Показать все теги
Интерес к личности Федора Федоровича Раскольникова (Ильина), как и ко многим другим деятелям бурных лет революции и гражданской войны, особенно проявился на рубеже 80-90-х гг. Тогда, вслед за опубликованным на страницах «Комсомольской правды» интервью с вдовой Раскольникова Музой Канивез,1 появилась обстоятельная статья Сергея Шумихина о судьбе архива Ф. Ф. Раскольникова.2 В последовавших за ними публикациях основное внимание уделялось почти исключительно заслугам Раскольникова на военном и партийном поприще, реже — его литературной и окололитературной деятельности. Возросший интерес в России к этому человеку побудил и финского историка Макса Энгмана обобщить крохи сведений о возвращении Раскольникова из английского плена через Финляндию3 (правда, больший интерес представляла бы информация о поведении Федора Федоровича в плену, но каких-либо сведений об этом — за исключением тех, которые сообщил миру сам пострадавший — пока не удалось собрать никому).4
Особый пиетет читающей публики неизменно вызывало открытое письмо Ф. Ф. Раскольникова И. В. Сталину. Именно благодаря этому письму бывший мичман был отнесен к когорте борцов («они не молчали») со сталинским режимом.5 Данное обстоятельство в значительной мере (помимо отсутствия необходимых документальных материалов) способствовало тому, например, что деятельность Раскольникова (тов. Петрова) в Исполкоме Коминтерна (особенно участие в выработке решений по проблемам китайской революции и коммунистического движения на Ближнем и Среднем Востоке), работа в составе японской и афганской комиссий Политбюро ЦК ВКП(б) и в качестве полномочного представителя Страны Советов в Афганистане (1922—3), Эстонии (1930—3), Дании (1933—4) и Болгарии (1934—8) — до сих пор остается малоизвестной.6 Московский историк О. Н. Решетникова справедливо отмечала, что историкам еще предстоит воссоздать портрет Федора Раскольникова, — «портрет, лишенный ореола мученика», «проанализировать и дать объективную оценку его деятельности».7 Замечание более чем уместное после выхода в свет в 1990 г. исключительно приторной по содержанию и тональности книге П. С. Кольцова «Дипломат Федор Раскольников».8 Знакомство с этим образцом агиографической литературы эпохи перестройки, оставляет не только неприятные ощущения, которые обычно испытывает человек обманутый, но и совершенно четкое осознание того, что ты — как читатель — не знаешь самых избитых истин, известных настолько широко, что само напоминание о них на страницах книги могло послужить поводом для упреков автора в любви к банальностям. Выдающиеся дипломатические таланты мичмана Ильина читательскому глазу в ней явлены не были. За исключением, пожалуй, одного — умения (или скорее, быть может, желания) нравиться окружающим.9 Судя по всему, П. С. Кольцов и не ставил себе целью знакомить читателя с нюансами взаимоотношений СССР с Афганистаном, Эстонией, Данией и Болгарией по той простой причине, что его осведомленность в вопросах международных отношений в целом и внешней политики СССР, в частности, нельзя оценить иначе, как скромную даже для времени издания книги.
Воспевание «незаурядных способностей дипломата», проявленных Раскольниковым в Афганистане, Эстонии и Дании, чему способствовали его «большие организаторские способности, широкие культурные интересы и личное обаяние», продолжил вслед за Кольцовым белорусский историк Д. Б. Мельцер,10 не утруждая при этом себя приведением каких-либо подтверждающих это славословие свидетельств. Положимся на мнение главы Наркоминдела Г. В. Чичерина, обмолвившегося в одном из личных писем полпреду в Латвии С. И. Аралову в 1923 г., что «нам безусловно необходимо назначить серьезного посла в Афганистан»,11 — дабы не возвращаться к вопросу о причинах многолетнего перерыва в дипломатической карьере Раскольникова.
Сами обстоятельства возвращения Раскольникова в начале 1930 г. (после почти семилетнего перерыва) на дипломатическую работу, возвращения, положившего конец его деятельности не только в качестве главы Главреперткома12 и Главискусства,13 но и в качестве главы одного из литературных журналов (ответственный редактор «Красной нови»), не привлекали внимания историков. Было ли назначение полномочным представителем СССР в Эстонии своеобразным сертификатом непригодности Федора Федоровича для выполнения новых задач в области литературы и искусства (как сегмента более обширной сферы — насущно необходимой при строительстве социалистического общества — всеохватной агитации и пропаганды), которые были по-новому сформулированы политическим руководством СССР именно на рубеже двадцатых — тридцатых годов?14 Или появление восторжествовавшего над А. И. Свидерским в начале осени 1929 г. и занявшего его пост Раскольникова15 в качестве полпреда СССР в Эстонии следует рассматривать как свидетельство неожиданных перемен в советской внешней политике, требовавших придания столь исключительной значимости советско-эстонским отношениям, что потребовалась жертва в виде крайне ценного специалиста и талантливого драматурга, встречу с детищем которого — «социальной трагедией в 4-х действиях и 6-ти картинах» «Робеспьер» — советскому зрителю пришлось отложить более чем на год?
Более обоснованной причиной очередного поворота в судьбе незадачливого флотоводца и куратора коммунистического движения на Востоке были, как нам представляется, именно его деловые качества. Нежелание Раскольникова признать ограниченность собственных способностей, потребных в областях деятельности, в которых ему приходилось работать, определенно не компенсировалось в глазах политического руководства его стремлением услужить. Удача неизменно отказывала моряку, драматургу и дипломату во взаимности, а ведь именно она нередко полностью позволяет потомкам закрыть глаза на моральные качества того или иного государственного деятеля. Невольно вспоминаются слова древнекитайского мыслителя Ван Чуна: «Яо был просто дерьмом, Шунь — подлецом, У-ван — кровожадным злодеем, Тай-гун — лютым палачом. Все они были равно порочны и одинаково мерзки, однако, когда они брались за государственные дела, то все приводили в порядок».16
Коротко говоря, возвращение на дипломатическую работу являлось для Раскольникова своего рода свидетельством не столько того, что его былые революционные заслуги более не будут служить гарантией сохранения видного положения в партийной или советской иерархии, сколько окончательно поставленной точкой в его судьбе. Это подтверждал и первоначальный выбор страны, в которой он должен был возглавить советское дипломатической представительство — Мексика. Только разрыв отношений с этой страной в январе 1930 г. не позволил Раскольникову (с 1926 г. отвечавшему в исполкоме Коминтерна за коммунистическое движение на Ближнем Востоке, что, несомненно, должно было пригодиться ему при работе в Латинской Америке) отправиться на другой берег Атлантики. Впрочем, замена Мексики на Эстонию ничего принципиально не меняла.
Стоит отметить, что с разницей всего в несколько месяцев произошла замена полпредов в Польше, Литве, Латвии и Эстонии. Резкое усиление в 1929 г. позиций Польши на востоке Балтики не вызывало в Москве восторга. После того, как летом 1929 г. пост Государственного старейшины (Главы государства) в Эстонии занял бывший эстонский посланник в Польше Отто Штрандман, политические контакты Варшавы и Таллинна значительно оживились. Назначенный после неудачной попытки коммунистического переворота в Таллинне полпредом в Эстонии А. М. Петровский, основная задача которого сводилась, пожалуй, к тому, чтобы внести успокоение в двусторонние отношения, и у которого за пять лет сложился свой стиль взаимоотношений с политической элитой Эстонии, не вполне подходил для новой политической ситуации. Его таланты в тот период времени более подходили для работы в Каунасе, так как после отстранения в сентябре 1929 г. от власти А. Вольдемараса в литовско-советских отношениях возникла ситуация неопределенности. Реплика, брошенная заместителем наркома М. М. Литвиновым в беседе с Раскольниковым, выдуманной упомянутым выше П. С. Кольцовым — «С Эстонией у нас отношения надежные»17 — скрывает от читателя его книги серьезное раздражение, которое в то время вызывала в Москве внешняя политика Эстонии.
О «надежности» этих отношений свидетельствует сказанное членом Коллегии НКИД Борисом Спиридоновичем Стомоняковым в беседе с эстонским посланником Юлиусом Сельямаа в конце января 1930 г., когда агреман для Раскольникова был уже запрошен: «В течение последнего года мы как-то стали привыкать к мысли, что Эстония взяла более независимый курс в своей политике, и были рады установлению нормальных с нею отношений. Поездка Штрандмана [в Варшаву] показывает, однако, что мы были слишком большими оптимистами <...>. Приходиться сожалеть об этом опрометчивом решении эстонского правительства».18 Попытка эстонской стороны убедить Москву в том, что поездка главы государства в Польшу не более чем визит вежливости, что Штрандмана в этой поездке будут сопровождать не военный министр или начальник генерального штаба, а начальник военной академии генерал Густав Йонсон («маловлиятельная академическая фигура»), успеха не имела.19 Именно переговоры Штрандмана с маршалом Ю. Пилсудским послужили причиной отказа советской стороны принять эстонскую экономическую делегацию — всего за несколько дней до приезда в Таллинн Раскольникова.20 Еще одной острой проблемой в двусторонних отношениях, было стремление эстонской стороны добиться разрешения на выезд в Эстонию эстонским крестьянам (около 100 тыс. чел., в том числе, имевшим эстонское гражданство), которые, испытав на себе коллективизацию, поняли опрометчивость своего отказа выехать на историческую родину после оптации, осуществленной по условиям мирного договора. Не мог вызывать удовлетворения советской стороны и 6-месячный запрет на ввоз газеты «Известия», введенный в январе 1930 г. эстонскими властями.
Выбор Раскольникова в качестве полпреда в Эстонии случаен не был, хотя решение о назначении, скорее всего, было принято спонтанно. 5 января 1930 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение о переводе Петровского из Таллинна в Каунас, о чем глава советской дипломатической миссии в Эстонии был извещен уже через два дня. Исходя из сложности и длительности в СССР самой процедуры замены полпредов можно предположить, что решение о переводе Петровского стало предметом обсуждения в руководстве НКИД самое позднее в конце осени 1929 г. Однако, судя по тому, что протокол заседания Политбюро не зафиксировал обсуждения вопроса о назначении его преемника в Таллинне, окончательного решения в НКИД о предполагаемой кандидатуре не имелось.21 В случае, если какие-либо кандидатуры были все же предложены Наркоминделом высшей инстанции, но не были одобрены последней, протокол сохранил бы стандартную обезличенную формулировку: «О полпреде в Эстонии. — Вопрос снять».
Спустя несколько дней после решения о Петровском вице-министр иностранных дел Эстонии Август Шмидт (10 января 1930 г.), а еще через три дня начальник Восточного департамента МИД Польши Тадеуш Голувко поставили НКИД в известность о поездке О. Штран- дмана. Коллегия НКИД дважды обстоятельно обсуждала возможные результаты этого визита и ответные меры советской стороны, поскольку, несмотря на отсутствие данных о том, что «Польша и Эстония намерены заключить какой-нибудь новый договор или соглашение», считалось бесспорным, что поездка нанесет серьезный ущерб, «если не принять своевременных мер для ее нейтрализации» или для «соответствующего воздействия на Эстонию» со стороны других Прибалтов («непрерывное «паломничество» деятелей прибалтийских государств в Варшаву все более и более выявляется как один из методов вовлечения Прибалтов в орбиту польской политики»). 20 января заместитель наркома НКИД М. М. Литвинов направил генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину письмо по этому вопросу. В качестве возможных средств «обезврежения поездки Штрандмана» он называл приглашение последнего в СССР. Однако при этом Литвинов особо подчеркивал, что реализация подобной меры невозможна, так как пришлось бы обещать эстонской стороне ответную поездку одного из председателей ЦИК СССР. Возможно, развивал свои мысли заместитель наркома, следовало заменить приглашение Штрандмана приглашением главы МИД Эстонии пастора Я. Латтика, объяснив эстонской стороне отказ пригласить главу государства отсутствием прецедентов заграничных визитов председателей ЦИК. Заместитель наркома просил поставить на заседание Политбюро вопрос о приглашении Латтика, если же высшая инстанция сочтет это нежелательным, то рассмотреть вопрос о «реагировании экономическими мерами воздействия».22
Вопрос о кандидатурах на пост полпреда в Эстонии Литвиновым в письме не затрагивался. Вместе с тем, есть основания предположить, что именно в этот период кандидатура оказавшегося временно не пристроенным Раскольникова стала рассматриваться, как наиболее подходящая (в силу «одиозности» этой фигуры для эстонцев — в Эстонии не забывали ни о неудачной попытке «похода» под Ревель судов Балтфлота под его командованием в конце 1918 г., ни о включении эстонскими коммунистами имени Федора Федоровича — как «павшего в борьбе с империалистами» — в свои избирательные списки). Только после отправления упомянутого письма Литвинова Б. С. Сто- моняков упомянул имя Раскольникова в беседе с эстонским посланником, официально запросив агреман. Несмотря на резко негативное отношение эстонской стороны к Раскольникову, НКИД, проявив исключительную настойчивость, добился того, что к заседанию Политбюро ЦК ВКП(б), состоявшемуся 25 января 1930 г., было получено согласие Таллинна на предоставление агремана, что и предрешило положительное решение политического руководства о назначении Раскольникова полпредом в Эстонии.
Стоит отметить, что принятое одновременно с этим на заседании Политбюро решение о приглашении Яана Латтика в Москву не было реализовано советским внешнеполитическим ведомством. Можно предположить, что само согласие Таллинна принять Раскольникова было расценено как достаточное доказательство того, что эстонская политическая элита осознает опасность резкого нарушения баланса польского и советского влияния. Сам Раскольников признавал, что для эстонцев он являлся исключительно одиозной фигурой. По приезде в Таллинн его встретили весьма прохладно, хотя эстонская сторона и не стала тянуть с процедурой вручения верительных грамот, — новый полпред уже 14 марта — через пять дней после прибытия — был принят главой государства. Не большая теплота была проявлена при расставании с ним, когда 22 августа 1933 г. глава государства Яан Тыниссон23 дал ему прощальный завтрак. «Присутствовал на завтраке, устроенном главой государства Теннисоном в честь уезжающего т. Раскольникова, — докладывал 1 секретарь полпредства. — В противоположность завтраку, данному НКИД уезжавшему [эстонскому посланнику] Сельямаа, здесь никаких речей не было. Официальная часть завтрака прошла сдержанно и даже немного холодно».24
Трудно предположить, что у Раскольникова могли иметься какие-либо сомнения по поводу своего назначения: Таллинн был для него местом ссылки и ни чем иным. Осенью 1930 г., т. е. всего через полгода после его приезда в Эстонию, в НКИД обсуждался вопрос о кандидатуре нового полпреда в Литве (А. М. Петровский и его супруга были встречены в Каунасе едва ли не враждебно, их подозревали (особенно в военных кругах) в симпатиях к Польше). При подборе кандидатур всплыло и имя Раскольникова. Однако Коллегия НКИД была единодушна в том, чтобы последний остался в Эстонии еще «на некоторое время».25 Можно ли такое решение руководства Наркоминдела рассматривать как косвенное подтверждение неких успехов, достигнутых Федором Федоровичем за столь краткий срок? Или же считалось, что сложности, с которыми в своей работе столкнется новый глава советской миссии в Каунасе, требуют назначения человека, чьи профессиональные качества — в отличие от Раскольникова — позволяют хотя бы рассчитывать на возможность успеха? К сожалению, отсутствие документов вынуждает довольствоваться только предположениями. Однако то обстоятельство, что выбор был остановлен на профессиональном дипломате — заведующем
- Западным отделом НКИД Михаиле Андреевиче Карском, заставляет дать положительный ответ на последний вопрос. Хотя мы не располагаем сведениями о том, по чьей инициативе был вообще поставлен вопрос о переводе Раскольникова, можно предположить, что поводом послужили закулисные шаги, предпринимавшиеся Раскольниковым в аппарате ЦК ВКП(б). Возможно, неудача в этом деле и привела к первому серьезному должностному проступку полпреда.
Заметим, что при исполнении своего служебного долга Федор Федорович не раз позволял себе манкирование должностными обязанностями. Мы не склонны считать, что таковые являлись исключительно своего рода демонстративным протестом против почетной ссылки на задворки Европы. И не только потому, что желание поступать как вздумается стоило ему неизбежных письменных оправданий, формулировки которых более говорят об ущемленной гордыни, чем о скрытом торжестве от удавшейся каверзы. Ситуация в Эстонии, перспективы ее развития оставались вне его понимания. Пренебрежение обязанностями в определенной мере предопределялось у него едва ли не осознаваемым стремлением замаскировать собственную несостоятельность в качестве дипломата. Показательна в связи с этим история его февральской 1931 г. поездки в Ленинград на премьеру своей пьесы «Робеспьер». Разрешение на трехдневную отлучку полпред получил, судя по всему, еще в середине января, когда не шло речи о сроках возможного правительственного кризиса. 11 февраля Федор Федорович покинул Таллинн и 12 присутствовал на спектакле в Государственном академическом театре.26 Его радушно встретили. Прием был достаточно теплым, чтобы драматург рискнул задержаться «на пару дней дольше разрешенного срока по болезни» (в действительности — на пять дней). Задержка, возможно, и не вызвала бы в Наркоминделе серьезного недовольства, если бы не одно обстоятельство: полпред отсутствовал в Таллинне в те дни, когда происходило формирование нового состава правительства по главе с Константином Пятсом. В НКИД явно считали, что особые отношения, которые сложились у советской стороны с этим эстонским политиком, позволяли рассчитывать на то, что мнение Москвы, высказанное в корректной форме, может повлиять на процесс формирования правительства.
Вернувшись только 20 февраля в Таллинн и уже зная, что в правительство и, прежде всего, в министерство иностранных дел пришли люди, контакты с которыми наладить будет не только не просто, но, пожалуй, и невозможно, полпред в своем первом докладе попытался, тем не менее, успокоить руководство. «Думаю, — писал он, — <...> с новым правительством будет работать легче».27 Подобная простота бывалого, пусть и не преуспевшего аппаратчика вызвала резкую отповедь Стомонякова, что вынудило Раскольникова еще раз давать объяснения. О своем болезненном состоянии он уже не рисковал упоминать. Сам отъезд объяснялся им тем, что оказывать влияние на формирование правительства ему представлялось невозможным (это утверждение, кстати, противоречило его прежним бравурным заверениям), именно поэтому, как он писал в Москву, «период времени, когда новые министры входят в курс дел, я счел наиболее подходящим для своей поездки».28
Не приходится сомневаться, что руководство Наркоминдела имело представление о возможностях Федора Федоровича и не стремилось обременять его сложными дипломатическими делами. Данное обстоятельство предопределяло рамки осведомленности полномочного представителя о предпринимаемых советской дипломатией крупных внешнеполитических акциях, в том числе касающихся и страны его пребывания, — рамки информированности оказались гораздо более узкими, чем у его коллег в Каунасе, Риге, Хельсинки. В свою очередь, поскольку неукротимый нрав не допускал столь явного пренебрежения заслугами и неуместного умаления достоинств его, как героя революции и гражданской войны, Раскольников попытался на первых порах компенсировать дефицит доверия руководства поражающим читателя его докладов полетом фантазии, в основе которой (это неизменно подчеркивалось им) лежал марксистский диалектический подход. Никогда не забывавшаяся им народная мудрость, напоминавшая о неуместности забывчивости в деле собственного восхваления, вынуждала Федора Федоровича предостерегать начальство о большой опасности — слабом знакомстве «молодых товарищей» из Наркоминдела с этим подходом.29 Фантазии у руководства восторга не вызывали. Предрекаемый полпредом польский десант на северном и южном берегах Финского залива не высаживался.30 Интерес Раскольникова к Эстонии стал быстро угасать, сменившись в начале намеками, а затем и откровенными пожеланиями получить «место в Европе». Уже через четыре месяца после приезда в Эстонию, Федор Федорович, объясняя в одном из докладов причину своего отказа совершить ознакомительную поездку по стране, писал, что будет более желательным, если такую поездку с посещением Печерского края совершит его менее одиозный преемник.31 Намек не был воспринят в Москве.
Период пребывания Раскольникова в Эстонии не был богат драматическими событиями. Исключением было совершенное в начале апреля 1930 г. — через месяц после приезда Раскольникова — покушение на начальника таллиннского гарнизона генерала Й. Унта (в работе П. С. Кольцова поименованного Уньтцем). Генерал был смертельно ранен. Через несколько дней после убийства (виновниками называли и эстонских коммунистов, и обиженных среди эстонских военнослужащих, пострадавших от проводившегося сокращения штатов) Раскольникову в письме прислали петлю. В своем дневнике полпред отмечал, что обыватели шушукаются: «Петровский пробыл в Ревеле пять лет, и все было спокойно, и вот приехал Раскольников и сразу начались террористические акты».32 Внутриполитическая жизнь в Эстонии приобрела особую динамику к концу срока работы Раскольникова, однако, это не означало, что происходившие в 1930—
- гг. в эстонском обществе процессы, возможные изменения внешнеполитического курса Эстонии не представляли для тогдашнего политического руководства СССР и советского внешнеполитического ведомства исключительного интереса. Донесения Раскольникова едва ли могли удовлетворить этот интерес.
Тем не менее, для исследователей те материалы, которые подготавливались для Коллегии НКИД полпредством в Таллинне, весьма любопытны. Знакомство с достаточно обширным массивом документов (несколько сотен докладов, дневников, писем и пр.), автором которых был Раскольников, заставляет в качестве их наиболее характерной черты выделить не только скоропалительность выводов, но и полное отсутствие во многих случаях какого-либо обоснования делавшихся умозаключений. 16 июня 1930 г. Раскольникова навестил в полпредстве заводчик Евгений Лукк, изложивший в ходе состоявшейся беседы свои взгляды на способы предотвращения участия Эстонии в антисоветских военных авантюрах. Лукк полагал, что этому будет способствовать создание объединенного эстонско-финского государства, территорию которого Советскому Союзу следовало бы увеличить за счет передачи этому государству советской Карелии («в крайнем случае, без Мурманской железной дороги»). Раскольников вполне уместно выразил свое скептическое отношение к этой идее.33 Но спустя всего пять дней полпред был склонен оценить этот визит эстонского бизнесмена, как «тягу к нам», порожденную нарастанием военной опасности.34 Встретившись в первый раз с Константином Пятсом (19 марта 1930 г.), Федор Федорович не выразил никакого сомнения в уместности сделанного этим эстонским политиком предложения о «создании вместе с нами завода по изготовлению искусственной селитры», которую можно было бы в дальнейшем продавать и Финляндии.35 Хотя не только само предложение о реализации подобной продукции в Финляндии должно было вызвать у полпреда по меньшей мере удивление, но и то обстоятельство, что собеседник обошел стороной волновавший тогда советскую сторону вопрос о предоставлении концессии на «использование силы Нарвского водопада», т. е. строительство электростанции, которая обеспечила бы такой завод энергией. В Таллинне упорно отказывались рассматривать какие-либо советские проекты, предпочитая иметь дело с английскими, немецкими или французскими фирмами.
Первоначально проявленный Раскольниковым размах в осмыслении перспектив развития советско-эстонских отношений резко контрастирует с его отрешенным безразличием спустя два года. Вполне справедливо оценивая эстонскую промышленность как худосочную и отсталую, работающую устарелыми средствами производства, чуждую современной рационализации и способную стать основой экономического благополучия Эстонии только за счет наращивания объемов советских заказов, Раскольников, явно ознакомившийся с дипломатической перепиской своих предшественников, попытался реанимировать замыслы, от которых в Москве отказались еще в начале 20-х гг. Речь идет о заинтересованности СССР в «индустриализации Эстонии», поскольку она «увеличивает численность рабочего класса», «неизбежно вынуждает Эстонию ориентироваться на советский рынок», «ставит Эстонию в положение экономической зависимости от СССР». Процесс аграризации и деиндустриализации Эстонии, по его мнению, противоречил интересам Советского Союза, «способствовал превращению Эстонии в аграрный придаток империалистических государств».36
Размышления над реалистичностью предлагаемого «стратегического замысла» полпред не относил к своим заботам. Неизменное и, так сказать, тотальное игнорирование всего, что могло противоречить однажды забредшей в голову идее, — характерная черта Раскольникова. Сама возможность усиления зависимости Эстонии (хотя бы только в торгово-экономической сфере) от Советской России, служившая основой для высказывания серьезных опасений в среде эстонской политической элиты, о чем иногда полпред все же вспоминал, никак не увязывалась им с выражавшимися английскими и французскими дипломатами сомнениями в жизнеспособности прибалтийских государств, предсказаниями их вполне вероятной реабсорбции восточным соседом в более или менее отдаленном будущем, что резко ограничивало в рассматриваемый нами период круг вероятных союзников Таллинна и вынуждало эстонские правительства при всех издержках поддерживать особые отношения с Варшавой. Сам вопрос об «изживании» польского влияния в Таллинне имел в тот период исключительно умозрительный характер. Цель была в то время недостижима даже в случае усиленного наращивания торгового оборота Советского Союза с Эстонией.37
В оценке польского влияния в Прибалтике и, в частности, в Эстонии, а также в отношении планов создания малого или большого прибалтийских блоков существовали серьезные расхождения между Раскольниковым и курировавшим 1 Западный отдел НКИД членом Коллегии НКИД Б. С. Стомоняковым. Неприязненное отношение последнего к полпреду в Таллинне было, впрочем, обусловлено не только расхождениями по данному или иным спорным вопросам. Поразительная небрежность слога писателя-полпреда в изложении собственных умозаключений обоснованно порождала сомнения в наличии у него не только потребных для дипломата качеств, но и минимальных аналитических способностей. А невероятная самоуверенность, проявленная полпредом в вопросах двусторонних хозяйственных связей, обернулась для него нежеланием органов НКВТ посвящать его в детали проводимых переговоров и консультаций по внешнеэкономической проблематике.38 Столь явное пренебрежение к себе Раскольников с лихвой компенсировал тем, что к концу своего срока пребывания в Эстонии вообще перестал утруждать себя доказательствами выдвигаемых предположений. Поля его докладов пестрят огромным количеством вопросительных и восклицательных знаком, категоричных «Нет!» и прочих помет Стомонякова и руководителей 1 Западного отдела НКИД («В чем это проявляется?», «Где факты? Нельзя же без фактов!», «Очень упрощенно» — по поводу емкой формулировки Раскольникова «Польша — хозяин, Эстония — приказчик», «Слишком глубокомысленно» — последняя помета скрывала едкую иронию Стомонякова по поводу поразительного по наивности доказательства истинности стратегических замыслов эстонской дипломатии по установлению взаимодействия с государствами Малой Антанты при переговорах о конвенции об определении агрессора 1933 г. в Лондоне, в которые Раскольников был посвящен лишь поскольку постольку).
Раскольников первоначально настойчиво пытался увязать в некую примитивную, логически внешне объяснимую систему массу разнообразных и противоречивых фактов. Однако неизменно терпел в этих попытках неудачи. Так, в конце весны 1931 г., когда ему стало известно о беседе главы эстонского МИД Яана Тыниссона с польским посланником Либицким по вопросу о малом прибалтийском блоке, он, не желая признать излишне оптимистичными свои прежние утверждения о серьезных изменениях внешнеполитического курса Эстонии после прихода к власти К. Пятса, сообщал в Москву: «Полонофильский уклон, приданный эстонской внешней политике Штран- дманом, сейчас постепенно исправляется. Охлаждение к Польше, разочарование в ней было отмечено т. Курдюмовым39 даже в военной сфере.40 На вечерах это проявляется еще заметнее. Той дружбы, которая существовала раньше, в настоящее время уже нет. Однако переговоры Тыниссона с Либицким о прибалтийском блоке за нашей спиной41 свидетельствуют, что равновесия сил нашего и польского влияния еще не наступило». В качестве дополнительного аргумента в пользу правильности всего вышеизложенного Федор Федорович приписал: «Я еще не имел возможности беседовать с Пятсом по основным политическим вопросам».42
Спустя всего три недели в Москве с не меньшим, пожалуй, удивлением должны были ознакомиться с еще одним интересным докладом полпреда. Прибегнув к ранее уже не раз опробованной тактике,
Раскольников начал с полного одобрения мнения руководства: «краеугольным камнем внешней политики правительства Пятса является создание малого прибалтийского блока <...> нет сомнения, что независимо от субъективных намерений отдельных членов кабинета, она объективно льет воду на мельницу Польши». Констатировав, что такая опасная для национальных интересов Эстонии политика приведет последнюю в объятия Польши, докладчик тут же отметил «известное разочарование Польшей», замеченное т. Курдюмовым «даже среди эстонской военщины, где полонофильские симпатии свили себе наиболее прочное гнездо». — «И генерал Йонсон и полковник Лау- риц43 в интимных беседах прямо заявляли <...> что полонофильство в Эстонии не дает политических результатов <...> Трудно сказать, насколько это было искренно».44 Окончательный вывод, к которому автор доклада готовил своего читателя, можно было предугадать: «Активизация польских связей происходит, главным образом, по линии укрепления позиций в военной среде».45
Впрочем, Федор Федорович, вероятно, не все доверял бумаге — по крайней мере то, что собственно и должно было бы объяснять изысканность его логических построений. В противном случае трудно объяснить настойчивые попытки Раскольникова добиться вызова в Москву ради изложения своих предложений «для выработки конкретной программы действий на ближайший период в связи с приходом к власти Пятса». Он высказывался даже за созыв в столице всех полпредов в государствах Прибалтики. Но в Москве сочли «тайное» столь же весомым, как и изложенное в докладах. Вызова в столицу Раскольников тогда не дождался.46 Первоначально, по уже отработанной методе, полпред позволил себе выразить недоумение и несогласие с руководством: «Я не вижу никаких оснований для пересмотра нашего предположения о наличии некоторого охлаждения к Польше, как со стороны правительства Пятса, так и со стороны некоторых общественных кругов».47 После того, как это заявление произвело свое успокаивающее действие на ранимую душу его автора, и после того как руководство в очередной раз прямолинейно указало ему на неоправданность его умозаключений,48 Раскольников счел себя обязанным обидеться. «Мне непонятно, — писал он Стомоня- кову, — почему Вы мои слова «охлаждение и разочарование Польшей» заключаете в иронические кавычки <...> я никогда не говорил об охлаждении и разочаровании Польшей со стороны Эстонии».49 Ответа адресата ему пришлось ожидать более полумесяца. «Мы поступим политически правильнее, — известил его 16 июня Стомоняков, — если не будем делать себе никаких иллюзий относительно возможностей охлаждения между Эстонией и Польшей в настоящее время или в обозримом будущем».50 Последним рубежом обороны его оппонента стало заявление о согласии с этой точкой зрения, оговоренное принципиальной возможностью «различных градаций» степени охлаждения (применительно к данному случаю — «небольшой») польско-эстонских отношений.51
Не менее серьезные расхождения во взглядах имелись у Раскольникова с руководством НКИД в оценке роли развития экономических отношений СССР с Эстонией и между государствами Балтии. Стомоняков был убежден в том, что «в Прибалтике экономические отношения являются не базой, а скорее препятствием для осуществления политического сближения», и что экономическое сближение Латвии, Литвы и Эстонии «диктуется политическими интересами».52 Подобная точка зрения не разделялась Раскольниковым. «Я не понимаю Ваш тезис, — писал он Б. С. Стомонякову. Не удержавшись лишний раз от желания напомнить руководству некоторые азы марксизма, он подчеркивал: «Во всех без исключения странах экономические отношения служат базисом политической надстройки. Другое дело, что между Эстонией и Латвией, Эстонией и Литвой, Эстонией и Финляндией существуют экономические противоречия. Но торговые договоры как раз и заключаются, чтобы устранить или, по крайней мере, смягчить эти противоречия». Знаток марксизма допускал возможность того, что «антисоветские политические соображения могут привести те или иные государства к политическому сближению даже при неурегулированных экономических отношениях». Однако подобное сближение только тогда будет прочным, когда под него будет подведена экономическая база. Именно поэтому, заключавшиеся в то время торговые договоры между прибалтийскими странами, по его мнению, имели гигантское политическое значение и являлись «необходимой предпосылкой для создания прибалтийского блока».53
Убогий ликбез по марксизму вызвал плохо скрываемое раздражение Б. С. Стомонякова, гораздо более своего подчиненного разбиравшегося в теории и практике международной торговли, прекрасно осведомленного о потенциальных возможностях советских внешнеторговых органов. «Из того, что “экономические отношения служат базисом политической надстройки”, вообще еще не следует, как Вы полагаете, что без углубленных экономических отношений невозможны близкие политические отношения», — писал он в Таллинн. Утверждение, что «сближение» между прибалтийскими государствами невозможно, если под него не будет предварительно «подведена экономическая база», опасно уже в силу того, что изображает положение вещей «более выгодным для нас, чем оно является на самом деле, тогда как экономические противоречия между государствами Балтии, являясь чрезвычайно серьезными и трудноразрешимыми, тем не менее, не препятствуют их политической близости».54
Упорства в отстаивании своей позиции Раскольникову было не занимать. С одной стороны, поспешив заявить Стомонякову, что «относительно соотношения «экономики» и «политики»» тот его неправильно понял, с другой, он не пожелал признать неоднократно излагавшуюся в докладах «марксистскую точку зрения» ошибочной и настаивал: «военные и политические союзы в конечном счете всегда определяются экономическими факторами».55 Полемика по переписке стала приобретать довольно резкую тональность. Отвечая на обвинения в приверженности к ереси, Стомоняков писал подчиненному: «Вы <...> абсолютно не правы, хотя и приводите <...> несколько бесспорных марксистских истин, которые к рассматриваемому вопросу имеют мало отношения <...>. В интересах экономии времени и энергии я предлагаю, однако, прекратить переписку по этому вопросу, тем более, что то или иное разрешение его не может вести в настоящее время к каким либо практическим последствиям».56 Раздражение Стомонякова вызывало и то, что Раскольников нередко прибегал к неблаговидному приему приписывания некому не называемому им оппоненту ложной точки зрения (в ряде случаев благоразумно ^бессовестно) закрывая глаза на то, что он сам является ее автором), которую же затем и опровергал. В конце мая 1931 г. полпред подчеркивал как нечто само собой разумеющееся, что «экономические отношения ни в коем случае не могут служить непреодолимым препятствием для осуществления политического сближения прибалтийских стран на антисоветской базе <...>/ В состоянии ли экономические противоречия помешать антисоветскому политическому сближению Прибалтийских стран? Я убежден, что не могут». Борис Спиридонович, испещривший своими пометами текст доклада, резонно выразил свое недоумение, что им высказывалась иная точка зрения («разве я когда-либо ставил так вопрос?»). Выдав чужую точку зрения за свою, Федор Федорович понудил себя снизойти до сообщения, что он подчиняется приказанию руководства прекратить переписку по данному вопросу. При этом он не забыл бросить горький упрек: «не могу выразить сожаления, что вместо терпеливого товарищеского разъяснения Вашей точки зрения, Вы ограничились простым заявлением о моей абсолютной неправоте».57 Казалось, точка в дискуссии была поставлена Сто- моняковым в середине июня, когда он написал полпреду: «Вы совершенно неправильно ставите вопрос, когда спрашиваете меня, — “в состоянии ли экономические противоречия помешать антисоветскому политическому сближению прибалтийских стран?”. Само собой разумеется — не в состоянии».58 Однако полтора года спустя — в декабре 1932 г. — члену Коллегии НКИД пришлось возвратиться к этой теме. В очередной раз обратив внимание Раскольникова на то обстоятельство, что «действительной экономической подоплеки» попытки создания прибалтийского блока никогда не имели и иметь не могут, он писал: «Экономические интересы Эстонии, Латвии и Литвы крайне трудно и даже невозможно примирить в рамках единого государственно-экономического организма <...>. Все они имеют однородный экспорт, а рынки сбыта все более ссужаются. <...> Если бы даже когда-нибудь под влиянием чрезвычайных политических событий, эти страны заключили между собой тесное политическое соглашение и даже образовали федерацию, можно быть уверенным, что они даже и тогда сохранили бы между собой таможенные преграды».59
Круг политических деятелей Эстонии, с которыми у Раскольникова сложились хорошие был довольно узок. Особые отношения сложились у него с лидером аграриев Константином Пятсом. Во многом это было обусловлено тем, что в «наследство» от своего предшественника (Петровского) Федор Федорович получил не до конца урегулированный вопрос о т. н. «бонусе» Пятсу, т. е. о денежных выплатах (формально за исполнение обязанностей юрисконсульта советско-эстонского акционерного общества по продаже нефтепродуктов).60 Неоднократно занимавший пост главы государства Константин Пятс относился к тем государственным деятелям Эстонии, политические взгляды и моральные принципы которых были хорошо известны в Москве. Свойственное Пятсу по меньшей мере сдержанно-критическое отношение к парламентарным институтам и неоднократно допускаемые им в доверительных беседах оговорки о желательности внесения существенных изменений в методы государственного управления, не ограничивавшиеся учреждением поста президента республики, как и его публичные выступления в ходе избирательных кампаний давали основания для выводов если не о приверженности, то склонности Пятса к идеалам фашистского движения. В руководстве НКИД приход к власти Пятса в феврале 1931 г. оценивался как определенный сдвиг в развитии внутриполитической ситуации в Эстонии, означавший усиление «элементов фашизации».61 Заметим, об установлении в ближайшей перспективе фашистского режима речи при этом не шло. Однако подобная оценка мгновенно вызвала категоричные возражения полпреда. Закрыв глаза на специфику отношений Советского Союза с фашистской Италией,62 он писал: «Если бы дело обстояло так, то правительство Пятса должно было бы встретить отрицательное отношение с нашей стороны, так как всякое усиление элементов фашизации в любой прибалтийской стране равнозначно росту антисоветской агрессивности. Я не отрицаю наличие фашистской опасности в Эстонии, которая из скрытого, потенциального состояния легко может выйти наружу в случае роста фашистского движения в других прибалтийских странах, либо в случае прихода к власти более левого правительства, например, эстонских социалистов <...>. Но никакого усиления элементов фашизации в факте прихода к власти Пятса, разумеется, усмотреть нельзя».63 Абстрагируясь от реального расклада политических сил в парламенте и положения дел во фракции Социалистической партии Эстонии, Раскольников подкреплял свой тезис следующим наблюдением: «Если бы аграрии мечтали о фашизации, то они не стали бы блокироваться с социалистами, которые научены горьким опытом Финляндии, что после расправы с коммунистами фашисты принимаются за них».64 В допущенной некорректности формулировки данного утверждения (не стоило продолжать фразу после слов «с социалистами») — не только неудержимая страсть к демонстрации собственного всеведения и поучениям, но и неизменно присущая Раскольникову в делах поспешность, недоделанность, подсознательная вера во всемогущество доказательности некого набора из «правильных слов», поразительная слепота на противоречия в собственных умозаключениях.
Эти возражения были отклонены руководством НКИД. Раскольникову было резко отказано в самом праве дискутировать по вопросу «относительно возможной роли нынешнего эст[онского]пра[ви- тельства] в деле фашизации Эстонии». Стомоняков, не склонный ожидать полной фашизации страны в ближайшем будущем, был категоричен в отстаивании тезиса, что именно партия Пятса являлась на тот момент единственной политической силой, «способной осуществить фашистскую программу».65
Реакция руководства на попытку макияжа политического лица Пятса не заставила Раскольникова уступить. Прием, к которому он при этом прибег, в логике именуется подменой предмета рассмотрения. Проблема наличия или отсутствия «элементов фашизма» в политических взглядах Пятса оказалась замещенной проблемой наличия фашистской опасности в Эстонии. Подобный ход позволял полпреду напомнить Б. С. Стомонякову, что еще в сентябре 1930 г. тот сам в одном из своих директивных писем, подчеркивая нереальность фашистского переворота в Эстонии в обозримой перспективе, тем не менее, полагал, что возможность такого переворота возникнет в случае прихода к власти левого правительства.66 Полпред даже не пытался замаскировать свой упрек начальству, которое «ставит пятна леопарду», указывая полпреду на фашистскую опасность, поскольку еще в докладе от 20 августа 1930 г. он сам обращал на нее внимание. В Эстонии, «находясь под влиянием финских лапуасцев, фашисты, действуя в глубоком подполье, продолжают вести организационную и агитационную работу». Однако Раскольников не допускал мысли, что «фашизация Эстонии дело ближайшего будущего». «И я уж никак не могу согласиться, что правительство Пятса очередной этап по пути фашизации, — писал он Б. С. Стомонякову. — Если партия аграриев потенциально способна стать носительницей фашизма, что, безусловно, правильно, то ниоткуда67 не следует, что уже в данное время она является носительницей фашизма. Если Пятс является сторонником изменения основных законов в целях установления должности президента, то ниоткуда не следует, что Пятс фашист.68 <...> Если бы правительство Пятса действительно подготавливало фашизацию Эстонии, то вся его политика по отношению к СССР была бы совершенно противоположной <...>. Фашистское движение в Эстонии не может быть иным как воинствующим антисоветским движением. Для подготовки фашизации Эстонии фигура благожелательного к нам Пятса явно не годится». Проявив свойственную ему в ведении дискуссий забывчивость, Раскольников оставил в стороне собственный тезис о том, что блокирование сторонников Пятса с социалистами являлось свидетельством отсутствия опасности фашизма.69 За две недели, истекшие с момента этого утверждения, смотревшие со страхом на расправу со своими политическими собратьями в Финляндии эстонские социалисты во главе с Августом Реем перепугались, как увидел полпред, настолько, что стали источником фашистской опасности. «Наши молодые товарищи,70 лишенные теоретической марксистской подготовки, иногда бывают склонны всякое буржуазное правительство заносить под рубрику фашизма, но эта неразборчивость не выдерживает никакой критики».71
Взаимопонимание (отнюдь не дружба, как иногда считали в Москве) возникшее у Раскольникова с Константином Пятсом, которое, быть может, стоит рассматривать как некую родственность не обремененных нормами морали душ, прежде всего и обусловливало для полпреда (если забыть о том, что подобного уровня отношений ни с кем другим из эстонской политической элиты ему установить не удалось) необходимость создания в своих докладах образа Пятса, как едва ли не единственного политика, на которого может опираться советская дипломатия.72 Именно поэтому, когда в конце 1932 г. начавшийся подъем движения вапсов («воинов-освободителей») поставил в повестку дня угрозу фашистского coup d’Mat, Раскольников (высказывавший, кстати, сомнения в успехе этого движения и предрекавший провал затеянного вапсами референдума по изменению конституции) поспешил представить Пятса, способного, по признанию полпреда, самому решиться на переворот и ввести должность президента, в качестве своего рода борца с фашизмом.73 Однако убедить членов Коллегии НКИД в этом ему не удалось. В Москве оценивали совокупность взглядов этого эстонского политика как фашистскую идеологию. Стоит отметить, что информация о попытках Пятса договориться с вапсами поступила из полпредства в Москву как только Раскольников покинул Таллинн.
Интерес представляет вопрос об отношении советской стороны к проводимой эстонскими властями политики в отношении национальных меньшинств. Прежде всего, речь идет о русском меньшинстве. Это был едва ли не единственный вопрос, по которому позиции полпреда и Москвы не расходились. Советская сторона исходила из того, что русское население Эстонии не следует использовать в качестве одного из рычагов давления на правительство этого прибалтийского государства. Подобная позиция объяснялась не просто настороженным, а резким негативным отношением русского населения Печерского края к Советской России. Именно оно вызывало ответную, едва ли не враждебную реакцию в Москве. Усиливала это негативное отношение и большая активность представителей различных политических группировок русского населения в Эстонии в таком деле, как налаживание контактов с представителями русского меньшинства в других европейских государствах (в Москве понимали: «с контрреволюционной эмиграцией»).74 Поэтому такие, например, события, как съезд представителей русских национальных меньшинств в Риге в 1929 г., последующая подготовка более представительного съезда в Женеве неизбежно влекли за собой давление компетентных органов на НКИД в тех немногих случаях, когда внешнеполитическое ведомство все же пыталось иногда, хотя и довольно робко, использовать наличие компактно проживающего в Эстонии русского населения в своих целях. Так было, например, когда велась подготовка советско-эстонской рыболовной конвенции. НКИД приложил немало усилий, чтобы доказать ОГПУ «политическую заинтересованность (СССР) в том, чтобы пойти навстречу интересам русских в Эстонии».75
В определенной мере справедливым будет утверждение, что Москва отстраненно наблюдала за развитием взаимоотношений русского национального меньшинства с Эстонским государством. Даже когда на страницах эстонской прессы появились сообщения о планах переселения печерских рыбаков на побережье Балтийского моря (ради того, чтобы ослабить кризисную экономическую ситуацию в Печерском крае), Наркоминдел ограничился запросом информации о масштабах переселения русских и более к этой теме не возвращался.76 Вероятно, именно поэтому Ф. Ф. Раскольников считал за лучшее не начинать объезда страны с Печерского края, в котором компактно проживали русские и сеты, чтобы не вызывать у эстонцев каких-либо подозрений. Судя по всему, член Коллегии НКИД Б. С. Стомоняков, курировавший отношения с Эстонией, прямо запретил весной 1932 г. особую работу среди национальных меньшинств (имелись в виду русские и евреи),77 хотя сам Раскольников, когда ставил об этом вопрос, имел ввиду всего лишь создание «из левых элементов этих меньшинств благожелательного окружения вокруг полпредства».78 Идея туманная, но, действительно, явно не содержавшая даже намека на желательность изменения ставшего уже традиционным отношения СССР к русскому национальному меньшинству в Эстонии.
Поднятая членом Государственного собрания Эстонии А. В. Гре- чановым (левый социалист) в разговоре с Раскольниковым тема присоединения Печерского края к Советской России была воспринята в Москве как провокация.79 Однако главной причиной, обусловливавшей такое отношение, были все же, пожалуй, явно преобладавшие среди русского населения Печерского края и Принаровья антисоветские настроения, о которых в Москве были хорошо осведомлены. В августе 1930 г. у Раскольникова состоялась продолжительная беседа с упомянутым выше А. В. Гречановым. Последний пространно поведал о росте национальных противоречий, приведя в качестве примера плохое обращение с русскими солдатами эстонских унтер-офицеров в Печерах, выселении русских из Печер на окраины, на осушаемые болота, тогда как получавшие повышенные оклады эстонские чиновники заселяли город и т. п. Однако в итоге Гречанов был вынужден признавать, что антисоветские настроения в этом крае необычайно сильны, даже среди бедноты.80
Когда пошел третий год пребывания на посту полпреда в Эстонии, Раскольников, судя по его докладам, испытывал сильнейшее желание вырваться из этой дипломатической ссылки. Можно предположить, что когда 23 апреля 1933 г. в беседе с приехавшим из Москвы эстонским посланником Ю. Сельямаа он услышал, что тому «частным образом» довелось узнать о назначении Раскольникова на пост полпреда в Дании (вместо М. В. Кобецкого), то настроение Федора Федоровича значительно улучшилось. Нарисованная Музой Канивез драматическая сцена прощания Раскольникова с полюбившимся ему Таллинном была необходима мемуаристке в качестве завершающего штриха к той благостной картине всеобщей любви, которой был окружен супруг, но сомнительно, чтобы тот при отъезде испытывал что-либо кроме радости.
А. И. Рупасов
Из сборника «РОССИЯ В XX ВЕКЕ», изданного к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. (Санкт-Петербург, 2005)
Примечания
- Кучкина О. Возвращенное имя // Комсомольская правда. 1987, 26 декабря.
- Шумилин С. Судьба архива Ф. Ф. Раскольникова // Наше наследие. 1988. IV. С.79—85.
- Max Engman. Raskolnikov pa Karelska naset // Historisk tidskrift for Finland. 1995. N2. S. 203-224.
- Насколько надуманным представляется объяснение Виктора Шкловского в его «Сентиментальном путешествии. Воспоминания. 1918-1923» (Л., 1924. С. 51) причин отказа зимой 1919 г. от штурма «отрядом броневиков» таллиннской тюрьмы ради освобождения из нее Раскольникова («матросы, которые должны были ехать со мной (под командой Грицая) разъехались куда-то, а больше в Ямбург за свининой»), настолько правдоподобным выглядит сам факт «вызревания» столь гениальной задумки в голове Ларисы Рейснер.
- Причины, обусловившие снятие в 1938 г. Раскольникова с поста полпреда в Болгарии (что и подтолкнуло его к невозвращению в СССР) остаются не вполне ясными. Резолюция Сталина на страницах протокола допроса Л.М. Караха- на: «отозвать из Болгарии Раскольникова» относится к июню 1937 г. Рука генерального секретаря начертала ее возле абзаца, в котором шла речь о содержании беседы Карахана с германским генералом Мильхом в Будапеште. Последний, якобы, говоря о вариантах наступления Германии на СССР, заявил: «Организация германских морских баз в Болгарии может быть организована только под видом болгарских морских баз, которые в случае открытой войны Германии против СССР или законспирированной помощи контрреволюционному заговору могли бы быть использованы как базы для германского флота». (Спецсообщение Н. И. Ежова И. В. Сталину с приложением протокола допроса Л. М. Карахана, 19.6.1937 // Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. 1937—1938. Сост. В. Н. Хаустов, В. П. Наумов, Н. С. Плотников. М., 2004. С. 222—225). Можно только предположить, что в докладах Раскольникова из Софии не упоминалось о подобного рода деятельности германских военных в Болгарии.
- Насколько важен был вклад Раскольникова в развитие, например, советско- болгарских и советско-эстонских отношений, косвенно свидетельствует тот факт, что в новейшей историографии этот вопрос просто не ставится. (См.: Луиза Ревя- кина. Българо-съветските отношения (1935—1940) // Исторически преглед. 2001. Кн. 1—2. С. 21—60; Magnus Ilmjarv. Konstantin Pats ja Noukogude Liidu Tallinna saatkond: aastad 1925—1934 // Acta historica Tallinnensia. 3. S. 156—223. В изданной в 2004 г. интересной и богатой фактами монографии Илмъярва основное внимание также уделено контактам Раскольникова с Пятсом. Взгляды полпреда, его полемика с руководством, к сожалению, не анализируются. См.: Magnus Ilmjarv. Haaletu alistumine. Eesti, Lati ja Leedu valispoliitilisi orientatsiooni kujunemine ja iseseisvuse kaotus. 1920. aastate keskpaigast anneksioonini. Tallinn: Argo, 2004. S. 87—92). Какие-либо работы, в которых бы рассматривался краткий период деятельности Федора Федоровича в Копенгагене, нам обнаружить не удалось.
- Решетникова О. Н. Ф. Ф. Раскольников глазами болгарской полиции // Славяноведение. 1992. № 5. С. 87—94.
- Кольцов П. С. Дипломат Федор Раскольников. М., 1990. 284 с.
- Впрочем, архивные документы дают повод усомниться в наличии этого качества у Раскольникова. Заслуживает внимания то, что его вторая супруга — Муза Канивез — в своих воспоминаниях, назойливо подчеркивая такие качества своего мужа, как внимательность, благожелательность и доброта, его способность располагать к себе людей, тем не менее, благоразумно не упоминает среди государственных и политических деятелей Эстонии тех, с кем Раскольникову постоянно приходилось иметь дело, выполняя свои должностные обязанности (в частности, имя заместителя министра иностранных дел в 1931—1933 гг. Александра Геллата, которого полпред характеризовал, как «непримиримо враждебного, мелочного, напористого, лишенного дипломатической гибкости»; глава МИД Эстонии «простой и доброжелательный человек» — по словам Канивез — пастор Латтик (как, например, и другой глава МИД — Яан Тыниссон) не были ею включены в список лиц, с которыми у ее супруга сложились хорошие отношения). (М. Канивез. Моя жизнь с Раскольниковым // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 7. М., 1992. С. 65—68). В целом отношения полпреда с высшими чинами эстонского внешнеполитического ведомства нельзя было назвать теплыми. Заметим, что английские дипломаты, кропотливо собиравшие сведения об эстонских политиках, считали того же Геллата (выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета) человеком не только простым и откровенным, но особо подчеркивали его удивительную честность и вместе с тем его скромность и сильный характер. (A. J. Hill to Mr. Knatchbull- Hugessen, Letter, 15. 1. 1932. — PRO. FO / 371 / 16263. Я благодарен Олегу Кену за предоставленную мне возможность ознакомиться с копией этого документа). Доклады Раскольникова являются свидетельством того, что уровень его контактов с представителями политического и делового мира Эстонии был гораздо более скромным, чем у английских и даже — учитывая традиционное отношение эстонцев к немецкому балтийскому дворянству — у германских дипломатов. По вполне понятным причинам Муза Канивез не стала уделять особого внимания быту своей семьи, тягостной переписке Федора Федоровича с Наркоматом труда и руководством НКИД по поводу разницы в оплате труда между ним и торгпредом; в противном случае у читателя возникли бы сомнения в искренности ее супруга, указавшего советскому читателю на причины серьезнейших недостатков в творчестве Ильи Эренбурга: «Продолжительный отрыв от страны, охваченной энтузиазмом строительства и неутомимо закладывающей фундамент величественного здания социализма, не может пройти безнаказанно для писательской психики». (Ф. Ф. Раскольников. Предисловие // Илья Эренбург. Виза времени. М.; Л., 1931. С. 3).
- Мельцер Д. Б. Болгарский этап дипломатической деятельности Ф. Ф. Раскольникова // Веснж Беларускага дзяржаунага ушверсггэта имя У. I. Ленша. Сер. 3. 1991. №3. С. 18-21.
- Письмо Г.В.Чичерина С.И.Аралову, 18.12.1923 //АВП РФ. Ф. 04. Оп. 25. П. 173. Д. 51820. Л. 127. «Кабул есть в высшей степени важный географический пункт, — продолжал нарком. — Там идет необычайно сложная политика с Англией и с нами».
- Главный комитет по надзору за репертуаром театров.
- Совет по делам искусства и литературы.
- В 1929 г. было осуществлено еще несколько серьезных кадровых перестановок на высоких постах: главой Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) был назначен 33-летний Алексей Иванович Стецкий, вовремя успевший отдалиться от своего прежнего покровителя и учителя Н. И. Бухарина; на посту наркома просвещения РСФСР А. В. Луначарского сменил Андрей Сергеевич Бубнов, в течение долгого времени возглавлявший Политическое Управление РККА. Происходившие в этом году перемещения заставляют рассматривать перевод Раскольникова в Наркоминдел как одно из звеньев продуманной политической кампании по укреплению идеологических основ режима. Проявленная при этом торопливость послужила причиной непреднамеренной, как представляется, оплошности: от должности «ответредактора» «Красной нови» Федор Федорович формально был освобожден постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) только 5 мая 1930 г. (Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917-1953 гг. Сост. А. Артизов, О. Наумов. М., 1999. С. 127).
- Безусловно, реплику Сталина — «Я не считаю Главрепертком центром художественного творчества» (В. И. Сахаров. Михаил Булгаков: писатель и власть. М., 2000. С. 169) — безоговорочно переносить на оценку достоинств собственно Раскольникова нельзя. Вместе с тем, нескрываемое недовольство генерального секретаря деятельностью как Главреперткома, так и Главискусства, проявившееся именно в 1929 г. (см.: Ответ т. Сталина [Н. В.]Билль-Белоцерковскому — И. В. Сталин. Сочинения. Т. XI. С. 326-329), явно предрешило перестановки на начальствующих постах в обоих ведомствах. Свидерский (как и Горький) поддержал осенью 1928 г. постановку пьесы «Бег» М. А. Булгакова. Раскольников, претендовавший на исключительную роль в определении тенденций развития театра в СССР и определенно считавший себя талантливым писателем, Драматургом, поспешил направить на Свидерского политический донос в ЦК ВКП(б). (Михаил Булгаков. Дневник. Письма. 1914-1940. (Составление, подготовка текста, комментарии В. И. Лосева). М., 1997. С. 190). Кампания, развернутая Раскольниковым и присными и поддержанная «Комсомольской правдой» фактически и привела к отставке Свидерского в следующем году. Невольно возникает искушение объяснить краткость «правления» Федора Федоровича в Главискусстве и последующие его направление именно в Таллинн, от которого было рукой подать до Риги, где должность полпреда с осени 1929 г. исполнял Свидерский, нескрываемым недовольством Сталина (об отношении его к творчеству Булгакова касаться здесь не станем) крайне грубым навязыванием коллегией Главреперткома своего мнения политическому руководству. Возможно поэтому преемник Раскольникова в Главреперткоме В. Н. Гандурин не был склонен действовать столь нахраписто. A propos: Свидерский, в отличие от мичмана-драма- турга, после назначения на дипломатический пост, не утратил своих связей в высшем политическом и государственном руководстве СССР и пользовался гораздо большим доверием, хотя в его докладах, в отличие от донесений Раскольникова, не находилось места «сигналам».
- Ван Чун. Лунь хэн // Древнекитайская философия. Эпоха Хань. М., 1990. С. 256.
- Кольцов П. С. Дипломат Федор Раскольников. С. 218.
- Б. С. Стомоняков. Запись беседы с Ю. Сельямаа, 21. 1. 1930. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 5. П. 40. Д. 4. Л. 124.
- Там же. Л. 125. В том же 1930 г. Г. Йонсон был назначен командиром 3-й дивизии и начальником столичного гарнизона.
- Б. С. Стомоняков. Запись беседы с Ю. Сельямаа, 5. 3. 1930. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 5. П. 40. Д. 4. Л. 134.
- Кен О.Н., Рупасов А.И.. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения с западными соседними государствами (конец 1920—1930-х гг.): Проблемы. Документы. Опыт комментария. Т. 1. 1928—1934 гг. СПб., 2000. С. 595—596.
- Письмо М. М. Литвинова И. В. Сталину, 20. 1. 1930. — АВП РФ. Ф. 05. Оп. 10. П. 66. Д. 98. Л. 1—4.
- По неизвестной причине в русскоязычной литературе бытует неверная передача фамилии этого эстонского политика (Tonisson) — Тениссон (нередко даже Теннисон).
- Дневник Я. Ю. Клявина, 22. 8. 1933. — АВП РФ. Ф. 05. Оп. 10. П. 66. Д. 98. Л. 148. Раскольников покинул Эстонию 2 сентября 1933 г.
- Письмо Н. Н. Крестинского А. М. Петровскому, 12. 11. 1930. — Там же. Ф. 10. Оп. П. 4. Д. 64. Л. 15 об.
- Раскольниковский Максимилиан Робеспьер вышел таким, что вопрос о причинах его падения (т. е. поражения Великой революции в глазах автора) у зрителя после просмотра спектакля (или прочтения изданного автором в 1930 г. за свой счет текста пьесы) просто не мог возникнуть. Но неизбежным должно было быть удивление, как же настолько омерзительная в воспевании собственного величия потрясающе недальновидная и трусливая личность, как Неподкупный, оказалась превознесенной в ранг святых от революции. Судя по всему, такое впечатление не складывалось только у автора пьесы. Ленинградский театр драмы предпочел издать перед премьерой не только программку, но и своего рода «шпаргалку» для зрителя, включавшую не только объяснение тех целей, которыми руководствовался театр, ставя спектакль, но и довольно подробный путеводитель по французской революции. Поразительно утверждение руководства театра, что «судьба героев «Робеспьера» предопределена ходом событий, которые развиваются независимо от них». Предложение столь примитивного варианта решения проблемы роли личности в истории, скорее всего, исходило от автора пьесы, а не от постановщиков спектакля. Что касается современной критики, то она с особой осторожностью отнеслась к акимовской постановке «Робеспьера». Так, Барташевич, отмечая, что советская пьеса вообще «драматургически несовершенная, но ценная по идее, в нее заложенной», обращал внимание на то, что Н. Акимов вынес на себе всю тяжесть «этого сложного и ответственного спектакля», сделав упор на зрелищности (иллюзорности), балансируя на грани «беспланового эстетизма». (А. Барташевич. Н. Акимов. Театральные работы // Театр. 1931. № 4. С. 22—24). Принадлежавшие к различным группировкам критики С. Л. Цимбал (Ленинградская правда. 15 февраля 1931) и С. С. Мо- кульский (Красная газета. 15 февраля 1931), намеренно оставив в стороне разбор раскольниковской драматургии, незаслуженно, на наш взгляд, обвинили игравшего Робеспьера актера Певцова в том, что его герой получился каким-то «болезненным интеллигентом-неврастеником, почти что припадочным субъектом». Певцов, видимо, внимательно прочел текст пьесы.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 21. 2. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. Папка 54. Д. 58. Л. 4.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 11. 3. 1931. — Там же. Л. 6.
- Некоторые формулировки донесений наводят на мысль, что под «молодыми» Раскольниковым понимались не только младшие по возрасту коллеги по Наркоминделу, но и просто стоящие ниже его на служебной лестнице.
- Летом 1931 г. Раскольников докладывал руководству: «Нам необходимо быть готовыми к тому, что с началом новой интервенции Польша погрузит в Гданьске десант в несколько тысяч штыков и под охраной своего флота высадит его в Эстонии. Произвести одновременную высадку серьезного десанта в Эстонии и Финляндии Польша будет не в состоянии. Польше несравненно важнее Эстония, чем Финляндия, так как польский десант, высадившись в Эстонии, легче сможет осуществить связь с левым флангом польской армии, которому будет дано задание двигаться на Ленинград через Псков. Между тем, при высадке десанта в Финляндии, он будет отрезан Финским заливом. Поэтому, несмотря на близость от Ленинграда финской границы с точки зрения интервенционистских планов Польши Финляндии по сравнению с Эстонией отводится второстепенная роль». (Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 20. 6. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. П. 54. Д. 57. Л. 64).
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 21. 6. 1930. — Там же. Ф. 0154. Оп. 22. П. 30. Д. 1. Л. 41.
- Дневник Ф. Ф. Раскольникова, 3, 5, 7, 10. 4. 1930. — Там же. Ф. 09. Оп. 5. П. 46. Д. 47. Л. 83, 85, 87.
- Дневник Ф. Ф. Раскольникова, 16. 6. 1930. — Там же. Ф. 0154. Оп. 22. П. 30. Д. 6. Л. 104.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 21. 6. 1930. — Там же. Д. 1. Л. 41. 2 июля состоялась еще одна встреча полпреда с Е. Лукком, в ходе которой последний высказал не менее оригинальную мысль: перед войной (которая, по его мнению, была неизбежна, и в ходе которой территория Латвии хотя бы временно, но будет занята советскими войсками) следует дать согласие на увеличение территории Эстонии за счет Латвии: Советскому Союзу следовало бы передать Эстонии принадлежащие Латвии Валкский и Вольмарский уезды. Такой шаг, считал Лукк, гарантировал бы Москве нейтралитет Таллинна.
- Дневник Ф. Ф. Раскольникова, 19. 3. 1930. — АВП РФ. Ф. 09. Оп.5. П. 46. Д. 47. Л. 68-69.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 10. 7. 1930. — Там же. Ф. 154. Оп. 22. П. 30. Д. 1. Л. 49.
- Доказательством этого в первой половине 30-х гг. могло служить развитие политических и хозяйственных отношений СССР с Латвией. О том, как в политическом руководстве СССР относились к использованию торговли в качестве рычага политического воздействия косвенно свидетельствует письмо Кагановича Сталину. Замещавший на время отпуска генерального секретаря Каганович был категорически против возможного использования переговоров о заключении торгового договора с Латвией ради того, чтобы облегчить левым вступление в правительство: «Какой резон нам руки марать?» — Письмо Л. М. Кагановича И. В. Сталину, 11. 9. 1931 // Сталин и Каганович. Переписка. 1931-1936 гг. М., 2001. С. 95.
- «Необходимо раз и навсегда экономику наших хозяйственных организаций, часто не обладающих широким кругозором, подчинить политике Наркомин- дела», — писал полпред в Москву. (Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомоня- кову, 20. 4. 1931. — Там же. Оп. 23. П. 33. Д. 1. Л. 36). Отдавая должное его желанию активизировать двусторонние хозяйственные связи, стоит отметить, что в отличие от коллег в других Прибалтийских государствах, обоснованно признававших ограниченность использования развития торговых отношений в качестве серьезного фактора воздействия на внешнеполитический курс этих государств, Раскольников настолько абстрагировался от действительности, что возникают подозрения в наличии у него желания вникнуть в суть дела.
- В. Н. Курдюмов — военный атташе в Литве и Эстонии (1929-1931).
- Подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «?».
- Подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «!!!».
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 30. 3. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. П. 54. Д. 57. Л. 29-30. Подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «!».
- Карл Лауритс — начальник разведывательного отдела генерального штаба Эстонии.
- Подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «именно!».
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 20. 4. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. П. 54. Д. 57. Л. 35-36. Подчеркнуто Стомоняковым.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 6. 5. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 30.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 9. 5. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 44.
- «Я думаю, что в своем стремлении доказать наличие «охлаждения» и «разочарования» Польшей со стороны Эстонии Вы зашли слишком далеко». — Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 26. 5. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 33.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 29. 5. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 51. Стомоняков на полях начертал: «Именно так и ставил вопрос».
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 16. 6. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 42.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 20. 6. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 61-62.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 16. 4. 1931. — Там же. Ф. 09. Оп. 6. Папка 54. Д. 56. Л. 25.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 20. 4. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 38.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 6. 5. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 28-29.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 9. 5. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 46-47. Стомоняков, особо отметив этот пассаж в докладе, начертал на полях «?!».
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 26. 5. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 34.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 29. 5. 1931. — Там же. Д. 57. Л. 52-53.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 16. 6. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 40.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 11. 12. 1932. — Там же. Ф. 154. Оп. 25. П. 37. Д. 25. Л. 46-47.
- Публикации эстонского историка Магнуса Илмъярва, нашедшего подтверждающие это документы, вызвали огромный интерес. См., например: Ulrike Plath, Karsten Bruggemann. Vom Tanz mit des Teufels Grossmutter. Die estnische Debatte um die Zusammenarbeit von Prasident Konstantin Pats mit Sowjetunion // Osteuropa. H. 9. S. 329-339. Стоит заметить, что в публикацию вкралась досадная неточность: с Пятсом оговаривался вопрос о выплате 4000 долларов не в месяц, а в год.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 17. 2. 1931. — Там же. Оп. 6. Папка 54. Д. 56. Л. 13.
- Сам Раскольников неоднократно в донесениях указывал на желательность взаимодействия с дипломатической миссией фашистской Италии, ссылаясь на свой удачный опыт времен пребывания в Афганистане.
- Подчеркнуто Стомоняковым. На полях сделанная его рукой помета: «Расходится с установкой. Также дружит!».
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 21. 2. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. Папка 54. Д. 57. Л. 17-18.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 7. 3. 1931. — Там же. Д. 56. Л. 14-15.
- Письмо Б. С. Стомонякова Ф. Ф. Раскольникову, 8. 9. 1930. — Там же. Ф. 0154. Оп. 22. П. 30. Д. 2. Л. 48.
- подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «!».
- на полях — «!».
- Раскольников неоднократно за короткий период менял свою оценку последствий возможного блока аграриев и социалистов. В конце осени 1930 г. он, например, полагал, что «аграрии безусловно надуют социалистов». В силу этого трудно воссоздать промежуточные звенья рассуждений полпреда, которые позволили бы ответить на вполне уместный вопрос: как безусловная уверенность социалистов в том, что они будут обмануты аграриями, превратилась в убежденность, что блок с последними не закончится расправой с социалистами. Забыл Раскольников и о том, что сам в августе 1930 г. считал более чем вероятной возможность того, что «кулацкая партия аграриев» во главе с Пятсом перекинется на сторону фашистского движения.
- подчеркнуто Стомоняковым, на полях — «!».
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 11. 3. 1931. — АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. Папка 54. Д. 57. Л. 25-26.
- Стоит отметить, что следователи НКВД, допрашивавшие экс-президента Пятса и генерала Й. Лайдонера, не проявили никакого интереса в отношении Раскольникова. (См.: President ja sojavagede ulemjuhataja NKVD EES. Dokumente ja materiale. Vene keelest tolkinud ja kommenteerinud M. Ilmjarv. Tallinn, 1993). Это контрастирует с тем любопытством, которое во время допросов было проявлено не только к событиям, предшествовавшим второй мировой войне, но и к событиям гражданской войны, к самым незначительным эпизодам случайных знакомств этих двух политических деятелей Эстонии.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 24. 11. 1932. — Там же. Ф. 0154. Оп. 25. П. 37. Д. 27. Л. 80.
- Там же. Ф. 09. Оп. 4. П. 39. Д. 40. Л. 60 об.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 26. 6. 1930. — Там же. Ф. 0154. Оп. 22. П. 30. Д. 1. Л. 41. Вскоре, впрочем, выяснилось, что в НКИД не слишком хорошо сами разобрались в ситуации, так как с некоторым удивлением должны были констатировать, что русских рыбаков в Причудье интересовали не столько районы рыбной ловли, сколько вопросы сбыта улова в Россию. — Там же. Д. 41. Л. 79.
- Там же. Ф. 154. Оп. 21. П. 27. Д. 3. Л. 17; Д. 4. Л. 17 об.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 20. 6. 1931. — Там же. Оп. 23. П. 33. Д. 1. Л. 51. Заметим, что в НКИД обращали внимание на сильные юдофобские настроения в Эстонии и в некоторых случаях были вынуждены учитывать их при подборе кадров сотрудников для полпредства.
- Доклад Ф. Ф. Раскольникова Б. С. Стомонякову, 9. 5. 1931. — Там же. Л. 44.
- Там же. Оп. 22. П. 30. Д. 1. Л. 41. Любое затрагивание темы «присоединения» Эстонии к СССР неизменно рассматривалась в Москве как политически вредный и неуместный шаг. Когда в июле 1930 г. военный атташе Филиппов, беседуя с начальником разведывательного отдела генерального штаба Лауритсом о перспективах создания панъевропейской федерации, в шутку «предложил Эстонии вступить в СССР», Раскольников поспешил указать шутнику, представлявшему к тому же советское военное ведомство, на недопустимость политических разговоров в подобном духе. (Дневник Ф. Ф. Раскольникова, 1. 8. 1930. — Там же. Ф. 09. Оп. 5. П. 46. Д. 47. Л. 119). С другой стороны, интерес представляет рассказ председателя союза эстонских писателей Эдуарда Хубеля в ноябре 1935 г. о том, что еще до совершения государственного переворота — в 1933 г. К. Пятс в личной беседе с ним прямо заявил, что он «вовсе не за драку за самостоятельность во всех без исключения случаях, напротив, ввиду малочисленности эстонского народа, он допускает такое изменение и сочетание обстоятельств в будущем, когда наиболее разумным может явится заключение федерации с СССР». (Дневник Я. Ю. Клявина, 18. 11. 1935. — Там же. Ф. 0154. Оп. 28. П. 40. Д. 6. Л. 176).
- Дневник Ф. Ф. Раскольникова, 4. 8. 1930. — Там же. Ф. 09. Оп. 5. П. 46. Д. 47. Л. 121.
