Показать все теги
Отдел IV. Раннее христианство
Глава 1. Первоначальная христианская община
1. Пролетарский характер общины
Мы видели уже, что чисто националистический, демократический зелотизм не мог удовлетворить некоторые пролетарские элементы Иерусалима. Но бегство из крупного города в деревню, по примеру ессеев, подходило не всем. И тогда, как и в наше время, бегство из деревни в города совершалось очень легко; обратное же явление встречалось гораздо реже. Пролетарий, привыкший к городской жизни, чувствовал себя в деревне очень плохо. Богатый мог находить в своей сельской вилле приятный отдых после треволнений городской жизни, а для пролетария возвращение в деревню означало тяжелый полевой труд, к которому он не привык, да и не был способен.
Поэтому масса пролетариев, как в других крупных городах, так и в Иерусалиме, предпочитала оставаться в городе. Ессейство не давало им того, в чем нуждались эти пролетарии, и меньше всего тем из них, которые были люмпен-пролетариями и привыкли вести жизнь общественных паразитов.
Вот почему наряду с зелотами и ессеями должно было образоваться третье пролетарское течение, которое соединило зелотские и ессейские тенденции. Свое выражение оно нашло в мессианской общине.
Все признают, что христианская община первоначально охватывала почти исключительно пролетарские элементы, что она была пролетарской организацией. И такой она оставалась еще очень долго после своего зарождения. В своем Первом послании к коринфянам Павел подчеркивает, что в общине не были представлены ни образованные, ни богатые элементы:
«Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из Вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее» (1 Кор. 1:26—28).
Хорошее изображение пролетарского характера ранней христианской общины дает Фридлендер в своей неоднократно уже цитированной нами истории нравов Рима: «Хотя распространению евангелия способствовали многие причины, оно, очевидно, нашло себе в высших сословиях, до середины или конца второго столетия нашей эры, только отдельных последователей. В этой среде оно встречало самое сильное сопротивление в философском образовании, а также в общем миросозерцании, тесно связанном с политеизмом.
Исповедание христианства вело к очень опасным конфликтам с существующим порядком. И, наконец, отречение от всех земных благ совершалось с наибольшим трудом в тех кругах общества, которые обладали почетом, властью и богатством. Бедные и незнатные, говорит Лак-танций, принимают христианство скорее, чем богатые. Среди последних, несомненно, замечалось очень враждебное отношение к социалистическим тенденциям христианства. Напротив, в низших слоях общества именно иудейская диаспора должна была в особенно сильной степени способствовать распространению христианства, главным образом в Риме: уже в 64г. число христиан было там довольно велико». Но распространение это долго еще ограничивалось отдельными местностями. Фридлендер говорит:
«На основании имеющихся данных, носящих, впрочем, совершенно случайный характер, можно прийти к заключению, что до 98 г. было около 42, а до 180 г. — около 74 местностей, в которых существовали христианские общины. До 325 г. таких местностей можно насчитать свыше 550.
В Римской империи христиане не только составляли еще в третьем столетии меньшинство, но, до начала этого столетия, происходили почти исключительно из низших слоев общества. Язычники смеялись над ними и говорили, что христиане могут обращать только простых людей и рабов, женщин и детей, что христиане — необразованные, грубые и мужиковатые люди, что их общины состояли главным образом из мелкого люда, ремесленников и старых женщин. Христиане не отрицали этого. Не из лицея и академии, говорит Иероним, а из низшего народа (de vili plebecula) рекрутировала своих членов христианская община. Определенные свидетельства христианских писателей показывают, что до середины третьего столетия новая вера находила в высших кругах только единичных последователей. Евсевий говорит, что мир, которым церковь наслаждалась при Коммоде (180—192), сильно способствовал ее распространению, так что многие богатые и знатные люди в Риме обратились в новую веру со всеми своими семьями и домочадцами. При Александре Севере (222—235), по словам Оригена, начали принимать евангелие богатые люди и некоторые из высших сановников, а также благородные матроны: все это — успехи, которыми христианство прежде не могло похвастаться… Со времени Коммода распространение христианства в высших кругах доказывается многочисленными и определенными свидетельствами, которые совершенно отсутствуют для предшествующего времени… Единственными представителями высших сословий в эпоху до Коммода, обращение которых в христианство может быть установлено с большой вероятностью, являются казненный в 95 г. консул Флавий Клемент и его жена или сестра Флавия Домицилла, сосланная в Понтию». Этим пролетарским характером ранней христианской общины объясняется в немалой степени и то обстоятельство, что мы так плохо осведомлены о началах христианства.
Его первые поборники могли быть очень красноречивыми людьми, но они плохо знали искусство чтения и письма. Это вообще были искусства, которые тогда народным массам были известны еще меньше, чем теперь. В течение целого ряда поколений христианское учение и история христианской общины передавались путем устного предания, рассказов лихорадочно возбужденных, невероятно легковерных людей, рассказов о событиях, которые, поскольку они являлись действительными, переживались только очень маленьким кружком и поэтому не могли быть проверены массой населения и в особенности его критическими, незаинтересованными элементами. Только когда в христианство обратились более образованные люди, занимавшие в общественной иерархии более высокое положение, началась литературная обработка христианских преданий, но не в исторических, а полемических целях, для защиты определенных взглядов и требований.
Нужно иметь много мужества или быть очень пристрастным и к тому же не иметь никакого понятия об условиях исторической достоверности, чтобы на основании литературных документов, возникших указанным путем и кишащих несообразностями и резкими противоречиями, изображать с полной определенностью жизнь или речи отдельных личностей. Мы уже в первом отделе показали, что нет никакой возможности утверждать что-нибудь определенное о предполагаемом основателе христианской общины. Мы можем теперь, после всего сказанного, прибавить, что и нет никакой необходимости знать о нем что-нибудь определенное. Все идеи, которые обыкновенно — в укор или в похвалу — приписываются исключительно христианству, являются, как мы показали, отчасти продуктом греко-римского развития, отчасти иудейского.
Но если для нашего исторического понимания не имеет особенного значения то обстоятельство, что мы плохо осведомлены о личности Христа и его учеников, то, наоборот, для нас очень важно получить определенные данные о характере первоначальной христианской общины.
К счастью, это не совсем невозможно. Пусть речи и деяния личностей, которых христиане считали своими вождями и учителями, разукрашены самым фантастическим образом или представляют сплошную выдумку, все же первые христианские литераторы писали вполне в духе тех христианских общин, в которых и для которых они действовали. Они рассказывали предания старины, и хотя в деталях они могли некоторые из них переделывать, все же основной характер этих преданий был настолько прочно установлен, что они натолкнулись бы на самое упорное сопротивление, если бы вздумали изменить их коренным образом. Они могли стараться ослабить или перетолковать дух, который господствовал в первоначальном христианстве, но совершенно искоренить его они не были в состоянии. Такие попытки ослабить этот первоначальный дух легко проследить, и они становятся тем чаще, чем больше христианская община теряет свой основной пролетарский характер и принимает в свою среду образованных и состоятельных людей. Именно эти попытки ясно указывают на первоначальный характер христианства.
Полученный таким путем вывод встречает себе под тверждение в ходе развития позднейших христианских сект, который известен нам с первых шагов и в своих дальнейших фазах верно отражает также известное нам развитие христианской общины начиная со второго столетия. Мы можем поэтому принять, что развитие это является вполне закономерным и что известные нам начала более поздних сект представляют аналогию с неизвестными нам началами христианства. Конечно, такое заключение по аналогии не представляет еще само по себе решающего доказательства, но оно может подтвердить верность понимания, к которому мы пришли другим путем.
Так вот, и аналогия с более поздними сектами, и сохранившиеся остатки наиболее ранних преданий о древнехристианской жизни одинаковым образом свидетельствуют о тенденциях, существование которых можно было еще раньше предположить на основании пролетарского характера общины.
2. Классовая вражда
Прежде всего мы встречаем ярую классовую вражду к богатым.
Особенно ярко проступает она в Евангелии от Луки, которое составлено было в начале второго столетия. Главным образом в предании о Лазаре, которое можно найти только в этом евангелии (Лк. 16:20 и ел.). Богатый попадает в ад, а бедный был отнесен в лоно Авраамово не потому, что первый — грешник, а второй — праведник: об этом не сказано ни слова. Богатый осужден только потому, что он был богат. Авраам говорит ему: «Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь (Лк. 16:25). В этой картине будущего находила себе удовлетворение месть угнетенного. В том же евангелии Иисус говорит: «Как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие» (Лк. 18:24—25). И в этом случае богатый осужден за свое богатство, а не за свои грехи.
Точно так же и в Нагорной проповеди:
«Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь»… «Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6:20, 21, 24, 25).
Мы видим, что быть богатым и наслаждаться своим богатством составляет преступление, которое требует самого мучительного искупления.
Тем же духом веет от Послания Иакова к двенадцати коленам диаспоры, которое относится к середине второго столетия.
«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили Праведника; Он не противился вам. Итак, братия, будьте долготерпеливы до пришествия Господня» (Иак. 5:1—7).
Он громит даже богатых в собственных рядах, тех богачей, которые вступили в христианскую общину:
«Да хвалится брат униженный высотою своею, а богатый — унижением своим, потому что он прейдет, как цвет на траве. Восходит солнце, настает зной, и зноем иссушает траву, цвет ее опадает, исчезает красота вида ее; так увядает и богатый в путях своих… Послушайте, братия мои возлюбленные: не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его? А вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» (Иак. 1:9—11, 2:5—7).
Вряд ли когда-нибудь классовая вражда современного пролетариата принимала такие фанатичные формы, как классовая вражда христиан-пролетариев. В те короткие моменты, в течение которых пролетариат нашего времени овладевал властью, он никогда не мстил богатым. Правда, он чувствует себя более сильным, чем пролетариат зарождавшегося христианства. Кто чувствует себя сильным, тот скорее склонен к великодушию, чем слабый. Что буржуазия ч увствует теперь свою слабость, показывает то обстоятельство, что она всегда жестоко мстит восставшему пролетариату.
Евангелие от Матфея моложе на несколько десятилетий Евангелия от Луки. В течение этого промежутка времени в христианство стали обращаться о бразованные и богатые люди. При таких условиях некоторые христианские пропагандисты чувствовали потребность сделать христианское учение более привлекательным для этих людей. Древнехристианская «легенда о пожирании богатых» становилась неудобной. А так как она пустила слишком глубокие корни, чтобы ее можно было просто устранить, то пришлось ограничиться тем, что первоначальное понимание старались ослабить в духе компромисса. Благодаря этому ревизионизму Евангелие от Матфея стало «евангелием противоречий», но в то же время и «любимым евангелием церкви». В нем, как пишет Пфлейдерер, «все бурные и революционные элементы древнехристианского энтузиазма и социализма приобрели такую умеренную форму церковного оппортунизма, что оно уже не представляло никакой опасности для организованной церкви, примирившейся с существующим обществом».
Понятно, что различные авторы, последовательно перерабатывавшие Евангелие от Матфея, выпускали все, что им представлялось неудобным, как, например, рассказы о Лазаре, об отказе Иисуса произвести раздел наследства, в котором также заключаются нападки на богатых (Лк. 12:13 и ел.). Но Нагорная проповедь была слишком популярна и известна, чтобы с ней можно было поступить таким же образом. Она поэтому подверглась переработке. Так, в Евангелии от Матфея Иисус говорит: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Конечно, в этой хитроумной ревизионистической переделке исчезают всякие следы классовой вражды. Блаженны теперь будут нищие духом. Неизвестно, какие люди при этом подразумеваются, слабоумные ли или такие, которые только в воображении своем являются бедными, а не в действительности, т. е. продолжают владеть своим имуществом, но уверяют, что душа их не лежит к богатству. По всей вероятности, речь идет о последних, но, как бы то ни было, исчезло осуждение богатства, которое заключалось в указании на будущее блаженство бедных.
Особенно странно звучит то, что голодные превратились в алчущих правды, которым обещано, что они будут насыщены правдою. Переведенное словом «насыщать» греческое слово большей частью употребляется, когда речь идет о животных: в применении к людям оно имело презрительное или насмешливое значение и означало «набить брюхо». Что слово это встречается в Нагорной проповеди, указывает также на пролетарское происхождение христианства. Выражение это было ходячим в кругах, в которых зародилось христианство, и употреблялось для обозначения обильного утоления физического голода. Но оно звучит очень комически, когда его употребляют, чтобы изобразить жажду правды.
Указания на будущее блаженство бедных, осуждение богатых у Матфея совершенно отпадают. Самая остроумная казуистика не могла отыскать такую редакцию, которая делала бы это проклятие приемлемым для состоятельных людей, на вступление которых рассчитывала община. Оно должно было исчезнуть.
Но сколько ни стремились влиятельные круги заражавшейся оппортунизмом христианской общины затушевать ее пролетарский характер, все же пролетариат и его классовая вражда этим еще не уничтожались, и он все снова находил мыслителей, которые давали выражение его вражде. В брошюре Пауля Пфлюгера «Социализм отцов церкви» можно найти хорошее собрание цитат из сочинений св. Климента, епископа Астерия, Лактанция, Василия Великого, св. Григория Нисского, св. Иоанна Златоуста, св. Иеронима, Августина и т. д.— почти все писатели четвертого столетия, т. е. эпохи, когда христианство уже было государственной религией. Все они очень резко высказываются против богатых, которых они ставят на одну доску с разбойниками и ворами.
3. Коммунизм
Ввиду этого резко выраженного пролетарского характера общины вполне естественно, что она стремилась к коммунистической организации. Мы имеем на этот счет определенное свидетельство. В Деяниях апостолов сказано:
«И они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах… Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого».
«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее… Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 2:42, 44; 4:32—35).
Известно, что Анания и Сапфира, утаившие часть своих денег от общины, были сейчас же судом божьим наказаны смертью.
Св. Иоанн, названный за свое пылкое красноречие Хризостомом, т. е. Златоустом, неустрашимый критик своего времени (347—407), воспользовался приведенным выше изображением первоначального христианского коммунизма, чтобы изложить его преимущества. Его изложение звучит не восторженно-аскетически, а скорее реально-экономически. Он сделал это в своей одиннадцатой гомилии (проповеди) по поводу Деяний апостолов. Вот что он говорит:
«Благоволение было между ними, ибо никто не терпел нужды: каждый давал так охотно, что никто не оставался бедным. Они не отдавали только часть, а другую оставляли себе, они не передавали свое имущество, как свою собственность. Они отменили у себя неравенство и жили в большом изобилии, и они делали это самым достойным образом. Они не осмеливались отдавать свои приношения прямо в руки бедным и не дарили их с высокомерным снисхождением. Нет, они всё сложили к ногам апостолов и делали их господами и распределителями всех даров. И все, что нужно было, брали из запасов общины, а не из частного имущества отдельных лиц. Таким образом, жертвователи не могли тешить свое тщеславие.
Поступай мы так теперь, мы жили бы гораздо счастливее, бедные так же, как и богатые; и бедные не станут вследствие этого счастливее, чем богатые… ибо дающие не только становились бедней, но и бедных делали богатыми.
Представим себе дело так: все отдают все, чем владеют, в общую собственность. Никого не должно это пугать, ни богатого, ни бедного. Как вы думаете: много ли денег соберется при этом? Я думаю — в точности нельзя определить эту сумму,— что если каждый отдаст все свои деньги, свои поля, свои владения, свои дома (о рабах я не говорю, потому что первые христиане не владели рабами, так как они, вероятно, отпускали их на свободу.— К– К-), то мы получим миллион фунтов золота и, возможно даже, что в два или три раза больше. Теперь скажите мне, сколько жителей в нашем городе (Константинополе) ? Сколько всего христиан? Разве их меньше, чем сто тысяч? И сколько еще язычников и иудеев! Сколько тысяч фунтов золота еще можно было бы собрать! А много ли среди нас бедняков? Я думаю, не больше пятидесяти тысяч. И сколько потребовалось бы денег, чтобы кормить их ежедневно? Если устроить для них общий стол, то расходы будут не особенно велики. Куда же мы денем тогда наши бесчисленные сокровища? Думаешь ли ты, что их можно было бы когда-нибудь исчерпать? И разве благодать бога не прольется на нас в тысячу крат больше? Разве мы не превратили бы тогда землю в рай? Если такое устройство так блестяще уже оправдалось среди трех или пяти тысяч (первых христиан), если никто из них не испытывал нужды, то во сколько раз оно окажется лучше при такой огромной массе людей? И не будет ли каждый, вновь вступающий, приносить с собой еще что-нибудь?
Разделение имущества вызывает большие издержки, и отсюда происходит бедность. Возьмем, например, семью, состоящую из мужа, жены и десяти детей. Жена занимается пряденьем, муж отыскивает себе заработок торговлей на базаре. Когда им нужно больше денег? Тогда ли, когда они живут вместе или раздельно? Конечно, когда они живут раздельно. Если все десять сыновей разбредутся в разные стороны, то им нужно будет иметь десять домов, десять столов, десять служителей и все остальное, также увеличенное в десять раз. А как поступают, когда имеют много рабов? Разделение имущества ведет всегда к расточительности, соединение, напротив,— к сбережению его. Так живут теперь в монастырях и так жили во время оно верующие. Умирал ли тогда кто-нибудь с голоду? Разве не кормились все в избытке? И все же людей такое устройство пугает больше, чем прыжок в открытое море. Как хорошо было бы, если бы мы сделали такой опыт и смело взялись бы за дело! Как велико было бы тогда благословение Господне над нами! Ведь если тогда, когда число верующих было так ничтожно, всего три или пять тысяч, если тогда, когда весь мир относился к нам враждебно, когда ниоткуда не видно было утешения,— если тогда наши предшественники так смело пошли по этому пути, то во сколько раз должны быть смелее мы теперь, когда милостию Божией так много верующих! Кто хотел бы еще тогда остаться язычником? Я думаю, никто. Мы всех бы тогда привлекли к себе и все прилепились бы к нам». Первые христиане не были способны дать такое ясное и спокойное изложение своих взглядов. Но их краткие замечания, призывы, требования, пожелания всюду одинаково указывают на коммунистический характер первоначальной христианской общины.
В Евангелии от Иоанна, составленном, правда, около середины второго столетия, рассказывается о коммунизме Иисуса и его апостолов, как о чем-то само собой разумеющемся. Все они имели вместе одну общую казну, которой заведовал Иуда Искариот. Иоанн, который и тут, как и в других случаях, старается перещеголять своих предшественников, усиливает отвращение, вызываемое предателем Иудой, обвиняя его в воровстве из общей кассы. Иоанн рассказывает, как Мария помазала ноги Иисуса драгоценным маслом.
«Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин. 12:4—5).
Во время тайной вечери Иисус говорит Иуде: «Что делаешь, делай скорее».
«Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим» (Ин. 13:27—29).
От своих учеников Иисус всегда требует, чтобы каждый из них отдал все, что имеет.
«Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» (Лк. 14:33).
«Продавайте имения ваши и давайте милостыню» (Лк. 12:33).
«И спросил Его некто из начальствующих: Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Иисус сказал ему: что ты называешь Меня благим? никто не благ, как только один Бог; знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. Он же сказал: все это сохранил я от юности моей. Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому что был очень богат» (Лк. 18:18—23).
Это дает повод Иисусу рассказать притчу о верблюде, которому легче пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное. В последнее мог попасть только тот, кто роздал свое имущество бедным.
Точно так же излагает дело евангелие, приписываемое Марку. Напротив, ревизионист Матфей ослабляет первоначальную строгость. У него Иисус говорит богатому юноше: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим» (Мф. 19:21).
То, чего Иисус первоначально требовал от всех своих последователей, от всех членов общины, со временем превратилось в требование, предъявлявшееся только тем, кто заявлял притязание на совершенство.
Такой ход развития вполне понятен для организации, которая первоначально была чисто пролетарской, но после стала все больше допускать в число своих членов богатые элементы.
Несмотря на это, очень многие теологи отрицают коммунистический характер раннего христианства. Они думают, что рассказ в Деяниях апостолов позднего происхождения, что, как это часто случалось в древности, то идеальное состояние, о котором мечтали, изображалось как существовавшее в прошлом. Но при этом забывают, что для официальной церкви позднейших столетий, благоволившей к богатым, коммунистический характер раннего христианства был очень неудобен. Если бы изображение коммунизма основывалось на позднейшей выдумке, то защитники оппортунистического направления без всяких колебаний протестовали бы против этого и позаботились бы уже, чтобы сочинения, содержащие такие повествования, были исключены из церковного канона. Церковь допускала подделки только в тех случаях, когда это было ей выгодно. А по отношению к коммунизму этого нельзя сказать. И если он официально был признан одним из основных требований раннего христианства, то это случилось, наверное, потому, что иначе нельзя было поступить, потому что предание в этом пункте пустило слишком глубокие корни и получило всеобщее признание.
4. Возражения против коммунизма
Возражения, которые приводятся против существования коммунизма в древнехристианской общине, не отличаются особенной силой. Все они собраны критиком, который выступил против моего изображения раннего христианства, поскольку я дал его в своих «Предшественниках социализма».
Этот критик, г-н. А. К-, доктор теологии, опубликовал свои возражения в статье в «Neue Zeit» о «так называемом древнехристианском коммунизме».
Прежде всего нам возражают, что «проповедь назарянина не ставила себе целью экономический переворот». Но откуда это известно г-ну А. К.? Деяния апостолов он признает ненадежным источником для изображения организаций, происхождение которых относится ко времени после предполагаемой смерти Христа, и в то же время евангелия, которые отчасти составлены позже, чем Деяния апостолов, должны нам с достоверностью передавать характер речей Христа!
О евангелиях можно сказать то же, что и о Деяниях апостолов. Из них можно узнать только о характере тех, кто их писал. Они могут также сообщать нам воспоминания. Но воспоминания об организациях удерживаются в памяти дольше, чем воспоминания о речах, и их не так легко искажать.
Впрочем, как мы уже видели, даже в переданных нам речах Христа легко указать целый ряд характерных черт, находящихся в полном соответствии с коммунизмом первоначальной христианской общины.
Следовательно, особенное учение Иисуса, о котором мы не знаем ничего определенного, еще нисколько не говорит против коммунизма.
Г-н А. К. хочет нас дальше уверить, что практический коммунизм ессеев, который иерусалимские пролетарии имели пред своими глазами, не оказал на них никакого влияния. Напротив, коммунистические теории греческих философов и поэтов, по его мнению, произвели самое глубокое впечатление на необразованных пролетариев христианских общин вне Иерусалима и внушили им коммунистические идеалы, осуществление которых они, по обычаю того времени, отнесли к прошлому, т. е. к эпохе существования первоначальной христианской общины в Иерусалиме.
Следовательно, образованные элементы уже гораздо позднее принесли пролетариям коммунизм, практическое осуществление которого прежде оставило их индифферентными. Чтобы поверить этому, требовались бы более сильные доказательства. Те свидетельства, которые имеются у нас, доказывают прямо противоположное. Чем большее влияние приобретали образованные слои в среде христианства, тем больше последнее удалялось от коммунизма, как это уже видно из Евангелия от Матфея и как мы еще после увидим на примере развития христианской общины.
Об ессеях г-н А. К. имеет совершенно ложное представление. Вот что он пишет о иерусалимской коммунистической христианской общине:
«Наше недоверие возбуждается в особенности тем обстоятельством, что этот единственный коммунистический эксперимент предпринят был в обществе, состоявшем из иудеев. Никогда еще, до нашего летосчисления, иудеи не делали таких социальных экспериментов. Никогда до того времени мы не встречаем иудейского коммунизма. Напротив, у греков как теоретический, так и практический коммунизм не представляли тогда ничего нового».
Наш критик ничего не говорит нам об этом практическом коммунизме греков в эпоху Христа. Но просто не верится, что он у иудеев находит меньше коммунистических элементов, чем у греков, когда коммунизм иудеев высоко поднимается над коммунистическими стремлениями эллинов благодаря именно своему практическому осуществлению. И г-н А. К-, очевидно, не имеет никакого понятия о том, что ессеи упоминаются уже за полтора столетия до Христа. Он, по-видимому, думает, что они появились только в эпоху Христа!
Но те самые ессеи, которые не оказали никакого влияния на практику иерусалимской общины, создали, по мнению нашего критика, коммунистическую легенду, которая во втором столетии после Р. X. нашла себе место в Деяниях апостолов. Ессеи, исчезающие с арены истории вместе с разрушением Иерусалима — вероятно, потому, что они были захвачены падением иудейского государства,— должны были после этого события — в такое время, когда противоположность между иудейством и христианством достигла своего кульминационного пункта,.— доставить греческим пролетариям легенды о происхождении христианской общины и внушить им коммунистическое прошлое, тогда как эти самые ессеи, по мнению того же критика, не оказали ни малейшего влияния тогда, когда иудейские пролетарии основали в Иерусалиме организацию, которая имела с ессейством многочисленные, как личные, так и материальные, пункты соприкосновения!
Очень возможно, что в первые памятники христианской литературы вплетены были ессейские легенды и воззрения. Но еще вероятнее, что на первых порах развития христианской общины, когда она еще не создала никакой литературы, ее организация подверглась влиянию ессей-ского прообраза. Влияние это могло выразиться только в смысле проведения действительного коммунизма, а не в смысле создания легенды о каком-то коммунистическом прошлом, которого в действительности никогда не было. Вся эта придуманная современными теологами произвольная конструкция, усвоенная также г-ном А. К-, которая отрицает влияние ессейства в то время, когда оно существовало, и приписывает ему огромную роль, когда его не было, показывает только, как изобретательны некоторые теологические умы, когда нужно очистить древнюю церковь от «скверны» коммунизма.
Но для г-на А. К. это еще не есть решающее доказательство. Ему известно еще одно «главное основание», на которое до сих пор «никогда не обращали внимание: противники христиан обвиняли их в чем угодно, но не в коммунизме. И они не пропустили бы этот пункт обвинения, если бы он был сколько-нибудь обоснован». Я боюсь, что мир и теперь не заметит этого «главного основания». Г-н А. К. не может отрицать, что коммунистический характер христианства резко подчеркнут в целом ряде заявлений как в Деяниях апостолов, так и в евангелиях. Он утверждает только, что эти заявления имеют чисто легендарное происхождение. Но они бесспорно были и соответствовали действительным христианским тенденциям. И если, несмотря на это, противники христианства не указывали на его коммунизм, то это происходило не потому, что они не имели для этого никаких опорных пунктов. Обвиняли же они христиан в таких преступлениях, как убийство детей, кровосмешение и т. д., для которых они в христианской литературе не имели ни малейшего доказательства. И они пропустили бы такие обвинения, которые они могли обосновать всей христианской литературой с самого ее начала!
Причину этого явления следует искать не в отсутствии коммунизма в древнем христианстве. Она заключается в том, что тогда к коммунизму относились совершенно иначе, чем теперь. В наше время коммунизм в древнехристианском смысле, т. е. в смысле раздела, несовместим с ходом производства, с существованием общества. В наше время экономические условия, безусловно, требуют противоположности раздела, концентрации богатства в немногих местах: или в руках частных лиц, как теперь, или в руках общества, государства общин, быть может, также товариществ, как в социалистическом строе.
Иначе обстояло дело в эпоху раннего христианства. Если оставить в стороне горное дело, то преобладало мелкотоварное производство. Правда, в области сельского хозяйства крупное производство было в значительной мере распространено, но оно основано было на рабстве, в техническом отношении стояло не выше мелкотоварного и держалось только там, где оно могло вести самое хищническое хозяйство при помощи рабочей силы дешевых рабов. Крупное производство не стало еще, как в наше время, основой всего способа производства.
Поэтому концентрация богатства в немногих руках далеко еще не означала развития производительности труда, не говоря уже о том, что она не являлась основой процесса производства, а вместе с ним и существования самого общества.
Концентрация богатства в руках немногих означала не развитие производительных сил, а только скопление средств потребления в таком изобилии, что отдельный человек не в состоянии был потребить их сам, и ему не оставалось ничего делать, как делить их с другими.
Богатые и делали это в крупном масштабе. Отчасти добровольно. Щедрость считалась одной из наиболее выдающихся добродетелей в эпоху римских цезарей. Она служила средством приобрести себе приверженцев и друзей и, следовательно, также средством увеличить свою власть.
«С отпущением на волю (рабов),— говорит Фрид-лендер,— по всей вероятности, очень часто соединялся более или менее богатый подарок. Марциал упоминает о таком даре, последовавшем в этом случае, в 10 миллионов сестерциев. Римские оптиматы простирали свою щедрость и покровительство также на семьи своих приверженцев и клиентов. Так, один вольноотпущенник Котты Мессалина, друга императора Тиберия, прославляет его в надгробной надписи, найденной на Аппиевой дороге: его патрон несколько раз дарил ему суммы в размерах всаднического ценза (400 000 сестерциев, или 80 000 марок), взял на себя воспитание его детей, экипировал его сыновей, как родной отец, его сыну, Коттанусу, который служил в войске, помог сделаться военным трибуном и ему самому воздвиг могильный памятник».
Таких случаев можно насчитать очень много. Но к добровольному разделу присоединялся часто и недоброволь ный, в особенности там, где господствовала демократия. Кто хотел получить известную должность, тот должен был купить ее при помощи богатых раздач народу. Там, где последний обладал силой, он облагал богатых высокими налогами и жил за их счет: граждане получали из государственных доходов вознаграждение за участие в народных собраниях, им выдавались деньги, на посещение публичных зрелищ, для них устраивались общие трапезы, время от времени производилась раздача жизненных припасов.
Что богатые существуют для того, чтобы делиться своим богатством,— эта идея тогда не имела в себе ничего, что могло бы отпугивать массы или находилась бы в противоречии с господствующими воззрениями, но, наоборот, находилась в полном соответствии с ними.
Такой коммунизм не только не отталкивал массы, но привлекал их. Противники христиан были бы глупцами, если бы направляли свои удары именно на эту его сторону. Достаточно прочитать, с каким почтением такие консервативные писатели, как Иосиф Флавий и Филон, говорят о коммунизме ессеев. Он не кажется им ни противоестественным, ни смешным, а, наоборот, очень возвышенным.
Следовательно, «главное возражение» г-на А. К. против существования древнехристианского коммунизма, а именно, что противники христианства не выдвигали его на первый план, показывает только, что он смотрит на прошлое глазами современного, капиталистического общества, а не античного.
Наряду с этими возражениями, которые не опираются ни на какие свидетельства, а являются простыми «конструкциями», г-н А. К– выдвигает еще целый ряд соображений, основанных на фактах, приводимых в Деяниях апостолов. Странным образом наш критик, так скептически относящийся к изображению длительных и повторяющихся явлений, которое встречается в древнехристианской литературе, принимает за чистую монету всякое известие об отдельных событиях. С таким же основанием он мог бы объявить изображение социальных условий героической эпохи в Одиссее выдумкой и в то же время признать Полифема и Цирцею историческими личностями, которые действительно совершили все то, что о них сообщается.
Но и эти отдельные факты ничего еще не говорят против существования коммунизма в древнехристианской общине.
Во-первых, говорит г-н А. К-, иерусалимская община состояла из пяти тысяч человек. Каким образом такая многочисленная толпа с женами и детьми могла составлять одну семью?
Но кто утверждает, что все они составляли одну семью, что все они ели за одним столом? И кто может присягнуть, что первоначальная община действительно насчитывала пять тысяч человек, как сообщают Деяния апостолов (Деян. 4:4). Статистика никогда не являлась сильной стороной античной литературы и меньше всего восточной; чтобы произвести данный эффект, очень охотно прибегали к гиперболам.
И как раз число пять тысяч очень часто указывается, чтобы указать на большую толпу; так, евангелия знают очень точно, что Иисус насытил пятью хлебами именно пять тысяч человек, кроме женщин и детей (Мф. 14:21). Будет ли мой критик и в этом случае настаивать, что число это вполне точно?
С своей стороны мы имеем все основания думать, что число в пять тысяч членов, указываемое для первоначальной общины, представляет большое преувеличение.
Сейчас же после смерти Иисуса Петр, согласно Деяниям апостолов, держит горячую агитационную речь, и «присоединилось в тот день душ около трех тысяч» (Деян. 2:41). Дальнейшая агитация приводит к тому, что «многие же из слушавших слово уверовали; и было число таковых людей около пяти тысяч» (Деян, 4:4). Но сколько членов насчитывала община, когда умер Иисус? Сейчас же после смерти его она устроила собрание: «было же собрание человек около ста двадцати» (Деян. 1:16).
Это показывает, что община на первых порах была очень немногочисленна, несмотря на усердную агитацию Иисуса и его апостолов. И неужели сейчас же после его смерти под влиянием двух речей она внезапно выросла от сотни до пяти тысяч членов? Если уж мы хотим остановиться на каком-нибудь числе, то оно будет ближе к первому, чем к последнему.
Пять тысяч организованных членов — такое число должно было в Иерусалиме обратить на себя всеобщее внимание, о такой силе Иосиф Флавий не мог бы не упомянуть. В действительности же община должна была быть очень незначительна, если ни один из современников не говорит о ней.
Перейдем к следующему факту, на который указывает г-н А. К. В рассказе о коммунизме первоначальной общины, сейчас же после описания последней, сказано:
«Так Иосия, прозванный от Апостолов Варнавою, что значит — сын утешения, левит, родом Кипрянин, у которого была своя земля, продав ее, принес деньги и положил к ногам Апостолов. Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов» (Деян. 4:36, 37; 5:1, 2).
По мнению г-на А. К., этот факт свидетельствует против коммунизма, так как случай с Варнавой не был бы приведен, если бы все члены общины продавали свое имущество и приносили деньги апостолам.
Но г-н А. К. забывает, что Варнава противопоставляется в рассказе Анании как образец того, как нужно поступать. Именно из этого ясно вытекает коммунистическое требование. Неужели Деяния апостолов должны называть всякого, кто продал свое имущество? Почему они упоминают именно о Варнаве, нам неизвестно. Но думать, что, выдвигая его, они хотели сказать, что только он практиковал коммунизм, значило бы слишком низко оценивать умственные способности их авторов. Пример Варнавы приводится сейчас же после того, как рассказано было, что все, имевшие что-нибудь, продавали свое добро. Если Варнава назван особо, то это, быть может, сделано потому, что он является любимцем авторов Деяний апостолов, которые и после часто упоминают его. Быть может, и потому, что предание сохранило наряду с именем Анании только имя Варнавы. Да в конце концов они оба были единственными членами общины, которые имели что продать, все остальные были пролетариями!
Теперь следует третий факт. В Деяниях апостолов сказано:
«В эти дни, когда умножились ученики, произошел у Еллинистов ропот на Евреев за то, что вдовицы их пре-небрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей» (Деян. 6:1).
«Мыслимо ли это при настоящем коммунизме?» — спрашивает с негодованием г-н А. К.
Но кто же утверждает, что коммунизм при проведении его в жизнь не встречает никаких препятствий или даже не мог встретить их! Деяния апостолов рассказывают нам, что после этого не отказались от коммунизма, а усовершенствовали организацию путем разделения труда. Апостолы должны были заниматься только пропагандой, а для заведования экономическими функциями общины был выбран комитет из семи членов.
Все изложенное находится в полном согласии с допущением коммунизма, но оно теряет смысл, если мы принимаем взгляд нашего критика, позаимствованный им у Гольцмана, что древние христиане отличались от своих иудейских сограждан не своей социальной организацией, а только верой в «недавно казненного назарянина».
Да и какой смысл имели бы жалобы на способ раздела, если бы ничего не делилось?
Далее. «В двенадцатой главе (Деяний апостолов), в полном противоречии с рассказом о коммунизме, сообщается, что какая-то Мария, член общины, жила в собственном доме».
Совершенно верно, но откуда г-н А. К. знает, что она имела право продать свой дом? Быть может, был еще жив ее муж, не вступивший в общину? Но даже в том случае, если бы она в состоянии была продать свой дом, община могла не требовать этого. Дом ее служил местом собраний для членов общины. Мария предоставила его в распоряжение общины. Последняя пользовалась им, хотя юридически он принадлежал Марии. Что община нуждалась в помещениях для устройства собраний, что она не была юридической личностью и не могла приобретать дома, что поэтому отдельные члены являлись формальными собственниками домов, принадлежавших общине,— все это еще ничего не говорит против коммунизма. Нельзя же приписывать древнехристианскому коммунизму такую бессмысленную страсть к шаблону и думать, что община заставляла продавать дома своих сочленов и делить выручку, полученную за них, даже тогда, когда она сама нуждалась в этих домах.
Наконец, последнее возражение, приводимое г-ном А. К-, состоит в том, что только в иерусалимской общине практиковался коммунизм. В других христианских общинах о коммунизме не было и речи. Мы вернемся еще к этому, когда мы будем рассматривать дальнейшее развитие христианской общины. Мы увидим тогда, удалось ли ей и насколько осуществить коммунизм на практике. Это опять особый вопрос. Что крупный город в этом отношении ставил большие препятствия, которые в сельском хозяйстве, как, например, для ессеев, не существовали, на это мы уже выше указывали.
Теперь речь идет о первоначальных, коммунистических тенденциях христианства. У нас нет ни малейшего основания сомневаться в их существовании. О них говорят свидетельства Нового завета, пролетарский характер общины, и они же доказываются сильным коммунистическим течением в пролетарской части иудейства в последние два столетия до разрушения Иерусалима, течением, которое нашло себе такое яркое выражение в ессействе. Все возражения, которые приводятся против существования древнехристианского коммунизма, представляют только ряд недоразумений, отговорок и построений, не имеющих никакой опоры в действительности.
5. Пренебрежение к труду
Коммунизм, к которому стремилось раннее христианство, в полном соответствии с условиями своего времени, был коммунизмом средств потребления, коммунизмом раздела и общего потребления. Примененный в области сельского хозяйства, этот коммунизм мог также стать коммунизмом производства, общего и планомерного труда. В крупных городах всякая промысловая деятельность при тогдашних условиях производства гнала пролетариев в разные стороны, занимались ли они трудом или прошением милостыни. Коммунизм больших городов в своей заключительной форме мог только довести до крайней степени обложение богачей, которое пролетариат так мастерски развил в античном мире там, где он, как в Риме и Афинах, пользовался политической властью. Общность, к которой стремился этот коммунизм, могла быть в лучшем случае только общностью совместного потребления добытых таким образом продуктов потребления, коммунизмом общего домашнего хозяйства, семейной кооперации. И действительно, как мы видим, Златоуст изображает его под этим углом зрения. Кто будет производить богатство, которое будет потребляться сообща,— этот вопрос его не интересует. С тем же самым явлением мы встречаемся и в древнем христианстве. В евангелиях Иисус говорит об очень многом, но только не о труде. Или, скорее, там, где он говорит о нем, он относится к нему с пренебрежением. Так у Луки он говорит:
«Не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться: душа больше пищи, и тело — одежды. Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут; нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть? Итак, если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем? Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь, потому что всего этого ищут люди мира сего; ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том; наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам. Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство. Продавайте имения ваши и давайте милостыню» (Лк. 12:22—33). Здесь речь идет не о том, что христианин в силу требований аскетизма не должен заботиться о пище и еде, потому что он должен печься о спасении души своей. Нет, христиане должны стремиться к царству божьему, т. е. к своему собственному царству: тогда они получат все, в чем нуждаются. Мы увидим еще, в каких земных красках рисовалось им это царство божие.
6. Разрушение семьи
Если коммунизм основывается не на общности производства, а на общности потребления, если он стремится превратить свою общину в новую семью, то он при этом наталкивается на препятствие в форме унаследованных семейных связей. Мы встретили уже это явление у ессеев. Оно повторяется и в христианстве. Последнее очень часто выражает в самых резких формах свое враждебное отношение к семье.
Так евангелие, приписываемое Марку, повествует:
«И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему звать Его. Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои и сестры Твои, вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мк. 3:31—35).
И в этом пункте Лука выражается особенно резко. Он пишет:
«А другому сказал: следуй за Мною. Тот сказал: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие. Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:59—62).
Если уже это требование свидетельствует о беспощадном отношении к семье, то следующее место из Луки (Лк. 14:26) дышит прямо ненавистью к ней:
«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником».
Матфей и в этом вопросе оказывается оппортунистом и ревизионистом. Приведенному выше тезису он придает следующую форму:
«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10:37).
В этой редакции ненависть к семье уже сильно ослаблена.
С ненавистью к семье тесно связано отрицание брака, которое отличает раннее христианство в такой же степени, как и ессейство. Но первое походит на последнее и в том отношении, что оно, по-видимому, развило обе формы безбрачия: целибат, отказ от всякой половой жизни, и беспорядочное, безбрачное половое сожительство, которое обозначается как общность жен.
Интересно следующее место в «Городе Солнца» Кам-панеллы. Один критик замечает там:
«Святой Климент Римский говорит, что, согласно апостольским постановлениям, жены должны быть общими, и хвалит Платона и Сократа за то, что они также защищали общность жен. Но толкование понимает под этим общность послушания по отношению ко всем, но только не общность ложа. И Тертуллиан подтверждает это толкование и говорит, что первые христиане имели все общее, за исключением жен, которые были бы тоже общими уже в силу послушания».
Эта общность в послушании сильно напоминает блаженство «нищих духом».
На своеобразные половые отношения указывает также одно место в «Учении двенадцати апостолов». Один из древнейших литературных памятников христианства — «Дидахе» знакомит нас с уставом древнехристианской общины во втором столетии. Там сказано (X 1:11):
«Всякий же пророк, испытанный и правдивый, который поступает так в отношении к земному таинству церкви, но не учит делать все то, что он делает, да не будет судим вами, ибо его ждет суд господа. Точно так же поступали старые (христианские) пророки».
По поводу этих неясных слов Гарнак замечает, что «земное таинство церкви» — это брак. Речь идет о том, чтобы устранить недоверие общин к таким пророкам, которые отличались странностями в области половой жизни. Гарнак предполагает, что при этом подразумевались люди, которые жили в браке, как евнухи, или жили со своими женами, как с сестрами. Но разве такое воздержание должно было действительно возбуждать негодование? С этим трудно согласиться. Но положение меняется, если эти пророки, хотя и не проповедовали беспорядочное половое сожительство, все же, «подобно старым пророкам», следовательно, первым учителям христианства, практиковали его.
Сам Гарнак цитирует как «хорошую иллюстрацию в отношении к земному таинству церкви» следующее место из «письма о девственности», ошибочно приписываемого Клименту (1:10):
«Некоторые бесстыдные люди живут вместе с девами под предлогом благочестия и подвергаются, таким образом, опасности или же вместе с ними блуждают по дорогам и пустыням, по путям, которые переполнены опасностями и препятствиями, западнями и ямами. Другие же едят и пьют, возлегая у стола, с девами и святыми женами и предаются распутству и позору. Ничто подобное не должно случаться среди верующих и меньше всего у тех, которые избрали для себя состояние девственности».
В Первом послании Павла к коринфянам апостолы, осужденные на безбрачие, настаивают на своем праве свободно странствовать по миру с товарками. Павел восклицает:
«Не свободен ли я?.. Или не имеем власти иметь спутницею сестру жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа?» (1 Кор. 9:1,5).
Непосредственно перед этим Павел отговаривает от вступления в брак.
Эти странствования апостола с молодой дамой играют большую роль в Деяниях Павла, в романе, написанном как уверяет Тертуллиан, во втором столетии одним мало азиатским пресвитером, который сам признал свое авторство. Несмотря на это, Деяния Павла долго были любимым назидательным чтением — доказательство, что сообщаемые в них факты нисколько не казались предосудительными многочисленным набожным христианам, а, наоборот, даже очень поучительными. Самым достопримечательным в них является, говорит Пфлейдерер, «прекрасная легенда о Фекле… которая дает великолепную картину христианских настроений во втором столетии».
Эта легенда повествует о том, как Фекла, невеста одного знатного юноши из Икарии, слышала проповедь Павла и сейчас же пришла в восторг от его речей. В рассказе об этом мы находим описание наружности апостола: маленького роста, лысый, с кривыми ногами, с выгнутыми коленями, с большими глазами, сросшимися бровями, с длинным носом, он был очень симпатичен и похож не то на ангела, не то на человека. К сожалению, мы не узнаем, какие из этих черт относятся к ангельскому лику.
Его блестящее красноречие произвело сильное впечатление на красивую Феклу, и она отказала своему жениху. Последний пожаловался наместнику и указал, что Павел в своих речах отговаривает женщин и девушек от брака. Павла заточили в тюрьму, но Фекла пробралась к нему: ее нашли у него в камере. Наместник после этого изгнал Павла из города, а Феклу приговорил к смерти на костре. Но чудо спасло ее: дождь с грозой потушил пылающий костер, привел в смятение и разогнал зрителей.
Фекла свободна и отправляется к Павлу, которого догоняет в пути. Он берет ее за руку и отправляется с ней в Антиохию. Там им встречается вельможа, который сейчас же влюбляется в Феклу и хочет за хорошее вознаграждение отнять ее у Павла. Павел отвечает, что он не знает ее и что она ему не принадлежит: для гордого проповедника довольно малодушный ответ. Но тем энергичнее сопротивляется Фекла знатному развратнику, который хочет насильно овладеть ею. Тогда ее бросают в цирк на растерзание диким зверям, но те ее не трогают, и она снова свободна. Она переодевается в мужское платье, стрижет волосы и еще раз следует за Павлом, который дает ей право проповедовать слово божие и, если верить Тертуллиану, право крестить.
По-видимому, легенда эта в своей первоначальной форме содержала много такого, что церковь впоследствии считала предосудительным; «но ввиду того, что Деяния Павла считались интересным и назидательным чтением,— пишет Пфлейдерер,— их подвергали церковной переработке: хотя все щекотливое было выброшено, следы старой картины все же сохранились». Но сколько бы таких известий ни было потеряно, все же и те, что дошли до нас, достаточно свидетельствуют о своеобразных половых отношениях, которые резко отличались от традиционных и встречали, по-видимому, нарекания, хотя апостолы выступали их защитниками. Позже церковь, вынужденная считаться с условиями того времени, старалась по воз-можности затушевать их.
Что безбрачие приводит к внебрачным половым отношениям, не требует дальнейших доказательств. Исключение составляют разве только фанатики-аскеты.
Что в своем грядущем царстве, которое должно было наступить вместе с воскресением из мертвых, хри-стиане ожидали уничтожения брака — это видно из следующего места, где Иисус отвечал на щекотливый вопрос, кому будет по воскресении принадлежать женщина, имевшая последовательно семь мужей:
«Иисус сказал им в ответ: чада века сего женятся и выходят замуж; а сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят, и умереть уже не могут, ибо они равны Ангелам и суть сыны Божий, будучи сынами воскресения» (Лк. 20:34—36).
Нельзя понимать эти слова таким образом, что, по мнению Иисуса, в грядущем христианском царстве у людей не будет никаких плотских потребностей, что они будут существовать только в виде духов. Как мы еще увидим дальше, всюду ясно указывается, что в будущем царстве люди будут обладать нетленной плотью и наслаждаться материальными удовольствиями. Во всяком случае, Иисус хотел сказать, что в грядущем царстве будут уничтожены все существующие браки и потому вопрос — какой из семи мужей настоящий? — не имеет никакого значения.
Если римский епископ Калликст (217—222) разрешал девушкам и вдовам сенаторского звания безбрачные половые отношения даже с рабами, то это не служит еще доказательством его враждебного отношения к браку. Такое разрешение являлось не продуктом последовательного, относящегося враждебно к браку коммунизма, а, наоборот, продуктом оппортунистического ревизионизма, который для привлечения богатых влиятельных приверженцев делает для них исключения. В противоположность этому ревизионизму в христианской церкви все снова возникали коммунистические направления, которые очень часто связаны были с отрицанием брака в виде целибата или так называемой общности жен, как, например, у манихеев и гностиков.
Самыми последовательными среди них были карпокра-тиане. «Божественная справедливость, учит Епифан (сын Карпократа), все создала для общего пользования живущих. Только человеческие законы ввели мое и твое и тем самым создали в мире воровство и прелюбодеяние и другие грехи. И апостол сказал: «Я не иначе узнал грех, как посредством закона» (Рим. 7:7). Если Господь сам привил мужчинам сильный половой инстинкт для поддержания рода, то всякое запрещение половых сношений становится смешным и вдвое смешным запрещение желать жену ближнего, ибо этим общее превращается в частную собственность. Моногамия является у этого гностика таким же нарушением требуемой божественной справедливостью общности жен, как владение частной собственностью — нарушением общности имущества.
Климент кончает свое описание этих гностиков (карпократиан и николаитов, особой отрасли симонитов) замечанием, что все эти еретики делятся на две группы: одни проповедуют нравственный индифферентизм, а другие — самое строгое воздержание».
Таковы были две альтернативы, которые представлялись для последовательного коммунизма домашнего хозяйства. Мы уже указывали, что эти крайности, несмотря на всю их кажущуюся противоположность, сходятся, что они коренятся в одних и тех же экономических условиях.
С уничтожением или ослаблением традиционных семейных связей должно было измениться и положение женщины. Если женщина не связана более тесным семейным кругом и домашним хозяйством, если она освобождается от него, она приобретает интерес к другим, лежащим вне пределов семьи идеям. Смотря по темпераменту, наклонностям, общественному положению, женщина, освобождаясь от семейных уз, вместе с тем может освободиться и от всяких этических правил, от уважения к общественным законам, потерять всякую скромность и стыд. Это большей частью и случалось со знатными дамами императорского Рима: благодаря своему колоссальному богатству и искусственной бездетности, они были освобождены от всех домашних забот.
Глава 2. Христианский мессианизм
1. Пришествие царства Божьего
Название этой главы представляет собой, в сущности, плеоназм. Мы уже знаем, что Христос — это греческий перевод слова «мессия». Христианский мессианизм филологически означает, таким образом, мессианский мессианизм.
Но исторически христианство не охватывает всех верующих в мессию, оно составляет только особую группу среди них, группу, мессианские чаяния которой вначале очень мало отличались от мессианских чаяний остального иудейства.
Прежде всего христианская община в Иерусалиме так же, как и остальные иудеи, ожидала пришествия мессии в недалеком, правда неопределенном, будущем. Хотя дошедшие до нас евангелия написаны в такое время, когда большинство христиан мыслило уже не так оптимистически, когда уже ясно стало, что ожидания современников Христа потерпели полное крушение, все же и в них сохранились еще следы этих ожиданий, позаимствованных из устных или писаных источников, на которые опиралось их вероучение.
«После же того, как предан был Иоанн, пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие» (Мк. 1:14—15).
Ученики просят Иисуса, чтобы он указал им знамения, по которым можно определить пришествие мессии. Он перечисляет все: землетрясение, мор, бедствия войны, солнечные затмения и т. д. и рассказывает затем, как придет для избавления верующих сын человеческий со славою и силою великой, и продолжает:
«Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет» (Лк. 21:32).
То же самое мы встречаем у Марка (9:1). Он вкладывает в уста Иисуса следующие слова:
«Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе».
Наконец у Матфея Иисус обещает своим ученикам: «Претерпевший же до конца спасется. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой. Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как прийдет Сын Человеческий» (Мф. 10:22, 23).
Аналогично высказывается и Павел в своем Первом послании к фессалоникийцам.
«Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, той умерших в Иисусе Бог приведет с Ним. Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших, потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. 4:13—17).
Итак, чтобы попасть в царство божие, не было никакой необходимости умереть. Живущие могут надеяться увидеть его пришествие. И представлялось оно как царство, в котором и те, которые доживут, и воскресшие из мертвых во плоти своей будут радоваться жизни. Следы этого понимания мы находим еще в евангелиях, несмотря на то, что впоследствии церковь отказалась от земного грядущего царства, на месте которого было воздвигнуто царство небесное. Так у Матфея Иисус обещает:
«Истинно говорю вам, что вы, последовавшие за Мною,— в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престо-лах судить двенадцать колен Израилевых. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19:28— Таким образом, все, кто отказывается от семьи и раздает свое имущество, будут в избытке награждены в грядущем царстве земными удовольствиями. Эти удовольствия представлялись как наслаждения хорошим столом. Тем же, кто за ним не последует, Иисус грозит исключением из общины на другой день после великой катастрофы.
«Там будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя изгоняемыми вон. И придут от востока и запада и севера и юга, и возлягут в Царствии Божием» (Лк. 13:28—29; Ср. Мф. 8:11, 12). Апостолам он обещает:
«И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пнете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых» (Лк. 22:29—30).
Среди апостолов возникает даже спор о местах в грядущем царстве. Иаков и Иоанн выговаривают себе места по правую и левую руку учителя, чем вызывают негодование всех остальных десяти апостолов (Мк. 10:35 и др.). От фарисея, у которого Иисус ест, он требует, чтобы тот не приглашал на обеды своих друзей или родственников, а звал бы нищих, увечных, хромых, слепых: «И блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных». Что именно понимается под этим блаженством, видно из дальнейшего: «Услышав это, некто из возлежащих с Ним сказал Ему: блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием!» (Лк. 14:14, 15).
Там не только едят, но и пьют. Во время тайной вечери Иисус возвещает: «Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Мф. 26:29).
Воскресение Иисуса служит прообразом воскресения его учеников. Евангелия же ясно указывают на воскресение Иисуса во плоти.
Двое учеников встретили его после воскресения в селении Эммаус. Он поужинал с ними и сейчас же исчез. «И, встав в тот же час, возвратились в Иерусалим и нашли вместе одиннадцать Апостолов и бывших с ними, которые говорили, что Господь истинно воскрес и явился Симону. И они рассказывали о происшедшем на пути, и как Он был узнан ими в преломлении хлеба. Когда они говорили о сем, Сам Иисус стал посреди них и сказал им: мир вам. Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа. Но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня… Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: есть ли у вас здесь какая пища? Они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел пред ними» (Лк, 24:33—39; 41—43).
То же самое мы видим и в Евангелии от Иоанна. Он описывает, как Иисус явился ученикам своим, несмотря на запертые двери, как его ощупывал Фома неверующий, и продолжает:
«После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так: были вместе Симон Петр, и Фома, называемый Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Зеведеевы, и двое других из учеников Его. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего. А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус. Иисус говорит им: дети! есть ли у вас какая пища? Они отвечали Ему: нет. Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь… Когда же вышли на землю, видят разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб… Иисус говорит им: придите, обедайте… Это уже в третий раз явился Иисус ученикам Своим по воскресении Своем из мертвых» (Ин. 21:1—14).
В третий и, правда, в последний раз. После этого Иисус поднялся на небо, чтобы вернуться оттуда мессией.
Признавая воскресение во плоти, христиане тем самым вынуждены были признать, что плоть эта, уже в силу вечной жизни, должна была иметь совсем другой вид. И если мы примем во внимание все невежество и легковерие эпохи раннего христианства, то мы не будем удивляться, что в головах христиан и иудеев возникли в этом отношении самые фантастические представления.
Так, в Первом послании к коринфянам Павел развивает взгляд, что и те из его товарищей, которые доживут до грядущего царства, и те, которые воскреснут из мертвых, получат новую, нетленную плоть. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся» (1 Кор. 15:51—52).
Откровение Иоанна указывает на два воскресения. Первое будет после падения Рима.
«И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие… Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это — первое воскресение. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ними смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» (Откр. 20:4—6).
Затем на земле подымается бунт народов против этих святых. Бунтовщиков бросают в серное и огненное озеро, а мертвых, которые все тогда воскреснут, начинают судить; грешников бросают в упомянутое озеро, праведники же не будут больше знать смерти и будут наслаждаться жизнью в Новом Иерусалиме, куда все народы земли будут приносить свои богатства и сокровища.
Тут иудейский национализм проступает еще в своей самой наивной форме. В действительности, как мы уже указали,, прообразом христианского Откровения Иоанна послужил иудейский апокалипсис времени осады Иерусалима.
И после разрушения Иерусалима появлялись неоднократно иудейские апокалипсисы, которые аналогичным образом излагали свои мессианские чаяния.
Таковы апокалипсисы Варуха и Четвертая книга Ездры.
Варух возвещает, что мессия соберет все народы, и тем из них, которые подчинятся потомкам Иакова, он дарует жизнь, а другие народы, которые угнетали Израиля, погибнут. Затем мессия воссядет на престол, и будет тогда царствовать вечная радость, природа будет давать все в изобилии, в особенности вино. Мертвые воскреснут, и люди будут иначе организованы. Праведники никогда более не будут уставать от работы, тела их будут превращены в сияние, грешники же будут безобразнее, чем прежде, и отданы в жертву мукам.
Автор Четвертой книги Ездры развивает аналогичные мысли. Мессия придет, проживет четыреста лет и вместе со всем человечеством умрет. Затем последует всеобщее воскресение и суд, который даст праведникам покой и семикратную радость.
Мы видим, как мало отличаются в этих пунктах мессианские чаяния первых христиан от общих иудейских надежд. Четвертая книга Ездры приобрела значение и в христианской церкви и с многочисленными дополнениями вошла во многие протестантские переводы Библии.
2. Родословная Иосифа
Что первоначальный христианский мессианизм находился в полном соответствии с иудейством того времени, видно также из того, какое важное значение евангелия придавали доказательствам происхождения Иисуса от царя Давида. Согласно иудейским представлениям, мессия должен быть царского рода. Всюду о нем говорится, как о «сыне Давида» или «сыне Божьем», что у иудеев имело одно и то же значение. Так, во Второй книге Самуила Господь говорит Давиду: «Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном» (2 Цар. 7:14).
А во втором псалме царь Давид говорит:
«Господь сказал Мне: Ты Сын Мой, я ныне родил Тебя».
Отсюда стремление доказать путем длинной родословной, что отец Иисуса, Иосиф, был потомком Давида и что Иисус Назарянин родился в Вифлееме, родном городе Давида, чтобы сделать это правдоподобным, создавались самые странные утверждения. Уже в первом отделе мы указали на рассказ Луки:
«В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна» (Лк. 2:1—5).
Но все это неверно. При Августе не было никакой всеобщей переписи. В данном случае, по-видимому, имелась в виду перепись, произведенная Квиринием в Иудее в 7 г. нашей эры, когда Иудея превратилась в римскую провинцию. Это была первая перепись такого рода.
В русском Синодальном переводе — Вторая книга царств. Эта путаница представляет еще мелочь. Но что можно сказать о такой несообразности, как уверенность, что при всякой общей или провинциальной переписи каждый житель должен отправляться на место своего рождения, чтобы там записаться! Даже теперь, в эпоху развитого железнодорожного сообщения, такое постановление вызвало бы неслыханное передвижение населения и притом совершенно бессмысленное. В действительности же и при римских переписях каждый — и только мужчины — должен был записаться на месте своего жительства.
Но чтобы достигнуть необходимого эффекта, недостаточно было бы, чтобы один только честный Иосиф отправился в Вифлеем. Поэтому было придумано постановление, в силу которого, при производстве переписи, каждый отец семейства должен был со всей своей семьей отправиться на родину. Ведь в таком случае и Иосиф вынужден был взять с собой свою жену, хотя она находилась на последнем месяце беременности.
Но весь этот труд был затрачен напрасно. Напротив, он превратился в источник больших затруднений для христианского мышления, как только первоначальная община начала выходить за пределы иудейской среды. Язычество относилось довольно безразлично к Давиду, и происхождение от Давида не имело для него никакого значения. Эллинскому и римскому мышлению было ближе понятие о сыне Бога.
У греков и римлян, как мы видели, всех великих людей считали сыновьями Аполлона или какого-нибудь другого Бога.
Но в своем стремлении возвысить в этом отношении мессию в глазах язычников, христианское мышление натолкнулось на небольшое затруднение: на монотеизм, который оно заимствовало у иудеев. Мысль, что Бог родил нового Бога, не встречала в политеизме никаких затруднений: стало только больше одним Богом. Но представить себе, что Бог родил еще одного Бога и все же существует только один Бог, было уже не так легко. Затруднение не устранялось и в том случае, если исходящая от божества производительная сила была отделена от него как особый святой дух. Необходимо было соединить эти три ипостаси в одно лицо. Перед такой задачей должны были остановиться самая изощренная фантазия и самая ловкая казуистика. Троичность Бога стала поэтому догматом, в который можно верить, но который нельзя постичь умом. Нет религии без противоречий. Ни одна религия не создавалась путем логического мышления одного человека. Всякая религия есть продукт разнородных общественных влияний, действие которых продолжается столетиями, отражая при этом различные общественные течения. Но вряд ли еще какая-нибудь религия исполнена таких противоречий, как христианство, ибо вряд ли какая-нибудь другая религия возникла из таких резких противоположностей, как оно: из иудейского христианство превратилось в языческое, из пролетарского в мировладычествующее, из организации коммунизма в организацию, эксплуатирующую все классы.
Но соединение в одном лице сына и отца было не единственным затруднением, которое создал образ мессии для христианского мышления, как только оно попало под влияние внеиудейской среды.
Что оставалось делать с отцовством Иосифа? Мария не могла зачать Иисуса от своего мужа. А так как Бог оплодотворил ее не как человек, а как дух, то она должна была остаться девой. И этим уничтожается происхождение от Давида. Но сила традиции так велика, что, несмотря на все это, так искусно конструированная родословная Иосифа и обозначение Иисуса, как сына Давидова, сохраняются до сих пор.
3. Бунтарство Иисуса
Если в позднейшее время христиане не решались отказаться от царского происхождения своего мессии, несмотря на то, что считали его сыном Божьим, то с тем большим старанием затушевывали они другую особенность его иудейского происхождения: его бунтарство. Начиная с второго столетия в христианстве преобладало пассивное повиновение. Совсем иное настроение господствовало среди иудеев предшествующего столетия. Мы видели, как бунтарски были настроены те слои еврейского народа, которые ожидали пришествия мессии, в особенности пролетарии Иерусалима и разбойники в Галилее, т. е. те элементы, из которых вышло христианство. И поэтому можно наперед уже предположить, что христианство первоначально отличалось агрессивным характером. Это предположение переходит в уверенность, когда мы находим в евангелиях следы такого настроения, несмотря на то что те, кто в позднейшие эпохи занимались его обработкой, всеми силами старались устранить все, что могло бы не понравиться представителям власти.
Как ни кроток и смиренен обычно Иисус, но иногда у него вырываются замечания совсем иного характера, которые позволяют предположить, что в первоначальной традиции он являлся бунтовщиком, который был распят за неудачное восстание. При этом безразлично, существовал ли он в действительности или является только идеальным образом, созданным фантазией. Обращает на себя внимание уже то, как он иногда отзывается о законности.
«Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». (Мк. 2:17).
Лютер переводит это место: «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». Может быть, в той рукописи, с которой он переводил, так и было написано. Христиане очень скоро почувствовали, какая опасность кроется в признании, что Иисус призывал к себе тех, кто противится закону. Поэтому Лука к слову «призвал» добавил «к раскаянию». Это добавление можно найти также и в некоторых рукописях Евангелия от Марка. Но тем, что слова «призвал к себе» переделаны в «призвал к раскаянию», фраза лишается всякого смысла. Кто стал бы призывать праведников, как перевел Лютер, к покаянию? Это находится в противоречии с общей связью изложения, так как Иисус говорит эти слова в ответ на упрек, что он ест с недостойными людьми и поддерживает с ними общение. Его не упрекают за то, что он убеждает их изменить образ жизни. Призыва грешников «к раскаянию» ему бы никто не поставил в вину. Совершенно правильно говорит Бруно Бауэр по поводу этого места в Евангелии.
«Для этого изречения в первоначальной его форме совершенно не существует вопрос, раскаются ли действительно грешники, последуют ли они призыву и покорным исполнением требований проповедника, зовущего их к раскаянию, заслужат доступ в царство небесное. Наоборот, именно, как грешники, они в привилегированном положении по отношению к справедливости, именно, как грешники, они призываемы к блаженству, пользуются абсолютной привилегией. Грешникам предназначено царство небесное, и их зовут только воспользоваться правом собственности, которое принадлежит им, как грешникам».
Если это место указывает на неуважение к традиционной законности, то слова, в которых Иисус возвещает о пришествии мессии, говорят о насилии. Существующая Римская империя должна будет погибнуть, и святые не должны играть при этом пассивную роль.
Иисус заявляет:
«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех» (Лк. 12: 49—52).
А у Матфея прямо сказано: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (10:34).
Прибывши в Иерусалим на праздник пасхи, Иисус изгоняет из храма торгашей и мытарей, что было невозможно без насильственного вмешательства значительной народной толпы, возбужденной его речами. Вскоре после этого на Тайной вечере, непосредственно перед катастрофой, Иисус говорит ученикам:
«Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч; ибо сказываю вам, что должно исполниться на Мне и сему написанному: и к злодеям причтен. Ибо то, что о Мне, приходит к концу. Они сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно» (Лк. 22:36—38).
Вскоре после этого происходит на горе Елеонской столкновение с вооруженными представителями власти. Иисуса, по преданию, арестуют.
«Бывшие же с Ним, видя, к чему идет дело, сказали Ему: Господи! не ударить ли нам мечом? И один из них ударил раба первосвященникова, и отсек ему правое ухо» (Лк. 22:49—50).
Но Иисус, по евангельскому преданию, противится всякому кровопролитию, добровольно дает себя заковать и идет на казнь, а его товарищей никто не трогает.
В таком изложении эта история кажется весьма странной, полной противоречий, и, по-видимому, первоначально она рассказывалась совершенно иначе.
Иисус призывает к мечу, потому что наступило время для действия: вооруженные мечами, выходят его соратники, и, когда они натыкаются на врага и обнажают мечи, Иисус внезапно заявляет, что он принципиальный противник всякого насилия. Разумеется, особенно резко высказано это у Матфея: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут; или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? как же сбудутся Писания, что так должно быть?» (Мф. 26: 52—54).
Если Иисус с самого начала был против всякого применения насилия, зачем же тогда призывал он к мечу, к чему разрешил он своим друзьям пойти с ним вооруженными. Это противоречие станет понятным только тогда, когда мы допустим предположение, что христианская легенда первоначально сообщала о задуманном заговоре, при котором Иисус был схвачен,— заговоре, момент для которого казался подходящим после того, как удалось изгнание торгашей и мытарей из храма. При позднейшей обработке не решились совершенно устранить этот рассказ, слишком крепко связанный с общим изложением. Поэтому его исказили и применение насилия изобразили в виде действия, которое апостолы пытаются совершить против воли Иисуса.
Будет, быть может, не лишним проследить, как произошло столкновение на Елеонской горе. Это был самый подходящий пункт для нападения на Иерусалим.
Припомним, например, рассказ Иосифа Флавия о бунте, поднятом одним египетским евреем, во времена прокуратора Феликса (52 до 60 г. после Р. X.).
С 30 тысячами людей пришел он из пустыни на Елеонскую гору, чтобы напасть на город Иерусалим, прогнать римский гарнизон и захватить власть. Феликс дал сражение египтянину и разбил его соратников. Самому египтянину удалось бежать.
Подобными происшествиями полна история Иосифа Флавия. Они характеризуют настроение еврейского народа в эпоху Христа. Бунтарская попытка галилейского пророка Иисуса была бы вполне в порядке вещей.
Если мы будем рассматривать его затею именно в таком виде, тогда становится понятным предательство Иуды, которое связано с приведенным выше рассказом.
По дошедшей до нас версии, Иуда предал Иисуса поцелуем, указав тем самым стражникам, кого они должны забрать. Но это был совершенно нелепый поступок. Согласно евангелиям, Иисуса хорошо знали в Иерусалиме. Он изо дня в день произносил публичные проповеди, и массы встречали его с восторгом. И вдруг оказывается, что он совершенно неизвестен и требуется указание Иуды, чтобы найти его в кругу приверженцев. Это все равно, как если бы берлинская полиция наняла шпиона для того, чтобы он указал человека, именуемого Бебелем.
Совсем иное дело, если речь идет здесь о задуманном заговоре. Тут было, что выдавать, тут имелась тайна, которую стоило купить. Когда из рассказа понадобилось устранить задуманный заговор, то сообщение о предательстве Иуды оказалось ни к чему. Но так как, очевидно, предательство было слишком хорошо известно в кругу заговорщиков, а негодование против предателя было слишком велико, то евангелист не мог совершенно умолчать об этом событии и ему пришлось сконструировать в своей фантазии новое предательство, что, однако, было сделано не особенно удачно.
Так же неудачно, как нынешняя версия о предательстве Иуды, придуман и рассказ об аресте Иисуса. Арестуют именно его, который проповедует мирный образ действий. И совершенно не трогают апостолов, обнаживших мечи и пустивших их в действие. Петр, который отсек ухо Малху, последовал даже за служителями, спокойно уселся на дворе у первосвященника и вступил с ними в разговор. Представим себе, что в Берлине кто-нибудь оказывает насильственное сопротивление аресту его товарища, стреляет при этом из револьвера, ранит полицейского, а затем любезно сопровождает городовых в участок, чтобы погреться там и выпить с ними стакан пива.
Трудно представить себе более неудачную выдумку. Но именно это показывает, что здесь требовалось что-то скрыть, затушевать во что бы то ни стало. Из действия, вполне естественного и понятного, из стычки, которая, вследствие предательства Иуды, закончилась поражением и арестом вождя, получилось совершенно непонятное, бессмысленное происшествие, которое происходит только для того, чтобы «сбылись писания».
Казнь Иисуса, вполне понятная, если он был бунтовщиком, оказывается совершенно непонятным актом бессмысленной злобы, которая торжествует, несмотря на сопротивление римского наместника, желающего оправдать Иисуса. Это нагромождение нелепостей становится понятным только в том случае, если принять во внимание потребность, возникшую при позднейшей переработке,— затушевать действительный ход событий.
Даже мирные, враждебно относившиеся ко всякой борьбе ессеи были тогда захвачены всеобщим патриотическим подъемом. Мы встречаем ессеев среди иудейских полководцев в последних великих войнах с римлянами; так, например, Иосиф Флавий сообщает о начале войны:
«Иудеи избрали трех могучих полководцев, которые не только отличались силой и храбростью, но также были наделены разумом и мудростью. То были Нигр из Пиреи, Силас из Вавилона и ессей Иоанн».
Таким образом, предположение, что казнь Иисуса вызвана предпринятым им восстанием, не только оказывается единственно пригодным, чтобы разъяснить нам намеки евангелия, но и вполне соответствует особенностям места и эпохи.
Начиная с того времени, к которому относят смерть Иисуса, и до разрушения Иерусалима беспорядки там не прекращались. Уличные сражения были совершенно обычным явлением, точно так же как казнь отдельных инсургентов. Такое уличное столкновение маленькой группы пролетариев и последовавшее затем распятие их вожака, который был родом из вечно бунтовавшей Галилеи, могло произвести весьма глубокое впечатление на уцелевших соучастников, а летопись могла и не отметить такого совершенно обыденного происшествия.
При бунтарском возбуждении, которое охватило в ту эпоху все иудейство, секта, предпринявшая эту попытку восстания, конечно, постаралась использовать ее в агитационных целях, благодаря чему рассказ о ней сохранился в устном предании, причем личность героя была приукрашена неизбежными в таких случаях преувеличениями.
Но положение изменилось, когда был разрушен Иерусалим. С еврейской общиной был уничтожен последний остаток демократической оппозиции, еще сохранившейся в Римской империи. В то же время прекратились гражданские войны и у самих римлян.
В течение двух столетий от Маккавеев до разрушения Иерусалима Титом восточный бассейн Средиземного моря находился в состоянии постоянных волнений. Одно правительство падало за другим, один народ за другим лишался независимости или господствующего положения, а та силг, которая прямо или косвенно вызывала эти перевороты, Римское государство, страдало в этот период от Гракхов до Веспасиана, от ужасных внутренних смут, источником которых все более становились армии и их вожди.
В эту эпоху, когда развились и укрепились мессианские ожидания, ни один политический организм не казался устойчивым, все они производили впечатление чего-то временного и политический переворот считался неизбежным событием, которого следовало постоянно ожидать. При Веспасиане был положен конец такому состоянию. При нем военная монархия получила наконец упорядоченные финансы, которые нужны были императору, чтобы исключить возможность всякой конкуренции, т. е. всякой попытки соперника овладеть симпатиями солдат. Тем самым удалось надолго закрыть источник всяких военных бунтов.
С этого времени начинается золотая эра империи: всеобщий внутренний мир, продолжавшийся более ста лет; от Веспасиана (69) до Коммода (180). Если в течение предшествовавших двух столетий нормальным состоянием были волнения, то в этом столетии таким состоянием являлось спокойствие. Политические перевороты, считавшиеся прежде вполне естественными, стали чем-то необычным, подчинение императорской власти, пассивная покорность уже не только диктовались соображениями благоразумия для трусов, но и все более внедрялись в качестве нравственного обязательства.
Это должно было оказать влияние и на христианскую общину. Бунтарский мессия, соответствовавший иудейскому мышлению, теперь для нее не годился. Ее нравственное чувство не мирилось с ним. Но так как христиане привыкли почитать в Иисусе своего Бога и воплощение всех добродетелей, то они не отказались от личности Иисуса-бунтаря, не противопоставили ему другого идеального образа, другой личности, более отвечающей новым условиям, но взяли и постепенно устранили из образа Бога Иисуса все бунтарские черты и превратили Иисуса-бунтаря в страдальца, который был убит не за восстание, а только по причине его бесконечной доброты и святости и вследствие низости коварных завистников.
К счастью, эта «ретушь» сделана так неудачно, что еще можно открыть следы первоначальных красок и по ним составить себе представление обо всей картине. Именно то обстоятельство, что эти следы не гармонируют с позднейшей редакцией, дает уверенность, что они являются подлинными и относятся к первоначальному рассказу.
В этом пункте, как и во всех остальных, которые мы до сих пор исследовали, образ мессии, как его себе представляла первая христианская община, вполне совпадает с первоначальным иудейским образом, и только поздней шая христианская община рисует его себе иначе. Зато есть два пункта, в которых образ мессии христианской общины с самого начала резко отличается от образа иудейского мессии.
4. Воскресение Христа
В эпоху Христа в мессиях не чувствовалось недостатка, в особенности в Галилее, где чуть не каждый день являлись пророки и атаманы разбойников, выдававшие себя за мессию, помазанника божия. Но если кто-нибудь из них погибал в борьбе с римским могуществом, если его хватали, распинали и убивали, тогда наступал конец его мессианской миссии, тогда на него смотрели как на лжепророка и лжемессию. Настоящий мессия должен был еще только явиться.
Напротив, христианская община крепко держалась за своего передового борца. Правда, и для нее мессия еще только должен был явиться во всем своем величии. Но тот, кто должен был явиться, был все тот же, бывший уже раньше, распятый, воскресший через три дня после смерти и затем вознесшийся на небо после того, как он явился ученикам.
Это понимание было специфически христианским. Откуда оно возникло? v
Согласно древнехристианскому пониманию, именно чудо воскресения Иисуса на третий день после его смерти доказывало его божественное происхождение и давало основание ждать его вторичного сошествия с неба. Такого же взгляда придерживаются и современные теологи. Конечно, «либеральные» понимают это воскресение не буквально. По их мнению, Иисус в действительности не воскрес, но ученики его, находясь в состоянии религиозного экстаза, думали, что видели его после смерти, и пришли на основании этого к заключению, что природа его божественна. Пфлейдерер писал:
«Точно так же, как Павел по дороге в Дамаск созерцал в экстатическом видении образ Христа, явившийся ему в лучах небесного сияния, так можем мы себе представить и первое явление Христа Петру — психический феномен, который вовсе не есть непонятное чудо, а, как видно из многочисленных аналогий всех веков, вполне понятное психологическое явление… Таким образом, историческую основу веры учеников в воскресение мы видим в экстатических видениях отдельных учеников, в которых они созерцали своего распятого учителя живым и окруженным небесной славой и которые являлись вполне убедительными для остальных. А привыкшая ко всему чудесному, фантазия уже сама ткала дальше ткань для того, что переполняло и волновало душу. Движущей силой этой веры в воскресение было, в сущности, неизгладимое впечатление, произведенное на них его личностью. Любовь их и доверие к нему были сильнее смерти. И в основе веры всей первоначальной общины в воскресение учителя лежит не чудо физическое, а чудо любви. Поэтому оно закончилось не скоро преходящим душевным волнением; вновь пробужденная, одухотворенная вера толкнула их на дело, и ученики сочли своим призванием возвещать всем соплеменникам, что Иисус Назарянин, которого те предали в руки врагов его, был все же мессия, что Бог сделал его таким, воскресив его и взяв на небо, откуда он скоро вернется снова, чтобы основать свое царство на земле».
Если это верно, то нам пришлось бы объяснить распространение мессианизма ранней христианской общины, а вместе с тем и такое грандиозное всемирно-историческое явление, как христианство, случайными галлюцинациями одного человека.
Что кто-нибудь из апостолов имел видение распятого, вполне возможно. Вполне возможно также, что это видение было вполне убедительно для других, так как вся эта эпоха была чрезвычайно легковерна, и иудейство было глубоко проникнуто верой в воскресение. Воскрешения мертвых не считались тогда чем-либо недостижимым. К тем примерам, которые мы раньше приводили, мы прибавим теперь еще несколько.
У Матфея апостолам предписывается исполнение следующей программы деятельности: «Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте» (10:8). Воскрешение мертвых изображается тут как обычное занятие апостолов, точно так же, как и исцеление больных. При этом следует специальное напоминание, что апостолы не должны брать за это деньги. Стало быть, по мнению автора евангелия, воскрешение мертвых возможно было также как профессия, оплачиваемая известным гонораром.
Характерно также описание воскресения у Матфея. Могила Иисуса охраняется солдатами для того, чтобы ученики не могли украсть его труп и распространить слух, что он воскрес. Но сделалось великое землетрясение, небо озарилось молниями, камень отвалился от двери гроба, и Иисус вышел.
«То некоторые из стражи, войдя в город, объявили первосвященникам о всем бывшем. И сии, собравшись со старейшинами и сделав совещание, довольно денег дали воинам, и сказали: скажите, что ученики Его, придя ночью, украли Его, когда мы спали; и, если слух об этом дойдет до правителя, мы убедим его, и вас от неприятности избавим. Они, взяв деньги, поступили, как научены были; и пронеслось слово сие между иудеями до сего дня» (Мф. 28:11 — 15).
Следовательно, эти христиане думали, что воскрешение мертвого, лежащего уже три дня в могиле, произведет на очевидцев такое слабое впечатление, что довольно хорошей взятки, чтобы не только наложить на их уста печать молчания, но и заставить их рассказывать прямо противоположное.
Вполне понятно, что люди, придерживавшиеся этих взглядов, могли легко поверить легенде о воскресении.
Но этим еще не исчерпывается вопрос. Это легковерие и твердая уверенность в возможности воскресения не составляли специфической особенности христианской общины. Она делила эту веру вместе со всем иудейством того времени, поскольку все они ждали прихода мессии. Почему же только христианам было видение воскресшего мессии, почему не было его ни у одного из последователей других мессий, принявших тогда мученическую смерть?
Наши теологи скажут, что это следует приписать тому, в высшей степени глубокому впечатлению, которое производила личность Иисуса в отличие от всех других являвшихся тогда мессий. Но против этого говорит то обстоятельство, что деятельность Иисуса, длившаяся по всем данным только очень короткое время, прошла бесследно для массы, так что ни один из современников не счел нужным отметить ее. Напротив, другие мессии долго сражались против римлян и временами достигали успехов, которые засвидетельствованы историей. Неужели эти мессии производили меньшее впечатление? Допустим, однако, что Иисус не сумел приковать к себе влияние массы, но зато оставил, силой влияния своей личности, неизгладимые воспоминания среди своих немногих последователей. Но это могло бы объяснить еще, почему вера в Иисуса продолжала жить среди его личных друзей. Все же остается загадкой, почему эта вера приобрела пропагандистскую силу среди других людей, которые его не знали, на которых личность его не могла оказывать никакого влияния? Если только впечатление от личности Иисуса порождало веру в его воскресение и его божественную миссию, то вера эта должна была становиться тем слабее, чем слабее становились личные воспоминания о нем и чем больше суживался круг лиц, знавших его лично.
Потомки, как известно, не сплетают артисту венков, и в этом пункте есть много общего между ним и пастором. Все, что относится к знаменитым артистам, может быть повторено и о проповеднике, который ограничивается проповедями, действует только силою своей личности и не оставляет никаких произведений, переживающих его. Проповеди его могут производить потрясающее впечатление, они могут действовать самым возвышенным образом, но они не могут произвести такое же впечатление на людей, которые не слышали их от самого проповедника и знают их только в чужой передаче. Личность его на таких людей не может оказывать сильного влияния и нисколько не будет занимать их воображения.
Никто не оставляет по себе память, выходящую из узкого круга людей, знавших его лично, если он не оставляет какого-нибудь произведения, которое, даже отделенное от его личности, производит впечатление, будь это художественное творение —здание, портрет, музыкальное или поэтическое произведение,— или же научный труд — научное собрание материалов, теория, изобретение или открытие,— или, наконец, политическое или социальное учреждение или организация, вызванные им самим к жизни или в создании и укреплении которых он принимал выдающееся участие.
Пока такое создание продолжает существовать и действовать, продолжает также жить и интерес к личности творца его. Если даже оно осталось незамеченным при его жизни и начинает разрастаться и приобретать значение только после его смерти, как это часто случается со многими открытиями, изобретениями, организациями, то вполне возможно, что интерес к его творцу пробуждается только после смерти последнего и все больше возрастает. И чем меньше он привлекал внимание при жизни, чем меньше лиц знали его, тем больше возбуждает он тогда фантазию, если он действительно создал нечто выдающееся, тем скорее личность его обрастает анекдотами и легендами. Мало того. Стремление людей искать при чину какого-нибудь социального явления — первоначально также всякого естественного процесса — в деятельности какой-нибудь личности так велико, что оно заставляет даже при наличии творения, приобретшего огромное значение, придумать для него специального творца или связать с этим творением какое-нибудь сохранившееся имя, если действительный творец забыт или если — что случается очень часто — это создание является продуктом многих соединенных сил, из которых ни одна не выдавалась из общей суммы их, так что нет возможности назвать его главного творца.
И если мессианство Иисуса не кончилось так же, как мессианство Иуды, Февды и других мессий того времени, то причину этого следует искать не в его личности, а в создании, которое связано было с его именем. Восторженное доверие к личности пророка, ожидание чуда, экстаз и вера в воскресение — все это мы встречаем в такой же степени у последователей других мессий, как и последователей Иисуса. Нельзя же искать различие между ними как раз в том, что им всем одинаково присуще. Тогда остается только одно различие между Иисусом и другими мессиями: в то время как последние не оставили после себя ничего такого, в чем продолжала бы жить их личность, первый оставил после себя организацию с учреждениями, которые соединяли его последователей и привлекали все новых.
Другие мессии только собирали в целях возмущения банды, которые разбегались, когда бунт не удавался. Если бы Иисус сделал то же самое, то имя его исчезло бесследно бы после того, как он был распят. Но Иисус, как он изображен в сохранившейся традиции, был представителем, передовым бойцом и основателем организации, которая пережила его и разрасталась все больше, становилась все могущественнее.
Если верить обычной гипотезе, то община Христа была организована только после его смерти апостолами. Но ничто не заставляет нас принимать эту гипотезу, которая к тому же очень невероятна. Она в действительности основывается на допущении, что сейчас же после смерти Иисуса его последователи ввели в его учение нечто совершенно новое, на что он не обратил никакого внимания, и что они приступили к организации, о которой ничего не было известно их учителю, сейчас же после поражения, которое могло бы разрушить даже прочную организацию. Но, по аналогии с другими организациями этого рода, начала которых нам лучше известны, мы должны были бы скорее принять, что коммунистические общества взаимопомощи, проникнутые мессианскими чаяниями, существовали среди иерусалимских пролетариев еще до Иисуса и что последний стал только их наиболее выдающимся пионером и мучеником.
Из Евангелия от Иоанна видно, что двенадцать апостолов уже при жизни Иисуса имели общую кассу. Но и от всех других учеников он требовал, чтобы они отдавали все свое имущество.
В Деяниях апостолов мы не встречаем ни одного указания, что апостолы организовали общину только после смерти Христа. Напротив, мы находим ее уже вполне организованной, она устраивает регулярно собрания и выполняет все остальные функции.
Первое упоминание об организации этой общины, в начале Деяний апостолов, гласит следующее:
«Они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах» (Деян. 2:42). Это значит, что они продолжали соблюдать общую трапезу и другие коммунистические учреждения. Если бы последние были введены только после смерти Иисуса, то изложение гласило бы совершенно иначе.
Организация общины служила связью, которая соединяла последователей Иисуса и после его смерти и сохраняла память о распятом основателе, который, согласно традиции, считал себя мессией. Чем больше разрасталась организация, чем могущественнее становилась она, чем больше мученик этой организации занимал воображение ее членов, тем сильнее должно было их чувство противиться мысли, что распятый мессия был лжемессией, тем больше должны они были, несмотря на его смерть, признавать его истинным мессией, который явится во всем блеске славы, тем больше верили они в его воскресение и тем больше поэтому отличительными признаками их организации, отделявшими их от остальных верующих в пришествие мессии, становилась вера в мессианское призвание распятого и его воскресение. Если бы вера в воскресение распятого мессии возникла из личных впечатлений, то она с течением времени становилась бы все слабее, все больше стиралась бы под влиянием новых впечатлений и, наконец, исчезла бы вместе с теми, кто лично знал Иисуса. Но если эта вера в распятого возникала из влияния, которое оказывала его организация, то она должна становиться тем крепче и глубже, чем больше разрасталась организация, чем меньше члены ее имели положительных сведений об Иисусе, чем меньше связана была фантазия его последователей определенными фактами и данными.
Не вера в воскресение распятого создала христианскую общину и дала ей силу, а, наоборот, жизнеспособность общины создала веру в дальнейшую жизнь ее мессии.
Учение о распятом и воскресшем мессии не содержит в себе ничего, что было бы несовместимо с иудейским мышлением. Мы видели уже, как иудейство было проникнуто тогда верой в воскресение; но и мысль, что блаженство в будущей жизни может быть куплено только при помощи страданий и смерти праведника, тянулась красной нитью через всю иудейскую мессианскую литературу и представляла естественный результат полного муки и страданий положения иудейства.
Вера в распятого мессию могла бы поэтому быть только одной из вариаций многообразных мессианских чаяний того времени, если бы основа, на которой она воздвигалась, не представляла в то же время нечто такое, что должно было развиться в противоположность иудейству. Эта основа, жизнеспособность коммунистической организации пролетариата, была тесно связана с особенной формой мессианских чаяний коммунистов-пролетариев Иерусалима.
5. Интернациональный спаситель
Мессианские чаяния всего остального иудейства, даже зелотов, носили чисто национальный характер. Подчинение остальных народов иудейскому владычеству мира, которое должно было сменить римское, месть народам, которые угнетали и преследовали иудейство,— вот главное содержание этих чаяний. Совсем другой характер носили мессианские чаяния христианской общины. Последняя также была проникнута иудейским патриотизмом и враждой к римлянам. Свержение ига чужеземцев являлось предварительным условием всякого освобождения. Но члены христианской общины не хотели ограничиваться только этим. Свергнуто должно было быть не только иго чужеземных властителей, но и всяких властителей, стало быть, и своих собственных угнетателей. Они поэтому звали к себе только бедных и угнетенных, день суда должен был стать днем мести для всех знатных и богатых. И сильнее всего воодушевляла первых членов христианской общины не расовая вражда, а классовая. Но именно в этом обстоятельстве и скрывалось зерно отделения от остального иудейства, в котором национальное чувство было особенно живо.
Вместе с этим, однако, дано было и зерно сближения с остальным, неиудейским миром. Национальный мессианизм должен был быть отвергнут остальным миром, к подчинению которого он стремился.
Зато классовая вражда к богатым и пролетарская солидарность представляли идеи, приемлемые не только для иудейского пролетариата. Мессианские чаяния, сводившиеся к избавлению, спасению всех бедных, должны были встретить живой отклик среди бедняков всех наций. Не национальный, а только социальный мессия мог разбить рамки иудейства, только он мог победоносно пережить страшную катастрофу Иудейского государства, завершением которой явилось разрушение Иерусалима.
С другой стороны, коммунистическая организация могла удержаться только там, где она находила подкрепление в вере в грядущего мессию и избавление им всех угнетенных. На практике все эти коммунистические организации, как мы еще увидим ниже, сводились к обществам взаимопомощи. Потребность в последних в Римской империи со времени первого столетия нашей эры чувствовалась всюду и становилась тем более настоятельной чем больше возрастала всеобщая бедность и чем быстрее разлагались последние остатки первобытного коммунизма. Но мстительный и подозрительный деспотизм закрывал всякого рода союзы: мы видели уже, что Траян боялся даже разрешать вольные пожарные команды. Если Цезарь еще щадил иудейские организации, то после и они потеряли свое привилегированное положение.
Общества взаимопомощи могли продолжать свое существование только как тайные общества. Но кто согласился бы ради получения пособия ставить на карту свою жизнь? Или кто пожертвовал бы ею из чувства товарищеской солидарности в такое время, когда исчезло почти всякое социальное чувство? Все, что оставалось от этого социального чувства, от преданности обществу, не встречало более возвышенной идеи, чем идея мессианского возрождения мира, т. е. общества. А более эгоистические элементы среди пролетариев, тянувшиеся к обществам взаимопомощи только ради личной выгоды, побеждали личный страх надеждой на личное воскресение со следующей за ним богатой наградой. Такая идея, которая поддерживала бы дух преследуемых, не являлась необходимостью в эпоху, когда общественные условия самым могучим образом стимулировали социальные инстинкты и чувства, так что отдельная личность неудержимо повиновалась им, несмотря на риск сильного ущерба для себя, несмотря даже на риск потери жизни. Напротив, идея индивидуального воскресения имела огромнейшее значение при ведении опасной борьбы против могущественной власти в такое время, когда все социальные инстинкты и чувства, вследствие прогрессирующего разложения всего общества, были до крайней степени придавлены не только среди господствующих, но и среди угнетенных и эксплуатируемых классов.
Пустить корни вне иудейства мессианские чаяния христианской общины могли только в коммунистической форме, тесно связанной с идеей распятого мессии. Только при помощи веры вмессию иввоскре-сение могла коммунистическая организация поддерживать свое существование и распространяться в пределах Римской империи как тайное общество. Соединившись, эти два фактора — коммунизм и мессианизм — стали непобедимыми. То, чего тщетно ждало иудейство от своего мессии из царского дома, удалось распятому мессии, вышедшему из рядов пролетариата: он покорил Рим, он подчинил себе цезарей, он завоевал мир. Но он завоевал его не для пролетариата. В своем триумфальном шествии пролетарская, коммунистическая организация взаимной помощи мало-помалу превратилась в могущественнейший аппарат господства и эксплуатации всего мира.
Глава 3. Иудео-христиане и язычники-христиане
1. Агитация среди язычников
Первая коммунистическая христианская община была организована в Иерусалиме. У нас нет никакого основания подвергать в этом случае сомнению свидетельство Деяний апостолов. Но вскоре возникли общины и в других городах с иудейским пролетариатом. Между Иерусалимом и другими частями Римской империи, именно восточной половины ее, поддерживались самые оживленные сношения, уже при помощи хотя бы сотен тысяч, быть может, даже миллионов паломников, которые из года в год направлялись в Иерусалим. А многочисленные, неимущие тунеядцы без семьи и крова непрерывно кочевали с места на место, как они это делают и теперь в Восточной Европе, оставаясь на каждом новом месте, пока не истощались благотворительные источники. В соответствии с этим находятся предписания, даваемые Иисусом апостолам: «Не берите ни мешка, ни сумы, ни обуви, и никого на дороге не приветствуйте. В какой дом войдете, сперва говорите: мир дому сему; и если будет там сын мира, то почиет на нем мир ваш, а если нет, то к вам возвратится. В доме же том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть, ибо трудящийся достоин награды за труды свои; не переходите из дома в дом. И если придете в какой город и примут вас, ешьте, что вам предложат, и исцеляйте находящихся в нем больных, и говорите им: приблизилось к вам Царствие Божие. Если же придете в какой город и не примут вас, то, выйдя на улицу, скажите: и прах, прилипший к нам от вашего города, отрясаем вам; однако же знайте, что приблизилось к вам Царствие Бо-,жие. Сказываю вам, что Содому в день оный будет отраднее, нежели городу тому» (Лк. 10:4—12).
Заключительная угроза особенно характерна для мстительности нищего, который разочаровался в своих ожиданиях. Он готов сжечь за это весь город, но поджог этот должен произвести за него мессия.
Апостолами считались все странствующие агитаторы новой организации, а не только те двенадцать, имена которых переданы нам преданием как людей, которым Иисус поручил благовествовать его учение. В упомянутом выше «Дидахе» («Учение двенадцати апостолов»), относящемся к второму столетию, говорится еще об апостолах, которые действовали в общине. По-видимому, их было гораздо больше, чем желательно было общинам.
«И всякий апостол, который придет к вам, да будет принят, как Господь. И останется он не больше, чем один день, но если нужно, то и два дня. Если же останется он три дня, то это — лжепророк. И если апостол уходит, то он ничего не должен брать с собой, кроме хлеба, но не больше, чем потребно до следующей ночевки. Если же он требует денег, то это — лжепророк» (11:4—6).
По-видимому, добрые апостолы в некоторых общинах оставались слишком долго и обременяли их требованием денег.
Именно эти «тунеядцы и заговорщики», исполненные, как им казалось, священного духа, распространяли основы новой пролетарской организации, именно они несли «благую весть», евангелие [1] из Иерусалима, в соседние иудейские общины, а затем все больше и дальше, до самого Рима. Но как только евангелие покинуло почву Палестины, оно попало в совершенно новую социальную среду, которая придала ему совершенно другой характер.
Наряду с членами иудейских общин апостолы встретили там находившихся с ними в самом тесном общении иудейских «попутчиков» [2], «боявшихся бога язычников», которые поклонялись иудейскому богу, посещали синагогу, но не решались проделывать все иудейские обряды. В лучшем случае они еще соглашались на церемонию купания, крещения; но они и слышать не хотели об обрезании отказывались признавать законы о пище, субботний отдых и другие внешние формы ритуала, которые слишком резко отделили бы их от их «языческой» среды.
Социальное содержание евангелия должно было встретить хороший прием в пролетарских кругах таких «боящихся бога язычников». Через их посредство оно было принесено и в другие, неиудейские пролетарские слои, где имелась благоприятная почва для учения о распятом мессии, поскольку это учение возвещало социальное обновление и организовало учреждения взаимопомощи. Напротив, эти круги относились ко всему специфически иудейскому не только отрицательно, но даже с антипатией и с насмешкой.
Чем дальше распространялось новое учение в иудейских общинах вне Палестины, тем яснее становилось, что оно в бесконечной степени увеличило бы свою пропагандистскую силу, если бы оно отказалось от своих специфических иудейских особенностей, если бы оно перестало быть национальным и сделалось исключительно социальным.
Первый признал это и энергично начал отстаивать новый взгляд Савл, иудей, который, по сохранившемуся преданию, был родом не из Палестины, а из иудейской общины греческого города Тарса, в Киликии. Обладая пылким темпераментом, он со всей своей энергией отстаивал сначала принципы фарисейства, и, как фарисей, ожесточенно преследовал родственное с зелотством христианство, пока наконец, будто бы в силу видения, не ударился в противоположную крайность и стал христианином. Он примкнул к христианской общине, но сейчас же выступил в ней революционером по отношению к традиционному взгляду и горячо настаивал, чтобы велась пропаганда нового учения среди неиудеев и чтобы от последних не требовали перехода в иудейство.
Для его тенденций характерна перемена иудейского имени Савла на латинское имя Павла. Такая перемена имени охотно практиковалась иудеями, которые желали добиться известного значения в неиудейских кругах. Если какой-нибудь Манассия называл себя Менелаем, то почему Савл не мог назвать себя Павлом.
Теперь очень трудно сказать с уверенностью, что именно является исторически достоверным в рассказе о Павле. Как и всегда, когда речь идет о фактах, относящихся к отдельным личностям, евангелия представляют и в этом пункте очень мало надежный источник со многими про тиворечиями и невероятными легендами. Но личные деяния Павла не имеют существенного значения. Решающее значение имеет коренная противоположность прежнему воззрению христианской общины. Нашедши в нем свое олицетворение, эта противоположность возникла из существа самого дела, она была неизбежна и, как бы ни искажали Деяния апостолов отдельные перипетии борьбы между обеими тенденциями внутри христианской общины, сама эта борьба представляет несомненный факт. Деяния апостолов представляют, в сущности, тенденциозное сочинение, возникшее как результат этой борьбы, чтобы вести пропаганду в пользу павликианства и в то же время затушевать противоположность между обоими направлениями.
Сначала новое направление выступало еще очень скромно, требуя только терпимости в некоторых пунктах, на которые первоначальная община должна была смотреть сквозь пальцы. Так, по крайней мере, видно из рассказа Деяний апостолов, которые, правда, рисуют действительность в розовых красках и указывают на мир там, где фактически свирепствовала ожесточенная борьба.
Так, например, о периоде агитационной деятельности Павла в Сирии Деяния апостолов рассказывают следующее:
«Некоторые, пришедшие из Иудеи (в Сирию), учили братьев: если не обрежетесь по обряду Моисееву, не можете спастись. Когда же произошло разногласие и немалое состязание у Павла и Варнавы с ними, то положили Павлу и Варнаве и некоторым другим из них отправиться по сему делу к Апостолам и пресвитерам в Иерусалим. Итак, быв провожены церковью, они проходили Финикию и Самарию, рассказывая об обращении язычников, и производили радость великую во всех братиях. По прибытии же в Иерусалим они были приняты церковью, Апостолами и пресвитерами, и возвестили все, что Бог сотворил с ними и как отверз дверь веры язычникам. Тогда восстали некоторые из фарисейской ереси уверовавшие и говорили, что должно обрезывать язычников и заповедывать соблюдать закон Моисеев» (Деян. 15: 1—5).
Тогда собрались апостолы и пресвитеры, стало быть, до известной степени центральный комитет общины. Петр и Иаков произнесли примирительные речи, и, наконец, решение было послать Иуду, Варнаву и Силу, также «мужей начальствующих между братьями», в Сирию, чтобы они возвестили находящимся там братьям следующее: «Угодно святому духу и нам не возлагать на вас никакого бремени более, кроме сего необходимого: воздерживаться от идоложертвенного и крови, и удавленины, и блуда». Таким образом, начальствующие мужи отказались от обрезания языческих прозелитов. Но учреждения взаимопомощи не должны были быть оставлены в пренебрежении: «Только чтобы мы помнили нищих, что и старался я исполнять в точности», как сообщает об этом Павел в своем Послании к галатам (2:10). Организацией взаимной помощи одинаково интересовались как иудео-христиане, так и язычники-христиане. Этот вопрос не служил для них пунктом разногласия. Поэтому он так мало затрагивается в их литературе, которая служила почти исключительно целям полемики. И совершенно ошибочно, на основании этих редких упоминаний, делать вывод, что этот вопрос не играл никакой роли в раннем христианстве: он не играл только никакой роли в его внутренних раздорах.
Разногласия продолжали укрепляться, несмотря ни на какие примиренческие попытки.
В только что цитированном Послании Павла к галатам против защитников обрезания выдвигается упрек, что они поступали так из оппортунистических соображений: «Желающие хвалиться по плоти принуждают вас обрезываться только для того, чтобы не быть гонимыми за крест Христов» (6:12).
После вышеупомянутого конгресса в Иерусалиме апостол Павел, по рассказу Деяний апостолов, предпринимает агитационное путешествие в Грецию с целью пропаганды среди язычников. Вернувшись в Иерусалим, он отдает отчет товарищам об успехах своей агитации.
«Они же, выслушав, прославили Бога и сказали ему: видишь, брат, сколько тысяч уверовавших Иудеев, и все они ревнители закона. А о тебе наслышались они, что ты всех Иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтобы они не обрезывали детей своих и не поступали по обычаям» (Деян. 21: 20—21).
Ему предлагают очиститься от этого обвинения и доказать, что он благочестивый иудей. Он выражает с своей стороны полную готовность, но ему помешало возмущение против него иудеев, которые хотели убить его как изменника народа. Римские власти арестовали его и спасли его таким образом из рук народа, чтобы в конце концов отослать его в Рим, где он мог, совершенно иначе, чем в Иерусалиме, вести свою агитацию без всяких затруднений, «проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно» (Деян. 28:31).
2. Противоположность между иудеями и христианами
Вполне естественно, что язычники-христиане тем решительнее отстаивали свою точку зрения, чем больше возрастало их число. А вместе с этим увеличивалась противоположность между ними и иудео-христианами.
Чем больше продолжало существовать это разногласие, чем больше становилась плоскость трения между обоими направлениями, тем враждебнее стали они относиться друг к другу. Эта противоположность усиливалась еще больше вследствие обострения отношений между иудейством и народами, среди которых оно жило в течение последних десятилетий до разрушения Иерусалима.
Именно пролетарские элементы в иудействе, в особенности в Иерусалиме, относились все с большей ненавистью к неиудейским народам, и главным образом к римлянам. Римлянин — это самый жестокий угнетатель и эксплуататор, его худший враг. А эллин был союзником римлянина. Поэтому все, что отличало от них иудеев, подчеркивалось теперь больше, чем когда-либо. И вполне понятно, что те, кто придавал главное значение пропаганде среди иудейства, уже в силу агитационных соображений отстаивали более резкое выделение иудейских особенностей, строгое соблюдение всех иудейских постановлений, к чему они уже с самого начала склонялись под влиянием иудейской среды.
Но вместе с ростом фанатической ненависти иудеев к угнетавшим их народам, увеличивались и среди последних антипатия и отвращение, которые испытывали по отношению к иудеям массы. А это, в свою очередь, приводило к тому, что язычники-христиане и их агитаторы не только все больше требовали освобождения от иудейских постановлений, но и подвергали их все более резкой критике. Противоположность между иудео-христианами и язычниками-христианами у последних превращалась все больше во враждебность к иудейству. Но вера в мессию, а также и распятого мессию слишком глубоко срослась с иудейством, чтобы язычники-христиане могли совершенно отрицать последнее. От иудейства они переняли все мессианские пророчества и другие подтверждения мессианских чаяний и в то же время выступали все более враждебно по отношению к нему. Это прибавило еще одно противоречие к тем многим, на которые мы уже указывали в христианстве.
Мы видели уже, какое значение придавали евангелия происхождению Иисуса от Давида, к каким удивительным натяжкам приходилось прибегать, чтобы место рождения Галилеянина оказалось именно в Вифлееме. Снова и снова цитируют они различные места из священных иудейских книг, чтобы доказать мессианскую миссию Иисуса. Он сам протестует против обвинения, что он хочет нарушить иудейский закон:
«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф. 5:17; ср. Лк. 16:17).
Своим ученикам Иисус говорит:
«На путь к язычникам не ходите, и в город Сама-рянский не входите; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева» (Мф. 10:5).
Здесь пропаганда вне иудейства прямо запрещается. Аналогично, хотя мягче, высказывается Иисус у Матфея в ответе одной финикиянке (у Марка гречанке, но родом сирофиникиянке). Она обратилась к Иисусу с следующими словами:
«Помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется. Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступив, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. А она, подойдя, кланялась Ему и говорила: Господи! помоги мне. Он же сказал в ответ: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она сказала: так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. И исцелилась дочь ее в тот час» (Мф. 15:22—28).
Иисус дает себя в этом случае уговорить. Но вначале он очень немилостив к гречанке и только потому, что она не иудейка, хотя она называет его в духе иудейской веры в мессию, сыном Давида.
Так же иудейски звучит обещание Иисуса своим апостолам, что они в будущем царстве будут восседать на двенадцати тронах и судить двенадцать колен Израиля. Эта перспектива могла казаться очень привлекательной только иудею, да и то иудею в самой Иудее. Для пропаганды среди язычников она не имела никакого значения.
Но если евангелия сохранили такие сильные следы иудейского мессианства, то рядом с ними мы встречаем такие же сильные взрывы ненависти к иудейству, воодушевлявшей их авторов и редакторов. Иисус на каждом шагу полемизирует против всего, что было особенно дорого благочестивому иудею, против постов, против законов о пище, против субботы.
Язычников он ставит выше иудеев:
«Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его» (Мф. 21: 43; ср. Мк. 7:27—30).
В другом месте Иисус просто проклинает иудеев:
«Тогда начал Он укорять города, в которых наиболее явлено было сил Его, за то, что они не покаялись: горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись, но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься, ибо если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня; но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежеле тебе» (Мф. 11: 20—24).
Слова эти дышат ненавистью к иудеям. В них говорит уже не одна секта в иудействе против другой секты в среде того же народа. Нет, вся иудейская нация клеймится как низшая в моральном отношении, выставляется как особенно злобствующая и закоренелая в грехе нация.
Это же настроение замечается и в евангельских пророчествах относительно разрушения Иерусалима, скомпонованных, конечно, после этого события.
Иудейская война, раскрывшая таким неожиданным образом для римлян всю силу и опасность иудейства, этот бешеный взрыв дикого отчаяния, довели противоположность между иудейством и язычеством до крайней степени: они произвели такое же действие, как в XIX столетии июньская бойня и Парижская коммуна на классовую ненависть между пролетариатом и буржуазией. Все это углубило пропасть между иудео-христианами и язычниками-христианами и все больше лишало иудео-христи-анство почти всякой опоры. Разрушение Иерусалима лишило самостоятельное классовое движение иудейского пролетариата его основы. Такое движение предполагает независимость народа. Со времени разрушения Иерусалима иудеи существовали только на чужбине, среди врагов, которые ненавидели и преследовали всех их одинаково, богатых и бедных без различия, и заставляли их держаться вместе. Милосердие имущих к бедным соплеменникам достигало поэтому в иудействе высокой степени развития, чувство национальной солидарности в многих случаях побеждало классовую вражду. Так иудео-христианство теряло свою пропагандистскую силу. Христианство с того времени становится все больше языческим христианством, все больше превращаясь из партии в иудействе в партию вне иудейства, и даже в противоположность иудейству; христианство и юдофобство становились все больше тождественными понятиями.
Но вместе с падением иудейского государства потерял всякую почву и иудейский национальный мессианизм. Он мог еще сохранять некоторое практическое значение, он мог еще вызвать несколько предсмертных судорог национального отчаяния, но гибель иудейской столицы нанесла ему смертельный удар, как реальному фактору политического и социального развития.
Но это не имело никакого значения для мессианских чаяний язычников-христиан, которые отмежевались от иудеев и которых не затронула их судьба. Свою жизнеспособность мессианская идея сохраняла только в форме идеи распятого мессии, в форме внеиудейского, «переведенного на греческий язык» мессии, Христа.
Христиане сумели даже превратить трагическое событие, означавшее банкротство иудейских мессианских чаяний, в торжество своего мессии. Иерусалим стал теперь врагом Христа, разрушение Иерусалима являлось теперь местью Христа иудейству, страшным доказательством его победоносной силы. Лука рассказывает о въезде Иисуса в Иерусалим:
«И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк. 19:41—44).
Сейчас же вслед за этим Иисус снова заявляет, что дни разрушения Иерусалима, дни гибели беременных и питающих сосцами матерей, будут днями отмщения (См: Лк. 21: 22—23).
Но разрушение Иерусалима имело еще и другие последствия для христианского мышления. Мы уже указали, что христианство с этих пор приобретает мирный характер. Только у иудеев сохранялась еще в начале императорского периода сильная демократия. Другие народы того времени сделались уже неспособными к борьбе и трусливыми, а так же как и пролетарии среди них. Разрушение Иерусалима уничтожило в империи последний оплот демократии. Всякое восстание было осуждено теперь на неудачу. И христианство становилось с тех пор все больше языческим христианством, оно делалось все более покорным, даже рабски послушным.
Но повелителями в империи были римляне. Прежде всего нужно было приобрести их расположение. Если первые христиане были пламенными иудейскими патриотами и врагами чужеземного господства и эксплуатации, то христиане-язычники присоединили к юдофобству почитание Рима и императорской власти. Эта новая черта нашла свое выражение в евангелиях. Возьмем хотя бы известный рассказ о провокаторах, которых подослали к Иисусу «книжники и первосвященники», чтобы поймать его в государственной измене:
«И, наблюдая за Ним, подослали лукавых людей, которые, притворившись благочестивыми (т. е. последователями Иисуса), уловили бы Его в каком-либо слове, чтобы предать Его начальству и власти правителя. И они спросили Его: Учитель! мы знаем, что Ты правдиво говоришь и учишь и не смотришь на лице, но истинно пути Божию учишь; позволительно ли нам давать подать кесарю, или нет? Он же, уразумев лукавство их, сказал им: что вы Меня искушаете? Покажите Мне динарий: чье на нем изображение и надпись? Они отвечали: кесаревы. Он сказал им: итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Лк. 20: 20—25).
Итак, согласно этой своеобразной теории денег и финансов, монета принадлежит тому, чье изображение и подпись она носит. Мы, следовательно, только возвращаем кесарю назад его же деньги, когда мы платим ему подати. Тот же самый дух проникает писания наиболее выдающегося апостола среди язычников-христиан. Так, в послании Павла к римлянам мы читаем:
«Всякая душа да будет покорна, высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение… ибо начальник… не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они Божий служители, сим самым постоянно занятые. Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. 13:1—7).
Как далеко все это от того Иисуса, который требовал от своих учеников, чтобы они купили мечи, и проповедовал ненависть к богатым и сильным мира сего, как далеко также все это от того христианства, которое в Откровении Иоанна с ужасными проклятиями обрушивалось на Рим и союзных с ним царей: «Вавилон (Рим), великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу… всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее… И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею» и т. д. (Откр. 18: 2, 3, 9).
Лейтмотивом Деяний апостолов служит подчеркивание вражды иудейства к учению о распятом мессии и снисходительности римлян к проповеди этого учения. Все, что желало христианство или ожидало после разрушения Иерусалима, выставляется в них как факт. Если верить Деяниям апостолов, христианская пропаганда в Иерусалиме ожесточенно преследуется иудеями. В то время как последние гонят христиан и побивают их камнями, где только могут, римские власти оказывают христианам покровительство. Мы видим уже, как о Павле рассказывается, что он свободно и невозбранно мог проповедовать в Риме. В Риме — полная свобода, в Иерусалиме — насилие и притеснение!
Особенно ярко проступают ненависть к иудеям и лесть в адрес римлян в истории страстей Господних, в истории страданий и смерти Христа. Тут можно отчетливо просле дить, как первоначальное содержание рассказа изменилось под влиянием новых тенденций и было, наконец, превращено в свою противоположность.
Так как история страданий Христа представляет самую важную часть евангельской историографии, единственную, по отношению к которой можно говорить об истории, так как она, кроме того, отчетливо характеризует особенности ранней христианской историографии, то мы ее подробно рассмотрим в отдельной главе.
Примечания
1 . От греч. euangelion — благая весть.
2 . «mitlaufer». Так называют в Германии голосующих, в силу разных оснований, за социал-демократов, но не являющихся вполне убежденными и сознательными социал-демократами.
Глава 4. История страданий Христа
Евангелия дают нам слишком мало фактов из жизни Иисуса, которые мы с известной степенью вероятности могли бы считать вполне достоверными. Такими фактами, в сущности, являются его рождение и его смерть, два факта, которые, раз они только могут быть установлены, доказывают, что Иисус действительно жил и что он не был мифической личностью, но не бросают никакого света на то, что особенно важно для изучения исторической личности, а именно на деятельность, которую она развила в промежуток между рождением и смертью. То сплетение нравственных притч и чудес, которое в этом отношении представляют евангелия, содержит так много невозможного и так мало фактов, удостоверенных другими свидетельствами, что оно совершенно не может служить для нас источником.
Не лучше обстоит дело и со свидетельствами о рождении и смерти Иисуса. Однако мы все же имеем достаточное основание думать, что под слоем всяких выдумок скрывается историческое зерно. Что это так, мы можем заключить уже из того, что рассказы заключают в себе сведения, не совсем удобные для христианства, которые, наверное, не были вымышлены, так как они были слишком известны в кругах первых христиан, чтобы евангелисты решились заменить их собственными вымыслами, как они это делали в других случаях.
Одним из этих фактов является галилейское происхождение Иисуса. Оно не совсем соответствовало его мессианским притязаниям, так как мессия должен был вести свое происхождение от Давида и из его родного города. Мы видели уже, к каким странным натяжкам пришлось прибегнуть, чтобы место рождения галилеянина перенести в этот город. Если бы Иисус был только продуктом воображения мессианской общины, она никогда не вздумала бы сделать его галилеянином. Следовательно, мы можем считать, по крайней мере, очень вероятным его галилейское происхождение, а следовательно, и его существование.
Смерть на кресте мессии являлась до того чуждой всему иудейскому мышлению, которое всегда представляло себе своего мессию в образе героя, окруженного ореолом славы, что нужно было действительное событие, мученическая смерть передового борца за правду, которая произвела бы неизгладимое впечатление на его последователей, чтобы создать почву для идеи распятого мессии.
Когда христиане-язычники переняли предание об этой крестной смерти, они сейчас же нашли в ней неудобный пункт. Предание гласило, что Иисус был распят римлянами, как иудейский мессия, как иудейский царь, т. е. как защитник иудейской национальной независимости, как заговорщик против римского владычества. После разрушения Иерусалима это предание становилось вдвойне неудобным. Христианство попало в прямое противоречие к иудейству и в то же время хотело ладить с римской властью. Нужно было поэтому переделать предание таким образом, чтобы свалить вину за распятие Христа с римлян на иудеев.
А так как евангелисты были почти такими же малообразованными людьми, как и народные массы того времени, то при закрашивании старой картины они использовали самые причудливые сочетания красок.
Нигде в евангелиях мы не встречаем столько противоречий и несообразностей, как именно в той части, которая вот уже два тысячелетия производит самое сильное впечатление на весь христианский мир и самым могучим образом действует на его фантазию. Нет предмета, который бы так часто изображался, как страдания и смерть Христа. И все же история эта не выдерживает серьезной критики и представляет скопление нехудожественных, кричащих эффектов. И если первоначальный трагизм, заложенный в распятии Иисуса, как и во всякой мученической смерти за великое дело, все-таки производил впечатление и сообщал возвышенный ореол даже смешному и бессмысленному, то это объясняется силой привычки, которая делала даже самые великие умы христианства нечувствительными к невероятным прибавкам авторов евангелий, густым слоем, покрывавшим первоначальный фон этой картины.
История страданий Христа начинается въездом его в Иерусалим. Это — триумфальное шествие царя [1]. Люди высыпают ему навстречу, устилают дорогу перед ним одеждами, срывают зеленые ветви с деревьев, чтобы усеять ими дорогу, все встречают его восторженными криками: «Осанна (помоги нам)! благословен Грядущий во имя Господне! благословенно грядущее во имя Господа царство отца нашего Давида!» [2]. Так у иудеев принимали только царей.
Весь народ любил Иисуса, только аристократия и буржуазия, «первосвященники и книжники», относятся к нему враждебно. Он ведет себя как диктатор. Он настолько силен, что, не встречая никакого сопротивления, выгоняет из храма торговцев и менял. В этой цитадели иудейства он властвует неограниченно.
Все это представляет, конечно, преувеличение евангелистов. Если бы Иисус действительно обладал такой властью, это не могло бы пройти незамеченным. Такой автор, как Иосиф Флавий, повествующий о самых незначительных деталях, наверное, сообщил бы об этом. Пролетарские элементы, даже зелоты, никогда не были так сильны в Иерусалиме, чтобы неограниченно господствовать в городе. Они всегда наталкивались на сильное сопротивление. Если Иисус хотел, вопреки саддукеям и фарисеям, войти в город и очистить храм, то он должен был сначала одержать победу в уличной борьбе. Такая борьба между различными направлениями в иудействе была в Иерусалиме того времени обычным явлением.
Но особенно характерным во всем рассказе о въезде в Иерусалим Иисуса является то обстоятельство, что население приветствует Иисуса, как носителя «царства отца нашего Давида», т. е. как реставратора самостоятельности иудейского государства. В этом изображении Иисус является не только противником господствующих классов в среде иудейства, но и противником римского владычества, и в этой оппозиции перед нами раскрывается не продукт христианской фантазии, а, очевидно, сама иудейская действительность.
В евангельском рассказе следуют теперь те события, которые мы уже рассматривали: требование, чтобы ученики вооружились, предательство Иуды, вооруженное столкновение на Масличной горе. Мы видели уже, что в этом случае мы имеем дело с остатками старого предания, которое позже оказалось неудобным и было соответствующим образом отредактировано.
Иисуса схватывают, уводят во двор первосвященника и судят его: «Первосвященники же и весь синедрион искали свидетельства на Иисуса, чтобы предать Его смерти; и не находили. Ибо многие лжесвидетельствовали на Него, но свидетельства сии не были достаточны… Тогда первосвященник стал посреди и спросил Иисуса: что Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют? Но Он молчал и не отвечал ничего. Опять первосвященник спросил Его и сказал Ему: Ты ли Христос, Сын Благословенного? Иисус сказал: Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей? Вы слышали богохульство; как вам кажется? Они же все признали Его повинным смерти» (Мк. 14: 55—64).
Действительно, странный суд! Он собирается сейчас же после ареста обвиняемого, в ту же ночь и не в здании суда, которое расположено было, вероятно, на храмовой горе, а во дворе первосвященника.
Против Иисуса выступают лжесвидетели, но хотя никто не подвергает их перекрестному допросу, а Иисус не отвечает на их обвинения, они ничего не могут сказать такого, что дало бы повод к его осуждению. Иисус сам обвиняет себя, признав, что он мессия. Но тогда для чего же нужны лжесвидетели, если достаточно было этого признания, чтобы осудить Иисуса? Единственная цель его — демонстрировать все коварство и злобы иудеев.
Смертный приговор произносится без всяких колебаний, сейчас же. Но это было нарушением всех предписанных форм, которые иудеи того времени соблюдали особенно щепетильно. Суд имел право произнести сейчас же только оправдательный приговор, осудить же он мог только на другой день после разбора дела.
Но мог ли синедрион произносить тогда еще смертные приговоры? Сангедрин говорит: «Уже за сорок лет до разрушения Иерусалима у Израиля отнято было право суда над жизнью и смертью».
Подтверждение этого мы находим в том, что синедрион не подвергает Иисуса казни, а, по окончании процесса, передает его Пилату для нового суда по обвинению в заговоре против римлян, в том, что Иисус хотел сделаться царем иудейским, стало быть, освободить Иудею от римского владычества. Недурное обвинение со стороны иудейских патриотов!
Возможно, впрочем, что синедрион имел право произносить смертные приговоры, но что они в то же время нуждались в санкции прокуратора.
Как же происходило дело перед лицом представителя римской власти?
«Пилат спросил Его: Ты Царь Иудейский? Он же сказал ему в ответ: ты говоришь. И первосвященники обвиняли Его во многом. Пилат же опять спросил Его: Ты ничего не отвечаешь? видишь, как много против Тебя обвинений. Но Иисус и на это ничего не отвечал, так что Пилат дивился. На всякий же праздник отпускал он им одного узника, о котором просили. Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство. И народ начал кричать и просить Пилата о том, что он всегда делал для них. Он сказал им в ответ: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского? Ибо знал, что первосвященники предали Его из зависти. Но первосвященники возбудили народ просить, чтобы отпустил им лучше Варавву. Пилат, отвечая, опять сказал им: что же хотите, чтобы я сделал с Тем, Которого вы называете Царем Иудейским? Они опять закричали: распни Его. Пилат сказал им, какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее закричали: распни Его. Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие» (Мк. 15: 2—14).
У Матфея Пилат заходит так далеко, что умывает руки перед народом и говорит: «Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27:24).
Лука, наконец, ничего не говорит о том, что синедрион осудил Иисуса. Синедрион фигурирует только как доносчик перед Пилатом. «И поднялось все множество их, и повели Его к Пилату, и начали обвинять Его, говоря: мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем. Пилат спросил Его: Ты Царь Иудейский? Он сказал ему в ответ: ты говоришь. Пилат сказал первосвященникам и народу: я не нахожу никакой вины в этом человеке. Но они настаивали, говоря, что Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» (Лк. 23: 1—5).
Ближе всего к истине подошел Лука. У него Иисус обвиняется перед Пилатом прямо в государственной измене. И с гордым мужеством он не отрицает своей вины. Спрошенный Пилатом, он ли царь иудейский, следовательно вождь в борьбе за независимость, Иисус заявляет: «ты говоришь это». Иоанн сознает, насколько неудобен этот остаток иудейского патриотизма, и у него Иисус поэтому отвечает: «Царство Мое не от мира сего: если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня». Евангелие от Иоанна является позднейшим. Прошло, следовательно, много времени, пока христианские писатели решились на это изменение первоначального «состава преступления».
Для Пилата дело, очевидно, было вполне ясно. Когда он, как представитель римской власти, казнит мятежника Иисуса, он только исполняет свою обязанность.
Напротив, масса иудейства не имела никакого основания негодовать на человека, который восставал против римского владычества и призывал к тому, чтобы не платили податей кесарю. Если Иисус действительно делал это, то он поступал в духе зелотизма, доминировавшего тогда в Иерусалиме. Следовательно, если мы считаем отмеченное в евангелиях обвинение правильным, то иудеи должны были относиться к Иисусу с симпатией, а Пилат, напротив, должен был осудить его.
Что же говорят евангелия? Пилат не находит никакой вины за Иисусом, хотя последний сам признает ее. Все снова повторяет прокуратор, что обвиняемый невиновен, и спрашивает, что сделал он злого.
И это уже довольно странно. Но еще более странным является другое обстоятельство: несмотря на то, что Пилат не признает вины Иисуса, он не освобождает его.
Иногда случалось, что прокуратор находил данное политическое дело слишком запутанным, чтобы самому принять решение. Но возможно ли, чтобы представитель римского императора, желая выпутаться из затруднительного положения, спрашивал собравшуюся около его дома толпу, что делать ему с обвиняемым? Если он не хотел сам присудить к смерти бунтовщика, то должен был отослать его на суд к императору в Рим. Так поступал, например, прокуратор Антоний Феликс (52—60). Вождя иерусалимских зелотов, предводителя разбойников Елеазара, двадцать лет державшего всю страну в постоянной тревоге, Феликс заманил к себе обещанием полной безопасности и, арестовав его, отправил в Рим. Что же касается сообщников Елеазара, то прокуратор многих из них распял.
Так и Пилат мог отправить Иисуса в Рим. Зато роль, которую заставляет его играть Матфей, просто смешна: римский прокуратор, представитель императора Тиберия, господин над жизнью и смертью, просит народное собрание в Иерусалиме, чтобы оно разрешило ему оправдать и освободить обвиняемого, и в ответ на отказ заявляет: «Ну, убивайте его, я не повинен в этом»,— такой прокуратор действительно представляет странное явление.
Роль эта очень мало подходит историческому Пилату. В письме к Филону Александрийскому Агриппа I называет Пилата «человеком с непреклонным характером и беспощадно жестоким». И упрекает его в «лихоимстве, хищениях, насильственных действиях, злоупотреблениях, оскорбительном обращении, непрерывных казнях без всякого суда, бесконечных и невыносимых жестокостях».
Жестокость и беспощадность Пилата вызвали такое возмущение, что даже римская центральная власть принуждена была обратить на это внимание и отозвать его (в 36 г. после Р. X.).
И именно этот изверг должен был выказать такую исключительную справедливость и мягкость по отношению к простому пролетарию Иисусу.
Евангелисты были слишком необразованные люди, чтобы заметить это противоречие, но они все же смутно чувствовали, что приписывают римскому прокуратуру слишком странную роль. Поэтому они искали какой-нибудь предлог, чтобы сделать ее более достоверной. Они сообщают, будто бы иудеи ожидали, что Пилат отпустит в честь пасхи одного преступника, и, когда он предложил им отпустить Иисуса, они закричали: нет, отпусти нам лучше разбойника Варавву!
Очень странно, однако, что о таком обычае рассказывают нам только евангелия. Он находится в противоречии с римскими учреждениями, которые не давали прокуратору права помилования. Находится также в противоречии со всяким\упорядоченным правовым строем тот факт, что право помилования передавалось не какой-нибудь ответственной коллегии, а случайно собравшейся толпе. Только теологи могут верить в возможность таких юридических отношений.
Но если мы даже оставим все это в стороне и признаем, что иудейская толпа, собравшаяся перед домом прокуратора, имела право помилования, то все же приходится спросить, какое, собственно, отношение оно имеет к данному случаю?
Перед Понтием Пилатом стоит вопрос: виновен ли Иисус в государственной измене или нет? Должен ли он осудить его? И он отвечает новым вопросом: хотите ли вы применить в пользу Иисуса свое право помилования или нет?
Пилат должен произнести приговор, но вместо этого он апеллирует к помилованию! Разве он не имеет права освободить Иисуса, если он считает его невиновным?
Но мы сейчас же наталкиваемся на новую несообразность. Иудеи имеют будто бы право помилования, но как они пользуются им? Довольствуются ли они тем, что требуют освобождения Вараввы? Нет, они требуют распятия Иисуса! Евангелисты, очевидно, думали, что из права помиловать кого-нибудь вытекает также право осудить другого.
Этой странной юрисдикции соответствует не менее странная политика.
Нам дают изображение толпы, которая до такой степени ненавидит Иисуса, что она охотнее готова помиловать убийцу, чем его,— именно убийцу — более достойный объект для помилования она не находит, и которая не успокаивается, пока Иисуса не уводят, чтобы распять.
Надо вспомнить, что это та самая толпа, которая вчера еще кричала ему «Осанна!» как царю, которая устилала путь его своими одеждами и единодушно, без малейшего протеста, приветствовала его. Именно эта привязанность к нему массы была, согласно евангелиям, главной причиной, почему аристократы искали смерти Иисуса, почему они боялись схватить его днем и выбрали для этого ночь.
И вот эта же самая толпа так же единодушно охвачена теперь чувством дикой и фанатической ненави сти к Иисусу, к человеку, обвиняемому в преступлении, которое в глазах всякого иудейского патриота делает его объектом самого высокого уважения, т. е. в попытке освободить иудейское государство от иноземного владычества.
Что случилось, что могло вызвать такую внезапную перемену настроения? Чтобы сделать ее понятной, необходимы были очень сильные основания. Евангелия не сообщают нам на этот счет ничего, кроме двух-трех незначительных слов. Лука и Иоанн вообще не дают никакой мотивировки. Марк говорит: «первосвященники возбуждали толпу» против Иисуса, а Матфей: они «уговорили массу».
Эти замечания показывают только, в какой сильной степени ранние христианские писатели утратили последний остаток понимания политических отношений.
Даже самую инертную массу нельзя возбудить к фактической ненависти без всякого основания. Последнее может быть нелепым или низким, но оно должно существовать. А иудейская толпа в изображении евангелистов превосходит самого гнусного театрального злодея своей нелепой свирепостью, ибо, не имея ни малейшего основания, ни малейшего повода, она жаждет сегодня крови того, кому вчера еще поклонялась.
Но положение является еще более бессмысленным, если мы примем во внимание политические условия того времени. В противоположность всем остальным частям Римской империи, Иудея представляла тогда картину необыкновенно интенсивной политической жизни, самого резкого обострения всех социальных и политических противоречий. Политические партии были хорошо организованы и меньше всего напоминали плохо связанную массу. Низшими классами Иерусалима безраздельно владел зелотизм: они находились в постоянной и резкой оппозиции к саддукеям и фарисеям и охвачены были фанатической ненавистью к римлянам. Мятежные галилеяне явились их лучшими союзниками.
Если бы саддукеям и фарисеям удалось даже «возбудить» некоторые элементы из народа против Иисуса, то они все же не могли бы добиться такой единодушной манифестации и в лучшем случае вызвали бы ожесточенную уличную борьбу. Необыкновенно странное впечатление производят эти зелоты, которые с дикими криками бросаются не на римлян и аристократов, а на обвиняемого, казнь которого они своей фанатической яростью вырывают у римского прокуратора-марионетки, охваченного внезапной симпатией к обвиняемому.
Трудно представить себе более невероятное зрелище. Но умудрившись, таким образом, представить бесчеловечного Пилата в образе невинного агнца, а якобы врожденную для иудеев испорченность превратить в действительную причину распятия кроткого и мирного мессии, наши рассказчики как будто истощили все силы своей фантазии. Старое изображение — по крайней мере временно — снова вступает в свои права: после осуждения Иисуса подвергают истязаниям и осыпают насмешками, но это делают не иудеи, а солдаты того самого Пилата, который только что объявил его невиновным. Римский прокуратор теперь не только приказывает своим солдатам распять Иисуса, но сначала еще бичевать его и надругаться над ним: на голову его возлагают терновый венец, на него одевают пурпурную мантию; солдаты, становясь на колени, кланяются ему, а затем бьют его по голове тростью и плюют на него. На кресте его, наконец, пишется обвинение: «Иисус, царь иудейский».
И снова отчетливо проступает первоначальный характер всей катастрофы. Тут ожесточенными врагами Иисуса являются римляне, а мотивом их ненависти и насмешек служит его попытка восстановить иудейское царство и сбросить римское владычество.
Иисус умирает, и теперь следует целый ряд событий, доказывающих, что умер Бог:
«Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град, и явились многим» (Мф. 27:50—53).
Евангелия не рассказывают, что. именно делали все эти святые во время и после этого массового шествия в Иерусалим, продолжали ли они и после жить или опять вернулись в свои могилы. Во всяком случае, естественно было ожидать, что такое экстраординарное событие произведет необыкновенно сильное впечатление и убедит всякого в божественности Иисуса. Но иудеи и на этот раз остаются злостно упрямыми.
И опять-таки только, римляне склоняются перед Богом:
«Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса; видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий» (Мф. 27:54).
Напротив, первосвященники и фарисеи, несмотря на все это, объявляют Иисуса обманщиком, и когда он воскресает, то они дают «довольно денег» римлянам и очевидцам, чтобы они выдавали чудо за обман (См.: Мф. 27:62— 63; 28:11 — 15).
Так в конце истории страстей Иисуса иудейская испорченность превращает еще честных римских солдат в орудие иудейской хитрости и низости, противопоставляющей возвышенному божественному милосердию дьявольскую ярость.
Весь этот рассказ так густо закрашен сервилизмом по отношению к римлянам и ненавистью по отношению к иудеям, что остается только удивляться, как мыслящие люди не могли замечать его крайнюю тенденциозность. Мы хорошо знаем, что это изображение прекрасно достигло своей цели. Окруженный божественным ореолом, облагороженный мученичеством гордого исповедника великого учения, этот рассказ в течение многих столетий служил одним из самых могучих средств для возбуждения ненависти и презрения к иудейству даже среди тех благожелательных кругов христианства, которые лично не соприкасаются с иудеями. Он превращал иудейство в выродков человечества, в расу, которая по самой природе своей исполнена дьявольской злобы и закоренелости в грехах, которую поэтому нужно держать вдали от всякого человеческого общества, которую нужно всегда давить железной рукой.
Но вряд ли это представление об иудействе приобрело бы когда-нибудь значение, если бы оно не зародилось в эпоху всеобщей ненависти к иудеям и всеобщих преследований иудеев. Порожденное ненавистью к иудеям, оно усиливало эту ненависть до бесконечности, оно упрочивало ее долговечность, оно расширяло сферу ее действия.
Так история страданий Господа Иисуса Христа стала, в сущности, только прологом и источником истории страданий иудейского народа.
Примечания
1 . Мк. 11: 8—10.
2 . Курьеза ради укажем на «литературное чудо, творимое здесь Матфеем, который заставляет Иисуса совершить свой въезд на двух животных сразу» (Bruno Bauer. Kritik der Evangelien). Традиционные переводы затушевывают это чудо. Так, Лютер переводит: «Привели ослицу и осленка, и положили на них одежды свои и посадили его» (Мк. 11:7). Но в оригинале значится: «Привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их» (Мф. 21:7).
Глава 5. Эволюция внутреннего строя первоначальной христианской общины
1. Пролетарии и рабы
Мы видели такие элементы христианства, как монотеизм, мессианизм, вера в воскресение, ессейский коммунизм, возникли в среде иудейства и что народные массы этой нации нашли удовлетворение своих желаний и стремлений в соединении всех этих элементов. Мы видели дальше, как в эпоху римского мировла-дычества во всем обществе господствовали такие условия, которые делали — главным образом его пролетарские элементы — особенно восприимчивыми к новым возникавшим в иудействе тенденциям, как эти тенденции, попав под влияние неиудейской среды, не только отмежевались от иудейства, но даже выступили против него. Они смешались с тенденциями умирающего греко-римского мира, с тенденциями, которые превратили дух сильной национальной демократии, живший в иудействе до разрушения Иерусалима, в его прямую противоположность и примешали к нему элементы безвольной покорности, раболепства и тоски по лучшей загробной жизни.
Но одновременно с переворотом в идейной жизни совершался глубокий переворот и в организации самой христианской общины.
В начале ее пронизывал действенный, хотя и неопределенный коммунизм, отрицание частной собственности, стремление к новому, лучшему общественному порядку, в котором все классовые различия выравнивались бы путем раздела имущества.
Первоначально христианская община была главным образом активной организацией, если только верно наше предположение, что различные, иначе совершенно непонятные места евангелий представляют остатки первоначальной традиции. Это вполне соответствовало бы также историческому положению иудейского общества того времени.
В высшей степени невероятно было бы также, если бы именно пролетарская секта осталась незатронутой всеобщим революционным возбуждением. Ожидание революции, грядущего мессии, общественного переворота — все это было атмосферой первых христианских общин в иудействе. Забота о настоящем, следовательно и практический коммунизм, отступала на задний план.
Но положение совершенно изменилось после разрушения Иерусалима. Элементы, сообщавшие мессианской общине ее бунтарский характер, потерпели поражение. И христианская община все больше превращалась в антииудейскую общину, брошенную в среду апатичного и пассивного внеиудейского пролетариата. И чем больше длилось существование общины, тем яснее становилось, что нельзя уже рассчитывать на исполнение евангельского пророчества, согласно которому современники Иисуса должны были еще дожить до грядущего переворота. Вера в близкое наступление царства божьего на земле все больше исчезала, и царствование, которое должно было сойти с небес на землю, все больше переносилось на небеса, а воскресение плоти все больше превращалось в воскресение души, которой одной только предстояли блаженство в раю или муки в аду.
Чем больше мессианские чаяния лучшего будущего облекались в неземную оболочку и становились политически консервативными или индифферентными, тем больше практические заботы о настоящем выступали на первый план.
Но в такой же самой степени, в какой уменьшался революционный энтузиазм ранней христианской общины, изменялся и характер ее практического коммунизма.
Первоначально он вызывался сильным, хотя и неопределенным стремлением к уничтожению всякой частной собственности, стремлением помочь нужде своих товарищей при посредстве общности имуществ.
Но мы уже указывали, что, в противоположность ессейству, христианские общины первоначально были организованы только в городах, даже только в крупных городах, и что именно это обстоятельство помешало им осуществить коммунизм в прочном и полном виде. Как у ессеев, так и у христиан коммунизм в своем исходном пункте представлял коммунизм средств потребления, он выражался ярче всего в совместном потреблении. Но в деревне и теперь еще, а тогда еще в большей степени, потребление и производство были тесно связаны друг с другом. Производство являлось тогда производством для собственного потребления, а не для продажи. Земледелие, скотоводство и домашнее хозяйство представляли одно нераздельное целое. Конечно, в области сельского хозяйства возможно было тогда и крупное производство, и оно было в техническом отношении выше мелкого постольку, поскольку оно допускало большее разделение труда и лучшее использование отдельных орудий и строений. Правда, это не вполне окупалось рабским трудом. Но если рабовладельческая плантация была тогда преобладающей формой крупного производства в сельском хозяйстве, то все же она не была единственно возможной формой его. Крупное хозяйство в той его форме, в которой оно велось большими крестьянскими семьями, известно было уже на первых стадиях развития сельского хозяйства и в эпоху Христа было уже распространено всюду, где рабство не вытеснило свободных крестьян. Ессеи также устраивали большие кооперативные предприятия в сельском хозяйстве. В деревенском уединении они создавали большие, похожие на монастыри поселения, как, например, то поселение у Мертвого моря, где они, как сообщает Плиний («Естественная история», кн. 5), «жили в обществе пальм».
Но способ производства всегда является в последнем счете решающим фактором для данных общественных учреждений. Только те из них, которые имеют корни в способе производства, могут приобрести прочность и силу.
Если общественное или кооперативное сельское хозяйство было еще возможно в эпоху возникновения христианства, то, наоборот, совершенно отсутствовали предварительные условия, необходимые для развития кооперации в городской промышленности. Поскольку последняя существовала, рабочие в ней были рабами или свободными ремесленниками, работавшими у себя на дому. Такие крупные предприятия со свободными рабочими, какими являлись большие крестьянские семьи, в городе были едва известны. Рабы, ремесленники, носильщики, затем разносчики, лавочники, люмпен-пролетарии — вот из кого состояли низшие классы городского населения того времени, среди которых могли развиться коммунистические тенден ции. В этой среде не было ни одного фактора, при помощи которого можно было бы общность имущества превратить в общность производства. С самого начала приходилось ограничиваться общностью потребления. А эта общность, в свою очередь, сводилась только к общим трапезам. Как на родине христианства, так и в Южной и Средней Италии одежда и жилище не играли особенно большой роли. Что касается общности предметов одежды, то даже такой крайний коммунизм, как ессей-ский, ограничился только попытками. В этой сфере частная собственность неизбежна. А общность жилища в больших городах тем труднее было осуществить, чем дальше лежали друг от друга мастерские, где работали отдельные члены общины, и чем больше был спрос на жилье. Недостаток средств сообщения скучивал население на маленьком пространстве и делал домовладельца деспотическим господином всех жителей дома, которых он жестоко притеснял. Дома строились так высоко, как это только допускала техника того времени, в Риме они имели семь этажей и более, а наемная плата за квартиру достигала невероятной высоты. Поэтому городское домовладение было излюбленною формой помещения капиталов для капиталистов того времени. Из трех триумвиров, скупивших Римскую республику, Красе разбогател именно путем спекуляций по постройке домов.
Конкуренция в этой области для пролетариев крупных городов была немыслима. Уже одно это обстоятельство мешало им осуществить на практике общность жилища. Кроме того, христианская община в эпоху римской императорской власти, смотревшей очень подозрительно на всякие союзы, могла существовать только как тайное общество. А общность жилища легко могла повести к раскрытию всех таких обществ.
В силу всех этих причин христианский коммунизм для всей совокупности членов общины мог принять только форму общей трапезы. В евангелиях даже для царства божьего, т. е. для будущего общества, принимаются в расчет только общие трапезы. Это единственное блаженство, которое ожидается, и оно, очевидно, больше всего занимало ранних христиан.
Но если эта форма ограниченного коммунизма имела большое значение для свободных пролетариев, то она не имела почти никакого значения для рабов, которые обыкновенно причислялись к семье своего господина и — часто очень скудно — кормились за его столом. Только немногие рабы жили вне дома, как, например, те, которые имели в городе лавку, где они продавали продукты, привозимые из поместья господина.
Поэтому для рабов мессианские чаяния, надежда на царство всеобщего блаженства, имели несравненно большую притягательную силу, чем практический коммунизм, который был возможен только в формах, имевших для них очень мало значения, пока они оставались рабами.
Как, собственно, относились первые христиане к рабству, мы не знаем. Мы уже видели, что ессеи отвергали рабство.
Филон говорит: «У них нет рабов, все они свободны и работают друг для друга. Они думают, что рабовладение не только несправедливо и неблагочестиво, но и безбожно, что оно нарушает законы природы, которая создала всех равными… как братьев…».
Пролетарии, входящие в состав христианской общины в Иерусалиме, держались, вероятно, того же мнения.
Но с разрушением Иерусалима исчезли все надежды на социальную революцию. Лидеры христианских общин, так заботливо старавшиеся снять с себя всякое подозрение в оппозиции против властей предержащих, должны были теперь подумать о том, как успокоить мятежных рабов, которые могли находиться в их рядах.
Так, например, автор Послания апостола Павла к колоссянам, которое в современной его форме представляет «переработку» или подложное послание, относящееся к второму столетию, обращается к рабам со следующими словами:
«Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодни-ки, но в простоте сердца, боясь Бога» (Кол. 3:22).
Еще сильнее выражается автор Первого соборного послания апостола Петра, составленного, вероятно, в эпоху Траяна:
«Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу» (1 Пет. 2:18—20).
Да, развившийся церковный оппортунизм второго столетия мирился уже с тем, что христиане рабовладельцы имели рабов из среды братьев по общине, как это видно из Первого послания Павла к Тимофею: «Рабы, под игом находящиеся, должны почитать господ своих достойными всякой чести, дабы не было хулы на имя Божие и учение. Те, которые имеют господами верных, не должны обращаться с ними небрежно, потому что они братья; но тем более должны служить им, что они верные и возлюбленные и благодетельствуют им» (1 Тим. 6:1—2).
Крайне ошибочно было думать, что христианство уничтожило рабство. Напротив, оно дало ему новую опору. Античный мир держал рабов в повиновении только при помощи страха. Христианство впервые возвысило безвольную покорность рабов на степень нравственной обязанности, которая должна выполняться с радостью.
Христианство — по крайней мере со времени разрушения Иерусалима — уже не давало рабам надежды на освобождение. А его практический коммунизм, в свою очередь, только в редких случаях обещал рабам реальные выгоды. Единственное, что могло их еще привлечь, это равенство перед Богом или, говоря иначе, внутри общины, где все члены имели одинаковое значение, где раб во время общей трапезы мог сидеть рядом с своим господином, если последний также принадлежал к общине.
Калликст, христианин — раб христианина-вольноотпущенника, стал даже римским епископом (215—222).
Но и эта форма равенства не могла уже иметь тогда большого значения. Вспомним, как сильно приблизились свободные пролетарии к рабам, из среды которых они так часто выходили тогда, и как, с другой стороны, рабы императоров достигали высоких должностей в империи и окружены были часто лестью аристократов.
Что христианство, при всем его коммунизме и пролетарском характере, не в состоянии было справиться с рабством даже в собственных рядах, показывает только, как глубоко оно коренилось в «языческой» древности; несмотря на всю свою враждебность к ней, и как сильно этика подчиняется господствующему способу производства. И точно так же как примирилась с рабством Декларация независимости, провозглашенная американцами, так мирились с ним и всеобъемлющая любовь к ближнему, братство и равенство всех перед богом мессианской общины. Христианство в первой своей стадии было преимущественно религией свободного пролетариата, а между последним и рабами, несмотря на все сближение, в античном мире всегда существовало различие интересов. Уже с самого начала свободные пролетарии преобладали в христианской общине, так что интересы рабов не всегда в ней учитывались. А это, в свою очередь, вело к тому, что притягательная сила общины для рабов была меньше, чем для свободных пролетариев, и, таким образом, преобладание последних укреплялось еще больше.
В том же направлении действовало и экономическое развитие. Как раз тогда, когда революционным тенденциям в христианской общине нанесен был смертельный удар, а именно после падения Иерусалима, для Римской империи, как мы уже видели, началась новая эпоха, эпоха всеобщего мира — внутреннего мира, но также большей частью и внешнего мира,— так как сила расширения римского могущества к тому времени уже истощалась. Но война — гражданские войны в такой же степени, как и завоевательные — являлась источником для добывания дешевых работ. Теперь это прекратилось. Раб стал редкой и дорогой вещью, рабское хозяйство уже больше не рентировалось, в сельском хозяйстве рабство было замещено колонатом, а в городской промышленности — свободным трудом. Из орудия производства предметов необходимости раб все больше превращался в предмет роскоши. Главной функцией рабов являлось теперь личное услужение у знатных и богатых. Психология рабов таким путем все больше сближалась с психологией лакеев. Времена Спартака давно уже миновали.
Противоположность между рабами и свободными пролетариями, таким образом, увеличивалась все больше, в то время как число первых уменьшалось, а число вторых в крупных городах все больше росло. Обе эти тенденции должны были еще больше оттеснить на задний план рабский элемент в христианской общине. Неудивительно поэтому, что христианство в конце концов перестало обращать особенное внимание на рабов.
Эта тенденция является вполне понятной, если в христианстве мы видим продукт особенных классовых интересов. Она становится непонятной, если мы рассматриваем его только как продукт идейной эволюции. Иначе логическое развитие основных идей христианства должно было привести к уничтожению рабства. Но логика до сих пор во всемирной истории всегда еще останавливается перед классовыми интересами.
2. Упадок коммунизма
Ограничение общей трапезой и признание рабства не были единственными пределами, в которые упиралась христианская община в стремлении провести в жизнь свои коммунистические тенденции.
Тенденции эти требовали, чтобы каждый член общины продал все свое имущество, а вырученные за него деньги отдал общине для распределения между всеми ее членами.
Само собой разумеется, что такую процедуру немыслимо производить в больших размерах. Она предполагает, что по меньшей мере половина всего общества остается неверующей, иначе не нашелся бы человек, который скупал бы у верующих их имущество. Но тогда не было бы также никого, у кого можно было бы на вырученные деньги покупать предметы потребления, в которых нуждались верующие.
Если верующие хотели жить не при помощи производства, а при помощи раздела имущества, то должны были оставаться в достаточном числе неверующие, которые производили бы для верующих. Но и в этом случае всему великолепию грозил печальный конец, как только верующие продали бы все свое имущество, разделили и проели бы его. Оставалась, правда, надежда на скорое пришествие мессии, который вывел бы из всех этих затруднений, причиняемых «плотью».
Но до такого примерного испытания дело никогда не доходило.
Число состоятельных членов общины первоначально было очень незначительно. На их средства она жить не могла. Постоянный доход она могла получить только в том случае, если каждый член отдавал общине свой ежедневный заработок. Поскольку члены общины не были простыми нищими или носильщиками, они нуждались в какой-нибудь собственности, если они хотели добывать средства к жизни, будь это собственность на средства производства, как, например, у ткачей, или горшечников, или кузнецов, или собственность на запасы товаров, которые они продавали, как лавочники или разносчики.
Так как при таких условиях община не могла устраивать, как это делали ессеи, общие мастерские для покрытия собственных потребностей, так как она не могла вырваться из круга товарного хозяйства и индивидуального производства, то она, несмотря на все свои коммунисти ческие стремления, должна была примириться с частной собственностью на средства производства и товарные запасы.
Но из признания индивидуального производства с естественной необходимостью вытекало и признание связанного с ним индивидуального хозяйства, индивидуальной семьи и брака, несмотря на все общие трапезы.
Так мы снова встречаемся с общими трапезами, как практическим результатом коммунистических тенденций.
Но это не был единственный их результат. Пролетарии соединились, чтобы вместе бороться с нуждой. Если на пути полного осуществления их коммунистических стремлений им попадались непреодолимые препятствия, то тем более вынуждены были они организовать взаимопомощь, которая могла бы выручить каждого из них в случае неожиданной беды.
Христианские общины поддерживали друг с другом постоянные сношения. Если в какую-нибудь общину приезжал член другой общины, то ему старались найти работу, если он хотел остаться, или выдавали деньги на дорогу, если он хотел ехать дальше.
В случае болезни товарища о нем заботилась община. Если он умирал, она хоронила его на свой счет и заботилась о его вдове и детях; если он попадал в тюрьму, что случалось очень часто, то опять-таки заботилась о нем и приходила к нему на помощь все та же община.
Христианская пролетарская организация создала себе, таким образом, круг обязанностей, соответствующий до известной степени циклу пособий, обеспечиваемых своим членам современным профессиональным союзом. Согласно евангелиям, право на вечную жизнь создает только практика этого взаимного страхования. Когда придет мессия, он разделит людей на две категории: одни, овцы, будут участниками всего великолепия и всей славы будущего царства и вечной жизни, а другие, козлы, станут жертвой вечного осуждения. Первым, добрым овцам, царь скажет:
«Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне» (Мф. 25:34—36).
Тогда праведники скажут ему в ответ, что они ничего подобного не делали. «И Царь скажет им в ответ: истин но говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:40). Во всяком случае, общая трапеза и система взаимопомощи представляли самую крепкую связь, которою христианская община наиболее прочным образом объединяла массы.
Но именно из забот о поддержании этой системы взаимопомощи возникла, между прочим, и та движущая сила, которая ослабила, а затем и совсем уничтожила первоначальный коммунизм.
Чем больше слабела и тускнела надежда, что мессия явится во всей славе своей в ближайшем будущем, тем более считала важным община добывать средства, которые дали бы возможность осуществить во всей их полноте учреждения взаимопомощи, тем больше нарушался пролетарский классовый характер пропаганды, тем больше усиливалось стремление привлечь в общину состоятельных и богатых членов, деньги которых могли бы пригодиться для указанной цели.
Но чем больше денег нужно было общине, тем ревностнее старались ее агитаторы убеждать богатых покровителей, что богатство мира сего, золото и серебро, суета есть, что все это ничто в сравнении с блаженством вечной жизни, которой богатый может достигнуть только в том случае, если он откажется от своего имущества. И проповедь эта не оставалась без успеха в то время всеобщего сплина и пресыщения, охвативших именно имущие классы. Как много было среди последних таких людей, которых, после бурно проведенной молодости, охватывало отвращение ко всякому наслаждению и всем €го средствам и орудиям. Испытав все сильные ощущения, которые можно купить на деньги, они могли теперь доставить себе новое сильное ощущение, вызываемое отсутствием денег.
Вплоть до средних веков, все снова встречаем мы, время от времени, богатых людей, которые раздают все свое имущество бедным и начинают затем вести нищенскую жизнь — в большинстве случаев после того, как они в изобилии вкусили все блага мира сего и пресытились ими.
Но все-таки появление таких людей оставалось счастливой случайностью, повторявшейся далеко не так часто, как этого желала бы община. Чем сильнее распространялась и разрасталась нужда в пределах империи, чем больше становилось в общине число люмпен-пролетариев, которые не могли или не хотели зарабатывать себе хлеб трудом, тем интенсивнее становилась также потребность привлечь богатых людей для покрытия нужд общины. Но если сравнительно трудно было добиться, чтобы богатый человек отдал все свое имущество еще при жизни, то гораздо легче было достичь, чтобы он оставил его общине после смерти на цели взаимопомощи. Бездетность представляла тогда широко распространенное явление, а связи между родственниками сильно ослабели. Потребность оставить наследство далеким родным была очень слаба. А с другой стороны, интерес к собственной личности, индивидуализм, достиг очень высокой степени, и потребность в продолжении жизни после смерти и особенно блаженства была очень развита.
Этой потребности шло навстречу христианское учение, и тем богачам, которые хотели получить вечную блаженную жизнь, не теряя ни одного из благ этой жизни, открывался для этого очень удобный путь, если он отдавал общине свое имущество только тогда, когда он в нем уже не нуждался, т. е. после смерти. При помощи своего наследства, с которым он все равно ничего не мог сделать, он получал, таким образом, возможность купить себе вечное блаженство.
И если христианские агитаторы у молодых богачей находили точку опоры для своей агитации в их отвращении к жизни, которую те вели прежде, то старых, уставших от жизни богачей гнал к этим агитаторам страх перед смертью, и муками в аду, которые им предстояли.
Но в течение первых столетий существование христианской общины, приток богатых наследств был еще очень незначителен, тем более что община, как тайное общество, не имела прав юридической личности, следовательно, не могла являться прямым наследником.
Поэтому приходилось стараться, чтобы богатые уже при жизни своей оказывали финансовую помощь общине, если их нельзя было уговорить строго следовать завету Иисуса и раздавать бедным все свое имущество. Мы видели уже, что в то время, когда накопление капитала не играло большой роли, Щедрость встречалась среди богачей очень часто. Эта добродетель должна была пойти впрок общине и доставить ей постоянные источники дохода, если ей удавалось привлечь интерес и симпатии богачей к себе. Чем больше община переставала быть активной организацией, чем больше на первый план в ней выдвигалась система взаимопомощи, тем сильнее развивалась в ее среде тенденция смягчить первоначальную пролетарскую ненависть к богатым и сделать для последних, даже когда они оставались богатыми, когда они продолжали держаться за свое богатство, пребывание в общине по возможности привлекательным.
Вероучение общины в его главных элементах — монотеизм, вера в воскресение, ожидание Спасителя — все это, как мы видели, вполне соответствовало всеобщей потребности того времени и привлекало к христианскому учению симпатии даже высших кругов тогдашнего общества.
Ввиду растущей бедности богатые люди, как это показывают возникающие тогда благотворительные учреждения, и без того искали средства помочь этой нужде, грозившей опасностью всему обществу. Это обстоятельство также должно было увеличивать их симпатии к христианским организациям, как только последние отказывались от классовой ненависти к богатым.
Наконец, известную роль могла играть при поддержке христианских общин погоня за популярностью во всех тех местностях, где они приобрели влияние на значительную часть населения.
Таким образом, христианская община приобрела притягательную силу и для таких богачей, которые не дошли еще до бегства из мира и отчаяния, у которых боязнь смерти и страх мук в аду не могли бы вызвать обещание отказаться от имущества в пользу общины.
Но чтобы богатые чувствовали себя в общине хорошо, должен был измениться самым коренным образом ее характер, должна была быть оставлена классовая ненависть к богатым.
Какое горестное негодование это стремление привлечь богачей и делать им уступки вызывало в пролетарских боевых натурах, показывает уже упомянутое нами Послание Иакова к двенадцати коленам диаспоры, относящееся ко второму столетию. Он увещевает своих товарищей:
«Ибо, если в собрание ваше войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде, войдет же и бедный в скудной одежде, и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо сесть здесь, а бедному скажете: ты стань там, или садись здесь, у ног моих,— то не пересуживаете ли вы в себе и не становитесь ли судьями с худыми мыслями?.. А вы презрели бедного… Но если поступаете с лицеприятием, то грех делаете» (Иак. 2:2—9).
А затем он выступает против такого направления, которое требует от богатых только теоретического признания догматов веры, а не раздачи имущества:
«Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его? Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: «идите с миром, грейтесь и питайтесь», но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2:14—17).
Правда, что уступки богатым не изменяли еще самой основы организации. Теоретически и практически она оставалась той же самой. Но место обязанности отдавать все свое имение заняло теперь добровольное самообложение, которое зачастую довольствовалось отдачей маленькой доли своего имущества.
К более позднему времени, чем Послание апостола Иакова, относится Apologeticus Тертуллиана, составленный около 150—160 гг. В нем изображается организация христианской общины:
«Если у нас имеется своего рода касса, то она составляется не из вознаграждения за принятие в члены общины, так как это означало бы торговлю религией, но каждый вносит умеренный дар в определенный день месяца или когда и сколько ему угодно, ибо никто к этому не принуждается, но каждый дает добровольно свой взнос. Собранные деньги идут на дела благочестия. Из них ничего не тратится на пиршество, или попойки, или бесполезное обжорство, но все они употребляются на поддержание и погребение бедных, на оказание помощи оставшимся без призора бедным сиротам, мальчикам и девочкам, старикам, которые не могут уже выходить из дому, людям, потерпевшим кораблекрушение и всем сосланным в рудники, на острова или сидящим в тюрьмах, поскольку причиной их наказания является принадлежность к христианской общине, так как они имеют право на пособие вследствие исповедания своей веры».
Затем он продолжает:
«Мы, связанные друг с другом телом и душой, признаем общность имущества: все у нас общее, за исключением женщин. Только тут прекращается у нас общность, которая у других практикуется и в этом отношении».
Следовательно, теоретически христиане продолжали отстаивать коммунизм и ограничивались только тем, что на практике смягчали строгость его применения. Но мало-помалу, почти незаметно, вместе с возрастанием уступ чивости по отношению к богатым изменялся основной характер общины, первоначально приспособленной исключительно к пролетарским условиям. И элементы, которые спекулировали на привлечении богатых членов, должны были не только бороться с классовой ненавистью в общине, но и стараться совершенно изменить всю внутреннюю организацию общины.
При всех смягчениях и послаблениях, которым подвергся первоначальный коммунизм, общая трапеза все-таки сохранилась как крепкая связь, объединявшая всех членов общины. Учреждения взаимопомощи имели значение только при отдельных случаях нужды, которая, правда, могла постичь всякого из членов общины. Общая трапеза удовлетворяла повседневную потребность каждого из них без исключения. Во время такой трапезы вся община собиралась вместе, она составляла тот центральный пункт, вокруг которого вращалась вся жизнь общины.
Но для состоятельных членов эта общая трапеза сама по себе не имела никакого значения. Они гораздо лучше и удобнее могли есть и пить у себя на дому. Простая, часто грубая еда должна была отталкивать избалованный вкус. Если богатые члены присутствовали при ней, то они приходили не для того, чтобы насытиться, а чтобы принимать участие в жизни общины, приобрести в ней влияние. Что для других являлось удовлетворением физической потребности, для них служило удовлетворением духовной потребности, и участие в потреблении хлеба и вина превращалось для них в чисто символический акт. Чем больше возрастало число состоятельных членов общины, тем больше становилось также число тех элементов во время общих трапез, которые придавали значение только общению и его символам, а не совместной еде и питью. Таким образом, во втором столетии настоящие общие трапезы для более бедных членов были отделены от чисто символических для всей общины, а в четвертом столетии, когда церковь стала господствующей силой в государстве, дело дошло наконец до того, что первого рода трапезы были совершенно вытеснены из общинных домов для собраний, из церквей. Они все больше приходили в упадок и в течение ближайших столетий были совершенно отменены. Таким путем, из христианской общины совершенно исчез наиболее яркий признак практического коммунизма, и его место заняла, окончательно и исключительно, система оказания помощи, забота о бедных и больных, которая, правда в очень искаженной форме, сохранилась до наших дней. Теперь в общине не оставалось ничего такого, что могло бы действовать неприятно на ее состоятельных членов. Она перестала быть пролетарской организацией. Те самые богатые, которые были совершенно исключены из царства божия, если отказывались раздать свое имение бедным, могли теперь играть в нем такую же роль, как и в «царстве дьявола», и они использовали эту возможность в самых обширных размерах.
Но таким путем в христианской общине не только вновь выступили классовые противоречия, но внутри ее образовался также новый господствующий класс, новая бюрократия с новым шефом во главе ее, епископом. Мы сейчас познакомимся с этим новым явлением.
Не перед христианским коммунизмом склонились в конце концов римские императоры, а перед христианской общиной. Победа христианства означала не диктатуру пролетариата, а диктатуру господ, которых оно само создало себе внутри своей общины.
Передовые борцы и мученики первых христианских общин, отдавшие свое имущество, свой труд, свою жизнь для спасения бедных и нуждающихся, все они положили основание только для новой формы порабощения и эксплуатации.
3.Апостолы, пророки и учителя
Первоначально в общине не было никаких должностных лиц и не существовало никаких различий между ее членами. Каждый товарищ, а такж5 каждая товарка могли выступать в качестве учителя и агитатора, если они чувствовали в себе призвание к тому. Всякий говорил свободно все, что ему приходило в голову, или, как тогда говорили, все, что ему внушал святой дух. Наряду с этим большинство из них продолжало заниматься своим ремеслом, но некоторые, приобретавшие особое влияние и производившие большое впечатление, раздавали все, что они имели, и посвящали себя целиком агитации в качестве апостолов или пророков. Таким путем зарождалась новая классовая противоположность.
Внутри христианской общины образовались теперь два класса: обыкновенные члены, практический коммунизм которых ограничивался только общими трапезами и участием в организованных общиною учреждениях взаимопомощи; такими являлись приискание работы, поддержка вдов и сирот, а также заключенных, обеспечение больных, похоронная касса. Наряду с обыкновенными членами были еще «святые», или «совершенные», члены общины, которые осуществляли коммунизм самым радикальным образом: они отказывались от всякого имущества и брака и отдавали все, что имели, общине.
Это звучало очень красиво и доставляло, как уже видно из их названий, этим радикальным элементам высокий почет в общине. Они считали себя выше обыкновенных членов и вели себя как божьи избранники.
Таким путем именно радикальный коммунизм породил новую аристократию. Как и всякая аристократия, она тоже не довольствовалась одной только властью над остальными членами общества, она пыталась также эксплуатировать его.
И действительно, чем должны были жить эти «святые», если они роздали все средства производства и запасы товаров, которые им принадлежали? Им оставалось заниматься только всякой случайной работой — в качестве носильщика или рассыльного и т. п.— или нищенством.
Естественнее всего было добывать себе средства к жизни приживательством и нахлебничеством в самой общине, которая, конечно, не могла дать умереть от голода заслуженному мужу или заслуженной женщине, в особенности еще, если они владели пропагандистскими способностями, для которых тогда, правда, не требовалось никаких знаний, приобретаемых упорным трудом, а только темперамент, острота ума и находчивость.
Уже Павел горячо доказывает коринфянам, что община обязана освободить его, как и всякого другого апостола, от физического труда и содержать его:
«Не Апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего? Не мое ли дело вы в Господе?.. Или мы не имеем власти есть и пить? Или не имеем власти иметь спутницею сестру жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа? Или один я и Варнава не имеем власти не работать? Какой воин служит когда-либо на своем содержании?.. Кто, пася стадо, не ест молока от стада?.. Ибо в Моисеевом законе написано: не заграждай рта у вола молотящего. О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится?»
Под молотящим волом он подразумевает нас, заявляет Павел. Конечно, здесь речь идет не о волах, которые молотят солому.
Апостол продолжает: «Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное? Если другие имеют у вас власть, не паче ли мы?» (1 Кор. 9:1 —12).
Последние слова, говоря мимоходом, также указывают на коммунистический характер первоначальной христианской общины.
Правда, после этой защитительной речи в пользу хорошего попечения об апостолах Павел замечает, что он говорит не за себя, а за других, и сам ничего не требует от коринфян. Но он признает, что пользовался помощью других общин: «Другим церквам я причинял издержки, получая от них содержание для служения вам… Недостаток мой восполнили братия, пришедшие из Македонии» (2 Кор. 11:8—9).
Но это, конечно, не меняет дела: Павел, во всяком случае, подчеркивает обязанность общины заботиться о своих «святых», не признававших для себя обязательным труд.
Как эта форма христианского коммунизма отражалась в головах неверующих, показывает нам история Перегрина Протея, написанная Лукианом в 165 г. Сатирик Лукиан, конечно, не может служить беспристрастным свидетелем, он передает много злых, в высшей степени маловероятных сплетен, как, например, когда он рассказывает, что Перегрин оставил свой родной город, Парий, потому что убил отца. Так как никто не привлекал по этому поводу Перегрина к суду, то это обвинение, по меньшей мере, очень сомнительно.
Но если мы даже подвергнем самой строгой критике рассказ Лукиана, то все же в нем остается много интересных подробностей, не только показывающих нам, как язычество представляло себе христианскую общину, но и дающих нам возможность заглянуть во внутреннюю жизнь общины.
Осыпав Перегрина целым градом насмешек, Лукиан рассказывает, как он, после убийства своего отца, добровольно отправился в изгнание и бродяжил по, всему миру.
«В то время он познакомился с достойной удивления премудростью христиан путем личных сношений и бесед с их священниками и учениками в Палестине. В сравнении с ним они были настоящие дети, так что через очень короткое время он сделался у них пророком, начальником общей трапезы, старшиной синагоги (Лукиан смешивает христиан и иудеев), и все это сразу. Некоторые сочинения он объ яснил им и истолковал, многие он составил для них сам. Одним словом, они считали его богом, сделали его своим законодателем и назначили предстоятелем. Того великого, распятого в Палестине, человека они, правда, продолжают еще почитать, потому что он основал эту новую правду» [1]. На этом основании Перегрин был арестован и брошен в темницу, что обеспечило ему немалое уважение на всю его дальнейшую жизнь и удовлетворило его тщеславие, которое было у него сильнейшей страстью.
«Когда он сидел в тюрьме, христиане, считавшие его заключение большим несчастием, сделали все возможное, чтобы устроить ему побег. Но когда они убедились, что это немыслимо, то они окружили его всевозможными заботами. Уже с раннего утра можно было видеть, как все старые женщины, вдовы и сироты толпились около тюрьмы, в то время как их старшины подкупали тюремщиков и проводили у Перегрина всю ночь. Ему приносили самые разнообразные блюда, они рассказывали друг другу свои священные легенды, а добрый Перегрин, как он продолжал называться, считался у них новым Сократом. Даже из азиатских городов являлись делегаты христианских общин, чтобы принести ему помощь, защищать его' перед судом и утешать его. Вообще в таких случаях, затрагивающих всю общину, христиане выказывают необыкновенное рвение, короче говоря, они не щадят никаких средств. Перегрин тоже получил от них тогда много денег, якобы вследствие его заключения, и извлек из этого для себя немалый доход».
«Эти бедные люди твердо убеждены, что они будут жить вечно, и поэтому презирают смерть и часто добровольно ищут ее. Затем их первый законодатель уговорил их, что они все станут братьями между собою, если они отрекутся от эллинских богов и будут поклоняться своему распятому учителю и жить согласно его законам. Поэтому они презирают всех и владеют всем сообща, без каких бы то ни было оснований для этого. И если к ним является искусный обманщик, который умеет использовать это положение, то он в короткое время становится очень богатым человеком, потому что умеет водить этих простых людей за нос».
Все это, конечно, сильно преувеличено и приукрашено. Рассказ Лукиана стоит на одинаковой высоте с рассказами о сокровищах, которые составляют себе агитаторы социал-демократии из рабочих грошей. Христианская община должна была стать гораздо богаче, чем она была тогда, чтобы за ее счет можно было наживать богатства. Но что она в достаточной степени заботилась о своих агитаторах и организаторах и что бессовестные субъекты могли из этого извлекать выгоду, это можно вполне допустить и для того времени.
Лукиан рассказывает дальше, что сирийский легат освободил Перегрина, потому что он не придавал ему особенного значения. Перегрин тогда вернулся в родной город, где он узнал, что отцовское наследство почти растрачено. Все же у него оставалась довольно значительная сумма, которую даже Лукиан, относящийся к нему очень недоброжелательно, оценивает в пятнадцать талантов (70 000 марок). Деньги эти он подарил населению родного города, как уверяет Лукиан, чтобы откупиться от обвинения в отцеубийстве.
«Он выступил на народном собрании в Парии: у него были длинные волосы и носил он грязное платье, за спиной у него была сума, а в руке посох. Вообще он выглядел как комедиант. В этом наряде он явился перед своими согражданами и сказал, что все имущество, оставленное ему отцом, есть народное достояние. Как только услышал это народ — все бедные люди, у которых слюнки текли от удовольствия,— то закричал, что только Перегрин настоящий философ, что только он друг отечества, что только он истинный преемник Диогена и Кратеса. Врагам же его была заткнута глотка, и, если бы кто-нибудь осмелился напомнить об убийстве, он был бы сейчас же побит камнями».
«Вслед за тем он опять отправился странствовать, причем христиане снабдили его в достаточном количестве деньгами на дорогу. Всюду они следовали за ним и везде заботились, чтобы он не чувствовал ни в чем недостатка. Таким образом, он провел очень много лет».
Наконец его исключают из общины будто бы за то, что он ел недозволенные вещи. Это лишило его всяких средств к существованию, и он поэтому старался вновь вернуть себе свое имущество, что ему, однако, не удалось. Тогда в качестве странствующего философа-киника и аскета он объездил Египет, Италию, Грецию, чтобы в конце концов в Олимпии после окончания игр, перед специально приглашенной для этого публикой, закончить свою жизнь театральным образом, взойдя в полночь при лунном сиянии на горящий костер.
Мы видим, что эпоха, в которую зародилось христианство, производила очень оригинальные типы. Но мы поступили бы несправедливо по отношению к таким людям, как Перегрин, если бы смотрели на них только как на шарлатанов. Против этого говорит уже его добровольная смерть. Чтобы использовать самоубийство как средство рекламы, для этого требуется кроме непомерного тщеславия и страсти к сенсации, во всяком случае, еще и доля презрения к миру и отвращения к жизни или сумасшествие. Пусть поэтому Протей, как его изображает Лукиан, является не действительной личностью, а карикатурой, но, без сомнения, это гениальная карикатура.
Сущность карикатуры заключается не в простом искажении данного явления, а в одностороннем выделении и преувеличении его характернейших и определяющих моментов. Настоящий карикатурист вовсе не должен быть только комическим шутом; он должен уметь «смотреть в корень вещей» и ясно отличать в них все существенное и имеющее значение.
Так и Лукиан отметил у Перегрина те стороны его личности, которые должны были стать характерными для всего класса «святых и совершенных», представителем которых он выступает. Ими могли руководить самые различные мотивы, отчасти возвышенные, отчасти сумасбродные, они могли быть даже в высшей степени самоотверженными людьми, но во всем их отношении к общине скрывалась уже эксплуатация ее, на которую указывал Лукиан. И если такое явление, как обогащение всяких неимущих «святых» при помощи коммунизма общины, в его время представляло еще преувеличение, то уже очень скоро оно должно было стать действительностью, которая далеко оставила за собой самые грубые преувеличения сатирика, осмеявшего его начатки.
Если Лукиан выдвигает на первый план «богатства», приобретаемые пророками, то другой язычник, современник Лукиана, осмеивает их сумасбродство.
Цельс изображал, как «пророчествуют» в Финикии и Палестине: «Существуют много людей, которые, не имея ни имени, ни звания, с величайшей легкостью и по всякому ничтожному поводу ведут себя в святилищах и вне их, как будто они охвачены пророческим экстазом. Такое же зрелище представляют и другие люди, странствующие, как нищие, и обходящие города и военные лагери. Все они знают одни и те же слова и сейчас же готовы пустить их в ход: «Я, мол, бог», или «сын бога», или «дух бога». «Я пришел, потому что приближается конец мира, и вы, люди, неправедности своей ради, идете к своей гибели. Но я спасу вас, и вы скоро увидите, как я возвращусь назад, облеченный силой небесной. Блажен тот, который чтит меня теперь. Всех других я предам вечному огню, и города, и страны, и людей. Те, которые не хотят верить в предстоящий им страшный суд, будут некогда тщетно раскаиваться и вздыхать! Тем же, которые поверили в меня, я обеспечу вечную жизнь». К этим страшным угрозам они примешивают еще странные, полубезумные и безусловно непонятные слова, смысл которых не может разобрать ни один рассудительный человек, так темны они и так мало говорят, зато первый попавшийся дурак или шут гороховый может толковать их, как ему угодно… Эти мнимые пророки, которых я не один раз слышал собственными ушами, уличенные мною во лжи, признавались мне в своих слабостях и соглашались, что они сами придумали свои непонятные слова».
И тут мы снова встречаем все то же причудливое сочетание пророка и шарлатана, но мы опять-таки были бы слишком несправедливы, если бы назвали сущность этого явления исключительно шарлатанством. Оно указывает только на общее состояние всего населения, создававшее для всяких шарлатанов прекрасное поле деятельности, но которое в то же время в легко возбуждающихся натурах должно было вызывать религиозную экзальтацию и экстаз.
Апостолы и пророки в этом отношении принадлежали к одной и той же категории. Но в одном существенном пункте они отличались друг от друга: апостолы не имели никакого определенного места жительства, они постоянно кочевали с места на место, и отсюда их имя apostolos, вестник, странник, мореплаватель; напротив, пророки являлись местными знаменитостями.
Апостольство — более раннего происхождения и развилось гораздо раньше, чем христианское пророчество. До тех пор, пока община была мала, она не могла содержать постоянного агитатора. Как только истощались ее средства, он должен был отправляться дальше. Кроме того, пока число общин было незначительно, возникала необходимость прежде всего основывать новые общины в городах, где их еще не было. Распространение организации в новых, еще не охваченных ею областях и поддержание связи между ними — вот главная задача этих странствующих агитаторов, апостолов. Преимущественно им христианская организация обязана своим интернациональным характером, который так много способствовал укреплению ее жизнеспособности. Местную организацию, предоставленную собственным силам, легко было уничтожить. Напротив, государственная власть при тех средствах, которыми она распоряжалась в то время, не в состоянии была преследовать христианские общины одновременно во всех концах и углах империи. Всегда оставались такие, которые могли оказать материальную помощь преследуемым и гонимым и доставить им убежище.
Все это являлось главным образом делом вечно странствующих апостолов, число которых временами должно было быть очень значительно.
Местные агитаторы, посвящавшие себя исключительно агитации, стали возможны только тогда, когда отдельные общины приобрели такие размеры, что средства их позволяли им содержать своих собственных агитаторов.
Чем больше увеличивалось число городов, в которых находились христианские общины, тем обширнее становились отдельные общины, тем больше укреплялись пророки, тем больше суживался круг деятельности апостолов, которые главным образом подвизались в городах, где или совсем не было еще общин, или где они были еще незначительны по своим размерам. Значение апостолов при таких условиях сильно уменьшалось.
Но вместе с этим между ними и пророками должна была выработаться известная противоположность. Средства общины были очень ограниченны: чем больше брали из них для себя апостолы, тем меньше оставалось на долю пророков. Последние поэтому должны были стремиться к тому, чтобы еще больше умалить значение апостолов, ограничить приношения, на которые те имели право, а с другой стороны, увеличить свое собственное значение и фиксировать свои права на приношения со стороны верующих.
Эти стремления очень ярко обнаруживаются в уже цитированном нами несколько раз «Учении двенадцати апостолов», составленном между 135 и 170 гг. Там сказано следующее: «И всякий апостол, который придет к вам, да будет принят, как Господь. И останется он не больше, чем один – день, но если нужно, то и два дня. Если же останется он три дня, то это лжепророк. И если апостол уходит, то он ничего не должен брать с собой, кроме хлеба, но не больше, чем потребно до следующей ночевки. Если же он требует денег, то это — лжепророк».
«Всякого пророка, который говорит по наитию духа святого, не искушайте и не испытывайте. Всякий грех простится вам, но этот грех не отпустится. Но не всякий, говорящий по вдохновению, есть пророк, а только тогда, когда он поступает по-божески. И по поступкам их узнаются истинный пророк и лжепророк. Не есть пророк тот, кто движимый-духом Господним, требует для себя трапезы (для бедных, Гарнак) и вкушает ее, ибо это лжепророк. И всякий пророк, учащий истине, если он поступает не так, как учит, есть лжепророк. И всякий пророк, испытанный и истинный, который поступает так по отношению к земному таинству церкви, но не учит поступать так, как он сам поступает, да не будет судим у вас. Судить его будет Господь. Так поступали и древние (христианские) пророки».
Что в этом месте имеется указание на свободную любовь, которая должна была быть дозволена пророкам, если они не требовали от членов общины, чтобы они следовали их примеру, мы видели уже раньше. Затем «Учение» продолжает:
«Но если кто говорит: дайте мне деньги или что-либо другое, того не слушайте, но если он просит для других нуждающихся, не судите его».
«Всякий же, кто приходит от имени Господа, да будет принят. Но вы должны испытать его и различать в нем доброе и злое, ибо вы должны быть осторожны. Если пришелец направляется дальше в новое странствие, то помогите ему, но он должен оставаться у вас не больше двух или трех дней, если необходимо. Когда же он хочет у вас остаться, то он должен трудиться и есть, если он ремесленник. Если же он не знает никакого ремесла, то вы должны сами позаботиться, чтобы христианин не жил у вас, как лентяй. Если же не хочет подчиниться этому, значит, он из таких, что хотят извлечь выгоду именем Христа. От таких вы удаляйтесь».
Следовательно, приходилось уже заботиться, чтобы общину не наводняли и не обирали различные проходимцы. Но эти постановления имели значение только для нищих: «А всякий истинный пророк, который у вас остается, достоин своего пропитания. И также достоин его всякий истинный учитель и работник. Все первинки виноделия и земледелия и всех первенцев волов и овец должен ты отделить и отдать пророкам, ибо они ваши первосвященники. Если не имеете у себя пророка, отдавайте их бедным. Если ты месишь тесто, то возьми часть его и отдай ее, как заповедано. И когда открываешь бочку с вином или маслом, возьми часть и отдай пророкам. Из денег же, одежды и другого имущества бери часть по своему усмотрению и отдай, как заповедано».
В этих постановлениях апостолам приходится уже очень плохо. Совсем устранить их еще не решаются. Но община, в которую они попадают, старается поскорее сбыть их с рук. Если обыкновенные странствующие товарищи могут пользоваться помощью общины в течение двух или трех дней, то бедные апостолы могут оставаться не больше двух дней. Денег он не может получить ни в каком случае.
Напротив, пророк «достоин своего пропитания». Его нужно содержать на средства общинной кассы. Кроме того, верующие обязаны отдавать ему часть вина, хлеба и мяса, масла и сукна и даже часть денежного дохода.
Это уже находится в полной гармонии с изображением хорошей жизни Перегрина, выдававшего себя за пророка, изображением, которое было сделано Лукианом как раз в эпоху составления «Дидахе» («Учения двенадцати апостолов»).
Но в то самое время, как пророки все более оттесняли на задний план апостолов, они встретились с новыми конкурентами в лице учителей (дидаскалов), которые, правда, в эпоху составления «Дидахе» не приобрели еще большего значения, так как они упоминаются в нем только мимоходом.
Но наряду с апостолами, пророками и учителями в общине действовали еще другие элементы, которые совершенно не упоминаются в «Дидахе». Всех их перечисляет Павел в своем Первом послании к коринфянам:
«И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, Апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями; далее, иным дал силы чудодейственные, также дары исцелений, вспоможения, управления, разные языки» (1 Кор. 12:28).
Из этих даров приобрели значение только дар вспоможения и управления, а не знахарство и дар исцеления, которые внутри самой общины не облекались в формы, отличавшие их от распространенных тогда форм. Развитие института учителей находилось в зависимости от вторжения в состав общины состоятельных и образованных элементов. Апостолы и пророки были люди мало знающие и проповедовали без всякой предварительной подготовки. Образованные члены общины относились к ним без особенного почтения. Среди них очень скоро нашлись люди, привлеченные благотворительной деятельностью христианской общины, ее растущим влиянием, а быть может, и общим характером христианского учения, которые пытались поднять его на более высокую ступень и привести в соответствие с тем, что тогда называлось наукой и что само, в свою очередь, далеко не находилось в состоянии расцвета. Эти учителя впервые наполнили христианство духом Сенеки или Филона, которым оно до того времени было проникнуто в очень малой степени.
Но рядовые члены общины, а также и большинство апостолов и пророков смотрели на этих учителей с неодобрением и завистью: между обеими сторонами были такие же отношения, как, скажем, между «мускулистыми кулаками рабочих» и «академиками». Несмотря на это, учителя вместе с развитием преобладания в общине состоятельных и образованных элементов приобрели бы все большее значение и вытеснили бы апостолов и пророков.
Но прежде еще, чем успела завершиться эта новая фаза в развитии христианской общины, все эти апостолы, пророки и дидаскалы (учителя) были поглощены новой силой, которая оказалась более могущественной, чем они. В «Дидахе» она также упоминается только мимоходом.
Этой новой силой явился епископат.
4. Епископат
На первых ступенях развития христианской общины повторилось то же самое явление, которое мы встречаем во всякой новой пролетарской организации. Основатели ее, апостолы, должны были сами выполнять всю работу, имевшуюся в пределах общины. Они были пропагандистами, организаторами и администраторами. Но когда община разрастается, когда существование ее становится прочным, начинает чувствоваться потребность в разделении труда, замечается необходимость предоставить отдельные функции определенным доверенным лицам.
Прежде всего выделилось в особую функцию, кристаллизовалось в особую должность управление доходами и расходами общины. Пропагандой каждый отдельный товарищ мог заниматься по своему желанию. Даже члены общины, которые посвящали себя специально пропаганде, и те еще во втором столетии, как мы видели, не получали для этого специального поручения от общины. Апостолы и пророки сами выбирали себе свое призвание или, как им казалось, их к этому толкал глас божий. Влияние, которым пользовался в общине отдельный пропагандист, будь то апостол или пророк, а следовательно, и размеры его доходов зависели от впечатления, которое он производил, стало быть, от его личности.
С другой стороны, о поддержании партийной дисциплины, если можно так выразиться, заботилась сама община, пока она была невелика и все члены ее хорошо знали друг друга. Она сама решала вопрос о приеме новых членов; кто совершал церемонию их приема, погружение,— было совершенно безразлично. Община решала также сама вопрос об исключении членов, поддерживала мир между ними, она же решала все споры, возникавшие между отдельными членами. Она представляла трибунал, в который приносились все жалобы и обвинения товарищей против товарищей. К государственным судебным установлениям христиане питали большое недоверие. Да и социальные воззрения их находились в самом резком противоречии с воззрениями государственных судей. Обращаться к ним для защиты своего права христианин считал грехом, в особенности если ему приходилось иметь спорное дело с своим единоверцем. Так положено было основание особенной юрисдикции по отношению к верующим, которую церковь всегда отстаивала от притязаний государственных, светских судов. Конечно, и в этой области, в более позднее время, первоначальный характер правосудия христианской общины обратился в свою прямую противоположность, ибо на первых стадиях развития христианской общины уничтожено было классовое правосудие, и всякий обвиняемый судился только своими товарищами.
Вот что мы читаем по этому поводу в Первом послании Павла к коринфянам:
«Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых (т. е. у товарищей)? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то ужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы, когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви» (1 Кор. 6:1—4).
Поддержание дисциплины и мира в общине было вначале так же мало оформлено и связано с определенными должностями и инстанциями, как и пропаганда.
Напротив, экономический фактор в жизни общины с самого начала нуждался в известной регламентации, тем более что община была не только простым обществом пропаганды, но одновременно и обществом взаимопомощи.
Как видно из Деяний апостолов, в Иерусалимской общине уже очень рано ощущалась потребность поручить специально выбранным товарищам сбор и распределение членских приношений, в особенности же раздачу пищи во время трапезы. Греческое слово «diakonos», от которого ведет свое происхождение наше слово «диакон», означает служитель, но преимущественно прислужник за столом. Очевидно, это первоначально составляло главную обязанность диаконов, точно так же как общая трапеза была самой главной формой осуществления раннего христианского коммунизма.
В Деяниях апостолов сказано:
«В эти-дни, когда умножились ученики, произошел у Еллинистов ропот на Евреев за то, что вдовицы их пренебрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей. Тогда двенадцать Апостолов (действительно их было тогда только одиннадцать, если верить рассказу евангелия), созвав множество учеников, сказали: нехорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах. Итак, братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святаго Духа и мудрости; их поставим на эту службу» (Деян. 6: 1—3).
Так и поступили, по словам Деяний апостолов, да так оно и действительно должно было произойти, потому что этого требовала сущность дела.
Таким образом, апостолы были освобождены от обязанности блюсти за трапезой в общинном доме, т. е. от функции, которую они первоначально выполняли наряду с функцией пропаганды и которая теперь, при расширении общины, стала для них обременительной. Но и среди назначенных вследствие этого надзирателей, диаконов, очень скоро должно было развиться разделение труда. Прислуживание за трапезой и другие работы по надзору за порядком и чистотой представляли совершенно иного рода занятие, чем сбор и заведование членскими взносами. Для выполнения последней функции каким-нибудь членом общины требовалось величайшее доверие к нему, особенно когда община разрасталась и доходы ее увеличивались. Для этой должности требовалась высокая степень честности, практичности и доброты, которая в необходимых случаях соединялась бы со строгостью.
Поэтому над диаконами поставлен был предстоятель (управитель).
Учреждение такой должности было делом вполне понятной необходимости. Всякое общество, имеющее известное имущество или доходы, должно иметь такое должностное лицо. В общинах и союзах Малой Азии эти административные или финансовые агенты носили титул эпимелета, или епископа (блюститель, смотритель). Такие же названия употреблялись тогда в муниципиях для обозначения некоторых должностных лиц. Эдвин Хатч, подробно проследивший эту эволюцию и изобразивший её в книге, которая имеет большое значение для предмета нашего исследования, цитирует римского юриста Харизия, который говорит: «Епископы — это люди, надзирающие за торговлей хлебом и другими покупными припасами, которые служат городскому населению для ежедневного пропитания».
Следовательно, епископ был членом городской администрации, который обязан был блюсти правильное снабжение города съестными припасами. Легко понять поэтому, почему настоятель христианского «народного дома» получил такое же название.
Мы уже упоминали выше об общей кассе всей общины, о которой сообщает Тертуллиан. Что заведование этой кассой было поручено особенному доверенному лицу, мы узнаем из первой апологии Юстина Мученика (род. около 180 г. после Р. X.). Там сказано:
«Имущие и доброхоты дают по своему желанию взносы, которые собираются и хранятся главой общины. Из этих средств он оказывает помощь сиротам и вдовам, затем находящимся в нужде вследствие болезни или другой причины, заключенным и приезжающим членам других общин и вообще заботится о всех нуждающихся».
Таким образом, на епископа возлагалась большая работа, большая ответственность, но вместе с тем ему вручалась также большая власть.
В первое время существования общины должности епископа, а также его помощников и других общинных должностных лиц были почетными должностями, которые выполнялись без всякого вознаграждения и наряду с работой по добыванию средств к жизни для себя. Хатч писал:
«Епископы и пресвитеры того времени вели банковые операции, занимались врачебной практикой, работали как 'ювелиры, пасли овец и продавали свои произведения на рынке… Наиболее важные из сохранившихся постановлений старых провинциальных синодов, относящихся к епископам, требуют только, чтобы они не кочевали со своими товарами с базара на базар и чтобы они не пользовались своим положением для того, чтобы дешевле покупать и продавать дороже, чем другие».
Но как только община приобретала большие размеры, становилось невозможным выполнять все ее многочисленные хозяйственные функции как побочное занятие. Епископа сделали служащим общины, и ему начали платить известное вознаграждение.
Но вместе с этим должность его сделалась постоянной, и фактически епископ стал несменяемым. Правда, община имела право сменить его в любое время, если он не удовлетворял ее желаниям. Но ясно, что человека, которого оторвали от его обычной профессии, неохотно выбрасывали на улицу без крайней необходимости. С другой стороны, для заведования делами общины требовались довольно значительная умелость и опытность, которые могли быть приобретены только посредством продолжительного занятия данной должности. Поэтому интересы самой общины и правильного ведения ее дел требовали, чтобы избегалась всякая, не безусловно необходимая смена епископов.
Но чем больше оставался в своей должности епископ, тем больше возрастали его значение и власть, если он оказывался на высоте своей задачи.
Однако епископ не оставался единственным постоянным служащим в общине. Должность диакона с течением времени становилась слишком сложной, чтобы она также могла являться побочным занятием. Вместе с епископом диаконы получали содержание из общинной кассы, но они были ему подчинены. Епископ должен был вести с ними все хозяйство общины, и уже по одной этой причине при выборе диаконов считались главным образом с его рекомендацией. Таким путем он приобрел возможность раздавать в общине должности, а это, в свою очередь, должно было увеличить его влияние.
Но вместе с увеличением размеров общины она все с большим трудом могла заботиться сама о поддержании дисциплины в ней. Не только число ее членов увеличивалось, но и состав входивших в нее элементов становился все более разнообразным. Если сначала все члены составляли одну семью, где каждый прекрасно был знаком со всеми другими членами, если все они доверяли друг другу все свои задушевные мысли и чувства, если они были к тому же все наперечет самоотверженными энтузиастами, то все это совершенно изменилось, когда община стала несравненно больше. В нее входили самые разнообразные элементы, представители различных классов и местностей, совершенно чуждые друг другу и плохо понимавшие друг друга, иногда противоположные друг другу даже в социальном отношении, как рабы и рабовладельцы; в нее втирались также элементы, движимые не энтузиазмом, а хитрым расчетом, чтобы эксплуатировать легковерие и готовность к жертвам товарищей. Ко всему этому присоединялась разница взглядов и воззрений — и все это, вместе взятое, должно было вызывать споры всякого рода, зачастую раздоры, которые не могли быть улажены одним только обсуждением на общинном собрании, но требовали предварительного и основательного рассмотрения существа спора.
Так постепенно образовалась коллегия, совет старейшин, или пресвитеров, на которых лежала задача поддерживать дисциплину в общине и улаживать всякие ссоры внутри нее. Они же докладывали об исключении недостойных членов из общины и приеме новых членов в нее, а также совершали церемонию приема, крещения.
Епископ, знавший досконально все дела общины, был призванным председателем этой коллегии. Он приобрел таким путем влияние на все стороны жизни общины. Где пресвитеры (отсюда немецкое слово «Priester»), вследствие роста общины, становились постоянными, оплачиваемыми должностными лицами общины, там они вместе с диаконом подчинялись верховной власти заведующего общинной кассой епископа.
В крупном городе община легко могла разрастись в такой степени, что для ее собраний не хватало уже одного помещения. Она делилась тогда на отдельные округа. Во всяком таком окружном собрании ее членов обслуживал диакон, и епископ делегировал туда пресвитера, чтобы он руководил собранием и представлял епископа. Точно так же поступали с предместьями и деревнями. Где эти деревенские общины граничили с такими общинами, как римс кая или александрийская, там влияние последних становилось преобладающим, там соседние мелкие общины, естественно, подпадали под влияние крупной общины и ее епископа, который посылал в них своих диаконов и пресвитеров.
Так мало-помалу образовалась общинная бюрократия с епископом во главе, становившаяся все более самостоятельной и могущественной. Нужно было пользоваться большим– уважением в общине, чтобы быть выбранным на пост, составлявший предмет заветных стремлений членов общины. Тот, кого выбирали на этот пост, получал в свои руки такую власть, что, при некотором уме и деловитости, воля епископа, которая и без того уже совпадала в своих тенденциях со взглядом большинства членов общины, становилась все более решающей, особенно в вопросах о той или другой личности.
А это приводило к тому, что в конце концов под его верховную власть подпадали не только лица, исполнявшие определенные должности в общинном управлении, но и те, которые занимались теорией и пропагандой.
Мы видели уже, как во втором столетии апостолы были вытеснены пророками. Но и те и другие, апостолы и пророки, могли нередко вступать в конфликты с епископом, который тогда не колебался пустить в ход свою финансовую и нравственную силу. Ему, во всяком случае, было нетрудно испортить пребывание в общине таким апостолам, пророкам и даже учителям, если они защищали тенденции, которых он не одобрял. И это, вероятно, случалось нередко с апостолами и пророками.
На должность епископов, казначеев, вполне естественно, выбирали особенно охотно не чуждых миру энтузиастов, а трезвых, опытных в делах практиков. Такие люди знали хорошо цену деньгам и, следовательно, очень хорошо умели ценить значение многочисленных состоятельных членов общины. Вполне понятно поэтому, что именно епископы являлись главными представителями оппортунистического ревизионизма в общине, что они старались смягчить в ней ненависть к богатым и ослабить строгость учения, защищаемого общиной, до такой степени, чтобы сделать богатым людям пребывание в общине более привлекательным.
А богатые люди были в то время также и образованными. Поэтому приспособить общину к потребностям богатых и образованных людей значило устранить влияние апостолов и пророков и довести ad absurdum [2] не только их тенденции, но и тенденции всяких разночинцев, в особенности тех бескорыстных элементов, которые с ненавистью относились к богатству и тем более страстно боролись против него, что они некогда отдали все свое имущество общине, чтобы осуществить ее высокий коммунистический идеал.
В борьбе между ригоризмом и оппортунизмом победил последний, следовательно, епископы над апостолами и пророками: свобода действий последних, даже возможность их существования внутри общины явственно уменьшались. Их место теперь все больше занимали служители общины.
Так как первоначально всякий товарищ имел право взять слово на общинном собрании и вести пропаганду, то и все служители общины могли также заниматься этой деятельностью, что они и делали в обширных размерах. Ясно, что товарищи, выделявшиеся из анонимной массы, как известные проповедники, скорее выбирались на общинные должности, чем совершенно неизвестные. С другой стороны, и от выбранных общиной лиц можно было требовать, чтобы они наряду с административной и судебной деятельностью занимались также пропагандой. У некоторых должностных лиц последняя деятельность выступала даже, в сравнении с их первоначальной служебной деятельностью, все больше на первый план по мере того, как община, в процессе своего развития, создавала новые органы, освобождавшие старые органы от части лежавшей на них работы. Таким образом, диаконы часто могли посвящать себя пропагандистской деятельности — тем больше, что в крупных общинах их обязанности уменьшались вследствие устройства особых больниц, сиротских домов, домов призрения, постоялых дворов для приезжих товарищей.
С другой стороны, тот же самый рост общины и развитие ее хозяйственных функций вызывали необходимость в особой подготовке будущих служителей общины к их деятельности. Теперь было бы слишком рискованно и убыточно предоставлять каждому из них приобретать знание своего дела путем одного только личного опыта. Кандидаты на такие должности воспитывались в доме епископа и знакомились там с главными функциями священнослужителей. Если эти служители кроме своих административных обязанностей занимались еще пропагандой, то вполне естественно было также подготовлять их для этого в доме епископа и знакомить их с учениями общины.
Так, мало-помалу епископ становился главным лицом не только экономической, но и пропагандистской деятельности общины. И в этом случае идеология должна была склониться перед экономикой.
Теперь образовалось также официальное учение, признанное и распространяемое общинной бюрократией, которая все более насильственно, пуская в ход находившиеся в ее распоряжении средства принуждения, подавляла всякие воззрения, отклонявшиеся от официального вероучения.
Но это еще вовсе не означает, что она всегда была враждебно настроена против просвещения.
Тенденции, которым старались противодействовать епископы, были первоначальными тенденциями пролетарского коммунизма, враждебными государству и собственности. В соответствии с необразованностью низших классов народа, их легковерием, несовместимостью их чаяний с действительностью, именно эти тенденции всегда сплетались у них с особенной страстью к чудесному и приобретали чрезвычайно экзальтированный характер. Если уже официальная церковь достаточно отличалась в этой области, то преследуемые ею секты первых столетий побивали всякий рекорд по части сумасбродства.
Мы не должны увлекаться сочувствием к угнетенным и антипатией к преследователям и видеть прогресс во всякой оппозиции против официальной церкви и во всякой ереси — более высокое воззрение.
Образованию официального вероучения церкви способствовали также другие обстоятельства.
Мы имеем слишком мало достоверных сведений о первоначальном вероучении христианской общины. Если судить на основании различных признаков, оно охватывало очень немногие пункты и отличалось большой простотой: ни в каком случае мы не можем предполагать, что вероучение содержало уже все пункты, которые потом были изложены в евангелиях как учение Иисуса.
Все, что сообщается о его учении, так мало доказано документально, исполнено таких противоречий — это преимущественно нравственные максимы, тогда уже очень распространенные, что трудно даже ничтожную часть всего этого отнести с достоверностью к действительному учению Иисуса.
Ничто не указывает, напротив даже, это безусловно исключается, что у колыбели христианства стояла глубоко образованная, хорошо знакомая с наукой своего времени личность. О Иисусе прямо сообщается, что он, по своему образованию, не выдавался из среды своих товарищей. Не на превосходство его знаний указывает Павел, а на его мученическую смерть и его воскресение. Именно эта смерть произвела глубокое впечатление на христиан.
В полном соответствии с этим находится и форма пропаганды вероучения в первом столетии существования христианства.
Апостолы и пророки не проповедовали определенного учения, которое они получили от других, они говорили по наитию свыше. В первых общинах поэтому циркулировали самые различные воззрения, происходили постоянные споры и раздоры.
Павел пишет коринфянам:
«Но, предлагая сие, не хвалю вас, что вы собираетесь не на лучшее, а на худшее. Ибо, во-первых, слышу, что, когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделения, чему отчасти и верю.'Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11:17—19).
Эту необходимость существования различных направлений, ересей, внутри общины позднейшая официальная церковь не признает.
Во втором столетии прекращаются эти неопределенные искания.
Община имеет уже за собой историю. В ходе этой истории кристаллизовались определенные догматы веры и добились признания у массы членов христианских общин. Но теперь вступают в общину образованные элементы, которые письменно фиксируют и охраняют, таким образом, от дальнейших изменений историю движения и догматы веры, переданные путем устного предания. Одновременно с этим они поднимают наивное учение, усвоенное ими, на — правда, очень незначительную — высоту научного уровня своей эпохи и дают ему философское обоснование, чтобы сделать его более привлекательным для образованных людей и вооружить против возражений языческой критики. Кто теперь выступал в христианской общине в качестве учителя, тот должен был располагать известными знаниями. И совсем плохо приходилось теперь апостолам и пророкам, которые умели только громить этот греховный мир и предсказывать его скорую гибель.
Так бедных апостолов и пророков теснили и сокращали со всех сторон. В конце концов их маленькое хозяйство должно было подчиниться колоссальному аппарату христианской бюрократии. Они исчезли. Что касается учителей, то они были лишены прежней свободы и подчинены епископу. Скоро в собрании общины, в церкви [3] не осмеливался брать слово никто, кроме тех, кого уполномочил на это епископ. Иными словами, никто, кроме находившегося в непосредственном подчинении у епископа, клира [4], который все больше дифференцировался от массы остальных членов общины, от мирян, и возвышался над нею. Все больше получает право гражданства сравнение с пастырем и паствой, причем под паствой подразумевается стадо овец, которые позволяют пасти себя и стричь невозбранно. Верховным же пастырем является епископ.
Интернациональный характер христианского движения, в свою очередь, также приводил к усилению власти епископа. Во время оно международные связи отдельных общин поддерживались главным образом апостолами, которые постоянно переезжали из одной общины в другую. Но чем больше апостольство отступало на задний план, тем важнее становилось изыскание других средств для поддержания сношений и связей между общинами. Если теперь возникали спорные вопросы или требовалось предпринять какой-нибудь общий шаг или принять общее постановление по какому-нибудь пункту, то начиная со второго столетия собирались конгрессы делегатов общин, провинциальные (поместные) соборы, а очень скоро и имперские (вселенские).
Вначале эти съезды служили только для обсуждения и соглашения. Они не могли принимать никаких обязательных решений. Каждая отдельная община считала себя суверенной. Киприан еще в первую половину третьего столетия защищал абсолютную независимость каждой общины. Но ясно, что большинство уже с самого начала имело за собой моральный перевес. Мало-помалу этот перевес приобретал и принудительную силу, решения большинства становились обязательными для всей совокупности представленных общин. Последние сливались в единый сплоченный организм. Все, что отдельная община теряла в свободе своей деятельности, то выигрывала совокупность их в силе своей.
Так образовалась католическая церковь [5]. Общины, которые не хотели подчиниться решениям конгрессов (синодов, соборов), должны были выйти из вселенской церкви, подлежали исключению из нее. Отдельный член общины, исключенный из нее, не мог уже поступить членом в другую общину, он исключался из всей совокупности общин. Поэтому исключение из общины, экскоммуникация, стало теперь более суровым наказанием.
Право исключать членов, которые действовали против интересов церкви, оставалось вполне справедливым правом, пока церковь составляла особую партию или общество, рядом со многими другими партиями и обществами, преследовавшую свои особенные цели. Она не могла бы достигнуть их, если бы она отказалась от права исключать из своей среды всех членов, которые не соглашались с этими целями и действовали против них.
Но положение дел совершенно изменилось, когда церковь стала организацией, которая заполнила все государство, а потом все европейское общество, отдельными частями которого являлись различные государства. Исключение из церкви было равносильно теперь исключению из всего человеческого общества, оно могло равняться даже смертному приговору.
Возможность исключения членов, которые не признают целей данного общества, представляет необходимое условие для образования и успешной деятельности отдельных политических партий в государстве, для создания интенсивной и плодотворной политической жизни, для могучего политического развития. Но она превращается в средство помешать образованию различных партий, в средство сделать невозможными всякую политическую жизнь, всякое политическое развитие, если эта возможность принадлежит не отдельным партиям в государстве, а ему самому или организации, которая его заполняет. Но было бы совершенно нелепо и бессмысленно требование полной свободы мнения для всех членов общества, которое каждая демократическая партия должна ставить государству, предъявлять также отдельным партиям. Партия, которая терпит в своих рядах все мнения, перестает быть партией. Напротив, государство, преследующее определенные мнения, само становится партией. Демократия должна требовать не того, чтобы партии перестали быть партиями, а чтобы само государство перестало представлять партию.
Но против церковных экскоммуникаций нельзя было бы возражать с демократической точки зрения, только в том случае, если бы церковь представляла одну из многих партий в стране. Кто не верит в правила веры, установленные церковью, кто не повинуется ее постановлениям, тот не может принадлежать к ней. Демократия не имеет никаких оснований требо-вать от церкви терпимости— но только тогда, конечно, когда церковь довольствуется тем, что она является партией наряду с другими, когда государство не берет ее сторону или отождествляет себя с ней. Тогда откры-вается поле деятельности для демократической цер-ковной политики, но не в смысле требования терпимое-ти к неверующим в самой церкви, что было бы только половинчатостью и слабостью. Но если против правил экскоммуникаций церкви, пока она не является государственной церковью, нельзя ничего возразить с демократической точки зрения, то можно очень много возразить против тех форм, в которых она практиковалась уже в ту эпоху, о которой мы теперь говорим. Теперь экскоммуникация совершалась не всей массой членов общины, а только ее бюрократией. И чем больше мог пострадать от нее отдельный член, тем больше становилась власть церковной бюрократии и ее главы, епископа.
Ко всему указанному присоединялось еще и то обстоятельство, что на церковных соборах делегатом данной общины всегда являлся ее епископ. Власть епископа начала развиваться одновременно с возникновением соборов, и последние с самого начала являлись съездами епископов. К назначению и полноте власти, которые епископ приобретал благодаря управлению общинным имуществом и благодаря управлению и руководству всем административным, судебным и пропагандистско-научным аппаратом общинной бюрократии,— ко всему этому теперь, после развития соборной жизни, присоединилось превосходство целого католической церкви над отдельной частью, над общиной. Епископ противостоял последней, как представитель всей церкви. Чем крепче становилась организация вселенской церкви, тем бессильнее становилась община по отношению к епископу, по крайней мере там, где он представлял тенденции большинства своих коллег. «Союз епископов лишил мирян всякой власти» [6].
Полноту своей власти епископы не без основания вели от апостолов, преемниками которых они себя считали. Апостолы, как и они, представляли в совокупности всех общин интернациональный связывающий элемент в противоположность каждой отдельной общине. И именно из этого положения они извлекали огромную часть своего влияния и могущества.
Очень скоро исчез и последний остаток первоначальной демократии, господствовавшей в общине, ее право выбирать всех должностных лиц, в которых она нуждалась. Чем больше становились влияние и сила епископа и его подчиненных в общине, тем легче было ему добиваться выбора угодных ему людей. В действительности все должности раздавал он. При выборе самого епископа уже с самого начала больше всего шансов имели кандидаты, предложенные клиром, и, наконец, дело дошло до того, что епископа выбирал только клир, а масса членов общины сохранила только право утверждать или отменять этот выбор. Но и это право превращалось все больше в простую формальность. Община мало-помалу низведена была до роли голосующего стада, которому клир представлял выбранного им епископа для того, чтобы оно восторженно приветствовало его.
Таким путем окончательно была уничтожена демократическая организация первоначальной христианской общины, установлен был полный абсолютизм клира и завершен был процесс превращения клириков из покорных слуг общины в ее неограниченных повелителей.
Неудивительно, что в результате всего этого развития общинное имущество фактически стало имуществом ее должностных лиц, конечно, не их личным имуществом, а всей бюрократии как корпорации. Церковное имущество перестало быть общим имуществом всех членов общины, оно стало собственностью клира.
Этому процессу дало могущественную поддержку и сильный толчок признание государством христианства, совершившееся в первой четверти четвертого столетия. С другой стороны, само это признание католической церкви императором явилось только результатом того, что в ней самой достигли уже очень высокой степени развития преобладание бюрократии и епископальный абсолютизм.
Пока церковь была демократической организацией, она находилась в резкой оппозиции к сущности императорского деспотизма в римском государстве. Напротив, епископальная бюрократия, неограниченно господствовавшая над народом и эксплуатировавшая его, представляла вполне пригодный материал для императорского деспотизма в Риме. Он уже не мог больше игнорировать ее, он должен был так или иначе войти с ней в соглашение, так как в противном случае она грозила перерасти в своем могуществе его самого.
Клир стал теперь властью, с которой должен был считаться всякий новый господин империи. В эпоху междоусобных войн начала четвертого столетия из всех претендентов на трон победил тот, который заключил союз с церковным клиром, Константин.
Епископы стали теперь повелителями империи. Императоры часто председательствовали на соборах епископов, но зато они предоставляли в распоряжение епископов государственную власть для проведения в жизнь решений .соборов и их экскоммуникаций, отлучений.
Одновременно с этим церковь получает права юридической личности, которая может приобретать и наследовать имущество (с 321 г.). Церковная собственность начала принимать колоссальные размеры. А вместе с этим росла также эксплуатация, которой занималась церковь.
Из организации пролетарского коммунизма выросла самая надежная опора деспотизма и эксплуатации, , источник нового деспотизма, новой эксплуатации.
Победоносная христианская община представляла теперь во всех отношениях полную противоположность той общине, которая основана была за триста лет перед этим бедными рыбаками и крестьянами Галилеи и пролетариями Иерусалима.
5. Монашество
Если католическая церковь, особенно с тех пор, как она добилась признания государства, превратила основные тенденции первоначальной мессианской общины в их прямую противоположность, то это превращение совершалось далеко не мирным путем, без протеста и борьбы. Социальные условия, создавшие ранний христианский демократический коммунизм, продолжали существовать, они становились даже еще мучительнее, вызывали еще большее возмущение по мере того, как империя все больше приходила в упадок.
Мы видели прежде, как уже с самого начала своего выступления новое течение встретило горячий протест, который еще более усилился с тех пор, как оно стало в церкви господствующим и официальным, с тех пор, как оно отказывалось терпеть рядом с собой какие-нибудь другие направления внутри общины. Одна за другой образуются все новые демократические и коммунистические секты, выступающие против католической церкви. Так, например, в то время, когда церковь была признана Константином, в Северной Африке быстро распространилась секта циркумцеллионов (странников, бегунов), экзальтированных бедняков, которые довели борьбу донатистов против государственной церкви и государства до крайней степени и проповедовали борьбу против всех знатных и богатых. Как и в Галилее эпохи Христа, так и в четвертом столетии в Северной Африке доведенное до отчаяния крестьянство поднялось против своих угнетателей. Протест этот вылился в форму разбойничества многочисленных банд. Как некогда зелоты и, вероятно, также первые последователи Иисуса, циркумцеллионы поставили этим бандам целью освобождение и свержение всяческого ига. С изумительной храбростью они вступали в сражение даже с им ператорскими войсками, которые рука об руку с католическим духовенством старались подавить повстанцев, державшихся в течение нескольких десятилетий.
Такой же неудачей, как и эта попытка, заканчивалась всякая другая попытка возрождения старых коммунистических тенденций в церкви, носила ли она мирный или насильственный характер. Все эти попытки терпели неудачу в силу тех же самых причин, которые превратили первоначальный коммунизм в его противоположность и которые продолжали оказывать свое влияние точно так же, как продолжала существовать потребность в таких попытках. Если разраставшаяся нужда усиливала эту потребность, то не следует забывать, что одновременно с этим увеличивались средства церкви, дававшие ей возможность, при помощи своих благотворительных учреждений, охранять все большую часть пролетариата от самых крайних последствий нужды, но также и держать его в зависимости от клира, развращать его и убивать в нем всякий энтузиазм и всякие духовные порывы.
Когда церковь стала государственной, когда она превратилась в такое орудие деспотизма и эксплуатации, которому не было еще подобного в истории ни по силе, ни по размерам, тогда, казалось, в ней навсегда был положен конец всяким коммунистическим тенденциям. Но последние вновь ожили и получили новую силу именно вследствие огосударствления церкви.
До признания государством церкви область распространения христианских общин ограничивалась главным образом большими городами. Только в них могло удержаться христианство в периоды гонений. В деревне, где легко контролировать поведение каждого обывателя, тайные организации могут существовать только тогда, когда участниками их является все население, как, например, в тайных ирландских союзах последних столетий, направленных против английского господства. Социальное движение меньшинства, носившее оппозиционный характер, всегда должно было бороться в деревнях с величайшими трудностями. Это относится и к христианству первых трех столетий нашей эры.
Но эти трудности исчезли, как только христианство перестало быть оппозиционным движением и добилось государственного признания. Начиная с этих пор организация христианских общин в деревнях не встречала уже никаких препятствий. В течение трех столетий христианство, наравне с иудейством, оставалось исключительно городской религией, религией горожан. Теперь оно начинает становиться религией крестьян [7].
Вместе с христианством проникли также в деревню его коммунистические тенденции. Но тут они, как мы уже видели это при рассмотрении ессейства, встретили более благоприятную почву для своего развития, чем в городах того времени. Ессейство пробудилось к новой жизни, как только явилась возможность существования открытой коммунистической организации в деревне,— доказательство, что оно соответствовало сильной потребности. Как раз в то время, когда церковь получила государственное признание, в начале четвертого столетия, основываются первые монастыри в Египте, за которыми скоро следуют другие в самых различных частях империи.
Этой форме коммунизма церковная и государственная власть не ставят никаких препятствий, они даже поощряют ее: так, в первой половине прошлого столетия правительственные власти в Англии и– Франции смотрят довольно одобрительно на коммунистические эксперименты в Америке. Для них было только выгодно, когда беспокойные коммунистические агитаторы крупных городов удалялись из мира в дикие местности, чтобы мирно заниматься там своим безобидным делом.
Но в отличие от коммунистических экспериментов оуэнистов, фурьеристов и кабетистов в Америке такие же эксперименты египетского крестьянина Антония и его учеников увенчались блестящим успехом, точно так же как процветали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях крестьянские коммунистические колонии в Соединенных Штатах. Это явление охотно объясняется тем, что крестьяне были проникнуты религиозным энтузиазмом, которого не было у последователей новых утопистов. Без религии, мол, нет коммунизма. Но тот же самый религиозный энтузиазм, который воодушевлял монахов, жил и в христианах крупных городов первых столетий нашей эры, и все же их коммунистические эксперименты не отличались ни радикализмом, ни продолжительностью.
Причина успеха в одном случае и неудачи в другом лежит не в религии, а в материальных условиях.
В отличие от коммунистических опытов раннего христианства в крупных городах, монастыри и коммунистические колонии восемнадцатого и девятнадцатого столетий в пустынях Америки имели то преимущество, что сельское хозяйство требует соединения производства с семьей, а сельское хозяйство в крупном масштабе, в соединении с индустриальным производством, сделалось уже возможным и достигло даже высокой степени развития в «ойкосном хозяйстве» крупных землевладельцев. Это крупное производство в форме «ойкоса» было, однако, основано на рабстве. В нем оно встречало границу своей производительности, но вместе с его исчезновением само исчезало. Вместе с прекращением притока рабов должно было также прекратиться крупное производство крупных землевладельцев. Монастыри возобновили эту форму производства и подняли ее даже на более высокую ступень развития, потому что рабский труд они заменили трудом свободных товарищей. При всеобщем упадке общества монастыри в конце концов остались в гибнувшей империи единственными убежищами, в которых сохранились последние остатки античной техники. Монахи не только спасли их в бурную эпоху переселения народов, но в некоторых отношениях усовершенствовали еще больше.
Кооперативная форма производства в монастырях была прекрасно приспособлена к условиям сельского производства умирающего античного мира и зарождавшегося средневековья. Этим объясняется ее успех. Наоборот, в городах условия производства противодействовали развитию промышленной кооперации, коммунизм мог существовать исключительно как коммунизм потребления, а между тем именно способ производства, а не способ распределения или потребления, определяет в последнем счете характер общественных отношений. Только в деревне, в монастырях, нашла себе прочную основу в общности производства та общность потребления, к которому первоначально стремилось христианство. На этой основе процветали в течение столетий кооперации ессеев, которые захирели не в силу внутренних причин, а вследствие насильственного уничтожения иудейского государства. На ней же воздвигалось могучее здание христианского монашества, сохранившееся до наших дней.
Но почему же терпели неудачу колонии, организованные новым утопическим коммунизмом? Они воздвигались на такой же основе, как и монастырские, но способ производства с тех пор изменился коренным образом. Вместо рассеянных индивидуальных предприятий античного мира, развивавших индивидуализм в области труда, мешавших городскому рабочему усвоить кооперативную форму производства, укреплявших в нем анархические стремления, мы встречаем теперь в городах исполинские фабрики, в которых каждый отдельный рабочий составляет бесконечно малое колесо, действующее только в тесной связи с бесчисленными другими колесами одного и того же механизма. Анархические стремления изолированного рабочего все более вытесняются привычкой к кооперации, дисциплиной в труде, подчинением отдельного рабочего потребностям и нуждам всей совокупности рабочих.
Но только в области производства.
Совершенно иное видим мы теперь в области потребления.
Условия жизни массы населения были прежде так просты и однообразны, что они вызывали также однообразие потребления и потребностей, которое ничуть не делало невыносимой постоянную общность потребления.
Современный, капиталистический способ производства, перетасовывая все классы и нации, собирая продукты всего мира в главных центрах торговли, создает непрерывно новые методы удовлетворения потребностей, вызывает к жизни даже совершенно новые потребности и вносит этим путем и в массу населения такое разнообразие склонностей и потребностей, такой «индивидуализм», который встречался только среди богатых и знатных классов. Следовательно, он создает также разнообразие потребления в самом широком смысле этого слова, разнообразие наслаждения. Конечно, наиболее грубые, материальные средства потребления — пища, напитки, одежда — в капиталистическом обществе, в силу массового производства их, становятся все более однообразными. Но капитализм отличается именно тем, что он не ограничивает даже потребление масс только этими средствами, что он вызывает и в рабочих массах все большую потребность в орудиях культуры, научных, художественных, спортивных средствах,— потребность, которая все больше дифференцируется и у каждого индивидуума при нимает самые различные формы. Таким путем индивидуализм наслаждения, который прежде являлся привилегией имущих и образованных, распространяется теперь также среди трудящихся классов, прежде всего среди горожан, а от них переходит уже постепенно к остальному населению. Поскольку современный рабочий подчиняется дисциплине, которую он признает необходимой при всякой совместной деятельности, постольку же он восстает против всякой опеки в области потребления, наслаждения. Здесь он все больше становится индивидуалистом или, если угодно, анархис-том.
Мы можем теперь легко представлять себе, как должен себя чувствовать современный городской пролетарий в маленькой коммунистической колонии где-нибудь в пустыне, в колонии, которая, в сущности, представляет крупное сельскохозяйственное предприятие с примыкающими к нему промышленными мастерскими. Как мы уже несколько раз упоминали, в этой отрасли хозяйства производство и домашнее хозяйство были тесно связаны друг с другом. Это составляло преимущество для христианского коммунизма, который исходил из общности потребления. В монастырях, основанных в деревнях, этот коммунизм был вынужден, в силу указанной особенности, соединиться с коммунизмом производства, а это сообщило ему необыкновенную способность сопротивления и развития.
Напротив, утопический коммунизм Нового времени, который исходил из общности производства и нашел в ней прочное основание, был вынужден, вследствие тесной связи между потреблением и производством в маленьких поселениях, присоединить к коммунизму производства коммунизм потребления, действовавший на него при данных общественных условиях как взрывчатое вещество, вызывавший вечные раздоры и притом самые отвратительные раздоры, из-за пустяков и мелочей.
Поэтому только элементы населения, которые остались незатронуты современным капитализмом, далекие от мира крестьяне, могли еще в девятнадцатом столетии основать с успехом коммунистические колонии в сферах влияния современной цивилизации. Религия связана с их успехом лишь постольку, поскольку религиозный энтузиазм, как социальное массовое явление, а не индивидуальное отклонение, в наше время встречается еще только у очень отсталых слоев населения. Для новых классов современного общества, выросшего в условиях крупной промышленности, коммунизм производства может быть еще проведен в жизнь только в таком высоком масштабе, при котором с ним вполне совместим индивидуализм наслаждения в самом широком смысле этого слова.
В нерелигиозных коммунистических колониях прошлого столетия потерпел крушение не коммунизм производства. Этот коммунизм давно уже осуществлен на практике капиталом, и притом с огромным успехом. Потерпел крушение коммунизм потребления, мелочная регламентация в области личного наслаждения, против которой всеми силами протестует современная индивидуальность.
В античном мире, а также и в средних веках у народных масс нельзя было встретить никаких следов индивидуализации потребностей. Поэтому монастырский коммунизм не встретил в ней никаких границ, и он процветал тем больше, чем выше стоял его способ производства над господствующим, чем выше было его экономическое превосходство. Руфин (345—410), основавший сам в 377 г. монастырь на Масличной горе около Иерусалима, утверждал, что в Египте в монастырях жило столько же людей, сколько в городах. Это, конечно, преувеличение, продукт благочестивой фантазии, но оно, во всяком случае, указывает на огромное число монахов и монахинь.
Таким образом, монастыри вновь пробудили коммунистический энтузиазм в христианстве, но коммунизм нашел в них форму, в которой он не был вынужден выступать как еретическая оппозиция против господствующей церковной бюрократии, а, наоборот, прекрасно мог ужиться с ней.
Но и эта новая форма христианского коммунизма не могла стать всеобщей формой общественного устройства, и ее действие продолжало распространяться только на отдельные слои и группы. Поэтому новый христианский коммунизм все снова превращался в свою противоположность, и тем скорее, чем больше было его экономическое превосходство. Последнее все больше поднимало его участников на степень аристократии, которая возвышалась над всем остальным населением и в конце концов тоже начала давить его и эксплуатировать.
Монастырский коммунизм не мог стать всеобщей формой общественного устройства уже просто потому, что для осуществления общности домашнего хозяйства, на которой он основывался, он должен был отказаться от брака, как это сделали до него ессеи и после него — религиозные коммунистические колонии в Северной Америке. Правда, процветание общего домашнего хозяйства нуждается только в отказе от индивидуального брака, от моногамии, и оно очень хорошо уживается с известной формой общности жен, с полигамией, как это доказывают некоторые из только что упомянутых американских колоний. Но такая форма половых отношений слишком противоречила всеобщему настроению умирающего античного мира, чтобы она могла добиться признания и права на открытое существование. Напротив, при распространенном тогда пресыщении жизнью такой выход, как воздержание от всякого наслаждения, аскетизм, окружал еще ореолом святости всех его приверженцев. Но именно безбрачие уже заранее обрекало монастырский коммунизм на незначительное распространение, заставляя его ограничиваться ничтожным меньшинством населения. Конечно, это меньшинство могло временами сильно возрастать, как показывает вышеприведенное заявление Руфина, но даже и его несомненно преувеличенный расчет не осмеливается утверждать, что монашество составляло большинство населения. А монашеский энтузиазм египтян времени Руфина очень скоро успокоился.
Чем больше оправдывался на практике и укреплялся монастырский коммунизм, тем больше должны были возрастать богатства монастырей. Монастырское крупное производство скоро начало доставлять лучшие продукты и в то же время наиболее дешевые, так как благодаря общему хозяйству его издержки производства были незначительны. Как и «ойкосное» хозяйство крупных землевладельцев, монастыри производили сами почти все съестные припасы и сырье, в которых они нуждались. Притом их рабочие работали несравненно более усердно, чем рабы крупного землевладельца, уже по той простой причине, что все они были товарищами, получавшими продукт своего труда в свою пользу. Кроме того, каждый монастырь имел так много рабочей силы, что он мог всегда выбирать тех работников, которые были особенно пригодны для различных отраслей промышленности, и, следовательно, развивать в очень высокой степени разделение труда. Наконец, по сравнению с отдельным индивидуумом, монастырь обладал способностью к вечному существованию. Всякие открытия и ремесленные тайны, которые обыкновенно погибали с изобретателем или его семьей, в монастыре становились общим достоянием многочисленных товарищей, которые передавали их своим преемникам. Ко всему этому присоединялось и то, что монастырь, как вечно живущая юридическая личность, освобожден был от всех неблагоприятных последствий, связанных с разделом наследства. Он только концентрировал имущество и никогда не был вынужден делить его между наследниками.
Так все больше увеличивалось богатство отдельных монастырей, а затем и богатство союзов таких монастырей, находившихся под единым руководством и подчинявшихся одинаковым уставам, монашеских орденов. Но как только монастырь становился богатым и могущественным, в нем начинал совершаться тот же процесс, который с тех пор не раз повторялся во многих других коммунистических колониях, когда они охватывали только ничтожную часть общества, и который мы можем также наблюдать и в наше время в процветающих производительных ассоциациях. Собственники средств производства находят теперь более удобным свалить с себя тяжесть труда и заставляют работать за себя других, если они только находят необходимые рабочие силы, будь это наемные рабочие, рабы или крепостные.
Если монастыри в первое время своего существования вновь оживили коммунистический энтузиазм христианства, то в конце концов они снова свернули на эту же дорогу, на которую уже до них вступил церковный клир. Вместе с последним монашество также стало органом господства и эксплуатации.
Следует, однако, признать, что это была организация господства, которая не всегда давала себя низводить на степень безвольного орудия в руках пастырей церкви, епископов. В экономическом отношении совершенно независимые от епископов, соперничая с ними по богатству, составляя, подобно им, интернациональную организацию, монастыри осмеливались выступать против них в тех случаях, когда никто другой не отважился бы сделать это. Вследствие этого им иногда удавалось смягчить немного деспотизм епископов. Но и это смягчение деспотизма в конце концов тоже превратилось в свою противоположность.
После разделения церкви на восточную и западную в первой из них верховным главою епископов стал император. Напротив, во второй из них не было государственной власти, которая распростирала бы свое действие на всю область, охватываемую церковью. В силу этой причины в западной церкви самое почетное место занял благодаря значению своей епархии римский епископ, который в течение ближайших столетий превратил это иерархическое преимущество в верховное главенство над всеми епископами. В своей борьбе против епископов он нашел могучую опору в монашеских орденах. Как абсолютная монархия вырастала из классовой борьбы между феодальным дворянством и буржуазией, так абсолютная монархия папы образовалась в процессе классовой борьбы между епископальной аристократией и монахами, собственниками монастырских крупных предприятий.
С образованием и укреплением папства заканчивается процесс восходящего развития церкви. Начиная с этого времени всякое дальнейшее развитие государства и общества означает для церкви упадок ее влияния, развитие становится ее врагом, и она в свою очередь — врагом всякого развития. Церковь все больше превращается в архиреакционное учреждение, на каждом шагу вредящее развитию общества.
Но и тогда еще, когда она уже превратилась в прямую противоположность первоначальной стадии своего развития, когда она стала организацией господства и эксплуатации, она в течение долгого периода продолжала еще играть прогрессивную роль в истории Европы. Ее громадное историческое значение, со времени превращения в государственную религию, заключалось в том, что она спасла остатки античной культуры, которые она нашла в свое время, и развила их дальше. Но когда на той самой основе, которую спасла и укрепила церковь, начал развиваться новый способ производства, стоящий несравненно выше античного — капиталистический способ производства, когда вместе с развитием последнего возникли предварительные условия, необходимые для осуществления всеобъемлющего коммунизма производства, тогда церковь могла еще действовать только как тормоз общественного прогресса. И одного из своих наиболее ожесточенных врагов современный коммунизм встречает именно в церкви, в этой наследнице раннего христианского коммунизма. Однако не разовьет ли и современный коммунизм такую же диалектику, как и христианский, превратившись, в свою очередь, в некоторый новый организм эксплуатации и господства?
Нам остается еще ответить на этот вопрос.
6. Христианство и социал-демократия
В своем известном введении к новому изданию брошюры Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» Энгельс в марте 1895 года писал:
«Почти ровно 1600 лет тому назад в Римской империи тоже действовала опасная партия переворота. Она подрывала религию и все основы государства, она прямо-таки отрицала, что воля императора — высший закон, она не имела отечества, была интернациональной; она распространилась по всем провинциям империи, от Галлии до Азии, и проникла за ее пределы. Долгое время она действовала скрыто, вела тайную работу, но в течение довольно уже продолжительного времени она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы выступить открыто. Эта партия переворота, известная под именем христиан, имела много сторонников и в войсках; целые легионы были христианскими. Когда их посылали присутствовать на торжествах языческой господствующей церкви для оказания там воинских почестей, солдаты, принадлежащие к партии переворота, имели дерзость прикреплять в виде протеста к своим шлемам особые знаки — кресты. Даже обычные в казармах притеснения со стороны начальников оставались безрезультатными. Император Диоклетиан не мог долее спокойно смотреть, как подрывались в его войсках порядок, послушание и дисциплина. Он принял энергичные меры, пока время еще не ушло. Он издал закон против социалистов,— то бишь против христиан. Собрания ниспровергателей были запрещены, места их собраний были закрыты или даже разрушены, христианские знаки — кресты и т. п.— были запрещены,, как в Саксонии запрещены красные носовые платки. Христиане были лишены права занимать государственные должности, они не могли быть даже ефрейторами. Так как в то время еще не было судей, как следует выдрессированных по части «лицеприятия», судей, наличие которых предполагает внесенный г-ном фон Келлером законопроект о предотвращении государственного переворота, то христианам было про сто-напросто запрещено искать защиты в суде. Но и этот исключительный закон остался безрезультатным. Христиане в насмешку срывали текст закона со стен и даже, говорят, подожгли в Никомедии дворец, в котором находился в это время император. Тогда он отомстил массовым гонением на христиан в 303 г. нашего летосчисления. Это было последнее из гонений подобного рода. И оно оказало настолько сильное действие, что через 17 лет подавляющее большинство армии состояло из христиан, а следующий самодержец всей Римской империи, Константин, прозванный церковниками великим, провозгласил христианство государственной религией» [8].
Кто знает Энгельса и сравнит эти последние строки его политического завещания с теми взглядами, которых он держался в течение всей своей жизни, у того не может быть сомнений на счет намерений, которые преследовал Энгельс в этом юмористическом сравнении. Он хотел указать на неудержимость и быстрый успех нашего движения, которое становится непреодолимым, в особенности благодаря росту его сторонников в армии, так что вскоре даже самые могущественные самодержцы вынуждены будут капитулировать перед ним.
Эта картина прежде всего свидетельствует о могучем оптимизме, который воодушевлял Энгельса до конца его дней.
Но ей пробовали дать также иное истолкование, так как непосредственно перед этим Энгельс указывает, что наша партия в настоящее время лучше всего развивается, оставаясь на пути законности. Нашлись люди, которые вычитали отсюда, что Энгельс в своем «Политическом завещании» отрекся от того, что составляло содержание всей его жизни, и признал неправильной революционную точку зрения, которую отстаивал в течение двух поколений. Эти господа сделали вывод, будто Энгельс признал, что идея Маркса о неизбежности насилия при рождении всякого нового общества оказалась несостоятельной. В сопоставлении социал-демократии с христианством эти комментаторы подчеркивали не быстрый и непреодолимый успех движения, а то обстоятельство, что Константин добровольно признал христианство государственной религией и что христианство победило без всякого насильственного потрясения государства, совершенно мирным путем, благодаря предупредительности правительства.
Такую же победу должна и сумеет одержать, по их мнению, социал-демократия. И вскоре после смерти Энгельса казалось, что их ожидания исполняются. В лице Вальдека Руссо во Франции появился новый Константин, который сделал министром епископа новых христиан г-на Мильерана.
Кто знает Энгельса и к нему относится без предвзятого мнения, тот не сомневается, что Энгельсу никогда и в голову не приходило отказываться от своего революционного прошлого и что, следовательно, заключительные слова его «Введения» нельзя истолковывать в том смысле, в каком это делают вышеупомянутые господа. Но надо признать, что слова эти сформулированы не особенно отчетливо, и те, кто не знает Энгельса и в то же время полагает, что непосредственно перед смертью его внезапно охватили сомнения в целесообразности всей его деятельности, могут излагать приведенные выше слова в том смысле, что путь к победе, пройденный христианством, указывает, как достигнет своей цели социал-демократия.
Если бы таково было действительное мнение Энгельса, то ничего худшего он не мог сказать о социал-демократии. В таком случае он предсказал ей не триумф в будущем, а полный крах той великой цели, которой служит социал-демократия. Характерно, что те, кто стремится использовать упомянутые слова, относятся без всякого интереса и даже с недоверием ко всем великим и глубоким мыслям Энгельса. Но зато они с восторгом подхватывают отдельные выражения, которые следовало бы признать совершенно ошибочными, если бы они действительно имели тот смысл, какой им придается.
Мы видели, что христианство победило лишь тогда, когда превратилось в полную противоположность тому, чем оно являлось первоначально. Мы видели, что в христианстве победу одержал не пролетариат, а эксплуатирующее его и господствующее в нем духовенство. Христианство победило не как революционная, а как консервативная сила, как новая опора гнета и эксплуатации. Оно не только не устранило императорскую власть, рабство, нищету масс и концентрацию богатства в немногих руках, но укрепило все это. Организация христианства — церковь — победила благодаря тому, что изменила своим первоначальным целям и стала отстаивать нечто совершенно противоположное.
Если победа социал-демократии должна совершиться в таком же порядке, как победа христианства, то действительно следует отречься только не от революции, а от социал-демократии, ибо тогда, с пролетарской точки зрения, социал-демократия заслуживает самых резких обвинений и нападки анархистов на нее вполне основатель– ны. И в самом деле, опыт с социалистическими министрами во Франции, которые как в буржуазных, так и в социалистических кругах пытались применить христианский метод огосударствления прежнего христианства — по иронии судьбы это было сделано для борьбы с нынешним государственным христианством,— имел последствием лишь усиление полуанархистского антисоциал-демократического синдикализма.
Но, к счастью, параллель между христианством и социал-демократией в данном случае совершенно неуместна.
Правда, христианство по происхождению своему является, подобно социал-демократии, движением неимущих, а потому у него имеется много общего с социал-демократией, на что неоднократно указывалось выше.
Энгельс тоже указал на это незадолго до своей смерти в статье «К истории первоначального христианства» в «Neue Zeit». Статья эта свидетельствует, что Энгельс очень интересовался в то время этим предметом, так что у него, естественно, наращивалась параллель, которой он и воспользовался во введении к «Классовой борьбе во Франции с 1848 по 1850 г.». В работе «К истории первоначального христианства» он пишет:
«В истории первоначального христианства имеются достойные внимания точки соприкосновения с современным рабочим движением. Как и последнее, христианство возникло как движение угнетенных: оно выступало сначала как религия рабов и вольноотпущенников, бедняков и бесправных, покоренных или рассеянных Римом народов. И христианство и рабочий социализм проповедуют грядущее избавление от рабства и нищеты; христианство ищет этого избавления в посмертной потусторонней жизни на небе, социализм же — в этом мире, в переустройстве общества. И христианство и рабочий социализм подвергались преследованиям и гонениям, их последователей травили, к ним применяли исключительные законы: к одним — как к врагам рода человеческого, к другим — как к врагам государства, религии, семьи, общественного порядка. И вопреки всем преследованиям, а часто даже непосредственно благодаря им, и христианство и социализм победоносно, неудержимо прокладывали себе путь вперед. Через триста лет после своего возникновения христианство стало признанной государственной религией римской мировой империи, а социализм за каких-нибудь шестьдесят лет завоевал себе положение, которое дает ему абсолютную гарантию победы» [9].
Эта параллель в общих чертах верна, правда, с некоторыми оговорками. Христианство вряд ли можно называть религией рабов, ибо оно для них ничего не сделало. С другой стороны, спасение от бедствия, которое возвестило христианство, понималось первоначально в весьма материальном смысле. На этом свете, а не на небе. Но последнее обстоятельство еще усиливает сходство христианства с рабочим движением.
Энгельс в своей статье продолжает:
«Параллель между обоими этими историческими явлениями напрашивается уже в средние века, при первых восстаниях угнетенных крестьян и в особенности городских плебеев… Как французские революционные коммунисты, так в особенности Вейтлинг и его последователи ссылались на первоначальное христианство задолго до того, как Эрнест Ренан сказал:
«Если хотите представить себе, чем были первые христианские общины, присмотритесь к какой-нибудь местной секции Международного Товарищества Рабочих».
Этот французский беллетрист, сочинивший церковно-исторический роман «Происхождение христианства» на основе беспримерного даже в современной журналистике бесцеремонного использования немецкой критики библии, сам не знал, сколько правды заключалось в его вышеупомянутых словах. Хотел бы я видеть бывшего деятеля Интернационала, у которого при чтении, например, так называемого Второго послания Павла к коринфянам не открылись бы старые раны…» [10]
Далее Энгельс очень подробно выясняет сходство между первоначальным христианством и Интернационалом, но он не исследует дальнейшего развития христианства и рабочего движения. Диалектический поворот, проделанный христианством, его не интересовал. Между тем если бы он занялся этим вопросом, то он мог бы заметить признаки подобного же поворота в современном рабочем движении. Последнее, как и христианство, по мере своего роста должно создавать у себя постоянные органы, своего рода профессиональную бюрократию для партии и для профессиональных союзов. Без этих органов рабочее движение обходиться не может. Они для него необходимы, число их беспрерывно растет, и им вверяются все более и более важные функции.
Эта бюрократия, к которой в широком смысле следует причислить не только чиновников, служащих по администрации, но также редакторов и депутатов, не создаст ли она в будущем, подобно духовенству с епископом во главе, новую аристократию? Аристократию, которая будет господствовать над трудящимися массами, эксплуатировать их и которая в конце концов получит такую силу, что сможет на равных правах разговаривать с государственной властью, стремясь не ниспровергнуть эту власть, а войти в ее состав.
Результат этот был бы неизбежен, если бы параллель совпадала во всех деталях. Но, к счастью, этого нет. Как ни велико сходство между христианством и современным рабочим движением, все же имеются и признаки отличия, и притом весьма существенные.
Прежде всего пролетариат в настоящее время обладает совершенно иными свойствами, чем в эпоху первоначального христианства. Правда, традиционное воззрение, будто свободный пролетариат в то время состоял исключительно из нищих и рабы были единственными рабочими, страдает преувеличением. Но не подлежит сомнению, что рабский труд развращающе действовал также и на свободных трудящихся пролетариев, которые по преимуществу были заняты в домашней промышленности. Идеалом трудящегося пролетария точно так же, как и идеалом бедняка, являлось в то время добиться беззаботного существования за счет богачей, которые должны выжать необходимое количество продуктов из своих рабов.
К тому же христианство в первые три столетия было исключительно городским движением, а городские пролетарии того времени, в том числе и трудящиеся, имели все слишком ничтожное значение для общества. Его производительным базисом являлось исключительно сельское хозяйство, с которым были связаны весьма важные отрасли промышленности.
Все это привело к тому, что главные носители христианского движения, свободные городские пролетарии, как труженики, так и лентяи, не имели ощущения, что общество живет благодаря им. Наоборот, все они были проникнуты стремлением жить за счет общества, ничего не делая. В их государстве будущего труд не играл никакой роли. С этим с самого начала было связано то, что, невзирая на всю классовую ненависть к богатым, постоянно проявлялось стремление апеллировать к их благосклонности и щедрости. Тяготение церковной бюрократии к богачам не встречало поэтому устойчивого сопротивления среди массовых членов общины точно так же, как не встречало его и высокомерие самой бюрократии.
Экономическое и моральное босячество пролетариата в Римской империи еще усилилось вследствие понижения уровня всего общества, которое все более беднело, опускалось и производительные силы которого падали все ниже и ниже. Тогда безнадежность и отчаяние охватили все классы, парализовали их самодеятельность и заставили ожидать спасения только от чрезвычайных сверхъестественных сил, сделали их безвольной добычей всякого хитрого обманщика, всякого энергичного и самоуверенного авантюриста и вынудили отказаться, как от безнадежного дела, от всякой самостоятельной борьбы против какой-либо из господствующих сил.
Нечто совершенно иное представляет собою современный пролетариат. Он является пролетариатом труда, и он знает, что на его плечах покоится все общество. При этом капиталистический способ производства передвигает центр тяжести производства все более и более из сельских местностей в промышленные центры, в которых духовная и политическая жизнь пульсирует сильнее всего. Промышленные рабочие этих центров, как наиболее энергичные и интеллигентные, становятся теперь тем элементом, от которого зависит судьба всего общества.
При этом господствующий способ производства колоссально развивает производительные силы и таким образом увеличивает притязания, которые рабочие ставят обществу, одновременно с тем увеличивая также и способность общества удовлетворить этим требованиям. Рабочие исполнены радостных надежд, веры в будущее и веры в самих себя, подобно тому как до них, в период своего подъема, исполнена была этими чувствами буржуазия, когда она стремилась разорвать цепи феодального, церковного и бюрократического господства и эксплуатации, для чего рост капитализма дал ей необходимые силы.
Происхождение христианства совпадает с крушением демократии. Три столетия его развития, до того как оно было признано государством, являются периодом беспрерывного исчезновения последних остатков самоуправления и вместе с тем периодом беспрерывного падения производительных сил.
Современное рабочее движение берет начало в грандиозной победе демократии, в Великой французской революции. Столетие, истекшее с тех пор, несмотря на все перемены и колебания, свидетельствует о беспрерывном прогрессе демократии, почти сказочном нарастании производительных сил и росте пролетариата не только в численном отношении, но и в смысле самостоятельности и ясности самосознания. Достаточно уловить эту разницу, чтобы понять, что развитие социал-демократии ни в каком случае не может пойти по тому пути, по которому пошло христианство, и что нет оснований опасаться, что из рядов его выйдет новый класс — господ, эксплуататоров, которые разделят добычу с представителями старой власти.
Если в Римской империи способность и готовность пролетариата к борьбе все более падают, то в современном обществе они, наоборот, возрастают, а классовые противоречия явно обостряются, так что уже в силу этого должны рушиться все попытки склонить пролетариат к отказу от борьбы путем сделки с его руководителями. Там, где такие попытки предпринимались, участники их вскоре оказывались лишенными поддержки своих сторонников, как бы велики ни были их прежние заслуги перед пролетариатом.
Но не только пролетариат и та политическая и общественная среда, в которой он развивается в настоящее время, резко отличаются от того, что было в эпоху первоначального христианства. В настоящее время сам коммунизм приобрел совершенно иной характер и условия его осуществления тоже радикально изменились.
Стремление к коммунизму, потребность в нем проистекают, правда, и теперь из того же источника, что и раньше, из бедности. И пока социализм оставался только социализмом чувства, только выражением этой потребности, он и в современном рабочем движении выражался порой в тех же стремлениях, что и в эпоху первоначального христианства. Но достаточно самого ничтожного понимания экономических условий, чтобы признать, что коммунизм в наше время принял совершенно иной характер, чем тот, который был свойствен коммунизму первобытного христианства.
Концентрация богатств в немногих руках, которая в Римской империи шла рука об руку с беспрерывным падением производительных сил и отчасти вызывала это падение, та же самая концентрация стала в настоящее время основанием для колоссального роста производительных сил. Если раздел богатств в то время не причинял ни малейшего ущерба производительности общества,» а, наоборот, мог ему содействовать, то в настоящее время такой раздел равносилен полной остановке производства. Современный коммунизм и не может помышлять о том, чтобы равномерно распределить богатства. Наоборот, он стремится к возможно большему усилению производительности труда и более равномерному распределению продуктов труда тем, что доводит до крайности концентрацию богатства, превращая его из частной монополии некоторых капиталистических групп в общественную монополию.
Зато современный коммунизм, если он стремится отвечать потребностям человека, выросшего в современных условиях производства, должен будет в полной мере сохранить индивидуализм в потреблении. Этот индивидуализм не означает отделения индивидов друг от друга при потреблении; хотя он, конечно, может проявляться и в общественных формах, в виде общественного потребления, и так и будет проявляться. Индивидуализм потребления не означает также упразднения крупных предприятий для производства продуктов потребления; не означает замены машины ручной работой, как мечтают некоторые социалисты-эстеты. Но индивидуализм потребления требует свободы в выборе предметов потребления, а также и свободы в выборе общества, в котором человек пользуется этими предметами.
Городская народная масса эпохи первоначального христианства не знала никакого общественного производства. Крупное производство со свободным рабочим трудом почти не встречалось в городской промышленности. Но этой массе были известны и хорошо знакомы общественные формы потребления, часто устанавливаемые общиной или государством, особенно в виде общественного питания.
Таким образом, первобытный христианский коммунизм отличался разделом богатства и однообразием потребления. Современный коммунизм отличается концентрацией богатства и производства.
Первобытный христианский коммунизм не нуждался для своего осуществления в том, чтобы действие его было распространено на все общество. Можно было на чать осуществлять его в пределах какого угодно круга, и, поскольку ему удавалось принимать длительные формы, они по свойствам своим были таковы, что их нельзя было применить ко всему обществу.
Поэтому первобытный христианский коммунизм должен был в конце концов повести к возникновению новой формы аристократии и должен был развить эту внутреннюю диалектику уже в пределах того общества, которое он нашел. Он не был в состоянии упразднить классы, а мог только наделить общество новыми господами.
Наоборот, современный коммунизм при колоссальном размере средств производства, при общественном характере способов производства, при чрезвычайной концентрации важнейших объектов богатства не имеет никакой возможности осуществиться в размерах меньших, нежели общество в его целом. Все попытки осуществить его в виде создания мелких социалистических колоний или производительных товариществ — еще в пределах данного общества — потерпели неудачу. Он не может быть создан посредством учреждения мелких союзов в пределах капиталистического общества, союзов, задачей которых являлось бы, по мере постепенного роста, всосать в себя это капиталистическое общество. Современный коммунизм может осуществиться только благодаря приобретению власти, которая в состоянии подчинить себе всю общественную жизнь и преобразовать ее. Такой властью является государственная власть. Поэтому завоевание политической власти пролетариатом является первым условием осуществления современного коммунизма.
Доколе пролетариат не в состоянии это сделать, до тех пор о социалистическом производстве не может быть и речи. А следовательно, и нельзя говорить, что развитие этого производства создает противоречия, вследствие которых разумное превращается в бессмыслицу, а благодетельное оказывается несчастием и полезное оказывается губительным. Но даже если пролетариат завоюет политическую власть, то и тогда социалистическое производство не может сразу начать действовать в готовом виде. Но только с этого момента экономическое развитие внезапно направится в другую сторону, не в сторону заострения капитализма, а в сторону постепенного создания общественного производства. Когда последнее, в свою очередь, вызовет такие противоречия и обнаружит такие недостатки, которые поведут к дальнейшему развитию по путям, в настоящее время совершенно неведомым, об этом сейчас судить невозможно и нам не стоит этим заниматься.
Поскольку можно проследить современное социалистическое движение, нельзя допустить, что оно вызовет явления, сколько-нибудь похожие на то, что создано христианством в качестве государственной религии. Но тем самым исключена и возможность, что современное пролетарское освободительное движение в своей победе последует примеру христианства и победит таким же способом.
Для борцов пролетариата победа не будет столь легкой, как она оказалась для епископов четвертого столетия.
Но утверждать, что социализм не породит противоречий, сколько-нибудь похожих на те, которые возникли в христианстве, можно не только для периода, который будет продолжаться до этой победы. То же самое со значительной дозой уверенности можно утверждать и относительно того времени, когда обнаружатся последствия этой победы, которых сейчас еще нельзя предвидеть.
Дело в том, что капитализм создал условия, позволяющие построить общество на совершенно новом основании, резко отличающемся от тех оснований, на которых оно строилось в течение всего времени, пока существовали классовые различия. Если до сих пор всякий новый революционный класс или новая революционная партия, даже если они шли значительно дальше, чем признанное Константином христианство, даже если они действительно устраняли имеющиеся классовые различия, все-таки были не в состоянии упразднить все классы. Всегда на место устраненных классовых различий они ставили новые. Но в настоящее время уже даны материальные условия для того, чтобы устранить все классовые различия, и современный пролетариат должен в силу своего классового интереса использовать эти условия, ибо он в настоящее время является самым низшим классом в отличие от эпохи христианства, когда под пролетариатом еще были рабы.
Классовые различия и классовые противоречия не следует смешивать с различиями, которые создает между разными профессиями разделение труда. Классовые противоречия вызываются тремя причинами: частной собственностью на средства производства, военной техникой и наукой. Определенные технические и социаль ные условия создают противоречия между обладателями средств производства и теми, кто лишен этого обладания, затем противоречие между людьми, хорошо вооруженными и умеющими обращаться с оружием, и людьми безоружными. И наконец, противоречие между образованными и невеждами.
Капиталистический способ производства создает условия, необходимые для устранения всех этих противоречий. Он не только побуждает отменить частную собственность на средства производства, но благодаря обилию средств производства он также устраняет необходимость в том, чтобы вооружение и знание ограничивались только определенными слоями общества. Эта необходимость явилась в свое время, когда военная техника и науки достигли более высокой ступени развития, так что потребовалось свободное время и обладание материальными средствами, в пределах, превышающих личные потребности, для того, чтобы приобретать оружие и знания и с успехом пользоваться ими.
Когда производительность труда оставалась незначительной и давала лишь небольшие избытки, тогда не каждый был в состоянии располагать временем и средствами, чтобы в вооружении и знаниях стоять на уровне своей эпохи. Нужен был излишек труда многих людей, чтобы дать возможность одному человеку достичь значительного совершенства в этих областях.
Это было достижимо только благодаря тому, что меньшинство эксплуатировало большинство. Лучшее вооружение и образование, которым располагало меньшинство, давало ему возможность угнетать и эксплуатировать невооруженную и невежественную толпу. А с другой стороны, именно угнетение и эксплуатация массы являлись средством, чтобы совершенствовать вооружение и знание господствующих классов.
Нации, которые сумели оградить себя от эксплуатации или угнетения, оставались невежественными, а часто и безоружными по отношению к лучше вооруженным и более знающим соседям. Поэтому нации эксплуататоров и угнетателей в борьбе за существование одерживали верх над теми, кто сохранял у себя первобытный коммунизм и первобытную демократию.
Капиталистический способ производства так сильно развил производительность труда, что эта причина классовых противоречий утратила свое значение. Классовые противоречия сохраняются уже не в силу общественной необходимости, а лишь как результат существующего по традиции соотношения сил, и потому они исчезнут, когда исчезнет это соотношение сил.
Капиталистический способ производства благодаря значительным излишкам, которые он создает, дал различным нациям средства для перехода ко всеобщей воинской повинности, благодаря чему была устранена аристократия воинов. Тот же капиталистический способ производства устанавливает такую тесную и длительную связь между всеми нациями на мировом рынке, что всеобщий мир все более становится настоятельной необходимостью, а всякая мировая война — преступным безумием.
Когда с капиталистическим способом производства исчезнут также экономические противоречия между отдельными нациями, тогда вечный мир, о котором уже теперь мечтают массы людей, станет действительностью. Социальная демократия установит в двадцатом столетии то состояние общенародного мира, которое было создано императорским деспотизмом во II в. христианской эры для народов, живших у Средиземного моря. (Это была единственная существенная польза, которую он им принес.)
Тогда окончательно исчезнет всякое основание для противоречия между классом вооруженных и безоружных людей.
Точно так же исчезают основания для противоречия между образованными и необразованными. Уже в настоящее время капиталистический способ производства чрезвычайно удешевил благодаря книгопечатанию изготовление средств производства знаний. Вместе с тем он создает все больший спрос на интеллигентные силы, массами воспитывает их в своих школах, но по мере того, как они численно возрастают, все более обрекает их на пролетарское существование. В то же время капиталистический способ производства создал технические возможности для чрезвычайного сокращения рабочего времени, и некоторые слои рабочих уже извлекли соответственные выгоды, получив больше свободного времени для приобретения знаний. С победой пролетариата все эти ростки дадут пышный цвет, и возможности всеобщего образования масс, созданные капиталистическим способом производства, осуществятся в грандиозном масштабе.
Если эпоха роста христианства была эпохой печального понижения умственного уровня, стремительного усиления самого смешного невежества и глупейшего суеверия, то эпоха роста социализма является эпохой блестящих успехов естественных наук, быстрого роста распространения образования среди масс, захваченных социал-демократией. Если уже в настоящее время утратило свое значение противоречие, вытекающее из вооружения, то с момента наступления политического господства пролетариата утратит значение классовое противоречие, основанное на частной собственности на средства производства. А последствия этого быстро скажутся в том, что будет стираться различие между образованными и необразованными, которое затем исчезнет в течение одного поколения.
И тогда будет устранена последняя причина классового противоречия или классового различия.
Таким образом, социал-демократия не только должна прийти к власти совсем другим путем, нежели христианство, но она должна также достичь совершенно иных результатов. Она должна навсегда положить конец классовому господству.
Примечания
1 . Эта фраза внезапно прерывает изложение, да и вообще вызывает возражения: в особенности возбуждает сомнения слово «правда». Кроме того, Суида, лексикограф десятого столетия, указывает, что Лукиан в своей биографии Перегрина хотел «оклеветать самого Христа». В сохранившихся списках таких мест нет. Возможно, что клевета заключалась в указанной фразе и что набожные христиане, шокированные этим местом, превратили его при переписке в прямую противоположность. И действительно, некоторые исследователи полагают, что это место в современной его редакции представляет христианскую подделку.
2 . До абсурда (лат.)…
3 . Церковь, по-гречески ekklesia, означала первоначально народное собрание.
4. Клир, по-гречески kleros, наследство, достояние божье, народ божий, избранники Бога.
5. Католический, от греч. katholikos — всеобщий. Католическая церковь, следовательно, вселенская церковь.
6. Как пример огромной власти, которую епископ приобрел над своей общиной, Гарнак приводит епископа Трофима. Когда последний, во время одного гонения, перешел в язычество, за ним последовало большинство его общины. «Но когда он вновь обратился в христианство и принес покаяние, то за ним опять последовали другие члены, которые не вернулись бы. если бы их не привел с собой Трофим».
7. На это указывает уже старое обозначение язычников. Они назывались pagani, т. е. селяне, мужики.
