Показать все теги
Общая характеристика
В 80-х годах IX в. произошло событие, которое считается в отечественной историографии чрезвычайно знаменательным. Завершение организационного оформления Древнерусского государства принято связывать с захватом Киева легендарным Олегом (6390/882 г.). Вот так рассказывает об этом летописец.
“Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи, и приде къ Смоленьску съ кривичи, и прия град, и посади мужь свои, оттуда поиде вниз, и взя Любець, и посади мужь свои. Ии придоста къ горам хъ киевьским и уведа Олег, яко Осколд и Дир княжита, и похорони вои в лодьях, а другия назади остави, а сам приде, нося Игоря детьска. И приплу под Угорьское, похоронив вои своя, и присла ко Асколду и Дирови, глаголя, яго: “Гость есмь, и идем въ Греки от Олга и от Игоря княжича. Да придета к нам с родом своим”. Асколд же и Дир придоста, и выскакаша вси прочии из лодья, и рече Олег Асколду и Дирови: “Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа”, и вынесоша Игоря: “А се есть сын Рюриков”. И убиша Асколда и Дира, и несоша на гору, и погребоша и на горе, еже ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъмин двор; на той могиле поставил Олъма церковь святого Николу; а Дирова могила за святою Ориною. И седе Олег княжа въ Киеве, и рече Олег: “Се буди мати городом русьским”. И беша у него варязи и словени и прочи, прозвашася русью. Ме же Олег нача городы ставити, и устави дань словеном, кривичем и мери...”.
Любопытно, что кровавая драма, разыгравшаяся на берегу Днепра, имела, судя по всему, некоторые основания, несмотря на всю ее “фольклорность”. В одном из анонимных хазарских документов X в., так называемом Кембриджском документе, или тексте Шехтера (по имени первого публикатора), читаем несколько загадочное упоминание о некоем “царе русов” Хельгу, обманом захватившем город Самкарая:
“И еще, в дни Иосифа царя [хазарский царь (ок. 920-960 гг.]... гонение обрушилось во время дней Романа [Роман I Лакапин, византийский император (919-944 гг.)] злодея. Когда это стало [известно] моему господину, он избавился от многих христиан. Сверх того Роман [злодей] послал большие дары HLGW [Х-л-г-у, Halgu (Halgo) или Helgu (Helgo)], царю RWSY’ [у П.К. Коковцова - “Руссии”], побуждая его на его собственную беду; он пришел ночью к городу SMKRYY (С-м-к-рай) [возможно, S-m-k-r-c - Тмутаракань] и взял его воровским способом, потому что его начальника, вождя войска тогда там не было. Когда это стало известно BWLSSY, то есть Песаху HMQR [Бул-ш-ци или “досточтимый Песах” - великий хазарский полководец времени правления царя Иосифа, правитель хазарской провинции Боспор со столицей в Керчи (древнерусский Корчев)], он пошел в гневе на города Романа и губил и мужчин, и женщин. И он взял три города, не считая деревень большого количества. Оттуда он пошел на город SWRSWN [у П.К. Коковцова - “Шуршун”; возможно греческий Херсонес (Корсунь русских летописей)] и воевал против него. [...] и они вышли из страны, как черви. [...][И]зраиля, и умерло из них 90 человек. [Он не окончательно разгромил их в битве], но он обязал их служить ему. Так [Песах] спас [казар] от руки RWSW. Он поразил всех, кого нашел из них, [...м]ечом. И оттуда он пошел войной на HLGW; он воевал [четыре] месяца; Господь подчинил его Песаху, и он пошел [дальше] и [на]шел... добычу, которую (HLGW) взял из SMKRYW. Тогда он сказал (HLGW): “Воистину Роман подбил меня на это”. И сказал ему Песах, “если это так, то иди и воюй против Романа, как ты сражался против меня, и я отступлюсь от тебя, но если нет, тогда здесь и или умру, или пока жив, буду мстить за себя”. И пошел он против своей воли и воевал против Константинополя (QWSTNTYN) на море четыре месяца. И пали там его мужи доблестные, так как македоняне победили его благодаря (греческому) огню. Он бежал, и, постыдившись вернуться в свою (собственную) страну, он бежал морем в FRS [или (PRS); у П.К. Коковцова - Персия], и там он и все его войско пало. Тогда RWS была подчинена власти казар”.
Самбатисом (“городом-границей”) Константин Багрянородный называет Киев. Видимо, тот же смысл имеет и топоним Самкерц (Самкарая) в процитированном документе.
Это событие положило начало существованию своеобразного “объединения” новгородских и киевских земель, к которым впоследствии были присоединены племенные земли древлян, северян и радимичей.
“По размаху своей деятельности и стратегической мысли, - считают А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов и Г. С. Лебедев, - Олег далеко превзошел своего предшественника. Он впервые создал межплеменную славяно-варяго-чудскую армию и, предприняв в 882 г. невиданный по составу его участников поход, окончательно объединил северную (Верхнюю) и южную (Низовскую) Русь в единое государство со столицей в Киеве”.
Странным данное объединение (так и хочется еще раз заключить это слово в кавычки!) представляется хотя бы потому, что земли, в него вошедшие (новгородские и киевские), не имели общей границы. Мало того, их разделяло несколько сотен километров непроходимых лесов и болот. Сюда следует прибавить уже упоминавшиеся различия в культуре, языке, антропологическом типе и этнической принадлежности населения этих территорий. Естественно, пока не могло быть и речи о единых “экономическом”, “правовом” пространствах. Но существовало нечто, реально соединявшее указанные земли, а именно торговые пути между Востоком и Западом, европейским Севером и Югом, проходившие по землям восточных славян. В.Я. Петрухин пишет:
“По данным археологии, в IX в. основным международным торговым маршрутом Восточной Европы был путь к Черному морю по Дону, а не по Днепру. С рубежа VIII и IX веков и до XI века по этому пути из стран Арабского Халифата в Восточную Европу, Скандинавию и страны Балтики почти непрерывным потоком движутся тысячи серебряных монет - дирхемов. Они оседают в кладах на тех поселениях, где велась торговля и жили купцы. Такие клады IX века известны на Оке, в верховьях Волги..., по Волхову вплоть до Ладоги (у Нестора - “озеро Нево”), но их нет на Днепре. Самое большое торгово-ремесленное поселение на этом пути, существовавшее уже с середины VIII века, - Ладога. С этого времени в Ладоге и ее окрестностях бок о бок жили скандинавы, славяне и финны (последних славяне звали “чудь”).
Летописец Нестор знал, что путь на Восток, на Каспий и в Хорезм (Хвалисы) шел по Волге, параллельно Днепровскому пути. Более ранний автор, восточный географ Ибн Хордадбех, описавший все известные ему “пути и страны” в 40-е годы IX века, позднее, уже в 80-е годы, добавил к своему труд маршруты купцов-русов, первое упоминание торговых путей Восточной Европы. Эти купцы везли бобровые и чернобурые меха и мечи из “отдаленных славянских земель к морю Румийскому”, и там с них брал десятину властитель Рума (Константинополя) - столицы Ромейской (Византийской) империи. Другой маршрут проходил по “реке славян”, которую большая часть исследователей считает Доном; оттуда купцы шли к Хамлиджу - столице Хазарии (одно из названий Итиля), где платили десятину правителю хазар. Потом они направлялись на Каспий и далее - караванным путем до Багдада. Там русы называли себя христианами, дабы уменьшить размер пошлины, а переводчиками им служили славянские рабы.
Торговый путь, ведущий на Каспий, был, судя по всему, хорошо известен восточному географу. Маршрут же, по которому русы шли к Румийскому (Средиземному) морю, был ему незнаком; возможно, это первое упоминание Пути из варяг в греки”.
Контроль за этим важнейшим торговым путем, видимо, пытался установить Хазарский каганат. Согласно Б.А. Рыбакову,
“хазары взимали торговые пошлины в Керченском проливе (которым широко пользовались русы) и в Итиле на Волге, через который проходили маршруты разных славянских купцов. Однако взять в свои руки русскую внешнюю торговлю и сделать ее транзитной с выгодой для себя хазары не смогли”.
Не исключено, что именно действия хазар в этом направлении подтолкнули скандинавских купцов к поискам новых торговых путей - в обход территорий, которые контролировал Каганат. В X в. ситуация изменилась. Если прежде торговые караваны, шедшие в Скандинавию с юга, продвигались преимущественно по маршруту: Дон - Ока - Верхнее Поволжье - Балтика, то теперь основной торговой магистралью становился Днепр. Как пишут авторы интересной работы “Русь и варяги: русско-скандинавские отношения домонгольского времени” А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев,
“в середине [X] столетия происходит ощутимый сдвиг в соотношении интересов киевских “русов”. Успешные походы Святослава на Волгу в 964-965 гг. привели к уничтожению Хазарии, ослаблению Булгара; Волжский путь теряет былое значение, вскоре прекращается и поток арабского серебра. Уже в 950-х гг. Днепровская магистраль становится главной транспортной артерией Киевского государства, и она активно используется для укрепления феодальной администрации, создания сети погостов и становищ, новых городов и крепостей. Русское боярство, основной инициатор этой землеустроительной работы. без особого энтузиазма относиться к воинственным замыслам Святослава и его соратников (в числе которых один из последних знатных варягов, воевода Свенельд), героических хищников, бесстрашно рыщущих в поисках “чюжей земли”. В дунайских походах и на Крарийской переправе гибнут наиболее активные представители этой воинской силы “героической поры” становления Киевской Руси”.
Этот новый торговый маршрут принято называть “Путем из варяг в греки”. Подробное описание его южной части приведено Константином Багрянородным в уже процитированном фрагменте. Полностью же весь маршрут изложен в недатированной части “Повести временных лет” (откуда он получил свое название):
“бе путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, и верх Днепра волок до Ловоти, и по Ловоти внити в Ылмерь озеро великое, из него же озера потечеть Волхов и вътечеть в озеро великое Нево, и того озера виидеть устье в море Варяжьское. И по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити к Понт море, в не же втечеть Днепр река. Днепр бо потече из Оковьскаго леса, и потечеть на полъдне, а Двина ис того же леса потечет, а идеть на полунощье и внидеть в море Варяжьское”.
Именно эта цепочка рек и переволок явилась связующей нитью между северными и южными землями, населенными восточными славянами, балтами и финно-угорами. Именно вокруг нее начало оформляться ядро тех земель, которые по пришествии недолгих лет составили Древнерусское государство. Естественными центрами объединения земель стали Новгород и Киев, контролировавшие крайние точки “пути из вяряг в греки”. Упоминавшееся нами ранее А. Н. Кипричников и другие ученые отмечают, что
“главными центрами были Новгород и Киев, расположенные, как в эллипсе, в двух “фокусах” области. Втянутой в “торговое движение”... “Путь из варяг в греки” - ось не только политической карты, но и политической жизни Киевской Руси. Ее единство крепко, пока оба конца пути в одних руках”.
Синхроничность первых сведений о “пути из варяг в греки” с распространением норманнских погребений на территориях, заселенных восточными славянами, заставляет предположить, что возрастание роли нового торгового пути из Балтики в Черное море было как-то связано с активизацией в этом регионе варягов. Вопрос лишь в том, какой из этих процессов первичен, а какой - вторичен. Анализ археологического материала, проведенный только что цитированными авторами, показывает, что
“феодальная, иерархически построенная организация “росов”, возглавленная “великим князем русским” (“хакан-рус” арабских источников), подчинявшимися ему “светлыми князьями” (главами племенных союзов) и “всяким княжьем” отдельных племен, опиравшаяся на “великих бояр” и “бояр”, на многочисленных вооруженных мужей и гостей-купцов, то есть тех самых “русинов” “Русской Правды”, статус и безопасность которых обеспечивало великокняжеское законодательство, превратила Волховско-Днепровский путь в главную политико-административную магистраль Древнерусского государства, обустроенную новыми крепостями, опорными базами феодальной власти. ... Если говорить о варягах, роль их была сугубо служебной и недолгой. Так, близ Чернигова в первой половине X в. появляется укрепленный военный лагерь, контролировавший подходы к этому, второму по значению центру Среднего Поднепровья (судя по многочисленным курганным кладбищам с монументальными насыпями в городе и его округе, ключевые позиции здесь занимала местная, черниговская боярская знать). Городище у села Шестовицы, в 12 км от города, связано с курганным могильником. Материалы 130 погребений, систематизированные в последние годы, свидетельствуют, что на кладбище наряду со славянскими имеются захоронения варяжских дружинников... На городище, очевидно, была дислоцирована дружина киевского великого князя в составе которой служили и варяжские воины”.
Так что, заключают названные авторы,
“деятельность варягов на этом пути в целом подчинялась интересам и целям Древнерусского государства. Этот вывод подкрепляет вся совокупность вещественных и письменных источников, в том числе - качественно новых, выявленных в самое последнее время”.
Вспомогательная, второстепенная роль дружинников скандинавского происхождения подчеркивается и другими исследователями. Они действуют не самостоятельно, а лишь в составе княжеского войска. Иными словами, контроль за новым торговым путем устанавливают не скандинавы, а местные, восточнославянские князья (пусть даже скандинавских “кровей”), опиравшиеся на силу своих дружин.
После захвата Киева Олег провел ряд походов. В результате под его власть подпали практически все племена и племенные союзы, населявшие бассейны рек, которые собственно и составлял “Путь из варяг в греки”:
“В лето 6391. Поча Олег воевати деревляны, и примучив а, имаше с них дань по черной куне.
В лето 6392. Иде Олег на северяне, а победи северяны, и въездожи на нь дань легьку, и не даст им козаром дани платити, рек “Аз им противен, а вам не чему”.
В лето 6393. Посла къ радимичем, рька: “Кому дань даете?”. Они же реша: “Козаром”. И рече им Олег: “Не дайте козаром, но мне дайте”. И въдаша Ольгови по щьлягу, яко же и козаром даяху. И бе обладая Олег поляны, и деревляны, и северяны, и радимичи, а съ уличи и теверци имяше рать”.
Тем самым было заложено основание межплеменного “союза союзов”, или “суперсоюза”, восточнославянских, а также ряда финно-угорских племен, населявших лесную и лесостепную зоны Восточной Европы.
“Общеславянский процесс накопления хозяйственных и социальных предпосылок государственности для VIII-IX вв., - пишет Б.А. Рыбаков, - обозначил достаточно ясно; южные лесостепные области безусловно первенствовали, став уже известными во внешнем мире, но процесс шел и в северной лестной зоне, постепенно приближавшейся по уровню развития к более передовому югу. Важен момент скачка из первобытности в феодализм, тот момент, когда веками складывавшиеся предпосылки интегрируются в масштабе союза племен или “союза союзов” каким стала Русь где-то в VIII-IX вв. Признаком такого перехода в новое качество следует считать “полюдье”, громоздкий институт прямого, внеэкономического принуждения, полувойна, полуобъезд подчиненного населения, в котором в обнаженной форме выступают отношения господства и подчинения, равно как и начальная фаза превращения земли в феодальную собственность”.
А.А. Горский полагает, что это объединение точнее было бы называть союзом племенных княжеств:
“Устойчивость самоназвания, - пишет ученый, - один из основных признаков этнической общности. Признание того, что в середине - третьей четверти 1-го тыс. н.э. в славянском обществе произошла смена большей части племенных названий, наводит на предположение, что под новыми названиями скрывались новообразования. Возникшие вследствие перемещения племенных групп, объединенных кровнородственными связями, в ходе расселения и являвшиеся в большей степени территориально-политическими, а не этническими общностями. Что касается славянских “союзов племен”, то в советской науке закрепилась их характеристика как политических объединений. Отсутствие различия между соотношением типов названий “племенных союзов” и отдельных “племен” свидетельствует в пользу высказанного в новейшей историографии предположения, что все известные славянские этнонимы раннего средневековья обозначали образования территориально-политического характера. Для мелких территориальных общностей наиболее подходящим представляется термин “племенные княжества”, а для их объединения - “союзы племенных княжеств”. Название “княжество” отражает факт существования в этих общностях княжеской власти. Определение “племенные” - особенности их формирования: в результате дробления и смешивания племен (в собственном смысле этого слова)”.
Формально вхождение в такой суперсоюз было связано с началом выплаты дани киевскому князю. Это объединение, собственно, и принято называть Древнерусским государством, либо Древней или Киевской Русью.
Бросается в глаза тот факт, что особую роль в формировании территории Древнерусского государства сыграли речные торговые пути. Действительно, трудно не заметить, что появление на экономической карте Восточной Европы новых купеческих маршрутов, прежде всего пути “из Варяг в Греки”, современно завершению первого этапа объединения восточнославянских племен под властью киевского князя. Вряд ли перед нами простое совпадение. Для осмысления того, что за этим стоит, вспомним: Русь не владела - подобно Западной Европе - “римским наследием”. Местности к северу и северо-востоку от Черного моря находились за пределами Ойкумены античного мира. А потому здесь отсутствовало и одно из важнейших приобретений европейских варваров, оставленных римскими завоевателями в своих колониях - мощеные дороги. По мнению С. Лебека,
“дорожная сеть, которой Рим снабдил Галлию, в немалой степени ни содействовала целостности этой территории, хотя основным назначением этих дорог было обеспечение надежного включения Галлии в состав империи и решение проблем обороны ее границ. Однако еще до завоевания Галлии римлянами довольно густая дорожная сеть связывала галльские города, а с побережья Средиземного моря дороги вели к берегам Ла-Манша. Но римляне... во времена императора Августа проложили повсюду прямые дороги, отвечавшие стратегическим интересам и сменившие старые извилистые пути, пролегавшие по долинам. Им римляне предпочитали трассы, проведенные по гребням возвышенностей, мощеные, а не грунтовые. Короче: на смену эмпиризму дорожного строительства галлов римляне принесли продуманную дорожную политику. Кое-где потребовались огромные по масштабам подготовительные работы, в особенности на болотах и сыпучих почвах: надо было уплотнять грунт, забивать сваи, укладывать фашины (связки прутьев), прокапывать центральный дренажный ров, боковые кюветы, обозначавшие границу полосы, отведенной под государственное дорожное строительство. Проезжая часть обычно покрывалась песком, гравием или щебнем. Каменные мостовые, которые иногда рассматриваются, как отличительный признак римских дорог, существовали лишь около перекрестков и на въездах в крупные города. Перекинутые через реки мосты были большей частью деревянными, но кое-где и каменными. Даже самые широкие реки не останавливали римских дорожников: они устраивали плавучие мосты.<...> Дорожная система, открывавшая проходы во все уголки страны, позволяла франкским завоевателям, как и их предшественникам - римским усмирителям, расширить размеры овладения Галлией, хотя доступные им районы оказывались довольно невелики: свою долю брала дикая, не тронутая человеком природа. Дело в том, что тысячелетия хаотической оккупации, наплыв кельтских племен, пять веков римской колонизации привели к возникновению лишь рассеянных на больших пространствах заселенных зон, более или менее обширных в зависимости от условия места и других обстоятельств, среди бескрайнего пространства, занятого лесами. Пустынными равнинами, горными массивами, торфяниками, реками и речушками, морским побережьем”.
Трудно переоценить значение такого “наследства” для поддержания целостности зарождающего государства. Но, увы, повторяю: на Руси подобных путей сообщения не было. Даже в начале XI в. летописец в рассказе о чуть было не начавшейся между киевскими князем Владимиром Святославичем и новгородским князем Ярославом Владимировичем (1014 г.) междоусобице подчеркивал, что перед походом на Новгород
“рече Володимер: “Требите путь и мостите мостъ”, - хотяшеть во на Ярослава ити, на сына своего”.
Нетрудно догадаться, зачем Владимиру потребовалось приказывать расчищать пути и мостить “мосты” (гати), прежде чем выступать в поход. На Руси, как пишет Н.Н. Воронин,
“летние дороги были весьма трудно проходимы в силу... природных условий: быстрое залешение, размывы, заболачивание, переход рек и пр. Однако несомненно, что при всех трудностях “протворения” и “теребления” дорог, связанных с прорубкой лесов, прокладкой настилов на топких местах, наведением мостов или отысканием бродов через реки, что, при всем этом, условия жизни Киевской державы ставили на очередь вопрос об организации сухопутных дорог в отдаленные области северных подданных земель... Русская Правда указывает на существование больших торговых дорог (“великая гостиница”)...; они, очевидно, должны были поддерживаться населением ближайших общин. Известный летописцу обычай вятичей ставить сосуды с пеплом усопших “на столпех на путех” также может указывать на наличие более или менее устойчивых сухопутных дорог. Все эти данные не устраняют, однако, того факта, что, как правило, путь прокладывался каждый раз вновь. Так, в 1014 г., собираясь в поход против Ярослава, Владимир отправил из Киева специальный отряд для “теребления” пути и наведения мостов и гатей. Одним из первых поручений Всеволода Ярославича, выполненных Мономахом, был поход на Ростов “сквозь Вятиче”. Однако эти пути, проложенные походами княжей дружины за данью и войной, при отсутствии постоянного движения по ним, как правило, не превращались в устойчивую дорогу. Характерно, что летописный термин “путь” обычно обозначал лишь “направление”, по которому целиной полей и лесов, шли походы; так, поход 1127 на кривичей шел четырьмя “путями” - их Турова, Владимира, Городка и Клечска, т.е. по четырем направлениям”.
Комментарий в данном случае, быть может, излишне буквальный. Зато достаточно точный в интересующем нас плане. Действительно, еще на протяжении нескольких сотен лет на Руси не было сети постоянных сухопутных дорог. Зато были реки, по которым летом можно было плавать, а зимой - ездить по их льду. Они-то и стали теми связующими звеньями, которые объединили достаточно далекие друг от друга земли.
Другим важным фактором, способствовавшим сплочению населения, которое входило в “суперсоюз” (будем его для краткости условно именовать так), являлась, конечно, внешняя опасность. Северные земли постоянно жили под страхом очередного набега викингов. Южные земли не менее постоянно беспокоили кочевники, но главное - мощный Хазарский каганат, претендовавший, видимо, помимо всего прочего, на контроль за южной частью “пути из варяг в греки”. На востоке земли, колонизованные восточными славянами, граничили с вассальной Хазарии Волжской Булгарией. Кроме того, с помощью кочевников южных степей на земли Древней Руси пыталась оказывать определенное давление и Византия. Внешняя опасность - наряду с необходимостью контроля над водными торговыми путями - была мощной консолидирующей силой, заставлявшей восточнославянские и многие соседние с ними племена заключать между собой долговременные военные союзы и создавать военно-административные объединения.
Управление объединенными землями, насколько можно судить по отрывочным известиям источников, осуществлялось представителями (“мужами”) или (возможно, это одно и то же) “великими князьями”, “сидевшими” (правившими) в крупных городах “под рукою” киевского князя. Внешним показателем признания за киевским князем права на выполнение властных функций являлась регулярная выплата ему полюдья и (или), возможно, дани - своеобразного “государственного аппарата” - князя и его дружины. Сбор его, как считает сегодня, пожалуй, большинство историков, происходил ежегодно, для чего в ноябре, после того, как устанавливался зимний путь, князь с дружиной отправлялся в объезд подданных территорий. К апрелю он возвращался в столицу, везя с собой собранную дань. Во всяком случае, так выглядит полюдье в трактате “об управлении империей” Константина Багрянородного (40-е гг. Х в.) - единственном сохранившемся его описании:
“Зимний же и суровый образ жизни росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киева и отправляются в полюдия, что именуется “кружением”, а именно - в Славиничи вервианов (древлян ?), другувитов (дреговичей ?), кривитеинов (кривичей ?), севериев (север ?) и прочих славян, которые являются пактиотами [данниками] росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепре, возвращаются в Киаву (Киев)”.
Возможно, как предполагает М.Б. Свердлов и А.А. Горский, полюдье собирали сразу несколько отрядов, каждый из которых выезжал в “свою” землю. На такой порядок сбора дани указывает упоминание Константином Багрянородным нескольких “архонтов”, отправлявшихся в полюдье и возвращавшихся в Киев в разное время, “начиная с апреля”.
Ко времени правления Олега относятся и первые известия о некоем “Законе Руском”. Он упоминается в договоре Руси с греками 911 г.
“Аще ли ударить мечем, или бьеть кацем любо сосудом, за то ударение или бьение вдать литр 5 серебра по закону рускому”.
“Закон Руский” принято считать первым, не дошедшим до нас памятником восточнославянского права. В связи с чрезвычайно скудными данными о нем, сколько-нибудь ясная характеристика “Закона Руского” (в такой форме его название закрепилось в историографии) затруднена. Возможно (исходя из понимания руси как дружины), речь шла о каких-то нормах (возможно записанных), регулировавших отношения внутри дружины, а также между дружинниками и обеспечивавшей их всем необходимым “служебной” организацией. Действительно, по мнению большинства исследователей, “Русская Правда” сориентирована прежде всего на княжеское окружение.
Как и всякое государство, Киевская Русь использовала силу. Чтобы добиться подчинения. Основной силовой структурой была княжеская дружина. Однако жители Киевской Руси подчинялись ей не столько по принуждению, под угрозой применения оружия (хотя, вспомним, что Олег сначала “примучивает” племена, с которых получает дань), сколько добровольно. Они делали это более добросовестно, чем этого требовала угроза наказания. Тем самым подданные признавали право князя подчинять их себе. Действия князя и дружины (в частности по сбору дани/полюдья) признавались легитимными. Это, собственно, и обеспечивало возможность князю с небольшой дружиной управлять огромным государством. В противном случае свободные жители Древней Руси, чаще всего достаточно хорошо вооруженные, вполне могли отстоять свое право не подчиняться незаконным (на их взгляд), нелигитимным требованиям банды грабителей.
Пример тому - хорошо известный прецедент убийства киевского князя Игоря древлянами (6454/945 г):
“рекоша дружина Игореви: “Отроци Свенелъжи изоделися суть оружьемъ и порты, а мы нази. Поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы”. И послуша их игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше къ первой дани, и насиляше им и мужи его. Возьемав дань, поиде въ град свой. Идущу же ему въспять, размыслив рече дружине своей: “Идете съ данью домови, а я возъвращюся, похожю еще”. Пусти дружину свою домови, съ малом же дружины возъвратися, желая больша именья. Слышаавше же деревляне, яко пять идеть, сдумавше со князем своим Малом: “Ааще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его; тако и се, аще не убьем его, то вся ны погубить”. И послаша к нему, глаголюще: “Почто идеши опять? Поимал еси всю дань”. И не послуша их Игорь, и вышедше из града Изъкоръстеня деревлене убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало”.
Сам Игорь, отправляясь к древлянам, очевидно, не мог представить, что кто-либо может оспаривать его право на получение дани, пусть даже превышающей обычные размеры. Потому-то князь и взял с собой только “малую” дружину. Интересно, что летописец, судя по всему, своим рассказом легитимирует право не подчиняться правителю, который нарушает негласный “общественный договор” о размерах и сроках сбора дани.
С восстанием древлян было связано событие, чрезвычайно важное в жизни молодого формировавшегося государства: Ольга, жестоко отомстив за смерть мужа, была вынуждена установить уроки и погосты (размеры и место сбора дани):
“И победиша деревлян... И възложиша на ня дань тяжьку; 2 части дани идета Киеву, а третья Вышегороду к Ользе; бе бо Вышегород град Вользин. И иде Вольга по Дерьвьстей земли съ сыном своим и съ дружиною, уставляющи уставы и уроки; и суть становища ее и ловища...
В лето 6455. Иде Вольга Новугороду, и устави по Мьсте повосты и дани и по Лузе оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и места и повосты...”...
Тем самым впервые осуществилась одна из важнейших политических функций государства: право формулировать новые нормы жизни общества, издавать законы. К сожалению, нам неизвестно, что представляли собой “законы”, установленные Ольгой для древлян.
Первым же, дошедшим до нашего времени памятником письменного права является “Краткая Русская Правда” (20-70-е гг. XI в.). Она является кодексом норм прецедентного права. Все эти нормы, видимо, регламентируют отношения в пределах княжеского (позднее также и боярского) хозяйства, вынесенного за пределы официальной столицы государства. Возможно, это определило и название самого памятника: “Правда роськая” (т.е. дружинная: косвенным подтверждением такой догадки может служить то, что в ряде списков Русскую Правду продолжает Закон Судный людем). Именно в ней отразились новые социальные отношения, складывавшиеся между самими дружинниками, между дружинниками и “служебной организацией”, между князем и слугами, князем и свободными крестьянами-общинниками, не регламентированные традицией. Все остальное население Киевской Руси в жизни скорее всего продолжало руководствоваться нормами обычного права, нигде не записанными. Как отмечает Л.В. Черепнин,
“общественная жизнь отдельных “родов” регулировалась “обычаями”, “преданьями”. Автор “Повести временных лет”, ссылаясь на византийскую хронику Георгия Амартола, отличает письменный закон (“исписан закон”) от обычаев, которые люди, не знающие закона, воспринимают как предание, полученное от отцов (“закон безаконьником отечьствие мнится”)... Автор “Повести” выступает сторонником утверждения письменного “закона” (феодального права)”.
Появление письменного права скорее всего было вызвано тем, что именно в княжеском окружении начали формироваться новые, нетрадиционные социальные отношения, не подпадавшие под обычные нормы. Основой “официального”, необычного законодательства могли выступать как переработанные традиционные нормы права, так и принципиально новые нормы, заимствованные скорее всего из наиболее авторитетного для князя и его окружения источника - “Священного Писания”. О том, что именно библейские нормы легли в основу письменного законодательства, можно судить хотя бы по очевидным параллелям статей “Русской Правды” и ветхозаветных текстов:
“А иже межу переореть любо перетес, то за обиду 12 гривен”.
“Не нарушай межи ближнего твоего, которую положили предки в уделе твоем, доставшемся тебе в земле, которую Господь Бог твой дает тебе во владение”.
“Аще оубьють татя на своем дворе, любо оу клети, или оу хлева, то той оубит; аще ли до света держать, то вести его на княжь двор; а оже ли оубють, а люди боудоуть видели связан, то платити в немь”.
“Если кто застанет вора подкапывающего и ударит его, так что он умрет, то кровь не вмениться ему; но если взошло над ним солнце, то вменится ему кровь”.
“Аже кто оубиеть княжа мужа в разбои, а головника не ищють, то виревную платити, въ чьей же верви голова лежить то 80 гривен; паки ли людин, то 40 гривен”.
“Если в земле, которую Господь Бог твой, дает тебе во владение, найден будет убитый, лежавший на поле, и неизвестно, кто убил его, то пусть выйдут старейшины твои и судьи твои и измерят расстояние до городов, которые вокруг убитого; и старейшины города того, который будет ближайшим к убитому”.
Как видим, нормы “Священного Писания” претерпели на древнерусской почве определенные изменения, что вполне естественно. К сожалению, до сих пор не изучены ни сами эти параллели, ни те трансформации, которые произошли с библейскими правилами, возможно, при посредстве греческих законов - в “Русской Правде” (точнее в “Русских Правдах”).
Новым явлением в политической жизни стало разделение территории Древнерусского государства на “сферы влияния” между сыновьями киевского князя. В 970 г., отправляясь в военный поход на Балканы, киевский князь Святослав Игоревич “посадил” на княжение (фактически, в качестве наместников) в Киев своего старшего сына, Ярополка, в Новгород - Владимира, а Олега - “в деревех” (в землю древлян, соседнюю с киевской). Очевидно, им же было передано право сбора дани для киевского князя. Следовательно, уже с этого времени князь прекращает ходить в полюдье. Начинает формироваться некий прообраз государственного аппарата на местах, контроль над которым продолжает оставаться в руках киевского князя.
Окончательно такой тип управления сложился во времена правления киевского князя Владимира Святославича (980-1015 гг.). Святослав вынужден был разделить всю Русскую землю, включая Киев, между своими сыновьями, поскольку сам несколько лет находился за ее пределами. Владимир же оставил за собой киевский престол, а своих старших сыновей посадил в крупнейшие русские города, бывшие к тому же, видимо, когда-то центрами племен. Тем самым он положил конец существованию “союза племенных княжений”. На месте прежнего союза возникло единое государство, различные регионы которого управлялись наместниками киевского князя.
Теперь вся полнота власти на местах перешла в руки Владимировичей. Подчиненность их великому князю-отцу выражалась в регулярной передаче ему части дани, собиравшейся с земель, в которых сидели великокняжеские сыновья-наместники. О том, как распределялась дань, можно судить по летописному упоминанию под 1014 г. о дани, которую собирал Ярослав Владимирович, сидевший в Новгороде:
“Ярославу же сущю Новегороде, и урокам дающю Кыеву две тысяче гривен от года до года, и тысячю Новегороде гридем раздаваху. И тако даяху вси посадници (в Новгородской первой летописи - князи) новъгородьстии”.
По мнению А.А. Горского, дружины союзов племенных княжеств, на землях которых были посажены представители киевской княжеской династии, видимо, частью влились в дружины князей - наместников. При этом сохранялось наследственное право власти. Одновременно при определении порядка наследования власти постепенно закреплялось преимущественное право старшинства.
Такой принцип соблюдался и в случае перераспределения княжений между сыновьями великого князя киевского после смерти одного из братьев. Если умирал самый старший из них (обычно сидевший на новгородском “столе”), то его место занимал следующий по старшинству брат, а все остальные братья передвигались по “лестнице” власти на одну “ступеньку” вверх, переходя на все более престижные княжения. В случае, если кто-то из младших братьев умирал раньше старшего, владения этого младшего брата в дальнейшем перераспределении княжений не участвовали: ему наследовали прямые потомки - сыновья и внуки. Такая система организации передачи власти обычно называется “лестничной” системой восхождения князей на престолы.
Уже при Владимировичах в полной мере прослеживается ее действие. После смерти старшего, Вышеслава (ок. 1012 г.), сидевшего в Новгороде, его княжение принял Ярослав, поскольку Изяслав, следовавший по старшинству непосредственно за Вышеславом, к тому времени уже умер. Полоцкое княжение, в котором правил Изяслав, досталось сначала Брячиславу Изяславичу, а затем Всеславу Брячиславичу. Тем самым, Полоцкая земля после смерти Изяслава Владимировича фактически вышла из состава Древнерусского государства, превратившись в суверенное княжество. Интересно, что эта территориальная потеря была вполне лояльно воспринята киевским князем и его потомками. А вот попытка новгородского князя Ярослава Владимировича - вопреки традиции - прекратить в 1014 г. выплату дани в Киев вызвала немедленную ответную реакцию: Владимир Святославич, как мы помним, тут же начал готовиться к войне против сына с целью восстановить законный порядок управления государством. Однако, как неоднократно отмечалось, такой порядок существовал лишь до тех пор, пока был жив глава рода. После смерти отца, как правило, начиналась активная борьба между братьями за право владеть Киевом. Победивший в ней соответственно все княжения раздавал своим детям, “возрождая” лестничную систему. Так, В.О. Ключевский писал:
“Когда умирал отец, тогда, по-видимому, разрывались все политические связи между его сыновьями: политической зависимости младших областных князей от старшего их брата, садившегося после отца в Киеве, незаметно. Между отцом и детьми действовало семейное право, но между братьями не существовало, по-видимому, никакого установленного, признанного права...”
Причины этого некоторые ученые видят в особой роли киевского князя. К примеру, А.Е. Пресняков писал:
“старое семейное право покоилось на нераздельности житья и владения. С разделом разрушался семейный союз, и обычные понятия не знали преимуществ и прав старшего брата над другими. Понятия эти, господствуя в междукняжеских отношениях, становились в резкое противоречие с политической тенденцией киевских князей создать прочное подчинение Киеву подвластных областей. И первый, вытекавший из обстоятельств, выход из дилеммы - стремление объединить в руках киевского князя все владения отца, “быть, владея, единому в Руси””.
После того, как киевский престол перешел к Ярославу Владимировичу, он сумел избавиться практически от всех своих братьев, сколько-нибудь серьезно претендовавших на власть. Есть достаточно весомые основания предполагать, что именно он был вольным или невольным убийцей Бориса, а возможно, и Глеба. И места заняли сыновья Ярослава. Перед смертью Ярослав завещал Киев старшему сыну Изяславу, который к тому же оставался князем новгородским. Святославу он дал Чернигов, Всеволоду - Переяславль, Игорю - Владимир, а Вячеславу - Смоленск. Разделив города между сыновьями, Ярослав запретил им “преступати пределы братия, ни сгонити”. Поддерживать установленный порядок должен был Изяслав как старший в роду. Тем самым формально закреплялся политический приоритет киевского князя.
Однако уже к концу XI в. наблюдалось значительное ослабление власти киевских князей. В связи с этим активизировалось киевское вече. Оно стало играть достаточно заметную роль в жизни не только города, но и государства в целом. В частности, известно, что вече изгоняло князей или приглашало их на престол. Так, в 1068 г., киевляне свергли Изяслава, проигравшего сражение с половцами, и посадили на его место Всеслава Брячиславича Полоцкого. Через полгода, после бегства Всеслава в Полоцк, киевское вече вновь попросило Изяслава вернуться на престол.
С 1072 г. прошло несколько княжеских “снемов” (съездов), на которых Ярославичи пытались договориться об основных принципах разделения власти и одновременно о взаимодействии в борьбе с общими противниками. В 1074 г. между братьями развернулась ожесточенная борьба за киевский престол. Старшинство перестало играть безусловно решающую роль в определении права на власть. Смена правителей в столице влекла за собой перемены власти на периферии Киевской Руси: каждый новый киевский князь направлял своих сыновей наместниками в другие города (прежде всего в Новгород). При этом в политической борьбе все чаще использовались половецкие отряды.
Участившиеся усобицы серьезно ухудшили внутри- и особенно внешнеполитическое положение русских земель. Это заставило русских князей вновь заняться поисками политического компромисса. В 1097 г. в Любече состоялся княжеский съезд, на котором внуки Ярослава Святополк Изяславич, Владимир Всеволодович, Давыд Игоревич, Василько Ростисллавич, а также Давыд и Олег Святославичи установили новый принцип взаимоотношений между правителями русских земель:
“В лето 6605. Придоша Святополк, и Володимер, и Давыд Игоревич, и Василко Ростиславичь, и Давыд Святославичь, и брат его Олег, и сняшася Любячи на устроенье мира, и глаголаша к собе, рекуце: “Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще? А половци землю нашю несуть розно, и ради суть, оже межю нами рати. До ноне отселе имемся въ едино сердце, и блюдем Рускые земли; к_о_ж д_о д_а д_е_р_ж_и_т_ь о_т_ч_и_н_у с_в_о_ю: Святополк Кыев Изяславлю, Володимерь Всеволожю, Давыд и Олег и Ярослав мерь, Ростиславичема Перемышьль Володареви, Теребовль Василкови”. На том целоваша кресть: “Да аще кто отселе на кого будеть, то на того будем вси и кресть честный”. Рекоша вси: “Да будеть на нь хресть честный и вся земля Русьская”. И целовавшеся поидоша в свояси”. (Разрядка моя. - И.Д.)
С этого времени “отчина” (земля, в которой княжил отец) стала передаваться по наследству сыну. Тем самым отменялась “лестничная” система занятия престолов, основанная на представлении, что все члены великокняжеской семьи являются совместными владельцами Русской землей. На смену ей пришло династическое правление. Русские земли были распределены между отдельными ветвями потомков Ярославичей. В отличие от установлений Ярослава, теперь гарантом соблюдения новых норм отношений выступал не “старший”, киевский, а все князья: “Да аще кто отселе на кого будеть, то на того будем вси и кресть честный”.
Тогда же была продолжена работа над общим законодательством. Ярославичи “уставили” Правду Ярослава всей “Руськой земли” и дополнили ее рядом норм, в частности окончательно запретили кровную месть, заменив ее денежным штрафом.
Хотя ни этот, ни последующий княжеские съезды (1097, 1100,1103, 1110 гг.) не смогли предотвратить междоусобиц, значение его чрезвычайно велико. Именно на нем были заложены юридические основы существования суверенных государств на территории бывшей единой Киевской Руси. Древнерусское государства оставалось в прошлом. Окончательный распад его принято связывать с событиями, последовавшими за смертью старшего из сыновей Владимира Мономаха, Мстислава (1132 г.).
* * *
Что же представляла собой Киевская Русь?
Говоря о дани и полюдье, мы уже затрагивали вопрос о том, можно ли рассматривать их в качестве государственного налога, связанного с представлением об “огосударствлении” земли. Тема эта напрямую связана с вопросом о том, являлась ли Древняя Русь государством в точном смысле этого слова. И что мы понимаем под государством в данном случае? Согласимся с И.Я. Фрояновым:
“Чтобы зачислить межплеменную дань в разряд государственных налогов, надо доказать существование в X в. единого Древнерусского государства, охватывающего огромные просторы Восточной Европы, освоенные многочисленными восточнославянскими племенами. Но сделать это, увы, невозможно, хотя стараний тут приложено немало”.
Подобная ситуация не уникальна и не представляется специфически древнерусской. Достаточно вспомнить вопрос, поставленный Ф. Броделем:
“Империя Каролингов - а была ли она?”,
а также целый ряд отрицательных ответов на него, включая самые резкие, подобные тому, который дал французский историк Никола Йорга:
“этой Империи никогда не существовало, ни с территориальной, ни с административной точки зрения...”
Итак, можно ли Киевскую Русь назвать государством? И если да, что это было за государство? Мало того, желательно также знать, понимали ли жители Древней Руси, что они живут в государстве? И что это для них означало? Совпадают ли наши и их представления о государстве? - подобных вопросов можно поставить немало. Как же они решаются историками?
Прежде чем ответить на все эти вопросы, желательно выяснить, что представляет собой государство.
Что такое государство
Наши общепринятые представления о государстве сформировались под влиянием того, что мы привыкли называть марксизмом. Даже отрекшись от него, мы не перестали быть “марксистами”, поскольку продолжает широко бытовать представление, что государство - специальный аппарат социального принуждения, который в первую очередь регулирует классовые отношения, обеспечивает господство одного класса над всеми прочими социальными группами (другими классами, сословьями и т.п.). Соответственно, оно может появиться только “там и тогда, где и когда появляются классы” (В. И. Ленин). Подобное утверждение было удобно и вполне приемлемо для изложения теории, разработанной К. Марксом, перед аудиторией, имеющей минимальную подготовку. Сами основоположники марксизма, правда, были осторожнее в своих утверждениях. В частности, Ф. Энгельс писал, что государство является только
“п_о о_б_щ_е_м_у п_р_а_в_и_л_у... государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса”. (Разрядка моя. -И.Д.)
Появление государственных структур связывается прежде всего с выполнением общественно значимых функций,
“Сначала только в целях удовлетворения своих общественных интересов (например, на Востоке - орошение) и для защиты от внешних врагов”.
На определенном этапе развития
“общество создает себе орган для защиты своих общих интересов от внутренних и внешних нападений. Этот орган есть государственная власть. Едва возникнув, он п_р_и_о_б_р_е_т_а_е_т самостоятельность по отношению к обществу и тем более успевает в этом, чем более с_т_а_н_о_в_и_т_с_я органом одного определенного класса и чем более явно он осуществляет господство этого класса”. (Разрядка моя. -И.Д.)
Как видим, в этих высказываниях подразумевается (хотя бы в виде исключения) возможность существования государственных структур, изначально не имевших классового содержания, а лишь приобретающих их по мере развития. Тем не менее в советское время общепринятые определения государства исходили именно из ленинской формулировки. Так, Ф.М. Бурлацкий писал:
“ГОСУДАРСТВО, основной институт политической системы классового общества, осуществляющий управление обществом, охрану его экономической и социальной структуры; в классово антагонистических обществах находится в руках экономически господствующего класса (классов) и используется им прежде всего для подавления своих социальных противников. Выделяя эту главную функцию эксплуататорского государства, В.И. Ленин писал: “Государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы”...
Государство обладает монополией на принуждение всего населения в рамках определенной территории, правом на осуществление от имени всего общества внутренней и внешней политики, исключительным правом издания законов и правил, обязательных для всего населения, правом взимания налогов и сборов.
Вскрыв социально-классовую природу государства, К. Маркс и Ф. Энгельс заложили основы подлинной науки о государстве... Но, указывая на классовый характер государства Маркс и Энгельс отмечали, что оно представляет собой и форму организации всего общества в целом. Маркс писал, что деятельность государства “...охватывает два момента: и выполнение общих дел, вытекающих из природы всякого общества, и специфические функции, вытекающие из противоположности между правительством и народными массами””,
В последнее время российскими историками осваиваются более “мягкие” определения государства, которые разрабатываются западными философами, социологами и политологами. Типичным примером такого рода можно считать определение, предложенное Робертом П. Вольфом. Согласно этому определению, государство есть
“группа людей, которая правит, издает законы, управляет социальными процессами и вырабатывает правила для социальных групп на определенных территориях и в пределах определенных границ”.
Причем,
“кем бы ни был тот, кто издает закон, отдает команды и заставляет подчиняться им всех живущих на данной территории, он является государством”.
В основе данного определения лежит обобщение опыта множества народов, пребывающих на различных стадиях общественного развития.
“К истории какого народа мы бы ни обратились, какую бы точку земного шара не стали рассматривать, - пишет Вольф, - мы видим, что люди всегда были организованы в социальные группы с определенными территориальными ограничениями, или границами. В каждом таком географическом союзе есть люди, которые правят, устанавливают порядок, руководят, используют силу, чтобы заставить других подчиняться. Другими словами, какая-то группа, которая устанавливает и следит за соблюдением законов. Это небольшая группа и есть то, что мы называем государством”.
Причем эта группа может состоять из “одного единственного человека и его приверженцев”, а может быть наследственным классом, политической кликой или партией, наконец, это может быть просто большая группа людей, получивших на выборах голоса большинства избирателей.
По существу такая постановка вопроса о государстве не противоречит определениям, принятым российскими историками. Еще четверть века назад изучение этнографами властных институтов у народов, переживающих ранние стадии развития, привело к выводу о том, что государству предшествовали “догосударственные” - потестарные - органы, выполнявшие (в принципе) те же функции, но, в отличие от государства, не имевшие политического характера. Сошлемся на мнение Ю.В. Бромлея по данному вопросу.
“Характеризуя племя как социальный организм первобытности, следует особо подчеркнуть, что его целостности в значительной мере обеспечивалась определенными органами власти. Но эта власть еще не имела политического характера. Для удобства такого рода общности, на наш взгляд, могут быть определены как “потестарные” (от лат. “potestas” - власть). Соответственно племена, обладающие органами власти, условно можно именовать “социально-потестарынми организмами”.
Что касается социальных организмов классовых формаций, то предложение Ю.И. Семенова определять их как социально-политические общности представляется в общем приемлемым. Необходимо лишь одно уточнение. Дело в том, что Ю.И. Семенов под социально-политическим организмом понимает не только государственные образования, но и народы. Между тем если представление, что государство - политическая общность, бесспорно, то причисление к таковым и народов представляется неправомерным. Ведь если государственные границы рассекают территорию расселения народа на части. То народ, естественно, не представляет целого “организма”. Но, как известно, народы далеко не всегда “вписываются” в границы одного государства. Поэтому понятие “социально-политический организм”, на наш взгляд, следует употреблять лишь для обозначения государственных образований.
Итак, социальный организм имеет два основных стадиальных типа: один из них - “социально-потестарный” - характерен для первобытнообщинного строя, другой - “социально-политический”, или “государственный” присущ классовым формациям”.
Как видим, такой подход привел к попытке разделить собственно государственные и догосударственные общественные образования. В то же время логически из подобных наблюдений следовало, что государство не может быт определено телеологически (через цели, которые преследует данный социальный институт).
Итак, судя по всему, всякое государство имеет две общие характерные черты: 1) использует силу с целью добиться подчинения своим командам; 2) претендует на право командовать и право подчинять, т.е. на то, чтобы быть легитимным. Вторая черта представляется особенно важной, ибо позволяет установить четкое различие между бандой грабителей и государственным аппаратом. Дело в том, что на ранних стадиях развития этот самый “аппарат” очень напоминает именно банду, поскольку состоит из небольшой группы хорошо вооруженных людей с главарем во главе.
В отличие от “простой” банды, требованиям которой подчиняются по принуждению, под угрозой применения оружия, государственному органу с какого-то момента начинают подчиняться добровольно. Правитель претендует на право подчинять себе своих подданных. Если те не оказывают сопротивления, то судя по всему, они не просто привыкли подчиняться, но и признают право государственных структур диктовать им свои условия. Это, собственно, и обеспечивало правителям возможности с помощью небольших вооруженных отрядов подчинять себе большие группы людей, которые чаще всего были достаточно хорошо вооружены и вполне могли отстоять свое право не подчиняться требованиям, которые они не признавали законными.
Какие же функции выполняет государство?
В советской историографии - чаще всего “по умолчанию” - подразумевалось, что, как утверждал И.В. Сталин,
“две основные функции характеризуют деятельность государства: внутренняя (главная) - держать эксплуатируемое большинство в узде и внешняя (не главная) - расширять территорию своего, господствующего класса за счет территории других государств, или защищать территорию своего государства от нападений со стороны других государств. Так было дело при рабовладельческом строе и феодализме”.
В новейшей историографии все отчетливее звучит мысль, что на ранних этапах существования государства его основная функция - защита интересов своих граждан, или подданных. Если не принять такого определения, то становиться совершенно непонятным, как “народные массы” (при всей неопределенности этого термина) могли мириться с существованием аппарата, который осуществляет насилие над ними? Другое дело, если согласиться с тем, что всякое государство решает некие задачи, имеющие значение для каждого из тех, над кем оно стоит. Смириться с насилием над собой человек может лишь в том случае, если он понимает, зачем это насилие нужно (и соответственно принимает его). Другими словами, изначально государство - хотя бы декларативно - защищает интересы не только господствующей социальной группы (класса), но также общества в целом и каждого из своих граждан (или подданных) в отдельности.
Теперь, установив некоторые опорные точки, можно попытаться ответить на интересующий нас вопрос.
Была ли Киевская Русь государством?
Видимо, нет, если брать за основу классическое “марксистское” определение. Во всяком случае полностью под них Киевская Русь не подходит. Во-первых, в ней не удается найти классовых структур. Хорошо известно, что социальные классы, как таковые, формируются лишь в буржуазном обществе. При феодализме же существуют сословия - социальные страты, статус которых зависит не столько от реального места в процессе производства, сколько от происхождения, а также прав, оговоренных законом для каждого из них. Сословия имеют юридический характер, поэтому до появления законов, определяющих сословные права и привилегии (для нашей страны это в лучшем случае конец XV в., а при более строгом подходе и того позднее - XVIII в.), говорить даже о них применительно к Киевской Руси не приходится. Видимо, поэтому еще в период безусловного господства марксистско-ленинских подходов в отечественной историографии, в частности В.И. Бугановым, А. А. Преображенским и Ю.А. Тихоновым в работе “Эволюция феодализма в России...”, отмечалось:
“Князья Киевской Руси первоначально раздавали своим вассалам не земельные владения, а доходы с них. Уже затем проступала тенденция к превращению дани, взимаемой в пользу отдельных феодалов, в земельные лены. Сведение эксплуатации к угнетению со стороны раннефеодального государства до XII в. и отказ рассматривать дань как складывающуюся ренту н_е п_о_з_в_о_л_я_ю_т д_а_т_ь х_а_р_а_к_т_е_р_и_с_т_и_к_у о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_о_г_о с_т_р_о_я и д_р_е_в_н_е_р_у_с_с_к_о_й г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_е_н_н_о_с_т_и в к_л_а_с_с_о_в_о_м с_м_ы_с_л_е”. (Разрядка моя. - И.Д.)
Во-вторых, правом на принуждение в Киевской Руси обладают князь, дружина и городское вече. Но являются ли они частями единого “аппарата насилия”? - Вряд ли. К тому же “определенная территория”, на которую распространяется право князя или веча применять насильственные меры пока явно не определена. Точнее, она распадается на целый ряд небольших территорий, в каждой из которых могут действовать свои законы и свои “аппараты насилия”.
В-третьих, княжеское право на издание законов еще только зарождается. При этом большая часть населения Киевской Руси, видимо, вовсе не собирается подчиняться этим новым письменным законам и в подавляющем большинстве случаев руководствуется в своих поступках традицией, обычным правом, на которое князь не может влиять непосредственно.
К тому же трудно без натяжек говорить об э_к_о_н_о_м_и_ч_е_с_к_о_м господстве какой-то социальной группы в обществе, которое базируется на в_н_е_э_к_о_н_о_м_и_ч_е_с_к_о_м, личном принуждении. А без этого трудно говорить о каком бы то ни было государстве, поскольку оно должно быть, как мы помним, “государством э_к_о_н_о_м_и_ч_е_с_к_и господствующего класса”. (Разрядка моя. - И.Д.)
Другими словами, повторюсь, Киевскую Русь лишь при очень большом желании можно назвать государством в том смысле, который вкладывали в данное понятие советские историки. Впрочем, еще в XIX в. этот вопрос считался дискуссионным. Как следствие, неоднократно высказывались сомнения относительно того, действительно ли в X-XI вв. у восточных славян было свое единое государство. В то же время как будто никто не сомневался в существовании древнерусской государственности как таковой. Например, В.И. Сергеевич прямо писал:
“Наша древность не знает единого “государства Российского”; она имеет дело со множеством единовременно существующих небольших государств. Эти небольшие государства называются волостями, землями, княжествами, уделами, отчинами князей, уездами”.
К подобной точке зрения склонялись А. А. Дьконов, М.Ф. Владимирский-Буданов и другие исследователи. Еще более решительно были настроены некоторые советские историки. Так, подчеркивая “федеративный” характер объединения древнерусских городов-“республик”, М.Н. Покровский писал:
“никакой почвы для “единого” государства - и вообще государства в современном нам смысле слова - здесь не было”.
По мнению С.В. Бахрушина, изучавшего историю государственности при первых Рюриковичах,
“говорить о прочной государственной организации в эту эпоху еще трудно. Нет даже государственной территории в полном смысле этого слова. Покоренные племена отпадают при первой возможности, и приходится их покорять сызнова. Если верить летописи, древляне были покорены уже Олегом; вторично их покоряет Игорь, но при нем же они восстают и не только избавляются от киевской дани, но и угрожают Киеву; в третий раз их покоряет вдова Игоря, Ольга, и с этого времени только Древлянская земля прочно входит в состав Киевского государства. Владимир должен был дважды совершать поход в землю вятичей, уже покоренную в свое время отцом Святославом, и т.д. Каждый новый князь начинал свое правление с того, что приводил опять в подчинение племена, входившие при его предшественниках в состав державы”.
Действительно, называть государством Киевскую Русь можно только при одном условии, если принять “мягкое” определение государства, не настаивающее для необходимости признания его существования наличия четкой классовой структуры общества, единых границ, языка, культуры, этноса, экономического и правового пространства. Остается лишь уточнить, с какого времени существовало такое “негосударственное” государство.
Судя по всему, о государстве в полном смысле этого слова речь может идти с того момента, когда не только князь, но и его наместник стали спокойно собирать дань с той или иной территории. А еще точнее - с того момента, когда князь прекратил ездить в полюдье. В.П. Даркевич считает, что
“при образовании государства и городов (синхронный процесс) возникает “рациональный” тип господства, основанный на осознанном убеждении в законности установленных порядков, в правомочности и авторитете органов, призванных осуществлять власть. Она держится не столько с помощью прямого насилия, сколько посредством “символического насилия”, прививая свою знаковую систему, ту иерархию ценностей, которые в глазах общества приобретают естественный, само собой разумеющийся характер”.
Второй характерный момент, который может рассматриваться как завершение формирования новых, государственных отношений, - появление письменного законодательства. Именно издание нового закона служит водоразделом в установлении отношений между нарождающимся государством и обществом, “привыкшим” жить по нормам обычного права (точнее не представляющим, как можно жить по иным нормам). Такой “момент” в нашем случае представляет собой довольно длительный процесс - от установлений княгиней Ольгой норм и сроков сбора дани (“уставляющи уставы и уроки”) до появления “Русской Правды” при Ярославе Владимировиче.
Основные функции Древнерусского государства, судя по всему, могут быть сведены в первую очередь к защите внешних границ племен, вошедших в “суперсоюз” (союз племенных княжений), наведения “порядка” внутри государственного объединения (т.е. выполнению полицейских функций) и, наконец, к контролю над международными торговыми путями, проходившими через восточнославянские земли (прежде всего за путем “из варяг в греки”). Решение последней задачи вызвало, в частности, ряд походов Руси на Константинополь (907, 911 и 944 гг.).
Труднее ответить на вопрос о характере этого объединения.
Каков же был характер Древнерусского государства?
В советской историографии по этому вопросу шли довольно длительные, хотя и малопродуктивные дискуссии. Плодотворность их была заранее определена жестко ограниченным набором “подходящих”, “правильных” объединений (типа “дофеодализм”, “варварское”, “готическое”, “раннеклассовое”, “раннефеодальное” и т.п.).
“В трудах Б.Д. Грекова, - пишет В.Б. Корбин, - сегодня читателя поражает сочетание широкой эрудиции и высокой профессиональной культуры со схематизмом выводов, точно укладывающихся в прокрустово ложе формационного учения в том виде, в каком оно было изложено в “Кратком курсе истории ВКП(б)”. Один историк, работавший в довоенные годы под руководством Б.Д. Грекова, однажды рассказал мне, как Б.Д. спрашивал его наедине:
-Вы же партийный, посоветуйте, вы должны знать, какая концепция понравится Ему.
И показывал на портрет Сталина, висевший на стене кабинета. Прав был Леонид Мартынов: “Из смирения не пишут стихотворения”. И научные труды тоже. Не потому ли большинство концепций Б.Д. Грекова не принимает сегодняшняя историческая наука?”.
Попыткой вырваться из рамок заранее заданных определений стало сенсационное для своего времени заявление И.Я. Фроянова:
“Изучение зависимости населения в Древней Руси показывает, что наиболее архаической формой эксплуатации у восточных славян было рабство, прослеживающееся еще со времен антов. С возникновением в Х столетии крупного (княжеского) землевладения рабский труд стал применяться и в вотчине. Сперва челядь (рабы-пленники), а затем холопы (рабы местного происхождения) составляли рабочий люд древнерусской вотчины. Следовательно, первоначально она имела рабовладельческий характер, и так продолжалось примерно до середины XI в., когда появился контингент феодально зависимых и полусвободных, эволюционировавших в сторону феодальной неволи (крепостничества). С этой поры феодальные элементы (отдельные группы смердов, изгоев) постепенно проникают в вотчину, под оболочкой которой скрываются теперь рабские и феодальные ингредиенты. Вотчина превращается в сложный социальный организм: она и рабовладельческая и феодальная одновременно. Но все же рабов и полусвободных в ней было больше, чем феодально зависимых. При этом надо решительно подчеркнуть, что древнерусские вотчины на протяжении XI-XII вв. выглядели подобно островкам, затерянным в море свободного крестьянского землевладения и хозяйства, господствовавшего в экономике Киевской Руси”.
Следующим шагом стала предложенная И.Я. Фрояновым характеристика Киевской Руси как государства доклассового, потестарного. Она основывалась на выделении трех “главных отличительных” признаков, сочетание которых признается в потестарно-политической этнографии показателем завершения политогенеза и формирования государства:
“1) размещение населения по территориальному принципу, а не на основе кровных уз, как это было при старой родовой организации; 2) наличие публичной власти, отделенной от основной массы народа; 3) взимание налогов для содержания публичной власти”.
К сожалению, даже характеристика Киевской Руси как потестарного государства, т.е. негосударственного государства, противоречива по своей сути. К тому же она не отвечает на простой и в то же время очень важный вопрос: как же представляли себе это “государство” его подданные, (а заодно и правители)? Негативное определение (“институт, внешне напоминающий классовый, но не выполняющий политические функции”) не дает возможности получить позитивный критерий, который позволил бы понять, чем это государство для его современников отличалось от всех прочих социальных институтов, таковым не являющимися.
Широко бытует мнение, будто
“благодаря тесной связи между образованием государства и образованием народности в сознании людей раннего Средневековья смешивалось сознание принадлежности к определенной народности и сознание связи с определенным государством, этнические самосознание и государственный патриотизм тесно переплетались между собой. Это и неудивительно, так как в условиях раннего Средневековья именно наличие особого “своего” государства прежде всего отделяло ту или иную народность от иных частей славянского мира. В некоторых случаях возникновению государственного патриотизма предшествовало возникновению сознания принадлежности к особой народности. Так, термин “Русь” в IX-X вв. обозначал особое государство - “Русскую землю” и лишь к XII в. стал обозначать всех восточных славян, живущих на территории этого государства”.
Полагаю, однако, что обитатель Киева, а тем более Новгорода, не говоря уже о других городах и весях Восточной Европы X - начала XII в. был бы несказанно удивлен, если бы узнал, что он подданный Древнерусского государства. Во-первых, он вряд ли представлял себе, что такое “государство”. Само это слово появилось в источниках лишь в XV в. (один из случаев его употребления относится к 1431 г.) Причем значения его сводились к понятиям “определенная территория, страна, земля, государство” или “правление, царствование; власть государя”. Впрочем, и само слово “государь” стало употребляться в современном значении лишь при Иване Грозном. Вот первый зафиксированный случай:
“А мы [Иван IV] за божнею волею на своем государстве государи есмя и держим от предков своих, что нам бог дал”.
Во-вторых, даже если бы ему объяснили значение этого слова, он все еще оставался бы в неведении относительно того, что означает название государства, в котором он жил. Словосочетание “Древнерусское государство” и “Киевская Русь” для него ничего не значили.
Представления человека того времени о месте его обитания определялись прежде всего тем, в какой “земле” он находился. Прежде всего человек мыслил себя в масштабах одного города. Характерно в этом отношении именование князя по стольному городу и соответственно центру земли, в которой он правил. Даниил Заточник писал:
“Дуб крепок множеством корениа; тако и град наш твоею [князя] державою”.
Правда, здесь же добавляется, что князь
“многими людьми честен и славен по всем странам”.
Патриотические чувства древнерусского человека были обусловлены прежде всего принадлежностью его к тому, что сегодня называют “малой родиной”. Вместе с тем каждый житель Древней Руси, как справедливо заметил Б.Н. Флори, знал, что он живет в Русской земле. Другой вопрос, была ли она для него государством. К тому же само понятие “Русская земля” неоднозначно. По довольно тонкому замечанию Б.А. Романова,
“Русская земля”, мысль о которой держит на себе весь идейный слой “Слова о полку Игореве”, и близко не лежала к словарному составу и запасу понятий Даниилова “Слова””.
Итак, в нашем случае, вопрос заключается в том, можно ли считать “Русскую землю” наших источников синонимом Древнерусского государства?
***
Здесь мы на время прервемся, чтобы оговорить один очень важный момент. Он заслуживает, несомненно, гораздо более серьезного и обстоятельного освещения, но в нашем случае увел бы слишком далеко от основной темы. Поэтому ограничимся лишь кратким упоминанием.
Говоря о государстве, в частности, государстве Древнерусском, нельзя упускать из виду еще одну организацию, которая, несомненно, была в то время государственной по своей сути. Речь идет о церкви. Ведь в принципе церковь, не обладая практически никаким “аппаратом подавления” (кроме давления морального и потенциального наказания в потустороннем мире), имеет колоссальную власть, издает законы, которым подчиняются все. О весьма заметной политической роли церкви в Древней Руси свидетельствует, скажем, положение церковных иерархов (архиепископа, архимандрита) в Новгородской республике.
Вместе с тем светские правители - князья несомненно обладали властными полномочиями и в церковной сфере. Недаром довольно часто князья (вспомним Ярослава Мудрого, Андрея Боголюбского, Дмитрия Донского, не говоря уже об Иване Грозном) вторгались в сферу церковной компетенции, пытаясь навязать церкви свои решения, в частности, по поводу кандидатур на замещение высших должностей в церковной иерархии.
На заметные претензии по вытеснению церкви из государственных сфер, видимо, претендовал и титул “царя и великого князя всея Руси”. Уже неоднократно подчеркивалось, что он “пересекался” с титулом митрополита Киевского и всея Руси. К сожалению, историки прошли мимо этого факта, так и не выяснив сути и этапов “тихой” войны, которая велась на Руси за монополию на объединение русских земель – под эгидой светского или духовного правителя.
Кстати, именно митрополиты “всея Руси” были тем связующим звеном, которое в годы раздробленности и тяжелейших испытаний, выпавших на долю нашей многострадальной страны, продолжало сохранять, удерживать хрупкое, в значительной степени эфемерное единство, которое определялось тогда еще не вполне оформившимся и определившимся словосочетанием “Русская земля”.
“Русская земля”
Пытаясь осмыслить историю нашей родины, мы неизбежно начинаем с истоков русской государственности, с Киевской Руси. При этом исследователь обязательно обращается к историческим источникам, в которых ищет понятия, близкие современным политическим, экономическим, этническим, культурологическим, конфессиональным и другим представлениям. И что удивительно: хотя ученого конца ХХ в. и, скажем древнерусского летописца разделяют несколько столетий подобные аналогии, по крайней мере так, видимо, кажется подавляющему большинству политологов, социологов, культурологов и в чуть меньшей степени историков - находятся без особого труда. Сегодня уже редко кого-либо посетит сомнение по поводу того можно ли Киевскую Русь называть Древнерусским государством. И это при том, что к ней, как мы неоднократно говорили, не применимы понятия территориальной целостности, единого экономического, культурного и политического пространства. Не было даже четко определенных границ. К тому же политические функции оно скорее всего вообще не выполняло.
В этническом плане - сегодня это уже достаточно ясно - население ее нельзя представить в виде “единой древнерусской народности”. Жители Древней Руси достаточно четко делились на несколько этнических групп - с разной внешностью, языком, материальной и духовной культурой. При всей кажущейся близости они различались системами метрологии и словообразования, диалектными особенностями речи и излюбленными видами украшений, традициями и обрядами.
Не менее сложно на формально-логическом уровне объяснить, какое отношение могли иметь события, происходившие в IX-XVII вв. в Киеве и Чернигове, Владимире Волынском и Переяславле Южном, Минске и Берестове, к истории России, которая разворачивалась по преимуществу на периферии той Руси и далеко за ее пределами (включая Дикое Поле, Заполярье, Урал, Сибирь и Дальний Восток).
И все же мы с непоколебимой уверенностью начинаем отсчет времени существования нашего государства именно с того времени и с тех территорий. При этом чаще всего опираемся на убеждение, что и та земля, и наша - в принципе, и есть Русская земля. Данное словосочетание (в некоторых орфографических вариантах) встречается едва ли не во всех памятниках древнерусской письменности. Однако содержание его до сих пор представляет собой некоторую загадку.
Летописную “Русскую Землю” А.Н. Насонов считал государственным образованием восточных славян, сложившимся в IX в. и ставшим ядром Древнерусского государства. Анализ более семисот упоминаний “Русской земли” в летописных сводах во второй четверти XIII в. позволил уточнить значение этого словосочетания, как принято говорить, “в узком смысле”. Работы А.Н. Насонова, Б.А. Рыбакова, В.А. Кучкина дают полное представление о том, что:
“летописцы XI-XIII вв. к Русской земле относили Киев, Чернигов, Переяславль, на левом берегу Днепра Городец Остерский, на правом берегу Днепра и далее на запад Вышгород, Белгород, Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль, Канев, Божский на Южном Буге, Межибожье, Котельницу, Бужска на Западном Буге, Шумеск, Тихомль, Выгошев, Гнойницу, Мичск, бассейн Тетерева, Здвижень. ...Основная часть Русской земли лежала на запад от Днепра. Вполне возможно, что южные границы этой земли в более раннее время, чем XI-XIII вв., от которых сохранились летописные известия, были несколько иными, чем они вырисовываются по таким известиям. Во всяком случае летописное описание первого нападения печенегов на Киев в 968 г. не упоминает никаких городов возле него. Для защиты страны от этих кочевников Владимир ставит крепости на Стугне, и очевидно, что именно Стугна в конце Х в. была пограничной рекой владений Владимира, а не более южная р. Рось, от наименования которой некоторые исследователи пытались вывести название Русь. Свидетельства конца Х в. позволяют считать, что Поросье в состав древней Русской земли не входило, хотя по данным конца XII в. считалось ее частью. В целом же древняя Русь простиралась не в меридиональном, а в широтном направлении. Ее большая часть, располагавшаяся в правобережье Днепра, занимала главным образом водораздел, отделявший бассейны Припяти и Западного Буга от бассейнов Южного Буга и Днестра. На западе Русская земля достигала верховьев Горыни и Западного Буга”.
В то же время
“в состав Русской земли не входили Новгород Великий с относящимися к нему городами, княжества Полоцкое, Смоленское, Суздальское (Владимирское), Рязанское, Муромское, Галицкое, Владимиро-Волынкое, Овруч, Неринска, Берладь”.
Решение проблемы выявления территориальных границ Русской земли в узком смысле слова не снимает, однако, еще двух серьезнейших проблем:
1) что такое Русская земля в широком смысле, и
2) какое из этих понятий - широкое или узкое - первично, а какое производно.
По поводу второй проблемы А.Н. Насонов, В.А. Кучкин и другие исследователи склоняются к тому, что исходным было понятие узкое. Другие же, скажем, И.В. Ведюшкина, напротив, уверены, что узкое территориальное (хотя и не вполне определенное, по их мнению, поскольку находится “не в постоянных географических границах”) значение термины “Русь” и “Русская земля” приобрели только в летописных статьях 30-40 гг. XII в. Однако, возможно, речь здесь должна идти о контаминации омофоничных, но этимологически разных словосочетаний, ни одно из которых не восходит к другому.
И еще проблема: с какими именно географическими рамками соотносится понятие “Русская земля” в широком смысле? Данные источников здесь настолько своеобразны, что проблема при всей кажущейся ясности ее продолжает оставаться нерешенной. Между тем ответы на большинство историко-политических, культурных, социологических вопросов во многом определяются именно ею.
Едва ли не аксиомой считается то, что широкий смысл рассматриваемого термина (насколько вообще можно говорить о терминологичности для того времени) подразумевал, по мнению Б.А. Рыбакова,
“вся совокупность восточнославянских земель в их этнографическом, языковом и политическом единстве, свидетельствуя о сложении древнерусской народности на огромном пространстве от Карпат до Дона и от Ладоги до “Русского моря””.
Более конкретно границы “Русской земли” в широком смысле слова предлагалось, естественно, определять как
“сумму племенных территорий всех восточнославянских племен, исходя из тезиса летописца, что “словеньскый язык и рускый - одно есть””.
По мнению большинства исследователей довольно
“точные географические данные о территории русской народности содержатся в поэтическом “Слове о погибели Русской земли””.
Вызывает, однако, некоторое удивление, что при весьма подробном перечислении стран и народов, окружавших Русскую землю, в “Слове” (1238-1246 гг.) отсутствует упоминание о непосредственно граничившего с ней на юго-западе Болгарского царства.
В качестве “наиболее систематического источника”, привлекаемого для определения границ Русской земли в широком смысле, признается “Список русских городов дальних и ближних” (1375-1381 гг.). Парадокс, правда, заключается в том, что в “Список”, как известно, попали не только собственно русские, но также болгарские, валашские, польские и литовские города. По мнению М.Н. Тихомирова,
“в основу определения того, что считать русскими городами, был положен принцип языка”.
Представление автора “Списка” о единстве русских, украинцев, белорусов, молдаван и болгар (при всей условности употребления современных этнонимов для XIV в.) могло базироваться на том, что все они употребляли один и тот же письменный язык:
“болгаре, басани, словяне, сербяне, русь во всех сих един язык”. (Курсив мой. - И.Д.)
Но из данного факта с неизбежностью следует, что этот-то язык и должен называться “русским”. Речь, очевидно, идет о литературном (книжно-письменном) языке, который в современной славистике принято называть церковно-славянским (или церковно-книжным). Уже само его условное название показывает, что он был непосредственно связан с конфессиональной общностью: именно на него были “переложены” книги “Священного Писания”, богослужебные и богословские тексты. Так что прилагательное “русский”, по крайней мере в ряде древнерусских источников, вполне может соответствовать конфессиональному, а не этническому определению. Именно в таком смысле может быть понято и уже упоминавшееся утверждение летописца о тождестве славянского и русского языков.
Это позволяет дать нетрадиционное определение “широкого” значения словосочетания “Русская земля”. Видимо, так должен быть понят фразеологизм “Русская земля” в описании событий 1145 г. в новгородском и южнорусском летописании. В Новгородской первой летописи старшего извода указывалось:
“том же лете ходиша вся Русска земля на Галиць...”.
Подробнее этот поход описан в Ипатьевской летописи:
“Всеволод съвкоупи братью свою Игоря, и Святослава же остави в Киеве, а с Игорем иде к Галичю и съ Давыдовичема и съ Володимиром, съ Вячеславом Володимеричем, Изяслав и Ростислав Мсьтиславича сыновчя его, и Святослава поя сына своего, и Болеслава лядьского князя, зятя своего, и половце дикеи вси и бысть многое множество вои, идоша к Галичю на Володимирка”.
По справедливому замечанию В.А. Кучкина,
“если новгородский летописец имел в виду всех участников похода, тогда под его Русской землей нужно разуметь еще поляков и половцев”.
К этому следует добавить и уже упомянутое присовокупление к Русской земле в “Слове о погибели” и в “Списке городов” (хотя бы косвенно, по умолчанию) земель Болгарского царства, Литвы, Валахии...
Все приведенные факты требуют разработки внутренне непротиворечивой гипотезы, позволяющей объяснить такое наименование территорий, которые ни в языковом, ни в политическом отношении не могут называться “Русьскими”.
Пожалуй, самой сильной (а для средневекового книжника - и наиболее важной) чертой, которая помимо общего происхождения, роднила народы и земли, было и остается единое вероисповедание их населения. Если именно этот признак составители “Слова о погибели” и “Списка городов” рассматривали в качестве существенного при отнесении каких-либо территорий или географических пунктов к категории “русских”, что само по себе весьма вероятно, то следует сделать вывод: под термином “русский” они имели ввиду скорее всего этно-конфессиональную общность, близкую к тому, что сейчас именуется термином “православный”.
На тождество (или близость) этих двух понятий в свое время обратил внимание Г.П. Федотов. Анализируя русские духовные стихи, он пришел к выводу:
“Нет ...христианской страны, которая не была бы для него [певца духовных стихов] “русской землей””.
Данный тезис прекрасно подтверждается редко цитируемым фрагментом Тверского летописного сборника:
“Того же лета [6961/1453] взят был Царьград от царя турскаго от салтана, а веры рускыа не преставил, а патриарха не свел, но один в граде звон отнял у Софии Премудрости Божия, и по всем церквам служат литергию божественную, а Русь к церквам ходят, а пениа слушают, а крещение русское есть”. (Курсив мой. -И. Д.)
То, что здесь определения “русская”, “русское” не имеют собственно этнического смысла, подтверждается, в частности, наименованием крещения русским. А оно - основа и важнейшая составляющая веры (как выполнения обрядовой стороны культа). Другими словами, речь идет в данном случае о православной вере и православных, а не об этнических русских.
Аналогичное противопоставление находим в Псковской I летописи под 6979 (1471) годом:
“а русского конца и всех святых Божних церквей [в отличие от “ляцких божниц”] Бог ублюде, христианских дворов и Своих храмов, а иноверныя на веру приводя, а христиан на покаяние”. (Курсив мой. -И. Д.)
В качестве еще одного примера такого рода можно привести фрагмент “Повести об иконе Владимирской Божьей Матери”:
“...и собрав [Дмитрий Иванович] силу многу Русскаго воинства, и поиде въ Москвы з братиею своею и со князи Рускими ко граду Коломне. <...> Пресвященный же Киприан митрополит тогда украшая престол Рускиа митрополиа, подвизался прилежно по вся дни и часы, не отступая от церкви, непрестанныя молитвы и жертвы бескровныя со слезами к Богу принося за благочестиваго князя и за христианское воиньство и за вся люди христоименитаго достояниа”. (Курсив мой. -И. Д.)
С пониманием прилагательного “русьский” в предельно широком - этно-конфессиональном - смысле хорошо согласуется и “Русьское море” “Повести временных лет”:
“А Дънепр вътечеть в Понтьское море треми жерелы, еже море словеть Русьское”.
Арабские авторы называли его “Румским”, т.е. византийским:
“Что же касается до русских купцов, а они - вид славян, то они вывозят бобровый мех и мех чернобурой лисы и мечи из самых отдаленных частей страны Славян к Румскому морю, а с них десятину взимает царь Византии, и если они хотят, то они отправляются по Танаису [?], реке славян проезжают проплывом столицы Хазар, и десятину с них взимает их правитель”.
Судя по всему, это не просто синонимичные пелагонимы, а топонимы с семантически совпадающими определителями. Правда Б.А. Рыбаков полагает, что к моменту написания “Повести”
“Черное море, “море Рума” Византии, становилось “Русским морем”, как его и именует наш летописец”
в связи с тем, что в Черном море
“вооруженные флотилии русов не ограничивались юго-восточным побережьем Тавриды..., но предпринимали морские походы и на южный анатолийский берег Черного моря в первой половине IX в.”.
Однако совершать походы - это одно, а считать море “своим” - совсем другое. Такие притязания выглядят несколько странно для народа, профессиональные воины которого даже в Х в. совершали морские путешествия еще на однодеревках-моноксилах (если, конечно, верить Константину Багрянородному). Да и автор летописной статьи 6352 (844) г. подчеркивает, что дружинники Игоря предпочли неверному Черному морю верную добычу. Для них “глубина морьстея” - “обьча смерть всем”: их неоднократно разбивали здесь греческие флотилии.
Предложенное выше понимание определения “русьский” существенно изменяет точку зрения на тексты, в которых оно встречается.
Как известно, захватив Киев, Олег заявил:
“Се буди мати городом русьским”.
Обычно это высказывание истолковывается как определение Киева столицей нового государства. Так, по мнению Д.С. Лихачева,
“слова Олега имеют вполне точный смысл: Олег объявляет Киев столицей Руси (ср. аналогичный термин в греческом: mptropoliz - мать городов, метрополия, столица). Именно с этим объявлением Киева столицей Русского государства и связана последующая фраза: “И беша у него варязи и словени и прочи (в Новгородской первой летописи - “и оттоле”, т.е. с момента объявления Киева столицей Руси) прозвашася русью”.
Между тем, данный рассказ имеет эсхатологическую окраску. Киев здесь явно отождествляется с Новым Иерусалимом. Он не просто называется столицей Руси, а центром православного, богоспасаемого мира. Недаром в тексте “Голубиной книги”, изданной А.В. Оксеновым и восходящей к домонгольскому периоду времени, об Иерусалиме - прообразе Киева - говорится:
“тут у нас среда земли”.
С последним утверждением невольно ассоциируется заявление князя Святослава Игоревича, мечтавшего перенести столицу из Киева в Переяславец на Дунае:
“яко то есть середа земли моей”.
Несмотря на, казалось бы, далекую параллель такая ассоциация имеет право на существование. Дело в том, что свое желание Святослав объясняет:
“Ту вся благая сходятся: отъ Грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, из Чех же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь”.
Тирада князя может быть соотнесена с пророчеством Иезекииля:
“вот, Я возьму сынов Израилевых из среды народов, между которыми они находятся, и соберу их отовсюду и приведу их в землю их. На этой земле, на горах Израиля Я сделаю их одним народом, и один Царь будет царем у всех их... и не будут уже осквернять себя идолами своими и мерзостями своими и всякими пороками своими, и освобожу их из всех мест жительства их, где они грешили, и очищу их, и будут Моим народом, и я буду их Богом”. (Курсив мой. - И.Д.)
При таком понимании смысла словосочетания “Русьская земля” и притязаний, связанных с ним, становится ясной весьма своеобразная реакция древнерусских священников на попытки прихожан отравиться в паломничество в Святую землю. На вопрос Кирика (XII в.), правильно ли он поступает, отваживая свою паству от подобных путешествий
“идоуть въ стороноу, въ Ероусалим къ святым, а другым аз бороню. Не велю ити: сде велю добромоу ему быти”,
новгородский епископ Нифонт заявляет:
“Велми... добро твориши”.
Еще более решительно звучит ответ Илье:
“Ходили бяхоу роте, хотяче въ Ерусалим. - Повеле ми опитемью дати: та бо, рече, рота гоубить землю сию”. (Курсив мой. - И.Д.)
Насколько радикально может измениться при таком понимании восприятие текста, содержащего прилагательное “русский”, показывает, например, фрагмент Хождения игумена Даниила в Святую землю:
“Тогда из худый, недостойный, в ту пятницю, въ 1 час дни, идох къ князю тому Балъдвину и поклонихся ему до земли. Он же, видев мя худаго, и призва мя к себе с любовию, и рече ми: “Что хощеши, игумене русьский?” Познал мя бяше добре и люби мя велми, яко же есть мужь благодетен и смерен велми и не гордить ни мала. Аз же рекох ему: “Княже мой, господине мой! Молю ти ся Бога деля и князей деля русских: повели ми, да бых и аз поставил свое кандило на гробе святемь от всея Русьскыя земля”. (Курсив мой. - И.Д.)
***
Следует подчеркнуть, что древнерусские источники, видимо, не только семантически, но и орфографически различали прилагательные “руский” (как этноним, восходящий, судя по всему, к “Русской земле” в узком смысле этого слова) и “русьский” (как этно-конфессионизм неясного происхождения, который мог включать множество центрально - и даже западноевропейских этносов и земель).
Подобное различение достаточно последовательно проводится, скажем, в тексте Радзивиловской летописи. Из 82 упоминаний в нем (во всех списках) 51 раз присутствует Руская земля, которую можно в частности, осквернить кровью человеческих жертв, обратить в покаяние, просветить крещением; на ней сбывается пророчество о глухих, услышавших книжные словеса “в оны дни”; на нее приходят печенеги и половцы и т.п. С другой стороны, в нем же встречается по крайней мере 4 упоминания Русской (Русьской) земли, которая может “пойти” и начать “прозыватися”, которой можно сотворить добро. Пожалуй, наиболее любопытно в интересующем нас отношении следующее замечание летописца, относящееся к свв. Борису и Глебу:
“подающа сцелебныя дары Р_у_с_с_т_е_и земли, и инем приходящим странным с верою даета исцеление” (Разрядка и курсив мои. - И.Д.)
Они в то же время
“еста заступника Р_у_с_с_к_о_и земли”. (Разрядка моя. -И.Д.)
В 24 случаях Радзивиловский и Московско-Академический списки дают расходящиеся написания Руская/Русская (Русьская) земля. В 8 случаях такие разночтения отмечаются в Радзивиловской летописи и Летописце Переяславля Суздальского. Как правило, вариативные написания встречаются во фразах, смысл которых не позволяет однозначно определить, идет в них речь о географической “земле” или о конфессиональном понятии.
Приведенный по методике Л.М. Брагиной контент-анализ летописных фрагментов, включающих интересующие нас словосочетания, подтверждает различие лексико-семантических полей, в которых они существуют.
Предлагаемое понимание “Русской земли” древнерусских источников не может не сказаться на наших представлениях о том, что обычно называется “политической позицией” древнерусских князей. Так, анализируя летописное сообщение 6605 (1097) г. о княжеском съезде в Любече, Д.С. Лихачев пришел к выводу, что Владимир Мономах “был идеологом нового феодального порядка на Руси”, при котором каждый из князей “держить отчину свою” (т.е. владеет княжеством отца),
“но это решение было только часть более общей формулы “отселе имемься во едино сердце и съблюдем Рускую землю””.
Тем самым, по мысли Д.С. Лихачева, Владимир Всеволодович закрепил в государственной и идеологической деятельности неустойчивое “балансирование” между обоими принципами - центробежным и центростремительным. Это стало доминантой “во всей идеологической жизни Руси в последующее время”. Тем самым “экономический распад Руси” якобы компенсировался новой “идеологической” установкой: “имемься во едино сердце”. Идея единства Руси противопоставляется Д.С. Лихачевым (как, впрочем, и большинством других исследователей) “дроблению” Киевской Руси на княжества и земли.
Обращение к текстам, которые, видимо, легли в основу описания любечского съезда (во всяком случае, учитывались автором летописной статьи), позволяет несколько сместить акценты, а вместе с ними - и общее понимание летописного текста. Во-первых, оборот “единое сердце” не выдуман летописцем, а заимствован им из Библии. “Единое сердце” - Божий дар народам Иудеи, которым отдана земля Израилева. Этот дар сделал им,
“чтоб исполнить повеление царя и князей, по слову Господню”
“чтобы они ходили по заповедям Моим, и соблюдали уставы Мои, и выполняли их; и будут Моим народом, а Я буду их Богом”.
Последняя цитата возвращает нас к косвенной характеристике “Русьской земли” как земли богоспасаемой в уже упоминавшихся словах Олега и Святослава и к отождествлению Киева с Новым Иерусалимом.
При таком понимании смысла выражений, в которых зафиксированы результаты княжеских переговоров, яснее становятся результаты Любечского “снема” 1097 г. Залогом мирного “устроенья” стало “держание” (правление, соблюдение) каждым князем своей “отчины” (территории, принадлежащей ему по наследству). При этом, видимо, подразумевалось, что каждый из них будет “ходить по заповедям” Господним и соблюдать Его “уставы”, не нарушая “межи ближнего своего”. Такой порядок держания земель (наследственная собственность, закрепляемая за прямыми потомками князя) призван был уберечь “Русьскую (т.е. всю православную) землю” от гибели. В свою очередь сам христианский мир выступал высшим, сакральным гарантом сохранения этого порядка (наряду с “хрестом честным”). Реально же соблюдение условий мира обязаны были контролировать все князья-христиане, принесшие крестоцеловальную клятву в Любече.
Другими словами, речь здесь шла не о “естественном характерном для этого времени неустойчивом положении “балансирования”” между действовавшими одновременно “противоположными силами” (центробежными и центростремительными, экономическими и идеологическими), а о юридическом оформлении нового порядка вступления князей на престолы, который окончательно разрушал прошлое эфемерное “политическое” единство Древнерусского государства (его основу составляли считавшаяся обязательной уплата дани в Киев и равные, разумеется, при соблюдении установленных порядков, права князей на занятие любого русского престола). В то же время сохранялась базовая “государственная” идея, оформившаяся в виде хотя бы общего представления не позднее 30-х годов XI в.: Киев - Новый Иерусалим, а окружающие христианские земли - богоизбранные (вспомним название “Начального летописного свода”: “Временьник, иже нарицаеться Летописание Русьскых кънязь и земля Русьскыя, и како избьра Бог страну нашю на последьнее время”).
Видимо, именно она нашла воплощение в наименовании всех православных земель “Русьской землей”. Богоизбранность “Русьской земли” была тесно, точнее неразрывно, связана с представлением о приближающемся светопреставлении. Страшный Суд и следующий за ним Конец света - доминирующая тема русского летописания, оригинальной древнерусской литературы в целом. Ожидание неизбежного конца времени и Страшного Суда, вопреки мнению М.Элиаде, считавшего эти
“черты не характерными ни для одной из крупных христианских Церквей”,
видимо, предавало весьма специфическую окраску всей жизни государственных образований Восточной Европы, сказываясь буквально на всех ее сторонах. Сами же “русьские” государства - от Руси Киевской и вплоть до Российской империи - при всех различиях основывались на обобщающей идее богоизбранности и по существу своему были м_и_л_л_е_н_а_р_и_с_т_с_к_и_м_и или х_и_л_и_а_с_т_и_ч_е_с_к_и_м_и. Определение “милленаристский” представляется в данном случае более удачным. При том, что понятия “милленаризм” (учение о тысячелетнем царстве Христовом, предшествующем Концу света; от лат. mille тысяча и annus - год) и “хиллиазм” (то же; от греч. cilioi тысяча) синомимичны, хилиастическое учение осуждается Русской Православной Церковью как еретическое.
Эта черта специфична для древнерусских государств. Она по существу и отличает их от многих политических образований Западной и Центральной Европы. В число важнейших государственных функций здесь, судя по всему, включались сотериологические по своему характеру функции защиты “благочестия”. При этом монарху делегировалась какая-то часть сакральных функций и тем самым легитимировалось (по крайней мере до определенного предела) вмешательство светских правителей в дела Церкви (созывы поместных соборов, попытки учреждения новых епархий вплоть до митрополий и патриархии), а также исполнение архиереями государственных функций (как это было с новгородскими епископами, архиепископами и архимандритами). Косвенным подтверждением такого положения дел может служить принятие монашеского пострига и схимы многими великими князьями, по крайней мере начиная от Александра Невского и кончая Иваном Грозным (скорее всего официальное венчание на царство, поскольку царский титул, в отличие от цесарского, сам по себе сакрален, сделало это впоследствии ненужным). Не менее показательно и обиходное обращение к русским царям “царь-светитель” и производное от него, возможно, более близкое патриархальным формам правления “царь-батюшка”. Сакрализация светского правителя окончательно и до Смуты бесповоротно отчуждала властные функции от общества; власть персонифицировалась. Деспотические формы правления в таких условиях выглядели само собой разумеющимися и не имеющими альтернативы.
Позднейшая контаминация понятий Русьская земля (Русия) и Русская земля (Русь), поглощение первым второго вызвало к жизни весьма мощные и устойчивые мессианские настроения среди русских людей. Идея искупления грехов мира собственными страданиями характерна для всей истории России, вплоть до нынешнего дня. Она оправдывала любую, даже самую высокую цену, которую русскому народу приходилось платить за защиту своего государства: оно, собственно и, и существовало прежде всего для того, чтобы его защищали.
***
Таким образом, предлагаемое понимание речевых оборотов Руская/Русьская земля (нуждающееся, несомненно, в дополнительной проверке) позволяет не только удовлетворительно объяснять целый ряд не вполне ясных текстов, в которых встречаются эти словосочетания, но и несколько уточнить или даже изменить представление о характере русской государственности на ранних этапах ее развития.
И. Н. Данилевский
Из книги «Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.). Курс лекций»
