Показать все теги
Глава пятая
Итог жизни
Думать о жизни
В Ворбурге Спиноза часто болел: лихорадка по вечерам, кашель... Он никогда и никому не жаловался. Но и без того было ясно, что философ унаследовал тяжелый недуг матери — туберкулез легких.
Здесь, в этой деревне, без медицинского присмотра он погибнет. В Гаагу бы его! Под разными предлогами друзьям удалось убедить Спинозу в необходимости покинуть Ворбург. В 1670 году он поселился в столице Голландии,
Комнату с полным пансионом он вначале снял на улице Веркадо у мадам де Верпе. Но вскоре философ обнаружил, что хозяйка весьма расточительна и предъявляемые ею счета ему явно не по карману. В мае 1671 года Спиноза переехал на Павильонсграхт к художнику Гендрику ван де Спику. Здесь в его распоряжении был мезонин, где разместились его небольшая мастерская для шлифовки стекол, кабинет с библиотекой и спальня.
Лукас, который хорошо знал гаагский период жизни Спинозы, рассказывает: «Трудно поверить, как скромно и бережливо он жил. И не потому, что был беден. Наоборот, денег ему сулили много. Врожденное чувство стыдливости, умение довольствоваться самым необходимым, нежелание есть чужой хлеб — таковы причины его скромности. Много говорят о его жизни счета, найденные среди его бумаг. Бывало так, что на весь день он себе заказывал молочный суп с маслом стоимостью в три пфеннига и кружку пива в полтора пфеннига». Вино он пил редко, а приглашений на дружеские обеды старался по возможности, избегать. Одевался скромно, но изящно. Лукас утверждает, что Спиноза однажды сказал: «Неопрятная одежда лишает нас права называться людьми науки. Сознательная небрежность — признак мелкой души, с мудростью она ничего общего не имеет».
Основную часть своего дохода Спиноза тратил на книги. Его личную библиотеку знатоки оценивали весьма высоко. Она состояла из множества томов по различным отраслям наук и искусств, соответственно широкому кругу интересов ее владельца.
В мезонине Спика Спиноза провел свои последние годы. Здесь он самозабвенно трудился, неделями не выходя из дому и никого не принимая. Он творил «Этику».
Когда работа не ладилась, Спиноза закуривал трубку, проводя долгие часы в глубоком раздумье.
На письменном его столе стояло зеркало. Иногда он в него пытливо вглядывался. Ему еще нет и сорока, но как он осунулся... Вспоминал мать. Он ее нежно любил. Смуглая, худощавая, тихая, добрая. Сколько ей было, когда умерла?.. Философ подумал о смерти. Впервые... Весьма возможно, что именно тогда Спиноза и записал 67-ю теорему четвертой части «Этики», в которой речь идет о том, что мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни...
Хозяйка дома, Маргарита Спик, маленькая шатенка лет двадцати восьми, обожала постояльца. Она всем соседкам раструбила, что в ее доме живет святой. Подумайте, человек неделями не выходит из дому, живет одиноко, без прислуги, без женской опеки. Чем не святой?
Спиноза доброжелательно относился к Маргарите, в минуты отдыха спускался вниз, в общую комнату и охотно слушал ее милую болтовню о пасторе, ценах на рынке, таланте ее мужа и т. п.
Полное согласие царило и во взаимоотношениях между хозяином и постояльцем. Спиноза и ван Спик вели беседы о живописи или играли в шахматы. Однажды Спик обратился к Спинозе с вопросом: «Почему, когда я проигрываю, я волнуюсь, а вы нет, разве вы так равнодушны к игре?» — «Нисколько, — ответил Спиноза, — но кто бы из нас ни проиграл, один из королей получает мат, и это радует мое республиканское сердце».
Спиноза аккуратно рассчитывался со Спиками и любил обсуждать с ними свои финансовые дела. Он по-детски радовался, когда расходы не превышали доходов, если, как он выражался, его бюджет, «подобно змейке, держа хвост во рту, образует круг».
Однажды хозяева, рассказав ему содержание прослушанной ими проповеди, в которой пастор, бичуя пороки, призывал к аскетизму, спросили его, что он думает об этом. «Та вера хороша, — отвечал им Спиноза, — которая взывает к мирной жизни, спокойной, мудрой и радостной». Он им говорил о том, что печаль и скорбь — признаки слабости и бессилия. Веселое настроение необходимо всем, необходимо для собственного самоусовершенствования. «Смех и веселье, — подчеркивал Спиноза, — здоровая основа подлинно человеческой жизни».
Спики понимали, что Спиноза восстает против запрета, наложенного Кальвином на радостное восприятие жизни, восстает против смирения и безропотного подчинения судьбе. Но, будучи от природы людьми добрыми и веселыми, они радовались тому, что их постоялец, столь суровый по отношению к себе, наставляет их на широкий жизненный путь, озаренный светлой улыбкой разума и счастья.
Спиноза относился с большим участием к людям, в минуты горя и несчастья приходил им на помощь всем своим скромным достатком и ласковым, сердечным словом.
Спиноза был целостной личностью. Учение и жизнь его взаимно определяли друг друга. По отношению к Спинозе можно перефразировать поговорку: «Скажи мне, что является твоим учением, и я скажу, кто ты».
Рецензия на книгу
В письме к Яриху Иеллесу от 17 февраля 1671 года Спиноза рассказывает, что ему недавно прислали книжку «Политический человек». Прочитав ее, он пришел к выводу, что «это самая вредная книга, какую только могут придумать люди».
Чем она вызвала такой резко отрицательный отзыв?
Автор «Политического человека», потеряв стыд и совесть, превозносит любую гнусность, если она является средством для накопления капитала.
«По мнению автора, — пишет Спиноза, — высшим благом являются деньги и почести». Сообразно с этим он строит свое учение и указывает пути к их достижению. Отбрасывая «внутренне всякую религию» и принимая внешним образом ту, которая лучше всего может служить его преуспеянию, автор готов изменить кому и чему угодно, лишь бы только измена эта принесла выгоду.
Деньги — бог не только автора «Политического человека». Жажда наживы была типичным явлением эпохи. Книга выражала умонастроения, идеи и чаяния народившейся буржуазии. «История голландского колониального хозяйства — а Голландия была образцовой капиталистической страной XVII столетия, — писал Маркс, — дает нам непревзойденную картину предательств, подкупов, убийств и подлостей. Нет ничего более характерного, как практиковавшаяся голландцами система кражи людей на Целебесе для пополнения рабов на острове Ява. С этой целью подготовлялись специально воры людей. Вор, переводчик и продавец были главными агентами этой торговли, туземные принцы — главными продавцами». Колониальная система играла решающую роль в становлении капиталистических общественных отношений. «Это был тот «неведомый бог», который взошел на алтарь наряду со старыми божествами Европы и в один прекрасный день одним махом всех их выбросил вон. Колониальная система провозгласила наживу последней и единственной целью человечества».
Идеолог стяжательства и грабежа в своем сочинении «Политический человек» отбрасывает, по выражению Спинозы, «всякую религию», то есть элементарные представления о морали, и открыто «восхваляет притворство, нарушение обещаний, ложь, клятвопреступничество и многое другое в этом роде». Спинозе следовало бы добавить, что автор зловредного сочинения выполнил социальный заказ своего класса, взял под защиту новорожденный капитал, который «источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят».
Политическая полемика Спинозы принадлежит к самым трагическим явлениям его творчества. Сын века капиталистического накопления, он выступил на бой против феодальной знати с ее возмутительными привилегиями, а также «князей церкви» и церковников всех мастей, прислужников тьмы и невежества.
Величайший реалист эпохи, Спиноза был восхищен новым укладом жизни и отобразил в своей философии грандиозные исторические свершения, начатые восходящей буржуазией. Однако глубина мысли, строгость чувств, богатство знаний возвысили его над основами буржуазных устоев. Новый взгляд на общественный и политический уклад он вырабатывал с высоты своих принципов свободы разума и совести.
Философ был свидетелем массового воровства жителей островов и чудовищного «плаката» Соединенных провинций Голландии, в котором предусматривалось насильственное лишение земли и превращение деревенского населения в бродяг, чтобы приучить их к дисциплине наемного труда поркой, клеймами и пытками.
Впиваясь зоркими глазами гения в окружающую его социальную среду, Спиноза охватил не только картину общественного бытия в целом, но и ее отдельные черты. Спиноза ужаснулся, поняв, какими грязными средствами пользуется буржуазия для своего обогащения. Он с негодованием осудил воровство — источник наживы колонизаторов. Так, в письме к вышеупомянутому торговцу хлебом Блейенбергу он заявил: «Под справедливым я разумею того, кто постоянно стремится к тому, чтобы всякий обладал тем, что ему принадлежит, каковое стремление с необходимостью возникает у добродетельных людей из ясного познания самих себя и бога. А так как вор не имеет такого рода стремления, то он по необходимости лишен познания бога и самого себя, то есть лишен того самого главного, что делает нас людьми».
Спиноза пришел к выводу, что век буржуазии порочен, несет в себе угрозу подлинному человеческому счастью и свою собственную гибель. После ознакомления с «Политическим человеком» Спиноза решил «написать небольшую книжку, которая была бы косвенно направлена против этого автора и трактовала бы о высшем благе... о беспокойном и жалком состоянии тех, кто жаждет денег и почестей, и... показывала бы ясными доводами и многими примерами, что ненасытная жадность к почестям и деньгам с необходимостью должна приводить к гибели и действительно погубила целые государства».
Дальше замысла дело не пошло. Спиноза писал «Этику». На сей раз философ одолел политика. Но о каком сочинении мечтал Спиноза, легко догадаться по заключительным словам его письма. «Насколько лучше и превосходнее, — пишет он, — были мысли Фалеса Милетского сравнительно с мнением означенного писателя, видно уже из следующего рассуждения Фалеса. У друзей, говорил он, все является общим. Мудрецы суть друзья богов, а богам принадлежит все, следовательно, и мудрецам принадлежит все. Вот каким образом этот мудрейший муж сделал себя богатейшим из людей тем, что благородно презирал богатство, вместо того чтобы жадно гоняться за ним. Однако в другой раз он показал, что мудрецы не имеют богатств не в силу необходимости, но по свободному решению».
Спиноза угадал, что социальное зло коренится в частной собственности, и видел, что освобождение человечества от ига золотого тельца связано с утверждением общественной собственности на все, что производит и создает природа и человек.
Профессура
В Гаагу поступала обширная корреспонденция, ибо многие жаждали завязать со Спинозой знакомство и завоевать его дружбу. А он охотно отвечал на любое письмо, касалось ли оно его философии или совета по какой-либо научной проблеме.
В феврале 1673 года он получил письмо от профессора Гейдельбергского университета и советника курфюрста Пфальцского Людвига Фабрициуса. Это было письмо-предложение о замещении должности ординарного профессора философии в лучшем по тому времени университете Европы. «Годовой оклад, — писал Фабрициус, — назначается Вам такой же, каким пользуются ныне все ординарные профессора. Нигде в ином месте Вы не найдете Государя, в такой мере покровительствующего всем выдающимся людям, к числу которых он причисляет и Вас». После этих лестных слов было оговорено: «Вам будет предоставлена широчайшая свобода философствования, которою, он надеется, Вы не станете злоупотреблять для потрясения основ публично установленной религии».
Легко представить себе возмущение Спинозы. Для него философия была синонимом свободы мысли. А тут ему предлагают «свободу философствования», а сами держат в руках кнут насилия, оберегающий религию от разумной критики. Не ясно ли, что университетская философия и наука находятся во власти тьмы и убожества? Истина против компромиссов. Она предполагает полную независимость мысли, смелости и честности. Служить истине без каких-либо оговорок — в этом Спиноза видел жизнь, достойную философа в подлинном смысле этого слова.
30 марта 1673 года он ответил Фабрициусу отказом. Мотивы и форма отказа от должности профессора примечательны. В них ярко сказываются черты его скромной и гармоничной личности, смысл его борьбы со старым миром. «Если бы я когда-либо стремился занять кафедру на каком-либо факультете, — писал Спиноза, — то, конечно, я мог бы желать лишь ту, которую мне предлагает... курфюрст Пфальцский — особенно ввиду свободы философствования, предоставляемой мне всемилостивейшим Князем... Но так как я никогда не имел намерения выступать на поприще публичного преподавания, я не могу побудить себя воспользоваться этим прекрасным случаем. Ибо, во-первых, я думаю, что если, бы я занялся обучением юношества, то это отвлекло бы меня от дальнейшей разработки философии; а во-вторых, я не знаю, какими пределами должна ограничиваться предоставляемая мне свобода философствования, чтобы я не вызвал подозрения в посягательстве на публично установленную религию. Ведь раздоры рождаются не столько из пылкой любви к религии, сколько из различия человеческих характеров или из того духа противоречия, в силу которого люди имеют обыкновение искажать и осуждать все, даже и правильно сказанное. Испытав это уже в моей одинокой частной жизни, я имею тем большее основание опасаться всего этого по достижении высшего положения. Итак, Вы видите, славнейший муж, что не надежда на какую-либо лучшую участь удерживает меня, но лишь любовь к спокойствию, которое я надеюсь до некоторой степени обеспечить себе воздержанием от публичных лекций».
Высокую оценку этому факту дал Альберт Эйнштейн. Он писал: «...действия тех невежд (речь идет о маккартистах в США. — М. Б.), которые используют свою силу для террора, направленного против интеллигенции, не должны остаться без отпора... Спиноза следовал этому правилу, когда он отказался от профессорской кафедры в Гейдельберге и... решил зарабатывать свой хлеб, не изменяя свободе своего духа». И действительно, не изменяя своим философским убеждениям, Спиноза продолжал усиленно работать над завершением своего труда жизни.
Дипломатическая миссия
«Любовь к спокойствию», как сказано, дала повод кое-кому рисовать Спинозу бездушным созерцателем, размышляющим о бесконечном. В действительности же под «спокойствием духа» Спинозы следует понимать особое дарование великого философа глубоко и всесторонне рассматривать явления и находить их гармоничную связь с природой. Умение видеть вещи в их строгой причинной обусловленности не уводило Спинозу от жизни, а, наоборот, крепко связывало его с нею, с потребностями республики, с чаяниями своего народа. Ради социальной справедливости, торжества правды он жертвовал своей жизнью.
Убийство де Витта резко оттенило два периода в первоначальном развитии Голландской республики. При «великом пенсионарии» наиболее реакционные элементы, землевладельцы, высшее духовенство и штатгальтеры, были отстранены от политического руководства страной. После того как де Витта зверски убили, руководство высшими государственными органами оказалось в руках оранжистов, ставленников Вильгельма III и консисторий. Новые правители вели отчаянную борьбу против своеволия генеральных штатов и буржуазных устоев. Обострение классовой борьбы ухудшило внешнеполитическое положение Голландии. Утрехтскую область, занятую французской армией, принц Кондэ решил превратить в плацдарм для наступления на столицу Нидерландов. В Гааге началась паника. Возможные преемники де Витта на посту президента решили обратиться к Спинозе за помощью. Точно не установлено, кто вел переговоры с великим философом, но известно, что в итоге он согласился выехать в ставку главнокомандующего французских войск, к Кондэ, в Утрехт, чтобы оговорить предварительные условия заключения мирного договора с королевской Францией.
Миссия была сопряжена с большим риском. Надо было войти в контакт с верными людьми, которые в обстановке общей подозрительности обеспечили бы проход через вражеский кордон и благополучное возвращение в родной город. Одним из таких людей был полковник Жан Стоуп.
Этот полковник стоял во главе штаба войск Кондэ. В Утрехт он прибыл в июле 1672 года. Вскоре Стоуп получил письмо от друга детства, пастора из Берна, в котором он подвергся резкому осуждению за то, что, являясь протестантом-кальвинистом, воюет на стороне католиков против своих единоверцев. В ответ на упреки и проклятия Стоуп написал сочинение под длинным названием «Религия голландцев, изложенная в шести письмах, написанных офицером королевской армии для бернского пастора и профессора теологии». В своем произведении полковник показывает, что в Голландии много разнообразных сект и протестантство не является господствующим вероисповеданием. Религия голландцев, говорит Стоуп, — это, собственно, золотой мешок. Так, например, те из них, кто служит в Ост-Индской компании в Японии, скрывают свою принадлежность к христианству, поскольку это может повредить их торговым операциям.
Наблюдения полковника любопытны.
Стоуп интересовался Спинозой. В одном из упомянутых писем он говорит:
«Полагаю, что я не указал бы на все существующие в Голландии верования, если обошел бы молчанием учение прославленного и ученого мужа, который, как заверяют, имеет много последователей. По происхождению он еврей, и зовут его Спинозой. Он порвал с иудейством, но не принял христианства. Приблизительно год назад он опубликовал «Богословско-политический трактат», в котором, видимо, ставит себе задачу искоренить любую религию и широко открывает двери для атеизма и свободомыслия. Этот Спиноза живет в Гааге, его посещают многие искатели правды, в том числе молодые женщины, которые уговорили себя, что они умом превосходят других представительниц своего пола. Его ученики скрывают имя своего учителя, так как трактат запрещен декретом генеральных штатов».
Стоуп издевался над бессилием теологов, неспособных выставить против «Богословско-политического трактата» ни одного разумного довода. «Никто, — пишет он, — из местных теологов не посмел открыто выступить против идей, изложенных Спинозой в его трактате. Меня это крайне удивляет, тем более что автор достоин ответа, ибо он широко эрудирован, прекрасно владеет древнееврейским языком, хорошо знает религиозный культ и обряды, а также философию. Если теологи и впредь будут отмалчиваться, то необходимо будет прийти к выводу, что они либо лишены веры, либо соглашаются с атеистическими положениями трактата или же им не хватает мужества для борьбы».
Стоуп некоторое время состоял в переписке со Спинозой, многое о нем узнавал от врачей и филологов, с которыми гаагский философ общался. Принцу полковник рассказывал массу небылиц о Спинозе. Под влиянием этих россказней Кондэ решил пригласить к себе философа. Решение это совпало с попыткой властей республики возложить на Спинозу дипломатическую миссию и установить контакт с Кондэ.
Каким образом Спиноза добрался в Утрехт, неизвестно. Но так или иначе летом 1673 года Стоуп его принял и сообщил, что принц неожиданно выехал в Париж и просил дожидаться его возвращения.
Спиноза часто виделся со Стоупом и вел с ним беседы о политике, праве, судьбах Европы и т. п.
Однажды полковник французской армии дал понять голландскому философу, что он окажет бесценную услугу отечеству, если одно из своих произведений посвятит Людовику XIV.
Стоуп, зная, что философ является принципиальным противником монархизма, стремился по мере сил обелить французский двор и его главу. Полковник восхвалял страну Людовика XIV, подчеркивал, что во Франции господствует мир и согласие, что армия его величества пользуется огромной славой, что в его войске и народе никогда не было и не будет восстаний.
— О государстве, — ответил Спиноза, — подданные которого не берутся за оружие, удерживаемые лишь страхом, можно скорее сказать, что в нем нет войны, нежели что оно пользуется миром. Государство, где мир покоится на косности граждан, которыми правят, как скотом, лишь для того, чтобы они научились еще большему раболепию, правильнее было бы назвать безлюдной пустыней, нежели государством.
— Но, — возразил Стоуп, — вы сами, господин Спиноза, говорили, что та верховная власть является наилучшей, при которой люди проводят жизнь в согласии. И если власть в руках одного человека, мудрого мужа, подобного нашему королю, то в королевстве господствуют мир и благополучие.
— Позвольте спросить, что вы понимаете под согласной жизнью всех граждан? Я разумею, — подчеркнул Спиноза, — под человеческой жизнью такую, которая определяется не только кровообращением и другими функциями, свойственными всем животным, но преимущественно разумом, истинной добродетелью и духовной жизнью. Свободный народ должен остерегаться целиком вверять свое благополучие одному лицу.
— Глубоко ошибаются те, — возразил Стоуп, — которые думают, что один человек не может обладать высшим правом государства. Один монарх — один закон для всех. Народ нуждается в сильной власти и сильной личности. Замена монархической формы верховной власти другой ведет к гибели страны и государства. Даже меч царя есть воля народа.
— Скажу вам откровенно, что присущие всем смертным пороки смешно приписывать одному только плебсу. Что ж, по-вашему, король — фетиш, идол, сверхъестественное существо?
— О чем вы, господин Спиноза? Какое сравнение может быть между королем и простонародьем? Толпа не знает меры, не испытывая ни перед кем страха, она сама наводит ужас.
— Вы говорите, — ответил Спиноза, — что простой народ униженно служит или высокомерно господствует. Не то, что царь, король, монарх! Природа, однако, скажу я вам, едина и обща всем. Но нас вводят в заблуждение могущество и внешний блеск. Поэтому, когда двое делают одно и то же, мы часто говорим: одному можно это совершать безнаказанно, другому — нельзя вследствие различия не в поступках, но в людях.
Спиноза пытался перевести разговор на тему, в данную минуту более важную для него. Ему хотелось уточнить основные условия мирного договора, которые Франция намерена продиктовать Нидерландам.
Стоуп уклонился от ответа. Эти условия ему неизвестны. Они даже для него пока тайна.
Спиноза воспользовался этим и вновь подчеркнул, что монархизм — воплощение антигуманизма и варварства. «Лица, — сказал философ, — имеющие возможность втайне вершить дела государства, держат последнее абсолютно в своей власти и так же строят гражданам козни в мирное время, как врагу — в военное. Никто не может отрицать, что покров тайны часто бывает нужен государству, но никогда никто не докажет, что это же государство не в состоянии существовать без монарха. Наоборот, никоим образом невозможно вверить кому-либо все дела правления и вместе с тем удержать за собою свободу. Потому и нелепо желание величайшим злом избегнуть незначительного ущерба. На самом деле, у домогающихся абсолютной власти всегда одна песня: интересы государства, безусловно, требуют, чтобы его дела велись втайне и т. д. и т. д. Все это тем скорее приводит к самому злосчастному рабству, чем более оно прикрывается видимостью пользы».
Стоуп вернулся к однажды поднятому вопросу. Не посвятит ли Спиноза свою «Этику» королю Франции?
— Свои труды, — ответил категорически Спиноза, — я посвящаю только истине.
— И мой Король-Солнце светит точно истина, — сказал Стоуп. — Простому народу чужда истина и способность суждения. Ему ли адресованы ваши произведения?
— Позвольте рассказать вам, — ответил Спиноза, — одну легенду. Когда Александр Македонский завоевал древнюю Иудею, он отправился в суд, чтобы познакомиться с местными нравами, и присутствовал там при разборе одной тяжбы. Истец заявил, что он купил участок земли и нашел в нем клад. Но ведь он купил только поле, а не клад. Поэтому он хочет возвратить его прежнему собственнику земельного участка. Ответчик возразил, что продал землю со всем тем, что в ней находится. Клад, следовательно, принадлежит не ему. Тогда судья спросил у одного из них, есть ли у него сын, а у другого, есть ли у него дочь. Получив на эти вопросы утвердительные ответы, он посоветовал им порадовать своих детей и отдать клад новобрачным. Александр Македонский громко рассмеялся. «Разве я неправильно рассудил?» — спросил судья. «Нет, — ответил царь, — но в нашей стране в подобном случае мы бы сняли голову обоим, а клад конфисковали в пользу казны». — «А идет ли дождь в вашей стране?» — задал вопрос повелителю судья. «Конечно», — ответил Александр. «И солнце у вас светит?» — «Да». — «И скот есть у вас?» — спросил судья. «Есть», — ответил Александр. «Тогда не подлежит сомнению, — заключил судья, — что ради животных льет дождь и светит солнце в вашей стране, вы же этого не заслуживаете».
Где господствует один, — подчеркнул Спиноза, — там истина попирается, подавляется ожесточением и раболепством. При разбирательстве дел, обращают внимание не на закон или истину, но на размер богатства. В этом случае народ справедливо говорит, что ценою царской крови можно вернуть и защитить истину...
Спиноза убедился, что его вызвали в Утрехт не для ведения серьезных переговоров о судьбе Нидерландов. От него хотят признания величия Людовика XIV, заискивания и лести.
В ответ на все попытки купить совесть философа он еще решительнее будет призывать людей к тому, чтобы они брались за оружие в борьбе против всякого насилия.
Не дождавшись принца, Спиноза покинул Утрехт и вернулся в Гаагу.
На Павильонсграхте его встретила с шумом и гиканьем толпа. Кое-кто обозвал его шпионом и даже бросил в него камень. «Самое тяжелое бремя, которое могут наложить на нас люди, — подумал Спиноза в эту минуту, — заключается не в том, что они преследуют нас своим гневом и ненавистью, а в том, что они этим внедряют ненависть и гнев в наши души».
С трудом он добрался к дому Спиков. Толпа бросилась за ним. Живописец был взволнован. «Не бойтесь за меня, — сказал ему Спиноза, — мне легко оправдаться. Многие люди, уважаемые и достойные доверия, знают, что побудило меня к этому путешествию. А впрочем, будь что будет! Если толпа вздумает шуметь перед вашей дверью, я сейчас же выйду, хотя бы со мной обошлись так же, как с несчастным де Виттом, Я честный республиканец и никогда не имел в мыслях ничего, кроме славы и блага моей родины».
Спиноза твердо решил: до окончания работы над «Этикой» он ничем другим заниматься не будет. Всю энергию и все знания впредь посвящаются только ей одной. Ведь «Этика» должна стать кодексом вольнодумия, справедливости, правды и счастья, и каждая теорема в ней — своеобразной статьей этого кодекса.
«Этика»
Проходят два года. О жизни Спинозы как будто никто ничего не знает. Безвыходно сидит он на своем мезонине, словно на горной вершине, и работает там напряженно, без устали, шлифуя «Этику». Ей он без остатка отдает красоту своего разума И доброту своего сердца.
В 1675 году она была закончена. Труд жизни был завершен.
Медленно и последовательно пришел Спиноза к «Этике», наиболее полно раскрывающей величие его гения. Здесь начинается его торжественное шествие в бессмертие.
В «Этике» нет ничего лишнего, никакого преувеличения. Все просто, ясно и естественно. В ней обилие человечности, высшая доброта и подлинное счастье. Учение и человек слиты в ней воедино. Спиноза и спинозизм гармоничны и целостны, не оторвать одно от другого. «Высшая природа человека, — говорил Спиноза, — есть не что иное, как познание единства, в котором дух живет заодно со всей природой».
Содержание «Этики» — внутренний мир Спинозы, его принцип гармонии, проявление «высшей природы человека».
Значение спинозизма для прогрессивной мысли XVIII и XIX столетий отразилось в следующих словах Гейне: «При чтении Спинозы нас охватывает то же чувство, что и при созерцании великой природы в ее пронизанном жизнью покое. Лес возносящихся к небу мыслей, цветущие вершины которых волнуются в движении, меж тем как непоколебимые стволы уходят корнями в вечную землю. Некое дуновение носится в творениях Спинозы, поистине неизъяснимое. Это как бы веяние грядущего».
Мудрое и мощное сознание автора «Этики», воплощенное в логически стройную систему, тождественно яркому и буйному художественному видению Рембрандта, гениального старшего современника Спинозы. Спинозу и Рембрандта роднит лучезарный взгляд на чувственный и нравственный мир, умение воссоздать его, широта замысла, глубина мысли, полнота чувств, звучащая ясность. В их произведениях все соразмерно, озарено мудростью, великой гармонией красок и идей. Как образы Рембрандта могли бы сойти с картины и присоединиться к зрителям, так природа и человек у Спинозы — живые существа, которые реально действуют вокруг нас и вместе с нами. «Рембрандт, — говорит бельгийский поэт Эмиль Верхарн, — покрывает славой все изображаемое им. Портретное искусство силой его гения превращается в искусство апофеоза. Ни один художник не понимал этого искусства более своеобразно и оригинально. Модель существует для него постольку, поскольку он заставляет ее выразить какое-либо чувство или глубоко человеческую правду. Он не упускает ни одной черты, какая ему представляется в модели». И далее: «Для Рембрандта тело священно. Он никогда не приукрашивает его, даже тогда, когда рисует Саскию. Тело — это материал, из которого создано человечество, печальное и прекрасное, жалкое и великолепное, нежное и сильное. Даже самые некрасивые тела он любит так же, как любит жизнь, и возвышает всею властью своего искусства».
Философия Спинозы созвучна творчеству Рембрандта. За кулисами геометрических фигур «Этики» действует горячее сердце, страстный темперамент, преобразователь мира, жизнелюб, обличитель фальши, неутомимый защитник правды, света и разума. За сухими аксиомами и теоремами скрывается энергичная мысль, согретая великой душой. Спиноза, как и Рембрандт, возвысил природу, ее телесность и материальность. «Не вижу, — говорит он в «Этике», — почему природу нельзя назвать божественной». Силой его гения природа превратилась в апофеоз мысли, науки и искусства. Ни один философ до Спинозы так не превознес и воспел столь оригинально и своеобразно природу, как он. Природа для него всепоглощающая сущность, из необходимости которой «вытекает бесконечное множество вещей бесконечно многими способами». И человека, с его страстями и умом, слабостями и силой, он мужественно любил, возвысил в меру своего духа и понимания объективных законов природы и общества.
Язык философии Спинозы откровенный, честный и дерзкий. «Можно с ним ни в чем не соглашаться, но, — говорит Герцен, — нельзя не остановиться с уважением перед этой мужественной и открытой речью, и вот разгадка, почему его вдесятеро более ненавидели, чем других мыслителей, говоривших то же, что и он».
Природа и человек в центре внимания всей «Этики». Светильник разума Спинозы освещал жизнь вселенной и бытие человека. А главное — прочертил путь, идя по которому человек может выявить лучшие качества своего характера и ума. «Этика», по определению ее автора, способствует общественной жизни, учит «никого не ненавидеть, не презирать, не насмехаться, ни на кого не гневаться, никому не завидовать», быть готовым прийти на помощь ближнему «не из женской сострадательности, пристрастия или суеверия, но единственно по руководству разума, сообразно с требованиями времени и обстоятельств». «Этика учит тому, как «должно управлять и руководить гражданами, — именно так, чтобы они не несли иго рабства, а свободно делали то, что считают лучшим».
Спинозизм обширен и богат. В сфере его интересов — природа и ее закономерные связи, проблема первопричины и причинной обусловленности всех вещей, человек, его страсти, разум и способность познания мира, нормы нравственности, вопросы добра и зла, идеал личности, теория государства и общества.
Задержим внимание читателя только на некоторых идеях спинозизма, получивших наиболее полное воплощение в «Этике».
Природа субстанции
Вне нас, независимо от нас существует природа, бесконечное множество вещей и явлений. «Этика» выражает эту мысль формулой: «Вне ума нет ничего, кроме субстанции и ее модусов. Как, например, ни различны агрегатные состояния воды — суть их одна. Вода, пар, лед — три проявления одной сущности. Подобно воде, все единичное — выражение одного существа. Иными словами, все предметы и явления мира имеют одно общее основание. Это основание всего сущего называется субстанцией». «Мы легко представим себе, — говорит Спиноза, — что вся природа составляет один индивидуум, части которого, то есть все тела, изменяются бесконечно многими способами безо всякого изменения индивидуума в его целом».
Каждая отдельная, конечная вещь ограничена другой вещью. Субстанция же — это то, что существует само по себе и не нуждается в другой вещи, которая определила бы ее существование. Единичные вещи — видоизменения субстанции, ее модусы. Модусы преходящи, временны. Они возникают и исчезают. Субстанция обладает вечностью, она несотворима и неуничтожаема. Модусов же бесконечное множество. Они возникают и исчезают в силу необходимости законов, присущих субстанции. Субстанция — одна-единственная.
Любое явление детерминировано, то есть обусловлено объективными законами. Жизнь природы дает нам бездну примеров того, как одна вещь определяется к существованию другой вещью. Все коренится в ином, результат другого и порождает другое. Причинность является существенной закономерной связью всех вещей. «Все единичное, или, иными словами, всякая конечная и ограниченная к своему существованию вещь, — говорит автор «Этики», — может существовать и определяться к действию только в том случае, если она определяется к существованию и действию какой-либо другой причиной, также конечной и ограниченной по своему существованию. Эта причина, в свою очередь, также может существовать и определяться к действию только в том случае, если она определяется к существованию и действию третьей причиной, также конечной и ограниченной по своему существованию, и так до бесконечности». Приведенная теорема воскрешает в памяти стихи древнеримского поэта Лукреция о том, что даже божество не в состоянии ничего произвести из ничего. «Из ничего не творится ничто по божественной воле». «Из ничего... ничто не родится». И «отнюдь не в ничто превращаются вещи». Самый первый принцип, которому природа учит нас, — это принцип о причинной обусловленности всех вещей и явлений. Идея о творении материи из ничего является по своему существу иллюзорной, превратной идеей, равно как и другие теории богословов и идеалистов. Закон причинности — всеохватывающий закон всего мироздания. Ему подчинены не только модусы, но и субстанция. И она не беспричинна. Она тоже имеет причину своего бытия. Но коренится ли ее причина в другом? Вне субстанции, отвечает Спиноза, ее искать бесполезно, ибо субстанция заполняет собой всю природу. Вне ее — пустота, ничто. Причину ее существования надо, стало быть, искать в самой субстанции. Она сама себя определяет к существованию. Субстанция безначальна и бесконечна.
Однако часто человек судит о природе по аналогии с самим собою. В его представлении субстанция превратно отображается. Ему чудится нечто такое, что якобы находится вне мира, над природой. И это нечто он называет богом. «Чтобы освободить людей от этих предрассудков, — пишет Спиноза, — достаточно заметить, что я говорю здесь не о вещах, происходящих от внешних причин, но только о субстанциях, которые никакой внешней причиной производимы быть не могут. Вещи, происходящие от внешних причин, состоят ли они из большого или малого числа частей, всем своим совершенством или реальностью, какую они имеют, обязаны могуществу внешней причины, и следовательно, существование их возникает вследствие одного только совершенства внешней причины, а не совершенства их самих. Напротив, субстанция всем совершенством, какое она имеет, не обязана никакой внешней причине, вследствие чего и существование ее должно вытекать из одной только природы, которая поэтому есть не что иное, как ее сущность».
Субстанция — причина самое себя, она — causa sui. Таков вывод проницательного познания бытия, глубоких и верных размышлений о реальном мире. Этим выводом философ открывает «Этику». Causa sui является первым определением его главного труда и важнейшим принципом его учения.
Уместен здесь вопрос: что же остается в системе Спинозы для бога? Ничего. Утверждение субстанции есть отрицание бога.
И поэтому когда Спиноза говорит: «Все, что существует, существует в боге, и ничто без бога не может существовать и быть понимаемым», то это собственно означает: все, что существует, существует в природе, и ничто без нее не может ни существовать, ни быть познанным.
Субстанция — не изобретение нашего философа. Она обобщенное понятие, выражающее бытие вне нас существующей природы.
Декарт говорил о субстанции раньше Спинозы. Но у французского мыслителя мир — словно расщепленная надвое молния. Декарт удвоил мир, полагая, что в его основе находятся субстанции протяжения и мышления, произвольно сшитые вместе богом. Спиноза видел гармонию мира в его реальном, естественно-необходимом единстве. Установление различных субстанций — ошибка. «Я вижу ясно, — утверждает он, — что существует только одна, сама собой определяющаяся субстанция».
Сравнивая учение Декарта и Спинозы о субстанции, историк философии Куно Фишер пишет: «Солнце бесконечной субстанции, восходящее в Декарте, в последующих системах совершает свое дневное течение: на это светило, следующее за Декартом, философы направляют свои телескопы. Когда оно достигнет зенита, мы будем смотреть на мироздание глазами Спинозы».
Смотреть глазами Спинозы на природу — значит видеть ее такой, как она есть, без всяких добавлений. Быть спинозистом означает вознести в бесконечную высь всемогущую силу разума, способного рассмотреть глубинные закономерности бытия. Чтобы стать спинозистом, надо сознательно и последовательно опрокинуть бога и познавать природу, ее сцепления, связи, отношения, переходы, переливы, живую ткань реального мира, необходимость всего сущего.
Учение Спинозы о субстанции было направлено не только против Декарта. Оно в равной мере опровергло доктрину о целеполагателе и руководителе мира. «Ссылка на бога и на наличие целей в природе, — говорит философ, — уводит наш ум в темницу невежества». Означенное учение, сказано в «Этике», извращает природу. «Нельзя пройти здесь молчанием также и того, — добавляет Спиноза, — что сторонники этого учения, желавшие похвастать своим умом в указании целей вещей, изобрели для оправдания означенного своего учения новый способ доказательства, именно приведения не к невозможному, а к незнанию; а это показывает, что для этого учения не оставалось никакого другого средства аргументации. Если бы, например, с какой-либо кровли упал камень на чью-нибудь голову и убил его, они будут доказывать по этому способу, что камень упал именно для того, чтобы убить человека; так как если бы он упал не с этой целью по воле бога, то каким же образом могло бы случайно соединиться столько обстоятельств?.. Вы ответите, может быть, что это случилось потому, что подул ветер, а человек шел по этой дороге. Однако они будут стоять на своем: почему ветер подул в это время? Почему человек шел по этой дороге именно в это же самое время? Если вы опять ответите, что ветер поднялся тогда потому, что море накануне начало волноваться при спокойной до тех пор погоде, а человек был приглашен другом, они опять будут настаивать, так как вопросам нет конца: почему же море волновалось? Почему человек был приглашен в это время? И, таким образом, не перестанут спрашивать о причинах причин до тех пор, пока вы не прибегнете к воле бога, то есть к asylum ignorantiae (убежище незнания)».
Спинозовская субстанция полна бесконечным содержанием многообразного, реального, конкретного мира. Она первооснова всего конкретного и единичного; она единое и вместе с тем всеобразующее и всенаполняющее существо, в котором заключены различия, определяемые философом понятием «атрибут». С помощью этого понятия Спиноза конкретизирует понятие субстанции, раскрывает ее качественные особенности. Без атрибутов субстанция лишена реальности, содержания; без них она голое существование, лишенное сущности. Атрибуты выражают сущность субстанции, ее различные стороны, она существует в них и через них. Иными словами, субстанция есть единство бесконечно многих атрибутов.
Природа субстанции такова, говорит Спиноза, что каждый из ее атрибутов представляется сам через себя, так как все атрибуты, которые она имеет, всегда существовали в ней вместе, и ни один из них не мог быть произведен другим. Каждый атрибут выражает реальность или бытие субстанции. Следовательно, субстанция, то есть существо абсолютно бесконечное, должна быть определяема, как существо, состоящее из бесконечно многих атрибутов.
Спиноза уловил неисчерпаемое реальное богатство природы, но не понял, что его источником является развитие, спонтанное и непрерывное движение материи. С позиции Спинозы движение только модус, а не атрибут субстанции. Этот просчет привел его к ошибочному выводу, к утверждению о том, что мышление, как и протяжение, является атрибутом, то есть свойством всей природы. Однако это нисколько не умаляет в наших глазах величественную борьбу философа против старого мира с его религиозными иллюзиями и царством вымышленных богов. Рассматривая его учение исторически, необходимо сказать, что Спинозой были подняты самые глубокие вопросы, какие только могли занимать передовое человечество его эпохи.
Природа и человек
Человек включен в общую систему. Он не государство в государстве, он частица вселенной, вещь среди вещей. Его страсти (аффекты), нормы поведения, влечения, желания, размышления и чувства должны быть изучены в таком же строгом порядке, как и природа в целом.
В адрес тех, кто рассматривает человека как некое существо, действующее самопроизвольно, то есть вопреки законам природы, Спиноза писал: «Им без сомнения покажется удивительным, что я собираюсь исследовать человеческие пороки и глупости геометрическим путем и хочу ввести строгие доказательства в области таких понятий, которые они провозглашают противоразумными, пустыми, нелепыми и ужасными. Но мой принцип таков: в природе нет ничего, что можно было бы приписать ее недостаткам, ибо природа всегда и везде остается одной и той же, ее сила и могущество действия, то есть законы и правила природы, по которым все происходит и изменяется из одних форм в другие, везде и всегда одни и те же, а следовательно, и способ познания природы вещей, каковы бы они ни были, должен быть один и тот же, а именно — это должно быть познанием универсальных законов и правил природы. Таким образом, аффекты ненависти, гнева, зависти и т. д., рассматриваемые сами по себе, вытекают из той же необходимости и могущества природы, как и все остальные единичные вещи».
«Итак, — заключает Спиноза, — я буду трактовать о природе аффектов и могуществе над ними души по тому же методу, следуя которому я трактовал о субстанции, и буду рассматривать человеческие действия и влечения точно так же, как если бы вопрос шел о линиях, поверхностях и телах».
Каждая вещь, согласно системе, есть модус субстанции, атрибутами которой являются протяжение и мышление, стало быть, человек, как часть природы, есть единство тела и души. Гармония во всем — в природе в целом и во всех ее единичных и отдельных проявлениях.
Смысл спинозизма — в гармоничном воссоздании единства мира; не мог поэтому Спиноза не подвергнуть критике теорию Декарта о непроходимой пропасти между психическим и физиологическим. «Я не могу, право, достаточно надивиться, — говорит Спиноза, — как философ, строго положивший делать выводы только из начал, которые достоверны сами по себе, и утверждать только то, что познает ясно и отчетливо, и так часто порицавший схоластиков за то, что они думали объяснить темные вещи скрытыми свойствами, как этот философ принимает гипотезу, которая темнее всякого темного свойства. Я спрашиваю, что разумеет он под соединением души и тела? Какое, говорю я, имеет он ясное и отчетливое представление о мышлении, самым тесным образом соединенном с какой-то частицей количества? Весьма желательно было бы, чтобы он объяснил эту связь через ее ближайшую причину. Но Декарт признал душу настолько отличной от тела, что не мог показать никакой единичной причины ни для этой связи, ни для самой души, и ему пришлось прибегнуть к причине всей вселенной, то есть к богу».
Отбрасывая богословскую проповедь об особой природе души, о том, что она искра божья, Спиноза учит: «Объектом идеи, составляющей человеческую душу, служит тело — иными словами, известный модус протяжения, существующий в действительности (актуально), и ничего более». Выходит, что: 1) тело, или модус протяжения, существует реально; 2) это тело, и только оно, является носителем того, что называется душой; 3) душа есть не что иное, как идея тела; 4) человеческая душа воспринимает вместе с природой своего тела и природу многих других тел. Следовательно, вне тела нет и не может быть никакой души, а душа есть то, что на современном языке называется сознанием и самосознанием человека.
Последовательность спинозизма поразительна. Если душа — идея тела, то ни она, ни другая форма сознания не могут служить исходным мотивом, определяющим жизнь человека.
Идеалистическая философия и религия полагают, что воля свободно правит человеком и является основополагающим принципом его деятельности. Материалист Спиноза решительно отстранил свободу воли в качестве определяющего начала жизнедеятельности индивидуума. Он учил, что любой волевой акт, любое хотение причинно обусловлены, и подсмеивался над теми, кто полагал, что тело по одному только мановению души то двигается, то покоится «и производит весьма многое, зависящее исключительно от воли души и ее искусства измышления». «Поклонникам иллюзии, — писал Спиноза, — ничто не препятствовало бы верить, что мы и во всем поступаем свободно, если бы только они не испытали, что мы делаем много такого, в чем впоследствии раскаиваемся, и часто, волнуясь противоположными страстями, мы видим лучшее, а следуем худшему. Точно так же ребенок убежден, что он свободно ищет молоко, разгневанный мальчик — что он свободно желает мщения, трус — бегства. Пьяный убежден, что он по свободному определению души говорит то, что впоследствии трезвым желал бы взять назад».
Если не свободная воля, так что же в таком случае определяет действия человека?
Всякая вещь стремится пребывать в условиях своего существования. Это высший закон природы. «И здесь, — пишет философ, — мы не признаем никакого различия между людьми и остальными индивидуумами природы». Однако в отличие от других вещей человек способен осознать свое стремление быть, жить и действовать. Стремление это, если оно относится только к душе, называется волей, если же оно относится только к телу, называется влечением. Осознанное влечение называется желанием. Удовлетворенное желание вызывает удовольствие, в противном случае — неудовольствие. Существует столько же видов желания, удовольствия и неудовольствия, говорит автор «Этики», сколько существует объектов, со стороны которых человек подвержен страстям, или аффектам. Кроме того, всякий аффект одного индивидуума отличается от аффекта другого настолько, насколько сущность одного отличается от сущности другого. Следовательно, аффектов бесконечное множество, они обусловлены как воздействием внешней среды, так и психической организацией человека. Сведя все аффекты к трем главным (к желанию, удовольствию и неудовольствию), Спиноза дает глубокую характеристику многим аффектам (любви, гневу, мужеству и т. п.) и обнаруживает тонкое понимание психологии человека.
Поскольку аффекты вызываются воздействием внешних вещей, постольку они выражают пассивное, страдательное состояние человека. Может ли индивидуум от них когда-либо и как-нибудь полностью освободиться? «Нет, никогда, — отвечает Спиноза. — Человек — часть природы, и аффекты вытекают из той же необходимости и могущества природы, как и все остальные единичные вещи. Следовательно, они имеют известные причины, через которые они могут быть поняты, и известные свойства, настолько же достойные нашего познания, как и свойства всякой другой вещи, в простом рассмотрении которой мы находим удовольствие».
Кто-то сказал: «Природа — это женщина под покрывалом, ум человеческий — ее настойчивый поклонник; он открывает то одну, то другую часть ее тела, питая надежду, что когда-нибудь она перед ним предстанет в полной своей наготе». Но природа — процесс непрерывный и непокойный, она вся в движении, в изменении. Природа не имеет ни начала, ни конца. Ум человеческий, погруженный в явления мира, бесконечно стремится к неисчерпаемому роднику всех вещей вселенной. Природа бесконечна, а потому и беспредельно познание. Знание совершенствует человека. И чем совершеннее становится человек, тем больше стремится он все к новым и новым вещам. Страсть познания делает человека постоянно взволнованным, всегда устремленным к раскрытию все новых и новых тайн природы.
Спиноза поэтому не обвиняет человека, его страсти не подлежат суду. Аффекты для философа — объект исследования. Он ими даже любуется, ибо и в них усматривает дыхание живой жизни, величие и безыскусность природы. Страсти могут и должны быть объяснены.
Познание — важнейшее условие активного воздействия человека на окружающий его мир. Вещи подчиняются тому, кто знает их природу. Это правило относится и к аффектам. Укрощать их может только разум.
Раб слепо подчиняется необходимости. Свободный человек действует в соответствии с необходимостью, познав ее законы. Стало быть, путь гармоничного сочетания разума и аффектов это путь познания.
Философская формула Спинозы напоминает стихи Шекспира:
...благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты.
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, то я его замкну
В середине сердца, в самом сердце сердца...
Спиноза, как и Шекспир, — тонкий психолог, пристально наблюдавший вихрь аффектов, силой которого отдельный индивидуум побуждается к действию, а целые народы создают свою историю.
Спиноза объясняет, Шекспир показывает. Но они с одинаковой силой проникли в тайны человеческой натуры. Трагедии Шекспира и «Этика» Спинозы разными средствами превосходно обнаружили внутренний импульс, вызывающий печаль и радость, плач и смех, безумие и мудрость.
Призывая к содружеству эмоций и разума, Спиноза уловил диалектическую связь между свободой и необходимостью. Стать активным, быть свободным, учит философ, не означает действовать вопреки природе, в нарушение ее законов. Свобода не произвол, свобода есть познанная необходимость. Свободен тот, кто разумно определяет свое поведение в соответствии с познанными объективными законами мира.
В противоположность антинаучному утверждению, будто душа существует сама по себе и определяет собой тело, Спиноза рассматривает сознание как производное от материи, без которой оно не существует. Более того, Спиноза, защищая монистический взгляд на природу, верно угадал, что психическая деятельность человека, его душа, есть функция тела. Монизм Спинозы выражает приоритет «тела» по отношению «к душе» и возможность непрерывного обогащения сознания при условии общения человека с природой и обществом. «Человеческая душа способна к восприятию весьма многого и тем способнее, чем в большее число различных состояний может приходить ее тело».
Спиноза активен, деятелен. Он призывает человека к энергичному самоутверждению своего бытия на началах научного постижения природы. Однако «Этика» не включила практику в процесс познания истины. Критерий истины в ее самоочевидности. «Как свет обнаруживает и самого себя и окружающую тьму, так и истина есть мерило и самой себя и лжи». Спиноза ошибался. Ясность и отчетливость идеи могут быть установлены лишь в живой человеческой практике. Изменяя окружающий мир, люди вместе с тем проверяют свои представления о нем. Только практика может подтвердить соответствие наших представлений о природе вещей, истинность наших понятий, идей и теорий. Спиноза делает упор не на общественную практику, а на разумную личность. «Она, — учит философ, — познавая природу, свободно и легко владеет своими аффектами. Она без труда отличает добро от зла и будет всегда следовать добру».
Но в противоположность идеалистам и церковникам, проповедующим некое абсолютное, надмировое существо, творящее добро и зло, Спиноза рассматривал эти основные моральные категории в свете желаний и устремлений человека. «Мы, — писал автор «Этики», — стремимся к чему-либо, чувствуем влечение и хотим не вследствие того, что считаем это добром, а наоборот, — мы потому считаем что-либо добром, что стремимся к нему, желаем, чувствуем к нему влечение и хотим его». Спиноза под добром понимает то, что полезно, а под злом то, что препятствует обладать каким-либо добром. Утверждая, что польза является критерием добра и зла, философ неустанно подчеркивал, что «человеку для его самосохранения и наслаждения разумной жизнью нет ничего полезнее, как человек, руководящий разумом». Не к взаимному пожиранию, а к взаимопомощи и братству призывал Спиноза. Этический идеал Спинозы альтруистичен: «Человек человеку — бог» — вот основополагающий моральный принцип великого амстердамца.
«И только потому, — говорил Спиноза, — что самое полезное для человека — это человек, люди в поисках согласия вышли из своего первобытного состояния и образовали общество». Последнее характеризуется тем, что оно «имеет власть предписывать общий образ жизни и устанавливать законы». Такое общество, которое зиждется на законах самосохранения, «называется государством, а люди, находящиеся под защитой его права, — гражданами».
Отмечая заслуги Спинозы в истории мысли, Маркс говорил, что мыслитель XVII века стал «рассматривать государство человеческими глазами и выводить его естественные законы из разума и опыта, а не из теологии».
Спиноза считал, что гражданское состояние выше естественного, ибо люди, живущие варварами, «без гражданственности, ведут жалкую и скотскую жизнь». «Поэтому, — пишет он, — пускай сатирики, сколько хотят, осмеивают дела человеческие, пускай проклинают их теологи, пускай меланхолики превозносят елико возможно жизнь первобытную и дикую, презирают людей и приходят в восторг от животных, — опыт все-таки будет подсказывать людям, что при взаимной помощи они гораздо легче могут удовлетворять свои нужды и только соединенными силами могут избегать опасностей, отовсюду им грозящих».
Спиноза не смог добраться до подлинных исторических, то есть классовых, причин происхождения государства. Опыт в его понимании — это не социальная закономерность, а всего-навсего «человеческая природа» одного, отдельно взятого, изолированного индивидуума. Однако Спиноза не идеализировал государство и понял его роль в обществе. Философ поднял свой голос протеста против деспотизма и монархизма, защищая демократические формы правления. «Я, — пишет Спиноза, — предпочел демократию потому, что она наиболее приближается к свободе, которую природа предоставляет каждому». Демократические симпатии Спинозы делают его наиболее прогрессивным мыслителем XVII столетия.
Спиноза не был холодным душой мыслителем. Призыв его к жизни, согласованной с разумом, не исключал чувственных удовольствий. Категорический противник церковной проповеди аскетизма, он со всей страстью своего гениального ума и сердца защищал жизнь полноценной, гармоничной личности, у которой чем разностороннее и сильнее физическая организация, тем полнее и богаче ее духовный, внутренний мир.
Спиноза искренне верил во всеобщее человеческое братство, когда все будут жить в согласии, руководствуясь только законами разума. Он мечтал о том обществе, когда люди обретут все необходимые условия для всестороннего развития интеллекта. Светлым аккордом его учения звучат слова «Этики» о том, что «самое полезное в жизни — совершенствовать свое познание или разум, и в этом состоит высшее счастье или блаженство человека».
По глубокому убеждению Спинозы, только тот человек обретает подлинное счастье, свободу, высшую ступень совершенства, гармоничную целостность своей личности с объективным миром, кто совершенствует свои познавательные способности и всю силу своего духа посвящает обобщенному познанию сокровенных начал бытия. «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни».
Апеллируя к человеку, думы которого заняты проблемами жизни, к человеку, наделенному великим даром познания, Спиноза говорил: «Блаженство не есть награда за добродетель». И мы наслаждаемся природой не потому, что обуздываем свои страсти, но, наоборот, вследствие того, что наслаждаемся ею, мы в состоянии обуздывать свои страсти.
Путь приобретения блаженства, по мнению самого Спинозы, трудный. Да он и должен быть трудным, ибо его так редко находят. В самом деле, если бы спасение было у всех под рукой и могло быть достигнуто без особого труда, то почему же почти все пренебрегали им? «Но, — заключает Спиноза «Этику», — все прекрасное так же трудно, как и редко».
Грандиозная система «Этики», пытавшаяся всесторонне объяснить мир из него самого, была великим синтезом естествознания XVI и XVII столетий и стала импульсом радикального перевооружения науки XVIII века. «Этика» высоко подняла прогрессивное знамя борьбы за разум против невежества, за науку против теологии, за свет идей против тьмы веры и навсегда вошла в сокровищницу мировой, общечеловеческой культуры.
Природа смеха
Для понимания облика и учения Спинозы исключительно важно осмыслить его защиту смеха. В «Этике» он провозглашает: «Смех точно так же, как и шутка, есть чистое удовольствие, и, следовательно, если он только не чрезмерен, сам по себе хорош».
В Спинозе жил могучий поэт. Он поэтизировал природу, видел решающее и значительное в жизни, в неодолимой страсти познания природы и человека. Его высокая оценка смеха вытекала из радостного восприятия мира, активной защиты жизни, непримиримой борьбы против религиозной морали, проповедующей покорность, послушание, убиение плоти и т. п.
Певец человеческого счастья осуждал меланхолию, пассивность и смирение. «Веселость, — утверждает «Этика», — не может быть чрезмерной, но всегда хороша, и наоборот — меланхолия всегда дурна». Право человека на шутку имело особое значение в Голландии XVII столетия, где кальвинизм, провозгласивший «мирской аскетизм», стал официальной религией буржуазного государства. Консистории в соответствии с учением Кальвина запрещали светлые костюмы, игры, пение, танцы, музыку, за смех штрафовали. Пасторы контролировали «добропорядочность» и религиозное усердие граждан. Непосещение церкви каралось строжайшим образом. В церквах не было ни живописи, ни икон, ни органа, ни свечей. Богослужение сводилось к чтению Библии.
Унылая доктрина Кальвина была религиозным выражением идеала буржуазии периода первоначального капиталистического накопления.
Спиноза смело выступил против идеалов унылого и жадного бюргерства. «Только мрачное и печальное суеверие, — писал он, — может препятствовать нам наслаждаться. В самом деле, почему более подобает утолять голод и жажду, чем прогонять меланхолию? Мое воззрение и мнение таково: никакое божество и никто, кроме ненавидящего меня, не может находить удовольствие в моем бессилии и моих несчастьях и ставить мне в достоинство слезы, рыдания, страх и прочее в этом роде, свидетельствующее о душевном бессилии... Дело мудреца пользоваться вещами и, насколько возможно, наслаждаться ими (не до отвращения, ибо это уже не есть наслаждение). Мудрецу следует, говорю я, поддерживать и восстанавливать себя умеренной и приятной пищей и питьем, а также благовониями, красотою зеленеющих растений, красивой одеждой, музыкой, играми и упражнениями, театром и другими подобными вещами, которыми каждый может пользоваться без всякого вреда для других».
Смех защищен во имя жизни, жизнь самозащищается при помощи смеха. Смех и жизнь едины. Нет более гуманного морального правила, чем сохранять жизнь. Нельзя себе представить, говорил Спиноза, «никакой другой добродетели первее этой».
Спиноза — последователь этической концепции древнегреческого материалиста Эпикура. Этот светлый гений учил, что жить приятно, следовательно, жить разумно и справедливо, что всем живым существам свойственно стремление к удовольствию и уклонение от страдания. В унисон к сказанному звучит моральное правило Спинозы: «Удовольствие, рассматриваемое прямо, не дурно, а хорошо; неудовольствие же, наоборот, прямо дурно».
Утверждая удовольствие, Эпикур писал: «Мы разумеем удовольствие не распутников, а свободу от телесных страданий и душевных тревог». Спиноза, защищая удовольствие и веселость, призывал к радости разумной, светлой и чистой. Однако такую радость в мире «желтого идола» найти невозможно. «Веселость, которую я назвал хорошей, легче себе представить, чем наблюдать в действительности». Аффекты жадного буржуа привязывают его к наживе, ни о чем другом он мыслить не в состоянии. Нажива порождает скупость, честолюбие, разврат и другие «виды сумасшествия».
В вопросах морали Спиноза сознательно выступил против своего класса. Осуждение скопидомства в его век означало разрыв с буржуазным миром. Певец и философ счастья остро ощутил трагедию капиталистических устоев уже на заре их становления. Но трагизм общественного устройства не привел Спинозу к отказу и отречению от действительности, самоизоляции и замкнутости. Шутку он противопоставил индивидуальному и социальному несовершенству, эгоизму и себялюбию. В веселости он видел проявление высших человеческих способностей, жизнь разума в совершенных социальных условиях.
Перефразируя Эпикура, можно сказать, что философия Спинозы, танцуя, обошла вселенную, объявляя всем нам, чтобы мы пробуждались к завоеванию и прославлению общественной жизни, где человек человеку друг и брат.
Смысл спинозовского смеха удивительно точно выразил великий русский скульптор Марк Матвеевич Антокольский в своей статуе «Спиноза» (1881 год).
Посмотрите на одухотворенную фигуру философа. Вся она дышит беспредельной любовью. Взор его устремлен в будущее, уста его улыбаются грядущему. И кажется нам, что Спиноза «заметил вокруг себя играющих детей, среди которых он жил и которым он шлет полное любви приветствие» (Р. Вормс).
Вечно молодой
В июне 1675 года Спиноза выехал в Амстердам, с тем чтобы при помощи друзей обнародовать «Этику». Увы!.. Все попытки оказались тщетными. Буржуазия пренебрегла великим произведением своего прогрессивного идеолога. Философ и его ученики стали распространять «Этику» в списках. Ее содержание овладевало умами передовых людей Европы. Под влиянием «Этики» они освобождались от пут церкви и пополняли ряды вольнодумцев, устремленных к научному познанию закономерностей объективного мира. Все прогрессивное собиралось под знаменем спинозианства. Мракобесы неистовствовали. Они издавали много разных памфлетов против спинозизма, злобствовали, проклинали, но не в состоянии были опровергнуть его. В открытой полемике они оказались бессильными опрокинуть учение «Этики» и «Богословско-политического трактата». Правда и логика, время и тенденция развития науки и общества были на стороне автора этих гениальных трудов.
Издевка Ступа над попами имела основание. Неопровержимость доводов спинозовской философии и критики Библии была очевидной. Идеологи церкви решили «добрым советом» принудить Спинозу отказаться от своих убеждений.
В 1675 году (месяц и число не установлены) к Спинозе обратился бывший его друг Николай Стенон, проживавший во Флоренции. Стенон с 1660 по 1663 год учился в Лейденском университете. В течение этих лет он часто навещал философа, который жил тогда в Рейнсбурге. Между ними долгие годы поддерживались отношения дружбы и товарищества.
В 1669 году Стенон опубликовал свое «Введение в изучение твердых тел, заключенных в горных породах». Оно сыграло положительную роль для развития палеонтологии как науки. В библиотеке Спинозы сохранились два экземпляра этого сочинения. Стенон и в области анатомии сделал некоторые открытия. Однако в дальнейшем он порвал с наукой, уехал в Италию и стал поклонником католицизма. Во Флоренции он получил сан епископа.
Стенон внимательно следил за философской деятельностью Спинозы. До своего отказа от научного познания природы спинозизм его радовал и вдохновлял. Но после того как Стенон изменил своим взглядам, он и собственные научные занятия и учение своего гениального современника предал анафеме.
Стенон верно рассудил, что «Богословско-политический трактат» не мог написать никто иной, кроме Спинозы. Зная о том, что чем чаще хулят автора и его произведение, тем больше сторонников тот приобретает, епископ решил задушить их мягко, безболезненно, любвеобильными объятиями и обещаниями.
Воспитанный и образованный Стенон начинает свое письмо «Реформатору новой философии» (так он именует Спинозу) словами: «В книге, автором которой Вас и другие считают, да и я сам по разным причинам это предполагаю, Вы рассматриваете все вопросы с точки зрения общественного благополучия, или, вернее, с точки зрения Вашего собственного благополучия, потому что, согласно Вам, в благополучии личности и заключается цель общественного благополучия». Не говоря далее ни слова о главном содержании трактата, о его блестящей и глубоко мотивированной критике священного писания, открытом провозглашении свободы мысли и справедливой защите демократических форм правления, Стенон проливает горькие слезы по поводу участи самого Спинозы. «Вы ищете благополучие, а оказались в величайшей опасности. Это явствует из того, — пишет епископ философу, — что Вы приводите все в расстройство и беспорядок, что Вы позволяете всякому человеку говорить и думать о боге все, что угодно».
Епископу бога жалко. Потому он умоляет Спинозу о спасении своей души. «Бросьте мыслить, — говорит он, — откажитесь от философии и науки, переходите в лоно католицизма — и Вы обретете счастье на земле и блаженство в небесах».
Стенон, вознося очи горе, молитвенно просит Спинозу особо обратить внимание на следующие строки своего письма: «Видя, в какого рода потемках обретается человек, мне когда-то очень близкий и, я надеюсь, даже и теперь мне не враждебный (ибо я полагаю, что память о старой дружбе все еще сохраняет взаимную любовь), и помня о том, что и я сам тоже погрязал некогда если не совсем в тех же самых, то во всяком случае в тягчайших заблуждениях, я молю о той же небесной благодати для Вас, которую сам я получил не за какие-либо заслуги с моей стороны, но единственно вследствие благости Христа».
Стенон знал могучую и притягательную силу спинозизма. Это больше всего и тревожило его. «Ваши первые произведения, — пишет он Спинозе, — отвратили от истинного познания бога тысячу душ». Ренегат от науки и живой мысли, прислужник мрака и суеверия упрашивает философа отречься от своих принципов: «Сделайтесь учеником католической церкви и среди первых плодов Вашего раскаяния преподнесите богу опровержение Ваших заблуждений».
Стенон не скрывал цели своего призыва к предательству идей. Он откровенно заявил, что отречение от подлинной философии, подтвержденное собственным примером мыслителя, могло бы «возвратить к богу целые миллионы». Только ослепленный религией ум Стенона мог решиться на такой разговор со Спинозой.
Мировоззрение свое Спиноза выстрадал. Оно обобщение большой и сложной жизни, наполненной внутренним драматизмом и неустанной борьбой за новое, материалистическое учение. Спинозизм родился не в келье отшельника. Он опирался на науку и философию предыдущих веков и на собственный многогранный жизненный опыт его создателя. Жизнь идей Спинозы являет собою пример гармоничности и биографии философа и его системы.
Письмо Стенона он оставил без ответа. Однако 11 сентября 1675 года Спиноза получил из той же Флоренции другое письмо. На сей раз от бывшего ученика — от Альберта Бурга.
Сын министра финансов Голландии, Альберт получил широкое по тому времени образование, слушал лекции Спинозы в кругу коллегиантов, окончил Лейденский университет, числился среди молодых людей, защищавших буржуазные свободы. Для пополнения своих знаний Бург совершил путешествие в Италию. Там он попал под влияние умных католических проповедников, которые в долгих беседах «раскрывали» перед ним роль церкви как «прибежища страждущих», как «обители добра и любви». Под влиянием этих бесед Альберт, к огорчению своих родителей, стал фанатичным поборником католицизма и членом Францисканского ордена.
Бург, как и Стенон, проявил особую заботливость. Ему захотелось видеть своего бывшего учителя среди тех, кто проклинает свободомыслие, чернит науку и превозносит церковь. «Уезжая из отечества, — начинает Бург свое длинное послание Спинозе, — я обещал написать Вам, если по дороге случится что-нибудь достопримечательное». Что же произошло? «Уведомляю Вас, — говорит Бург, — что по бесконечному милосердию бога я обратился в католичество и сделался членом католической церкви». Бург откровенно заявляет о своем ренегатстве: «Чем более я прежде восхищался тонкостью и остротою Вашего ума, тем более теперь я сожалею и оплакиваю Вас. Будучи человеком выдающегося ума, обладая душою, украшенною от бога блестящими дарами, страстно любя истину, Вы тем не менее позволили презренному в его гордыне князю бесовскому обойти и совратить Вас. Что такое вся Ваша философия, как не чистейшая иллюзия и химера? А между тем Вы рискуете для нее не только спокойствием духа в этой жизни, но и вечным спасением души Вашей».
Переходя к «Богословско-политическому трактату», Бург даже и не пытается аргументировать свое несогласие с его содержанием. Он заунывно-догматически твердит о богооткровенности Библии, «о чем свидетельствуют само священное писание и святые отцы», и коленопреклоненно упрашивает Спинозу признать свою «сквернейшую ересь» и отказаться «от такого извращения». Затем фанатик уговаривает философа поверить в Христа распятого, ибо «если Вы и во Христа не веруете, — восклицает Бург, — то я не нахожу слов, чтобы выразить, сколь Вы достойны сожаления». Однако Бург готов «помочь» своему бывшему учителю. Бург советует: «Образумьтесь, откажитесь от заблуждений Ваших, признав пагубной гордынею свое жалкое и безумное учение». Расписывая Спинозе великолепие, чудеса и душеспасительное значение католической церкви, он, как и Стенон, зовет вольнодумного философа в лоно христианства: «Если уж Вы не желаете (чего я не хочу думать), чтобы бог или ближние Ваши сжалились над Вами, то сжальтесь хоть сами над своим несчастным положением, которое Вы хотите еще усугубить, продолжая жить так, как Вы живете в настоящее время. Опомнитесь, философ! Признайте свою мудрствующую глупость и безумную мудрость, смените гордость на смирение, и Вы излечитесь. Молите Христа во святой троице, чтобы он смилостивился над Вами и принял Вас. Читайте святых отцов и учителей церкви, и пусть они научат Вас, что надо делать, чтобы не погибнуть, но обрести жизнь вечную».
Спиноза, прочитав безобразное обращение Бурга, решил оставить его без ответа, как и послание Стенона. Спорить можно и должно с идейными противниками. С безумцами и предателями не дискутируют. Однако по настоятельной просьбе родителей и друзей Бурга Спиноза ему ответил. По силе логики и глубине аргументации ответ Спинозы следует считать классическим.
«Чему я едва решился верить по рассказам других, — пишет Спиноза Бургу, — в том я должен был, наконец, убедиться из Вашего собственного письма. А именно: Вы не только сделались, как Вы говорите, членом католической церкви, но и являетесь яростным поборником ее и уже научились злословить и дерзко неистовствовать против своих противников. Я решил было ничего не отвечать Вам, будучи уверен, что течение времени лучше, чем какие-либо доводы, может помочь Вам прийти в себя и вернуться к своим родным, — не говоря уже о других мотивах, которые некогда одобряли Вы сами в нашей беседе о Стеноне (по следам которого Вы теперь идете). Но некоторые друзья, возлагавшие вместе со мной надежды на Ваши прекрасные дарования, убедительно просили меня не изменять долгу дружбы и подумать более о том, чем Вы были прежде, чем о том, чем Вы стали теперь. Эти-то и подобные им доводы и склонили меня написать Вам нижеследующие строки, которые я убедительно прошу Вас прочесть с достодолжным спокойствием духа.
Не буду говорить здесь, как это делают обыкновенно противники римской церкви, о пороках духовенства и пап, чтобы тем отвратить Вас от них, ибо все подобное распространяется часто под влиянием озлобления и служит скорее к раздражению, чем к поучению...
Возвратимся, однако, к Вашему письму, которое Вы начинаете с сокрушения о том, что я дал обойти себя князю бесовскому. Я прошу Вас успокоиться и прийти в себя. Когда Вы были в полном здравом уме, Вы поклонялись, если я не ошибаюсь, бесконечному богу, силою которого все абсолютно происходит и поддерживается. Теперь же Вы бредите о каком-то князе бесовском, враге бога, совращающем и обманывающем против воли бога большинство людей (ибо добрых мало), которые преданы за это богом на вечные муки этому самому учителю преступлений. Итак, значит божественная справедливость допускает, по-Вашему, чтобы дьявол безнаказанно обманывал людей, но не терпит, чтобы эти люди, несчастным образом обманутые и совращенные им, остались безнаказанными?..
Однако Вы, по-видимому, хотите апеллировать к разуму и спрашиваете меня: почему я знаю, что моя философия лучше всех других, которые только когда-либо проповедовались в мире, теперь проповедуются или в будущем будут проповедоваться? С гораздо большим правом я мог бы задать этот вопрос Вам. Ибо я вовсе не претендую на то, что открыл наилучшую философию, но я знаю, что я постигаю истинную. Если же Вы спросите: каким образом я знаю это? — то я отвечу: таким же образом, каким Вы знаете, что три угла треугольника равняются двум прямым. Ни единый человек не станет отрицать, что этого уже совершенно достаточно, если только он находится в здравом уме и не бредит нечистыми духами, которые будто бы внушают нам ложные идеи, совершенно подобные истинным. Ибо истинное есть показатель (index) как самого себя, так и ложного.
А Вы, мнящий, что Вы, наконец, нашли наилучшую религию или, вернее, наилучших людей, которым Вы отдали свое легковерие, откуда Вы знаете, что эти люди наилучшие между всеми, кто только когда-либо проповедовал, проповедует или когда-либо в будущем будет проповедовать другие религии?
Исследовали ли Вы все религии, как древние, так и новые, проповедуемые как здесь, так и в Индии и вообще по всей земле? А если бы Вы даже и исследовали их, каким образом Вы знаете, что избрали наилучшую? Ибо Вы не можете дать никакого разумного обоснования Вашей вере. Вы скажете, что Вы находите успокоение во внутреннем свидетельстве духа божия, тогда как все прочие совращаются и обманываются князем тьмы. Но ведь и все остальные, не принадлежащие к римской церкви, с таким же правом, как и Вы, говорят то же самое о своей вере.
А то, что Вы говорите о единодушном согласии миллионов людей, о непрерывной преемственности церкви и т. п., — это есть не что иное, как старая песня фарисеев. Ведь фарисеи с не меньшей самонадеянностью, чем приверженцы римской церкви, выставляют миллионы свидетелей, которые с таким же упорством, как и свидетели римской церкви, пересказывают слышанное, как будто бы это было ими самими пережито. Далее, и они тоже возводят свое начало до Адама. И они с такой же надменностью хвастаются тем, что церковь и по сие время распространяется и держится твердо и неизменно вопреки ненависти и вражде язычников и христиан. И они тоже — более, чем кто-либо, — ссылаются на древность своей церкви. Они единогласно заявляют, что получили свои предания от самого бога и что они одни хранят писаное и неписаное слово божие. Никто не может отрицать того, что из их среды вышли всевозможные ереси, тогда как сами они на протяжении нескольких тысячелетий остались неизменными, и не по принуждению какого-нибудь правительства, но единственно в силу действия суеверия. Они рассказывают такое множество историй о всевозможных чудесах, что пересказ этих историй мог бы утомить тысячу самых говорливых людей. Но особенно они кичатся тем, что ни один народ не может насчитать за собою столько мучеников и что число их единоверцев, с необычайною твердостью духа претерпевающих всевозможные муки ради веры, которую они исповедуют, с каждым днем возрастает. И это не ложь. Я сам знаю, что среди других, о некоем Иуде, прозванном Верным, который, стоя среди пламени, когда его считали уже мертвым, запел гимн: «Тебе, господи, предаю душу мою» и на средине его испустил дух.
Систему управления римской церкви, которую Вы так хвалите, я признаю политичною и для многих весьма выгодною. И я считал бы ее даже наиболее приспособленною к тому, чтобы обманывать народ и сковывать души людей, если бы не существовало на свете магометанской церкви, которая в этом отношении превосходит католическую, ибо с тех самых пор, как существует это суеверие, в нем еще не происходило никаких расколов.
Однако положим даже, что все выставленные Вами доводы говорят за одну только римскую церковь. Думаете ли Вы, что этими аргументами Вы математически доказываете авторитетность римской церкви? А так как это совершенно неверно, то как же Вы хотите, чтобы я поверил, что мои доказательства вдохновлены князем бесовским, а Ваши — самим богом, тем более что, как я вижу и как это явствует из Вашего письма, Вы сделались рабом этой церкви не столько из любви к богу, сколько из страха перед адом, каковой страх есть единственная причина суеверия. Не в том ли состоит всё Ваше смирение, что Вы верите не самому себе, но только другим людям, которых весьма многие осуждают. Или, быть может, Вы считаете дерзостью и гордостью то, что я пользуюсь моим разумом (ratio)?.. Долой это пагубное суеверие! Признайте разум, данный Вам богом, и развивайте его, если не хотите быть причисленным к животным! Перестаньте называть нелепые заблуждения мистериями и не смешивайте столь постыдно того, что нам неизвестно или еще не открыто, с тем, нелепость чего может быть доказана, — каковы приводящие в трепет таинства Вашей церкви, которые Вы тем более считаете превосходящими человеческое понимание, чем более они противоречат правильному разуму...
Если только Вы пожелаете обратить внимание на все это и, кроме того, рассмотрите историю церкви (в которой Вы, как я вижу, совершенно несведущи), чтобы убедиться в том, как ложно передает духовенство большинство событий и какими средствами и ухищрениями сам папа римский шесть веков спустя после рождества Христова добился верховной власти над церковью, то я не сомневаюсь, что Вы в конце концов образумитесь. От всей души желаю Вам этого».
Небольшое по объему письмо — яркий документ. В нем Спиноза, вдохновенный, вечно молодой, величавый, спокойный, страстный и могучий, выявлен крупным планом. Звонкая радость жизни, гневное осуждение суеверия, революционный задор, вера в грядущее, в победу света — неизменные характерные черты спинозизма.
Спинозизм по-новому осваивал вселенную. Новое с трудом прокладывало себе дорогу. В борьбе за научное, материалистическое истолкование мира Спиноза был последователен и строг. Кто выступал против истины, против науки, тому не было пощады. Примером высокой принципиальности Спинозы служит его отношение не только к Стенону и Бургу, но и к Ольденбургу.
Известно, как глубоко ценил Спиноза дружбу с Ольденбургом. Ценил потому, что Ольденбург еще в Рейнсбурге, а впоследствии в первых письмах из Лондона уговаривал его обнародовать свои философские труды, не обращая внимания на вопли и визг теологов. Но после того как был опубликован «Богословско-политический трактат», Ольденбург резко изменил свое отношение к Спинозе. Узнав, что Спиноза собирается выпустить в свет «Этику», Ольденбург сильно заволновался. «Позвольте мне, ввиду того расположения, которое Вы ко мне питаете, — писал он Спинозе 22 июля 1675 года, — высказать Вам мой совет — не помещать туда ничего такого, что могло бы показаться в какой бы то ни было мере подрывающим религиозную добродетель». Спиноза мудро отклонил «совет» беспринципности и соглашательства. «Я приношу, — пишет он Ольденбургу в сентябре 1675 года, — глубокую благодарность за Ваше весьма дружеское предостережение, относительно которого, однако, я хотел бы получить более подробное объяснение, чтобы знать, каковы, по Вашему мнению, те учения, которые могли бы показаться подрывающими религиозную добродетель. Ибо я считаю, — подчеркивает Спиноза, — что все то, что представляется мне согласным с разумом, в высшей степени полезно для добродетели».
Спиноза в этом же письме рассказывает Ольденбургу поучительную историю о гонениях против «Этики» и ее автора, которые ведутся систематически теологами и мужами официальной науки. «В то время, — пишет Спиноза Ольденбургу, — когда пришло письмо Ваше от 22 июля, я был в Амстердаме, куда я отправился с намерением сдать в печать ту книгу, о которой я Вам писал. Пока я был занят этим делом, распространился слух, что я уже печатаю какую-то книгу о боге и что в этой книге я пытаюсь доказать, что никакого бога не существует. Слух этот был многими принят с доверием. Это послужило поводом для некоторых теологов (быть может, авторов этого слуха) обратиться с жалобой на меня к принцуи к городским властям. Кроме того, тупоголовые картезианцы, так как они считаются благожелательно настроенными по отношению ко мне, чтобы отвести от себя это подозрение, не переставали и не перестают повсюду поносить мои мнения и мои сочинения. Узнав все это от заслуживающих доверия людей, утверждавших вместе с тем, что теологи повсюду строят мне козни, я решился отложить подготовлявшееся мною издание до тех пор, пока не выяснится, какой оборот примет это все дело... Однако положение, по-видимому, ухудшается со дня на день, и я все еще не решил, что предпринять.
Смысл печального рассказа о кознях, преследованиях, доносах и запретах совершенно ясен: господин Ольденбург, вот Вам наглядный урок, как теологи и другие враги разума, совести и правды преследуют истину. А вы призываете меня, вашего друга Спинозу, к тому, чтобы пресмыкаться перед богословами. Допустимо ли? Они беспощадно душат живую мысль и готовы коварнейшим образом уничтожить любого, кто творит подлинную науку и светлую философию. «Теологи повсюду строят мне козни». А вы, господин Ольденбург, требуете от меня поступиться в главном, в истине, приукрасить религию и защитить тем самым злейших врагов науки. Мракобесы наступают. «Положение ухудшается со дня на день». А мы, люди науки, должны, по-Вашему, отмалчиваться? Нет, господин Ольденбург, никаких компромиссов с церковью, с богословами! Борьба, непримиримая борьба света против мрака, науки против религии, философии против теологии! Свет и мрак взаимоисключают друг друга. Или — или. С кем Вы, Ольденбург? Уточните Ваши претензии к моей «Этике». Что Вас смущает?»
В последующих письмах секретаря Королевского общества правоверный христианин окончательно победил дилетанта-ученого. Ольденбург прямо заявил философу, что он двусмысленно оперирует словом «бог», отрицает значение искупления Христа и авторитет чудес, «которые в глазах почти всех христиан служат важнейшим удостоверением божественного откровения». Ольденбург советует поэтому Спинозе высказаться по этим трем пунктам, и притом так, чтобы это понравилось «просвещенным и рассудительным христианам». Ученый секретарь великодушно обещает, что тогда дела философа «будут в безопасном состоянии».
Чудовищно! Иметь великое счастье видеть Спинозу и беседовать с ним, долгие годы состоять в переписке со Спинозой — и ничего не понять ни в характере философа, ни в сущности его учения!
Ольденбург — консерватор мысли. Он, оказывается, никогда и не был подлинным естествоиспытателем. Поэтому он и советует Спинозе писать так, чтобы завоевать симпатии «рассудительных христиан», к числу которых он, несомненно, причислил и себя. Но не в характере Спинозы «разыгрывать обезьяну среди обезьян». Так поступил Уриэль Акоста. Образ этого борца-одиночки манил к себе молодого Спинозу. Он внимательно изучал жизнь этого беспокойного, мятежного человека. Внутренняя тревога и непокорность Акосты, его умение пристально допрашивать памятники прошлого и ставить тысячи вопросов настоящему, его неуемность и пыл — все это хорошо запомнилось Спинозе. Но уже в юности Барух знал, что он никогда не пойдет по пути Уриэля. Никакого кривлянья! Никакого заигрывания с церковью! Смело и открыто до конца дней своих он будет искать правду жизни и всеми силами ее защищать.
О боге он однажды имел откровенную беседу с Ольденбургом. Это было в Рейнсбурге в 1661 году. И сейчас, через четырнадцать лет, он снова готов еще и еще раз заявить, что о боге и природе он придерживается мнения «весьма отличного от того мнения, которое обыкновенно защищается новейшими христианами». Новейшие! Они такие же невежды и консерваторы, как и христиане средневековья. Они над природой воздвигнули бога, вымышленную силу, которая якобы правит миром. Для Спинозы же существует только одна природа и ничего сверхъестественного нет и быть не может.
О чудесах. Кто всерьез их принимает, тот поддерживает и распространяет невежество. «Чудеса и невежество, — разъясняет Спиноза ученому секретарю Лондонской академии наук, — я взял как равнозначащие понятия потому, что те, которые пытаются обосновать существование бога и религию на чудесах, хотят доказать одну темную вещь посредством другой, которая еще более темная». Наконец о воскресении и вознесении Христа. Достаточно только подумать о неумолимых законах природы, чтобы отвернуться от этой евангельской легенды. «Структура человеческого тела, — подсказывает Спиноза Ольденбургу, — сдерживается в надлежащих границах только давлением воздуха», О каком вознесении и воскресении может идти речь? Абсурд! И еще. Весьма важное обобщение, мимоходом сделанное Спинозой. «Материя везде одна и та же», — пишет он Ольденбургу. Отсюда вывод: все подчиняется законам материи. Искупление Христа — вымысел. Если же, говорит Спиноза Ольденбургу, богословы учат, «что бог принял человеческую природу, то я открыто и ясно заметил, что мне неизвестно, что они этим хотят сказать. Более того, сказать по правде, мне кажется, что они говорят не менее нелепо, чем если бы кто-либо сказал мне, что круг принял природу квадрата».
Таков ответ Спинозы на вопросы и советы своего лондонского корреспондента. «Понравится ли это христианам, которых Вы знаете, — с юмором добавляет философ, — об этом Вы сможете лучше судить сами».
Спиноза в вопросах мировоззрения ни на какие уступки не шел. И другу и недругу он давал резкий отпор, когда дело касалось его философских принципов, его идей, которые постоянно жили честной, ясной и полной жизнью.
Два мировоззрения — две эпохи
При наличии общей атмосферы отчуждения в жизни Спинозы гаагский период оказался наименее тяжелым. В столице Голландии творческие силы философа получили полное и богатое выражение. Здесь он стал как бы фокусом научной мысли второй половины XVII столетия. Он в центре, и все к нему движется. «Образованные путешественники, — свидетельствует Лукас, — специально приезжали в Гаагу, чтобы собственными глазами увидеть Спинозу. Если это кому-либо из них не удавалось, то он считал, что его путешествие не достигло цели».
«Ниспровергатель богов», как именовали Спинозу в кругах европейских ученых, оставлял глубокое и незабываемое впечатление. Кое-кому приходилось заигрывать с атеизмом для того, чтобы расположить к себе великого мыслителя. Так, на Павильонсграхте в 1675 году появился французский поэт Хенукс (Henoux) и представился Спинозе «атеистом и ученым». Таких писателей было немало. Никакого следа в жизни Спинозы они не оставили. Но навещали философа и такие, которые сделались большими друзьями и искренними последователями спинозизма. К ним в первую очередь следует отнести упомянутых Чирнгауса и Шуллера. Спиноза полюбил их крепкой любовью одинокой души и был с ними откровенен. Им была продиктована «Этика», основные положения которой они полностью приняли и активно пропагандировали.
Среди гаагских «образованных туристов» был и Лейбниц. Лейбниц вызывал в Спинозе смешанные чувства: недоверие и любопытство, жажду познания новой личности и ощущение неизведанного, настороженность и готовность помочь разобраться в современных достижениях науки и философии.
Как сложились отношения между ними?
Впервые Лейбниц упоминает Спинозу в письме от 20 апреля 1669 года к своему учителю Томазиусу, который причисляет голландского философа к ученикам Декарта. В 1670 году, ознакомившись с «Богословско-политическим трактатом», Лейбниц охарактеризовал его, как «чудовищное произведение», разрушающее основу государства и морали (письмо к другу от сентября 1670 года). Фамилию анонимного автора трактата он еще не знал. Но профессор филологии Утрехтского университета Гревиус, как сказано, в 1671 году сообщил Лейбницу, что «зловредный трактат написан Спинозой, человеком чудовищных взглядов».
И все же Лейбниц понял, что в Гааге живет человек первой величины. 5 октября 1671 года он обратился с письмом к «Знаменитому и славнейшему мужу Бенедикту де Спиноза». В нем было сказано: «Среди прочих достоинств Ваших, о которых разносит славу молва, я слушал также и о Вашей выдающейся опытности в области оптики. Это побудило меня направить к Вам мою маленькую работу, ибо мне нелегко найти лучшего судью в этой области». Заканчивается письмо словами: «Будьте здоровы и не откажите в своей благосклонности, славнейший муж, Вашему ревностному почитателю».
Через пять недель поступил ответ от Спинозы, содержащий критику статьи Лейбница, выдержанную в мягких тонах. После этого Лейбниц часто обращался с различными письмами к Спинозе. К сожалению, переписка эта не сохранилась: когда между ними четко определились идейные разногласия, Лейбниц уничтожил письма Спинозы. По настоятельной просьбе Лейбница были уничтожены и его письма к Спинозе.
Образ и философия Спинозы взывали к совести ученого Лейбница и глубоко волновали его. Но человек Лейбниц находился в плену «общественного» мнения официальных тупоголовых представителей университетской науки, и мыслитель из Гааги пугал его. В этом плане характерен следующий факт. Лейбниц скрыл от Томазиуса, что находится в переписке со Спинозой. Когда Томазиус выпустил отвратительный пасквиль против «Богословско-политического трактата», то тот же Лейбниц писал ему: «Автор книги о свободе философствования, против которого ты написал короткую, но прекрасную статью, — Бенедикт Спиноза, еврей, изгнанный из синагоги... за кощунственные воззрения».
В марте 1672 года Лейбниц отправился с дипломатической миссией в Париж. Там он познакомился с Франциском ван ден Энденом и Христианом Гюйгенсом и получил более точные сведения о личности и учении Спинозы.
О пребывании Лейбница в Париже Спиноза узнал из письма Шуллера от 14 сентября 1672 года. В нем говорилось: «В течение трех месяцев я не получал ни одного письма от нашего Чирнгауса и уже сделал было печальное предположение, что при переезде из Англии во Францию с ним случилось какое-нибудь несчастье. Но теперь, получив от него письмо и полный радости, я считаю своим долгом согласно желанию самого Чирнгауса поделиться этим известием с Вами и передать Вам вместе с его сердечным приветом, что он благополучно прибыл в Париж, что он встретился там с г. Гюйгенсом, как мы ему советовали... Чирнгаус сказал ему, что Вы рекомендовали ему познакомиться с Гюйгенсом и что Вы весьма высоко ставите его личность. Это очень обрадовало г. Гюйгенса, и он ответил, что он в такой же мере ценит Вас...
Затем наш друг сообщает, что он встретил в Париже одного весьма ученого мужа, по имени Лейбниц, посвященного во всевозможные науки и свободного от обычных предрассудков теологии. Между ними уже завязалось весьма близкое знакомство, так как оказалось, что г. Лейбниц, так же как и Чирнгаус, работает над проблемой усовершенствования интеллекта... В области морали г. Лейбниц, по словам нашего друга, вполне дисциплинирован и в своих высказываниях следует указаниям одного только разума, не поддаваясь влиянию аффектов... Ввиду всего этого наш друг пришел к убеждению, что человек этот вполне достоин того, чтобы — в случае, если Вы позволите, — показать ему Ваши писания».
Пребывание Лейбница в королевской Франции, которая враждебно относилась к его республиканскому отечеству, насторожило Спинозу. «Лейбница, о котором он (то есть Чирнгаус. — М. Б.) пишет, — отвечает Спиноза Шуллеру, — я знаю, думается мне, по его письмам; но не знаю, почему он отправился во Францию... Насколько я мог предположить по его письмам, он мне показался человеком свободного ума и сведущим во всякого рода науках. Однако я считаю неблагоразумным так скоро доверить ему мои писания. Я желал бы сперва узнать, что он делает во Франции, и услышать суждение нашего Чирнгауса после того, как этот последний более продолжительное время будет иметь с ним общение и ближе познакомится с его характером».
Спиноза в высшей степени принципиален. Разве можно доверить человеку, вступившему в контакт с правительством враждебной его отечеству страны, свои труды? Конечно, нет! Предварительно необходимо уяснить себе его политические и философские взгляды.
Осенью 1676 года Лейбниц покинул Париж и приехал в Амстердам, где имел несколько встреч с Шуллером. Последний постарался. Он срочно выехал в Гаагу и уговорил Спинозу принять Лейбница. По возвращении Шуллер предупредил гостя, что Спиноза тяжело болен. Еще несколько месяцев тому назад он был стройным, легким в движениях. Размеренный его нрав и дисциплина его жизни сочетались с порывами озорства и задора. А сейчас Шуллер нашел его сильно изменившимся. Спиноза похудел, осунулся, потемнел в лице.
За четыре месяца до своей кончины, в ноябре 1676 года, Спиноза принял Лейбница. С первой минуты их встречи возникло ясное и молчаливое взаимопонимание. Лейбниц задал какой-то вопрос, Спиноза на него ответил, и между ними завязалась беседа, точно они уже давно знали друг друга.
Лейбниц расхаживал по кабинету крупными шагами, заложив руки в карманы. Говорил вычурно и велеречиво.
Спиноза спокойно сидел в своем кресле, спорил мягко, с мудрой улыбкой. Говорил лаконично и выразительно. В спорах и дискуссиях проступала его глубокая и завершенная простота. В его словах ощущалось дыхание природы, бескрайней и вечной. Несмотря на тяжелое физическое состояние, Спиноза светился изнутри духовной красотой, которая преображала его лицо и делала его пленительно-живым.
Под влиянием беседы Лейбниц преобразился. Сухость и надменность как будто рукой сняло. Большая и кристально чистая личность Спинозы вносила ясность, глубину и благородство во все проблемы жизни, поднятые во время дискуссии. Лейбниц был очарован Спинозой, неповторимостью его образа, души и обаяния. В своих «Новых эссе» («Nouveaux Essays») он записал: «Я одно время был склонен к спинозизму», «Спиноза — прекрасный человек с прекрасной биографией».
Немецкий историк философии Гомперц нарисовал картину, воссоздающую обстановку и социально-идейный смысл исторической встречи двух гигантов мысли. Гаага зимой 1676 года, комната в домике живописца ван де Спика. Скудная обстановка. Видное место в ней занимают станок для шлифовки линз, первобытного устройства микроскоп, отшлифованные стекла. На стенах несколько гравюр и эстампов. В комнате два человека. Старший, хозяин, с смуглыми чертами южного типа, с густыми, вьющимися длинными черными кудрями. Лицо его носит на себе печать изнурительной болезни, которая через несколько месяцев сведет его в могилу, но оно спокойно и ясно, это лицо мудрого и свободного человека, никогда не думающего о смерти. Простая одежда его, носящая явственные следы всеразрушающего времени, представляет резкий контраст с изящным дорожным костюмом гостя, тридцатилетнего еще человека, но уже с слегка облысевшей головой, дорожащего своей внешностью. Они только что оживленно разговаривали, и теперь гость садится к письменному столу и набрасывает свои мысли на бумагу, от времени до времени поднося ее к своим сильно близоруким глазам.
«Как жаль, — заканчивает Гомперц описание этой встречи, — что честный художник ван де Спик не подслушал, о чем говорили собеседники! Мог ли он, впрочем, знать, что в этот момент под его скромной кровлей нашли себе приют две эпохи в истории человеческой мысли, причем в лице старшего из собеседников воплотилась более молодая эпоха, в лице младшего — старая...»
Философия Спинозы озаряла путь грядущего, учение Лейбница вызывало тень прошлого. В противоположность философии единой субстанции Лейбниц утверждал, что в основе всего сущего лежат монады — «души мира», действующие по соизволению бога. Ленин писал: «Монады — души своего рода. Лейбниц — идеалист. А материя нечто вроде инобытия души или киселя, связующего их мирской, плотской связью».
Спиноза и Лейбниц — антиподы. Первый возвеличил разум, утверждая, что он способен раскрыть подлинную сущность природы и всех вещей. Второй окутал разум туманом мистики, утверждая, что в душе человека в силу божественного соизволения имеются идеи всех вещей, содержатся «изначально принципы различных понятий и теорий, для пробуждения которых внешние предметы являются только поводом».
Для Спинозы нет другого бога, кроме природы; для Лейбница нет другого основополагающего принципа, кроме бога, церкви и теологии.
Лейбниц постулировал бога из идеи о нравственной основе мира. Спиноза отрицал бога, исследуя земное происхождение и содержание морали. «Души, — писал Лейбниц, — следуют своим законам, которые покоятся на известном развитии восприятий с точки зрения добра и зла, и тела также следуют своим законам, которые покоятся на правилах движения; и все-таки оба эти от природы совершенно различные существа встречаются и согласуются друг с другом, словно пара часов, совершенно правильных и на одинаковый ход заведенных, хотя, быть может, и совершенно различных конструкций. Это и есть то, что я называю предустановленной гармонией, или богом». А Спиноза утверждал, что под добром следует понимать «то, о чем мы наверняка знаем, что оно нам полезно», а под злом — то, «о чем мы наверняка знаем, что оно препятствует нам обладать каким-либо добром».
Спиноза — честный солдат, посвятивший свою жизнь беспощадной борьбе за свободу мысли. Лейбниц — благочестивый сочинитель проекта строгой цензуры против «крайних учений». У Спинозы полное отсутствие тщеславия, он запрещает выставлять на произведениях его имя, «ибо, кто желает помогать людям советом, не будет привлекать людей с той целью, чтобы известное учение получило от него свое имя». У Спинозы личное становится сверхличным. У Лейбница на первом месте его «я». Он вечно в погоне за великосветскими отличиями и вечно погружен в омут придворных интриг. Спинозе противны награды, потому что «за заслуги награждают только рабов». Лейбницу приятны любые знаки внимания, исходящие от «великих мира сего». Спиноза неустанно ведет борьбу против религии, Лейбниц постоянно ограждает ее от рационалистической критики. Спиноза — последователь Демокрита, Лейбниц — Платона.
Общественное значение непримиримой борьбы двух партий в философии, включая партию Спинозы и партию Лейбница, с особой силой и образностью выразил Горький. В своем дневнике он писал:
«В мире живут две мысли: одна, смело глядя во тьму загадок жизни, стремится разгадать их, другая признает тайны необъяснимыми и, в страхе перед ними, обоготворяет их...
Первая идет сквозь хаос явлений бытия, бесстрашно касаясь всего на трудном пути своем и все оживляя энергией своей, даже немые намеки заставляет она красноречиво рассказывать о начале жизни, вторая пугливо бросается из стороны в сторону, безуспешно пытаясь найти оправдание своего бытия.
— Существую ли я? — спрашивает она сама себя, тогда как первая говорит:
— Я — действую!..
Одна — философствует из любви к мудрости, будучи мужественно уверена в силе своей; другая — размышляет со страха, в чаянии победить страх.
Они обе свободны, одна — как всякая энергия, другая — как бездомная собака, она визжит перед каждой дверью, за которой чувствуется тепло, покой и дешевенький уют.
Чаще всего эта вторая мысль пресмыкается на папертях храмов, умоляя о милостыне внимания к ней — силу, созданную ее же страхом.
Это она, разлагаясь, отравляет землю ядами... мистики, первая же мысль на пути своем украшает мир дарами искусства и науки».
Смерть и бессмертие
Зимой 1676/77 года Спиноза часто болел. Лихорадка и кровохаркание не покидали изнуренное тело философа. Цвет его лица приобрел сероватый оттенок, губы стали бескровны. Процесс в легких все расползался. Появились симптомы и туберкулеза кишечника. Шуллер все чаще и чаще приезжал из Амстердама, чтобы оказывать возможную медицинскую помощь своему великому учителю и другу. Он хорошо понимал, что Спиноза смертельно болен. 6 февраля 1677 года Шуллер сообщил Лейбницу: «Боюсь, что господин Спиноза нас скоро покинет. Болезнь, унаследованная от матери, причиняет ему ужасные боли. С каждым днем ему становится все хуже и хуже».
Спиноза понимал, что он умирает, без страха смотрел в будущее, не проклинал свою судьбу, считая ее неотвратимой.
В субботу 20 февраля 1677 года философ еще весело шутил с Маргаритой Спик и просил ее пересказать содержание проповеди, которую пастор произнес во время субботней литургии.
В этот же день Спиноза долго беседовал с Гендриком Спиком, делился с ним своими будущими научными и философскими планами. Вот сейчас он пишет XI главу своего «Политического трактата». Новый трактат расскажет людям о том, что такое право и государство, о естественном и гражданском состоянии людей, о различных формах правления и лучшей из них — демократической. По окончании трактата он обязательно возьмется за большой труд, который получит название «Философия природы». В нем более обстоятельно будут рассмотрены те проблемы, которые были лишь намечены в первой части «Этики».
Спиноза почувствовал какой-то особый подъем, прилив свежих сил. Внутренним зрением он обнял всю сложность и цельность предстоящих своих сочинений, их внутреннюю связь с «Этикой». Нет, так скоро он не умрет! Намеченные планы будут воплощены.
Под вечер он поднялся к себе в мезонин в приподнятом настроении. Рано лег спать.
На другой день, в воскресенье, он по обыкновению чуть свет уже не спал. Некоторое время поработал за письменным столом. Затем спустился вниз к хозяевам и застал у них Шуллера. Спиноза обрадовался гостю и пригласил его к себе.
Супруги Спик ушли в церковь. Шуллер вскоре после осмотра больного тоже ушел. Никто не предполагал, что конец так близок. Когда Спики вернулись днем домой, они нашли своего постояльца навеки уснувшим в своем кресле.
21 февраля 1677 года, в 3 часа дня скончался Бенедикт Спиноза. Он жил 44 года, 2 месяца и 27 дней. Короткая жизнь его представляла собой непрерывный процесс раскрытия его внутренних духовных сил, направленных на познание сокровенных начал природы во имя человеческого совершенства, добра и счастья.
Маргарита Спик была потрясена. У кресла Спинозы она упала на колени. Вся в слезах, она начала молиться: «Святой Спиноза! Знал ли ты, как ты был нужен людям, любим, высок и прекрасен!»
Устами этой простой женщины из народа прогрессивные люди века как бы выразили свои глубокие чувства скорби по поводу утраты человека, вокруг очага разума которого объединилось все живое и передовое.
Нотариус Виллем ван де Хаве составил опись имущества и опечатал комнаты умершего. Лавочники налетели со своими счетами. Они потребовали немедленной распродажи всех вещей философа, чтобы вырученной суммой покрыть его долги. Художник их успокоил, что все будет оплачено, и выгнал из дома. 25 февраля состоялись похороны. Никаких речей не было произнесено. За гробом молча шли его верные друзья и почитатели...
Кое-кто уже составил «плакат» о том, что в Гааге, в доме живописца Гендрика ван де Спика, который живет на Павильонсграхте, расположенной напротив улицы Дубелеса, в ближайший четверг, в 9 часов утра начнется распродажа вещей умершего Бенедикта Спинозы, а именно: книги, рукописи, лорнеты, увеличительные стекла, линзы и различные инструменты для шлифовки линз, а также наждачные камни, большие и малые, металлические ванночки и т. п.
Гендрик Спик с помощью матросов спас от жадных и ненавистных рук лавочников то, что обессмертило имя Спинозы, что стало достоянием культуры и навсегда вошло в золотой фонд человеческого познания самых глубинных загадок природы.
Через несколько дней после похорон Спик запаковал все письма и рукописи Спинозы и отправил их в Амстердам. 25 марта 1677 года он получил уведомление от Яна Риувертса, что моряки, которым было вверено литературное наследие философа, аккуратно его доставили.
Риувертс вместе с другими близкими друзьями начали немедленно готовить издание трудов Спинозы. В «Посмертные произведения» были включены «Этика», «Политический трактат», «Трактат об усовершенствовании разума», «Письма некоторых ученых мужей к Б. д. С. и его ответы, проливающие немало света на другие его сочинения» и «Грамматика древнееврейского языка». В июне 1677 года все было подготовлено для печатания.
В предисловии к «Посмертным произведениям» друзья Спинозы знакомят читателей с биографией философа и объясняют, почему имя автора на заглавном листе и в тексте книги обозначено инициалами. «Мы это сделали, — пишут они, — потому, что автор накануне своей смерти открыто заявил, чтобы его имя не фигурировало на «Этике», которую он при жизни полностью подготовил к изданию». Очевидно, философ не хотел, чтобы обоснованное им учение носило его имя. Оно принадлежало всему человечеству.
Предисловие заканчивается словами: «Искренне любящие истину и стремящиеся к точному познанию сущности вещей будут глубоко опечалены тем, что многие произведения нашего философа не закончены. Горько и обидно, что смерть так рано уничтожила того, кто удивительно преуспевал в исследовании истины и находился в расцвете своих творческих сил. От него можно было ожидать как завершение его трудов, так и строгую законченность его философии».
Не успела еще типографская краска высохнуть на «Посмертных произведениях», как мракобесы подняли против них дикий вой. «Плакат» Соединенных провинций Голландии от 25 июня 1678 года осудил труды Спинозы, предал их анафеме, запретил переводить их с латинского на язык народа, печатать и продавать. Однако спинозизм жил и продолжает жить. Он вдохновлял великих борцов за свободу и счастье людей XVIII и XIX веков. Он и в наше время с теми, кто посвятил свою жизнь борьбе за социальный прогресс и демократию.
В день, когда минуло 200 лет со дня кончины Спинозы, благодарное человечество заложило ему памятник. Он был сооружен по проекту парижского скульптора Фредерика Гексамера у фасада дома, где философ жил последние годы. 14 сентября 1880 года состоялось торжественное открытие памятника. Участник этого открытия Бертольд Ауэрбах писал: «Мыслитель изображен сидящим, одетым в простой костюм того времени, в котором он жил; поза простая, голова опирается на правую руку; в чертах лица сказывается восточное происхождение и физическая истощенность, но она облагорожена прекрасным выражением просветленной человечности».
Немецкие фашистские орды, оккупировавшие в 1940 году Голландию, со звериной злобой набросились на все передовое и мыслящее. Они не могли спокойно пройти мимо памятника Спинозе. Один из гитлеровских молодчиков пытался срубить голову изваяния. После долгой дикой возни он нанес повреждения горлу статуи и ушел в пивную.
Так в годы великой битвы за свободу и независимость народов сидел в кресле Спиноза в бронзе с открытой раной, символизирующей его активное сострадание передовому человечеству, истекающему кровью в его справедливой борьбе против фашизма, грубой силы и произвола.
В наши дни реакционные идеологи буржуазии пытаются своей превратной интерпретацией спинозизма поставить его на службу мистике и расизму. Однако все эти попытки обречены на провал. Погасить живой огонь трудов Спинозы никому не удастся! Спиноза прочно стоит в рядах борцов за подлинную свободу, светлую радость и великое счастье людей, строящих жизнь на принципах социальной справедливости и социального прогресса.
