляет он, — должны были считаться скорее дружинниками их господина»[15]. Это заявление сопровождается общим выводом: «власть знати над землей и людьми (die Herrengewalt des Adels tiber Land und Leute)... выросла из власти в доме и в дружине», а альтернативные объяснения происхождения этой власти (право частной собственности, узурпация прав короля и др.) отвергаются[16].
Как видим, в этой концепции институт германской дружины становится ключом, открывающим двери к разгадке происхождения не только вассально-ленной системы, но и едва ли не всех отношений господства-подчинения, известных в Средние века. И это говорит о том, что хотя Шлезингер существенно расходился с немецкими учеными XIX — начала XX в. в том, какое значение придавал этому институту, но общий подход, который он продемонстрировал, в сущности лежал в русле традиционной немецкой Verfassungsgcschichte. Однако во второй половине XX в. такой подход уже не мог не вызвать критики.
В 1956 г. с возражениями Шлезингеру в статье с характерным названием «Границы германской дружины» выступил лингвист и филолог-скандинавист Ганс Кун. Кун поставил своей задачей «проследить терминологию дружинного строя и прояснить ее происхождение, применение и отношение к лексике родственных сфер»[17]. Хотя он исходил из приблизительно такого же «классического» определения дружины, какое дал Шлезингер[18], выводы лингвиста резко разошлись с построениями историка. Куну удалось показать большое разнообразие и крайнюю неоднородность в обозначении служебно-договорных отношений и разного рода военных объединений у континентальных германцев в разное время (от времени первых контактов с кельтами до первых источников, написанных на их родных языках, т. е. прежде всего библейских готских и нижнесаксонских текстов), англов и саксов в Британии в VI-VIII вв., датчан и норвежцев в X -XIII вв. Несколько разных обозначений собственно дружин Кун находит только у скандинавов и несколько терминов предполагает для древнего германского языка времен Тацита. Но ни одно из этих обозначений не может возводиться ко времени раньше первых заимствований из кельтского языка[19]. Это обстоятельство Кун использует в ряду аргументов в пользу тезиса, что институт дружины был не намного старше свидетельств Тацита и возник, скорее всего, не без влияния кельтов. Другим важным тезисом Куна был тот, что дружина, в собственном смысле слова, вообще существовала или, по крайней мере, сколько-нибудь надежно фиксируется, среди германцев до эпохи Великого переселения народов только у тех племен (южных), с которыми сталкивались более всего римляне, а затем только у викингов X —первой половины XI в. Причем никакой преемственности между первой и второй формами дружины не было — они возникли независимо друг от друга в силу похожей констелляции нескольких факторов (повышенная мобильность, наличие ярко выраженного слоя знатных воинов (Oberschicht) и др.). Не останавливаясь на этом выводе уже исторического характера, Кун выдвигает следующий: вообще, по его мнению, для архаического общества значительно важнее дружины была служба разного рода несвободных зависимых людей (unfreie Dienstmannschaft). Последний институт он выявляет в разных формах как у германцев, так и кельтов, подчеркивает связь с ним вассалитета (отрицая соответственно преемственность вассалитета с германской дружиной) и настаивает на его всеобщем характере[20]. Здесь Кун заходит настолько далеко, что, например, у англосаксов вообще не признает существование дружины, но находит только разные формы несвободной или полусвободной службы[21]
С другой аргументацией против Шлезингера выступил чешский медиевист Франтишек Граус. Его возражения пересеклись с доводами Куна в одном: как и немецкий лингвист, чешский историк отказывался видеть в дружине древних германцев специфически германское явление. Но в отличие от Куна, ссылавшегося на кельтов, Граус опирался на данные о дружинах, зафиксированных у некоторых славянских народов. Дружина у славян не только типологически представляла собой аналог германской, но и сыграла, по мнению Грауса, такую же генерирующую роль в становлении новых форм власти и господства и мобилизирующую роль в этнических процессах. Ничего «типично» германского он не видел и в идее верности. Он считал, что в древности она «в примитивном виде» была как у германцев, так и у славян, а полнокровное развитие получила только с христианизацией. Именно христианство, связывая «верность» с «верой», наполняет эту идею высоким моральнорелигиозным содержанием, и понятие fides развитого феодального общества уже не имеет ничего общего ни с германской, ни с какой бы то ни было другой дружинной верностью[22].
Отвечая на критику Куна и Грауса, Шлезингер упрекнул Куна за слишком «узкое и статичное» понимание дружины. Он предпочитал говорить о разных формах одного явления, выделяя «основные понятия “идеологии” дружины» — «добровольность и верность»[23]. Таким образом, понимание Шлезингером дружины оказывалось предельно широким.
Признание возможности по-разному понимать дружину — в более узком и более широком смысле — позволило и позволяет многим немецким историкам примирить позиции Шлезингера и его критиков. Так, австрийский историк Райнхард Венскус, делая уступки в пользу нового понимания дружины, в то же время пытался придерживаться традиционного наследства Verfassungsgeschichte, представленного теорией Шлезингера. Одна глава его фундаментального исследования «Формирование и устройство племени: становление раннесредневековых gentes» посвящена германской дружине. По мнению Венскуса, то, что имел в виду Кун, когда говорил о дружине в собственном смысле слова, подпадает под понятие Hausgefolgschaft («домашняя дружина», т. е. небольшая дружина «тацитовского» типа). Однако австрийский историк призывал не забывать, что сам термин «дружина» — современный, в немецком языке сконструированный искусственно, поэтому его можно употреблять как «собирательное понятие»[24]. Он считал вполне уместным подводить под это собирательное понятие и другие формы, родственные тацитовской дружине, например, «крестьянскую дружину» (bauerliches Gesinde), военное объединение широкого состава (Heerhaufen), а также, при определенных оговорках, и выросшее из такого объединения новое племенное образование раннегосударственного характера. Более того, признавая заслугу Куна в демонстрации существования и большого значения слоя зависимых слуг в кельтских и германских обществах, Венскус полагал, что тот, разделяя те или иные термины как относящиеся к сферам несвободной службы или дружины, неправомерно разделяет соответствующим образом реальные явления: на самом деле, как термины могли в разных условиях наполняться разным содержанием, так и в реальности отношения зависимости и службы могли переплетаться с дружинными. Понятие службы, делал вывод австрийский историк, не может служить критерием различия, «важнее критерий взаимного обязательства, который выражается в признании общности: общности в борьбе и общности за столом»[25].
В вопросе о происхождении германской дружины Венскус также отчасти признал правоту Куна — в том, что касается отрицания специфики «германской верности», а отчасти существенно уточнил его тезис о кельтском влиянии. В принципе ученый признал, что «дружина в общем смысле является одним из тех базовых социальных типов, которые при известных условиях могут возникать независимо друг от друга в разных местах»[26]. Именно так — независимо друг от друга — существовали определенные дружинные «начала» у кельтов и германцев приблизительно до рубежа новой эры. Венскус предполагает приоритет кельтов в переходе к развитым формам дружины (так он интерпретирует данные Полибия о ezaipeia и Цезаря о soldurii и ambacti у кельтов) и некоторое их влияние на германцев. Среди тех «ранних форм» дружины, которые Венскус предполагает у германцев, он особенно подчеркивает значение службы чужаков могущественным вождям (правителям) других племен и народностей. Он фиксирует разные варианты такой службы, в том числе привлекая данные о славянских народах раннего средневековья, и считает ее важным инструментом усиления власти вождя и, тем самым, элементом, который укреплял дружину как институт господства .
Окончательное образование дружины у германцев Венскус связывал с явлением, названным им «галльско-западногерманской “революцией”» (и под таким названием вошедшим в современную историографию) — т. е. появлением в I в. до и. э. — I в. и. э. вождей нового типа (Heerkonigtum), распадением старых племенных общностей и началом масштабных людских перемещений, которые в конце концов вылились в Великое переселение народов и образование новых германских народностей. И именно дружинам он придавал решающее значение в укреплении власти Heerkonige. Правда, в описании этой «революции» и других явлений, связанных с социальнополитическими и этническими процессами в первой половине I тысячелетия н.э., Венскус уже реже употреблял термин Gefolgschaft и писал более неопределенно об «объединениях, которые были исполнены этосом, происходящим из сферы дружинных отношений»[27]. Такое словоупотребление следует объяснять, видимо, тем,
что Венскусу было важнее показать роль этих «объединений» в становлении новых форм власти и господства, чем разбираться в тонкостях терминологии Шлезингера и Куна. «В какой бы значительной степени отношение между вождем и знатными дружинниками ни было основано на добровольности и взаимных обязательствах, действие его вовне несло власть (nach auflen wirkte es machtvoll)... — писал историк и тут же добавлял: «эта властная составляющая, разумеется, была сильнее выражена там, где в дружинах преобладали зависимые слуги и профессиональные воины (Dienstrriannen- und Reckentum)»[28].
Таким образом, Венскус пытался сочетать идеи Шлезингера с доводами и наблюдениями Куна. Однако, безусловно простившись с наследством национальной романтики, в главном он был все-таки скорее на стороне Шлезингера: широкое понимание дружины как «собирательного понятия» давало возможность сохранить за ней ключевую роль в становлении форм власти и господства у германцев. Отказ от широкого понимания дружины ставил под вопрос всю теорию происхождения господства знати и властных институтов в средневековых государствах континентальной Европы. Работа Венскуса существенно способствовала тому, что эта теория все-таки сохранила свое значение до сегодняшнего дня как некая, пусть и условная, основа, от которой можно отталкиваться. Именно в таком плане высказывается в новейшей работе (2000 г.) австриец Вальтер Поль, ученик Хервига Вольфрама (Herwig Wolfram), который, в свою очередь, учился у Венскуса: «В целом, развитое в 40-е годы институциональное учение все еще, хотя и с оговорками, признается. Разумеется, после десятилетий фундированной критики теория господства знати (Adelsh- errschaft) у древних германцев, которое было основано на наследственной харизме (Gebliitsheiligkeit), крепилось дружиной и характеризовалось обеспечением защиты и покровительства в обмен на верность, едва ли сохраняет силу как модель. Но ведь совершенно отсутствует альтернативная теория. Правда, относительно эпохи динамического общественного развития любая попытка поиска “сути” германского “строя” — поиска, который бы дал возможность восстановить то, о чем молчат источники, — с самого начала обречена на провал»[29].
Хотя мы не думаем, как Поль, что поиски модели общественного строя (в смысле Verfassung) германцев зашли в тупик из-за невозможности вообще описать какой- либо моделью «динамически» меняющееся общество (ср. ниже), с ним можно только согласиться в констатации отсутствия концепций альтернативных теории Шлезингера. Под «фундированной критикой» Поль имел в виду не только работы Куна и Грауса, но и исследования еще целого ряда ученых, посвященные самым разным вопросам истории германцев. Мы отметим здесь только несколько наиболее глубоких и интересных работ, в которых прямо затрагивается проблема дружины. Для них характерны две связанные между собой тенденции: во-первых, то, что Карл Кре- шелл назвал «этимологизацией», т. е. углубленное изучение значения аутентичных терминов и понятий древнего происхождения, и во-вторых, стремление рассмотреть термин или явление в тесной связи с тем источником, откуда он или оно происходит, отрешившись от тех «подсказок», которые дают источники другого рода и происхождения. Нетрудно заметить, что эти новые тенденции спровоцированы терминологическими спорами и вообще проблемой соответствия современных понятий древним, а также проблематичными обобщениями историков юридически-институ- циональной школы и их компаративными поисками той самой «одной модели», о которой пишет Поль.
Неудивительно, что в русле этих тенденций особую ценность приобрело слово лингвистов и филологов и появилась целая серия терминологических исследований. Так, Клаус фон Зее на древнескандинавской лексике, относящейся к сфере права, попытался проверить идею о германской верности как своего рода моральном императиве. В частности, он пришел к выводу, что слово tryggd (родственное современному немецкому Treue — верность) «от первого сохранившегося упоминания в XI в. до исчезновения в XIII в. едва ли имело какое-либо другое значение, кроме строго юридического (“договор (неограниченного действия) о безопасности, договорные отношения доверия”). Общее понятие “верности” с этическим содержанием или даже понятие верности как добродетели (Tugendbegriff) из него не развилось». Только в источниках второй половины XIII в. (прежде всего в норвежских «Королевском зерцале» и Hirdskra) появляется достаточно разработанная терминология верности, но это обстоятельство фон Зее без сомнений связывает с «церковным и государственно-теоретическим идейным достоянием высокого средневековья», пришедшим в Скандинавию с континента[30].
Таким образом, фон Зее однозначно поддержал Куна и других критиков теории «германского континуитета», выражавшегося, в частности, в преемственности всеобщей идеи верности. Несколько более осторожную позицию в этом споре занял английский исследователь Дэннис Ховард Грин, попытавшийся реконструировать значения древнейших германских понятий власти и господства. С одной стороны, он, возражая Куну, не признал связи понятий вассалитета с галло-романской терминологией. С другой стороны, Грин согласился с тем, что по крайней мере в некоторых случаях преемственность древнегерманских понятий господства-подчинения и раннесредневековых подтверждается. Примером ему послужила этимология староверхненемецких слов truht (группа, компания, банда) и truhtin (господин, вождь). Сопоставляя эти слова с родственными в других германских языках раннего и высокого средневековья и реконструируя древнегерманский термин *druhtiz, Грин считал этот последний германским соответствием латинскому comitatus и таким образом устанавливал «континуитет» в терминологии[31]. Отметим, кстати, что в вопросе этимологии и значении слов truht и truhtin немаловажную роль играет сопоставление со славянским словом «дружина», которое многие считают родственным соответствующим древнегерманским словам или даже происходящим от них. Этот сюжет обсуждается и Грином, и в других лингвистических и исторических работах[32].
Общий вывод Грина о значении термина *druhtiz был поддержан американским лингвистом Джоном Линдоу, сосредоточившимся преимущественно на древнескандинавской лексике. Он считал возможным возводить к этому слову скандинавское слово drott, известное по древней скальдической поэзии, и отвергал распространенное мнение о возможном соответствии германского *gasindia (спутники, сопровождение), к которому восходит основное обозначение рядового дружинника в древнеанглийском gesid, латинскому comitatus[33]. В то же время им было хорошо-показано разнообразие скандинавской лексики для обозначения воина, военного объединения и чести воина, только частично восходящей непосредственно к неким общегерманским корням с похожей семантикой. В частности, весьма характерным представляется то обстоятельство, что в Скандинавии X-XII вв. для обозначения военных объединений дружинного характера, собственно говоря, не было одного слова — кроме drott употреблялись еще слова lid, verdung и hird. Причем последнее из этих слов, к XIII в. ставшее более или менее общепринятым обозначением королевской дружины, является заимствованием из древнеанглийского (от hhred — домашнее хозяйство, члены семьи, дома)[34].
Терминологические разыскания лингвистов были поддержаны историками. Карл Крешелл именно в таком духе пытался противопоставить конкретно-исторический подход «идеально-типическим понятиям» Verfassungsgeschichte. Сопоставляя термины, относящиеся к сфере дома и характеризующие носителей власти и господства, в законодательных памятниках раннего средневековья, он опровергал исходный тезис Шлезингера о происхождении отношений господства-подчинения из власти хозяина дома[35]. Анализируя понятия fides и fidelitas у античных писателей и в раннесред- певековых источниках, Крешелл пришел к выводу, что ни за одним из них нельзя найти отражение этического принципа взаимной верности[36].
В обширном труде Габриеле фон Ольберг специально рассматриваются термины, которые употреблялись в «варварских правдах» германцев для обозначения социальных групп и слоев, в том числе военно-дружинных объединений. В частности, она связывает слово truht (druht) с франкским латинизированным термином antrustio, который несколько раз встречается в правдах (в том числе в одной из ранних редакций Салической правды) и меровингском и каролингском законодательстве вплоть до конца IX в. Очевидно, что этим термином обозначалось некое военное объединение на королевской службе, но в историографии всегда было спорным, можно ли видеть в этом объединении дружину. Фон Ольберг приходит к выводу, что под antrustio могли иметься в виду группы вооруженных людей (преимущественно свободные франки— ingenui, но, возможно, также и несвободные), которые несли полицейскую или военную службу, и в том случае, когда речь идет о людях в непосредственном подчинении у короля и прослеживаются некие черты товарищества (Gemeinschaft) между ними, можно видеть в них королевскую дружину[37]. Этот вывод современной исследовательницы важен постольку, поскольку именно в связи с упоминанием antrustio наука располагает единственным бесспорным примером принесения присяги королю человеком, который вступает в военное объединение дружинного типа. Эта присяга описывается словами trustem et fidelitatem, и при этом явно имеется в виду клятва верности. Обычай приносить клятву верности дружинником вождю в германской дружине всегда признавался немецкими историками прямым отражением принципа верности, и в нем видели происхождение вассальной клятвы. Однако Кун и другие критики традиционной концепции германской дружины поставили под сомнение факт существования такого обычая. Действительно, упоминание sacramentum у Тацита (Germania, 14) и примеры клятв в англосаксонских и скандинавских источниках могут быть истолкованы очень по-разному и не дают опоры для однозначных суждений по этому вопросу. Однако если за antrustio признается дружинный характер, тогда клятва, принятая при вступлении в него, служит веским аргументом в пользу традиционного мнения. Именно такой логики придерживается, например, исследователь раннего вассалитета Вальтер Кинаст, который критикует суждения Куна и, признавая, что «основной закон всего дружинного строя» состоял в «безусловной верности господину», присоединяется, таким образом, к концепции Шлезингера[38].
80-е —начало 90-х годов XX в. характеризовались всплеском интереса к таци- товскому описанию древних германцев. Вышли два новых издания «Германии», подготовленные учеными ФРГ и ГДР, с новыми переводами на немецкий язык и комментариями[39]. Появились и новые исследования.
Работа датской исследовательницы Анне Кристенсен представляет собой попытку рассмотреть данные Тацита о германской дружине, так сказать, сами по себе, без традиционных сопоставлений их с другими источниками. В своей интерпретации этих данных Кристенсен в качестве исходного берет тезис о тождественности comites, из которых, по утверждению Тацита в главах 13 и 14, состоял германский comitatus, с теми comites, которых римский историк упоминает в главе 12 как членов сотен (centeni), окружающих principes при исправлении последними суда на местах (в pagus). Такое отождествление дает ей возможность далее утверждать, что и в главе 6, посвященной военной тактике германцев, Тацит имел в виду дружину, когда писал, что войско германцев состояло из всадников и пехотинцев, набранных по сотням. Сопоставляя все эти данные, она пришла к выводу, что эта дружина фактически совпадала с сотнями, которые составлялись из молодежи племени, а ее состав и начальство того или иного princeps над нею утверждались на тинге всем племенем[40]. Тем самым дружина оказывалась публично-правовым учреждением — примерно таким, каким она виделась еще Георгу Вайтцу (ср. выше). Принципиальным новшеством в оценке дружины Кристенсен по сравнению с Вайтцем и другими ее предшественниками, также сопоставлявшими дружину с сотнями и видевшими в ней I губличIга-правовой институт, было отнесение дружины типологически к категории так называемых «мужских союзов».
Термин «мужские союзы» придумал еще в конце XIX в. немецкий ученый Генрих Шуртц, связывая это явление с делением племени на половозрастные «классы», а законченный вид эта теория приобрела в трудах Лили Вайзер и Отто Хефлера[41]. Для определения и описания этого «института» древнегерманские данные сопоставлялись с аналогиями в историческом прошлом других народов и у современных так называемых «примитивных» или «первобытных» народов, у которых фиксировалось существование военизированных объединений молодых мужчин, более или менее строго и последовательно отделенных от племенных («общинных») структур. В настоящее время под «мужским союзом» (Mannerbund) этнологи понимают «территориальное объединение молодежи мужского пола со своими отдельным культом и социальными функциями», причем принятие в это объединение и исключение из него осуществляются посредством специальных обрядов инициации[42]. В современной науке далеко неоднозначно решается вопрос, подпадают ли в действительности под это понятие древнегерманские явления. Кристенсен — одна из очень немногих ученых, которые считают германскую дружину «мужским союзом». Делая такой вывод, Кристенсен исходила из публично-правового характера той дружины, которую она реконструировала по данным Тацита, и подчеркивала, что между вождем и молодым человеком, вступавшим в дружину, устанавливались отношения «патронажа» или «шефства» (Initiationspatenschaft), характерные для «мужских союзов». Однако ей приходилось оговариваться, что по описанию Тацита дружина германцев не обнаруживает черт ни культового объединения, ни возрастного класса[43].
Выводы Кристенсен вызвали у немецких историков и филологов критические замечания, итог которым был подведен Райнхардом Венскусом в статье под заглавием «Новейшая дискуссия о дружине и власти в “Германии” Тацита», опубликованной в объемном сборнике работ, посвященных «Германии». Венскус, в частности, указал на те противоречия, которые обнаруживаются в свидетельствах Тацита, если принимается отождествление comites и centeni, а также вообще признал неправомерным изначальное стремление Кристенсен рассматривать эти свидетельства изолированно[44]. С другой стороны, Венскус решительно выразился против скептического подхода некоторых ученых, которые, пытаясь преодолеть пороки традиционной немецкой институционально-юридической школы, обращаются к постмодернистской теории. Эти ученые считают «цивилизационную пропасть» между германцами и рассуждающим об их нравах и обычаях Тацитом настолько большой, а цели и способ изложения материала римским историком настолько специфическими, что отрицают возможность объективного познания той реальности, которую собственно наблюдал Тацит и описывал—или точнее, делал вид, что описывает. Так, например, Дитер Тимпе расценивает тацитовское описание дружины как «непропорциональное» и «перегруженное смыслом» по сравнению с реальностью, т. е., по его мнению, оно в принципе представляет собой некий искусственный конструкт, за которым нельзя распознать какого-либо «конкретного института»[45].
Одним из главных аргументов, которые развивал Венскус в полемике с Тимпе и с другими исследователями германской дружины, было также указание на специфику общественных отношений архаического общества, которые складывались не как юридические или политические «институты», связанные в некую рациональную систему, а на основе личных связей, обычного права и традиционных представлений, обеспечивавших «социальное принуждение». Не случайно и поиск такого «института», как дружина, потерпел в конце концов крах. Реальное явление, которое Тацит обозначил словом comitatus, было, по мнению Венскуса, очень сложного характера, разнообразным и текучим в своих формах. Попытки понять его сущность в рамках абстрактных теорий вроде противопоставления начал «власти» и «товарищества» (Herrschaft und Genossenschaft) или в поиске одного точного «узкого» определения для него историк считает обреченными на неудачу. Более перспективными, с точки зрения Венскуса, является использование наблюдений, накопленных этнологами, которые обнаруживают «объединения, организованные по дружинному принципу, причем необязательно везде домашние дружины (Hausgefolgschaften) — прежде всего у народов, вступивших в контакт с более развитыми культурами (в форме грабительских набегов, приносящих богатую добычу)», и расценивают эти объединения «в качестве предпосылки процессов “государствообразования”»[46]. Именно отталкиваясь от разработок этнологов, Венскус предлагает в оценке сущности общественного строя древних германцев (а также славян) исходить из «мыслительной модели» (Denkmodell), условно названной им Vorrangordnung — строй, основанный на преимуществе[47]. В основе этого строя лежит принцип primus inter pares, противоречивый с точки зрения новоевропейских юридических представлений, но действенный в условиях архаического общества, поскольку позволял сочетать выдающиеся способности (харизму) отдельной личности и эгалитарно направленное «социальное принуждение». Дружину Венскус считает как раз прекрасным примером выражения этого принципа. Определяя таким образом историческое значение и принцип функционирования дружины, историк не мог обойти вопрос о внешних характеристиках этого, пусть и размытого или текучего, «института». Развивая свой давний тезис, что кельтская или германская дружина могла включать и служебно-клиен- тельные отношения разного рода, Венскус предлагает понимать ее очень широко, ориентируясь в сущности на один главный определяющий признак: «такого рода отношение к одному человеку — необязательно родственнику, которое имеет эмоциональный характер и которое с течением времени приобретает институциональные черты». Впрочем, тут же историк оговаривается, что этого признака, который он сам относит к сфере «менталитета», недостаточно для характеристики дружины как «идеального типа». Для создания нового «идеального типа» дружины, по его мнению, требуется объединение усилий специалистов разного профиля, что остается пока в области desiderata[48].
Эта статья Венскуса стала практически последним словом в немецкой традиции концептуального изучения германской дружины. Можно еще упомянуть работу медиевиста Герда Альтхоффа, который, исследуя разные формы объединения людей в группы, подчеркивал личный характер любых связей и отношений, скреплявших раннесредневековое общество. Пытаясь определить «правила игры», которых придерживались участники того или иного общественно-политического конфликта, Альтхофф показывает, что они исходили не из неких абстрактных принципов, а, учитывая всю сумму конкретных факторов, определявших ситуацию, руководствовались личными интересами и общими весьма неопределенными и каждый раз заново переживаемыми и формулируемыми представлениями прежде всего о чести (достоинстве, статусе), а также о праве, справедливости и т.д. «Абстрактное понятие верности» историк расценивает как один из таких принципов и считает, что «на консолидацию групп влиял больше расчет на соответствующее вознаграждение, которое складывалось в основном из доли в добыче»[49].
Таковы итоги развития немецкой или, точнее, немецкоязычной историографии германской дружины на сегодняшний день. Главным среди них надо, видимо, признать тот, что трактовка этой дружины как специфически германского явления безвозвратно принадлежит прошлому. Нельзя также сказать, что идея о германской дружине как одном конкретном институте, характерном для разных германских народов на определенном этапе их общественного развития (die Gefolgschaft), более или менее общепризнанна. Если принимается одно сравнительно детальное и четкое («узкое») определение дружины, даже, например, такое «очищенное» от наследства Verfassungsgeschichte, которое дал Дитер Тимпе и которое было приведено выше в начале нашего обзора, то всегда оказывается, что в том или ином пункте оно не подтверждается либо античными данными, либо скандинавскими, либо англосаксонскими, или даже прямо им противоречит. Более перспективной видится идея о том, что германцы знали разные варианты дружины, понимаемой широко как своего рода «идеальный тип». Однако поиск в этом направлении всегда чреват опасностью, что такое понятие дружины окажется слишком общим и расплывчатым и под него подпадут явления слишком разнородные. В любом случае пока этот «идеальный тип» не разработан; и очевидно, что, поскольку при этом речь уже не идет ни о каких специфически германских явлениях, его разработка потребует масштабных сравнительно-исторических исследований, желательно с учетом данных современной этнологии.
* * *
Рассмотрим теперь некоторые из тех работ, авторы которых пытаются интерпретировать данные о славянских дружинах с учетом исследований германской дружины.
В отечественной историографии уже давно были замечены сходные черты древнерусской дружины с германской — главным образом по описаниям последней у Тацита и в исландских сагах. Среди ученых XIX в. больше других эти черты подчеркивал М. П. Погодин[50]. Для Н. П. Павлова-Сильванского, систематически прибегавшего к историческим сравнениям древнерусского общества и раннесредневекового западноевропейского, сходство это было принципиального характера[51]. Он доказывал феодальную сущность удельного строя средневековой Руси, и ему было важно подчеркнуть, что на Руси, как и на Западе, «вассальные отношения развились из дружинных»: «вассалитет — это отделившаяся от князя, оседлая, землевладельческая дружина». Выдвигая этот тезис, Павлов-Сильванский опирался на выводы Георга Вайтца и Генриха Бруннера, изложенные нами выше. Однако нельзя сказать, что применение выводов и наблюдений этих историков к древнерусским реалиям было проведено им совершенно логично и последовательно. Так, если Бруннер отличал «домашнее товарищество» (Hausgenossenschaft) от других видов дружинных объединений, то Павлов-Сильванский, отмечая сходство древнерусской дружины именно с этим видом, далее сравнивал ее уже без всяких оговорок и с другими формами военных объединений германцев (кроме «народного ополчения»). Из характеристики германской дружины Вайтцем русский историк выделяет идею о фундаментальном отличии дружинников от знати, подыскивая аналогию в «земском боярстве», игнорируя тот факт, что Вайтц это отличие объяснял публично-правовым (а никаким не «домашним») характером дружины, предоставляемой quasi орган государственного управления выборным (!) principes. О том, что как для Вайтца, так и для Бруннера и сам институт дружины, и трансформация его в вассалитет были типично и исключительно германским явлением, поскольку покоились на специфически германской верности, Павлов-Сильванский не упоминает вовсе. Таким образом, его компаративный «метод» сводится к иллюстративному подбору данных источников и вырванных из контекста выводов исследователей, удобных для доказательства собственного тезиса. Сглаживая острые углы, обходя дискуссионные вопросы и отбрасывая «ненужные» детали и подробности, Павлов-Сильванский получал красивую картину, состоящую как будто только из убедительных аналогий. К сожалению, эта картина, очевидно, и сегодня удовлетворяет отечественных историков. Во всяком случае, попытки пересмотреть ее или хотя бы уточнить нам не известны.
Правда, нельзя не упомянуть опыта привлечения данных о германской дружине в годом ранее вышедшем (1909 г.) труде А. Е. Преснякова «Княжое право в Древней Руси. Очерки по истории X-XII столетий». По сравнению с Н. П. Павловым- Сильванским Пресняков продемонстрировал значительно более глубокое знание как этих данных, так и историографии, им посвященной. Впрочем, в ориентации прежде всего на труд Бруннера и в основном постулате относительно сущности дружины оба историка совершенно сходятся. Пресняков тоже признает, что дружина —это Hausgenossenschaft: «дружина, по существу, ни у нас, ни у германцев — не учреждение политического строя; это явление частного быта... ». Признавая дружину «явлением общеевропейским», Пресняков дает ей такое определение: «частноправовой, личный союз, построенный на общности очага и хлеба господина со слугами, союз, выделяющийся из общего уклада народной общины в особое, самодовлеющее целое. Она имеет и свой строй, свою организацию, как дом, двор господина». Так же, как немецкие историки того времени и Павлов-Сильванский, Пресняков основную тенденцию развития дружинных отношений видит в смене их феодальными, когда дружинники обзаводятся собственными имуществами и землями[52].
В древнерусских источниках Пресняков различал два значения слова «дружина» — более широкое («спутники» и т.п.) и более узкое. Именно второе, «более техническое значение» описывало «дружину в собственном смысле слова», т. е. в том самом «общеевропейском»: «круг лиц, постоянно состоящий при князе, живущий при нем, разделяя все его интересы»[53]. Эту дружину историк считает главнейшим элементом системы «княжого права», т. е. организации, которая служила опорой княжеской власти и пользовалась ее особым покровительством. Особенностью Древней Руси, сближавшей ее и с древней Польшей, и с англосаксонской Англией, но различавшей с меровингской Францией было сохранение зависимости дружины от князя. Правда, Пресняков признает, что со временем в течение XI-XII вв. из боярства как высшего слоя дружины развился «влиятельный класс», ставший «во главе общественных сил» отдельно от княжого двора и тем самым разрушавший дружинную организацию настолько, что «едва ли даже правильно говорить о политическом и общественном значении дружины в ее целом»[54]. В то же время он наблюдает и новое перерождение термина «дружинаЮ, который к концу XII в. снова становится «широким» по значению, — но теперь охватывая «влиятельные верхи общества и всю военную силу княжества»[55]. И, как можно понять из становящихся все более туманными и сбивчивыми рассуждений историка, в этом смысле дружина все же продолжает сохранять свое «политическое и общественное значение». Правда, теперь читателю совершенно не ясно, на чем же держалось значение этой новой «дружины»: с одной стороны, Пресняков отмечает, что «городская вечевая стихия в XI-XII вв. втягивает в себя дружинные, боярские элементы», с другой — признает, что не устранялся и «особый характер дружинных отношений, влияние которых на положение князя среди населения, чем дальше, тем больше его преобразовывало, подготовляя превращение князя в вотчинника удела, политической единицы, в которой все отношения будут определяться личным отношением к князю составных ее элементов»[56]. Более того, к концу раздела книги, посвященного дружине, историк, как будто забывая собственные слова о боярстве как «влиятельном классе», утверждает: «боярство до конца рассматриваемого периода (то есть, очевидно, до начала XIII в. —77. С.) оставалось, несмотря на глубокие перемены в его положении, классом княжих мужей»[57]. В заключении ко всей книге Пресняков уже твердо говорит о развитии «с падением вечевого строя» «силы князя», опирающейся на «принцип специальной княжеской защиты», в удельно-вотчинный строй, а также, не находя в XI —XII вв. «признаков связи боярского землевладения с началами вотчинной юрисдикции», отводит этому землевладению второстепенное значение; вся позднейшая служилая система оказывается, таким образом, по происхождению частным «огнищем» князя[58]. Лишенные возможности задать автору закономерный вопрос: «Куда же подевался тот самый боярский класс, который вышел из дружины, и на чем держалась его сила?», мы можем лишь констатировать, что Пресняков, начав с западноевропейских аналогий, закончил утверждениями, акцентирующими силу княжеской власти и, очевидно, исключающими всякий разговор о перерождении дружинных отношений в вассально-ленные (феодальные).
После трудов Павлова-Сильванского и Преснякова сравнение германской и древнерусской дружин предпринималось только эпизодически в работах отдельных зарубежных исследователей. Отметим несколько наиболее интересных из них.
Известный немецкий историк Манфред Хельман в серии статей 50-х годов XX в. пытался оценить главные черты общественного строя средневековой Руси в свете «вопроса о русском феодализме» и построений немецких историков школы Verfassungsgeschichte[59]. Опираясь в основном на классиков дореволюционной историографии и работу П. Б. Струве[60], Хельман настаивал на своеобразии общественных отношений на Руси и их лишь относительно поздней частичной «феодализации» (в связи с развитием поместно-вотчинной системы). В частности, отличной от германской он считал и древнерусскую дружину, исходя прежде всего из тезиса о германской верности. По его мнению, если на ранних этапах русской истории и обнаруживаются какие-то следы идеи верности в отношениях между князем и дружиной, то это лишь отголоски того влияния, которое на Русь принесли скандинавы, и в любом случае они быстро исчезают. Характерной же для восточного славянства была «добровольная служба», покоившаяся только на материальной заинтересованности сторон. Наиболее ярким свидетельством такого рода службы Хельман называет «право боярского перехода», которое возводит к древнейшим временам. В отличие от Преснякова и Павлова-Сильванского он отводит «товарищеский» элемент в древнерусской дружине на второй план, а подчеркивает элемент господства (подчинение и послушание), который развивается в службе бояр и вольных слуг[61]. Строй Киевской Руси Хельман называет «господством дружинных предводителей, осуществлявшимся через сбор дани и отправление суда» (Tributs- und Gerichtsherrschaft von Gefolgsherren)[62]. He находя в позднейшей Руси ни бенефиция (лена), ни иммунитета и выделяя кормление как основную форму вознаграждения служилых людей, а затем формирование московского двора на новых началах, Хельман видит перерождение дружинных отношений не в «феодальные», а в «очень своеобразные и характерные формы служебного права»[63].
По-видимому, вследствие того, что Хельман ориентировался на традицию Verfassungsgeschichte, многие положения которой позднее были пересмотрены или отброшены, современные немецкие исследователи, касающиеся древнерусской дружины, скорее критически воспринимают его выводы. Так, Хартмут Рюсс, отвергая тезис о «вольной боярской службе», именно верность полагает основанием отношений князя и знати в средневековой Руси и считает возможным возводить ее к общеславянским корням[64]. Кристиан Любке решительно отвергает идею «германской верности» и подходит к проблеме определения дружины прагматически: «чтобы избежать недоразумений, будем говорить о “дружине” только там, где действительно найдутся указания на то, что речь идет о “группе”, члены которой осознают принадлежность к ней как свою идентичность, а себя самих в первую очередь как воинов на службе, доставляющей им материальный достаток»[65]. Разворачивая свой главный тезис о значительной роли «чужаков» (Fremden) в раннегосударственных образованиях на территории Восточной Европы в IX-XI вв., Любке предлагает также довольно подробный и очень ценный обзор собственно исторических данных о дружинах у франков и саксов в это время, скандинавов, славян, венгров, кочевых народов причерноморских и среднерусских степей, а также о скандинавах на службе византийских василевсов и IX-XI вв.[66] К сожалению, историк, отмечая некоторые дискуссионные проблемы дружинной тематики (соотношение начал «товарищества» и «господства», роль дружины в становлении форм власти и др.), отказывается от какого бы то ни было решения их на тех конкретных материалах, которые сам же приводит, и не ставит центральный вопрос о принципах, которые объединяли вождя (князя) и дружинников между собой, хотя от ответа на этот вопрос зависит и освещение его собственной темы (например, от чего зависело восприятие чужака как человека князя или наемника). Даже не обсуждая мнение о том, что аналогии между германскими дружинами и древнерусской, о которой больше всех остальных славянских сохранилось данных в источниках, могут быть структурно обусловлены (и не объясняя отличий), Любке пошел по самому простому, однако далеко не самому перспективному пути — эти аналогии он объявил просто скандинавским влиянием, и здесь он принял как раз самый слабый, с нашей точки зрения, довод в аргументации Хельмана.
Среди зарубежных работ, в которых предпринимается сравнение германской и славянской (древнерусской) дружин, стоит отметить также польские и чешские. Оценивая степень учета западноевропейской историографии, выделим две работы — статью Франтишека Грауса о начале государственности у западных славян и раздел о дружине фундаментального труда Хенрика Ловмяньского «Начала Польши». Для обеих работ характерно направление мысли, которым двинулся в свое время Н. П. Павлов-Сильванский, а именно искать параллели прежде всего в трансформации дружинных отношений в феодальные.
Для Грауса, продолжавшего давний спор со Шлезингером, важнее всего было подчеркнуть всеобщий характер института дружины как «простой и действенной формы организации». Как и у германцев, Граус предполагает у западных славян дружины частноправового характера «до централизации власти», но выделяет затем особый подъем княжеской дружины, которая «значительно расширилась и преобразилась в своего рода “государственную дружину” (Staatsgefolge)». Несмотря на утверждение об особой по сравнению с соседней Германской империей силе княжеской дружины в Польше и Чехии, Граус, несколько противореча, как нам кажется, самому себе, в то же время заявляет о «быстрой феодализации» в этих странах уже в XI в. и ослаблении центральной власти, которая начинает искать другие средства укрепления, например, через создание «служебной организации»[67].
Логика рассуждений Ловмяньского строится следующим образом. Предполагая преемственность основных социальных установлений и форм от «племенного» строя к государственному, он задается вопросом, каким образом государственная (княжеская) власть могла заставить служить себе «племенную старшину», т. е. знать, способную обеспечить себя дорогим вооружением (эту племенную знать Ловмяньский называет уже даже «рыцарством»). Справедливо отвергая возможность в ранний период «публично-правовой формы служебного отношения», он выделяет две другие формы — дружинную и «частноправовую или вассальную» — и сразу же заявляет, что «дружинная служба становилась собственно разновидностью вассальной, имея, подобно ей, характер частноправовой»[68]. Опираясь на довольно подробно разобранную им историографию германской дружины, Ловмяньский однозначно присоединяется к тем, кто не считал дружину специфически германским явлением, и дает ей свое определение «в классическом понимании», ориентируясь на тацитовское описание. Дружина, по его мнению, должна была иметь четыре черты: 1) «функциональную, выражавшуюся в военной деятельности»; 2) «экономическую» — обеспечение дружинников вождем; 3) «организационную, вытекавшую из постоянной готовности к войне по приказу вождя»; 4) «идеологическую» — «верность или искренняя преданность» дружинников друг другу и вождю и забота и покровительство над ними со стороны вождя. Понимание дружины, предложенное Шлезингером, Ловмяньский отверг как неоправданно широкое. Его же собственное определение дружины — конечно, значительно более конкретное и «узкое»—давало ему возможность отвести ей весьма ограниченное место в судьбе германских и славянских народов, а перенести акцент именно на «вассальную службу», которая, по мнению польского историка, «развивалась одновременно другим путем, независимым от дружины». «На славянской почве» эти вассальные отношения Ловмяньский видел как «военную службу, выполняемую на основе добровольного соглашения, однако без вступления в собственную дружину, предполагающую “домашнюю общность” с предводителем». С обзаведением дружинников собственным имуществом, прежде всего землями, начинался процесс «дезинтеграции» дружины, которая «растворялась в общем явлении вассалитета»[69]. Более или менее гипотетически расцвет дружины у славян Ловмяньский относил к VI в., а в более позднее время наблюдал уже ее разложение. Именно этой «дезинтеграцией» и поглощением дружины «вассалитетом» историк объяснял многозначность и неопределенность древнерусского термина «дружина». Подробно разбирая древнерусские данные, Ловмяньский приходил к выводу, что собственно «институт» дружины представляли лишь относительно небольшие группы «отроков» в непосредственном окружении князей, а служба бояр и прочих вольных людей была «вассалитетом»[70]. Укрепление государственной власти и обеспечение безопасности государства зависели как раз не столько от этих «домашних» дружин «отроков», сколько от вассальной службы знати и, конечно, традиционно сохранявшего свое значение «народного ополчения»[71]. Естественным выводом этих построений было признание «рыцарей» и «вассалов» древних славянских государств за носителей феодального начала, которое расцветает после окончательной «дезинтеграции» дружины приблизительно к XII в.
Таким образом, выделение в отдельный институт «вассальной службы» позволило Ловмяньскому преодолеть противоречие, замеченное нами в суждениях Грауса: не признавая развитие древней дружины в «своего рода государственную дружину» в ранних славянских государствах, польский историк получал возможность более логично объяснить «феодализацию» этих стран в XI-XII вв. К отрицанию такого развития Ловмяньский приходил, обращаясь к немецкой историографии и настаивая на «узком», «классическом» понимании дружины. Однако если в этом пункте своей аргументации он был строг и логичен, упрекая немецких историков за недостаточную четкость понятий, то в понимании «вассалитета» явно позволил себе слишком свободные интерпретации. Акцент на «вассальной службе» «рыцарей», восходящей якобы к догосударственной эпохе, является очевидным слабым и спорным моментом концепции Ловмяньского.
* * *
Думаем, из нашего историографического обзора хорошо видно, насколько сложным явлением была древняя дружина и насколько трудно она поддается исторической интерпретации. Трудности связаны и с состоянием источников, и с самой сущностью архаических «институтов», не укладывающихся в рационально-систематические схемы, и, наконец, с тем обстоятельством, что проблему дружины нельзя оторвать от таких более общих вопросов, как устройство догосударственного («племенного») общества, становление структур власти и господства, происхождение феодализма и др.[72]
Важнейшими для современной отечественной историографии итогами изучения германской дружины западными, главным образом немецкими, учеными мы бы признали следующие. Во-первых, сегодня уже окончательно ясно, что типично германской дружины, основанной на специфически германской верности, никогда не существовало. Дружина — это, как совершенно справедливо полагал еще в начале XX в.
А. Е. Пресняков (вразрез с господствовавшим мнением тогдашней немецкой историографии), «общеевропейское» явление и даже, как говорят современные этнологи, всемирное. Хотя вместе с тем нельзя сказать, что дружина имела универсальное значение: многие архаические общества древности и современности не знали или не знают этого явления; в том числе, например, у поморских и полабских славян находят лишь слабые и очень неопределенные ее следы.
Во-вторых, тоже совершенно ясно, что поиск одной модели германской дружины как конкретного, четко определяемого «института» зашел в тупик, что является, может быть, одним из самых ярких свидетельств кризиса традиционной немецкой Verfassungsgeschichte. Немецкие историки этой школы XIX — первой половины XX в. пытались выстроить систему логичной последовательности юридических институтов от «племени» до развитой вассально-ленной (феодальной) системы. Вальтер Шлезингер, с трудами которого связан последний взлет Verfassungsgeschichte, пытался придать дружине принципиальное значение в этой системе как институту, основному для формирования власти и господства (Herrschaft). Такое развитие мысли натолкнулось, однако, на резкую критику со стороны как историков, так и лингвистов. Развернувшаяся дискуссия спровоцировала отход от институциональных построений и конкретно-исторические разыскания в стремлении понять, что же следует понимать под дружиной. Эти поиски привели в конечном итоге к установлению крайнего разнообразия форм одного явления, которое пришлось определять очень широко. Такое понимание дружины уже не вписывалось ни в какие строгие юридические модели. Однако, с нашей точки зрения, главная причина кризиса Verfassungsgeschichte даже не в отсутствии общепризнанного понимания и четкого определения дружины и не в невозможности систематически описать «общество переходных форм», как полагает Вальтер Поль, — в конце концов, любое общество является в любой момент времени «переходным», меняющимся, с нашей точки зрения, время институционально-«моделирующих» подходов вообще прошло. Вслед за французскими историками Средних веков и раннего нового времени историки в других странах в течение последних десятилетий также признали, что изменился главный предмет интереса гуманитарной науки — на место политико-юридических форм пришло «человеческое измерение». В сегодняшней западной медиевистике преобладает трезво-скептическое отношение к обобщающим конструкциям, составленным из такого рода форм, и основное внимание уделяется уникальным чертам конкретного исторического факта или явления, понятого прежде всего в контексте данной культуры. Если и ведутся поиски новых моделей, то уже на совсем других путях, а именно в культурно-антропологическом направлении.
В связь с этими тенденциями современной исторической науки следует, с нашей точки зрения, поставить также один из выводов, который мы можем сделать в перспективе сравнения германской и славянской дружин, в частности, древнерусской. Речь идет о компаративном методе. Накопленный в историографии германской (да и славянской) дружины опыт заставляет признать важность этого метода, но и предупреждает против его неосторожного использования и, главное, заставляет четче осознать, с какими целями мы применяем его. Об этом несколько лет назад очень точно, по нашему мнению, сказал А. Я. Гуревич: простая демонстрация сходств ведет «к нарушению самих принципов, по которым строится историческое знание, описывающее конкретные ситуации, они же, строго говоря, никогда ие повторяются и повториться не могут. Мы сравниваем для того, чтобы резче проявить особенности сопоставляемых феноменов... »[73]. Историки XIX —первой половины XX в. использовали сравнительно-исторический метод, так сказать, по принципу конструктора или «простого добавления»: имея в виду построение некоей модели или реконструкцию одного института они, не находя в источниках, происходящих из одного места и одного периода, всей полноты данных, добирали остальные «необходимые» данные из источников другого происхождения, свидетельствующих как будто об одном и том же (ср. выше описание методики Г. Бруннера). Такая методика вызвала вполне обоснованную критику. Сегодня мы должны ясно осознать, что путь к универсальному (если таковое вообще возможно) лежит через понимание своеобразия данного конкретного факта в контексте данной культуры.
Что еще дает представленный в настоящем обзоре историографический опыт для решения главных вопросов «дружинной проблематики» в Древней Руси?
По вопросу об историческом значении дружины русская паука в каком-то смысле опередила немецкую. Если Вальтер Шлезингер только в середине XX в. признал дружину важнейшей формой происхождения и утверждения Herrschaft, то А. Е. Пресняков уже в 1909 г. писал о ней как главном элементе «княжого права». Конечно, Шлезингер и Пресняков имели в виду не совсем одно и то же: первый, например, говорил о происхождении власти, другой — о ее инструменте; первый —о дружинах у всех знатных, второй — о дружине княжеской и т. д. Но в главном их мысль была сходна —они подчеркивали, что дружина стоит в тесной и даже неразрывной связи с укреплением власти и отношений господства и подчинения («по- тестарных» структур). Эту мысль надо признать основополагающей, а попытку X. Ловмяньского умалить значение дружины (переставив акцент в пользу «вассальной службы») оценить как шаг назад.
Пожалуй, самым сложным в этой проблематике является вопрос о принципах объединения людей в дружине. Долгое время в науке не было особых сомнений по этому поводу: фундаментом объединения признавалась идея верности. Однако, когда стали подвергать критическому разбору представление о специфически германской верности, выяснилось, что этот принцип вообще чем глубже в древность, тем слабее прослеживается. В частности, специальные исследования показали, например, что один и тот же идеал верности, даже если как будто прослеживается его «континуитет», мог очень по-разному преломляться и осмысляться в античной литературе, в англосаксонской или скандинавской и служить разным политико-пропагандистским целям, но что в то же время возможны были также и «перекрестные» заимствования и в конечном итоге этот идеал в чистом виде нигде и никогда вообще, видимо, не существовал. Ф. Граус и другие ученые подчеркивали значение христианства для становления идеи верности. Однако какие-то следы особой «эмоциональной связи», как выражался Р. Венскус, между вождем и дружинниками видны и в дохристианское время. Можно их назвать «примитивной верностью» или мимикрией либо искусственным конструированием родственных отношений, но это все равно не разъясняет, что на самом деле заставляло людей разрывать родственные или соседские связи и налагать на себя узы совсем другого рода. Попытки выяснить этот вопрос привели к обращению к наблюдениям этнологов, открывающим разные пути. Если, например, интерпретация дружины как «мужского союза» наталкивается скорее па критическое отношение историков, показывающих ее несоответствие конкретно-историческому материалу, то в последнее время все больше внимания в историографии обращается па роль дара не просто как вознаграждения и даже не только способа установления социальной связи, но как «одушевленной» вещи, несущей определенный «заряд» человеческой личности, во владении которой она находилась.
В настоящее время в вопросе о принципах дружинного объединения очень много неясного, и перед исследователем, в том числе и древнерусских источников, здесь открываются самые широкие перспективы.
Наконец, выделим и вопрос о судьбе дружины в ранпесредневековом обществе, т. е. о ее упадке или перерождении, который связан с «проблемой феодализма», особенно острой именно для Древней Руси. Многое здесь зависит от того, что мы понимаем не только под дружиной, но и под вассалитетом и феодальными отношениями. Однако, какие бы варианты определений этих понятий не предлагались, в случае, если принимается тезис о принципиальном значении княжеской дружины в формировании ранних славянских государств как «своего рода государственной дружины» («Staatsgefolge»), по выражению Грауса, то о «быстрой феодализации» уже говорить очень трудно. Такой фундаментальный институт не мог быстро, безболезненно и бесследно «дезинтегрироваться» и должен был сохранять значение, по крайней мере, в XI-XII вв., пусть и в видоизмененных формах. В таком направлении, хотя и несколько непоследовательно, рассуждал А. Е. Пресняков. В таком же духе высказываются и современные польские историки, например, ведущий на сегодняшний день польский медиевист Кароль Модзелевский, весьма критически относящийся к идее раннего польского феодализма и, в частности, к суждениям X. Ловмяньского по этому поводу[74].
П. С. Стефанович (Москва, Россия)
Из сборника «ROSSICA ANTIQUA: Исследования и материалы», СПб., 2006
[1]B славянских странах, включая Россию, ситуация сложилась иначе, чем в германских и романских: не только известно древнее славянское слово для обозначения того явления, которое Тацит называл comitatus — «дружина», но это слово сохранилось и в современных славянских языках (по крайней мере, во многих из них, насколько мы знаем). Именно оно используется в русскоязычной историографии для перевода и латинского, и немецкого слов. Несмотря на то, что, с нашей точки зрения как семантика древнерусской лексемы «дружина», так и сами реалии, ею обозначаемые, имели существенную специфику по сравнению с аналогами в других языках и культурах, для простоты дела мы будем в дальнейшем тоже пользоваться этим общепринятым термином.
© П. С. Стефанович, 2006
[2]Впрочем, само это выражение было придумано Льюисом Генри Морганом. В марксистской науке, вслед за Энгельсом, «военной демократии» было просто придано универсальное значение как этапу развития первобытного общества, предваряющему образование классов и государства.
[3]Не вдаваясь в вопрос, кто и что понимал и понимает под «государством», отметим только, что западные медиевисты, по крайней мере, те из них, кто не вдается специально в теоретические штудии (а таких, естественно, подавляющее большинство), предпочитают говорить не о государстве, а о власти, управлении и господстве. В немецкоязычной историографии, например, словом примерно таким же по частоте употребления и широте семантики, как наше «государство», является Herrschaft («господство, власть»). Применительно к средневековью термин Staat (государство) используют либо в кавычках, либо каждый раз оговариваясь, что имеется в виду, либо со специальными определениями, которые маркируют специфику средневековых форм государственности (например: Personenverbandsstaat).
[4]Среди таких изданий отметим относительно недавние и наиболее удачные: Schulze Н.К. Grundstrukturen der Verfassung im Mittelalter. (3. Auflage). Bd 1. Stuttgart etc. 1995; Pohl W. Die Germanen, Miinchen, 2000 (=Enzyklopadie deutscher Geschichte, Bd 57). Большое значение как синтез и квинтэссенция исследований древних германцев имеет фундаментальная энциклопедия «Словарь реалий в области германских древностей», первый том которой вышел в 1973 г.: Reallexikon der germanischen Altertumskunde. (2. Aufl.). Berlin; New York (далее — RGA; в 2005 г. вышел 28-й том с последней статьей «Skiringssal»).
[5]Timpe D. «Gefolgschaft: Historisches» // RGA. Bd X (1998). S. 537-546.
[6]Waitz G. Deutsche Verfassungsgeschichte: Die Verfassung des deutschen Volkes in altester Zeit (4. Aufl.). Darmstadt, 1953. Bd 1, S. 46-47, 371- 401. Это издание повторяет последнее прижизненное (третье, с поправками), вышедшее в 1879 г. Первое издание вышло в 1844 г.
sBrunner Н. Deutsche Rechtsgeschichte. (2. Aufl.). Bd 1. Leipzig, 1906. S. 185-186 (1-е изд. 1892 г.).
[8]Ibid. S. 180-195, bes. 190.
[9]Ibid. S. 192, 195.
[10]Pohl W. Die Germanen. S. 70; Kroeschell К. 1) Die Treue in der deutschen Rechtsgeschichte // Kroeschell K. Studien zum friihen und mittelalterlichen deutschen Recht. Berlin, 1995. S. 158 (впервые статья вышла в 1969 г.); 2) Fiihrer, Gefolgschaft und Treue // Ibid. S. 183 ff. (впервые опубликована в 1994 г.).
[11]Mitteis Н. Der Staat des hohen Mittelalters. Grundlinien einer vergleichenden Verfassungs- geschichte des Lehnszeitalters. (4. Aufl.). Weimar, 1953, S. 10 und 45 £Т. (первое издание—1940 г.).
[12]PlaBmann J.O. Princeps und Populus. Die Gefolgschaft im ottonischen Staatsaufbau nach den sachsischen Geschichtsschreibern des 10. Jahrhunderts. Gottingen 1954. — Идея «дружинного государства» в недавнее время была озвучена в отечественной историографии Е. А. Мельниковой. Однако исследовательница в своих рассуждениях отталкивается от теории американских «неоэволюционистов» (Фрида и Сервиса), а знакомства с трудами немецких историков никак не обнаруживает (Мельникова Е.А. К типологии предгосударственных образований в Северной и Северо-Восточной Европе (Постановка проблемы) // ДГ. 1992—1993 гг. М., 1995. С. 16-33).
[13]S с h 1 е s i n g e r W. Herrschaft und Gefolgschaft in der germanisch-deutschen Verfassungsgeschichte // Schlesinger W. Beitrage zur deutschen Verfassungsgeschichte des Mittelalters. Bd I: Germanen, Franken, Deutsche. S. 18-19 (впервые в: Historische Zeitschrift. 1953. Bd 176). Gottingen, 1963.
[14]Ibid. S. 19, 22.
[15]Ibid. S.30-35, 38-39.
[16]Ibid. S.48.
[17]Kuhn Н. Die Grenzen der germanischen Gefolgschaft // Zeitschrift der Savigny-Stiftung fiir Rechts- geschichte: Germanistische Abteilung. Bd LXXIII. Weimar, 1956. S. 20.
[18]Вот определение дружины, данное Куном: «союз свободных мужчин на постоянной, но, как правило, не пожизненной, службе какому-либо более могущественному человеку, которые принадлежат его дому, функция которых состоит только в военной службе и репрезентации и которые находятся в почетном положении и в отношениях взаимной верности с их предводителем» (Ibid. S. 12). Определение дружины, данное Шлезингера, Кун считал слишком широким, так как оно включало «военное объединение под начальством одного вождя (Heerhaufen) и даже свободных работников и других, которые выполняли в основном невоенные функции», и упрекал Шлезингера за то, что на деле он не соблюдал «границы» своего и без того широкого определения (Ibid. S.32).
[19]Ibid. S. 77.
[20] Ibid. S. 78-83.
[21] Одним из основных аргументов ему здесь служит этимология древнеанглийского слова редп (родственное с древнескандинавским pjonn, от которого произошло древнерусское «тиун»), древнейшим значением которого он считает «мальчик, слуга». И если обычно считается, что этим словом обозначались знатные люди, ближайшие соратники короля, его дружинники, то для Куна оно «указывает на вассалов и министериалов и ничего более» (Ibid. S. 35—36).
[22]G г a u s Ft. 1) Deutsche und slawische Verfassungsgeschichte // Historische Zeitschrift. 1963. Bd 197. S. 265-317; 2) liber die sogenannte germanische Treue // Historica. Т. I. Praha, 1959. S. 71-121;
3) Herrschaft und Treue // Ibid. Т. XII. Praha, 1966. S. 5-44.
[23]Schlesinger W. Randbemerkungen zu drei Aufsatzen uber Sippe, Gefolgschaft und Treue // Schlesinger W. Beitrage. .. S. 300, 313-315 (впервые опубликована в 1963 г.).
[24]Wenskus R. Stammesbildung und Verfassung. Das Weiden der friihmittelalterlichen gentes. Koln; Graz, 1961. S. 348.
[25]Ibid. S. 353-354.
[26]Ibid. S. 355-356.
[27] Ibid. S. 427.
[28]Ibid. S.374. — Слово Recke, которое мы здесь условно перевели как «профессиональный воин», обозначает собственно «герой, витязь, богатырь», однако в специальном анализе этого термина Венскус заостряет внимание на его этимологии и, выделяя первоначальное значение «изгой», делает вывод о связи «геройского» поведения воина в дружине с его социальным происхождением и положением (в собственном социуме как изгоя и приход как чужака в дружину могущественного Heerkdnig) (Ibid. S. 371).
[29]Р о hi W. Die Germanen. S. 72.
[30]See К. von. Altnordische Rechtsworter. Philologische Studien zur Rechtsauffasung und Rechts- gesinnung der Germanen. Tubingen, 1964. S. 214, 220-221.
[31]Green D.H. The Carolingian Lord: Semantic Studies on Four Old High German Words: balder, fr6, truhtin, herro. Cambridge, 1965. P. 91-114, 272-273, 398.
[32]См. в последней книге Грина: Green D. Н. Language and History in the Early Germanic World. Cambridge, 1998. P. 108-112.
[33]Lindow J. Comitatus, Individual and Honor: Studies in North Germanic Institutional Vocabulary. Berkeley etc., 1976. P. 10-41.
[34] Современный обзор лексики, которую считают возможным так или иначе возводить к сфере германской дружины (как реконструируемые термины, так и исторически зафиксированные в германских языках), и соответствующих лингвистических проблем см.: Landolt Ch. «Gefolgschaft: Sprachliches» // RGA. Bd X (1998). S. 533-537.
[35]Kroeschell K. Haus und Herrschaft im friihen deutschen Recht // Kroeschell K. Studien... S. 113-156 (впервые опубликована в 1968 г.).
[36]Kroeschell К. Die Treue in der deutschen Rechtsgeschichte// Kroeschell K. Studien... S. 157-181, bes. 178 (впервые опубликована в 1969 г.).
[37]01berg G. von. Die Bezeichnungen fur soziale Stande, Schichten und Gruppen in den Leges bar- barorum. Berlin; New York, 1991, S. 124-134.
[38]К ien as t W. Die frankische Vassalitat. Von den Hausmeiern bis zu Ludwig dem Kind und Karl dem Einfaltigen / Ilrsg. von P. Herde. Frankfurt a. М., 1990. S. 51-73, bes. 61-63.—В то же время Кинаст не видит возможности связывать присягу в antrustio с вассальными ритуалами (оммажем и пр.) — Ibid. S. 22-23. Ср. статью Кинаста, также отчасти посвященную проблеме верности: Kienast W. Germanische Treue und «Konigsheil» // Historische Zeitschrift. 1978. Bd 227. S. 265-324.
[39]Tacitus. Germania / Hrsg. G.Perl. Berlin, 1990; Cornelius Tacitus. Germania / Hrsg. A. A. Lund. Heidelberg, 1988.
[40]Kristensen A. K. G. Tacitus’ germanische Gefolgschaft. K0benhavn, 1983. S. 23-70, bes. 53-57.
[41]Schurtz Н. Altersklassen und Mannerbunde: Eine Darstellung der Grundformen der Gesellschaft. Berlin, 1902; Weiser L. Altgermanische .Junglingsweihen und Mannerbunde. Buhl, 1927; Hofler O. Kultische Geheimbiinde der Germanen. Bd I. Frankfurt a. М., 1934.
[42]Hasenfratz II. P. Der indogermanische «Mannerbund»: Anmerkungen zur religiosen und sozialen Bedeutung des Jugendalters // Zeitsclirift fiir Religions- und Geistesgeschichte. 1982. Bd 34.
[43]Kristensen A. K. G. Tacitus’ germanische Gefolgschaft. S. 61-70.
[44]Wenskus R. Die neuere Diskussion um Gefolgschaft und Herrschaft im Tacitus’ Germania // Beitrage zum Verstandnis der Germania des Tacitus. Bd II. Gottingen, 1992. S. 323-325.
[45]Ti in pe D. Zum politischen Charakter der Germanen in der «Germania» des Tacitus //Timpe D. Romano-Germanica. Gesammelte Studien zur «Germania» des Tacitus. Stuttgart; Leipzig, 1995. S. 162167 (впервые опубликована в 1988 г.).
[46]Wenskus R. Die neuere Diskussion... S. 327.
[47]Эта идея была развита Венскусом еще в вышеупомянутой статье и, насколько мы можем судить, вне какой бы то ни было связи с теорией американских «нео-эволюционистов» (прежде всего антрополога Мортона Фрида) о «ранжированном обществе» (rank-society). В этой статье Венскус упоминает теорию Фрида, однако замечает о ней, что «историк во многом выражался бы по- другому и в отношении самого понятия, и частностей» (Ibid. S.312).
[48]Ibid. S. 330.
[49]Althoff G. Verwandte, Freunde und Getreue. Zum politischen Stellenwert der Gruppenbindungen im friiheren Mittelalter. Darmstadt, 1990. S. 12-13, 134-181, bes. 149.
[50]Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. III. М., 1846. С.228- 232.
[51] Павлов-Сильва некий Н.П. Феодализм в удельной Руси / / Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 425-429 (впервые опубликовала в 1910 г.).
[52]Пресняков А.Е. Княжое право в Древней Руси: Лекции по русской истории. Киевская Русь. М., 1993. С. 186, 189-190.
[53]Там же. С. 192-193.
[54]Там же. С. 201, 203.
[55]Там же. С. 214.
[56]Там же. С. 225.
[57]Там же. С. 228.
[58]Там же. С. 246-247, 249.
[59]Hellmann М. 1) Staat und Recht in Altrufiland // Saeculum. 1954. V. 5; 2) Grundfragen der slaw- ischen Verfassungsgeschichte des friihen Mittelalters // JfGO. 1954. Bd 2; 3) Slawisches, insbesondere ostslawisches Herrschertum des Mittelalters // Das Konigtum / Hrsg. von T. Mayer. Sigmaringen, 1956;
4) Herrschaftliche und genossenschaftliche Elemente in der mittelalterlichen Verfassungsgeschichte der Slawen // Zeitschrift ftir Ostforschung. 1958. Bd 7; 5) Probleme des Feudalismus in RuBland // Studien zum mittelalterlichen Lehenswesen. Vortrage gehalten in Lindau am 10.-13. Oktober 1956. Lindau; Konstanz, 1960.
[60]Струве П.Б. Социальная и экономическая история России. Париж, 1952.
[61]Hellmann М. 1) Probleme des Feudalismus... S. 242-247; 2) Herrschaftliche und genossenschaftliche Elemente... S. 328, 331-332.
[62]Hellmann M. Probleme des Feudalismus... S. 248.
[63]Ibid. S. 258.
[64]RuB H. Herren und Diener. Die soziale und politische Mentalitat des russischen Adels 9-17 Jh. Koln; Weimar; Wien, 1994. S. 275.
[65]Lubke Ch. Fremde im ostlichen Europa: von Gesellschaften ohne Staat zu verstaatlichen Gesellschaften (9.-11. Jahrhundert). Koln etc., 2001, S. 261.—Ставя слова «дружина» и «группа» в кавычки, Любке хочет подчеркнуть тем самым условность этих терминов, связанную в первом случае с тем, что нет одного общепризнанного понимания дружины, а во втором — что в настоящее время слишком широкий термин «группа» призван покрыть те явления, часть которых ранее в немецкой историографии описывалась словом Genossenschaft.
[66]Ibid. S. 261-317.
[67]Graus Fr. Die Entstehung der mittelalterlichen Staaten in Mitteleuropa // Historica. Т. X. Praha, 1965. S. 39-46.
[68]Lowmiariski Н. Pocz^tki Polski. Z dziejow Slowian w I tysisjcleciu n. e. Т. IV. Warszawa, 1970. S. 163—164.
[69] Ibid. S. 165-170.
[70]Этот тезис развил подробнее Т. Василевский: Wasilewski Т. Studia nad skladem spolecznym wczesnosreniowiecznych sil zbrojnych na Rusi // Studia wczesnosreniowieczne. Т. IV. Wroclaw; Warszawa, 1958. S. 301-352.
[71]Lowmianski H. Pocz§,tki Polski. Т. IV. S. 170-178.
|4Об освещении вопроса «русского феодализма» в западной историографии см. наш обзор: Стефанович Г1. С. Древнерусская знать в работах современных западных историков-славистов // Мир истории. Электронный журнал. 2001. №1 (http://www.historia.ru).
[73]Гуревич А. Я. Выступление на круглом столе по проблеме «Социальность, рожденная за пиршественным столом» // Одиссей. Человек в истории. 1999. М., 1999. С. 42.
[74]См. идеи Модзелевского в сжатой и четкой формулировке в заключении к его последней книге: Modzelewski К. Barbarzyriska Europa, Warszawa 2004. S. 452-454. Ср. нашу рецензию на эту книгу в «Отечественной истории» (2006, №4).
