Показать все теги
Проблемами происхождения славянской письменности занимаются представители ряда гуманитарных наук. Несмотря на количественное преобладание работ филологической направленности, в подавляющей части публикаций в той или иной мере затрагиваются вопросы, связанные с исторической эпохой, в которой жили и творили Кирилл и Мефодий, рассматриваются особенности их мировоззрения. Вместе с тем часто не учитывается весь комплекс исторических условий, когда стало возможным появление азбуки для Великой Моравии.
С учетом этого представляется важным выяснить границы мировоззренческого пространства создателей славянской письменности, определить мотивы их действий, ценностные ориентиры и устремления. Имеющиеся на сегодня и достаточно хорошо известные источники позволяют сделать это, прежде всего в отношении Кирилла.
Уже в детские и юношеские годы определились некоторые черты характера Кирилла, которые со временем дали ему возможность сделать открытие. Впечатлительность и эмоциональность поведения обнаружились в нем очень рано. Особенно показателен для характеристики психологического склада Кирилла случай с ястребом, когда ветер унес птицу и «мальчик же с того времени впал в уныние и печаль и два дня не ел хлеба»[1]. В этом же ряду поступков стоит и сон о Софии, приснившийся мальчику, когда ему было семь лет, и раннее поэтическое творчество, и бегство с патриаршей службы. Даже его всепоглощающее стремление к учебе несло на себе отпечаток исключительности, выходящей за рамки византийских норм. Однако, облеченное в форму христианской экзальтации, оно вписывалось в тот напряженный период жизни византийского общества, который был связан с возвращением к иконопочитанию и характеризовался широким распространением монашества.
Одной из наиболее ярких творческих способностей юного Кирилла стало в целом не присущее той эпохе умение делать обобщения и четко формулировать мысли, даже если они воплощались в отвлеченных поэтических формах. Об этом наглядно говорят его стихотворение, посвященное Григорию Богослову, и молитва по пути в Константинополь. Но наиболее зримо данная особенность одаренности Кирилла проявилась в определении философии. В конечном итоге именно в детские и юношеские годы обозначилось и закрепилось стремление Кирилла подчинить свою жизнь требованиям христианской веры.
Более весомую роль в формировании мировоззрения Кирилла сыграло полученное им, частично и путем самоподготовки, образование, необычайно всестороннее и фундаментальное по тем временам. Дисциплинирующее начало учебного процесса и научного творчества уравновешивало импульсивность натуры юноши. Уже в годы учебы в Константинополе Кирилл овладел полными курсами всех дисциплин византийской высшей школы. Причем его интересы лежали в сфере теоретических проблем мировоззренческих наук, в первую очередь философии. Ответ Кирилла на вопрос логофета Феоктиста о том, что есть философия, свидетельствует о наличии у него самостоятельного определения философии как науки. Зрелость ума Кирилла видна в четком и конкретном вычленении объекта, предмета и значения науки: «Знание вещей божественных и человеческих, насколько может человек приблизиться к Богу, что учит человека делами быть по образу и подобию сотворившего его»[2]. Болгарский исследователь Б.Пейчев охарактеризовал Кирилла как значительного представителя византийской схоластики, невзирая на отсутствие подобного термина в Византии. Как и схоласты, Кирилл считал, что философия служит познанию проявлений разума в пределах, ограниченных религиозными нормами. То есть философия для него была процессом познания, научной деятельностью человеческого разума для подкрепления религиозного дела[3]. Действительно, объектом философии в его определении были явления и предметы как божественные, так и человеческие, т. е. идеальные и материальные в их совокупности. Предметом философии выступало познание меры приближения человеческой практики к божественному промыслу, т. е. к сути предметов и явлений. В итоге Кирилл фактически пришел к выводу о практическом значении философской науки, одновременно подчеркивая ее теологический подход. С одной стороны, основы веры можно логично обосновать не только опираясь на чувственные посылки, но и используя философские научные светские знания, но, с другой стороны, научное осмысление основ веры означало понимание причин и практики божественных деяний и возможность для человека следовать божьим путем, т. е. реально выстраивать свою жизнь по божественным заветам. Отсюда последующая мотивировка изобретения азбуки: Кирилл приблизился к познанию божественной логики действий и в соответствии с подобием божьих дел совершил следующий шаг — создал моравские письмена.
Для характеристики мировоззрения Кирилла очень важно зафиксировать то, что он с детства, с книжного учения, усвоил существующую в Византии практику начертания креста перед любым письменным текстом. В «Житии Константина» по этому поводу имеется четкое указание: «И сделал на стене крестное знамение и написал похвалу святому Григорию...»[4]. Несколько позднее целостное видение и значение креста для верующих Кирилл однозначно обозначил во время так называемого диспута с иконоборцем Аннием. Бывший патриарх потребовал ответить, почему не поклоняются разбитому кресту, а погрудному изображению без всякого стыда воздают честь как иконе. Разъяснения Кирилла по этому пункту очень существенны, характеризуя его понимание креста исключительно как целостного, а иконы и целостного, и частичного явления. В кресте утрата одной части ведет к утрате всего образа креста, а изображение на иконе только лика — фактически части, является тем не менее подобием всего целого, т. е. подобием первообраза. Этот ответ не удовлетворил Анния и он стал углублять тему, подчеркнув, что христиане поклоняются кресту, не имеющему надписи, хотя есть и другие, с надписями, в то время как иконе оказывают честь только в случае написания на ней имени изображенного лица. И вновь Кирилл повторил то, что уже говорил, указав на то, что всякий крест образом своим подобен кресту Христа, а вот иконы не имеют единого образа[5].
Анний не смог согласится со словами Кирилла и выдвинул еще одно возражение, вспомнив, как Бог сказал Моисею: не сотвори всякого подобия — вы же делаете их и им же поклоняетесь. Но и Кирилл не признал правоты бывшего иконоборца, указав на ясное, с его точки зрения, различие между словами «не сотвори никакого подобия» и «не сотвори всякого подобия»[6]. Если первая фраза означает всеобщий запрет на любое повторение, то вторая —лишь запрет на недостойное создание и, наоборот, возможность появления узнаваемого подражания.
Таким образом, в представлении Кирилла крест, с одной стороны, воспринимался в отличие от иконы только как целостное явление, которое невозможно лишить хотя бы малейшей его части, так как это сразу изменит его сущность, но, с другой стороны, любой крест сохранял всегда сущность креста Спасителя и не мог быть ничем иным, как только крестом Христа. Исходя из этого, можно констатировать, что для Кирилла превращение креста в букву, т. е. целого в частное, в знак, который по усмотрению человека можно включить как составной элемент в какое то ни было слово, в любое место представлялось просто невозможным. Вряд ли вероятным было появление такого креста, как его понимал Кирилл, в слове «ад».
Нельзя не отметить еще одну и достаточно важную составляющую этого отрывка «Жития». Отвлекаясь от проблемы реальности диспута, необходимо акцентировать внимание на декларируемой Кириллом определенной свободе действий христианина в вопросах практики. В русле характеристики той же составляющей мировоззрения Кирилла стоит подчеркнуть и суть своеобразного пролога к диспуту. В нем Кирилл рассмотрел правомочность сторон в диалоге между убеленным сединами высшим церковным иерархом и юным императорским представителем. На реплику Анния о том, что юноша, кем бы он ни был по происхождению, не достоин того, чтобы вступать в спор с патриархом, последовало возражение Кирилла: «Не людского обычая держись, но смотри в божьи заповеди, ибо как — ты из земли, а душа создана Богом, так и мы все, и, на землю глядя, не гордись, человече»[7]. Этот ответ Кирилла очень важен, так как он раскрывает одну из главных составляющих его характера и мировоззрения христианина — представление о равенстве всех людей независимо от социального статуса в обществе.
Но наряду с осознанием равенства людей перед Богом у него формировалось, не в последнюю очередь и под влиянием жизненной практики, осознание равенства всех народов в вознесении хвалы Богу и в принятии учения Христа. В дискуссии в Венеции с латинским духовенством Кирилл, опираясь на высказывания евангелистов, на их авторитет, привел систему доказательств равноправия народов мира: «В Евангелии же (Иоанн) говорит: “сколько их приняло (Его), дал им власть быть детьми Божьими”. И снова тот же: “Не об этих только прошу, но и о уверовавших в Меня по слову их, да будет все едино, как и Ты, Отец, — во мне, а я в Тебе”. Матфей ведь сказал: “Дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа и уча их хранить все, что заповедал вам, и вот я с вами во все дни до скончания века. Аминь”»[8]. Конечно, эта аргументация представлена Кириллом уже после создания письменности, в ее оправдание. Однако еще в его диспуте с евреями в Хазарии присутствовал мотив равенства народов: «А мы — народы — получим благословение от семени Авраама ... от названного “надеждой народов” и “светом всей земли и всех островов”, и будут просвещены славой Божьей, но не по тому закону и не в том месте»[9].
Безусловно, Кирилл видел и воспринимал отличия между народами. Так, в том же диспуте с евреями он отмечал их отличия от других народов не только в вопросах религии, но и в обычаях, занятиях, исторической судьбе. В определенном смысле можно говорить, что Кириллу не был чужд этнографический интерес. Но более важно осознание им богоизбранности греков в теологических вопросах. Очень рано у Кирилла созрело представление о греках как об основателях всех наук и знаний. Со временем он четко сформулировал это представление во время диспута с арабами, когда специально подчеркнул, что все искусства своим происхождением обязаны грекам[10].
Б.Н. Флоря в комментарии к этому месту «Жития Константина» говорит, что представление о том, что все «науки» произошли от греков, подробно было развито в послании Фотия к армянскому католикосу Захарии[11]. Но не исключено, что диспут с арабами —одно из первых свидетельств знакомства Кирилла с «Воспоминаниями Климента», апокрифическим памятником II в., приписываемым святому Клименту, третьему папе Римскому. Как известно, мощи этого святого Кирилл в дальнейшем разыскал в Херсонесе, привез в Константинополь, а впоследствии возил с собой в Великую Моравию и оставил в Риме. Тогда можно говорить, что поиск остатков Климента был задуман Кириллом еще до поездки в Крым. Но, главное, в «Воспоминаниях Климента» указывалось на разделение между разными народами удачи и обычаев, законов и знаний. Грекам достались грамматика, риторика и философия[12], т. е. те науки, которые напрямую связаны с письменностью. Учитывая, какое место в жизни Кирилла занял святой Климент, можно утверждать, что все положения произведений Климента становились для Кирилла руководством к действию.
Для возникновения новой письменности симптоматично, что обнаруживается связь в понимании философии Кириллом еще в период до моравской миссии и сотворения азбуки, важности разделения наук и восприятием этого разделения как одной из предпосылок создания славянских букв учениками и последователями Кирилла. Не случайно в тексте «О письменах» черноризца Храбра при обосновании необходимости существования славянских письмен автор, подчеркивая логику действий Кирилла, ссылается на Святое писание. Согласно ему, действия Бога не единичны, а обусловленно многоступенчаты: вначале создан один язык — сирийский, затем при строительстве Вавилонской башни Бог разделил между народами языки, нравы, обычаи, уставы, законы и знания. Так греки получили в свое ведение грамматику, риторику и философию[13]. Благодаря этому они смогли найти свою письменность. В подобной логике появление славянских букв стало очередным закономерным шагом божьего порядка. И поэтому создание греческих букв из еврейских, а затем и славянских письмен из греческих букв только и было возможным в божественной иерархии рождения последующего явления из предыдущего. Говоря словами черноризца Храбра, «такое знание, братья, дал Бог славянам...»[14]. Таким образом, наблюдается явная преемственность между мотивацией, исходящей из практического значения определения философии и мотивацией божьего закрепления за греками прав на грамматику, в том числе и письменность. Не случайно для черноризца Храбра славянская азбука — результат божественного дара, «и потому славянские письмена более святы и более достойны почитания, ибо создал их святой муж, а греческие — язычники эллины»[15].
Нельзя сбрасывать со счетов в вопросах формирования мировоззрения Кирилла роль жизненного опыта, накопленного им во время путешествий. Немаловажным оказалось знакомство Кирилла в период учебы и заграничных миссий с разнообразными системами письменности. Во время путешествия к арабам Кирилл усвоил великое практическое значение общения с помощью языка в вопросах взаимопонимания представителей разных вер. Поэтому при подготовке к своей следующей миссии— хазарской, Кирилл специально занялся изучением иностранных языков. Это также выделяло Кирилла среди византийцев, которые просто не считали необходимым изучать иностранные языки. Кириллу же было присуще понимание важности письменности, письменного знака как божьего проявления.
Однако это осознание имело двойственный характер. Так, одним из аргументов, с помощью которого Кирилл пытался отказаться от моравской миссии, было именно отсутствие букв для языка мораван. При этом он утверждал, что за попытку записать Божьи слова и беседы неведомо чем и непонятно на чем, едва ли не водой по воде, можно навеки ославить себя еретиком[16]. Для Кирилла письменный знак оказывался конкретным воплощением Божьего промысла. Но одновременно он же определил другие знаки, также начертанные человеком, но направленные против христиан, как следствие действий дьявола. Так произошло при посещении Кириллом арабского мира: «Когда же дошли они туда, и были написаны снаружи на дверях у всех христиан изображения демонов, кривляющихся и ругающихся. Спросили же Философа, говоря: “Можешь ли понять, Философ, что означают эти знаки?” Он же сказал: “Вижу изображения демонов и думаю, что внутри живут здесь христиане. Они же не могут с ними жить и бегут от них вон. А где нет этих знаков наружи, с теми пребывают внутри”»[17]. Такой ответ свидетельствует не только об остроумии Кирилла, но гораздо больше говорит о его философском восприятии знака в целом. С позиций византийской позитивной теологии знак письменности для Кирилла приобретал значение эйдоса, т. е. аристотелевской формы, отражающей сущность вещи, ее специфический принцип. Это сформировало его негативное отношение вообще к попыткам придумывания новых, немотивированных свыше знаков. В конечном итоге Кириллу было присуще при восприятии положительного смысла письменности в целом отрицание божественно необоснованного знакотворчества.
Для Кирилла и его учеников было характерно понимание близости букв письменности «священных языков» христиан — еврейского, греческого, латинского и особенно двух последних, которые имели подобные очертания. Об этом достаточно ясно говорится у черноризца Храбра[18]. Поэтому, скорее всего, не случайно во время диспута в Венеции Кирилл объединил в одном ряду представителей христианских народов и народы иных конфессий: «Мы же знаем многие народы, что владеют искусством письма и воздают хвалу Богу каждый на своем языке. Известно, что таковы: армяне, персы, абхазы, грузины, согдийцы, готы, авары, турки, хазары, арабы, египтяне, сирийцы и иные многие»[19]. Симптоматично, что в список попали те христианские народы, чья письменность была внешне не похожа на письменность «священных языков», отличалась от них. Но весьма вероятно и то, что отбор христиан в список определялся их неблагоприятной, с точки зрения византийской церкви, судьбой, так как они оказались отдалены от центров христианского мира и находились под угрозой завоевания. Но наличие особого своего письма у народов других вер для Кирилла было совершенно естественно, так как отражало иную форму и соответственно другую сущность веры. В этом убедился Кирилл во время своих миссий. Поэтому пойти по пути создания алфавита, практически чужого для письменности «священных языков», означало для него пойти на разрыв христианской традиции и в конечном итоге обречь новый христианский народ на повторение пути армян, грузин, абхазов и готов.
Тот факт, что Кирилл и Мефодий действительно не пожелали оторвать моравский народ от византийской церкви, главного оплота христианства по представлениям византийского императора и константинопольского патриарха на время начала миссии солунских братьев, свидетельствуют обвинения в их адрес в булле папы Стефана V. В вину Мефодию и его ученикам, наряду с исполнением обрядов на славянском языке и исповеданием «символа веры» в византийской редакции, вменялось распространение принятой в Византии системы постов, отличной от франкской[20]. Фактически это означало, что Кирилл и Мефодий принесли в Великую Моравию цикл христианских праздников, основанный на византийской традиции.
Необходимость учета календарных правил византийской церкви в моравской азбуке оказалась тесно связанной с переводом первой книги на славянский язык. Исследователи утверждают, что это был скорее краткий апракос, содержавший тексты церковных служб на весь год. Не исключена возможность перевода особого типа краткого апракоса, так называемого праздничного. В нем содержались чтения на субботу и воскресенье почти на весь литургический год за исключением страстной и светлой седмицы, по которым чтения давались на каждый день. Кроме того, в праздничном апракосе чтения начинались не с первого дня Пасхи, а с великопостных дней[21]. Хотя содержание первого переведенного в Византии апракоса все еще остается невыясненным59, оно целиком вытекало из порядка принятых в константинопольской церкви чтений.
Данные обстоятельства служат еще одним доказательством греческой основы новой азбуки и указывают на то, что Кирилл оправдал свое прозвище Философа. В одном из древнерусских произведений имеется указание на специфический вид занятий философов: «Аще который философ навыкнет пасхалиям... и начнет хвалитися... и ты рцы ему сице: аще горазд еси и философ пасхалиям... найди же ми... в кой день луна небесная настанет и в кий час... найди ми, философе, рукою индиктовою пасху евреом и пасху христианом... »[22]. Знание расчета церковных праздников было необходимо Кириллу и его спутникам во время осуществления всех длительных миссий, ведь неукоснительное выполнение христианских обрядов являлось одним из важнейших правил христианина. Несомненно, что Кирилл в путешествиях пользовался в первую очередь церковным календарем, сохраняя тем самым связь с христианским миром. Расчеты связывались с регламентацией годового круга церковных служб, которые осуществлялись в строго определенном порядке в течение дня, месяца, года и зависели от определения даты Пасхи. Основой служб выступало сочетание неподвижных праздников, т. е. таких, которые жестко привязывались к определенному числу месяца, и подвижных праздников, которые не имели фиксированного дня и менялись в четкой последовательности от года к году. Главным подвижным праздником служила и служит до сих пор Пасха, от которой и ведется отсчет всех других подвижных праздничных дней и недель. Особенностью средневекового общества, как известно, было существование рядом со светским календарем еще и церковного. Можно даже сказать, что светский календарь действовал лишь параллельно с церковным календарем как более важным тогда.
На первом Вселенском соборе христианских церквей 325 г. в Никее были выработаны главные правила вычисления Пасхи. Для согласования даты проведения праздника в один и тот же день все христиане стали использовать государственный римский, или юлианский, календарь, официально принятый на всех землях тогда еще целостной Римской империи. Иерархи церкви посчитали, что этим будет обеспечено единство всего христианского мира. Поэтому еще в IV в. астрономы раннехристианского времени, учитывая сложность и недоступность для большинства священников математических расчетов празднования Пасхи, создали специальные пасхальные таблицы. Однако более широко применялись специальные элементы, своего рода алгоритмы, предназначенные для тех же целей. Они считались важной составной частью теологических знаний эпохи средневековья. Недаром изучению астрономии уделяли такое большое внимание в высших школах Византии. Эпизод хронологических расчетов Кирилла по тексту кубка из церкви св. Софии[23] указывает на высочайший уровень («рассчитал же тонко Философ...») овладения им достижений теологической астрономии.
Так как Пасха отмечалась в первое воскресение после дня весеннего полнолуния, под которым понималось первое полнолуние после дня весеннего равноденствия, то требовалось установить сначала дату полнолуния, а затем и воскресные дни года. Но первое рассчитывалось по лунному циклу в 19 лет, а второе —по солнечному циклу в 28 лет. С целью облегчения вычислений в IV в. первые семь букв греческого алфавита, начиная с первого дня первого года еры «от сотворения мира», были расписаны по дням месяца и соответственно дням года. Так определенная буква оказывалась жестко привязанной к дню недели. Буква, которая приходилась в текущем году на воскресенье, на востоке христианского мира получила название «число богов», на западе—«солнечные эпакты», а на Руси — вруцелето. Подобные правиласуществовали и для вычислении в рамках лунного цикла .
Но к IX в. уже обнаружились расхождения в принципах расчетов и соответственно в датах празднования Пасхи в восточных и западных церквах. Несомненно, Кирилл имел представление о существовании ряда различий хронолого-астрономических принципов византийской и римской церквей. Во-первых, отличия заключались в начальной точке отсчета эры «от сотворения мира»: в Византии она начиналась с 5508 г. до н.э., а в Риме — с 4713 г. до н.э. К тому же, римская церковь уже с VII в. стала вводить эру от Рождества Христова. Во-вторых, в пределах 28-летнего солнечного цикла дополнительный 366-й день високосного года вводился раз в четыре года, но в разной последовательности: в восточной церкви — в 3, 7, 11, 15, 19, 23, 27-й годы, а в западной церкви —в 1, 5, 9, 13, 17, 21, 25-й годы. В-третьих, в расчетах круга Луны — номера года в лунном цикле, использовали два способа нумерации годов. В Риме придерживались александрийского цикла, в котором счет лет начался от прихода к власти римского императора Диоклетиана — с 29 августа 284 г., когда начало александрийского года совпало с новолунием. В Византии применяли сирийский, или константинопольский, цикл, в котором за исходный момент брался 249 год, в котором новолуние пришлось на день весеннего равноденствия. В результате расхождения между восточным и западным циклом составили 3 или 16 дней.
Кроме этого, сохранялись и различия общекалендарного порядка. Во-первых, на Востоке уже окончательно перешли на сохранившийся до нашего времени прямой счет дней внутри месяца, а на Западе еще сохраняли древнеримский обратный счет дней до календ, нон и ид. Во-вторых, существовало различие в начале светского византийского и римского года—1 сентября и 1 января соответственно. В-третьих, на западе Европы уже использовали римские цифры вместо латинских букв в обозначении дней педели и месяца, нумерации индиктов и годов, а также всех вспомогательных хронологических элементов.
В связи с последним обстоятельством, очень важно подчеркнуть, что в арифметических действиях византийцы все еще пользовались буквами греческого алфавита, а франки уже перешли на римские цифры. Но греческая византийская система счета буквами получила широкое распространение в славянском мире и в торговых отношениях Византии с соседями. О прочности этой традиции говорит использование счета по буквам на Руси.
Здесь нелишне отметить роль традиции в византийском обществе в целом. Та удивительная скорость перевода, которой восхищаются исследователи, возможна именно в кириллице, учитывая не только близость чтения большинства букв греческого и славянского алфавита, но и их написания, а никак не в глаголице, требовавшей, особенно на первых порах, постоянной сверки с азбукой. Но, как показал Е. М. Верещагин, Кирилл и Мефодий практиковали пословный перевод, когда одному слову греческого текста соответствовало одно славянское слово. Для Средних веков такой принцип был единственно возможным, учитывая необходимость достижения адекватного перевода с богословских позиций[24]. Впрочем, он был важен и с практических позиций — сохранения традиции написания, традиции церковных праздников и донесения до всех христиан единого божьего слова в рамках христианской традиции.
В итоге отказаться от греческих букв — как основы новой письменности прежде всего, означало оторвать церковные службы и праздники новых христиан от колыбели христианства и разорвать религиозное единство новых христиан с церковными центрами. Кроме того, не последнюю роль, вне всякого сомнения, сыграли соображения внутренних правил церковных служб. Написанный на греческом языке в VII в. торжественный гимн Богородице — Акафист разделялся на отдельные песнопения, так называемые икосы, в соответствии с буквами греческого алфавита. Не случайно на этот момент при обучении грамоте указывал Константин Костенецкий: «Располагать буквы следует так: А, В, Г, а не А, Б, так как в греческом языке за А следуетВ.Некоторые же извращают указанный канон алфавита и говорят: «Канон требует учить по «аз— буки». Но ведь и икосы акафиста идут по «аз —веди», так и нам подобает учить с самого начала, чтобы крепче усвоить все правила»[25]. Пойти на нарушение порядка песнопения христианин понятно не мог, потому что песня передавала сущность веры. «Житие Кирилла» сохранило известие о том, что в диспуте с латинскими епископами в Венеции Кирилл подчеркнул единство языка, веры и песни, припомнив слова Давида из Псалтыри: «Пойте Господу вся земля, пойте Господу песню новую». И снова: «Восклицайте Господу, вся земля, пойте и возвеселитесь и воспойте». И в другом месте: «Вся земля да поклонится и да поет тебе, пусть поют имени твоему, всевышний»[26]. И позже, уже в Риме, когда Мефодию пришлось бороться с интригами немецкого духовенства, его правильное песнопение стало одним из главных оснований для снятия обвинений. Отвечая на предложенный вопросный пункт, Мефодий подчеркнул, «что он верует и поет согласно с евангельским и апостольским учением, как то учит святая римская церковь и как то передано отцами»[27]. Хотя вопрос в основном затрагивал проблему сущности Символа веры, но учитывая, что Ватикан в то время еще не до конца определился с его пониманием, папа Иоанн VIII обратил внимание на то, как Мефодий пел, а не как исповедывал[28]. Поэтому в папском решении и прозвучали слова, означавшие признание славянских служб: «для истинной веры и истинного учения нисколько не служит препятствием, поются ли литургия на славянском языке, читаются ли св. Евангелие и Божественные чтения Ветхого и Нового Завета и поются ли все другие часы на этом именно языке» .
И, в конце концов, следует учитывать божественную, с точки зрения Кирилла, природу новой письменности: «Пошел же Философ и по старому обычаю стал на молитву и с иными помощниками. И вскоре открыл ему их Бог, что внимает молитвам рабов своих, и тогда сложил письмена, и начал писать слова Евангелия: “Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог” и прочее»[29]. Таким образом, отказаться от использования греческого письма в азбуке нового христианского народа Кирилл просто не мог, ибо это письмо выступало проявлением божественных логики и принципа.
Исследователям прежде всего необходимо считаться с тем, что славянская письменность создавалась не для светских, а для религиозных потребностей народа, который недавно принял христианство и только начинал познавать слово Божье.
Поэтому перед первой буквой мораванского алфавита Кирилл в соответствии с византийской традицией поставил крест, исходя из предназначения письменности для христианского народа и признания буквы проявлением Божьей силы[30]. В пользу этого говорят три обстоятельства. Во-первых, самая ранняя из известных работ Кирилла «Слово о Григории Богослове» начиналась со знака креста[31]. Во-вторых, найденные ранние кириллические надписи на землях Болгарии, выгравированные на камне и на других материалах, имели впереди крест[32]. В-третьих, в течение многих столетий болгарские учителя сохраняли правило начинать любое написание со знака креста. В болгарском педагогическом произведении Константина Костенецкого «Разъясненное сказание о буквах» (XV в.) прямо говорится: «Ведь велено нам впереди всех букв в начале азбуки писать знак креста, и не думай, что это — просто так. Ведь и мы в начале жизни сопричастны распятию Христову крещением и погребены будем с крестным знамением. Так и начиная писать Божественные буквы, перед всеми ими подобает поставить крест и сказать: “Кресте, помогай”, как в Апостоле сказано: “Да не позволит мне Господь клясться ничем, помимо креста Господня”»[33].
Собственно, уже таким определением содержания знака креста как выявлением причастности к христианскому миру и его целостности (ибо как Христос един для всех, так и крест, на котором он был распят, един для всех) отбрасывалось любое толкование креста как части, т. е. как буквы. Следовательно, уже этот знак указывал на христианский и соответственно греческий вариант новой письменности. В подобном прочтении знака креста, которое для Кирилла определилось еще в детские годы учебы, а затем нашло философское обоснование в труде о диспуте с низвергнутым патриархом Аннием, воплотилось содержание азбуки.
Конечно, можно предположить, что после знака креста Кирилл мог написать буквы совсем нового, не известного никому алфавита, т. е. будущей глаголицы. Но против такого решения есть некоторые, правда, опосредованные аргументы. К тому же при таком подходе оказывалось необоснованным появление новых букв с позиций грамматики и теоретической философии — теологии. И тогда Кирилл вряд ли мог оправдать свою славу ученого-теолога и прозвище Философ. В этом случае ему в большей мере подошло бы определение «еретик», о чем он заявлял и сам. И, вообще, в условиях существования все еще единой христианской церкви, даже с оглядкой на борьбу Константинополя и Рима, тяжело подыскать мотивы христианского характера, которые бы подвигли Кирилла изобрести новые знаки.
Таким образом, существует целый ряд обстоятельств, которые указывают на выбор Кириллом и Мефодием греческого алфавита для создания славянской азбуки. Одновременно отсутствовала мотивация в пользу отказа от греческой основы и создания совсем новой, ранее неведомой письменности. Несмотря на малограмотность немецкого духовенства Моравии, оно смогло отличить греческий алфавит от негреческой азбуки. Но произошло это не сразу, понадобилось определенное время, когда выяснилось, что рядом с греческими буквами присутствовали новые, не характерные для этой письменности буквы. Недаром в «Житии Константина» подчеркивалось, что нарекания на новые письмена, отличные от трех «святых языков», начались не сразу после появления в Моравии Солунских братьев, а впоследствии, когда «стало распространяться Божье учение»[34]. Все это, а также некоторые другие моменты уже моравского и послеморавского периода еще раз указывают на то, что Кирилл и Мефодий создали славянскую азбуку, пользуясь греческим образцом, которая и вошла в историю под названием кириллицы.
Исходя из мировоззренческих установок Кирилла, можно утверждать, что только он мог инспирировать или генерировать основные принципы создания моравской азбуки. Сочетание традиционализма и имманентного творческого начала позволило ему перешагнуть через жесткие рамки христианской теологии, стать крупным христианским философом. Последующая практическая реализация усовершенствования азбуки и начало перевода богослужебных книг осуществлялась совместно Кириллом и Мефодием. Нельзя исключить, особенно во время пребывания в Византии посланников великоморавского князя, проведения с ними консультаций, что, скорее всего, и обусловило появление моравизмов в переводах Солунских братьев.
В связи с вышеизложенными аргументами о влиянии христианского мировоззрения Кирилла на создание славянской письменности можно говорить, что глаголическая азбука создавалась в ином мировоззренческом поле. Для защитника целостности креста и святой Троицы вряд ли было правомерно наделять крест частной функцией буквы и цифры. Глаголическая цифра «один» даже в начертании креста никак не согласовывалась с утверждением Григория Богослова: «Я еще не начал думать об единице, как Троица озаряет меня Своим сиянием. Едва я начал думать о Троице, как Единица снова охватывает меня. Когда один из Трех представляется мне, я думаю, что это целое, до того мой взор наполнен им, а остальное ускользает от меня; ибо в моем уме, слишком ограниченном, чтобы понять одного, не имеется больше места для остального. Когда объединяю Трех в одной и той же мысли, я вижу единый светоч, но не могу разделить или рассмотреть соединенного света»[35]. Конечно, можно согласиться с гипотезой исследователей-филологов, что первая буква глаголицы, имеющая подобие креста, являлась знаком креста и символом Бога для автора глаголицы[36]. Но только для него, а не для Кирилла с его совершенно иным пониманием сути изображения креста.
Точно так же сложно представить последователя греческой учености в роли ниспровергателя греческой традиции и создателя ранее никому не известной письменности. Не случайно в «Житии Константина» сохранились его слова «Кто может записать на воде беседу и (кто захочет) прослыть еретиком?»[37].
Зато изобрести глаголическую азбуку мог человек не настолько философски образованный, как Кирилл, но знакомый с моравской кириллицей, механически заучившей ее. В труде того же Константина Костенецкого «Разъясненное сказание о буквах» присутствует именно такое правило: «Когда ученик выучит буквы с начала, пусть потом учит с конца до первой «А» и крестного знака, чтобы заучить алфавит в любом порядке, обходиться впредь без записи названий букв и помнить их по очертаниям»[38]. Фактически именно этот процесс очень образно зафиксировалЕм. Георгиев, когда сказал, что в мозг и кровь создателя глаголицы вошла греческая графическая система[39]. Но, надо добавить, эта греческая письменная традиция была им заимствована через кириллицу.
Не менее важно и наличие в глаголице иной, отличной от кириллицы буквенной цифири. Л. П. Жуковская, рассмотрев этот вопрос, признала[40], так же как и Р. А. Симонов, существование у славян устойчивой традиции употребления букв греческого алфавита для записи чисел еще во время до появления славянской письменности[41]. Она же сделала вывод о том, что буквы глаголицы имеют не восходящее к грекам самостоятельное числовое значение[42]. Однако к какому принципу восходит такое употребление, она не указала. Представляется, что такой способ существовал там, где был распространен латинский язык и традиции латинского счета. Как уже отмечалось выше, римляне, как и греки, вначале вели запись счета буквами, но латинского алфавита. Однако ко времени Кирилла и Мефодия они и в документации, и в торговле, и в церковных делах уже перешли на римские цифры. Поэтому создатель глаголицы, не владеющий греческим языком и греческой нумерацией, и не понимавший избирательности буквенного счета кириллицы позаимствовал известную ему простую латинскую систему счета, распространенную в регионе, испытывавшем влияние франкской традиции, объединив ее с кириллической записью цифр буквами.
Как можно предположить, сочетание условий, при которых возможно было появление глаголицы, сложилось на территории Блатенского княжества князя Коцела и, вероятней всего, в 870-873 гг., когда Мефодий находился под арестом в Швабии. Желание части блатенских учеников Мефодия, получивших лишь основы кириллической грамоты из-за непродолжительности обучения, сохранить славянское богослужение привело к появлению новой письменности, формально не запрещенной папой Римским.
Таким образом, главным фактором в процессе создания славянской моравской письменности стало христианское мировоззрение Кирилла, формировавшееся на протяжении всей его жизни. Врожденный талант ученого, всестороннее богословское и светское образование, повышенный интерес к письменности как части философии того времени сочетались в нем с глубокой верой, со стремлением к миссионерству и катехизаторству (просвещением новообращенных в вере), признанием равенства всех народов перед Богом, осознанием божественной природы славянской письменности. Основы концептуального подхода Кирилла к созданию моравской азбуки на основе греческой письменности составили представление о Божественной логике появления письменности как ряда последовательных Божественных актов, о Божественной природе букв и дьявольской сущности неизвестных по природе знаков, о Божественной предопределенности греков к наукам, и грамматике в первую очередь, о негативных последствиях для христиан избрания письменности, не имеющей корней в «священных языках».
Особое место в концепции Кирилла, вполне возможно, и не осознаваемое им, заняло понимание знака креста в качестве образа Христова креста, не совместимого с отождествлением креста с буквой и цифрой. Характерное для христианства стремление к единству всего христианского мира, особенно новообращенного народа, заставило Кирилла, несомненно, знатока календарно-хронологических расчетов, уделить особое внимание литургическому году мораван, тем более, что первоначально переводился апракос (недельное) —чтения четырех Евангелий, следовавшие порядку недельных служб греческой церкви. Учитывая, что и календарно-арифметические операции определения дат церковных праздников производились с использованием греческих буквенных цифирей, для Кирилла также не было оснований оказываться от греческого алфавита в будущих вычислениях христианских служб в Моравии. Поэтому, с учетом обстоятельств, на которые ранее исследователи мало обращали внимания, можно говорить о создании Кириллом азбуки, вошедшей в историю под названием кириллицы.
О. Б. Дёмин (Одесса, Украина)
Из сборника «ROSSICA ANTIQUA: Исследования и материалы», СПб., 2006
[1]Сказания о начале славянской письменности / Пер. и комментарии Б. Н. Флори. М., 1981. С. 72.О. Б. Дёмин, 2006
[2]Там же. С. 73.
[3]ПейчевБ. Кирнловото определение на философията // Константин-Кирил Философ. Юби- леен сборник по случай 1100-годишнината от смьртта му. София, 1969. С. 71-72.
[4]Сказания. . . С. 72.
[5]Там же. С. 74.
[6]Там же.
[7] Там же.
[8]Там же. С. 89.
[9]Там же. С. 81.
[10]Там же. С. 76.
[12]Я гич И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке // Исследования по русскому языку. Т. 1. СПб., 1895. С. 313-314.
[13]Сказания... С. 103-104, 185.
[14]Там же. С. 104.
[15]Там же.
[16]Там же. С. 87.
[17]Там же. С. 75.
[18]Там же. С. 102-103.
[19]Там же. С. 89.
[20]Флоря Б.Н. Сказания о начале славянской письменности и современная им эпоха // Там же.
С.45.
[21]Верещагин Е. М. Из истории возникновения первого литературного языка славян. Переводческая техника Кирилла и Мефодия. М., 1971. С. 14-16.
[22]Цит. по: Климишин И. А. Календарь и хронология. М., 1985. С. 263-264.
[23]Сказания... С. 86.
[25]Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX-XVIIIвеков / Пер. Н. Калиганова и Д. Полывянного. М., 1990. С. 156.
[26]Сказания. .. С. 89.
[27]Цнт. по: Бильбасов В. А. Кирилл и Мефодий. 4.1. СПб., 1868. С. 90.
[28]Там же. С. 89.
[29]Сказания... С. 87.
[30]См.: Дёмин О.Б. «Мы пришли дать вам Слово». Кирилл и Мефодий в истории славянской культуры. Одесса, 2003. С. 56-65.
[31]Сказания. . . С. 72.
[32]ГошевИ. Старобългарски глаголически и кирилски надписи. София, 1961; Займов Й. Битольская надпись болгарского самодержца Ивана Владислава 1015-1016 гг. // Вопросы языкознания. 1969. №6. С. 124-129.
[33]Родник златоструйный. С. 156.
[34]Сказания. .. С. 87.
[35]Г ригорий Богослов. Богословские труды. Б. м., б. г. Т. 8. С. 28.
[36]Степанов Ю.С. Несколько гипотез об именах букв славянских алфавитов в связи с историей культуры // ВЯ. 1999. №3. С. 27, 34.
[37]Сказания... С. 87.
[38]Родник златоструйный. С. 156.
[39]Георгиев Е. Славянская письменность до Кирилла и Мефодия. София, 1952. С.81.
[40]Жу ковская Л.П. К истории буквенной цифири алфавита у славян // Источниковедение и история русского языка. М., 1964. С. 37-43.
[41]Симонов Р. А. О некоторых особенностях нумерации, употреблявшейся в кириллице // Там же. С. 14-36.
