Показать все теги
Факты показывают, что на стадии разложения матриархата господствующая прослойка женщин превратилась из дарительниц жизни в носительниц смерти, поддерживавших свою власть в обществе изуверскими обрядами, своей связью со змеями да старательно культивируемым всеобщим страхом перед собой. Однако в конце концов героическое мужское начало восстало против этой клики злобных фурий, свергнув их иго после напряженной борьбы, как в общественной, так и в духовной жизни. Поскольку змей был тесно связан с образом Великой Богини, в мифологическом плане крушение матриархальной власти отразилось в появлении змееборческих мифов.
Мифы о победе над Змеем есть у большого числа народов нашей планеты, что указывает на схожесть протекавших в их сознании процессов и его отражения в мифопоэтическом творчестве. Поскольку, как будет показано ниже, к эпохе свержения матриархата относится начало распада индоевропейской общности, наибольший интерес для нас будут представлять змееборческие мифы, отвечающие двум критериям. Во-первых, в ряде случаев их сюжет является специфически славянским, что однозначно указывает на то, что он был изначально создан именно нашими предками, а не является переработкой «бродячих» сюжетов на отечественной почве. Во-вторых, некоторые такие мифы представляют собой не просто достаточно стандартное описание победы героя над чудовищем, а переносят акцент повествования на победу над первопричиной появления одного или нескольких змеев, неизбежно осмысляемую в рамках родового общества в категориях терминов родства. Обоим этим критериям полностью соответствует широко распространенный в славянском фольклоре сюжет о змееборстве на Калиновом мосту. Этот сюжет встречается также у балканских, прибалтийских, финно-угорских, тюркских и кавказских народов бывшего Советского Союза, но, за исключением одного сильно деформированного немецкого варианта, абсолютно неизвестен народам Западной Европы и Востока. Тщательное изучение всех вариантов данной сказки позволило Л.Г. Ба- рагу однозначно определить место возникновения интересующего нас фольклорного сюжета: «О мощном влиянии разнообразных восточнославянских сказок данного типа на сказки соседних народов говорит их сопоставление. Оно располагает к предположению, что не только в своей древнейшей основе, но и в различных вариантах сюжет сформировался на этнической территории восточных славян, а затем распространялся длительное время за ее пределами»382. Практически во всех сказках, где данный сюжет сохранился в полном своем виде, события развиваются следующим образом.
Герой вместе со своими спутниками отправляется на поединок со змеями. Схватка с противником обязательно происходит на мосту, причем в некоторых сказках, как, например, в сказке «Иван, крестьянский сын, и мужичок сам с перст, усы на семь верст», особо подчеркивается, что мост этот через огненную реку: «Долго ли, коротко ли они ехали — никому не ведомо; ведомо только то, что приехали они к огненной реке, через реку мост лежит, а кругом реки огромный лес»383. Как уже давно установили исследователи фольклора, огненная река является границей, отделяющей царство смерти от мира живых. В отечественной традиции этот образ был весьма распространен: «Еще в XIX веке крестьяне воспринимали образ “огненной реки”, лежащей на пути в страну мертвых, буквально, как объективную реальность. Этот же образ дают нам русские народные сказки, в которых герой, путешествующий в тридевятое царство, к Бабе-яге или другим подобным персонажам, связанным с миром смерти, как правило, пересекает реку или озеро, часто огненные. Образ “огненной реки” характерен и для древнерусских апокрифов, впитавших народные, то есть еще языческие, представления о мире»384. Ближайшей аналогией Калинова моста через огненную реку в славянском фольклоре является иранский мост Чинват, по которому благополучно может пройти в иной мир лишь душа праведника.
Когда очередь идти сторожить на мост доходит до главного героя сказки, он последовательно убивает трехглавого, шестиглавого и девятиглавого (или двенадцатиглавого) змеев. Очень часто после этого герой оборачивается котом или мухой и отправляется в дом побежденных им чудовищ подслушать планы отмщения, которые вынашивают жены и мать убитых змеев: «А в целом доме осталось в живых только сама змеиха да три ее снохи; сидят они в горнице и говорят между собою: “Как бы нам злодея Ивана, крестьянского сына, сгубить?” Малая сноха говорит: “Куда б ни поехал Иван, крестьянский сын, сделаю на пути голод, а сама оборочусь яблоней; как он съест яблочко, сейчас разорвет его!” Средняя сказала: “А я на пути их сделаю жажду и оборочусь колодцем; пусть попробует выпить!” Старшая сказала: “А я наведу сон, а сама сделаюсь кроватью; если Иван, крестьянский сын ляжет, то сейчас помрет!” Наконец сама свекровь сказала: “А я разину пасть свою от земли до неба и всех их пожру!”»385 Заранее зная о подстерегающих его ловушках, герой уничтожает встречающиеся ему по пути предметы, не давая воспользоваться ими своим спутникам. Тогда в погоню пускается мать змеев. Как мы увидим ниже из приводимых примеров, чаще всего мать змеев принимает облик гигантской свиньи, а если и сохраняет человеческий облик, обязательно открывает рот от земли до неба. Jl.Г. Бараг отмечает, что описывающая ее внешний вид формула отшлифована в восточнославянском фольклоре: «Стоит свинья, раскинула харю от земли до небеси, не обойти и не объехать»; «Тая баба рот разинула — одна зяпя на зямле, а другая под небеса»586.
Спасение от неминуемой гибели герой находит у Кузьмы-Демьяна или безымянного кузнеца (вариант: двенадцати кузнецов). Вот как описывается это спасение в сказке про Ивана Попялова: «Пабивши змеевых дочак, Иван Попялов паехав с братами дамов — аж лятить за ими змеиха, раззявила рот ад неба да земли и хатела Ивана пра- глинуть, Иван и браты яго кинули ей три пуды соли. Яна праглинула тую соль, падумавши, што то Иван Попялов, а дале як рассмакавала тую соль и убачила, што ета не Иван, пабегла знова вслед.
Во ен бача, што беда, як припустив каня да и схавався у кузню к Кузьме и Демьяну за двенадцать дверей. Змеиха прилятела да и кажа Кузьме и Демьяну: “Аддайтя мини Ивана Попялова!” А яны кажуть: “Пралижи языком двенадцать дверей да и бери!” Змеиха зачала лизать двери; а яны разагрели железные щипцы, и як только яна прасунула язык у кузню — яны ухватили яе за язык и начали бить манатами. Убивши змеиху, спалили и попял па ветру рассыпали, а сами паехали дамов.. .»387 Однако чаще всего в сказках подобного типа речь идет не об убийстве, а о перековке змеихи. В белорусской сказке про Удовина сына змеиху Кузьма-Демьян и Михаил-архангел перековывают ее из свиньи в кобылу: «А свякров ета хвацилася, што нявесток уже нема на свеци, скидаетца сама свиньней, и ляциць за им у догоню. И што з роту у яе огонь пышець, а у ноздры искры сыпюць, а в вуши дым идзець. (...) Зирнув Удовин сын у подзорную трубу, а яна перябегла уже чацьвертое царство — бяжиць за им. А у семым царсцьви стоиць кузьня на дванатцаць верст. И в етой кузньци куець Кузьма-Дземян, Михайло-арханш, судзьдзя пра- вядный, и дванатцаць молотобойцов. И ета кузьня зялезная уся и на дванатцаць дзвярей. Ен подъежжаець под ету кузьню и гукаець: “Ах, Кузьма-Дземьян и Михайло-арханш, судзьдзя правядный! Порятуй мяне, Удовинаго сына!”» По просьбе героя божьи ковали открыли ему двенадцать дверей кузницы, он вскочил туда с конем, однако змеиха с четвертого раза пролизала это препятствие. «Яны ей як уплялися етыми клящами за язык, горячими, як узяли биць у дванатцаць молотов, куваць яе, — збили яе из свиньни да на кобылу. “Ну, садзись, Удовин сын, на яе и объедзь кругом кузьни три разы, покуль згориць посконей куль!”» Когда герою это с первой попытки не удалось, кузнецы начали ковать змеиху в 12 молотов шесть часов без перерыва. «Тоды и каець Кузьма-Дземян: “Ну-тка, Удовин сын, сядзь, объедзь кругом кузьни три разы покульт нитка кужалевная перягориць!” Удовин сын на яе — нитки половина не згорела, а ен чатыри разы обляцев»388. В другой белорусской сказке — «Иван суч- кин сын-золотые пуговицы» — перековывающий змеиху кузнец уже безымянен: «А тут змея приляцела, и кричиць на коваля: “подай мне Сучкиныго сына! А коли не подаси, я й цябе зьем, и яго!” А коваль кажець: “пролижи двери, ды высунь сюды язык: я посаджу яго тябе на язык!..” Змея як лизнула раз, другей, третьций,—так двери и пролизала. Тольки яна высунула язык скрозь двери, а коваль узяв свое обцуги — ды за язык! Схвацив и дзяржиць. А друпе за молотки, ды давай змею биць по голови. Прибили трошку, тоды узяли и укинули у горень, ды й давай у два мяхи дуць. Як тольку змея разгорелась, положили яе на кувадло и стали узнов куваць. Узяв тут и Сучкин сын молот у пяцьдзесят пудов. Кували яны, кували и вышов из яе конь. Коваль и говориць: “ну, Сучкин сын-зылотэя пуговицы! На табе жменьку лену, садзись на гетаго кыня, запали лен и едзь кругом света. Коли объедзеш, покуль лен згориць, дык поезжай з Богом, а не объедзешь — дык назад ко мне ворочайся!” Сев Сучкин сын на коня, запалив жменьку лену и поехыв кругом света»389. Первая попытка оказалась неудачной, однако после дополнительной перековки со второй попытки Иван Сучкин Сын действительно объезжает на матери змеев весь свет.
В русской сказке про Ивана Быковича кузнец также не назван по имени: «Нагоняет их баба Егабиха в ступе, подпирается пестом. На дороге стоит железна кузница, Иван Быкович поднял у железной кузницы угол и заехали все с конями. Пригнала баба Егабиха, говорит кузнецу: “Вот, кузнец, отдай Ивана Быковича, посади на язык — сглону”. Кузнец и говорит: “Я посажу на язык, ты, Егабиха, обскочи кругом эту кузницу, пролижи двери железны языком, посажу на язык”. Егабиха обскочила кузницу, пролизала двери, кузнец схватил ей за язык клещами, а Иван Быкович выскочил и зачал ей железными прутьями дуть. Дул-дул-дул, продул кожу и высунул прутья за кожу. Егабиха ему замолилась: “Иван Быкович, впредь таковой не буду, ради бога меня до смерти не застегай”. Иван Быкович обернул Егабиху кобылой, сел и погнал. Гонял-гонял-гонял, кобыла вспотела, упарил»390. В сказке о Запечном Искре спасителем героя выступают уже двенадцать кузнецов:
«— Нет, — сказала (невесткам. — МС.) Баба-яга,— этим вы его не поймаете, а я его вот как поймаю: выйду на дорогу, раскрою рот — одна губа по земле, другая губа под поднебесью, — тогда он от меня не уйдет.
(...)
Но вот Баба-яга снова его нагоняет. Запечный Искр схватил поленницу дров и бросил в рот Бабе-яге. Пока она проглатывала да выбрасывала изо рта дрова, Искр подскакал к кузнице, в которой было двенадцать кузнецов, и сказал:
— Кузнецы, спасите меня от Бабы-яги.
Кузнецы заперли Искра в кузнице, потом накалили двенадцать щипцов. Прилетела Баба-яга, сглотила коня и стала требовать от кузнецов Запечного Искра. Кузнецы сказали:
— Пролижи языком дверь, тогда мы тебе выдадим Искра.
Баба-яга стала лизать, и дверей скоро не стало. Тогда кузнецы
схватили ее за язык двенадцатью раскаленными щипцами, а Запечному Искру дали молот и заставили им бить Бабу-ягу по языку, а сами стали приговаривать:
— Будь кобылицей.
Через некоторое время Баба-яга обратилась в кобылицу. Кузнецы посадили на нее Запечного Искра и велели ему проехать вокруг кузницы. Искр проехал. Кузнецы сказали:
— Нет, она еще не настоящая кобылица, в ней дурь есть, — и снова стали держать ее за язык раскаленными щипцами, а Искра заставили по языку молотом бить, причем приговаривали: — Будь кобылицей.
Били, били и заставили опять Искра проехать на кобылице кругом кузницы. На этот раз уж остались довольны и отправили Искра Запечного в дорогу на этой кобылице»391.
Данный миф отразился не только в сказках, но и в широко распространенной на Руси поговорке «Бог не выдаст—свинья не съест». Хоть ее достаточно часто используют, однако мало кто обращает внимание на то, что эта поговорка самым парадоксальным образом ставит в один ряд две, казалось бы, абсолютно несопоставимые величины — Бога и свинью. Этот парадокс разрешается лишь при обращении к только что рассмотренному сказочному сюжету. Однако что символизировали собой главные персонажи данного сюжета, и какое значение он имел для создавших его наших далеких предков? Чтобы лучше разобраться в этих непростых вопросах, нам придется обратиться не только к отечественной традиции, но и к родственным сюжетам и образам других индоевропейских народов. Большинство ключевых моментов рассмотренного нами славянского змееборческо- го мифа в качестве отдельных, не связанных друг с другом элементов встречаются в священных сказаниях индийцев и иранцев. Авторы Ригведы в своих гимнах бессчетное количество раз обращались к одному из главных мифов своей эпохи об убийстве богом Индрой чудовищного змея Вритры и освобождении скованных последним рек. Однако в одном гимне упоминается и Дану, мать змея:
Поникла жизненная сила у той, чей сын — Вритра.
Индра сбросил на нее смертельное оружие.
Сверху — родительница, внизу был сын.
Дану лежит, как корова с теленком.
(РВ 1,32,9).
Нельзя не заметить, что на фоне огромного количества мифов о змееборчестве, существующих у многих народов, образ матери змея встречается крайне редко.
В более позднем по сравнению с Ведами индийском эпосе Ма- хабхарате встречается миф о чудовище Маде (буквально — «опьянение», «безумие»). Согласно этому сказанию царь богов Индра хотел воспрепятствовать подвижнику Чьяване совершить Ашвинам жертвоприношение сомой, однако последний заклинанием заставил остолбенеть бога и «совершил жертвенное возлияние огню, стремясь сотворить волшебство. Великий в своей пламенной мощи, он вознамерился уничтожить того бога.
Силой подвижничества святого мудреца появился по волшебству могучий асура по имени Мада, великий мощью и огромный телом, величина которого была недоступна разуму ни богов, ни асуров. Пасть его была огромна и страшна, острые зубы (оскалены), одна челюсть упиралась в землю, другая же вздымалась в небо. Четыре клыка его были длиной в сотню йоджан каждый, другие зубы по десять йоджан. Формой они напоминали сторожевые башни и выглядели как наконечники копий. Руки его походили на горы, одинаковые, необъятной длины, глаза—на солнце и луну, а лик вызывал в памяти Антаку. Он облизывал зияющую пасть быстро мелькающим, словно молния, языком, и взгляд его был ужасен. Казалось, вот-вот он поглотит мир. В ярости налетел он на Совершителя ста жертвоприношений, намереваясь проглотить его, и огласил миры мощным, грозным ревом». При виде этого чудовища Индру объял страх, и, «судоржно облизывая уголки рта, объятый ужасом Царь богов обратился к Чьяване» с мольбой о пощаде. Мудрец простил верховного бога, а «Маду, который и прежде не раз был созидаем, могучий (подвижник) вложил, о царь, по частям в вино, женщин, игральные кости и охоту»392. Как видим, великий громовержец Индра, который еще в ведийский период в одиночку сразил чудовищного змея Вритру, против которого не отваживался выйти ни один из богов, в этом мифе даже не пытается сразиться с новым чудовищем, а, объятый ужасом, смиренно молит мудреца о пощаде. Эпос отмечает, что перед этим Чьявана наложил на бога заклинание, заставившее его остолбенеть, однако не будь этой подробности, верховный бог, судя по его реакции на надвигавшегося на него противника, скорее всего, обратился бы в бегство, как герои русских сказок. Описание внешнего вида Мады точно так же разительно напоминает мать змеев восточнославянского фольклора с ее гигантской пастью от земли до неба. Чрезвычайно ценно для нас указание древнеиндийского эпоса о том, что Мада был расчленен своим создателем, но не уничтожен (как и гигантская свинья), а вложен в окружающих человека четыре элемента, при злоупотреблении которыми они становятся опасными для духовного здоровья личности. При этом два из них — женщины и охота — в точности соответствуют рассмотренным выше инстинктам голода и сексуального голода, которые в восточнославянской традиции олицетворяются змеями. Злоупотребление вином точно так же деформировало человеческую личность, низводя ее на животный уровень. Наконец кости были связаны с судьбой, но чрезмерное увлечение ими было способно сделать человека рабом слепого случая, как про это говорилось еще в специально посвященному этому пагубному пристрастию гимне игрока в Ригведе (РВ X, 34). В нем игральные кости описываются как демонические и безжалостные силы, полностью порабощающие себе волю подпавшего под их страшное влияние человека. Этот гимн содержит красноречивую картину того, как пристрастившийся к игре в кости человек теряет жену, от него отрекаются родители и братья, отворачиваются товарищи, иными словами, игрок полностью выпадает из окружающего его общества, обрывая своим пагубным пристрастием все свои социальные связи.
Мотив оседлания героем превращенного в коня своего демонического противника встречается нам в иранской Авесте («Замйад- Яшт», с. 27—29), где фигурирует Тахма («бдительный» или «мощный») Урупай («лукавый», «хитрый», «чародей»):
Сильному кеянидскому Хварно,
Маздой сотворенному, поклоняемся мы...
Которое сопровождало Тахма-Урупи, вооруженного,
Что правил на земле (...)
Который был победоносным
Над всеми дэвами и людьми,
Всеми волхвами и паирика.
Который ездил верхом на Анхра-Манью (Принявшим облик коня)
Тридцать зим В оба конца земли393.
Следует отметить, что в «Шахнаме» Тахмурес (Тахма Урупай) является сьшом первого царя-кузнеца Хушенга и, соответственно, третьим правителем Ирана. Интересующий нас миф Фирдоуси излагает так:
Царь сердце очистил от кривды и зла,
И вот благодать на него снизошла.
Герой, Ахримана в борьбе полоня,
Вскочил на него и погнал, как коня,
И после не раз, оседлав сатану,
На нем объезжал за страною страну394.
Впрочем, выдающийся средневековый энциклопедист Бируни приводит еще один вариант этого сказания, где верховного повелителя всех сил зла оседлал не третий, а первый правитель Ирана Каюмарс, являющийся в этой традиции прародителем всего человечества. Согласно этому варианту Ормузд (Ахура-Мазда), одолевая Ахримана (Анхра-Манью), начал потеть и из капель пота на его лбу родился Каюмарс, который одолел Ахримана и стал разъезжать на нем верхом. Однако, доехав до ворот ада, Каюмарс испугался, Ахриман немедленно воспользовался этим, сбросил его с себя и сожрал. Тем не менее перед гибелью Каюмарс успел испустить на землю свое семя, из которого и выросла первая человеческая пара. В иранской мифологии Анхра-Манью считался главой всех сил зла, тьмы и света, олицетворяя собой, в частности, все отрицательные побуждения человеческой психики. Как именно был обращен в коня «князь тьмы», авестийская традиция умалчивает, однако на нем иранский богатырь тридцать лет объезжал Землю, что разительно напоминает восточнославянский миф о перековывании в кобылу матери змеев, на которой герой сказки в некоторых вариантах точно так же объезжает весь свет.
Рассмотрев эти параллели данного варианта славянского змее- борческого мифа, перейдем к рассмотрению трех его основных персонажей. Формально главным его персонажем является герой- змееборец. Мы говорим «формально» потому, что решающую победу над матерью змеев одерживает не он, а спасающий его кузнец, который, соответственно, и является центральной фигурой данного мифа. В восточнославянском фольклоре им обычно является Божий коваль Кузьма-Демьян, которого в этом качестве иногда замещают Борис и Глеб, или просто безымянный кузнец. Центральная фигура змееборческого мифа заслуживает самого пристального внимания в силу ее исключительной значимости. Согласно официальному житию святых Космы и Дамиана, они были врачами-бессребренниками, бесплатно лечившими больных во имя Христово еще во времена господства язычества в Римской империи. Культ святых Кузьмы- Демьяна пришел на Русь из Византии и достаточно быстро стал весьма распространенным. Так, под 1175 г. упоминается мужской Космодемьянский монастырь во Владимире. Уже одно то, что ни один канонический христианский текст не знает святых Коему и Дамиана как кузнецов, а исключительно как врачей, однозначно указывает на местную основу тех восточнославянских народных представлений, где они выступают как кузнецы. Данная черта их образа в народном православии никак не может быть выведена из ортодоксальных источников и потому должна рассматриваться как языческое наследие славянской мифологии. Опираясь на обширный фольклорный материал, В. Гиппиус еще в конце 20-х гг. прошлого столетия отметила: «...Кузьма-Демьян христианский псевдоним дохристианского бога Сварога»395. Более подробно образ этого бога будет нами рассмотрен в следующей главе, а пока отметим лишь то, что изредка в облике этих святых проскальзывает упоминание об их божественном статусе — большего святотатства и кощунства с точки зрения новой религии нельзя было и придумать. Данное обстоятельство красноречиво свидетельствует о том, что за маской христианских святых Кузьмы и Демьяна скрывается языческий бог. В одном заговоре на кровь интересующий нас мифологический персонаж характеризовался так: «Кузьма и Демьян, ремесленный Бог и бессребренник Христов»396. Если вторая часть данной формулы является данью каноническому образу этих святых как врачей, то первая, «ремесленный Бог», не только не имеет с христианством ничего общего, но и находится с составляющим его суть монотеизме в вопиющем противоречии. Стоит обратить внимание, что хоть формально в данном заговоре упоминаются два имени, обращение к ним идет в единственном числе, как к одному человеку. Данная черта, никак не объяснимая из канонического образа этих святых, но становящаяся понятной при предположении, что под именем двух христианских персонажей скрывается один языческий бог, также является весьма устойчивой в народном восприятии этого образа. Примеры фольклорных текстов, прямо называющие Кузьму- Демьяна богом даже в христианские времена, далеко не единичны: «и сотворил Христос святого Илью Милостиваго и св. Георгия Храбраго и святого бога Кузьму-Демьяна»397; св. Юрий на «Гесимянской горе» ставит железный тын и пропускает молодых через медные ворота, а «святый Боже Козма и Дамиан затворяет ворота»398. На этот же его божественный статус, причем применительно к рассматриваемому мифу, указывает и поговорка «Бог не выдаст — свинья не съест». Рассмотренный сюжет, согласно которому пустившаяся в погоню мать змеев приняла облик свиньи гигантских размеров, рот которой был разверзнут от неба до земли, объясняет и то, что подобное чудовище вполне могло быть соперником Богу. Необходимо отметить, что слияние двух христианских святых в один образ, что не может быть объяснено иначе, чем влиянием язычества, произошло весьма рано. В надписи № 168 из Софийского собора Киева, датирующейся ХП в., некий Иона обращается к Кузьме и Демьяну как к одному святому: «Святой Кузьма и Демьян, Иона из Чернигова это пишет, аминь»399.
Установив, что под образом Божьего коваля в сказке скрывается языческий бог-кузнец Сварог, рассмотрим теперь ее человеческого героя. Следует обратить внимание на то, что имена многих героев данного сюжета так или иначе связанны со стихией огня — Иван Попялов, названный так потому, что лежал в пепле, или Запечный Искр. С учетом того, что Сварог, как будет показано в следующей главе, был отцом земного огня Сварожича, можно предположить, что изначально главный герой был его отдаленным потомком, на что нам и указывает его имя, обретшим спасение от неминуемой гибели у своего божественного предка. Поскольку в Житомирском уезде само солнце считалось «преогромнейшей искрой»400, возможно происхождение главного героя и от дневного светила, второго сына Сварога. На то, что главным героем данных сказок были Иван Попялов, Запечный Искр, Искорка Парубок, Матюша Пепельный, каждый из которых был связан со стихией огня, обратил внимание еще Б.А. Рыбаков. Этот исследователь также приходит к выводу о генетической связи сказочного героя и бога-кузнеца: «Богатырь Искорка, Запечный Искр — источник и причина огня и света. На языке средневековых русских людей его нужно было бы назвать Сварожичем, огнем, внуком небесного Сварога, и, может быть, сыном Солнца-Дажьбога, который приходится сыном Сварогу»401. Данная черта подтверждает правильность сделанного вывода, что под христианским псевдонимом Кузьмы-Демьяна скрывается именно языческий бог Сварог.
Наибольшую загадку представляет облик противницы наших героев — матери змеев. Поскольку во многих вариантах мать змеев принимает облик свиньи и об этом же говорит приведенная выше поговорка, эта подробность вряд ли может быть случайной. В отечественной традиции свинья традиционно считалась нечистым животным и в качестве таковой могла быть тем животным образом, который принимала нечистая сила: «Пугая по ночам людей, ведуны и ведьмы бегают в виде свиней, собак и кошек»402. Об укоренненности образа ведьмы, которая в виде свиньи преследует людей, красноречиво свидетельствует тот факт, что на сниженном уровне быличек данный сюжет дожил до XX века. Так, согласно одной быличке, ведьма в виде черной свиньи преследовала пятнадцать парней, а те, не в силах от нее отбиться, были вынуждены обратиться в бегство. Только у русского населения Восточной Сибири был записан целый ряд рассказов о ведьме-свинье, приуроченных к современности (былички №№ 221—225, 227, 228, 233). Составители этого сборника констатируют: «Намечается некоторая закрепленность определенных действий ведьмы за тем или иным ее образом: например, вынимает плод из чрева в образе сороки-вещицы, а преследует людей, как правило, в образе свиньи...»403
Не менее был популярен «сниженный» сюжет о том, как кузнец в наши дни подковал ведьму в образе кобылы. Согласно восточносибирской быличке № 228, обернувшаяся лошадью колдунья гонялась за молодежью, которая, чтобы избавиться от нее, окружила лошадь и отвела ее к кузнецу, который ее и подковал. Подобные сюжеты широко бытовали и в европейской части страны: «Пошехонская жительница вспоминала рассказ кузнеца: “Приехал (какой-то человек) ковать лошадь. Подковал — спасибо не сказал, засмеялся и ушел. Кузнец говорит: “Кую — не лошадь, а бабья нога...” Тут же готово объяснение: “Черти на бабах ездят. Им и надо ковать...”(...) “Черти на бабах ездят” — имеется в виду, на ведьмах. Бывает, что кузнец “узнает” ногу какой-то конкретной жены: тогда подобные рассказы являются формой обвинения в колдовстве.. -»404 То, что архетипич- ные сюжеты о ведьме-свинье и ведьме-лошади сохранились в русской деревне не только в составе сказочного материала, но и в качестве быличек о реальных событиях (в своем «сниженном» виде) вплоть до XIX—XX вв., однозначно свидетельствует о их явной укорененности в отечественном фольклоре. Укорененность эта может быть объяснена не только тем, что возникли они в глубокой древности, но и тем, что в старину произошло некое событие, которое было настолько ярким и значимым для общественного сознания, что в своем, перекодированном по законам фольклора, виде прожило в народной памяти не одно тысячелетие, являясь тем мифологическим образцом, по которому создавались былички еще в прошлом веке.
Что же символизировала первоначально Свинья, противница Бога? Разгадка, на мой взгляд, заключена в змеях — ее детях. Как в сказках, так и в былинах змеи занимаются только двумя
вещами — поедают людей и похищают женщин. Таким образом, дети змеихи олицетворяют собой ничем не ограниченное пищевое насилие (каннибализм) и ничем не ограниченное сексуальное насилие. Змеи являются в мир людей из-за огненной реки, которая в мифологическом плане является загробным миром, а в плане психологическом — человеческим подсознанием с изначально присущими каждому человеку пищевыми и сексуальными инстинктами в их ничем не сдерживаемых разрушительных аспектах. Со Сваро- гом же, как будет показано в следующей главе, был связан отказ от сырой пищи, в первую очередь от человеческого мяса, а также введение института брака. В плане развития человеческого общества именно с ним связывалось преодоления тех инстинктов, которые олицетворялись в сказке змеями, что лишний раз доказывает неслучайное присутствие образа бога-кузнеца в мифе о змееборстве на мосту. Если это так, то мать змеев олицетворяет первопричину неограниченного пищевого и сексуального насилия, а именно животную жажду чего бы то ни было, даже не звериное, а скотское начало в человеке. Это безграничное стремление отмечает у свиньи, равно как и у богача, народная поговорка: «Сыта свинья, а все жрет; богат мужик, а все копит». Следствием этого явилось отчетливо сформулированное противопоставление свиньи небесному началу, которое народная мудрость довела до конечного физического выражения: «Не видать свинье неба»; «Где свинье на небо глядеть!»; «Где тому бывать, свинье на небо видать!»; «Ему, как свинье, век на небо не глядеть». Это животное, являющееся в народной культуре одним из негативных символов, и стало в сказке внешним олицетворением худших качеств, присущих людям, что вполне понятно с психологической точки зрения. В этом плане ужасное чудовище, преследующее главного героя, оказалось не вне, а внутри каждого человека, что обусловило как общий драматизм повествования, так и исключительную значимость конечной победы. В силу всей предшествующей его появлению на планете эволюции инстинкт хищника биологически заложен в человеке, и герой самостоятельно не может одолеть его. Вот почему богатырь, победив отдельных змеев, пускается в безоглядное бегство, даже не пробуя сразиться с их матерью. Как уже говорилось выше, часть людей была уже поглочена ею. Человек, уже выделившийся из животного мира, вновь мог быть проглочен находящимся внутри и вовне его зверниным началом, а само человеческое общество — безвозвратно распасться. И в этот судьбоносный миг, когда решалась судьба если не всего человеческого рода, то во всяком случае того племени, которое объединяло наших далеких предков, был найден защитник и избавитель. Герой спасается в укрытии, которым оказывается кузница Сварога. Сила звериного начала была настолько велика, что даже сам бог не может уничтожить ее — уничтожить животное начало в человеке, не уничтожив при этом самого человека, оказывается не под силу никому. Однако Сварог, создатель культуры, способен видоизменить инстинкт хищника, билогически заложенный в человеке (перековав в сказке гигантскую свинью на кобылу), и подчинить это звериное начало человеку (герой оседлал и объездил кобылу-змеиху). В этом контексте бог-кузнец сдерживает первоначало худших человеческих инстинктов, готовых вырваться на поверхность, и благодаря этому делает возможным существование как собственно человека, так и всего общества в целом.
Индийский миф о Маде полностью подтверждает высказанное выше предположение, что гигантская свинья в восточнославянской сказке, которую не способен уничтожить даже бог-кузнец, символизирует собой, по сути дела, животное подсознание, способное в любой момент поглотить человека, утратившего свое осознание как сына бога. Расчлененный, но не уничтоженный Мада переходит в охоту, т.е. гипертрофированный инстинкт голода, женщин, пристрастие к которым означает сексуальный инстинкт, вино, тяга к неумеренному потреблению которого приводит к деградации личности, и кости, способные засосать человека в мир азартной игры. Все эти элементы человеческого бытия вполне имеют право быть, более того, они необходимы, но чрезмерное увлечение ими неизбежно ведет к тому, что человек позволяет поглотить себя страсти к ним, а точнее—к скрывающемуся за их обличьем животному началу самого себя. В пользу подобной трактовки говорит и приведенный выше индийский гимн игрока в кости, в котором последние рисуются как страшные демонические силы, неумолимо поглощающие и разрушающие человеческую личность. Все это подтверждает высказанную мысль о том, что это страшное чудовище на самом деле находится не вовне, оно внутри нас и только и ожидает момента, чтобы вырваться на поверхность, поглотив нормальную человеческую личность.
Следы того, что демонический противник имеет самое прямое отношение к внутреннему миру героя и именно от его состояния зависит успех или неудача в борьбе с ним, встречаются нам и в иранской традиции. Наиболее ранняя Авеста ничего не говорит по этому поводу, однако Фирдоуси однозначно подчеркивает, что, лишь «сердце очистив от кривды и зла», Тахмурес смог победить Ахримана. С другой стороны, в переданной Бируни версии Ахриман смог сбросить с себя и сожрать Каюмарса лишь тогда, когда он испугался. Итак, в двух из трех иранских вариантов интересующего нас эпизода главный акцент, хоть и с противоположных позиций, делается не на физической силе героя, а на его внутреннем духовном состоянии. Из этого наблюдения следует вывод, что внешней победе над «князем тьмы» Ахриманом с непреложностью должна предшествовать внутренняя победа над ним в сердце его противника, что находит полное подтверждение в той части иранской традиции, которая воспринимает Анхра-Маныо как символ отрицательных побуждений человеческой психики. Поскольку как восточнославянская, так и индийская и иранская мифологии утверждают, что демонический противник героя находится не столько во внешнем, сколько в его внутреннем мире, мы можем утверждать, что данное фундаментальное открытие было сделано предками трех этих народов еще в эпоху индоевропейской общности.
Соотношение общественных и биологических начал в человеке носит чрезвычайно сложный характер. С одной стороны, удовлетворение таких биологических инстинктов, как пищевой, половой и инстинкт самосохранения, является необходимым условием существования человеческого организма. В этом человек ничем не отличается от животных. Но если у животных они являются единственными и, в силу этого, безраздельно господствующими над их существом, то у человека они подчинены другим мотивам, происходящим не из биологического начала человеческого организма, а из иных сфер. В качестве таковых различные исследователи, в зависимости от своего понимания сущности человека, называют общественное устройство, нравственное начало, наличие у человека духа и т.п. Вне зависимости от того, как оценивать человеческую сущность, в конечном итоге удовлетворение биологических потребностей каждого индивида поставлено под контроль общества, налагающего на него весьма существенные ограничения. Авторы коллективной монографии по истории первобытного общества, отмечая, что процесс этот был достаточно длительным, делают следующий логический вывод: «Но если в сформировавшемся обществе биологические инстинкты ограничены, введены в социальные рамки, то отсюда следует, что период, предшествовавший появлению такого общества, был временем ограничения этих инстинктов, их введения в социальные рамки, т.е. временем обуздания зоологического индивидуализма возникавшими социальными факторами. Становление человеческого общества завершилось, когла биологические инстинкты были поставлены под социальный контроль и тем самым ликвидирован зоологический индивидуализм»405. Очевидно, что рассмотренный выше сюжет перековывания матери змеев в кобылу богом-кузнецом и является мифологическим отражением этого чрезвычайно важного процесса у восточных славян. Когда же произошло сложение человеческого общества и возник собственно человек, окончательно выделившийся уже из животного мира? В отечественной науке по этому поводу была сформулирована «концепция двух скачков» или двух переломных моментов эволюции человека. Согласно ей первый скачок произошел с началом изготовления орудий и переходом от стадии животных предшественников человека к стадии формирующихся людей, которыми были питекантропы и неандердальцы. Второй скачок случился на грани раннего и позднего палеолита, когда палеоантропов сменили люди современного типа. Первый этап характеризуется появлением социальных закономерностей, а второй — установлением их полного и безраздельного господства в жизни людей.
Какой же эпохой следует датировать фундаментальный славянский миф о подчинении человеку скотского начала, скрытого в нем самом? Было бы весьма заманчиво отнести его сложение к эпохе становления первобытного общества, самому началу процесса выделения человека как такового из животного мира, однако описанные в мифе события не содержат никакого указания на период каменного века, т.е. не совпадают по времени ни с первым, ни со вторым скачком. Следует отметить, что описанные в мифе события, произошедшие на заре собственно человеческой истории, впоследствии, вероятно, не один раз перекодировались и видоизменялись, а сам сюжет, в зависимости от конкретной исторической эпохи, наполнялся новым смыслом. Можно сказать, что на самой поверхности этого мифа явно лежит отголосок смены матриархата патриархатом, оставивший глубокий след в человеческом сознании: герой спасается от матери змеев в кузнице если не своего непосредственного отца, то, во всяком случае, прямого предка по мужской линии, который молотом укрощает и подчиняет человеку преследовавшее его чудовище. То, что героя преследует именно старуха, от которой богатырь может лишь бежать, вполне соотносится с ролью пожилых женщин в обществе, которая была свойственна концу матриархата. Показательно и то, что последним, самым страшным противником героев выступает не отец, а именно мать змеев, что опять-таки указывает на ту эпоху. Устойчивая роль бога-кузнеца как спасителя главного героя и победителя матери змеев свидетельствуют о том, что Сварог был для наших предков символом победы мужского начала над женским, а образ его сыграл ключевую роль в религиозном обосновании произошедшего грандиозного общественного переворота. Это было обусловлено тем, что из всех мужских божеств той эпохи один лишь его образ дал мужской половине достаточно сил для свержения выродившейся женской тирании, вселявшей ужас даже в самые храбрые сердца. Эта же женоборческая черта присутствует и в «сниженных» образах данного языческого бога, связанные с которым сюжеты развиваются по схеме рассмотренного выше мифа: на уровне овинника, генетическая связь которого со Сварогом будет показана ниже, он спасает парня от преследовавшей его мертвой старухи. Подобно тому, как в змееборческом мифе бог- кузнец спасает главного героя, такую же роль спасителя играет и дух овина: «Овинянник — добрый дух; не жалея себя, он постоит за “своего”». «Он, батюшка, говорят про него пудожане, чужому не выдаст, только помолиться ему», и в доказательство приводят рассказ, как овинянник, чтобы спасти парня от преследования души умершей старухи, «до самых петухов дрался с призраком», а парня сберег»406. Весьма показательно, что как в поговорке «Бог не выдаст — свинья не съест», данное пудожское выражение вновь использует тот же самый оборот «не выдаст», лишний раз указывающий на генетическое родство обоих сюжетов.
Центральная роль в славянском мифе кузнеца уже заставляет нас установить самую нижнюю хронологическую отметку на эпохе энеолита. Оба упоминающихся в мифе животных также были достаточно поздно приручены человеком. Свинья была одомашнена в Передней Азии, древнейшее свидетельство этого обнаружено в Джайенью на юге Малой Азии, VII тыс. до н.э. Данные лингвистики говорят, что это животное было хорошо известно индоевропейцам в период их общности: лат. suinus — «свиной», ст.-слав, svinu — «свиной», латыш, svins — «загрязненный», тох. В swanane misa — «свиное мясо», гот. swein, др.-исл. svin, др.-в.-нем., др.-англ. swin, ст.-слав, svinija — «свинья»407. То, что главный герой спасается от гонющейся за ним матери змеев на коне, а затем объезжает ее саму, превращенную в кобылицу, указывает на то, что данная деталь не могла появиться ранее IV тыс. до н.э. — начала приручения коня. Это важное событие, судя по известным на сегодняшний день археологическим данным, произошло в южнорусских степях. Древнейшие находки костей домашней лошади были сделаны в поселении около Дереивки на правом берегу Днепра и датируются второй половиной ГУ тыс. до н.э. Индийский миф о вселении Мады в различные окружающие человека явления также рисует нам отнюдь не первобытное общество, достоянием которого были вино и игра в кости, а охота уже осуществлялась не столько ради пропитания, а уже для развлечения.
Вместе с тем отмеченные индоиранские параллели славянского мифа отчетливо устанавливают верхнюю планку на эпохе распада индоевропейского единства, т.е. Ш—П тысячелетия до н.э. Скорее всего, данный миф сложился в эпоху перехода от матриархата к патриархату — единственному из известных нам крупных общественных кризисов того периода, — символически осмысленного как перековывание и подчинение герою-мужчине противостоящего ему враждебного женского начала. Как мы можем видеть на материалах последующих эпох, в период коренных идеологических ломок, глобального кризиса, проявляющегося как в материальной, так и в духовных сферах, подавленное на заре первобытности скотское начало человека всегда норовит вырваться наружу и поглотить человеческую личность. Падение любого общественного устройства неизменно сопровождается распадом устоявшихся традиционных связей, в результате чего силы хаоса и разрушения неизменно поднимаются на поверхность, грозя разрушением как человеку, так и обществу. Как правило, они достаточно быстро подавляются новым порядком, идущим на смену старому и устанавливающему свои связи между людьми, однако угроза гибели общества потенциально всегда присутствует. Примеры этого мы видим и в более позднюю эпоху распада родового общества и становления государства. У разных народов данный процесс происходил в разное время, однако показательно, что его современники в разных частях света единодушно отмечали выход наружу звериного начала. Отзвуками тех кризисов является и латинская поговорка «Человек человеку — волк», и данная Ахиллом характеристика предводителя ахейцев Агамемнона: «Царь пожиратель народа!» (Илиада 1,231). Почти тот же самый образ использует и «Голубиная книга», описывая эпоху восторжествовашей в нашей стране кривды:
А кривда пошла у нас вся по всей земле,
По всей земле по свет-Руской,
По всему народу христианскому.
От кривды земля всколебалася.
От того народ весь возмущается;
От кривды стал народ неправильный,
Неправильный стал, злопамятный:
Они друг друга обмануть хотят;
Друг друга поесть хотят408.
Таким образом, восточнославянский миф об обуздании скотского начала в человеке датируется достаточно узкими хронологическими рамками, определяемыми возникновением кузнечного дела, приручением коня, установлением патриархата и началом распада индоевропейской общности. Хоть отдельные элементы этого мифа возникли еще в эпоху индоевропейской общности, но в единое целое они сложились только у восточных славян. Его сюжет явно представлял для наших предков значительный интерес, поскольку в противном случае они явно не передавали бы его из уст в уста на протяжении многих тысячелетий. То, что на самой заре своего бытия в качестве самостоятельного племени восточные славяне создали величественный миф о победе над скотским началом в человеке, является одним из основополагающих фактом для всей духовной истории нашего народа, во многом определившим всю его последующую судьбу. Остаться Человеком и подчинить себе с Божьей помощью скотское начало внутри себя — вот тот принципиальный нравственный выбор, который тысячелетия назад сделали наши предки. Не подозревая о существовании подобного мифа и совершенно по другому поводу К.Г. Юнг в свое время заметил, «что у варвара непосредственно под тонким налетом культуры укрывается животное, а этого он не без основания боится. Но животное не преодолевается тем, что его запирают в клетку. Нет морали и нравственности без свободы. Когда варвар выпускает свое животное, то получается вместо свободы несвобода. Чтобы получить доступ к свободе, необходимо сначала преодолеть варварство. В принципе это достигается тем, что основание и мотивирующая сила нравственности ощущаются и воспринимаются индивидом как составные части его собственной природы, а не как внешние ограничения. Но как же может человек достигнуть такого ощущения и понимания, если не через конфликт противоположностей?»409 Преодолев скотское начало внутри себя, наши предки в психологическом плане перестали быть варварами уже задолго до того, как тысячелетия спустя в погоне за внешним блеском отечественные правители стали приобщать своих подданных к достижениям сначала византийской, а потом и западной цивилизации.
Уже одно то, что созданная Сварогом преграда вот уже столько тысячелетий препятствует инволюции человека в зверя и распаду человеческого общества на пожирающих и насилующих друг друга двуногих хищников, свидетельствует о величии духовного подвига, честь совершения которого наши предки приписывали именно этому богу. Память об этом ключевом событии собственно человеческой истории была так сильна, что навеки запечатлилась в народном сознании. Со временем истинный смысл мифа постепенно забывался, перемещаясь все более в коллективное бессознательное, однако притягательность олицетворяющего его символа была так велика, что она была воспроизведена в другой ключевой момент нашей истории — при Дмитрии Донском, когда ненавистным иноземным поработителям, долгое время терзавшим нашу землю, убивавшим и порабощавшим мужчин, насиловавшим женщин, было наконец нанесено судьбоносное поражение, положившее начало освобождению от татарского ига. На одной из монет победителя Мамая изображен человек в кольце свившегося дракона, держащий последнего за язык (рис. 7). Перед нами, по всей видимости, реминесценция древнего мифа о Свароге-змееборце, вновь ставшая чрезвычайно актуальной в русском общественном сознании в момент судьбоносной схватки со Степью.
Монета Дмитрия Донского
Именно в этот период в народном сознании вновь всплывает образ кузнеца — победителя змея, запечатленный на этот раз на монетах победителя Куликовской битвы. Понятно, что с течением тысячелетий духовный заряд, данный Сварогом на заре становления человеческого общества, постепенно ослабевал, и в нашу эпоху опасность поглощения человека зверем, скрытым внутри него, заметно усилилась. Исход этой борьбы, определяющей дальнейшую судьбу как всего мира, так и нашу индивидуальную судьбу зависит в конечном итоге от каждого человека. У каждого из нас свой путь, но один из уроков, который мы можем извлечь из нашего древнего мифа, заключается в том, что в момент наивысшей опасности даже не смерти, а тотального поглащения бездной, герой вспомнил о своих корнях и смог найти дорогу к своему первопредку — богу неба. Лишь благодаря этому он не только был спасен, но и получил власть над безжалостно преследовавшим его звериным началом. Оперируя психологическими терминами, можно сказать, что от угрозы полного поглощения животным подсознанием герой спасся только с помощью божественного сверхсознания.
Рассмотренный под другим углом, этот миф отражает процессы, происходившие в коллективном бессознательном наших далеких предков при переходе их от звериной дикости к культуре. Истоки этих процессов относятся к эпохе возникновения собственно человеческого общества и выделения человека из животного мира, однако участвовавшие в них начала вновь вышли на поверхность в момент распада одного общественного строя и установления следующего, в данном конкретном случае — смены матриархата патриархатом. Противоборствовавшие в тот судьбоносный момент силы получили персонификацию в виде бога-кузнеца и свиньи — матери змеев, а сам этот миф стал не только свидетельством той схватки за человеческую душу, которая состоялась в ту далекую от нас эпоху, но и образцом, своего рода заветом на будущее, описавшим путь, благодаря которому человек может остаться человеком, видоизменив и подчинив сокрытое в нем звериное начало. В этом и заключается секрет мифа о змееборстве, который недаром на протяжении тысячелетий бережно передавался из уст в уста.
М.Л. Серяков
Из книги «Духовная прародина славян»
Примечания
320 Бараг Л.Г. Сюжет о змееборчестве на мосту в сказках восточнославянских и других народов // Славянский и балканский фольклор. М., 1981, с. 183.
321 Бой на Калиновом мосту. JL, 1985, с. 68.
322 Фролов А.А. Сопка у дц. Брод — Лучки Валдайского р-на Новгородской области (результаты исследования и интерпретация) // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994, с. 45—46.
323 Бой на Калиновом мосту. Л., 1985, с. 70—71.
324 Бараг Л.Г. Сюжет о змееборчестве... С. 177.
325 Народные русские сказки А.Н. Афанасьева. Т. 1. М., 1984, с. 216.
326 Романов Е.Р. Белорусский сборник. Вып. 3. Витебск, 1887, с. 129—130.
327 Там же, с. 117.
328 Там же, с. 211—212.
329 Там же, с. 280—281.
330 Махабхарата. Книга третья. Лесная (Араньякапарва). М., 1987, с. 261—262.
331 Бертелъс Е.Э. Избранные труды. История таджикско-персидской литературы. М., 1960, с. 55—56.
332 Фирдоуси. Шахнаме. Т. 1. М., 1993, с. 32.
333 Гиппиус В. Коваль Кузьма-Демьян в фольклоре // Етнографйчний в1сник. Кн. 8. Киев, 1929, с. 15.
334 Макашина Т. С. Святые Косма и Дамиан в русском фольклоре // Живая старина, 1994, № 3, с. 20.
335 Петров В. Кузьма-Демьян в украшськом фольклор! // Егнографйчний вкник. Кн. 9.1930, с. 238.
336 Гиппиус В. Коваль Кузьма-Демьян в фольклоре // Етнограф1чний шсник. Кн. 8. Киев, 1929, с. 3.
337 Высоцкий С.А. Средневековые надписи Софии Киевской. Киев, 1976, с. 74.
338 Харузина В. К вопросу о почитании огня // ЭО, 1906, № 3—4, с. 108.
339 Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1997, с. 791.
340 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения... Т. 3. М., 1869, с. 533.
341 Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск, 1987, с. 351.
342 Щепанская Т.Б. Мужская магия и статус специалиста (по материалам русской деревни конца XIX—XX вв.) // Мужской сборник. Вып. 1. М., 2001, с. 24.
405 История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропосоциогенеза. М., 1983, с. 244.
406 Харузина В. К вопросу... // ЭО, 1906, № 3—4, с. 100.
407 Гамкрелидзе Т.В., Иванов В.В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. 2. Тбилиси, 1984, с. 593.
408 Русские народные песни, собранные П.Киреевским. М., 1848, с. 46.
409 Юнг К.Г. Психологические типы. СПб., 2001, с. 315—316.
