ГлавнаяМорской архивИсследованияБиблиотека












Логин: Пароль: Регистрация |


Голосование:


Самое читаемое:



» » Византия и печенеги в XI веке
Византия и печенеги в XI веке
  • Автор: Malkin |
  • Дата: 03-07-2016 19:44 |
  • Просмотров: 9476

Василий Васильевский

«Византия и печенеги»

I

печенегиИмператор Василий II, знаменитый Болгаробойца, уми­рая (в 1025 году), оставил Византийскую империю на верху внешнего величия и силы. В кровавой борьбе низверг­нута была в прах славянская держава Самуила1, и Византий­ская империя снова простиралась до берегов Дуная, как это было во время Юстиниана I. На востоке константинополь­ские хоругви снова доходили до берегов Евфрата, грече­ская власть была восстановлена в Сирии; властители Грузии и Армении, напуганные успехами турецкого оружия, доб­ровольно передали в руки византийского императора свою власть и свои столицы (Ани2, Васпуракан3). Усмирив восста­ние в Южной Италии, Василий II хотел увенчать свои успехи великим подвигом на пользу христианства; пред своей смер­тью он занят был приготовлениями к большому походу для изгнания сарацинов с острова Сицилия; разноплеменная византийская армия — турки и болгары, валахи и русские — уже стояла в Реджио и ожидала прибытия императора. Нача­тые переговоры с Римом указывали на существование еще более широких планов, чем завоевание Сицилии.

Все, что было сделано Василием II и его двумя достой­ными предшественниками — Фокой4 и Цимисхием5, все великие замыслы Василия, все это быстро рушилось при его преемниках. Как это уже не раз бывало в византийской истории, за эпохою могущества и блеска последовало с уди­вительною быстротою самое глубокое падение.

Ряд грубых политических ошибок был, несомненно, сде­лан византийскими правителями, следовавшими за Болгаробойцей. Благоприятное время для смелых и великих пред­приятий в Сицилии и в Италии было пропущено. К планам Василия воротились только тогда, как обаяние греческой победы при Каннах6, где русские помогли византийцам разбить апулийских инсургентов и первых норманнов, при­шедших к ним на помощь, уже давно исчезло. Попытка завоевания Сицилии в 1040 году, сначала все-таки успеш­ная, рушилась позорным образом благодаря византийско­му корыстолюбию, которое никогда не любило делиться добычей с союзниками и помощниками, и той утонченной жестокости, соединенной с глубоким презрением к чело­веческому достоинству, которые допускала образованная Византия в отношении и к своим, и к чужим. Тот иска­тель приключений7, которому греческий катапан8 велел выщипать бороду, предварительно избив его раздетое дона­га тело ременною плетью, возжег в жителях Мельфи «пла­мя неудовольствия, таившееся под пеплом» и привел нор­маннов в этот важный город, чем и положено было начало норманнскому завоеванию греческих владений в Южной Италии. В результате братья Готвили, и самый знамени­тый из них Роберт (Гвискар)9, начали свое поприще, озна­менованное такими чудесными успехами, что через сорок лет они уже грозили самому Константинополю. Распутное мотовство Константина IX10 и его набожное благочестие выражавшееся в постройке великолепных храмов и щедрых дотациях софийскому клиру, одинаково и совокупно помо­гали завоевательному движению сельджуков на азиатском Востоке. В то самое время, когда это движение начинало принимать грозные размеры, он, ради нужд своего исто­щенного казначейства, переложил военную повинность пограничных зависимых армянских и грузинских провин­ций на денежную. Пятидесяти тысяч превосходного опол­чения, которое стало бы защищать свою родину со всем упорством патриотического одушевления, не существовало по вине византийского правительства. Совершенно спра­ведливо находят в этом непосредственную причину быст­рых успехов турецкого нашествия в Азии.

Даже завоевание Болгарии оказалось, в сущности, боль­шой ошибкой и принесло громадный вред при той неспо­собности привязать к себе славянское население, которою отличалось как греческое чиновничество, так и греческое духовенство. Завоевание Болгарии только нарушило систе­му византийского равновесия на севере. Центром этого рав­новесия были печенеги, господствовавшие в X веке между Днепром и Дунаем. Если Византия находится в друж­бе с Печенежской ордой, то, объясняет Константин Порфирогенет11 своему сыну, никто из ее врагов не осмелится даже пошевелиться. Русские совсем не могут предпринять никакого похода вне своих границ, если они не находят­ся в мире с печенегами; без позволения печенегов они не могут приходить в Константинополь ни для торговли, ни с войною. Мадьяры, столько раз испытавшие поражение от печенегов, продолжают питать к ним самую почтительную боязнь. Итак, если византийский император будет нахо­диться в мире с печенегами, то ни русские, ни мадьяры не страшны для него, — они даже не посмеют тогда про­сить слишком больших подарков от греков за свое мирное поведение. Иначе им можно погрозить печенегами. То же самое и в отношении Болгарского царства. Если византий­ский император хочет быть страшным для болгар, он легко достигнет этого посредством печенегов.

Все это было так, пока печенеги сами не были соседями империи, пока свободная Болгария заслоняла византий­скую державу от напирающего из Азии варварского мира. Когда отношения изменились, когда плотина была не толь­ко прорвана, но совсем разрушена, Византия оказалась так же малоспособна удерживать волны турецкого наводнения в Европе, как и в Азии. Правда, придунайская и черномор­ская Болгария как будто истощилась и омертвела еще ранее борьбы Василия и Самуила; центр тяжести болгарской дер­жавы Самуила был перенесен от Балкан и Дуная на бере­га Охридского озера в Македонию и Албанию. Но города Дерстр (Силистрия), Бдынь (Видин), Месемврия все-та­ки сохраняли свое прежнее значение, они не сделались бы такой легкой добычей печенегов и сбродной дунайской вольницы, если бы за ними оставалась живая народная сила, окончательно убитая только Болгаробойцей и визан­тийским управлением. Если бы поля Болгарии не обезлю­дели после византийского погрома, то не было бы необхо­димости делать опыты неудачной колонизации с дикими кочевниками.

В пустоту, которая образовалась после разрушения Бол­гарского царства, устремились сначала печенеги, потом узы12 и куманы (половцы), теснившие их с тыла. Те и дру­гие были одинаково страшными врагами для византий­ской монархии XI и XII веков, не менее страшными, чем их собратья турки-сельджуки в Азии. Вот как описывает печенежские набеги на византийские провинции знамени­тый церковный писатель XI века, Феофилакт Болгарский: «Их набег — удар молнии, их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко — от быстроты бегства. Нападая, они всегда предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможности о них услышать. А главное — они опустошают чужую стра­ну, а своей не имеют; если бы кто был смелее Дария Истаспа, если бы он навел мост на Истре и стал искать скифов — все одно, он безумно погнался бы за недостижимым. Они спрячутся в скалах, прикроются густотою леса, а он будет блуждать по горам и рощам, которых дикая суровость усту­пает только дикой натуре преследуемых; он будет зрителем той великой скифской пустыни, которая не осталась неиз­вестной и для пословицы. Если, вопреки природе вещей, он будет упорствовать, то и сам погибнет, не столько заслу­жив сожаление своим несчастием, сколько осуждение сво­им безрассудством; а скифы успеют доказать, что они дети скал и дубов, будут наносить удары, сами им не подвер­гаясь, так что, по-моему, если можно верить мифам, тот Гигес13, который метал стрелы из мрака, сам недоступный им, был не кто другой, как скиф. Жизнь мирная — для них несчастье, верх благополучия — когда они имеют удобный случай для войны или когда насмеются над мирным дого­вором. Самое худшее то, что они своим множеством пре­восходят весенних пчел, и никто еще не знал, сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно».

Половцы, или куманы, наследовали в XII веке имя скифов, которое в XI веке исключительно принадлежа­ло печенегам. Все то, что Феофилакт Болгарский говорил о скифах XI столетия, все это Евстафий Солунский14 мог сказать о скифах XII века: «Это народ, не имеющий проч­ного постоянного пребывания, не знающий оседлой жизни и потому не гражданственный. Всякою землей он стремит­ся завладеть, но ни одной не может заселить, и посему — это народ многоблуждающий. Это летучие люди, и поэтому их нельзя поймать. Они не имеют ни городов, ни сел, оттого за ними следует зверство. Не таковы даже коршуны, плото­ядный род и всем ненавистный; таковы разве грифы, кото­рых благодетельная природа удалила в места необитаемые, точно так, как и скифов.

Волчьи обычаи воспитали таких людей: дерзкий и про­жорливый, волк легко обращается в бегство, когда появит­ся что-нибудь страшное. Точно таков и народ скифский; если он встретит мужественное сопротивление, он озира­ется назад и обращается в бегство. В одно и то же время он близок и уже далеко отступил. Его еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз»15.

В обеих характеристиках, в сущности, конечно, прав­дивых, немало византийской риторики. Не лишнее поэто­му познакомиться с более точными замечаниями о быте этих народов менее притязательного в литературном отно­шении еврейского путешественника. Рабби Петахия видел половцев во время своего путешествия из Регенсбурга в Азию через Польшу, Киевскую Русь, Крым и т.д. около 1170 года. То, что он говорит о половцах (жителях страны Кедар), во многом относится и к печенегам, единоплемен­ным с ними: «Они (половцы) не имеют кораблей, но сши­вают вместе десять растянутых лошадиных кож и веревку, которая прикрепляется по краям кругом; они садятся на кожи, помещая тут же свои телеги и весь багаж. Потом они привязывают веревку на краю кож к хвостам своих лоша­дей, которых пускают вплавь, и таким образом переправ­ляются на другой берег». Византийский писатель16, кото­рый также говорит об этом способе скифской переправы, замечает, что кожаные мешки, наполненные соломою, были всегда так хорошо сшиты, что в них не проникала ни малейшая капля воды.

«Хлеба не употребляют в пищу в земле Кедар, но едят рис и просо, сваренное в молоке, а также молоко и сыр. Они кладут, сверх того, куски мяса под седло лошади, на которой едут, и потом гонят ее, пока она не вспотеет. Мясо делается теплым, и они едят его... Печенеги и куманы — это народ нечистый, который употребляет почти сырое мясо вместо пищи и кобылье молоко вместо питья, который ест кошек и всякую нечистоту, — говорят запад­ные источники почти с таким же чувством брезгливости и отвращения, какое выражается на страницах нашей пер­воначальной летописи... — В земле Кедар можно путеше­ствовать только под охраною. Вот способ, которым сыны Кедара заключают взаимное обязательство верности. Путешественник прокалывает иглой свой палец и пригла­шает предполагаемого спутника сосать кровь из ранено­го пальца. Он делается таким образом как бы одной пло­ти и крови со своим спутником. Есть еще другой способ брать клятву. Медный сосуд, имеющий форму человече­ского лица, наполняется молоком; путешественник и его спутник пьют из него, и после этого никогда не бывает измены.

Куманы не имеют общего властителя, но только князей и благородные фамилии. Они живут в палатках, чрезвы­чайно дальнозорки, обладая прекрасными глазами, пото­му что они не едят соли и употребляют известные расте­ния. Они — отличные стрелки из лука и убивают птиц на лету. Они замечают и узнают предметы более чем на один день расстояния»17.

Таковы были те страшные и свирепые враги, с которы­ми пришлось бороться Византийской империи, сокрушив­шей Болгарское царство.

Около половины XI столетия печенеги перешли за Дунай. Это событие, оставляемое без внимания во всех новых исторических сочинениях, имело громадное значе­ние в истории человечества. По своим последствиям оно почти так же важно, как переход за Дунай западных готов, которым начинается так называемое переселение народов. Большая ошибка, особенно неуместная в византийской и русской истории, состоит в том, что обыкновенно упуска­ют из виду близкую родственную связь различных турецких племен, именуя одних турками, а других, как бы в отличие, тюрками. Между тем печенеги и узы, или половцы, совер­шенно такие же турки, как и турки-сельджуки. Известный куманский словарь18, в подлинности которого не сомнева­ются новые исследователи, служит убедительным и нагляд­ным доказательством совершенного сходства языка полов­цев с наречием турецко-татарским.

Что касается печенегов, то о них византийские источни­ки прямо говорят, что они говорили одним языком с куманами, или половцами. Если бы не упускалась из виду единоплеменность печенегов и сельджуков, то без сомнения история скорее заметила бы связь между переходом пече­негов за Дунай в пределы Византийской империи и успе­хами сельджуков в Малой Азии. Мы увидим, что европей­ское и азиатское нашествие стремятся в конце XI столетия подать руку одно другому. Непосредственною причи­ной великого движения с запада на восток, то есть Пер­вого крестового похода, насколько эта причина заключа­лась в положении Восточной империи, были не столько завоевания сельджуков в Азии, сколько грозные и страш­ные массы Печенежской орды, угрожавшей самому Кон­стантинополю.

Вообще эти движения Печенежской орды после перехо­да за Дунай необходимо проследить шаг за шагом, во всей подробности, которая нам доступна при существующих источниках. Несмотря на утомительное однообразие опи­саний печенежского грабительства и разбоя, здесь мож­но найти некоторые довольно важные указания и намеки для истории Восточной Европы. Византийская политика перед Первым крестовым походом и в самом Первом кре­стовом походе не может быть ясно понята без постоянно­го внимания к печенежскому вопросу. Отношения Визан­тии к князьям русским, вероятно, получат новый свет от более подробного изучения истории печенегов и полов­цев.

II

В XI столетии печенеги, разделенные на тринадцать колен, кочевали на пространстве от берегов Днепра до реки Дуная. Узы, одно из более сильных племен той орды, которая потом в Европе получила название Куманской, или Половецкой, надвигаясь с востока, начинали теснить своих единоплеменников. В этой борьбе некоторые пече­нежские улусы уже принуждены были откочевать к самому Дунаю, искать убежища в низменных, болотистых областях при устьях этой реки. Внутренние раздоры среди Печенеж­ской орды, находившиеся в связи с внешними отношения­ми к соседям, ослабили силу некогда грозных кочевников. Тирах, сын Килдаря, главный из печенежских князей, ради своего знатного происхождения пользовавшийся уважением и некоторой властью во всей орде, потерял свой авторитет; его обвиняли в слабости и трусости. В лице Кегена явил­ся ему опасный соперник; не отличаясь знатностью рода, Кеген приобрел славу именно в удачных схватках с узами.

Тирах питал в себе глубокую злобу и несколько раз пытал­ся погубить своего врага в тайной засаде. Раздраженный неудачами, он обратился к открытой силе. Отправлена была вооруженная толпа с поручением схватить и убить Кегена. Тот узнал вовремя о грозящей ему опасности и, скрыв­шись где-то в низовьях Днепра, избежал верной гибели. Из своего убежища Кеген завязал потом сношения со своими «родичами», с тем «коленом», к которому он принадлежал по своему происхождению. Улус Белемарнидов отпал, по его приглашению, от общего союза печенежских племен, во главе которого стоял Тирах. Этому примеру последо­вал и другой улус — Пагуманиды. Кеген располагал теперь достаточными силами, чтобы начать открытую междоусоб­ную войну с Тирахом, своим гонителем, под властью кото­рого оставалось, однако, одиннадцать колен. Борьба оказа­лась неравной; Кеген был разбит и долго блуждал со своими улусами на пространстве между устьями Днепра и Дуная, нигде не находя безопасного и спокойного кочевья. Жажда мести томила между тем его варварскую душу.

Он решился искать убежища за Дунаем и предложить свои услуги византийскому императору. С двумя улуса­ми, которые к нему пристали, Кеген явился близ Дерстра (Силистрии); численность пришедшей орды простира­лась, говорит Кедрин19, до 20 тысяч, так что печенежские палатки совершенно покрыли один из дунайских островов. Правитель придунайских городов, по имени Михаил, сын Анастасия, в ответ на свой запрос получил от императо­ра Константина Мономаха приказание открыть печенегам свободный вход в пределы империи, снабдить их съестны­ми припасами, а самого Кегена, их предводителя, отпра­вить с почетом в столицу. Печенежский князь был при­нят благосклонно при пышном и церемониальном дворе Мономаха. Обласканный императором, грубый и неопрят­ный обитатель степных войлочных кибиток получил благо­родный и славный некогда титул римского патриция, так же мало идущий к нему, как мало шло название римлян народу, в число друзей и союзников которого, по старой формуле, он был вписан. Новый патриций дал обещание отказаться от привольной кочевой жизни, принять христи­анскую веру и склонить к тому же своих спутников, подвластных ему. Печенегам между тем были отведены земли в Придунайской Болгарии; поселенные здесь, они должны были оберегать и защищать границы империи от нападе­ний своих соплеменников и не всегда дружных с Визан­тией князей русских. Три крепости на берегах Дуная, не названные в источниках, отданы были в руки печенежских поселенцев.

Принятые с таким доверием, степные дикари не отка­зались исполнить благочестивое желание византийского императора и с большой готовностью последовали при­меру своего хана. Греческий монах Евфимий, прибывший на Дунай вместе с Кегеном, без труда обратил в христи­анство, или, по крайней мере, окрестил в дунайской воде целые тысячи печенегов. Чтоб оценить этот успех, припо­мним, что сорок лет тому назад католический миссионер Бруно называл печенегов самыми упорными и жестоки­ми из всех язычников и в продолжение пятимесячной про­поведи в степях Приднепровья, с большими опасностями для своей жизни, успел обратить в христианскую веру не более тридцати человек. Малое семя не дало плода; вместе с тремя десятками новообращенных, а может быть, и ранее умерла среди печенегов всякая память о ревностном мис­сионере, скоро нашедшем мученическую смерть у дру­гих варваров. Мы увидим, насколько действительно было новое обращение.

Христианское крещение, во всяком случае, не смягчило свирепой души того варвара, который подал другим пример обращения. Кровная месть своему врагу оставалась глав­ной целью Кегена. Его набеги на улусы печенегов, остав­шихся под властью Тираха, были столько же непрерывны, сколько жестоки и кровавы. Убивая взрослых без пощады, Кеген уводил в плен женщин и детей, которых потом про­давал в рабство. Византия их покупала.

Тирах, утомленный набегами Кегена, обратился к импе­ратору. Ссылаясь на мирный договор, когда-то заключен­ный византийцами с Печенежской ордою, хан требовал, чтобы Мономах отказал в покровительстве перебежчику Кегену или по крайней мере запретил ему переходить на другую сторону Дуная и вредить печенежским кочевни­кам, до сих пор уважавшим границы империи. Если этого не будет исполнено, то варвар грозил разрывом союзного договора и внесением тяжкой войны в пределы империи.

Константин Мономах, довольный раздором, который укреплялся при его содействии среди опасной турецкой орды печенегов, громко засмеялся в лицо послам печенеж­ского хана и гордо отверг их требование. Правитель придунайских городов Михаил и перебежчик Кеген получи­ли приказание внимательно наблюдать за переправами на Дунае. Сто морских судов были отправлены Черным морем в устья Дуная, чтобы вместе с конными разъездами посе­ленных печенегов сторожить движения Тираха и, в случае нужды, препятствовать его переходу на болгарский берег реки. Тирах, глубоко раздраженный, с нетерпением ожи­дал удобного времени.

Зима 1048 года наступила ранее обыкновенного и была очень сурова. Дунай покрылся толстым слоем льда; сторо­жевые посты византийские, страдая от холода, ослабили свою бдительность. Тирах воспользовался открытыми путя­ми и со всей ордой, в числе, говорят, 800000 человек, пере­брался в пределы империи.

Начались страшные сцены грабежа и разбоя. Вместе с известиями о вступлении в Болгарию всей орды Пече­нежской Константин Мономах получил донесение от Михаила и Кегена о невозможности противостоять наше­ствию с теми силами, какие у них были. Необходимо было отправить подкрепление. Воевода (стратиг) Адрианопольский Константин Арианит и правитель Болгарии Василий Монах получили приказание спешить на помощь к Михаи­лу и Кегену с военными силами своих провинций. Кеген управлял военными движениями византийской армии, зная приемы и привычки своих соплеменников и недавних сокочевников, и сделал им много вреда. Но лучшим союз­ником Византии была дикая, грубая и невоздержная нату­ра ее врагов. Молодое вино и славянские национальные медовые напитки, приготовленные болгарами, понрави­лись печенегам и, употребляемые в несоразмерном количе­стве, произвели гибельное действие. Открылись повальные болезни. Эпидемическая дизентерия производила ежеднев­но страшные опустошения в печенежских массах.

Кеген узнал о бедственном положении соплеменников и склонил своих теперешних товарищей, греческих вое­вод, ввиду вражеского многолюдства соблюдавших робкую осторожность, к решительному удару. Византийские силы двинулись вперед; печенеги, упавшие духом, не в силах были противопоставить какое-либо сопротивление. Они побросали оружие; Тирах с прочими князьями, а затем и вся остальная масса отдались в плен византийцам.

Кеген советовал перерезать всех пленников, прикры­вая дикую жажду мести заботами об интересах усыновив­шей его империи. Он говорил: змею всего лучше убьешь зимою, когда она не может пошевелить своим хвостом, а когда она отогреется на солнце, то это будет хлопотли­во и трудно. Византийский историк20 считает не лишним отдать честь глубокому смыслу варварского аполога. Но воеводы Константина Мономаха последовали более утон­ченным и более мягким внушениям византийской госу­дарственной мудрости. Болгария, которая еще не оправи­лась после ужасного погрома при Василии II, представляла много пустых, незаселенных земель. Византийская казна сильно нуждалась в исправных плательщиках поземель­ного налога, а византийская армия — в хорошей конни­це. Последняя потребность была особенно настоятельна в настоящий момент, когда турки-сельджуки уже начинали свои завоевания в восточных провинциях империи. Голо­са византийских воевод взяли верх над кровожадными тре­бованиями мстительного печенега. Кеген мог располагать судьбою только тех из своих соплеменников, которые попа­ли в плен к нему самому. Он перерезал всех тех, которых не успел продать в рабство. Но большинство пленников, целые десятки тысяч печенегов были поселены Васили­ем Монахом в Болгарии, состоявшей под его управлением, главным образом около Средца (Сардики), Ниша и Евцапела, но также и в других местах. Оружие было, разумеет­ся, отобрано. Тирах и сто сорок знатных печенегов отве­дены в столицу. Константин Мономах велел их окрестить и потом дал им надлежащие чины и титулы византийской табели о рангах.

Служба печенегов скоро понадобилась. Сельджукский султан Тогрильбей (Тогрул-бек)21 грозил новым нападени­ем византийским владениям в Азии. По этому поводу пят­надцать тысяч печенежских конников были отправлены к греческой армии, стоявшей на армянской границе. Отпу­ская печенегов, Константин Мономах наделил их щедрыми подарками, богатым оружием и статными конями. Четве­ро печенежских князей, находившихся в Константинополе, были поставлены во главе отряда. История сохранила име­на их: это были Сульчу, Селтё, Карамй и Кёталим. Некото­рые из этих имен прямо напоминают о родстве печенегов с тем турецким племенем, против которого их посылали. Но ошибка византийского правительства состояла не толь­ко в том, что оно посылало против турок близкое и род­ственное им войско. С совершенно близорукой неосмо­трительностью печенеги были отправлены в поход целой массой, без всякой греческой силы, способной наблюдать за ними и обуздывать их.

В Скутари (Хрисополе) печенеги сели на лошадей и вспомнили свою привольную жизнь в степях Черноморья. Конь, открытое пространство, война и грабеж — все это они опять имели перед собою. Но ощущение приволья смуща­лось мыслью о необходимости подчиняться чужим прика­заниям, воспоминанием о братьях, оставшихся в далекой Болгарии. Недоверие к византийским властям и прово­жатым, смутные опасения о дальнем пути в неизвестные страны усилили пробудившуюся тревогу. Она разрешилась в неожиданном, произвольном, инстинктивном порыве. Около города Даматри, на расстоянии нескольких миль от Скутари, в печенежском отряде произошло волнение, последовала остановка, вслед за тем сам собою составился комент22 (вече). Совещание было бурное, и голоса раздели­лись. Одни кричали, что нужно идти далее, что необходи­мо слушаться царя, во владениях которого они находятся; отделенные от всяких сообщений со своими единопле­менниками, печенеги не так многочисленны, чтоб усто­ять против греческих сил, которые преградят им обратный путь. Другие ничего не хотели слышать о дальнейшем похо­де в Грузию; нужно остаться в этой самой стране, где уже они находились, овладеть ей и защищаться здесь от напа­дений византийского императора. Если бы принято было последнее мнение, то, быть может, мы имели бы в истории одним любопытным явлением более: Печенежское государ­ство в Вифинии, в виду Константинополя.

К счастью, не было принято ни то, ни другое мнение, а восторжествовало третье. Один из печенежских предво­дителей, присланных из Константинополя, Каталим, пред­ложил воротиться назад, к единоплеменникам, оставшимся в Болгарии, и увлек за собою разгоряченную толпу, которая под его предводительством направилась обратно к морско­му берегу. Кораблей, на которых были перевезены печенеги, здесь более не нашлось. Но Каталим не смутился и закри­чал своим спутникам, что кто хочет спасения себе и печене­гам, тот пусть следует его примеру: вслед за тем, пришпорив коня, подаренного Константином Мономахом, бросился в воду Босфора. Отчаянный поступок привел было в недо­умение толпу наездников, остановившихся на берегу про­лива. Но сейчас же нашлось несколько отважных дика­рей, которые, очертя голову, поплыли на лошадях за своим вождем, за ними последовали другие и, наконец, вся тол­па. Босфор вовсе не представляет такого широкого водного пространства (в узких местах не более 500 метров), которого не могла бы переплыть хорошая лошадь. Импровизирован­ная переправа совершилась благополучно. На другом берегу Босфора, у Св. Тарасия — церковь в предместьях Констан­тинополя — печенеги выплыли на берег. Дальнейший путь они направили к Средцу, туда, где поселены были их еди­ноплеменники, принужденные теперь заниматься земледе­лием. Никакого сопротивления они не встретили на своем походе: до такой степени неожиданно было их появление на европейском берегу и так быстро было их движение.

После прибытия в Болгарию Каталим и его товарищи без труда подняли там печенежских поселенцев, еще не привыкших к оседлой жизни. Косы и серпы, розданные правительством либо купленные у соседей болгар приучав­шимися к деревенскому хозяйству печенегами, замени­ли теперь отобранное оружие. Вслед за тем окрестности Средца и Ниша снова опустели. Печенеги направились мимо Филиппополя к Балканам, прошли горными прохо­дами (клисурами) и остановились в придунайских обла­стях, близ устьев реки Осмы. Только один Селте основался было со своим улусом ближе к Балканам, близ тепереш­ней Ловчи, на той же реке Осме; но Арианит, двинувший­ся со своим македонским корпусом вслед за ушедшими печенегами, принудил его отступить далее на север, к това­рищам. Все вместе печенежские князья отыскали потом удобную для кочевья равнину между Балканами и Дуна­ем; она открывалась к морю и была богата лесом, водой и пастбищами. Туземцы называли эту местность «Сто Хол­мов».

Подданные Константина Мономаха, и прежде все­го жители придунайской Болгарии, тяжело поплатились за ошибки своего императора. Степные хищники не оста­лись спокойными на местах своего нового поселения. Все соседние области много терпели от их набегов. Узнав об этом, император искал средств поправить свою ошибку и призвал в столицу для совещания Кегена, который оста­вался верным византийскому правительству. Печенеж­ский князь прибыл вооруженным со своим улусом и рас­положился вне городских стен, на равнине, называвшейся Майданом. Но прежде чем Кеген успел явиться во дворец и узнать, зачем он призван, с ним случилось бедственное происшествие, едва не стоившее ему жизни. Ночью про­брались в его палатку три печенега, подосланные, вероятно, его смертельным врагом Тирахом. Замеченные телохрани­телями князя, они все-таки успели нанести несколько уда­ров спящему Кегену, к счастью оказавшихся не смертель­ными. В печенежском лагере поднялось смятение; убийцы, которые спешили спастись бегством, были пойманы и при­ведены к сыну Кегена, Балтчару. Балтчар не решился про­извести с ними немедленную расправу согласно с обычая­ми кровной мести, так как убийцы требовали себе суда перед императором.

Утром следующего дня по улицам Константинополя потянулась необычайная процессия. Впереди ехала четы­рехколесная телега, в которой лежал раненый Кеген; к ней были привязаны злодеи, покусившиеся на его жизнь; поза­ди шли пешком двое братьев, сыновья Кегена, их сопро­вождали на конях тысячи печенегов. Процессия остано­вилась у дворца императорского. Константин Мономах, предуведомленный о причине уличного шума, велел вве­сти к себе старшего сына Кегенова и, зная обычай кровной мести у варваров, спросил его, почему он не умертвил тот­час же злодеев, покусившихся на жизнь его отца. Балтчар ответил, что этого не сделано из уважения к имени импера­тора, которое было произнесено преступниками. Мономах велел привести к себе узников и сам допрашивал их о побу­ждениях к убийству «римского патриция». Варвары отвеча­ли, что они хотели сделать это из преданности к императо­ру; они узнали, что Кеген замышлял зло против его особы, что он хотел утром этого дня войти в столицу, перебить всех ее жителей, ограбить ее сокровища и бежать за Балканы к взбунтовавшимся улусам.

Грубая выдумка печенежских варваров встретилась с утонченной подозрительностью хитрой Византии и нашла себе благосклонный прием. Преступники были взяты из рук печенегов и после тайком отпущены на волю; Кеген, под предлогом излечения его ран, заперт в одном из импе­раторских дворцов и разлучен со своими сыновьями, кото­рые, в свою очередь, также содержались под арестом в раз­ных местах. Печенеги не верили византийскому врачебному искусству, чувствовали себя неловко и тесно вблизи столиц и тосковали по своим степям. Напрасно Мономах старался усыпить их подозрительность вином, которое отпускали им в щедром количестве, и примирить их с собою роскошными яствами, которыми кормили их в изобилии. Когда, по его приказанию, сделана была попытка потихоньку отобрать у печенегов оружие и коней, вся орда Кегенова ночью сня­лась со своего лагеря и ускакала по направлению на север.

На третий день она уже была за Балканами, где соедини­лась с прочими ее соплеменниками.

По дороге, теперь уже хорошо знакомой, печенеги скоро воротились и, раскинув свои кочевья при подошве Балкан, ближе к Адрианополю, начали опустошительные набеги на города и села Фракийского округа. Константин Арианит, адрианопольский воевода, пошел на них со своим опол­чением, но был разбит на голову при крепости Диамполе близ балканских проходов. Константин Мономах прину­жден был вызвать свои военные силы из Азии, где турки- сельджуки оставили на короткое время в покое византий­ские владения, чтоб овладеть столицею халифата Багдадом. В ожидании, когда соберется вся его армия, Мономах сде­лал еще раз попытку склонить печенегов к покорности или, по крайней мере, к дружелюбному соглашению. В Кон­стантинополе оставались еще Тирах и несколько князей печенежских, задержанных здесь с 1048 года. Осыпанные богатыми дарами, обнадеженные еще большими милостя­ми в будущем, они были отправлены в печенежские кочевья с поручением уговаривать своих соплеменников к прими­рению с византийским императором и с клятвенным обя­зательством, во всяком случае, воротиться назад.

Но в родных вежах печенеги забыли свои обещания, отреклись от христианского креста, на котором клялись, и от самого крещения. Византийцы увидели Тираха во гла­ве печенежской конницы, когда их полки собрались и дело дошло до борьбы в открытом поле. Ополчения «восточных» округов под главным начальством евнуха Никифора, кото­рый был некогда домашним священником у Мономаха, потом покинул служение алтарю ради мирского славолю­бия и носил теперь звание ректора и стратопедарха, и сверх того отряды наемных франков с их предводителем Ерве прибыли из Азии. Через так называемый Железный запор византийцы перешли за Балканы и расположились в мест­ности, носившей название Диакене неподалеку от Ста Хол­мов, где были главные становища печенегов. Воинствен­ный евнух Никифор был уверен в победе и боялся только одного: как бы печенеги не разбежались преждевременно; ему хотелось захватить их всех разом. Такие надежды раз­деляла вся византийская армия, которая даже запаслась веревками и ремнями, чтобы вязать пленных печенегов. Византийская кичливость была наказана самым чувстви­тельным образом: печенеги, оградившись кругом своими телегами, отбили два нападения византийцев, осыпая их сверху градом стрел, метко пускаемых, а затем сами пере­шли в наступление.

Византийская армия не устояла, ее вожди первые показа­ли пример бегства. Поражение было страшное, множество убитых осталось на месте битвы, остатки разбитой армии Никифора едва нашли себе спасение в лесах и ущельях Бал­канских гор. После этого никто не мешал печенегам грабить и разорять Македонскую провинцию; два или три раза они возвращались в свои палатки, отягченные богатой добы­чей. Так прошло время от осени 1049 года до наступления следующего лета. 8 июня 1050 года печенеги явились под Адрианополем, где в укрепленном лагере снова собрались значительные силы под начальством Константина Ариа- нита. Наученный опытом, адрианопольский воевода хотел соблюдать самую большую осторожность. Он не выходил из-за рвов и окопов, которыми огражден был его укреп­ленный лагерь, и располагал напасть на печенегов толь­ко тогда, как их пыл остынет и силы утомятся в напрасных попытках против неприступной позиции. Это был, нуж­но думать, самый благоразумный образ действия против нетерпеливых варваров.

Но план был разрушен своевольною и неуместною отва­гой одного из второстепенных начальников. Не дожидаясь позволения главного вождя, он вышел из окопов и завязал сражение. Печенежская конница, как вихрь, накинулась на византийскую пехоту и смяла ее. Константин Арианит, чтобы спасти стесненный отряд от несомненной гибели, поспешил на помощь подчиненному, нарушившему требо­вания дисциплины. Общее сражение завязалось в адрианопольских предместьях, на вспаханных полях и среди вино­градников. Византийцы были обращены в бегство, при чем оставили множество убитых на месте сражения. Сам главный воевода Константин, очевидно, самый способ­ный в среде вождей Мономаха, тяжело раненный, попался в плен печенегам и за покушение на жизнь их князя, сде­ланное в порыве болезненного раздражения, погиб мучи­тельной смертью. Уцелевшая часть разбитого войска спас­лась за окопами, которых не следовало оставлять, и должна была здесь выдержать осаду. Печенеги пытались завалить ров каменьями и ветвями порубленных виноградников. Быть может, они и успели бы взять лагерь, но счастливый случай, направивший удар греческой катапульты в Сулчу, одного из печенежских князей, спас греков от этой опас­ности. Ошеломленные смертью своего предводителя, услы­шав в то же время о приближении болгарского ополчения, печенеги, сняв осаду, рассеялись.

Зато их разбойнические шайки стали появляться в раз­ных местах Македонии и Фракии, везде оставляя за собою страшные следы. Опустошая поля, сжигая села, уводя в плен или избивая жителей, печенеги не щадили самых малых детей и зверски умерщвляли их, отнимая от мате­ринской груди. Некоторые дерзкие отряды дошли почти до самых стен Константинополя. Тогда Мономах принял наконец близко к сердцу бедствия своих подданных, что за ним не всегда водилось. Он хотел лично стать во главе сво­ей гвардии, чтоб биться с врагами, и только жестокая пода­гра, следствие невоздержной жизни, заставила его остаться в креслах, в которых он с некоторого времени сидел непо­движно.

Против печенежских наездников, подошедших к столи­це, вместо больного императора, отправился один из спаль­ных евнухов императрицы Зои, патриций Иоанн, по про­званию Философ, приняв начальство над императорскими телохранителями и дворцовой прислугой. Евнух нашел печенегов недалеко от Константинополя, напал на врагов, когда они спали непробудным сном, и перерезал всех их. На крестьянских телегах привезены были груды печенеж­ских голов в столицу и представлены императору. Самым лучшим и единственно возможным средством для защиты обеих провинций Македонии и Фракии пока был признан следующий способ ведения войны. Византийская армия засела по крепостям. Когда печенеги рассыпались в окрест­ностях для грабежа, или еще лучше когда они, обременен­ные затруднительной тяжестью добычи, возвращались назад, тогда только византийские отряды выходили из сво­их укреплений и отнимали награбленное богатство, не все­гда отдавая его обратно в руки пострадавших жителей.

Еще раз прибег Константин Мономах к средству, которое уже было испытано и оказалось совершенно непригодным. Из всех печенежских князей, принятых в византийское подданство около 1048 года, оставался в Константинопо­ле один Кеген, излечившийся от ран, но содержимый под стражей со времени известного покушения на его жизнь. Он был выпущен на свободу и отправлен к печенегам, чтоб уговорить их к миру или, по крайней мере, отвлечь от общего печенежского союза Пагуманидов и Белемарнидов, некогда признававших его власть. Заподозренный прежде Мономахом, Кеген, по-видимому, хотел исполнить свое обещание добросовестно. Но у него было много врагов, которые давно искали его гибели. Заманив к себе Кегена обманом, приверженцы Тираха убили его и рассекли труп его на мелкие части.

Необходимы были меры более решительные и более действенные. Вызваны были из Азии последние греческие силы, там остававшиеся, местные ополчения округа Телух, Черной горы и прочие. Это были, по своему вооружению, конные стрелки, следовательно, самое целесообразное вой­ско в борьбе с дикими кочевниками. Всего набралось до 20 тысяч. Приняв главное начальство над этими силами, Никифор Вриенний, будущий претендент на император­ский престол, должен был обуздывать дерзость печенеж­ских шаек, не вступая в решительное сражение. Между тем как Вриенний довольно удачно исполнял свою зада­чу в Адрианопольской области, в то самое время сосредо­точены были на юге западные силы, высланы в поле варя­ги и франки, под начальством патриция Михаила, который носил звание аколуфа, то есть главного начальника варяж­ских дружин. Несмотря на действия Вриенния на севере, все пространство на юго-восток от Адрианополя до реки Ергена (Еркенё) было наполнено печенежскими разъез­дами; они опустошали окрестности Аркадиополя (теперь Люлебургас) и Халкиды и проникали еще далее. Аколуф Михаил расположился лагерем в Хариуполе, в укрепле­нии, находившемся в суточном расстоянии от приморско­го города Родосто. Через несколько времени и здесь появи­лись печенеги. Беспечность варваров простиралась до того, что они спокойно расположились для отдыха вблизи визан­тийских сил, давая знать о начавшемся веселом пире игрою на свирелях и цимбалах. Ночью Михаил напал на них и без труда истребил большую часть шайки. Это навело некото­рый страх на печенегов, которые уже привыкали грабить безнаказанно.

В Адрианополе Михаил соединился с Вриеннием, и оба направились к северу, очищая провинцию от печенегов, рассеявшихся повсюду. Им удалось настигнуть две значи­тельные шайки: одну при Топлице, недалеко от Адриано­поля, на реке Марице (Гебре), и потом другую при Галое, уже вблизи Балканского хребта, и разбить их наголову23. Печенеги были прогнаны за Балканы, их дерзость была несколько обуздана; хотя они продолжали делать набеги на Адрианопольскую область, но по крайней мере с большей осторожностью, чем прежде. Так прошли 1051 и 1052 годы.

Чтобы прекратить тягостные набеги печенегов и воз­вратить Византии ее придунайские владения, Констан­тин Мономах велел (в 1053 году) своим воеводам перейти Балканы. Тот же самый аколуф Михаил и знакомый нам Василий Монах, правитель Болгарии, имевший свое место­пребывание в Нише, перешли со своим войском горные проходы и при Великом Преславе (близ Шумлы) основали лагерь, укрепленный глубоким рвом и палисадом. Визан­тийская армия скоро была окружена здесь полчищами пече­негов и подверглась полной осаде. Недостаток съестных припасов, начинающийся голод заставил воевод решить­ся на отступление, которое должно было совершиться под покровом ночной темноты. Но движение византийцев было открыто печенегами, и путь был прегражден. В страшном ночном побоище смятые полки византийские почти без сопротивления были истреблены варварами: в числе уби­тых находился и правитель Болгарии синкелл24 Василий; только небольшая часть успела как-то добраться до Адриа­нополя. Все плоды прежних побед были потеряны. Огор­ченный император хотел набирать новую армию, но ему посоветовали отказаться от дальнейшей борьбы с печене­гами: Богу, дескать, не угодно, чтобы кем бы то ни было уничтожен был один из языков, существующих в извест­ном числе по его воле. Так в благочестивой гордости уте­шали себя византийцы, принужденные покупать у варваров мир дорогой ценой. Смягченные щедрыми дарами, печене­ги обязались в продолжение тридцати лет спокойно жить в занятых ими областях, не переходя за Балканы без при­зыва. Их князья приняты были в число чинов константи­нопольского двора.

С тех пор мы не слышим о печенегах до 1059 года. В этом году они, как выражается византийский историк25, выполз­ли из нор, в которых скрывались, и снова начали опусто­шать греческие области — едва ли не по наущению короля венгерского Андрея (1046—1061), который в то же самое время разорвал мирный договор с Византией и начал вра­ждебные действия. Но Венгрия скоро примирилась с импе­рией. Венгерские послы встретили императора Исаака Ком­нина26 в Средце (Сардике, Софии), куда он прибыл со своей армией. Мир был восстановлен на условиях нам неизвест­ных. После того Исаак направился к востоку, за Балканы, для усмирения печенегов. На этот раз они почти не про­тивопоставили никакого отпора. Между князьями отдель­ных печенежских колен не было единодушия и согласия; один за другим они признали над собою власть византий­ского императора и обещались сохранить верность. Только Селтб, известный нам по знаменитой переправе через Бос­фор, не хотел покориться, надеясь на неприступное поло­жение своего убежища, которое он нашел себе на берегу Дуная на какой-то скале. Варвар дошел до такой дерзости, что не побоялся выйти в открытое поле против всех сил императора. Он был скоро наказан за свою смелость. Разбитый наголову высланным против него отрядом, Селтё избе­жал плена только в густых лесах около Дуная; его укреп­ление было занято византийским гарнизоном. Император Исаак с торжеством возвратился назад. Но на возвратном пути его армия страшно пострадала от дождей, бурь, града и разлива реки Осмы, через которую близ Ловчи ему при­шлось переправиться.

Поход Исаака Комнина имел, по-видимому, более важ­ное значение, чем это можно заключать из кратких и непол­ных известий, сообщаемых источниками. Следствием его было восстановление византийской власти на Дунае. Магистр Василий Апокап и Никифор Вотаниат, будущий император27, оставлены были начальниками придунайских городов. Печенеги, живя среди болгарского населения под управлением своих родовых князей, признавая в то же вре­мя верховные права империи, не могли, конечно, сделать­ся вдруг оседлыми и спокойными подданными. Время от времени их бродячие шайки пускались грабить своих сосе­дей и не церемонились выходить из границ, указанных им для кочевья. Но если бы не было прилива новых сродных элементов из-за Дуная, то хотя бы мало-помалу еще можно было приучить печенегов к некоторой оседлости и внушить им уважение к авторитету константинопольской власти.

Между тем на Дунае теснились уже новые толпы турец­ких кочевников, двигавшиеся по следам печенегов, ушед­ших от них в пределы Византийской империи.

III

В сентябре 1064 года узы явились на Дунае. Это было настоящее переселение; целое племя, в числе 600 тысяч, со всем своим имуществом и скарбом толпилось на левом берегу реки. Все усилия воспрепятствовать их переправе были напрасны. На челноках, выдолбленных из древес­ных стволов, на кожаных мешках, наполненных соломой, узы переплыли на византийский берег. Болгары и греки, которые хотели удержать их, были разбиты; двое сановни­ков императорских попались в плен. Дунайская равнина оказалась во власти страшной орды. Скоро наводнила она более отдаленные области империи; одна часть узов отде­лилась от прочей массы и бросилась на юго-запад: Солунская область и самая Эллада испытали все ужасы варвар­ского нашествия.

Император Константин X Дука, услышав о страшном событии, совсем потерял голову; казалось совершенным безумием пытаться противопоставить военную силу импе­рии этим мириадам свирепых хищников, из коих каждый почти родился на лошади и вырос с луком и копьем в руках.

Самые сокровища казны императорской, столько раз спа­савшие Византию, казались недостаточными в виду необо­зримой массы врагов. Только понуждаемый народным ропотом, обвиняющим его в скупости, император отпра­вил посольство к предводителям узов; щедрыми подарка­ми и еще более щедрыми обещаниями он старался скло­нить их к миролюбивым чувствам и убеждал воротиться опять за Дунай. Несколько знатных узов, привлеченных щедростью императора и богатством его казны, явились, по его приглашению, в Константинополь и были здесь при­няты с самым благосклонным вниманием. Но все это мало помогло.

В опустошенной еще печенегами Болгарии многочис­ленные толпы узов не находили себе ни удовлетворитель­ной добычи, ни даже достаточного пропитания. Вместо того чтобы возвращаться назад, они стремились вперед. Маке­дония и Фракия пострадали подобно Солунской области. Набеги кочевников доходили снова почти до стен Констан­тинополя. Горесть и отчаяние жителей столицы достигли последней степени. Они начинали серьезно рассуждать между собою о необходимости выселения из Европы, точ­но так, как после в Киеве, под влиянием всеобщего броже­ния, охватившего Восточную Европу вследствие движения турецких племен, сбирались двинуться в Греческую зем­лю. В Византии объявлен был всенародный пост и покая­ние, чтобы умилостивить разгневанное правосудие небес­ное; крестные ходы в столице повторялись ежедневно, сам император принимал в них участие и плакал в виду сокру­шенной толпы.

Несмотря на это сочувствие к народному бедствию, положение Константина Дуки во Влахернском двор­це сделалось невыносимым. Византийцы привыкли смо­треть на бедствия общественные, как на казнь Божью за грехи правителей: образованный и умный историк этого времени отмечает именно здесь это воззрение и выража­ет ему некоторое сочувствие, несмотря на то что его сочи­нение посвящено также одному из императоров. Констан­тин Дука, непопулярный за суровость во взыскании всех податных недоимок, сделался предметом саркастических насмешек толпы, перешедшей от религиозного умиления к дерзким демонстрациям. Скрываясь от народного него­дования, император оставил столицу и с небольшой сви­той — с ним было 150 человек — остановился в своем заго­родном имении около местечка Хировакхи в четырех-пяти часах от Константинополя.

Злоязычные византийцы говорили, что их государь отправился против узов с армией столь же многочислен­ной и доблестной, как армия Диониса (Бахуса), с которой он совершил поход в Индию28. Но может быть, император лучше знал, что нужно делать. Когда он раскинул палат­ки в открытой равнине, через несколько времени явились в его лагерь гонцы, которые были посланы на север: они принесли радостные известия. Пленные воеводы — Апокап и Вотаниат — были освобождены из плена и дава­ли знать о совершенной гибели страшной орды. Лучшие люди в среде узов поддались действию византийского золо­та и, склонясь на убеждения придунайских правителей, ушли обратно за Дунай, покинув своих на произвол судь­бы. Между тем — обычное следствие варварской неумерен­ности и невоздержности — в многолюдных улусах уже сви­репствовали повальные болезни. За изобилием, вызвавшим излишества, последовал недостаток в самых необходимых жизненных припасах, затем голод и эпидемия, как уже это было с печенегами. Необозримое число пришельцев быст­ро сократилось под ударами этих бичей. Остальные были до такой степени истомлены физически и убиты нравствен­но, что или сделались легкой добычей болгар и печенегов, которые брали их в плен и без милосердия топтали копыта­ми их же лошадей, давили колесами их же телег, или проси­ли с покорностью милости и пощады у византийских вла­стей.

Император с торжеством воротился в столицу. Избав­ление от страшного врага справедливо приписывалось одному Богу, потому что храбрость войска или уменье его вождей нисколько в том не участвовали. В народе говори­ли о чуде; рассказывали, что в тот самый день, как в Кон­стантинополе совершался крестный ход, отряд узов, рас­положившийся в Чуруле (Чорлу), был прогнан невидимой силой, воздушным войском, которое метало свои стрелы и не оставило ни одного врага не уязвленным.

Неизвестно, как велико было число узов, уцелевших после видимых и невидимых казней; но, вероятно, оно было довольно значительно. Часть поступила на службу византийского императора, получив в надел казенные зем­ли в Македонии; в греческой армии являются потом отря­ды узов, при дворе и в высоких званиях встречаются имена, принадлежащие этому племени, там и здесь часто соеди­няемые и смешиваемые с печенегами под одним общим названием скифов. Другая часть, перебравшись вовремя за Дунай, если избегла болезней, то не спаслась от голода и также принуждена была подчиниться высшим требовани­ям оседлой жизни среди христианского народа. Византий­ский писатель29 говорит о каком-то князе мирмидонов30, который рассеял узов по своим городам. Он разумеет под этим странным названием какого-либо из князей русских, у которых узы именовались торками31.

«Таким образом, при царе Константине, с одной сто­роны, обрушились сильные удары на Ромэйскую землю, с другой — последовало избавление от величайшей опас­ности: враги были поражены неожиданной гибелью, какой никто и никогда не мог надеяться. Поэтому люди, разумно сопоставляющие обстоятельства, соизмеряли бедственные или благополучные события не достоинством или добро­детелью императора. Но не погрешит против истины и тот, кто сочтет бедственные события возмездием вообще за гре­хи человеческие, а благополучие припишет единственно божественному милосердию, а не царской добродетели. Ибо всякое благо нисходит свыше. Но при этом усердная молитва, подкрепляемая благими делами, также прекло­няет на милость. На счет царей ставятся события, потому что на них, по справедливости, падает большее порицание и большее неудовольствие за неразумные действия, равно как им принадлежит большая благодарность за разумные действия, совершенно так, как на тех, кто управляет колес­ницей, а не на самых лошадей, возлагается ответственность за успех или неудачу в состязании».

Между тем как печенеги и узы тревожили европейские области империи, их восточные соплеменники сельджуки постоянно расширяли круг своей власти и своих завоева­ний в Азии. В 1050 году Тогрильбей вошел в Багдад с узами и туркменами, частью приведенными им с берегов Окса (из Бухары и Киргизских степей), частью еще ранее выселив­шимися во владения халифов. В 1064 году Альп-Арслан32, племянник Тогрильбея, напал на Грузию, покорил Нахиче­вань, Карс, Ани, главный город Армении. В 1067 году турки опустошали Месопотамию, Сирию, Киликию и Каппадо- кию. Они перерезали жителей Кесарии, ограбили в церкви Василия Великого богатства, составившиеся пожертвова­ниями многих поколений, и остались зимовать в границах империи. Слабая рука женщины не в силах была управлять государством в такое тяжелое время. Разрешенная патри­архом от клятвы, данной умирающему мужу, оставаться до смерти вдовой, императрица Евдокия33 посадила на трон рядом с собою присужденного к казни заговорщика и бун­товщика. 1 января 1068 года был провозглашен императо­ром героический и несчастный Роман IV Диоген34, просла­вившийся прежде того в войнах с мадьярами и печенегами.

Печенеги и узы, поселенные в пределах монархии, очер­ченных некогда мечом Василия II, принимали деятель­ное участие в турецких походах Романа IV. Они составля­ли в византийской армии легкую конницу — род войска, столь важный в борьбе с племенами, также сохранявшими быстроту и смелость кочевых набегов. В передовые отряды и сторожевые разъезды посылались узы и печенеги. Когда утомленное войско греческое останавливалось на привале, не имея, чем подкрепить свои силы, печенеги, не слезая с коней, бросались в окрестности для добывания припасов. Когда нужно было разорить страну, занятую неприятелем, отправляли вперед узов35. Одним словом, услуги бывших степных наездников были весьма полезны. Но было одно неудобство и одна опасность при пользовании этим родом войска. Участники походов Романа, наблюдая вблизи своих новых товарищей в их стычках с турками-сельджуками, поражены были близким родственным сходством тех и дру­гих: та же, на взгляд греков, безобразная наружность, те же крики, те же военные ухватки. Когда турецкая конница нападала на узо-печенежский стан, то греки теряли всякую возможность разобрать, кто их союзники и кто неприятель: только привычный глаз мог при близком сходстве отыскать внешние признаки отличия. Язык в этом случае едва ли мог оказать помощь: если и была разница в наречиях сель­джукском и печенежском, то не такого рода, чтобы пора­зить слух не знающих ни того, ни другого языка. Следовало опасаться, что, несмотря на византийское золото и ткани, скифы не останутся глухи к голосу крови, узнают в турках своих братьев и передадутся на их сторону. Перед самой роковой битвой, которая кончилась пленом Романа, целый отряд узо-печенежский ушел в лагерь врагов. Страх, что все другие последуют этому примеру, едва ли был изглажен возобновленною присягой на верность империи, которую предводители узо-печенегов дали по обычаям своей вар­варской обрядности. Может быть, это опасение роковым образом подействовало на исход сражения при Манцикерте, хотя печенеги честно сохранили клятву (1071 год).

Византийское государство, в числе немаловажных заслуг которого история должна зачесть его содействие сближе­нию племен и народов, познакомило между собою две раз­розненные ветви турецкого племени. Это знакомство не осталось без влияния на ход будущих событий и принесло немалый вред империи.

Помимо всего прочего и сами по себе узо-печенеги пред­ставляли в высшей степени неугомонный, крайне беспо­койный элемент населения. Всякую минуту они готовы были сесть на своих лошадей, идти за каждым искате­лем приключений, который обещал им награду и добы­чу. Кто имел неудовольствие на византийское правитель­ство и думал о мести, кто имел притязания сесть на престол Юстиниана и Василия, тому стоило только перейти за Бал­каны, чтоб отыскать целую армию готовых помощников. На Дунае образовалась странная смесь бродячего населения, составленного из самых разнообразных элементов. Здесь, по словам византийского историка36, можно было встретить людей всякого языка. Вслед за печенегами и уза­ми стремились половцы, и, без сомнения, являлись рус­ские поселенцы.

Мы не знаем, в какой степени заслуживает внимания предположение, что славяне, распространившиеся на поч­ве древней Дакии с VI века, были те самые, которые после получили название русских, и что уже к ним должны быть возводимы следы русского населения, сохраняющиеся здесь в местных названиях. Быть может, в самом деле нет достаточных оснований отделять славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области реки Тисы, от той большой славянской массы, которая напол­няла Балканский полуостров до прихода восточных наро­дов и которая ассимилировала Болгарскую орду и отсюда получила свое название. Во всяком случае, было ли у них там прямо единокровное население или только родствен­ное славянское, но с X века русских сильно тянуло к Дунаю. В XI веке туда ходила русская вольница, вслед за нею дви­гались и мирные оседлые колонии. Указания на это мож­но найти как в наших летописях, так и в источниках визан­тийских.

Очень вероятно, что придунайские города, называемые русскими в летописях, сделались такими именно с того вре­мени, в которое византийцы отмечают наплыв туда нового населения. Нет никакой возможности думать, чтобы пече­неги, а потом половцы от кочевого быта могли вдруг пере­ходить к городской жизни и чтобы они без всякого прину­ждения и необходимости стали заниматься земледелием, что, как мы увидим, делали переселенцы. Византийский писатель37 XI века, впрочем, прямо говорит, что смешан­ное население некоторых больших городов по Дунаю, пора­жавшее своим разноязычным составом, хотя под влияни­ем соседства с кочевниками и усвоило печенежский образ жизни и печенежское своеволие, но тем не менее не было печенежским, а, напротив, иногда много терпело от этих соседей. Константинопольское правительство поняло, какую выгоду оно может извлечь из этой противополож­ности. Чтобы удержать за собою по крайней мере номи­нальную власть на Дунае, чтобы замкнуть кочевую орду, поселившуюся в Болгарии, в более или менее твердом кру­ге, оно приносило большие жертвы. В то время как Охридская Болгария стонала под игом византийской финансовой системы, воинственное население придунайских городов ежегодно получало из Константинополя богатые подарки. Нечего говорить о том, что само оно ничего не платило. Эта уступчивость и щедрость притязательной византийской казны объясняется желанием поддержать ослабевающие связи между центром империи и северными ее окраина­ми, чтобы не выпустить из рук влияния в местностях между Дунаем и Балканами.

Когда на византийском престоле сидел Михаил VII Парапинак38, неспособный ученик ученого Пселла39, госу­дарством правил один из самых безжалостных и суровых представителей финансовой византийской политики, евнух Никифор, любимец императора и его первый министр. В числе других мер, принятых для пользы казначейства, но едва не погубивших государства, этот министр произ­вел сокращение в тех денежных подарках, которые посыла­лись в придунайские города (около 1074 года). Неуместная бережливость имела самые дурные последствия. Придунайская вольница порвала всякие связи с империей, вошла в тесный союз с кочевниками и замышляла нечто более опасное. В Дерстре (Силистрии), который по своему значе­нию стоял во главе прежних болгарских городов на Дунае, власть захватил какой-то Татуш — печенег, судя по име­ни. Византийское правительство хотело поправить свою ошибку.

Вестарх Нестор, пользовавшийся личным доверием императора, славянин по происхождению, способный, следовательно, привлечь к себе славянские элементы вол­новавшихся городов, послан был на северную границу империи в звании катапана. Влиятельные жители Дерстра, прибывшие в Константинополь, уверили императора, что как только Нестор явится, город и крепость, отказавшись от союза с печенегами, признают власть византийского прави­тельства. Но катапан скоро убедился в том, что полномо­чия, принесенные из Константинополя, не имеют никако­го значения на Дунае. Он очутился в странном положении правителя, не признаваемого своими подчиненными. Он потом действительно успел сблизиться со своими едино­племенниками, но только уступив их стремлениям и раз­делив их планы, то есть отказавшись от намерения сбли­зить их с Византией.

Предводители воинственных дружин в Дерстре и дру­гих городах взяли с греческого катапана клятву, что он во всем будет заодно с ними, вместе вошли в соглашение с печенегами и решили идти на Константинополь. Говорят, что Нестор был лично раздражен против евнуха Никифо­ра, который, узнав о неуспехе его миссии на Дунае, хотел воротить большие деньги, данные ему в руки, и конфиско­вал его дом в Константинополе. Союзники перешли Балка­ны, беспрепятственно грабили в Адрианопольской области и достигли столицы. Осажденный Константинополь скоро был поставлен в тяжелое положение от недостатка в сред­ствах пропитания. Обвиняя во всем ненавистного Ники­фора, жители волновались и требовали у своего императо­ра, чтобы он выдал любимца с головою смертельному врагу его Нестору, который на этом условии обещал снять оса­ду. Михаил Парапинак обнаружил упорство, едва ли, впро­чем, объяснимое благородной твердостью, а скорее влия­нием того же логофета Никифора. «Он не хотел, — говорит с некоторым упреком современник, — пожертвовать одним человеком спасению всего греческого народа». Быть может, Михаил VII надеялся также на содействие Запада, где папа Григорий VII, с которым он завязал сношения, призывал всех христиан на помощь Восточной империи против языч­ников, дошедших уже до стен Константинополя.

Избавление пришло другим путем, довольно тем­ным. Византийцы говорили о сверхъестественной помо­щи и заступничестве Богоматери. История же намекает на интриги, произведшие разделение в лагере союзников. Печенеги, отправленные в Константинополь для перегово­ров, после своего возвращения заподозрены были в замыс­лах на жизнь Нестора, главного руководителя в похо­де. Следствием этого было то, что союзники сняли осаду и пошли обратно к Дунаю, довершая разорение Фракии и Македонии.

Через несколько лет, в 1078 году, беспощадное и разо­рительное хозяйничанье логофета Никифора довело нако­нец до последней крайности ненависть к существующе­му правительству подданных Михаила VII. Пользуясь таким настроением, несколько претендентов одновремен­но заявили свои притязания на императорский престол. В Азии явился Никифор Вотаниат, нанявший к себе на службу турок, в Европе — Вриенний, который нашел под­держку среди населения Адрианопольской области; на зад­нем плане стоял Никифор Василаки40, управлявший Драчем (Диррахием) и византийскими владениями на Адриатиче­ском море. Печенеги не могли остаться в стороне от дви­жения, которое обещало им хорошую поживу.

Мы видим их сначала в роли защитников законной вла­сти Михаила VII. Они осаждают Вриенния в Адрианопо­ле, грабят и угоняют скот у соседних жителей, не разбирая, конечно, кто признает Михаила и кто Никифора Вриен­ния. Вриенний принужден был уплатить печенегам гро­мадную сумму в 20 кентинариев, не считая дорогих тканей и серебряных сосудов. Те же самые, а может быть, и другие печенеги ходили с братом Вриенния к Константинополю, вблизи которого он потерпел поражение от франков и варяго-руссов, состоявших на службе Михаила VII. За Вриен­ния бились потом печенеги со своими единоплеменниками турками, которых привел полководец уже воцарившегося Никифора Вотаниата. Наконец, у них же искал себе помо­щи и Василаки.

Печенеги, по-видимому, не поспели к решительному сражению, которое произошло при Солуни, но несколь­ко позже еще раз явились под Адрианополем, сожгли его предместья и ушли назад. В этом последнем походе печене­гов сопровождали куманы, или, что то же, половцы: первое упоминание этого имени в византийской истории. Какое время могло быть благоприятнее для той вольницы, кото­рая собралась на Дунае, как не этот период борьбы трех претендентов за престол византийский? Но момент, кото­рым воспользовались печенеги, она встретила в празд­ном спокойствии. Причины тому надобно искать в дей­ствиях южнорусских князей Святослава и Всеволода. Еще Михаил VII просил их помощи для обуздания беспокойно­го населения городов болгарских. Митрополит Киевский Георгий, находившийся в Константинополе в 1073 году, и зодчие, отправленные в следующем году в Киев для построения Печерской церкви, — вот два обстоятельства, которые заставляют угадывать, что отказа не могло быть. Русские корабли были в Мраморном море, русские варяги, на них прибывшие, помогли разбить Вриенния в 1077 году. По другим известиям, Святослав Ярославич перед своей смертью, которая последовала 25 февраля 1076 года, сби­рался идти «на Болгары»; его преемник Всеволод распу­стил собранное войско, уже получив известие о воцарении Никифора Вотаниата (март 1078 года). Через несколько вре­мени в Константинополь прибыло посольство из-за Дуная. Источники не говорят определенно, кем оно было отправ­лено; но послы явились с самыми дружелюбными заявле­ниями. Они называли тех из своих единоземцев, которые побратались во вред империи с печенегами и заодно с ними участвовали в походе Нестора, отступниками. Чтобы доста­вить полное удовлетворение священной особе греческо­го императора, послы привели с собою несколько человек, виновных в преступных действиях 1074 года, и подвергли их бесчестному наказанию в присутствии самого Никифо­ра Вотаниата.

На Дунае, однако, все осталось по-прежнему. В 1086 году мы находим города придунайские в том же самом поло­жении, как это было за десять лет пред тем. В Дерстре господствует Татуш, в Виддине — Хали (Олег?); Всеслав и Сачй захватили другие города. Постоянно новые толпы поселенцев наплывали к Дунаю. Анна41 говорит о прибы­тии «какого-то скифского племени»: оставив свою родину, оно явилось на Дунае и, дружелюбно принятое Татушем и Всеславом, перешло на другой берег реки, потом завладе­ло здесь некоторыми небольшими городами. Видно, что это не были кочевники; несколько прочнее усевшись, пересе­ленцы начинали заниматься земледелием, сеяли пшеницу и овес. Самый способ выражения гордой цесаревны, бояв­шейся осквернить страницы своего сочинения каким-ли­бо лишним варварским названием, и появление русских посадников на Дунае в начале следующего столетия — все заставляет думать, что эти переселенцы были русские и что их число здесь возрастало постоянно.

IV

Утвердившись между Дунаем и Балканами, печенеги сво­ими набегами сделали немало зла и коренным визан­тийско-греческим владениям в Македонии и Фракии. Несмотря на крещение, совершенное над ними монахом Евфимием, они очень медленно и туго поддавались влия­нию Византии — религиозному и политическому. Неко­торые признаки сближения мы замечаем только на Дунае. Болгары, составлявшие старое туземное население, и рус­ские бродники, толпившиеся на реке, так хорошо знакомой древней русской песне и древним русским поэтам, одни — увлекаемые глубокой ненавистью к византийскому пра­вительству и национальной враждой к греческому наро­ду, другие — побуждаемые неусидчивостью и удальством, естественными в молодом обществе, вместе с кочевника­ми ходили за Балканы, подчинялись власти их князей, но и сами подчиняли их своему влиянию.

Если это влияние простиралось и на религиозную область, то едва ли оно было в пользу православия или даже настоящего христианства. С X века в Болгарии сильно распространилась ересь богомильская, родственная с манихей- скими дуалистическими сектами, так широко господство­вавшими в Европе и Азии. В богомильстве, несомненно, выражалась также славянская национальная и политиче­ская оппозиция против тяжелого господства греков в цер­ковной и светской области.

С этой точки зрения положение Придунайской Болга­рии в XI веке было весьма благоприятно широкому рас­пространению и укреплению ереси. Средоточие церковно­го управления находилось далеко, в центре Македонской Болгарии, в городе Охриде. После покорения Болгарско­го царства Василием II настало обычное бесчеловечное и кровопийственное хозяйничанье греческих финансовых чиновников, целая армия которых накинулась на Болга­рию. Мы знаем эти порядки и этих людей из писем Фео- филакта Болгарского: бблыиая часть этих писем наполне­на горькими жалобами на греческих писцов, дозорщиков, сборщиков податей и пр. Если они не щадили архиеписко­па родом грека, человека имевшего важные связи при дво­ре, то что было и что делалось с простым болгарином! Из той же переписки Феофилакта мы видим, с каким глубоким презрением относились даже лучшие из архипастырей-гре- ков к своей славянской пастве, к этим «нечистым варварам, от которых издали несет козлиным запахом их одежды». При таком настроении с одной стороны, легко себе пред­ставить то не совсем дружелюбное чувство, которое другая сторона питала к грекам, занимавшим епископские кафед­ры Виддина, Средца и т.д. Богомилы и армяне, первые рас­пространители манихейства, упоминаемые несколько раз Феофилактом, находили самую удобную почву для своей пропаганды.

Павликианство, одна из главных отраслей манихеизма, принесено было в Европу поселенцами, которых вывели из Армении Константин Копроним42 и Иоанн Цимисхий. Центром павликианства в Византии был Филиппополь. Помещая в окрестностях этого города восточную коло­нию, победитель нашего Святослава имел в виду двой­ную цель: во-первых, удалить непокорных и воинствен­ных сектантов от горных замков и ущелий их родины, где с ними было трудно справиться, и, во-вторых, поста­вить их оплотом против постоянных нашествий и набегов на Фракию со стороны скифского севера, из-за Балкан. Результат оказался противоположный целям византий­ской политики, всегда любившей размещать подвластных «варваров», как ей вздумается. Филиппопольские павли- киане и появившиеся рядом с ними богомилы участвова­ли, по-видимому, в восстаниях Болгарии против визан­тийского ига. В конце XI века — в период, которым мы занимаемся, — они протягивали руку своим собратьям в Дунайской Болгарии и вместо того, чтоб охранять бал­канские проходы от печенегов, призвали этих «скифов» против Византии. Мы увидим, какой страшный вред они нанесли этим империи.

Связи филиппопольских манихеев с печенегами и потом куманами, или половцами, так постоянны и прочны, что само собою наводят на некоторые соображения и догадки. Нужно припомнить, что в трансокеанских странах, пер­воначальной родине турецких племен, манихеизм господ­ствовал с самых первых времен своего появления (с кон­ца III века). Арабские источники рассказывают, что когда в Персии, вслед за казнью самого Мани, начались пресле­дования против его учеников и приверженцев, то большое число их перешло «реку Бальха» (Оке, Амударья) и посели­лось во владениях турецкого хана (князя). Впоследствии, когда персидское царство Сасанидов было покорено арабами-мусульманами, часть манихеев воротилась обратно на берега Евфрата и Тигра (провинция Ирак). В X веке, при халифе Муктадире (908—932), манихеи снова подверг­лись гонению и искали убежища в Хорасане и Туркеста­не, находившихся под властью князя из династии Саманидов. В Самарканде собралось пятьсот человек, открыто заявивших свою принадлежность к гонимой халифом сек­те. Властитель Хорасана также был ревностный мусуль­манин; когда ему сделалось известно о появлении в его владениях последователей манихейства, он решил всех их убить. Манихеи, однако, имели сильного покровителя в князе турецкого племени тагазгаз, который сам испове­довал манихейское учение. Вследствие его угроз манихеизм был признан терпимым в Хорасане и Туркестане; в первой половине X века, по свидетельству современника, манихеи были в Самарканде, Согде и Нункате. Что касается пле­мени тагазгаз, обитавшего на границах Китая и Кашгара, в самой средине между Хорасаном и Китаем, то о принад­лежности его к манихейской ереси есть другие несомнен­ные свидетельства того же X века. Наконец, мы имеем известия о существовании манихеизма на старой турецкой родине в XII столетии.

Нет ничего невозможного в том, что если не печенеги, то куманы или узы, занимавшие в X веке обширные страны на востоке, севере и северо-западе Аральского озера, имен­но в соседстве с областью турецкого манихеизма, принесли с собою более или менее темные воспоминания и более или менее искаженные обрывки учения Мани. О религии пече­негов мы не имеем никаких положительных известий, но о куманах или половцах один арабский писатель43 говорит, что они поклоняются звездам, верят в небесные влияния и предаются изучению астрологии. Итак, они сохранили еще предания сабеизма44, от которого, как предполагает­ся, манихеизм заимствовал свои основные принципы (не отвергая воздействия других родственных влияний), что, конечно, не исключает возможности и прямой памяти об учении Мани. На эту память, позволяем себе догадывать­ся, указывает, между прочим, имя Маниаха или Маниака, которое, с одной стороны, носил князь Согда, живший в VI веке45, с другой стороны — половецкий хан, с кото­рым мы еще встретимся в нашей истории. Та легкость, с какою заключались родственные связи между христиан­скими русскими князьями и половецкими ханами, быть может, объясняется присутствием в азиатском манихействе хотя и очень затемненных христианских идей и обрядов. Во всяком случае, нельзя отвергать восприимчивости к мани- хейским учениям как со стороны половцев, находивших­ся издавна в близком соседстве с печенегами и с послед­ней четверти XI столетия иногда вместе с ними ходивших за Балканы, так и со стороны самих печенегов. В послед­нем десятилетии XI века остатки печенегов были поселены в Могленской области, — а в XII здесь господствует манихейско-богомильская ересь. Обращаемся к порядку исто­рических событий.

В царствование Никифора Вотаниата среди жителей Филиппополя, державшихся павликианской ереси, был какой-то Лека; по происхождению это был грек, но тем не менее он породнился посредством брака с печенегами, которые жили между Дунаем и Балканами. Неизвестно, по каким побуждениям Лека оставил свою родину, ушел к печенегам и стал их возбуждать против греков и визан­тийского правительства. С ним заодно действовал Добромир, по-видимому болгарин, державшийся богомиль­ской ереси, который из приморского города Месимврии (Мисиври), близкого к центру печенежских кочевьев, так­же завязал сношения с печенегами и куманами (половца­ми) и подстрекал их выступить против константинополь­ской власти.

Следствием этой агитации был новый печенежский набег на области, подвластные империи. Печенеги опусто­шили окрестности Ниша и Средца. В последнем из двух названных городов Лека убил местного епископа Михаи­ла, который увещевал свою паству оставаться верною гре­ческому правительству и, конечно, сам был грек по проис­хождению. Но успехи манихейско-печенежского движения были остановлены искусными действиями Алексея Комни­на, который зашел в тыл печенегам и принудил их удалить­ся за Дунай. Комнин воротился в Филиппополь, где павликиане, по-видимому, тоже не были вполне спокойны. Здесь лучший воевода и государственный деятель императора Никифора, скоро свергнувший своего благодетеля с пре­стола, имел первый случай познакомиться с духом и отно­шениями филиппопольской еретической общины, которая после наделала ему так много хлопот. Благодаря снисходи­тельности и щедрости Никифора Вотаниата Лека, точно так как и Добромир, покорился добровольно и явился с повин­ною головой; оба были возведены в высокие чины и полу­чили богатые дары. Скоро, однако, нашлись другие люди, которые пошли по следам Леки и Добромира.

В составе разноплеменной армии Алексея Комнина, выведенной им против норманнов, находилось 2800 манихеев (богомилов) под начальством собственных вождей, Ксанты и Кулеона. В самую критическую минуту этот отряд покинул Алексея: манихеи ушли домой. Улучив пер­вый свободный момент, император решился строго нака­зать изменников. Хитростью, не совсем согласной с импе­раторским достоинством, заманив к себе главных вождей и наболее видных представителей филиппопольской ерети­ческой общины, он запер их всех в тюрьму, конфисковал имущество и потом роздал своим солдатам. Императорский чиновник, которому поручено было исполнить эту меру, взялся за дело с грубой жестокостью. Семейства еретиков, попавшихся в императорскую западню, не были пощаже­ны; их жен вытолкали изломов новые владельцы, а прави­тельство дало им кров — в филиппопольской крепости под арестом. В числе этих женщин находились четыре сестры домашнего слуги Алексея — Травла.

Травл, уроженец Филиппополя, был взят Алексеем в свой дом еще до восшествия на императорский престол, причем его окрестили, а потом и женили на одной из слу­жанок императрицы. Узнав о бедствии, постигшем его близких, Травл бежал из Константинополя, подговорив к тому своих знакомых и родных. В Филиппополе нашлось немало людей, готовых всюду идти за Травлом, на которо­го еретическая община привыкла смотреть как на заступ­ника и тайного своего главу. Наподобие какого-нибудь западного рыцаря, Травл со своими приверженцами засел в горной крепости Белятове, неподалеку от Филиппопо­ля, и оттуда повел войну против Византийского государ­ства. Новые поселенцы в старинном центре богомильской ереси жестоко поплатились за пожалованные им поместья и дома. Травл не давал им покою своими набегами.

Византийское правительство, конечно, нашло бы сред­ства укротить смелого сектанта, несмотря на всю воин­ственность его павликианской дружины. Но Травл нашел себе союзников. Дочь императора Алексея говорит, что сто­рону Травла приняли уже известные нам властители придунайских городов и что при посредстве их Травл вступил в союз с печенегами, кочевавшими поблизости Дуная. Для скрепления союза Травл, бросивший свою православную жену, в которой он нашел мало сочувствия к бедствиям сво­их тайных единоверцев, сосватал себе дочь одного из знат­ных «скифов».

Угрожающие приготовления печенегов сделались известными в византийской столице. Император Алек­сей хотел предупредить беду переговорами с Травлом, но тот остался глух к обещаниям своего прежнего господина и не поверил византийской золотой грамоте, подписанной красными императорскими чернилами. Император Алек­сей принужден был выслать против Белятовы настоящую армию, дав ей в начальники своих лучших воевод. Между тем приверженцы Травла заняли горные проходы и ущелья и пригласили печенегов. Доместик46 Запада Пакуриан и его товарищ Врана, прибыв к манихейскому убежищу, против своего ожидания нашли здесь «бесчисленное множество» новых врагов, так что осторожный Пакуриан хотел воро­титься назад, и только пылкий и отважный Врана настоял на необходимости дать сражение. Оно было несчастно для греков: сам Врана был убит, Пакуриан смертельно ранен, армия рассеялась во все стороны. Возобновилась прежняя история: печенеги стали грабить окрестности Филиппопо- ля, император Алексей призывал войска из Малой Азии, хотя они и там были весьма нужны — турки уже осажда­ли Никею.

Из Азии прибыли Татикий, природный турок, мальчи­ком попавшийся в плен византийцам и выросший вме­сте с Алексеем, и Константин Гумбертопул (сын Гумбер- та), один из южноитальянских норманнов, перешедших в византийскую службу. Татикий нашел печенегов недалеко от Филиппополя. Расположившись лагерем на берегу реч­ки, протекающей около местечка Влисна, в двух днях пути от Филиппополя на восток, Татикий увидел толпу пече­негов, возвращающихся после набега на окрестные села с большой добычей и множеством полоненного народу. Когда он пошел по следам их, хищники на глазах у него присоединились к главному печенежскому стану, распо­ложенному на реке Марице. Воевода Алексея напал на них и одержал верх в схватке. Печенеги рассеялись, а Татикий вошел победителем в Филиппополь. Но здесь он узнал от посланных вперед лазутчиков что большие печенежские силы собрались около укрепления, недавно занятого бого­милами, то есть около Белятовы, и что окрестности страда­ют от их грабежа. Через несколько времени какой то варвар принес известие, что печенеги всею ордой идут к Филип- пополю. Несмотря на недостаточность своих сил, Татикий двинулся навстречу и, перейдя реку Марицу, действитель­но увидел перед собою страшные тучи степных наездников.

Византийская армия со своими пышными знаменами, блестящими кольчугами и наплечьями, на которых отра­жались солнечные лучи, и печенежские массы, пугающие своей необозримой густотой, изумительной быстротой сво­их коней, стали друг против друга. Ни та, ни другая сторо­на не хотела начинать решительного боя. Печенегов пугало византийское вооружение, осторожный Татикий опасался подавляющего многолюдства варваров. Только одни фран­ки с Гумбертопулом горели жаждою битвы: они «точили зубы и железо» и рвались вперед, но были остановлены главным воеводой. Простояв день, обе стороны воротились каждая в свой лагерь. То же повторилось и на следующий день. А на утро третьего дня печенеги, не выдержав утоми­тельной пытки, поворотили назад к Балканским проходам. Татикий погнался было за ними — «но пеший конному не товарищ», замечает Анна греческой пословицей, имеющей смысл именно нашей поговорки. Когда византийцы при­шли к Железному запору, думая настигнуть здесь врагов, то и след их простыл. Татикий вернулся в Адрианополь и, оставив здесь франков, распустив по домам других опол­ченцев, с небольшим отрядом прибыл в столицу. Все это было осенью 1086 года.

В начале 1087 года в печенежских кочевьях за Балка­нами и далее — в половецких вежах около Днепра и Дона собиралась новая гроза для несчастных подданных визан­тийского императора. Венгерский король Шоломон, сын Андрея, лишенный (в 1074 году) престола своими двою­родными братьями Гезой II (правил до 1077 года) и Лас­ло I (правил с 1077 по 1095 год), отвергнутый своей женою (Юдиф, сестра Генриха IV Германского), после неудачной попытки воротить себе королевский престол при помощи половецкого хана Кутеска задумал — вместе с печенеж­ским князем Челгу — нападение на Византию, может быть, с целью основать новое царство взамен утраченного. Чел­гу с печенегами, с половцами и Шоломон со своими мадь­ярскими приверженцами, ушедшими вместе с ним в коче­вья дикарей, — целая 80-тысячная орда нахлынула по весне

1087  года на Македонию и, не встречая нигде сопротивле­ния, прошла мимо Адрианополя; страшный поток, навод­нив долину реки Марицы, спускался к Мраморному морю.

Население сел и деревень в страхе бежало в укрепленные города, думая найти в них безопасное убежище. Напрасная надежда. Города были разоряемы точно так же, как и села. Печенеги взяли уже Хариуполь, в суточном расстоянии от Родосто (при Мраморном море). Только здесь и теперь военные силы империи подали признак своего существова­ния. Двое воевод византийских заняли укрепленное место Памфил, думая в нем защищаться. Но приближение пече­негов и половцев, перед которыми все бежало, принудило их спуститься к городку Куле, по дороге от Эноса к Кон­стантинополю. Печенеги шли сзади по пятам, как гончие собаки. Николай Маврокатакалон, главный воевода, после нескольких колебаний решился дать отпор врагам, кото­рыми начальствовал сам Челгу. Блестящий, неожиданный успех увенчал его смелое решение. Челгу пал в сражении; здесь же, по-видимому, сложил свою голову и Шоломон47. Печенеги бежали, много из них было убито, да немало пото­нуло в двух речках, между которыми они очутились. Побе­доносное войско византийское, вместо того чтобы пресле­довать врагов, которых, впрочем, нагнать было нелегко, воротилось в столицу, дабы получить достойную награду за свой подвиг.

Печенеги, оставив Фракию и Македонию, ушли за Бал­каны, где они уже давно хозяйничали, как у себя дома, на всем пространстве до реки Дуная. Византийское правитель­ство не могло, однако, примириться окончательно с мыс­лью о потере такой обширной области, и если бы могло, то все-таки невыносимо было оставаться под угрозой посто­янных набегов на Филиппополь, Адрианополь, чуть не на самый Константинополь. Все усилия византийской поли­тики посеять раздор в печенежских вежах и привлечь на свою сторону влиятельных ханов до сих пор оказывались тщетными. К удивлению греков, хорошо понимавших силу золота, ни один важный перебежчик не являлся к импера­тору Алексею. Печенеги находили более выгодным друж­но делиться добычей и брать огромные суммы с казны императорской за выкуп пленных. Так, за одного из сво­их вельмож Алексей заплатил 40000 монет48. Частые набе­ги печенегов не прекращались ни осенью, ни даже зимою 1087—1088 годов, и на следующую весну все предвещало повторение прошлогодних событий.

Император Алексей, ободренный успехом, решил­ся предупредить неприятных гостей — перейти за Балка­ны и, если можно, выгнать печенегов из пределов импе­рии, границей которой считался Дунай. Летом 1088 года он расположился лагерем между Диамполем и Голоей при южной подошве хребта Балканского, неподалеку от Желез­ного запора. Он простоял здесь сорок дней, чтобы дать вре­мя собраться всем силам, которыми империя располагала в Европе. В то же время византийская флотилия на Чер­ном море, обыкновенно стоявшая в Анхиале, получила приказание плыть к устьям Дуная и, поднявшись вверх по течению, действовать против печенегов заодно с сухопут­ной армией. Начальство над нею было поручено Георгию Евфорвину.

План был задуман хорошо и на широкую ногу, и труд­но понять, отчего он нашел себе сочувствие только в пыл­кой и неопытной молодежи (Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон) и, напротив того, был встречен неодоб­рительно такими опытными людьми, как бывший претен­дент на корону, слепой Вриенний, давно примиривший­ся с Алексеем. Что касается печенегов, то одновременное появление Евфорвина на водах Дуная и сухопутной армии в Балканской Болгарии произвело на них сильное впечат­ление, и печенежские князья снарядили огромное (в 150 человек) посольство просить мир. Сам император объяс­нялся с варварской депутацией. Переходя от смиренной покорности к наглой дерзости, печенежские кибитные политики то хотели соблазнить Алексея обещанием верно­го союза, предлагая поставлять 30000 всадников для всяко­го похода в Европе или Азии, то начинали сыпать угроза­ми. Не трудно было догадаться, что мир, заключенный при таких обстоятельствах, то есть ранее, чем была несколько принижена заносчивая смелость грубых кочевников, ока­жется очень непрочным. Византия должна была восстано­вить почтительное уважение к себе среди диких орд, уже взявших привычку презирать ее. Поэтому Алексей Ком­нин поступил весьма разумно, отвергнув мирные предло­жения печенегов. Но этого было мало; он хотел показать, что само небо покровительствует грекам и дает свои откро­вения их императору, уполномочивая его на вероломное нарушение общенародных обычаев, охраняющих непри­косновенность посла у самых диких племен. Один из сек­ретарей императора, знаток астрономии, каких в ученой Византии было еще немало, шепнул на ухо своему пове­лителю во время его объяснений с печенежской депутаци­ей, что в этот день (20 июля 1088 года) должно последовать солнечное затмение. Император понял намек и, обраща­ясь к послам, объявил, что отдает дело на суд Божий: «Сам Бог покажет, с ложью или правдой вы пришли ко мне: если последует какое знамение на небе, значит — вы обманывае­те меня; а если не будет никакого знамения, то значит — я подозреваю вас напрасно». Не прошло двух часов, как свет дневной померк и весь круг солнечный закрылся тьмой49. Удивленные небесным знамением, послы еще более изуми­лись, когда их взяли под стражу, как обманщиков, и отпра­вили в Константинополь. Дорогой они, впрочем, нашли возможность освободиться; убив ночью своих стражей, они пробрались горными тропинками, которые им были хоро­шо известны, за Балканами.

Ожидая общего движения печенегов, император Алек­сей — принимавший посольство, по-видимому, еще в Голое — перешел, вслед за главною армией, горные про­ходы и направился к городу Плискову. Печенеги, как голод­ные волки, рыскали кругом византийского войска и пере­хватывали мелкие фуражирные отряды, убивая и забирая в плен людей. Двигаясь далее к северу, греки подошли к Дерстру (Силистрии) и остановились лагерем в 24 ста­диях от города на речке, впадающей в Дунай. Вдруг со сто­роны, откуда их не ожидали, толпой налетели со своим обычным криком и ревом отчаянные печенежские наезд­ники, ворвались в лагерь, проскакали до самой импера­торской палатки и произвели страшную суматоху и бес­порядок, среди которых опрокинута была императорская палатка, выхватили несколько пленников и, без особен­ного вреда для себя, удалились. Император Алексей после этого переменил позицию и, совсем придвинувшись к Дер­стру, начал правильную осаду. При помощи стенобитных машин город был взят; но два замка, возвышавшиеся над ним, представляли непреодолимую твердыню; в них засе­ли родичи Татуша, давно известного нам властителя дунай­ских берегов. Сам Татуш, узнав о приближении императо­ра с армией и предвидя осаду, ушел за Дунай к половцам. Он хотел убедить их подать руку помощи единоплеменно­му печенежскому народу.

Несмотря на отсутствие главного вождя, его «родичи» держались упорно, и Алексей счел за лучшее снять осаду. Впрочем, он продолжал держаться дунайского берега, опи­раясь на флот, который мог всегда оказать существенную услугу, как при нападении, так и при отступлении; визан­тийская армия именно здесь, по мысли Алексея, должна была дать сражение печенегам, приход которых ожидался. Главный печенежский стан, главное средоточие их силы находилось по-прежнему в холмистой местности на юг от Великой Преславы (между Шумлой, Варной и Балкана­ми?); здесь был сооружен их лагерь. Опять, вследствие убе­ждений со стороны своих молодых советников (Палеолога, Маврокатакалона), император Алексей отказался от своего первоначального плана и решился предпринять экспеди­цию на юг к прежней столице болгарских царей, находив­шейся теперь во власти печенегов. Может быть, ожидаемое прибытие половцев осталось не без влияния на такое реше­ние. Очевидно, что греческая армия могла очутиться, оста­ваясь на Дунае, между печенегами, которые прейдут с юга, и половцами, которых приведет Татуш. Палеолог и Катакалон рассуждали, что, овладев Преславой, византийцы могут стать твердою ногою на севере Балканского хребта и что, постоянно тревожа печенегов, пресекая им все сред­ства к грабежу и, следовательно, пропитанию, можно будет окончательно выжить их из Болгарии.

Утром, с соблюдением всех предосторожностей, в пол­ном боевом порядке двинулась византийская армия от Дер- стра к югу; но враги были гораздо ближе, чем о них думали. Скоро появилась на пути отступления целая орда печене­гов. Впереди скакали всадники, которые сейчас же начали задирать греков; сзади тянулись печенежские арбы с жена­ми и детьми. Началась жестокая битва. Сам император сто­ял в центре своего войска, окруженный родственниками и отрядом франков, которым начальствовал его брат Адри­ан; сверх того Алексей избрал еще шесть человек, кото­рым специально вверил охрану своей особы; в числе их были два сына покойного императора Диогена и началь­ник варяжской дружины Нампит. На левом крыле началь­ствовал кесарь Никифор Мелиссин50, зять императора по сестре, на правом, кроме Татикия, стояли Уза и Карачй со своими соплеменниками, то есть, узами, оставшимися на службе византийской. Почти целый день длился бой; с обе­их сторон пало немало убитых, в числе их был сын Диоге­на — Лев, который, увлекшись военным пылом, подска­кал слишком быстро к печенежским телегам и был оттуда поражен смертельным ударом; то же самое едва не случи­лось с братом императора Адрианом.

Исход сражения оставался нерешенным до самого вече­ра, когда вдруг появились вдали новые толпы печенегов в числе 36 тысяч, спеша на помощь к своим. Тогда визан­тийцы не устояли и обратились в бегство. Напрасно Алек­сей пытался удержать их; он стал впереди своего отряда, держа в одной руке обнаженный меч, в другой — распу­щенный в виде знамени омофор Влахернской Богомате­ри, столько раз спасавший греческую столицу от варваров. Покинутый своей армией, оставаясь только с двадцатью воинами, император подвергался большой опасности. Трое пеших печенегов бросились на него; один схватил его за ногу, двое других держали узду его лошади. Силь­ные мышцы спасли Алексея: один из врагов потерял руку, другой, пораженный ударом, повалился на землю, третий обратился в бегство. Протостратор Михаил Дука, оглянув­шись кругом и не видя нигде поддержки, призвал импера­тора позаботиться о своей жизни. Алексей с жаром отвечал, что предпочитает смерть постыдному бегству. Но, получив напоминание о долге императора, который не имеет права жертвовать своею жизнью, как простой солдат, и от жизни которого зависит судьба государства и самая возможность поправить беду в будущем, Алексей последовал общему примеру. С большим трудом, с опасностью на каждом шагу, после нескольких встреч с преследующими греков пече­негами, причем Алексей снова доказал силу своего плеча и ловкость в обращении с мечом, удалось ему с протостратором Михаилом избегнуть плена, отделавшись неопас­ною, хотя оставившею надолго сильную боль контузией51. Он принужден был, для сохранения драгоценной святы­ни, которая в сражении служила ему знаменем, спрятать омофор Богородицы в густой траве на пути своего бегства. Ночью прибыл император в Голою, по другую сторону Бал­кан, а через день явился в Верое.

В Верое (Эски-Загра) явился к Алексею один из верней­ших его друзей и советников, Георгий Палеолог, отстав­ший во время бегства. Палеолог рассказывал, что он обязан спасением своей жизни только чуду. Его загнанная лошадь пала, печенеги преследовали его по пятам, но в самую кри­тическую минуту какое-то сверхъестественное существо явилось ему в образе епископа Халкидонского и подвело ему коня, на котором Палеолог и успел ускакать от пого­ни. Чудесный конь был потом все-таки убит под беглецом печенежскою стрелой, и Палеолог более десяти дней скры­вался в горах у одной бедной вдовы. Анна Комнина, веруя в чудо, искренно недоумевает, как могла небесная сила избрать для своего проявления образ епископа, который не был приятен ее отцу и заподозрен был в неправильном понимании некоторых богословских вопросов.

Не все были так счастливы, как император Алексей и Георгий Палеолог. Число византийцев, доставшихся в пленники печенегам, было весьма велико; в этом чис­ле были такие знатные лица, как зять императора кесарь Никифор Мелиссин. Печенежские князья, раздраженные нападением Алексея на их улусы, думали о самой варвар­ской мести и хотели перерезать всех пленных греков без исключения. К счастью, первобытные формы печенежско­го политического устройства требовали в важных делах все­народного согласия на вече. Печенежский комент, в исто­рии св. Бруно являющийся таким свирепым, на этот раз восстал против жестокого решения своих ханов: пусть луч­ше император выкупит пленных; ради своих родных он, конечно, не откажется дать выкуп богатый. Кесарь Ники­фор, из опасения за свою жизнь «поощрявший» печенегов к такому решению, написал императору в Верою об усло­виях выкупа. Много убыло казны из константинопольско­го казначейства для удовлетворения корыстолюбивых вар­варов.

Печенеги умели ценить византийские дукаты с тех самых пор, как греческая монета явилась на свет с этим названием (то есть уже со времен Константина Дуки); они знали так­же достоинство шелковых тканей с фивских и коринфских фабрик; но на этот раз богатство принесло несчастие пече­негам. Едва они успели поделить свои барыши, как яви­лись куманы, приведенные Татушем (который, как сказа­но было, отправился искать их помощи). Половецкие ханы, которые до сих пор грабили больше небогатые города и села русские, поражены были удивлением и завистью при виде сокровищ, доставшихся их соплеменникам, и потребова­ли нового дележа в пользу половцев, совершивших такой далекий путь. Нужно признать, что соображения и мотивы, которые кесаревна Анна влагает в уста опоздавших помощ­ников, весьма согласны с обстоятельствами и характером действующих лиц. «Мы оставили свои вежи, — говорили куманы, — проехали такое пространство, чтобы поспешить на помощь вам. Мы готовы были разделить все опасности, следовательно, имеем право рассчитывать на все выгоды счастливой победы. Мы, со своей стороны, сделали все, что от нас требовалось: нельзя после этого отпустить нас с пустыми руками. Разве мы виноваты, что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас»? Жадные и небла­годарные печенеги остались глухи пред голосом справедли­вости и логики и наотрез отказались удовлетворить своих союзников. Что произошло далее, можно вперед угадать. Варвары рассорились, а потом подрались из-за византий­ского золота. Щадить друг друга они не умели: завязалась обычная кровавая, дикая, неумолимая борьба. Полов­цы оказались сильнее; печенеги были разбиты и загнаны в болота около низовьев Дуная. Только недостаток в съест­ных припасах заставил половцев отказаться от желания довершить свою месть над печенегами полным их истреб­лением. Уходя домой, на берега Днепра и Дона, половец­кие ханы возымели, однако, твердое намерение воротить­ся в скором времени назад.

V

В то время, как христианский Восток истощал свои силы в утомительной непрерывной и тяжкой борьбе с турец­кими ордами в Европе и Азии, более счастливый Запад свободно развивал свою юную мощь и элементы новой гражданственности. Феодальные замки, которыми была покрыта Западная Европа, были переполнены иногда гру­быми и жесткими, но бодрыми людьми; гордая независи­мость личности соединялась у них с беспредельной энерги­ей и беспокойной предприимчивостью. Толпы смельчаков стремились в Южную Италию, где семь почти сказочных героев завоевали целое королевство; шли далее на восток, где поступали на службу византийского императора, сража­лись под его знаменами в глубине Азии и пытались иногда, не поладив с порядками византийского чиноначалия, дей­ствовать на свой страх, как знаменитый Норманн Урсель, едва не положивший основание независимому франкско­му государству на азиатском берегу Понта.

Массы пилигримов, стремившихся в Палестину, стано­вились все многочисленнее и гуще. Для Западной Европы исчезла последняя гроза варварских нашествий; воинствен­ная орда номадов, пришедшая на Дунай с Арпадом и долго служившая для Германии, Италии и самой Франции таким же страшным бичом небесного гнева, каким для Восточной Европы продолжали быть печенеги и половцы, — сама пре­вратилась в христианское государство с романо-германски­ми религиозными и политическими учреждениями, с сохра­нением цивилизующих отношений к Византии, откуда были получены и первые начатки христианского образования. С тех пор все чаше и чаще толпы благочестивых странни­ков являлись на северных границах Византийской импе­рии, в Дунайской Болгарии. Венгерские короли, преемники Арпада, благосклонно принимали западных богомольцев, покровительствуемых католической церковью, предводимых ревностными епископами и уважаемыми аббатами, и открывали им свободный проход в византийские владе­ния. Подивившись многочисленности и богатству храмов греческой столицы, благочестиво позавидовав ее неоцени­мым святыням и неисчетному количеству мощей, пилигри­мы садились на греческие корабли и переезжали в Азию. Вот на этом пути пришлось познакомиться и Западной Европе с наводящими ужас именами печенегов и узов.

В 1053 году, в тот самый год, как воеводы Константи­на Мономаха потерпели страшное поражение за Балкана­ми от печенегов, пришла в Венгрию толпа пилигримов, желавших пробраться в Палестину, но с глубоким огорче­нием она должна была вернуться назад, искать себе друго­го, хотя и менее близкого пути — через Италию: путь через византийские владения был прегражден нашествием пече­негов. В 1065 году, в год, последовавший за ужасным наше­ствием узов, караван, состоявший из 12 тысяч пилигримов, предводимый четырьмя епископами (Майнца, Утрехта, Регенсбурга и Бабенберга), вступив в Византийскую импе­рию и перейдя реку Мораву, скоро наткнулся на хищников и разбойников, имя которым было узы. Успев добраться до Святой земли, испытав в Азии величайшие бедствия, пили­гримы не забыли этих страшных людей и в своих письмах на родину говорили о них с отвращением. Двенадцатиты­сячная толпа, сопровождавшая епископов Утрехта и Майн­ца, предвещала близость народного движения, во главе которого станут Вальтеры52 и Эмиконы53 с Петром Амьен­ским54. Рыцарскую часть Первого крестового похода начал фландрский граф Роберт, по прозванию Фриз, и его пять­сот всадников, которые явились на помощь Алексею Ком­нину против печенегов и турок.

Роберт I Фриз, граф Фландрии, Зеландии и Голландии, был одним из самых замечательных воинов и властителей своего времени. Человек с характером сильным и несдер­жанным, он вращался в непрерывной борьбе и не боялся никаких средств, чтобы восторжествовать над более могу­щественным противником: изгнанный из отечества ору­жием герцога Готфрида Горбатого55, он погубил своего врага посредством наемного убийцы. Он был в ссоре со своей невесткой Рихильдой Геннегау, вдовствующей гра­финей Фландрии, и отнял у ее детей, своих племянников, наследство их отца. Дело поступило на суд короля Франции Филиппа I, как верховного сюзерена незаконно захваченных владений; Евстафий Булонский, отец Готфрида, героя Пер­вого крестового похода, склонил дело к приговору против Роберта. Но военное счастье решило иначе: в первой схватке пал Арнульф, законный наследник графства Фландрского, во второй — Евстафий попался в плен, в третьей — Роберт поразил соединенные силы Готфрида Лотарингского, Аль­берта Намюрского и других. Балдуин, младший племянник, должен был считать себя счастливым, что ему удалось удер­жать за собой хотя бы наследие своей матери (Геннегау).

В 1087 году граф Роберт, желая загладить свои грехи, хотя и не думал возвращать племяннику того, что у него было преступным образом отнято, отправился в Святую землю. Ряд чудес сопровождал это путешествие; если мы поверим благочестивым летописцам Фландрии, Иерусалимские ворота заперлись сами собою, когда хотел войти в них граф Роберт. Пустынник, известный своей святостью, к которо­му граф обратился, потребовал, чтоб он принес покаяние в убийстве своего племянника Арнульфа и дал обещание возвратить Балдуину Фландрию. Ворота открылись сами собою, когда раскаявшийся граф снова перед ними явился. Во время пребывания в Иерусалиме, в доме одного знатно­го сарацина, Роберт Фриз слышал от сарацинских астроло­гов предсказание, что Иерусалим будет скоро взят христиа­нами. Далее следуют факты несомненные и очень важные по своим последствиям. На возвратном пути из своего покаянного странствия граф Фландрский зимою 1089 года прибыл в Константинополь56.

Император Алексей Комнин, еще не оправившийся после поражения около Дерстра, принял его с большим радушием и успел расположить в свою пользу. Нет ниче­го невероятного в известии, сообщаемом дочерью Алексея, что граф Роберт дал византийскому императору ленную присягу; превосходя силами и значением короля фран­цузского, своего законного сюзерена, еще менее уважая отлученного от церкви германского императора Генриха, Фландрский граф тем с большим уважением расположен был смотреть на восточного римского императора. Обеща­ние, данное Робертом Фризом Алексею — прислать по воз­вращении домой значительную помощь для борьбы с пече­негами, было первым проявлением тех прочных связей, которые образовались с этого времени между восточным императором и феодальным властителем крайнего запада.

Между тем печенеги, оставленные на свободе половца­ми, опять требовали внимания. Они снова прошли через балканские проходы и расположились лагерем между Голоей и Ямболи (Диамполем), где недавно стоял император Алексей. Расставшись с графом Фландрским, неутомимый византийский венценосец отправился к своей армии, кото­рая собралась в Адрианополе. Здесь он получил известие о планах, созревших в половецких вежах. Половцы наме­рены были, как уже сказано, преследовать печенегов где бы то ни было и готовились к походу за Дунай и Балканы. Мало хорошего обещали Византии эти известия. Половцы были теперь естественными союзниками империи против печенегов, но неприятно было бы иметь таких союзников слишком близко. Благоразумие требовало не пускать их по крайней мере на юг Балканских гор — в коренные грече­ские провинция, не давать им случая познакомиться с путя­ми к Адрианополю и столице.

Император Алексей отправил своего посла к печенеж­ским князьям с золотыми грамотами и щедрыми обеща­ниями, предлагая мир и союз. Печенеги, сами неспокой­ные насчет своих прежних задунайских друзей, пошли на мир, брали подарки и не отказывались, на словах, дать заложников. Между тем половцы не заставили долго себя ждать. Приблизившись к Балканам и увидев здесь визан­тийские отряды — следствие соглашения с печенегами, — они потребовали себе пропуска и проводников.

Половецкие ханы объясняли, что им необходимо сра­зиться с печенегами, их смертельными врагами, которые к тому же были всегда врагами греческого императора. Византийцы благодарили половцев за дружеское располо­жение, но учтиво просили их воротиться назад. Им было сказано, согласно Анне Комнине: «В настоящее время мы не нуждаемся в вашей помощи; получите дары и возвра­щайтесь домой». Степные хищники были на этот раз сго­ворчивы, нашли подарки удовлетворительными и ушли с миром. Такая смиренная покорность заставляет думать, что не без тайного наущения из Константинополя они поспешили из своих степей припугнуть печенегов.

Половцы ушли, а печенеги начали грабить города и села, лежащие поблизости к Балканам. Освобожденные визан­тийским золотом от страшного столкновения с половецки­ми единоплеменниками, варвары вовсе не думали соблю­дать мирного договора с империей. Расточивши множество казны на выкуп пленных и на умиротворение половцев и не имея достаточно военных сил, император очутился в самом затруднительном положении. Он мог противопоставить печенегам частную, так сказать, партизанскую войну — нападать на печенежские отряды в городах, ими занятых, когда они отдыхали после грабежа и попойки. Это не поме­шало вероломным наездникам занять Филиппополь, куда их уже давно звали богомилы, и рассыпаться мелкими заго­нами по всей долине реки Марицы. Они захватили Кипсел- лу и беспокоили самую столицу. Не видя никаких средств остановить этот бедственный разлив диких орд, Алексей принужден был искать мира. Анна Комнина с необычной у нее скромностью пишет, что ее отец просил мира у печене­гов. Из другого источника мы узнаем, что, несмотря на всю безысходную опасность положения, византийские приличия были соблюдены и дело было поведено так, как будто сами печенеги, грозившие Константинополю, умоляли о мире.

Недолгий отдых куплен был у печенегов перед наступле­нием зимы 1089—1090 годов. В январе с обычным придвор­ным церемониалом был отпразднован день Богоявления. Знаменитый в то время оратор, глава риторической шко­лы Феофилакт, вскоре вступивший на болгарскую кафед­ру, держал требуемую церемониалом речь к императору. Сильным и красноречивым, хотя несколько риторическим языком описав ужас печенежского нашествия, оратор про­должал: «Тем не менее страх, наведенный на них тобою (Алексеем), заменил десятитысячное войско и принудил их дать отдых своим коням, воткнуть в землю копья и сло­жить щиты. Но я едва не забыл о хитрой проделке скифа. Он искал мира, но прислал послов, которые не сами просили мира, а готовы были дать мир просящему. Император угадал обман варваров, превзошел Омировых ораторов, то резко и отрывисто обвиняя скифа, то держа речь подобно зимней вьюге (Iliad. Ill, v. 222). Посрамленные, они (послы) при­знались, что жаждут мира, издали почувствовав силу твоего огня. И те, которые едва знали другое решение, кроме кро­ви, вверились грамоте и договору. О, счастливый день! О, славные руки императора, одержавшие победу, прежде чем началась война... Если бы война была увенчана миром после опасностей труда военного, после потоков крови, то и это было бы великим делом. Теперь же мы видели дело гораз­до более достойное удивления: враги не дождались сраже­ния, но, осудив себя, сами произнесли справедливое реше­ние. Только в этом они не были скифами и варварами, что прежде беды приняли благоразумнейшее решение... Другой не принял бы посольства, показал бы большую, чем следует, суровость, поднял бы брови выше надлежащего и не прежде отказался бы от мести, чем насытил бы зверя в своем сердце скифской кровью. Но ты и в том показал небывалый при­мер, что не захотел попирать ногами лежащих, не оттолкнул просящих милости... Не царское, не божественное дело — находить удовольствие в мести, но злое и дьявольское, свой­ственное злым натурам и злым силам... Итак, ты дал мир ищущим его и возвратил Римской империи многие горо­да, как матери пленных дочерей. Теперь земледелец спит и видит безмятежные сны благодаря твоему о нас бдению; ему не снится, что вот его преследуют, настигают, ловят, вот уже связывают, вот заносят меч над ним; но взошло солн­це, и он исходит на делание свое даже до вечера. Солнце пошло на запад, и он оставляет работу; устрояет без страха полную трапезу и, наполнив свободную чашу, поздравляет себя с твоей силой, с презрением и отвращением вспоми­нает о Скифах, шутит с домашними, сладко их обнимает, напоминая, что он видит все это и они его видят — благо­даря Великому Алексею».

Странные речи в устах человека глубоко образованно­го и, как увидим ниже, умеющего говорить языком исти­ны, любви христианской и гуманности. До того прониклась горделивой ложью официальная Византия, что и ее луч­шие люди спокойно плавали в ней, как в привычной сти­хии. Не пришлось совсем несчастному земледельцу Фракии и Македонии увидеть те счастливые дни, о которых бреди­ла придворная риторика.

Оставив Кипселлу, печенеги расположились недале­ко от Адрианополя — в Таврокоме и провели здесь зиму. Жители Адрианопольской области своими слезами мог­ли бы свидетельствовать о том, что законы цивилизован­ных стран не писаны для диких кочевников. Сам импера­тор Алексей, серьезно выслушивавший обязательную лесть, не обманывал себя насчет продолжительности мира с пече­негами. Всю зиму он занят был приготовлением возможных средств обороны. В ожидании помощи, обещанной графом Фландрским, он составил особый отборный полк так назы­ваемых архонтопулов из сыновей убитых воинов, наимено­ванный так (архонтопулы — сыновья архонтов) ради почета и поощрения к военной доблести. Специально приготовленный к борьбе с печенегами и обученный самим, опыт­ным в военной тактике, императором, этот двухтысячный отряд напоминал классически образованной дочери Алек­сея «священный отряд лаконцев»57.

Едва наступила весна 1090 года, как печенежские шайки появились опять близ Хариуполя, где мы их уже раз виде­ли. Здесь произошла схватка, кончившаяся несчастно для византийцев: архонтопулы должны были сделать первую пробу своей пригодности, и триста юношей положили свои головы перед печенежскими телегами, на которых стояли меткие стрелки зорких кочевников. Император Алексей оплакал лично дорогих ему юношей, проливая горькие сле­зы и произнося горячие причитания. Удачнее была схват­ка под Апром (Апри), который Алексей успел занять ранее печенегов. Печенежский отряд, вышедший на добычу, был разбит Татикием с франками: триста буйных голов пече­нежских попались в плен. Некоторым утешением и обод­рением послужило также прибытие рыцарского отряда из далекого запада; граф Роберт блистательно исполнил свои обещания: пятьсот отборных всадников явились для борь­бы с печенегами на помощь Алексею; закованные в железо, смелые и гордые рыцари Фландрии были самой страшной грозой для легких печенежских стрелков. Византийский император так нуждался в коннице и конях, что принял с великой благодарностью полтораста лошадей, прислан­ных в подарок ему лично Робертом Фризом; сверх того купил у новоприбывших за деньги их запасных лошадей. К несчастью, Алексей не мог дать рыцарям того назначе­ния, которое предполагалось для них первоначально.

Положение империи было тем более критическое, что турецкие орды (печенеги и сельджуки) наступали одновре­менно в Европе и Азии и что турки-сельджуки стремились подать через пролив руку своим единоплеменникам в Евро­пе. Предприимчивый турецкий пират Чаха, когда-то при­веденный малолетним пленником в византийскую столицу, воспитанный при дворе Никифора Вотаниата, облечен­ный титулом протонобилиссима, потом изменивший сво­ему второму отечеству для первого родного, питал широкие замыслы, которые не доступны были до сих пор турецкой ограниченности сельджуков. Он понял, что самый жесто­кий удар Константинополю можно нанести с моря. Чаха завел при помощи смирнских греков собственный флот, завладел приморскими городами Фокеей и Клазомена- ми, островами Лесбосом и Хиосом58 и завязал сношения с печенегами, которые были ему хорошо известны со вре­мени пребывания в Константинополе. Какие-то печенеги, неизвестно откуда появляющиеся, сообщали ему сведения о движениях и намерениях византийских воевод. Необхо­димы были решительные меры и надежные силы, чтоб оста­новить дерзкого пирата. Алексей отправил в Малую Азию фландрских рыцарей, откуда, впрочем, несколько позже они снова были вызваны в Европу.

Себе император предоставил справиться с печенежским погромом. Тяжело прошло для него лето 1090 года. Вслед­ствие лагерной жизни, душевных и физических тревог его мучила жестокая лихорадка. Ему приходилось быть свиде­телем сцен потрясающих, унизительных для его достоин­ства и молча глотать оскорбления, подавлять и скрывать гнев в глубине души. Один значительный печенежский перебежчик на глазах императора заколол человека, кото­рый, благодаря своему знанию печенежского наречия, обличил варвара в обмане или даже явной измене. На цар­ском коне, подарок которого должен был свидетельство­вать об отсутствии гнева в душе Алексея, сметливый варвар ускакал потом к печенегам, понимая, что дерзкий поступок не пройдет ему даром и что только минуты отделяют его от неизбежной казни. Другой его товарищ несколько раз пере­ходил с одной стороны на другую и, несмотря на то, не был подвергнут никакому наказанию. Так мало надежны были те элементы, которыми приходилось пользоваться визан­тийскому императору.

Военные действия, если можно называть так печенеж­ские грабеж и разбой, происходили в это лето около горо­да Русия, потом император перенес свою главную квартиру далее на восток в Чурул, где его сейчас же окружили пече­неги. Этот город, находящийся на расстоянии восьмидеся­ти километров от Константинополя, лежал на горе, которая быстрым скатом спускалась к долине. На вершине горы, под стенами крепости, Алексей велел поставить в ряд тяжелые телеги, отобранные у местных жителей; сняв настилку, оста­вив только оси и колеса, византийцы привязали эти ново­изобретенные военные машины кругом к стенам крепости, и как скоро печенежские всадники бросились на приступ и уже были на половине подъема, они обрубили веревки, которыми телеги были удерживаемы; катясь вниз с неудер­жимой быстротою, массивные колесницы производили рас­стройство и беспорядок в рядах вражеских. Под прикрытием такой странной артиллерии греки сделали вылазку и нанес­ли довольно чувствительное поражение варварам.

Этот частный успех, как он ни обрадовал императора, не имел, конечно, никакого влияния на общее положе­ние дел. Печенеги все-таки оставались в близком сосед­стве к Константинополю. При начале зимы они раскинули свои палатки недалеко на север от Чурула, за рекою Ерке- не (около Визы и Л юле-Бургаса). Алексей со своей сто­роны воротился в столицу и думал готовиться к военным действиям следующею весной. Печенеги не дали ему отды­ха. Не пробыв и недели в своей столице, Алексей узнал, что вслед за ним был отправлен печенегами значитель­ный отряд к местечку Хировакхи (между Кучук-Чекмедже и Буюк-Чекмедже, ближе к последнему). Вооружив город­ской гарнизон и новобранцев — всего до 500 человек, — утром 14 февраля (пятница мясопустной недели) импера­тор Алексей отправился кХировакхам и сейчас же приказал запереть ворота, оставив ключи у себя, ибо было основание опасаться, что печенеги найдут себе друзей в самой крепо­сти. С восходом солнца на другой день действительно пока­зались толпы диких наездников и расположились на холме вблизи городских стен; потом от их становища, на глазах греков, отделилась масса в 6000 человек и рассыпалась по окрестностям для грабежа и разбоя.

Алексей опасался за сами стены своей столицы, не впол­не полагаясь на бдительность властей в свое отсутствие. С другой стороны, он понимал, что самое лучшее было воспользоваться раздроблением неприятельской силы. Он взошел наверх городской стены, окинул зорким взглядом соседние холмы и долины, чтобы убедиться, не скрывают­ся ли где еще другие толпы печенегов, не поставлено ли где засады. Все кругом было пусто: только вблизи — при­бывший утром и ослабленный отделением шести тысяч — отряд печенегов отдыхал после похода: одни спали, другие еще ели. Император решил захватить врага врасплох. Боль­шого труда стоило ему склонить на такое смелое предприя­тие свою малочисленную дружину: новобранцам и гарни­зонной страже, привыкшей сидеть за крепкими и высокими стенами столицы, его замысел казался безумным и дерз­ким, особенно ввиду явного превосходства сил на стороне печенегов, о которых они наслышались всего страшного. «Мы погибли, — убеждал их Алексей, — если тот шеститы­сячный отряд, который теперь ушел на добычу, соединится с этим, который мы видим перед собой; мы все одно погиб­ли, если, расположившись под стенами столицы, шесть тысяч ушедших печенегов лишат нас всякой возможности воротиться в столицу. Лучше идти навстречу опасности, чем умереть в постыдном бездействии. Я первый иду впе­реди всех; кто хочет, пусть следует за мною и не отстает от меня, когда я брошусь в середину печенежского стана; кто не хочет со мною идти, пусть остается здесь и даже пусть не выглядывает из-за стены».

Потихоньку отворились городские ворота, и тайком гре­ки зашли сзади того холма, на котором отдыхали беспечные варвары; император первый бросился в их средину и пер­вый убил попавшегося ему под руку печенега. Его при­мер подействовал и пробудил некоторый пыл и военный задор в сподвижниках. Печенеги, не успевшие даже сесть на коней, были отчасти перебиты, отчасти взяты в плен. Победоносные византийцы, по приказанию императора, нарядились в печенежское платье, снятое с пленных и уби­тых, сели на печенежских лошадей, взяли их знамена и сде­лались до того похожи на печенегов, что могли бы испугать­ся самих себя. В этом виде они направились к реке Меласу (Карасу), протекающей вблизи Хировакх, где должен был проходить на возвратном пути печенежский отряд, ушед­ший к столице. Расчет Алексея вполне оправдался. Пече­неги, возвращаясь с награбленным добром, издали при­няли переряженных византийцев за своих земляков и, неосторожно приблизившись к ним, понесли чувствитель­ное поражение. Число пленников увеличилось, как и чис­ло голов, снятых с печенежских трупов. Это было в суббо­ту вечером, 15 февраля.

В понедельник Масленой недели, 17 февраля, утром, император Алексей Комнин отправился обратно из Хиро- вакх в Константинополь в торжественном и странном шествии: впереди ехали на печенежских конях и в варвар­ском убранстве переодетые византийцы, за ними шли со связанными на спине руками настоящие печенеги, которых вели крестьяне, собранные из ближайших сел; затем еще следовали греческие всадники, подняв кверху окровавлен­ные копья с воткнутыми на них отрубленными головами убитых печенегов. Классически образованная дочь Алек­сея с видимым удовольствием описывает этот отвратитель­ный маскарад, которым ее отец праздновал наступление Масленицы; она с наслаждением припоминает рассказы участников маскарада о разных забавных случаях, которые сопровождали его шествие. Что, в самом деле, могло быть комичнее той сцены, когда попадавшиеся навстречу воору­женные греки трусили пред мнимыми печенегами, пока не узнавали в них подлинных византийцев?

В этом шествии вступил император в свою столицу. Население встретило его с восторгом, радуясь минутному избавлению от опасности и сочувственно удивляясь забав­ной выдумке. Но среди толпы, помешавшейся от масле­ничного веселья, нашелся один благоразумный человек, который напомнил о том, что для особенного торжества нет соответствующего повода. «Много радости, да мало поль­зы, много печали, да мало вреда», — сказал кесарь Ники­фор Мелиссин, определяя значение победы, одержанной Алексеем при Хировакхах, для победителей и побежден­ных. Его замечание не замедлило оправдаться самым горь­ким образом. Потеря нескольких тысяч человек не много ослабила грозную массу Печенежской орды, но зато силь­но возбудила в ней желание скорейшей мести и побудила сняться с зимних кочевьев ранее обыкновенной поры. Не прошло двух недель, как печенеги снова разоряли города и села в окрестностях Константинополя. В первое воскре­сенье поста, 2 марта 1091 года, греко-восточная церковь празднует память мученика Феодора Тирона, который во время отступника Юлиана чудесным образом спас христи­ан от осквернения пищей, тайно окропленной кровью язы­ческих жертв. В этот день благочестивые жители греческой столицы в особенном множестве посещали храм мучени­ка Феодора в предместьях за городской стеной. Теперь они должны были отказаться от своего обычая: подле самого храма стояли печенеги, городские ворота были заперты, из города никого не выпускали.

С моря грозила не меньшая опасность. Предприимчивый Чаха, увеличив свой флот купеческими кораблями завое­ванных приморских городов, замышлял нечто ужасное: хотел напомнить гордой Византии времена давно забытые, когда сарацины с моря, авары и болгары на суше держали ее в крепкой осаде недалеко от конечной гибели. В Кон­стантинополе сделалось известно, что эмиссары смелого пирата, породнившегося с никейским султаном59, появля­лись среди палаток печенежских. Турецкая орда сельджу­ков и турецкая орда печенегов, давно разлученные в сво­их странствованиях, затем снова встретившиеся на полях Малой Азии в двух враждебных лагерях и уже тогда при­шедшие к сознанию своего родства, готовились соединить свои усилия, чтоб основать на развалинах Восточной импе­рии турецкое Сельджуко-Печенежское царство. Чаха тре­бовал, чтобы к следующей весне печенеги заняли Херсонес Фракийский (полуостров Галлиполи), то есть хотел открыть с ними прямые и постоянные сообщения через Дарданел­лы, заставить их действовать по общему плану, отрезать совершенно Константинополь от всяких связей с провин­циями в Европе и в то же время запереть его с моря. Сде­лалось известно также, что Чаха был в тайных сношениях с теми из своих азиатских соплеменников-турок, которые в известном количестве находились на службе в виде наем­ников у греческого императора, и склонял их щедрыми обе­щаниями на свою сторону, назначая удобный момент для измены, когда он сам займет южную оконечность полуост­рова Галлиполи. Чаха так был уверен в успехе, что заранее называл себя византийским императором.

Давно Византийская империя не бывала в таком крити­ческом положении. В самой природе совершались явле­ния, которые поселяли на веселых берегах Босфора печаль и уныние, которые на несколько времени нарушили обыч­ный строй городской жизни и сделали затруднительными общественные отношения. На улицах Константинополя выпал снег в таком количестве, какого никто не помнил, как будто уже заранее начиналось превращение Византии в жилище людей, пришедших с севера. Несколько време­ни, говорит Анна, положительно невозможно было отво­рить дверей в доме от глубокого снега.

Что же предпринял император Алексей Комнин, чтоб отвратить грозящую беду, чтобы спасти себя, столицу, наконец, империю? Византийская гордость, очевидно, не любила вспоминать об этой тяжелой зиме 1091 года. Цар­ственная дочь императора Алексея, которая взяла на себя задачу описать подвиги своего отца, выражается о его дей­ствиях за это время как будто с рассчитанной краткостью и намеренной темнотой: «Император с возможной поспеш­ностью отправил во все стороны послания, призывающие наемное войско».

Можно подумать, что речь идет о совершенно обычных хлопотах византийской дипломатии и казначейства нанять побольше охочих людей в свою армию, так как Византия, считавшая во многих из своих бесчисленных монастырей по пяти и семи сот монахов, постоянно чувствовала недо­статок в воинах.

Но совершенно напротив, речь идет о таких решениях, которые, с одной стороны, могли быть внушены только отчаянием, с другой — давали совершенно новое направле­ние всей византийской политике и которые определили на долгие годы судьбу династии Комнинов и самой империи.

Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае именно и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно, во всяком случае, соединено было с глубоким унижением. Византийский ум, искусивший­ся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к гру­бой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый импера­тор Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиа­веллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого.

Появление на сцене новых племен и народов нисколь­ко не смущало хладнокровную расчетливость босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоис­требления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили теми варвара­ми, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю тягость содержания десяти тысяч чле­нов придворного синклита и целой армии местных чинов­ников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, печенеги были приняты в преде­лы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице сельджуков, на которых печенеги так были похожи.

Но к несчастью, печенежские дикари, несмотря на поспешное крещение в дунайской воде, оказались мало способными служить высшим целям византийской полити­ки. К несчастью, оказалось, что они слишком схожи с теми турками, с которыми им следовало на глазах византийцев беспощадно бороться, и встретили в пределах самой импе­рии элементы, готовые вступить с ними в союз для ее раз­рушения. Сверх того в настоящую минуту печенеги, гото­вые, с одной стороны, подать руку туркам-сельджукам, могли в то же время найти себе поддержку среди кочевни­ков, занявших их прежние поселения, с которыми теперь им делить было нечего. Только грубая варварская жад­ность к добыче и дикое неуменье разобраться миролюби­во предупредили общее нападение печенегов и половцев на империю в 1088 году. Византийская политика не замед­лила, по-видимому, воспользоваться раздором, обнаружи­вавшимся среди единоплеменников: может быть, не без ее тайного участия появились половцы на византийской сто­роне Балкан, в тылу победоносных печенегов.

Но, достигнув своей цели, пригрозив печенегам сою­зом с их раздраженными единоплеменниками и принудив их таким образом к миру, даже к обещанию покорности, император Алексей счел за лучшее не брать на свои пле­чи новой опасной тяжести в виде таких ненадежных дру­зей, как половцы. Опираясь на соглашение с печенегами и на очень, впрочем, сократившееся богатство константино­польской казны, он заставил половецких ханов совершить обратный путь к низовьям реки Днепра, где они могли про­должать свои набеги на небогатые города русские. Однако если император Алексей надеялся справиться с Печенеж­ской ордой только собственными средствами, то события не оправдали его расчетов. Всего хуже было то, что в лице Чахи явился враг, который с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдаш­ней Восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бес­смысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную определенную цель и общий план. Окруженный со всех сто­рон опасностями, император Алексей вынужден был обра­титься опять к тем же половцам, которые недавно были оби­жены предпочтением, оказанным их врагам, и невниманием к их готовности оказать услугу империи истреблением сих последних. Некоторые из грамот, о которых говорит дочь Алексея, без сомнения, пошли в половецкие вежи на бере­гах Днепра и Дона и, вероятно, также и к князьям русским60.

Нет сомнения, что для такого умного и опытного чело­века, как император Алексей, и теперь были очевидны все опасные последствия того шага, который он делал, пригла­шая в пределы империи новые толпы свирепых варваров. Единоверные с Византией русские князья не могли прий­ти на помощь к грекам без согласия или мира с половец­кими ханами Боняком и Тугорканом. А отправившись, как это часто делалось, вместе с полками половецкими, русские князья не могли привести с собою столько собственных сил, чтобы иметь решительное влияние на дикую волю половец­ких кочевников. Что же будет, если половцы найдут более выгодным соединиться со своими единоплеменниками и обратиться вместе с ними против византийской столицы? Кто мог поручиться за постоянство вражды или дружбы, управляемых только необузданными порывами хищниче­ских инстинктов? Если даже печенеги будут разбиты при помощи половцев, то не будут ли все благие плоды побе­ды состоять в том, что империя попадет, как говорилось и у греков, из огня в полымя? Незачем было и задавать себе вопроса о том, что будет делать победоносная орда полов­цев, когда она утвердится в недрах империи. Она будет делать то же, что делали печенеги. Сам император Алек­сей, посылавший посольство к Боняку и Тугоркану, через несколько времени не мог сказать, против кого направят­ся те силы, которые сбирались в низовьях Днепра и Дона.

Но Византийская империя тонула в турецком нападении, а утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугортак, или Тугоркан, были союзни­ками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить кри­тическую минуту, пока не придут более надежные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союз­никами были люди латинского Запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены гра­моты, призывавшие со всех сторон наемное войско: факт, отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению.

VI

Первые годы последнего десятилетия в XI веке — это был момент, когда государственная Византия, гордая своими римскими преданиями, своим незапятнанным пра­вославием, своим бесконечным превосходством над всем варварским миром, грубыми инстинктами которого она умела управлять с таким искусством и к среде которого она причисляла как западных христиан, так и своих славян­ских единоверцев, потеряла веру в себя и в высокие заслуги своего православия. Эти заслуги пред судом истории дей­ствительно высоки, но они, конечно, не оправдывали того иудейского, во всяком случае не христианского, воззре­ния, что догмат и обряд составляют всю сущность христи­анства — помимо духа любви христианской; что общество, которое умеет понимать и толковать все глубины догмата и лучше других сохранило правильность обряда, есть уже новый сосуд избрания, во всех случаях как бы обязательно охраняемый самим Богом; что временные несчастья и бед­ствия происходят только от случайных и частных наруше­ний в каком-то подразумеваемом договоре с Богом, а не от постоянного забвения основной заповеди о христианском братстве и любви.

Есть в высшей степени характерные и замечательные документы, открывающие нам просвет в строй византий­ского миросозерцания, как оно выражалось под влияни­ем тяжелых событий. Вынужденный тяжелым кризисом, император Алексей прибегнул к крайнему средству для поправления своего истощенного казначейства. Он «кос­нулся» священных сокровищ в богатых церквах византий­ских и употребил их на «государственные» нужды. «Я пола­гал в моем сердце, что Бог не разгневается на это, так как у меня не было злого намерения, которое предосуждает виновного», — объясняет нам императорская грамота. Но византийское благочестие, не сознавая за собою никакого догматического прегрешения и, следовательно, никакой вины перед Богом, здесь-то именно и поспешило открыть причину всех бедствий, обрушившихся на империю. Еще в 1084 году, когда Алексей воротился в свою столицу из похода, до его ушей дошел всеобщий и громкий ропот населения столицы, так рабски безгласного во всем, что не касалось церкви. Он должен был защищать себя и оправды­ваться в торжественном собрании синклита и священного синода Константинопольской церкви. Смешивая классиче­ские предания с библейскими, он ссылался и на Перикла, который безотчетно истратил деньги на «нужное», и на царя Давида, который в крайности вкусил священных хлебов, и все-таки кончил обещанием вознаградить ущерб, причи­ненный церковным ризницам, и обиду, сделанную само­му Богу.

Продолжавшиеся затруднения со стороны печенегов помешали исполнить обещание. Между тем в глазах всех настоящих византийцев эти затруднения были именно следствием продолжавшегося гнева небесного: император, святотатственно прикоснувшийся к церковному достоя­нию, был не лучше, чем прямой еретик и, следственно, он нес ответственность за все несчастья. В бесчисленном сонме константинопольского монашества нашлись лица, которые не стеснялись громко и почти в лицо говорить это «тирану». Епископ Лев Халкидонский, поплатившийся за свою смелость низвержением и ссылкой, в глазах толпы окружен был ореолом мученичества, и даже лица, прибли­женные к императору, рассказывали о его чудесных явле­ниях.

Император Алексей, истый и кровный византиец, не устоял против такого напора общественного мнения; силь­ные сомнения закрались в его душу. «Так как сокровища, взятые у святых церквей, были истрачены не на приличные этому достоянию нужды, и всякое прежнее намерение наше (исправить злоупотребление) при затруднениях, окружаю­щих Романию, обратилось в противное, так как со многих сторон возвысился род восстающих на ны, и ладья империи подвергается опасности утонуть в волнах, ее обуревающих, если всемогущая Божественная сила не поможет ей каки­ми знает путями и не превратит кораблекрушения в ясную тишину, — то изводилось нашему императорству прилеж­нее исследовать и разыскать, что же такое именно подвиг­ло на столько гнев Божий и направило на нас стремление ярости его. Мы рассмотрели с духовными и божественны­ми мужами этот вопрос и узнали от них, что не послед­няя причина Божественного гнева заключается в том, что мы коснулись святых сокровищ Господних; хотя это сде­лалось и совершилось не от лукавого сердца, но совершен­но не позволительно приношения, врученные в руки Бога, снова вынимать из этих рук и обращать на другие нужды». Император дал обет перед лицом Божьим возвратить церк­вам их достояние, как скоро утихнет мирская буря враже­ского нашествия, и произнес страшные заклятия на буду­щее время против себя и своих преемников.

Не куплена была этим милость Божия. Напротив, после

1088  года, к которому относится приведенная нами новелла, буря, воздвигнутая гневом небесным, достигла еще больше­го напряжения. После десятилетней неустанной борьбы за целость империи на востоке, севере и западе, у императо­ра Алексея опустились руки, упал дух, смирилась его гор­дость, гордость православного царя в отношении к непра­воверному Западу.

Нет сомнения, что в тех событиях, которые привели к окончательному разрыву восточной и западной церк­вей, большая часть вины падает на властолюбие и занос­чивость представителей Римского престола. Но едва ли так­же можно утверждать, что все слова и действия Керулария61 были проникнуты духом христианской кротости и брато­любия, хотя, конечно, весьма можно сомневаться в том, что лицо противоположного характера на Константинополь­ском патриаршем престоле могло бы предупредить разрыв, коренившийся весьма глубоко. Во всяком случае, мы дума­ем, что честь православного Востока гораздо более поддер­жана была возвышенной, миролюбивой и в то же время твердой речью патриарха Антиохийского, чем страстными обличениями Керулария. Следует пожалеть, что полемика, которая потом завязалась между богословами обеих церк­вей, вовсе не шла тем путем соглашения, мира и уступчиво­сти, который был указан истинно христианским, истинно гуманным голосом Петра Антиохийского. «Нам прилич­но, — писал он, — принимать в расчет доброе намерение (заблуждающихся) и там, где дело не касается ни Бога, ни веры, всегда склоняться к миру и братолюбию. Они — наши братья, хотя по грубости и неведению часто уклоняются от того, что прилично, следуя своей воле».

После прибавления к символу62, которым Римская цер­ковь действительно нарушила самым глубоким образом союз единения, наиболее важным пунктом разногласия было совершение таинства евхаристии на опресноках вме­сто квасного хлеба. Известно послание Петра Антиохий­ского к архиепископу Аквилейскому (или Градскому, Гра- до), отличающееся высокой ученостью. Восточный иерарх доказывал в нем, что вечеря, на которой Христос установил таинство, была совершена прежде наступления ветхозавет­ной еврейской Пасхи, когда закон еще не допускал опрес­ноков, следовательно, употребление их в западной церкви ни на чем не основано. Несмотря на это, Петр Антиохий­ский писал Михаилу Керуларию: «Я выскажу свою мысль прямо: если они (латиняне) исправятся относительно при­бавления к символу, то я не искал бы от них ничего более, оставляя безразличным в числе других и вопрос об опрес­ноках, хотя в послании к епископу Венецианскому я пока­зал ясно, что вечеря, на которой Спаситель и Господь наш предал своим ученикам обряд божественного таинства, была совершена, когда еще не наступило законное время есть Пасху. Увещеваю и твое боголепное блаженство при­нять мою мысль, чтобы, всего требуя, не потерять всего».

Понятно, что с тем большим снисхождением располо­жен был смотреть патриарх Антиохийский на другие обви­нения против латинских братьев, сообщенные ему Керуларием: одни из них исцелимы, другие могут быть оставлены без внимания. Если латинские епископы носят на руках перстни в знак обручения с церковью, то и в восточной церкви существуют аналогический обычай; если латиняне бреют бороды, то и мы оставляем на верхушке головы вен­чик и т.д. «Прошу, умоляю, припадая мысленно к твоим святым ногам, пусть твое священное блаженство ослабит излишнюю строгость и снизойдет к действительному поло­жению вещей». Мы уже сказали, что не в таком духе велась дальнейшая полемика. Все жестокие обличения и нетерпи­мые упреки, все презрительные выходки, весь пыл и задор вражды продолжают, к несчастью, обнаруживать себя на обеих сторонах. Близкий нам пример представляет посла­ние ученого митрополита Киевского Иоанна II Продро­ма63 к папе Клименту, писанное около 1089 года. Заблужде­ние относительно опресноков есть, по его мнению, одна из многих ересей, в которых повинна западная церковь, начало и корень их. Это пятое заблуждение, которому пред­шествует неправильность в соблюдении постов и безбра­чие духовенства, есть именно скрытая ересь древних ере­тиков — Валента, Аполлинария, Евтихия, Диоскора и т.д.

Император Алексей и как ревностный богослов — ибо богословское образование составляло необходимую часть высшего образования в Византии, — и как политик, кото­рому необходимо было примирить духовенство с мерами, ознаменовавшими начало его правления, вполне проник­нут был воззрениями строгой противолатинской партии. Практическое применение этих воззрений можно видеть в запрещении христианам латинского обряда, живущим в пределах империи, отправлять богослужение на опрес­ноках и в предписании, им данном, следовать греческому обычаю. Эта мера повела к переписке с папой. Урбан II, восшедший на престол римских первосвященников в 1088 году, нашел необходимым вступиться за своих еди­новерцев. Около 1089 года он отправил в Константинополь посольство, во главе которого стоял аббат греческого Гроттаферратского монастыря близ Рима. Посольство пришлось именно на то время, когда византийский император тяже­лыми обстоятельствами, в которых находилась империя, был расположен к смирению и уступчивости, когда после переговоров с графом Фландрским он уже думал о помощи Запада. Чтоб устранить препятствия к союзу с латинским миром, чтобы склонить в свою пользу папу, от которого так много зависело это дело, Алексей Комнин, отказавшись от прежних своих связей с Генрихом IV Германским, подал Урбану II руку примирения и соглашения. В своем ответ­ном послании, отправленном с аббатом Гроттаферратским, он предлагал папе собор в Константинополе; на этом собо­ре вопрос об опресноках, а с ним, конечно, и другие вопро­сы должны были подвергнуться дружелюбному рассмотре­нию представителей той и другой церкви. Со своей стороны император заранее обязался принять беспрекословно реше­ния собора и, сверх того, назначил срок для его собрания не позже как через полтора года.

Папа Урбан, посоветовавшись с графом Рожером Сици­лийским, во владениях которого находилось много гре­ков, державшихся восточного обряда, принял предложение византийского императора. Серьезность его миролюбивого настроения доказывается тем, что в том же 1089 году после­довало разрешение Алексея Комнина от церковного отлу­чения, которое лежало на нем как схизматике.

В самом Константинополе желание примирения с Запа­дом могло только возрастать сильнее и сильнее. При отсут­ствии прямых исторических на это указаний мы обраща­емся к произведениям знаменитого иерарха и богослова греческой церкви, известного нам Феофилакта Болгар­ского, который именно около этого времени был постав­лен в сан архиепископа и всегда был очень близок ко дво­ру и к сферам, решавшим вопросы церкви и государства. Мы не ошибемся, если его в высшей степени замечатель­ное сочинение о заблуждениях латинян отнесем приблизи­тельно к 1091 —1092 годам и увидим в нем знамение време­ни. Сочинение писано по вызову одного духовного лица64, занимавшего довольно видное место в рядах клира вели­кой церкви в Константинополе, но автор имеет в виду более обширный круг читателей и постоянно обращается вообще «к братьям», к «рабам Христовым, друзьям и братьям», то есть ко всему клиру Софийской церкви, глубоко заинтере­сованному в начатых переговорах с папой. Вопрос о заблу­ждениях латинян, обращенный к Феофилакту, именно был вынужден тяжелыми и суровыми обстоятельствами, как это прямо сказано в самом начале ответного послания. Но автор радуется, что Божественные знамения, служа­щие одним в наказание, на других производят спаситель­ное действие.

Что касается основной темы сочинения, то она в выс­шей степени поразительна. Автор послания прямо объяв­ляет, что он не разделяет общепринятого мнения о раз­делении церквей. Он не находит, чтоб ошибки латинян были многочисленны и чтоб эти ошибки делали церков­ное разделение неизбежным. Он восстает против того духа богословской нетерпимости и теологического высокоме­рия, которое господствует среди его ученых единоземцев и современников. «Мы думаем, — говорит он, — что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных муд­рецов в делах Божественных необходимо как можно боль­шее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой». С некоторой иронией перечисляет уче­ный архипастырь ходячие обвинения против латинян: кро­ме опресноков, поста субботнего и безбрачия духовенства, им ставят в великую вину то, что у них священники бреют бороды, носят на руках золотые перстни и одеваются в шел­ковые ткани и т.д., что монахи позволяют себе есть мясо и пр. «Быть может, кто-нибудь, — замечает Феофилакт, — из верных и более горячих ревнителей православия восста­нет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй, в холодности или даже в преда­тельской измене своей церкви. Конечно, сам он насчи­тал бы (латинских заблуждений) много больше того, что я привел, Но я, — заявляет Феофилакт в выражениях, напо­минающих Петра Антиохийского, — даже из числа пере­численных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие — заслуживающими умеренного исправ­ления, то есть такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу церкви, а если нет, то тоже не будет боль­шого вреда». Есть только один пункт, который действи­тельно разделяет две церкви, — это нововведение в символе веры, сделанное латинянами. Здесь невозможна ника­кая уступка, здесь Феофилакт прямо обращается к рим­лянам с обличением их заблуждения. Здесь он не может принять никаких извинительных соображений. «Латиня­не могут сказать, что они веруют и мыслят точно так же, как мы, что под исхождением от Сына они понимают дру­гого рода исхождение, чем от Отца: от Отца Дух исходит, потому что Отец виновник его бытия, от Сына Дух исходит в том смысле, что как бы изливается и раздается Сыном, а не в том, чтобы Сын был виновником Его бытия, что при­надлежит только Отцу. Латиняне могут сослаться на бед­ность и скудость латинского языка, которые заставляют их два разные понятия выражать одним и тем же словом, не отступая нисколько от согласия в вере с греками». Учитель греческой церкви готов на братское снисхождение. Но оно может состоять только в том, что латинянам будет предо­ставлено право пользоваться своим способом выражения в церковных беседах и поучениях, с объяснением, однако, смысла употребляемых выражений. Что же касается симво­ла, то здесь не может быть и допущена никакая неясность и двусмысленность, никакое прибавление; ибо в символе именно выражается согласие, единодушие веры, испове­дание, всеми одинаково понимаемое, без чего-либо под­разумеваемого.

Употребление греческой церковью квасного хлеба в таинстве евхаристии Феофилакт оправдывает и утвер­ждает примером апостолов, которые преломляли такой хлеб, и общим согласием церковного предания, отказыва­ясь при этом от главного довода, который был развиваем Петром Антиохийским, но в глазах Феофилакта оказывал­ся несостоятельным. На таких же основаниях отвергается субботний пост латинян. Но относительно этих вопросов архиепископ Болгарии направляет остроту своих рассужде­ний в обе стороны. Он доказывает, что римляне не правы в том отношении, что они ошибаются и погрешают про­тив церковного предания, но греки также не правы в том, что не хотят быть снисходительными к ошибкам ближне­го. «Великая и огня жарчайшая ревность» против прино­шения опресноков в тех людях, которые заявляют, что они скорее положат свою душу, чем поступятся своим мнени­ем об этом предмете, не находит одобрения в глазах Фео­филакта: эти люди более угождают собственной страсти и попадают в сети дьявола. «Нет, братия, — обращается Феофилакт к своим читателям, — не должно от всех требо­вать всего. Если что, не будучи исполнено, приносит вред смертельный, противу этого нужно бороться, как говорит­ся, и руками и ногами. Но есть такие вещи, от лишения которых нет большого вреда, но будет величайший вред, если мы силою достигнем того, что и они будут приобре­тены для нас. Оставить это быть так, как есть, — вот что требуется от рассудительного человека, знающего законы домостроительства, которыми предписывается ради вели­кого жертвовать малым, а не ради малейших (выгод) вели­чайшими интересами...

Если поэтому западные, благоустроив вопрос о догмате и отказавшись от нововведения в пользу древности, обна­ружат сердечную привязанность к опреснокам и постам своим и отступят назад перед нашими просьбами, сделан­ными в духе кротости, об единомыслии и в этих предме­тах, то будь на этот раз Павлом, который для тех, кои были под законом, сам являлся сущим под законом и принимал участие в жертвах очищения... Искусство кормчего должно состоять в том, чтобы не напрягать все паруса, особенно когда веет сильный дух гордости и народного самомнения; нужно и послаблять с уменьем, ибо лучше совершать плава­ние с безопасной медленностью, чем со смертельной быст­ротой, лучше, сохранить корабль ослаблением бега, чем потерпеть кораблекрушение от упрямой неуступчивости...

Итак, мы не противопоставим суровой непреклонности не привыкшему гнуться духу этого (западного) народа — ни в вопросе об опресноках, ни в вопросе о постах...

Иной мог бы потребовать, чтоб я подверг также обсужде­нию и вопрос о браках, в котором они, по-видимому, также погрешают. Но... они со своей стороны ставят против нас брак священников в числе своих обвинений, и не только эту брачность, но и другие бесчисленные обвинения. Итак, когда представится им случай оправдывать свои обвине­ния против нас, тогда будет время говорить и о браке, мы ли погрешаем, или они, или же дело находится в хорошем положении у тех и других, относительно цели, предполо­женной каждым».

Сочинение оканчивается сильным обращением к грече­ской стороне, которая считает себя во всем правою. «Что сделало фарисеев несчастными? Разве не любочестие, не страсть к первенству и желание быть называемым у людей “равви”?.. Разве ты не видишь Павла, который избирает Петра судьею своего благовестия? Разве ты не видишь Пет­ра, обличаемого Павлом и переносящего обличение с кро­тостью? Но ты, если ты замечаешь, что перед громом твоего голоса не трепещут все и не падают пред твоими молния­ми навзничь, тогда именно ты откапываешь и выводишь на сцену Симонов и Маркионов (которых благодетельное время закопало и навсегда скрыло в земле), тогда ты приво­дишь в движение прах гностиков, вырываешь волхвование Сабеллия и безумие Ария... И все это ты навязываешь сво­ему брату (о, слепота!), одному и тому же, несмотря на все их взаимное противоречие, навязываешь, как какие длин­ные веревочки, которыми ты хочешь поймать убегающе­го. И не один ты делаешь это, но находишь себе участни­ков, которых привлекаешь под видом благочестия, тогда как они часто не знают, что такое благочестие, но только любят заслужить этот титул осуждением своего брата...

Нет, рабы Христовы, други и братия, отталкивая от себя почти всех своим высокомерием, не будем отчуждать себя от Бога, всех привлекающего к себе любовью».

Собор, который должен был примирить Восток с Запа­дом, сделать возможным политический союз Византий­ской империи с христианством римским, ввиду которо­го, очевидно, было написано сочинение Феофилакта, назначен был на 1091 год. Но он не мог состояться в этом году: затруднительное положение, в которое Урбан II был поставлен римлянами, призвавшими антипапу Климен­та, еще более затруднительное, критическое положение византийского императора заставило отложить всякую мысль о нем. Император Алексей нуждался не в соборе, а в быстрой, немедленной помощи. Печенеги и Чаха грози­ли Константинополю; намерения половецких ханов, кото­рые готовились двинуться в пределы империи с шестиде­сятитысячной ордой, были покрыты загадочной тьмой. Ясно было только то, что от них зависело нанести послед­ний смертельный удар Византийскому государству. Нуж­но иметь перед глазами это отчаянное положение Визан­тии в начале 1091 года, чтобы понять ту последнюю степень унижения, до которой пала гордость восточного императо­ра. Не совсем обычным делом было для греческого авто- кратора, который считал себя высшим представителем церкви, покорно выслушивать обличения своего духо­венства и оправдываться в своих ошибках. Уступчивость в отношении латинской церкви, готовность на примирение с папством как после, так и теперь знаменовали глубокий упадок духа в Влахернском дворце и почти прямое отре­чение от тех идей, которыми жила и дышала средневеко­вая Византия. Но и этого было мало. В 1091 году с берегов Босфора донесся до Западной Европы прямой вопль отчая­ния, настоящий крик утопающего, который уже не может различать, дружеская или неприязненная рука протянется для его спасения. Византийский император не усомнился теперь раскрыть пред глазами посторонних всю ту безд­ну стыда, позора и унижения, в которую низвергнута была империя греческих христиан.

«Святейшая империя христиан греческих сильно утес­няется печенегами и турками: они грабят ее ежедневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, неисчислимы и так страшны для слуха, что способны возмутить самый воздух. Они (то есть турки) подвергают обрезанию детей и юношей христианских, изливая кровь обрезания в купели христи­анского крещения. Они насилуют жен и дев христианских перед глазами их матерей, которых при этом заставляют петь гнусные и развратные песни. Над отроками и юноша­ми, над рабами и благородными, над клириками и монаха­ми, над самими епископами они совершают мерзкие гнус­ности содомского греха. Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция с верхними (азиатскими) областя­ми, главные острова, как Хиос и Митилина, и многие дру­гие острова и страны, не исключая Фракии, подверглись их нашествию. Остается один Константинополь, но они угро­жают в самом скором времени и его отнять у нас, если не подоспеет быстрая помощь верных христиан латинских. Пропонтида уже покрыта двумястами кораблей, которые принуждены были выстроить для своих угнетателей (малоазийские) греки: таким образом Константинополь под­вергается опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать перед лицом турок и печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближение не заставит меня искать убежища в другом.

Итак, именем Бога и всех христианских провозвестни­ков умоляем вас, воины Христа, кто бы вы ни были, спе­шите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаем­ся в ваши руки; мы предпочитаем быть под властью ваших латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем туркам и печенегам. Для вас дол­жна быть так же дорога та святыня, которая украшает город Константина, как она дорога для нас. Орудия нашего спа­сения — орудия мучений и смерти Искупителя, терновый венец, который был возложен на его главу, трость, которую он держал в своих руках, часть креста, на котором он был распят, и проч., многочисленные мощи святых апостолов и мучеников, как глава Иоанна Крестителя, нетленное тело первомученика Стефана, — все это не должно достаться во власть язычников, ибо это будет великая потеря для хри­стиан и их осуждение.

Если, сверх ожидания, вас не одушевляет мысль об этих христианских сокровищах, то я напоминаю вам о бесчис­ленных богатствах и драгоценностях, которые накоплены в столице нашей. Сокровища одних церквей константино­польских, в серебре, золоте, жемчуге и драгоценных кам­нях, в шелковых тканях, могут быть достаточны для укра­шения всех церквей мира. Но богатства Софийского храма могут превзойти все эти сокровища, вместе взятые, и рав­няются разве только богатству храма Соломонова. Нече­го говорить о той неисчислимой казне, которая скрыва­ется в кладовых прежних императоров и знатных вельмож греческих.

Итак, спешите со всем вашим народом, напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки турок и печенегов. Ибо кроме того бесконечного числа, которое находится в пределах империи, ожидается ежедневно при­бытие новой шестидесятитысячной толпы. Мы не можем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены надеждой общего расхи­щения. Итак, действуйте, пока имеете время, дабы христи­анское царство и, что еще важнее, гроб Господень не были для вас потеряны, дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».

Вот какого содержания письма были отправлены импе­ратором Алексеем «во все стороны». Понятно, что его дочь, которая писала «Алексиаду» при совершенно ином поло­жении своего отечества, не сочла нужным ознакомить нас с такими горькими воспоминаниями. До нас дошел один экземпляр послания, именно отправленный к старому зна­комцу и другу Алексея — графу Роберту Фландрскому. Но нет сомнения, что и в других местах — во Франции и ИтаЛИИ — был услышан призывный крик о помощи с бере­гов Босфора. Когда папа Урбан II в 1091 году находился в Кампании, при нем были послы византийского импера­тора. Сама Анна, говоря о событиях лета 1091 года, мимо­ходом обронила замечание, что ее отец ожидал помощи из Рима. У одного из позднейших историков Фландрии, кото­рому были доступны старые документы графского семей­ного архива, прямо сказано, что послания такого же содер­жания, как полученное графом Робертом Фризом, пришли во Францию. Наконец, едва ли не находится в связи с дру­желюбными отношениями старого и нового Рима, с пред­полагаемым общим церковным и политическо-военным союзом Востока и Запада замечательное известие русской летописи65.

В 1091 году прибыл в Киев один из единоземцев и близ­ких келейных людей русского митрополита; он воротился из Рима от папы и привез с собою много мощей.

Нет никакого сомнения, что впечатлительный и пред­приимчивый Запад, уже давно наслушавшийся расска­зов о турках, которые оскверняли христианскую святыню, и об узо-печенегах, которые останавливали благочести­вых пилигримов на пути их странствия, был сильно и глу­боко потрясен страшной картиной, развернутой перед его глазами с такой яркостью. Завеса, скрывавшая за собою таинственное величие империи Константина, Феодосия и Юстиниана, была разорвана: за ней представился хри­стианский государь, носящий уважаемый по преданиям титул римского или греческого императора, преследуе­мый толпами страшных дикарей-язычников. За ней пред­ставился город Константина, этот новый Рим, для всякого христианина имеющий почти столько же прав на почти­тельное чувство, сколько и старый, — но теперь готовый со всеми своими святынями и мощами сделаться добычею неверного турка или гнусного печенега. В замках Фран­ции и богатой уже тогда Фландрии начиналось движение, которое очень мало нуждалось в каком-либо ничтожном пустыннике, чтобы перейти в смелое предприятие. Гроб Господень в Иерусалиме, упомянутый в конце Алексеева послания, был, конечно, для толпы, для простой веры и не знающего сердца гораздо понятнее, чем Восточная импе­рия и Константинополь. Одного этого имени — Иерусалим, раздавшегося на Клермонском соборе из уст папы, могло быть достаточно для того, чтоб увлечь толпу. Но в умах гра­фов Фландрских, Боэмундов и Робертов Норманнских идея о крестовом походе созрела независимо от папы и первона­чально не была, конечно, связана с одним Иерусалимом и, может быть, вовсе не была соединена с этим именем. При­зыв папы Урбана потому нашел такой скорый и сильный отзыв в рыцарстве Фландрии, Нормандии и Франции, что ему предшествовал призыв императора Алексея. Не в один год, не в несколько месяцев созревают такие предприятия и такие движения, как Первый крестовый поход. Не одни мистические порывы и аскетические потребности произ­вели его; не путешествие на воздушных шарах в неведо­мую страну предпринимали франки в конце XI столетия. Они сбирались спасать своего союзника, который звал их к себе на помощь; они шли с большой надеждой на мир­ские выгоды, с мыслью о богатствах Византии.

В глазах рыцарства граф Роберт Фриз был, конечно, более красноречивым и более убедительным проповедни­ком, чем какая-либо темная личность вроде Петра Амьен­ского. Обладая образованием, редким для своего времени, умом и характером в высшей степени независимым, граф Роберт возбуждал против себя сильные жалобы духовен­ства, которые не смолкли и после его покаянного путеше­ствия в Палестину, но зато он был идолом всего рыцарства. Когда, по возвращении из Константинополя, он провожал (в 1090 году) свою дочь Адель через Францию в Италию, где она должна была выйти замуж за графа Рожера Апулийско­го, то его путешествие по Франции было похоже на триум­фальное шествие; его принимали с живейшим энтузиаз­мом все люди, принадлежащие к племени франков. Вообще это был один из самых замечательных и сильных госуда­рей всего христианского мира, каким он в местных источ­никах и величается. Его родственные связи были обширны и важны. Кроме дочери Адели, которая ранее своего италь­янского брака была за Канутом Датским, он имел сестру — Матильду; мужем последней был не кто другой, как сам Вильгельм Завоеватель.

Что касается Востока, то там слава Фландрского графа утвердилась еще гораздо ранее его путешествия в Святую землю. Двадцать лет тому назад, в 1071 году, когда юный Роберт Фриз был не более как смелым искателем приклю­чений, норманны, забравшиеся в Восточную империю в виде наемников, призывали его к себе в Константино­поль и обещали возвести его на трон Константина Вели­кого, недостойно занимаемый Михаилом Дукой. Если бы графу Роберту суждено было дожить до 1096 года, то, без сомнения, никто другой не стоял бы во главе рыцарских крестоносцев и не было бы после никакого спора о том, кто должен носить корону Иерусалимского королевства: мечта юности, тянувшая фландрского героя на восток, исполни­лась бы другим путем. В рядах крестовой рати находилось немало близких родственников знаменитого Роберта Фри­за; но ни сын его, наследовавший вместе с графством имя отца, ни оба племянника (Балдуин Фландрский и Роберт Норманнский), ни другие не могли заменить умершего. Имея в виду первоначальный план похода, по которому он прежде всего должен был направиться против печенегов, на спасение Константинополя, западное рыцарство по изве­стиям, заслуживающим внимания, питало мысль поставить во главе предприятия венгерского короля Ласло I, владе­ния которого точно так же немало терпели от печенежских набегов; но этот план разрушился с преждевременной кон­чиной Ласло I.

Смерть графа Роберта Фриза, последовавшая 13 октября 1093 года, имела, без сомнения, важное значение для даль­нейшего — более скорого или более медленного — разви­тия тех планов, которые разрешились великим движени­ем Запада на Восток. Но самое глубокое изменение в этих планах произведено было резким и неожиданным вме­шательством в судьбу христианской цивилизации со сто­роны двух варваров, которые не знали ни папы Урбана, ни графа Фландрского и которых, в их очередь, не хоте­ли знать не только старинные благочестивые повество­ватели о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амьенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшествен­никам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения. В 1091 году предполагалось, что западное рыцар­ство явится во имя Христа и христианства на берегах Бос­фора для защиты Византийской империи и Константино­поля и император Алексей Комнин отдаст в руки франков судьбу своей империи и столицы, то есть отдаст в их руки судьбу всего христианского мира, довольный тем, что спа­сется от печенежского плена, и покорно отступит на зад­ний план истории.

Но два половецких хана — в соучастии, быть может, с одним из русских князей — решили этот вопрос иначе.

VII

Зима 1091 года, столь тяжелая для византийской столи­цы, наконец миновала. Прошла грозная война стихий, смягчился гнев бурного моря, говорит Анна Комнина. Но страх двойного турецкого нашествия все еще стоял пред воротами Константинополя, хотя печенеги на некоторое время и отхлынули от стен столицы. Наступившая весна и утихшее море благоприятствовали грозным планам Чахи. Он готовил свой флот, чтобы сделать высадку на полуост­рове Галлиполи, соединиться с печенегами и потом дви­нуться с моря и суши на Константинополь. Печенежская орда, оставив предместья столицы, обратилась на запад, к долине реки Марицы. Было ясно, что она шла на соеди­нение с турецкими силами, прибытие которых ожидалось; что степные дикари исполняли план, не ими составленный.

Император Алексей, еще зимой, получивший сведение о замыслах Чахи, был способнее, чем кто-либо, понять всю опасность положения. Меры, им принятые для ее отвра­щения, были быстры и вполне разумны. Кесарь Никифор Мелиссин по приказанию императора произвел новый военный набор; все прежние наличные силы были разме­щены в разных важных пунктах Македонии и Фракии и не могли быть оттуда вызваны без крайней опасности как для них самих, так и для городов, ими охраняемых. Болгары, населявшие западную часть империи — долины рек Вар- дара и Струмы, скотоводы и пастухи, влахи, кочевавшие в Фессалии, жители других провинций, свободных от пече­нежского нашествия, были подняты для спасения Визан­тии. Сборным пунктом для новой армии был назначен город Энос, близ устьев Марицы. Это был пункт, из кото­рого можно было наблюдать за действиями врагов на суше и на море и воспрепятствовать движению Печенежской орды на соединение с морскими силами сельджуков. Сам император Алексей поспешил занять эту важную позицию. С последними силами, которые оставались в его распоря­жении, вызвав из Никомидии 500 фландрских рыцарей, он сел на корабли и поплыл на запад. Небольшой флот, мож­но сказать, заключал в себе всю Византийскую империю и ее судьбы. Высадившись в Эносе, Алексей вслед за тем внимательно осмотрел течение Марицы и положение обо­их берегов, чтоб отыскать удобное место для военного лаге­ря. Равнина, расстилавшаяся на правой стороне реки, при­крытая с одной стороны ее течением, с другой — топким, болотистым пространством, представляла большие выгоды для слабой числом греческой армии. Здесь, близ местечка Хирины, она и была помещена в ожидании тех подкрепле­ний, которые должен был привести Никифор Мелиссин. Прикрытый с боков рекой и болотом, лагерь был огражден с других сторон глубоким рвом.

Император воротился в Энос и скоро получил известие о приближении к укрепленному лагерю несметной толпы печенегов. Он немедленно явился на место опасности. Убе­дившись в страшном неравенстве сил, Алексей смутился; боязнь проникла в его душу, привыкшую давно к самым трудным положениям. Судя по-человечески, говорит Анна, не было надежды на спасение. В то время как самые тяже­лые и тревожные мысли волновали ум императора, на чет­вертый день после прибытия в лагерь показались новые массы степных наездников. Это были половцы: они при­шли ордою в 40 тысяч человек. Никто не мог сказать, что несла с собою эта грозная орда: спасение или конечную гибель. Было не известно, явились ли половцы как союз­ники на зов императора вследствие его грамот, посланных еще зимою в приднепровские степи, или же они предпочтут вместе с своими единоплеменниками, печенегами, нанес­ти последний и решительный удар Византийской империи, разнести и расхитить ее провинции и, быть может, ее сто­лицу. Во главе половецких полчищ стояло несколько пред­водителей, но главными были двое: Тугоркан и Боняк, два хищника, так хорошо известные в русской истории66. В их руках находилась судьба христианского мира.

Император Алексей сам был проникнут таким убежде­нием, и его дочь, помнившая беседы отца в семейном кру­гу, сохранила это убеждение на страницах своей истории. Чтобы выйти из тяжелой неизвестности, чтобы склонить половецких ханов на сторону империи, Алексей поспе­шил пригласить их к себе для дружеской беседы. Он пере­жил еще несколько тяжелых минут, прежде чем они яви­лись. Долее других заставил ожидать себя самый страшный и самый сильный — шелудивый Боняк: на первое пригла­шение он отвечал отказом. Богатая и роскошная трапеза была предложена гнусным сыроядцам. За столом византий­ский император старался быть как можно более любезным. После обеда, за которым варвары отлично и сытно угости­лись, Алексей расцеловался с ними и поднес каждому бога­тые подарки всякого рода. Сам суровый и мрачный Боняк не устоял против такого приема и такой ласки. Умягчен­ные варвары готовы были сделать все угодное византий­скому императору. Алексей потребовал от ханов, чтоб они дали клятву быть его друзьями и помогать ему против пече­негов, и просил заложников. Половецкие ханы дали клятву, обещали прислать заложников. С кичливым панибратством они успокаивали императора насчет печенегов, обещали покончить с ними в три дня, пусть только император пре­доставит им на эти три дня полную свободу расправляться с печенегами, как они знают. С самонадеянной щедростью они делили добычу и целую половину обещали дать импе­ратору. Обрадованный Алексей с удовольствием давал не три, а целых десять дней для единоборства с печенегами, отказывался от добычи и всю уступал половцам. Союзни­ки расстались довольные друг другом...

Тяжелая неизвестность положения еще не скоро мино­вала. Прошло три дня, и опасения относительно верности половецких обещаний снова стали осаждать ум Алексея. В страшной тревоге он несколько раз менял расположе­ние своего лагеря, переходя с одной стороны Марицы на другую. Как настроена была небольшая византийская армия, достаточно показал один случай. Никифор Мелиссин, исполнив поручение императора, выслал на помощь к нему значительное количество новобранцев; крестьяне, превращенные в воинов, шли пешком, а пожитки и запа­сы их следовали за ними на телегах, запряженных волами. Греки увидели вдали этот ряд повозок, и смятение рас­пространилось в лагере. Всем казалось, что это приближа­ется печенежский табор, что еще новая орда кочевников идет с востока. Сам император смутился. Скоро, однако, оказалось, что весь страх был напрасен, что вместо пече­негов идет подкрепление, которого давно следовало ожи­дать. После этого византийцы стали несколько смелее. При новом перемещении лагеря они встретились с отря­дом настоящих печенегов и вступили с ним в схватку: император Алексей, сам управлявший движением, одер­жал победу.

Новым поводом к беспокойству послужили известия о сношениях между половцами и печенегами. Печенеги пытались переманить половцев на свою сторону и присы­лали послов к самому императору с мирными предложе­ниями. Алексей угадывал злые намерения хитрых варваров и давал уклончивые и неопределенные ответы. Ему хоте­лось как можно долее протянуть время; несмотря на согла­шение с Боняком и Тугорканом, он боялся решительной минуты. С лихорадочным нетерпением он ожидал известий с запада и рассчитывал на скорое прибытие вспомогатель­ного войска из Италии.

Половцам первым наскучила праздная бездеятельность. Обещания печенегов не прельстили их, но и медленность императора им не нравилась. Половецкие ханы послали сказать Алексею: «До коих пор мы должны будем откла­дывать битву? Знай, что мы не будем ждать более; завтра с восходом солнца мы будем есть либо волчье мясо, либо баранье».

Дикая, кровожадная речь означала, что половцы на сле­дующий день будут биться если не с печенегами, то с визан­тийцами. Император Алексей хорошо понимал, как серь­езна была эта речь в устах варваров, способных внезапно принять самое неожиданное решение. Он обещал им битву на следующий день. Но тревожные опасения не перестава­ли его мучить. Половцы были так же страшны, как и пече­неги; какая-нибудь внезапная вспышка могла превратить союзников в беспощадных врагов; на самом поле битвы обе единоплеменные орды могли примириться и сообща обратить свои стрелы на византийскую армию. Неожидан­ное счастливое событие было несколько ободрило смущен­ный дух императора. Накануне рокового дня, пред закатом солнечным, пятитысячный отряд отделился от половецко­го стана и присоединился к греческому лагерю. Это были смелые и мужественные обитатели горных стран, то есть русские, пришедшие вместе с половцами из Карпатской Руси67.

Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участво­вал в походе половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью.

Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечой или лампа­дой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и полов­цы бросились на печенежский стан, огражденный громад­ными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько печенегов выехали навстре­чу и отдались половцам, прося их посредничества для при­мирения с императором. Этот случай опять возбудил подо­зрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.

Он приказал знаменосцу стать с императорским знаме­нем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, неви­данная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победи­тели готовы были прекратить свою кровавую работу, уста­лые руки отказывались служить более. Но император Алек­сей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию крестьяне яви­лись к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, вои­ны и союзники Алексея снова начали сражение, то есть бес­пощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище, — говорит Анна Комнина, — как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, пре­вышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день». Только на закате солнечном прекратилась резня без­защитных и безоружных печенегов, их жен и детей, скры­вавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кро­вопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет до этого вступи­ла в пределы империи в числе 800 тысяч, а теперь состояла из 600 тысяч человек.

Так кончился день 29 апреля 1091 года, о котором в Кон­стантинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня скифы не увидели мая». За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число плен­ников, при утомлении войска, при близости половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим едино­язычным одноплеменникам, казалось весьма опасным вое­водам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дья­вольским хладнокровием просил позволения низвести чис­ло пленников до безопасного количества, то есть перерезать большую часть их. Алексей взглянул сурово на бесчеловеч­ного Синезия — это очень почтенное имя носил византи­ец — и сказал: «Хоть то и скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гне­вом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спо­койно отдался ночному сну, приятному после утомительно­го и трудного дня. Тем не менее ночью большая часть плен­ных печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое про­исшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по Божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае, оно соверши­лось вдруг как бы по данному знаку. Сам император Алек­сей узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советни­ке. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех род­ных знатного вельможи склонили Алексея к милости.

Половцы, о волчьих обычаях которых говорят визан­тийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искус­но подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались68, были приведены в ужас поступ­ком образованных византийцев. «Они боялись, — гово­рит Анна, — чтобы на следующую ночь император не сде­лал с ними того же, что случилось с печенегами», и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужа­са. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероят­но, для многих были не понятны побуждения императо­ра, предписывавшие такую преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.

Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду толь­ко тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их69. Важный греческий чиновник проводил их до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами воинственной орде была предоставле­на полная свобода, и она не замедлила ей воспользовать­ся для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарища­ми, устремиться на Венгрию. Едва король Ласло I успел справиться с куманами, опустошившими Трансильван­скую область и некоторые восточные венгерские коми­таты, как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды в сопро­вождении, можно догадываться, удальцов другой народ­ности. Предводитель орды требовал у венгерского коро­ля выдачи своих полоненных соплеменников. Ласло I, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их наголову неподалеку от Дуная. Считая русских виновниками или, вероятно, участниками поло­вецкого нашествия, венгерский король вслед за тем обра­тился немедленно против соседних русских областей. Вен­герский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что русские, сильно стесненные королем Ласло I, просили у него помилования и обещали ему пол­ную верность и что раскаяние их было принято победите­лем благосклонно70.

В начале мая император Алексей с торжеством воротил­ся в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стоя­ли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине Марицы. Только небольшая часть печенегов уцелела в гре­ческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардар, в Могленской области, и появились потом в рядах визан­тийской армии, составив в ней особый род войска.

Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть по справедливости названы спасителями Византийской империи. Помощь Запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; неоконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над сво­ими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, что­бы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константи­нополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться кресто­носного ополчения; оно собралось бы скорее ввиду настоя­тельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы византийского императора скорее, чем это после­довало на самом деле. Но Первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совер­шенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды яви­лись как спасители греческой столицы, если бы обдуманно­му и смелому честолюбию одного и упрямой благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоя­тельной византийской политики, ни самостоятельной гре­ческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наезд­ников, которыми он так искусно пользовался, когда нуж­но было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей перепра­ве на азиатский берег Босфора, когда нужно было преду­предить отклонение крестоносной рати от прямой, ей ука­занной дороги и от святой и высокой цели — освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предпола­галось прежде и как это засело в умах крестоносных рат­ников.

Велико было разочарование и сильно было неудоволь­ствие западного рыцарства и особенно его предводите­лей, когда они увидели, что печенеги и турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии и что император Алек­сей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христи­ан, воинов креста и Гроба Христова. Но если бы грозная сила Печенежской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки ее не были превращены в покорное ору­дие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке.

Турецкий эмир Чаха, который мечтал о покорении Кон­стантинополя и уже носил титул и облачение восточных императоров, не успел привести флот на помощь своим союзникам, печенегам, весною 1091 года и тем самым осу­дил себя самого на гибель. В борьбе с греческими морскими силами он потерял сначала часть своих завоеваний, а потом и самую жизнь. Византийская интрига успела вооружить против него султана Никеи, на дочери которого он был женат, и опасный своей предприимчивостью враг погиб от руки своего тестя.

С таким же успехом, как враги внешние, была подавле­на и внутренняя смута; заговорщики и претенденты, кото­рые хотели воспользоваться затруднительным положени­ем отечества и своего государя, были открыты и наказаны. По странному стечению обстоятельств, самым опасным из этих врагов оказался тот, которого Алексей считал все­го менее заслуживающим серьезного внимания. Этот враг явился в половецких вежах, где, по-видимому, осталось горькое чувство неудовольствия и досады на Византию, сделавшую половцев участниками и виновниками истреб­ления единоплеменной им Печенежской орды. В 1095 году, перед самым крестовым походом, половцы еще раз появи­лись в пределах империи; их нашествие едва не уничтожи­ло всех плодов той победы, которая четыре года назад была одержана при их помощи. На этом последнем эпизоде мы остановимся.

В 1090 году какой-то бродяга, человек низкого происхо­ждения, вышедший из военного лагеря, прибывший в сто­лицу в виде нищего, одетого в лохмотья, стал выдавать себя за одного из сыновей бывшего императора Романа Диогена, Константина, хотя сын несчастного Романа IV, носивший это имя, еще двадцать лет тому назад был убит под Анти­охией в сражении с турками71. Самозванец стал распростра­нять сказку о своем происхождении и о своем спасении — вероятно, из турецкого плена — сначала тайно в частных домах, а потом и публично на улицах. Нашлось немало людей, которые ему верили; несмотря на несчастный исход смелого похода в глубину Азии, имя героического Рома­на было популярно в народе. Самозванец 1090 года — пер­вый, но не последний из тех искателей приключений, кото­рые составили себе замечательную историческую карьеру, опираясь на это дорогое народу имя72. Император Алексей, очень подозрительно смотревший за поведением настоя­щих сыновей Романа, занятый другими заботами, сначала не обращал никакого внимания на бродягу, который при­нял чужое имя, чтобы спасти себя от голода. Но его рос­сказни дошли до монастыря, где спасалась, постригшись в монашество, жена настоящего Константина, сестра само­го Алексея по имени Феодора. Она не только не думала признавать в самозванце своего мужа, но встретила слухи о нем с негодованием и досадою, как безумную и оскорби­тельную сказку. Два или три раза, говорит дочь Алексея, мнимому сыну Диогена было сделано внушение, чтоб он отказался от своих неуместных речей.

Упорство самозванца, который уже был окружен толпою легковерных приверженцев, раздражило Алексея и застави­ло подозревать существование заговора. Очень вероятно, что в разных глухих и темных углах толковали о правах Диогенова сына на византийский престол. Чтобы прекратить все толки, задушить заговор в зародыше, Алексей велел захватить самозванца вместе с его ближайшими друзьями и подверг их унизительному, но не кровавому наказанию: всем им обрили голову и бороду и выставили их в таком виде на позорище площадной толпе, а самого лже-Диогеновича привязали сверх того к висельному столбу, чтобы навести на него больше страха73.

Это, вероятно, и было одно из тех внушений, о которых говорит Анна Комнина. Потому ли, что оно не подейство­вало, или для большего спокойствия самозванец был потом сослан в Херсон, где его велено было держать в городской башне, служившей тюрьмою. Но в своем заключении лже- Диогенович нашел возможность войти в сношение с полов­цами, которые часто приезжали в город для торговли и для покупки необходимых вещей. При их помощи он сумел выбраться из своей башни и около 1092 года ушел с ними в их степи. Здесь мнимый сын Диогена стал уже прямо величать себя царем или императором; в этом сане при­знали его прежде всех половецкие кочевники, относившие­ся не без уважения к империи, которую они недавно спасли от гибели. Слух о «Девгеновиче» дошел и до Русской земли, где, по-видимому, не сомневались в истинности его высо­кого происхождения74.

Князья половецкие, и во главе их тесть Киевского князя Святополка И — Тугоркан, не были настолько дикими вар­варами, чтобы не понять выгод, какие могло им доставить присутствие в их кочевьях претендента на греческий пре­стол. Они решились еще раз послужить Византии, взяв на себя обязанность восстановления сына Диогенова на пре­столе его отца, и стали готовить поголовный поход в пре­делы империи. Анна Комнина говорит, что варварами руководило только желание напиться человеческой кро­ви и насытиться человеческим мясом. Так отзывается она о спасителях Византийской империи, — но людоедами они, во всяком случае, не были, хотя мысль о добыче, несомнен­но, занимала важное место в их планах. Можно думать, что прежде всего они хотели отомстить императору Алексею за то, что он недостаточно оценил их услуги в 1091 году. Так или иначе, половцы довольно благоразумно скрывали до времени свое намерение двинуться за Дунай, желая застать императора Алексея врасплох. Как узнал Алексей о пла­нах, созревших снова в половецких вежах, не известно; но они от него не скрылись, и он заранее принял меры про­тив половецкого нашествия. Замечательно, что, несмотря на истребление Печенежской орды, византийский импе­ратор вовсе не думал или не находил возможным прини­мать какие-либо меры на Дунае; границей империи все-та­ки считались Балканы, приготовления к встрече полчищ Тугоркана ограничились укреплением узких горных про­ходов и расположением в них военных отрядов.

Наконец пришло ожидаемое известие, что половцы пере­шли Дунай вместе с самозванцем. Алексей собрал совет из высших военных чинов и своих родственников и пред­ложил ему вопрос: что следует делать, идти ли с войском навстречу варварам или же защищаться, как это было при­нято во время печенежского нашествия, в крепостях и за стенами? Синклит высказался в пользу более осторожно­го и более безопасного образа действий; император питал предпочтение к более мужественным решениям. Но еще не было забыто, чем кончилось смелое движение к Дерстру, предпринятое Алексеем вопреки советам людей ста­рых и опытных. Чтобы не подвергнуть себя упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что он отдает решение вопроса на волю Божью. Кроме гаданий по книгам Священного Писания, в Византии существовал особенный торжественный способ вызывать или узнавать решение Верховной силы и мудрости, способ, известный нам близко по его приложению в Новгороде к избранию новгородских владык75. Император, сопровождаемый воен­ными чинами и многочисленным духовенством, отправил­ся вечером в храм Св. Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух табличках, или хартиях, то есть на одной было написано — следует идти в поход против половцев, на другой — не следует. По приказанию импе­ратора патриарх положил оба жребия на престоле великой церкви, где они и оставались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх сно­ва вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была им при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий — идти в поход навстречу половцам.

Собрав войско, император расположился лагерем в горо­де Анхиале. Никифор Мелиссини и Георгий Палеолог были отправлены в Верою с наказом бдительно охранять этот город и соседние пункты; другие отряды высланы были к горным Балканским проходам. Сам император прибыл из Анхиала и осмотрел весь ряд укреплений, или «запо­ров», вдоль Балканского хребта. Едва успел он воротить­ся в свой лагерь, расположенный около «Священного озе­ра» близ Анхиала, как ночью явился сюда какой-то знатный влах и принес известие о приближении половцев к Балка­нам. Утром был созван военный совет, состоявший из глав­ных военных начальников и родственников императора. Совет единогласно решил, что император со своим войском должен оставаться в Анхиале. Алексей согласился оставать­ся на своем наблюдательном посте возле морского бере­га и, считая нужным занять также город Фермы (Бургас) на юг от Анхиала, отправил туда Татикия и Кантакузина. Узнав потом какими-то путями, что варвары имеют в виду нападение на Адрианополь, император вызвал к себе знат­ных жителей этого города — слепой Никифор Вриенний, Катакалон и Тарханиот занимали среди них самое видное место, — чтобы дать им надлежащие внушения и нужные наставления. Он убеждал жителей Адрианополя не терять мужества при виде врагов, но и не увлекаться излишним пылом, крепко запереть городские ворота, держаться бди­тельно на стенах и не щадить стрел, когда неприятель взду­мает к ним приблизиться. Мысль о возможности удержать кочевников в горных проходах была покинута; отряды, рас­положенные при клисурах, получили приказание идти по пятам варваров, как скоро сделается известным, что они прошли Балканы, и тревожить их неожиданными нападе­ниями с тылу.

При помощи влахов, которые указали им горные тро­пинки, половцы легко перебрались через Балканы и яви­лись под Голоей; жители города встретили их как дру­зей, перевязали гарнизон крепости и выдали его. Примеру Голой последовали Диамполь и другие соседние города, отворившие ворота половцам и провозгласившие импера­тором лже-Константина Диогеновича. Самозванец, обо­льщенный такими успехами, хотел решить дело смелым ударом и повел своих половцев прямо на Анхиал, где нахо­дился его соперник, император Алексей. Предприятие слишком дерзкое, чтоб увенчаться успехом. Анхиал пред­ставлял собою почти неприступную крепость, защищенную с одной стороны морем, с другой — виноградниками, разве­денными на неровной холмистой местности, что отнимало у половецкой конницы всякую возможность действовать. Три дня простояли варвары под стенами города; увидев, что они здесь ничего не могут сделать, они обратились на Адрианополь.

Самозванец обещал своим спутникам легкий успех и уверял всех, кто его слушал, что стоит ему только явить­ся под стенами Адрианополя, и город будет в его руках. Он ссылался на тесную дружбу, которая соединяла его отца, бывшего императора Диогена, с Никифором Вриенни- ем, главным лицом в городе. Он называл Вриенния сво­им дядей на том основании, что Вриенний и Диоген, как всем было известно, заключили некогда формальный союз братства пред церковным алтарем, а названые братья счи­тались такими же близкими родственниками, как и братья по крови. Но Никифор Вриенний не отворил ворот Адриа­нополя своему племяннику и не принял самозванца с рас­простертыми объятиями, как тот обещал половцам. Напро­тив, вызванный мнимым сыном Диогена для объяснений на городские стены, слепой Вриенний объявил, что сын его названого брата, как ему хорошо известно, давно убит в Антиохии и что только обманщик и самозванец может говорить другое.

Семь недель простояли половцы под Адрианополем, думая голодом принудить жителей к сдаче. Осажденные действительно начинали терпеть большую тесноту и дали знать об этом императору, прося о помощи. Попытка Катакалона, отправленного Алексеем, тайком пробраться в город кончилась неудачно. Половецкая конница, разъез­жавшая по всем окрестностям, открыла приближавшийся отряд и принудила его воротиться назад. Большая вылазка, устроенная Вриеннием, также не привела к освобождению города от осады, несмотря на храбрость местной молодежи. Один из ее представителей поскакал на самого хана Тугоркана и уже занес над ним смертельный удар, но едва сам не погиб от руки половцев, окружавших хана. Едва избегнув смерти, он встретился потом с самим самозванцем, кото­рый уже нарядился в царскую одежду и в красную обувь, но в пылу битвы был покинут своей свитой. Молодой ари­стократ поднял над головой самозванца свой бич и, обру­гав его лжецом и обманщиком, нанес ему позорный удар.

Вылазка стоила больших потерь той и другой стороне, но не улучшила положение дел в Адрианополе. Император Алексей, опасаясь за судьбу одного из первых по значению городов в империи, готовился двинуться на помощь оса­жденным из Анхиала. Но прежде чем приступить к реши­тельным действиям, он успел освободить себя от опасного врага, присутствие которого в лагере половецком превра­щало обыкновенный разбойничий набег в предприятие, направленное против династии. С согласия Алексея, но по собственному вызову в стан самозванца под Адрианопо­лем отправился один ловкий византиец; он сумел вкрасться в доверие к лже-Константину, явившись с позорно обриты­ми бородой и волосами на голове, что некогда испытал сам мнимый сын Диогена. Новый Зопир76, как называет про­ходимца царевна Анна, для довершения сходства с древним даже изувечил свое лицо, чтобы придать вероятие сказке о жестоком обращении со своими подданными императора Алексея. После этого ему не стоило большого труда зама­нить лже-Диогеновича в одну крепость, комендант которой заранее получил от императора приказ исполнять все требования Алакасея — так назывался византийский Зопир. Принятый комендантом с почестями, подобающими его сану, самозванец заснул после обильного угощения и про­снулся уже в кандалах, а его пьяные спутники без церемо­ний были перерезаны. Драгоценная добыча не могла быть отправлена в Анхиал — прямо к императору: половецкие шайки мешали этому, и самозванца повезли в столицу. В крепости Чуруле он был принят высланными навстречу важными чинами империи, которые и распорядились его ослепить, вероятно, на основании полномочия, данного императрицей-матерью, оставшейся в Константинополе.

Неудача под Адрианополем и плен самозванца имели то следствие, что действия половецких ханов лишились вся­кой определенной цели. Оставался только грабеж. В этих видах отдельные шайки кочевников рассыпались по всем направлениям, спеша награбить сколько можно более и воротиться назад в свои степи. Задача Алексея состояла теперь в том, чтобы не выпускать хищников, обременен­ных добычей, из пределов империи и истреблять порознь их отряды.

Часть задачи была исполнена движением самого импе­ратора к Малой Никее, в недальнем расстоянии на юго- восток от Адрианополя. Опустошив беззащитную стра­ну, отряды половецкие соединились вблизи этого города в одном лагере в количестве 12000 человек. Под личным начальством Алексея лагерь был взят, 7000 половцев были убиты, 3000 взяты в плен; награбленная ими добыча была отобрана и возвращена местным жителям. Император вошел с торжеством в Адрианополь. Здесь явилось к нему половецкое посольство, изъявляя готовность жить в мире с империей и служить императору. Хитрые варвары жела­ли только протянуть время, чтобы дать возможность хищ­ным шайкам убраться за Балканы с награбленным добром; на третьи сутки ночью депутаты скрылись из греческого лагеря. Алексей вскоре узнал, что вся масса половецких шаек, соединившись вместе, направилась на север. После того оставалось только преследовать врагов. Византийская армия шла по пятам кочевников, но не особенно крепко на них налегая. Только при Железном запоре произошла довольно горячая схватка; половцы потеряли много уби­тых и часть награбленной добычи.

С удалением Половецкой орды за Балканы император Алексей считал свою задачу поконченной. Не думая пре­следовать далее хищных кочевников, он воротился в Кон­стантинополь и скоро услышал о приближении к пределам своего государства первых крестоносных отрядов.

Примечания

1 Самуил (ум. 1014) — царь Болгарии с 980 г. из династии Коми- топулов. На протяжении всего своего правления вел войны с Византией.

2 Ани — столица армянского Анийского царства, существовав­шего в 885-1045 гг.

3 Васпуракан — одна из областей Великой Армении, где в 908 г. возникло Васпураканское царство. Не в состоянии противо­стоять нашествию тюркских племен, царь Сенекерим Арцруни в 1021 г. согласился присоединить свое царство к Византии, после чего оно прекратило самостоятельное существование.

4 Никифор II Фока (ок. 912-969) — военачальник, затем с 963 г. византийский император.

5 Иоанн I Цимисхий (ок. 925-976) — византийский император с 976 г.

6 Речь идет о победе византийцев над восставшими лангобарда­ми в 1018 г. в сражении на реке Офанто, вблизи места так назы­ваемой «битвы при Каннах» (город в итальянской провинции Апулия), в которой Ганнибал разгромил римлян в 216 г. до н. э.

7 Имеется в виду ломбардский рыцарь Ардуин, бывший пере­водчиком в сношениях византийцев с франками. Он возглавил восстание против Византии в Мельфи, а затем заключил дого­вор с норманнами, на основании которого норманнам причи­талась половина завоеваний в Южной Италии.

8     Катапан (катепан) — наместник в округе (катапанате) Визан­тийской империи, обладающий на территории округа всей полнотой военной и гражданской власти. Иногда катапанов называли дуками.

9     Роберт Отвиль (Готвиль) по прозвищу Гвискар (1016—1085) — первый герцог Апулии с 1059 г. из дома Отвилей. Окончатель­но изгнал из Италии византийцев (1071), захватил княжество Салерно (1077) и тем самым завершил завоевание норманна­ми Южной Италии.

10   Константин IX Мономах (по другому счету X или XI; ок. 1000-1055) — византийский император с 1042 г.

11   Константин VII Багрянородный (Порфирородный, Порфиро- генет; 905-959) — византийский император, номинально пра­вил с 913 г., фактически — с 945 г.; автор ряда сочинений.

12   Общее название средневековых тюркских племен. Ныне обыч­но употребляется термин «огузы».

13   Феофилакт Болгарский мог иметь в виду одного из двух пер­сонажей греческой мифологии: 1) Гигеса — одного из стору­ких великанов-гекатонхейров, 2) Гигеса — пастуха на службе у лидийского царя, который, завладев волшебным кольцом, делавшим его невидимым, соблазнил царицу и убил царя, а затем завладел престолом Лидии.

14   Евстафий Солунский (ок. 1110-1198) — архиепископ Фессало­никийский, церковный писатель, автор знаменитого коммен­тария к Гомеру.

15   Из речи Евстафия к Исааку Ангелу. Евстафий, кажется, имел под рукою речь Феофилакта: некоторые выражения Феофи- лакта повторяются буквально в дальнейшем описании кума- нов. — Прим. авт.

16   Имеется в виду историк и писатель Никита Хониат (Акоми- нат) (сер. XII в. — 1213) — автор «Хроники», в которой записа­на история Византии и соседних народов с 1118 по 1206 г.

17   Benisch, Travels of Rabbi Petachia of Ratisbon. London 1856. — Прим. авт. См.: П. Марголин. Три еврейских путешественника XI и XII вв.: Эльдад Данит, Р. Вениамин Тудельский и Р. Пета- хий Регенсбургский. Санкт-Петербург, 1881.

18   Куманский словарь обнародован был Клапротом [Юлиус Ген­рих Клапрот (1783—1835) — немецкий востоковед, путешест­венник], который следующим образом объяснял его происхо­ждение:

«Куманы, или половцы, занимали в X веке страны на севе­ре Черного моря и Меотийского озера, и простирались от Волги до устья Дуная. Едризи [Аль-Идриси (Эдризи, Едризи) (1100-1161 или 1165) — арабский географ и путешественник] и другие географы арабские называют их землю Ал-Камания. Куманы принадлежали к той же турецкой расе, как узы и пече­неги, потому что, по свидетельству Анны Комнины, они гово­рили одним языком с последними, и этот язык был турецким наречием, как мы узнаем от Рюисбрека (Рубрука), посетив­шего их страну в 1253 году. Рюисбрек выражается таким обра­зом в восьмой главе: “У уйгуров находим мы происхождение и источник языка турецкого и куманского”.

Куманы и печенеги составляли народ, называемый кипча­ки или капчаки. Рюисбрек говорит, что первые давали себе имя СарсЬШ; в другом месте он называет их Сотап-СарсЬШ... После поражения кипчаков монголами (в 1237 году) часть куманов переселилась в Венгрию, а другая осталась в старом отечестве, между Доном и Волгой, и нечувствительно смешалась с ногая- ми, которые, подобно им, были турецкого происхождения....

В эпоху монгольского владычества миссионеры, посылае­мые в Татарию для обращения народов этой обширной страны, совершали свой путь обыкновенно через прежнюю Куманскую землю — на севере Черного моря. Турецкий диалект, которым говорили куманы, давал им возможность быть понятными во всей Средней Азии до гор Алтайских, где начинались жилища монгольских колен. Итак, кажется, что эти монахи знакоми­лись с куманским наречием прежде, чем пуститься в длинное и тяжелое путешествие.

Генуэзцы, утвердившиеся в Крыму, также находились в прямых сношениях с куманами; они имели поэтому осо­бый интерес изучать то наречие, знание которого облегчало торговое знакомство с самыми отдаленными странами Азии. Нужно, следовательно, предполагать, что значительное число европейцев, и в особенности итальянцев, занимались в XIII и XIV веках изучением куманского языка...

Пробегая, несколько лет тому назад, биографию Петрар­ки, написанную Томазини и озаглавленную «Ре1гагка геёмуш» (напечатана в Падуе, в 1650 году), я нашел в ней указание, что в числе манускриптов, завещанных этим знаменитым поэтом Венецианской республике, находился “А1р11аЬеШт регасит сотатсит еХ Мпит”, написанный в 1303 году».

Когда Клапрот получил из Венецианской библиотеки копию этой рукописи, то оказалось, что она заключает в себе целый словарь в 2500 слов. Словарь написан тремя колонна­ми: первая заключает латинское слово, вторая — персидское и третья — куманское. На первых 58 страницах идут сущест­вительные и прилагательные в порядке латинского алфавита, последние отчасти со своим склонением. Дальнейшие страни­цы, до конца, содержат слова, расположенные по семействам, по порядку материй. Нужно предполагать, что словарь состав­лен не монахом, а купцом, потому что здесь с особенным вни­манием собраны названия различных тканей и товаров, кото­рые отправлялись в Татарию в эпоху господства генуэзцев на Черном море. — Прим. авт.

19    Георгий Кедрин — византийский историк конца XI или нача­ла XII в., автор компилятивного «Обозрения истории».

20    Георгий Кедрин.

21    Тогрул-бек (ок. 990-1063) — основатель султаната Сельджуки- дов, султан с 1038 г.

22    Это слово встречается у Льва Дьякона [(до 950 — ок. 1000) — византийский писатель и историк]: Святослав, в армии которо­го было много печенегов, собирает комент. Св. Бруно в своем письме также говорит о печенежском коменте. — Прим. авт.

23    Кедрин говорит о стычке при Топлице прежде случая под Хариуполем и вообще расставляет события несколько иначе, чем Атталиота [Михаил Атталиат — византитйский историк и правовед XI в.]. Мы следуем более последнему, так как это самостоятельный писатель, а Кедрин — компилятор не всегда искусный. — Прим. авт.

24    Синкелл — взантийский титул, чаще всего жаловался высшим духовным лицам столицы и провинций.

25    Иоанн Скилица (XI — нач. XII в.) — сановник Алексея Комни­на, хронист, автор труда «Обозрение истории», послужившего основой для хроники Георгий Кедрина.

26    Исаак I Комнин (ок. 1005—1061) — византийский император с 1057 г.

27    Никифор III Вотаниат (ок. 1002-1081) был императором в 1078-1081 гг.

28    Речь идет о мифическом путешествии, которое совершил гре­ческий бог виноградарства и виноделия Дионис (Бахус) после того, как богиня Гера наслала на него безумие.

29    Михаил Атгалиат (см. прим. 21).

30    Никто другой, кроме русского князя, не может разуметься под князем мирмидонов уже потому, что он живет за Дунаем. Мадьяры у Атталиоты называются сарматами, а имя русских он ни однажды не употребляет, говоря о русской земле и рус­ских князьях. Сверх того (указание, сделанное нам A.A. Куни- ком [(1814-1899) — русский историк]), к объяснению, поче­му Атталиота русских называет мирмидонами, быть может, служит то место у Льва Диакона, где он говорит о сходстве погребальных обрядов у воинов Святослава и у древних гре­ков. Эти обычаи ведут свое начало от спутников Ахиллеса. Ахиллес был скиф родом из Мирмикиона, города на Меотий- ском озере (между Керчью и Еникале по П. С. Палласу [(1741 — 1811) — немецкий и русский ученый-энциклопедист, естест­воиспытатель, географ и путешественник]): светлые волосы, голубые глаза и другие признаки служат доказательством, что Ахиллес был скиф и даже тавроскиф, то есть русский. — Прим. авт.

31    О поражении, нанесенном торкам в 1060 г. русскими князьями, говорится в Лаврентьевской летописи: «В том же году Изяслав, и Святослав, и Всеволод, и Всеслав собрали воинов бесчислен­ных и пошли походом на торков, на конях и в ладьях, без числа много. Прослышав об этом, торки испугались, и обратились в бегство...»

32    Алп-Арслан (1029—1072) — султан государства Сельджукидов с 1063 г.

33    Евдокия Макремволитисса (1021 — 1096) — вторая жена Кон­стантина X Дуки. Перед смертью (1067) Константин X назна­чил Евдокию правительницей, взяв с нее письменное обеща­ние никогда не выходить замуж, и передал его в руки патриарха Ксифилина.

34    Роман IV Диоген (1039—1072) — византийский император в 1067-1071 гг.

35    Замечательно, что Атталиота, который описывает поход Рома­на как очевидец и важный участник, везде употребляет назва­ние «скифы», которое у него, как у других, означает печене­гов, а Скилица, рабски следуя Атталиоте и только сокращая его рассказ, вместо скифов почти постоянно ставит «узы». — Прим. авт.

36    Ссылка на Михаила Атталиата.

37    Михаил Атталиат.

38    Михаил VII Дука, по прозванию Парапинак (1050-ок. 1090) — византийский император в 1071-1078 гг. Был насильно, в резуль­тате мятежа пострижен в монахи; после него на престол всту­пил Никифор III Вотаниат.

39    Михаил Пселл (1018—1078 или позже) — византийский монах, приближенный ко многим императорам; автор исторических и философских трудов.

40    Никифор Василаки (гг. рождения и смерти неизвестны) — византийский военачальник, организатор мятежа против импе­ратора Никифора III Вотаниата в 1078 г.

41    Анна Комнина (1083—1153) — греческая царевна, старшая дочь императора Византии Алексея I Комнина (1056/1057—1118) — византийского императора с 1081 г. Одна из первых женщин- историков.

42    Константин V Копроним (718—775) — византийский импера­тор с 741 г.

43    Ибн-Саид, цитуемый Абульфедой [(1273—1331) — арабский историк и географ]. Ибн-Саид жил около половины XIII сто­летия. — Прим. авт.

44    Сабеизм — поклонение звездам, обоготворение небесных светил. В древнее время сабеизм был особенно распростра­нен в Вавилоне и Ассирии, где храмы одновременно служили обсерваториями, в Аравии, Сирии, Малой Азии и т.д.

45    Так его имя постоянно пишется у Менандра [Менандр Протек­тор — византийский дипломат и историк VI в.]. — Прим. авт.

46    Доместик — гражданский, церковный и военный титул позд­ней Римской империи и Византийской империи. Титул вели­кого доместика присваивался главнокомандующему армией. В правление династии Комнинов великий доместик иногда командовал целой армией Востока или Запада.

47    «Иллюстрированная хроника» XIVв. рассказывает, что Шоло- мон успел все-таки спастись от преследования врагов, но затем скрылся от своих спутников, обратился на путь раскаяния и в уединении вел жизнь подвижника, только изредка пока­зываясь людям (его видели в Венгрии во время короля Коло- мана); он умер и погребен в Пуле. — Прим. авт.

48    Это был Григорий Маврокатакалон, вероятно, брат победите­ля Челгу. — Прим. авт.

49    В Воскресенской летописи [общерусский летописный свод XVI в.] под 6596 г. также обозначено затмение, но оно перепу­тано с другим, которое было 21 мая 1091 г. — Прим. авт.

50    Никифор Мелиссин — полководец, претендент на византий­ский престол в 1080—1081 гг. Принадлежал к знатному роду, был женат на Евдокии, сестре императора Алексея I Комнина. После захвата власти в Константинополе Алексеем Комнином Никифор отказался от притязаний на престол, удовольствовав­шись титулом кесаря.

51    Анна Комнина замечает, что она пересказывает все подробно­сти со слов отца, на основании его воспоминаний в семейном дружеском круге. — Прим. авт.

52    Имеется в виду Вальтер Голяк — французский рыцарь, воен­ный предводитель Крестьянского крестового похода («Похода нищих»), который предшествовал Первому крестовому похо­ду. 21 октября 1096 г. крестьянская армия была разбита сель­джуками, а Вальтер Голяк погиб.

53    Имеется в виду граф Эмихо Лейнингенский (ум. 1117) — один из руководителей немецких крестоносцев, участвовавших в Первом крестовом походе. Отряд графа отличился грабежами по дороге к Святой земле и был почти весь уничтожен в Чехии князем Брячиславом II.

54    Петр Амьенский (Пустынник) (ок. 1050-1115) — монах, кото­рому приписывалась организация Первого крестового похода.

55    Годфрид (Жоффруа) Горбатый (ок. 1025/1040—1076) — гер­цог Нижней Лотарингии как Готфрид III и Сполето как Гот­фрид II, маркграф Тосканы как Готфрид II, граф Вердена как Готфрид IV и маркграф Антверпена с 1069 г.

56    Хронология палестинского пилигримства графа Роберта довольно запутанна, но между тем имеет для нас важное зна­чение. Один из историков Фландрии (Kervyn de Lettenhove, Histoire de Flandre, I, 305) [Кервен де Леттенгове (1817—1891)] считает годом отправления графа Роберта в Святую землю 1085-й и утверждает, что путешествие продолжалось четы­ре года. Зибель [Генрих фон Зибель (1817—1895) — немецкий историк и политический деятель], на основании некоторых не вполне точных источников, указывает, с одной стороны, также 1085 г., а с другой, утверждает, что в 1089 г. Роберт Фриз еще не воротился в свое отечество. Вот более положительные и впол­не достоверные данные: 1) В одном документе маркиз Роберт Младший, сын Роберта Фриза, называет июль 1087 г. началом своего правления, а Роберт Младший и по тем свидетельствам, которые полагают отправление его отца в Палестину в 1085 г., сделан был правителем Фландрии именно по случаю отправ­ления Фриза в Палестину. Итак, Роберт Фриз оставил граф­ство своему сыну и ушел в Палестину не ранее первых месяцев 1087 г. 2) В более краткой и более достоверной генеалогии гра­фов Фландрских сказано, что путешествие графа продолжалось только два года. Итак, граф Роберт Фриз был в Константино­поле не позже зимы 1088—1089 гг., что вполне согласно с ходом рассказа у Анны Комнины. Легко объяснить ошибку, назна­чающую четыре года для палестинского пилигримства Робер­та I. По возвращении из Константинополя он вскоре отправил­ся со своей сестрой Аделью через Францию в Италию. Таким образом, стали говорить, что он отсутствовал или был в путе­шествии четыре года, а потом отнесли время его отправления к 1085 г. Роберт Фриз действительно не возвращался в свое отечество в первых месяцах 1089 г., но летом этого года был во Фландрии. — Прим. авт.

57    В древнегреческой области Лакония располагалась Спарта, причем слово «Лакедемон» часто употреблялось в качестве официльного названия государства спартанцев. Таким обра­зом, «лаконцы» здесь используется как синоним слова «спар­танцы».

58    В житии св. Христодула, составленном Иоанном, митрополи­том Родосским, говорится о завоевании островов сарацина­ми. — Прим. авт.

59    Кылыч-Арслан I (? — 1107) — султан Румского (называвшегося также Конийским или Сельджукским) султаната, возникшего в 1077 г. на землях, отторгнутых турками у Византии. Перво­начальной столицей султаната была Никея.

60    Что император Алексей сам призывал куманов, об этом гово­рит Анна — также мимоходом и вскользь, как об ожидаемой помощи из Рима. Что касается до обращения к князьям рус­ским, то помимо того, что оно было вполне естественно, мы встретимся в дальнейшем рассказе с некоторыми фактами, заставляющими прямо предполагать, что кто-нибудь из рус­ских князей приходил на помощь Алексею вместе с половца­ми. — Прим. авт.

61    Михаил I Керуларий (ок. 1000—1059) — патриарх Константино­польский в 1043-1058 гг., при котором произошел окончатель­ный раскол христианской церкви на западную и восточную.

62    Речь идет о филиокве (лат. АНояие — «и от сына») — добав­лении, сделанном Римской церковью в Никео-Цареградский Символ веры IV в. в догмате Троицы: об исхождении Святого Духа не только от Бога-Отца, но «и от Сына».

63    Мы назвали известного киевского митрополита Иоанна II Продромом, хотя он не известен у нас под таким прозванием. Византийский поэт XII в. Феодор Птохо-Продром, сочинения которого чрезвычайно важны для изучения эпохи Комнинов, говорит о себе в одном стихотворении, что он родился в семей­стве благочестивом и что самые прозвания членов этого рода указывают на их благочестие:

Мой дед носил имя Продрома (Предтечи),

А мой дядя назывался Христом

И был предстоятелем (иерархом, митрополитом)

Русской земли, сильным в слове.

Ими я воспитан в благочестии.

Дядя Феодора Птохо-Продрома должен был иметь два прозвания: родовое Продром и личное Христос. Он жил в самом начале XII в. или в конце XI в., ибо его племянник, им воспитанный, уже при Калоиоанне [Иоанн II Комнин (1118—1143 г.) — византийский император; носил прозвище Калоиоанн — Иоанн Красивый] был придворным поэтом. Под 1089 г. в нашей летописи говорится о смерти митрополи­та Иоанна, родом грека, который был «муж хытр книгам и уче­нью, речист» и т.д. Этот Иоанн оставил сочинение, которое на русском языке носит следующее странное заглавие: «Цер­ковное правило митрополита Иоанна, пророка Христова». Мы подозреваем в последних словах неправильный перевод грече­ского написания его имени. — Прим. авт.

64    К кому было адресовано послание Феофилакта, мы узнаём от одного из его преемников по болгарской кафедре, митрополита Димитрия Хоматина (в начале XIII в.). Вызванный также подать свое мнение о латинских заблуждениях, он приводит мнения прежних писателей и говорит, что некоторые смотре­ли на вопрос снисходительнее и, допуская уступки, впрочем, восставали только против прибавления к символу; к числу этих некоторых принадлежал и блаженный Феофилакг, кото­рый в сочинении, посланном к диакону канстризию Николаю, впоследствии епископу Мелесовы, выражается таким образом. Канстризий — это был диакон, заведовавший архиерейским облачением, и т.д. Известно, что вообще сан диакона вели­кой церкви имел очень высокое значение, что подтверждается и позднейшим назначением Николая на епископскую кафед­ру. — Прим. авт.

65    Никоновская летопись под 6599 г.: «Прииде Феодор Грек митрополичь от папы из Рима и принесе много мощей свя­тых». Если мы предположим, что в числе этих мощей находи­лась частица от мощей чудотворца Николая (которые в 1087 г. были похищены южноитальянскими моряками у греков в Ликии и перенесены в город Бари), то совершенно понят­но будет установление праздника 9 мая, не существующего, как известно, в греческой церкви, но издавна принятого в рус­ской [Празднование Русской православной церковью памяти перенесения мощей святителя Николая из ликийской Миры в Бари 9 мая установлено вскоре после 1087 г.]. Во всяком слу­чае, объяснение этому надобно искать в дружелюбных сноше­ниях между обеими церквами в конце XI столетия. Ассемани [Иосиф Симон Ассемани (1686—1768) — итальянский восто­ковед ливанского происхождения, хранитель Ватиканской библиотеки в 1738-1768 гг., титулярный архиепископ Тира] предполагает, что представители русской церкви могли при­сутствовать на Барийском соборе 1098 г., где греческие епи­скопы рассуждали с Ансельмом Кентерберийским [Ансельм Кентерберийский (1033—1109) — католический богослов, философ, архиепископ Кентерберийский с 1093 г.] об исхо- ждении Св. Духа, и по возвращении в отечество могли пове­дать о чудесах, совершавшихся в Бари при мощах св. Николая, что и должно было дать повод к установлению праздника. — Прим. авт.

66    Что Тогортак или Тогорта у византийской писательницы и Тугоркан, Турткан и Тугторакан русских летописей — одно и то же лицо, это не требует доказательств. Но тождество Маниака и Боняка точно так же несомненно: как Магомет назывался у русских Бохмитом, мусульмане — бусурманами, точно так же Маниак (Маньяк, Маняк) должен был превра­титься в Боняка. Откуда происходит это различие в выгово­ре турецких слов, мы не знаем; быть может, причина нахо­дится в самом турецком языке или в диалектических отличиях его наречий. Помимо филологического тождества слов Маняк и Боняк, вот еще одно несомненное и очень интересное дока­зательство, что Боняк русских летописей есть Маниак Анны Комнины. Мы обязаны этим доказательством образцовому исследованию К. Н. Бестужева-Рюмина («О составе русских летописей»). — Прим. авт.

67   Что это были русские, мы думаем на следующих основаниях: 1) слово айт6|юЛо1 (перебежчики) [у Анны Комнины] показы­вает, что здесь идет речь не о собственных подданных Алексея, жителях той или другой горной страны, входившей в состав империи, которые неожиданно пришли на помощь... 2) Ска­зано, что пять тысяч не только пришли к Алексею, но что они перешли в «его строй». Смысл этих слов подкрепляет значе­ние слова агггбцоХои Очевидно, что речь идет только о пере­мене рядов, строя, что люди, пришедшие к Алексею, и пре­жде готовы были к бою, но только находились в других рядах, то есть в рядах половецких. 3) Даже название людей, пришед­ших к Алексею, «смелыми и марсоподобными» служит в поль­зу такого объяснения. Сколько мы помним, Анна употребляет подобные выражения преимущественно об иностранцах: так с Марсом сравнивается немец Гильбрехт, изменивший Ники­фору в пользу Алексея; так латиняне названы смельчаками; так один армянин и норманн Гумбертопул названы марсоподоб­ными... Когда Анна хочет похвалить мужество византийца, она выражается: «он сражался не как грек, а как норманн»... Итак, пятитысячный отряд, ободривший Алексея, не какая-либо вольная дружина, состоявшая из подданных империи. 4) По ходу рассказа видно, что «перебежчики» могли быть из пече­нежского стана или из половецкого, ибо впереди стоят слова: «Алексей боялся бесчисленного множества печенегов и кума- нов и союза их», но уже в выражении, указывающем только на перемену военного строя или рядов, лежит намек на то, что переход совершился из стана более дружественного Алексею, то есть половецкого. 5) Далее сказано, что люди, перешедшие к Алексею, были «из стран более горных», то есть, вероятно, по отношению к земле половецкой и печенежской. Припо­мним географию Константина Багрянородного: в более север­ной части, в соседстве с венграми, живут печенеги, а в горах, подле них, лежат хорваты. Это нас приводит в Прикарпатскую Русь, где в это время жил и действовал предприимчивый князь Василько Ростиславович, питавший широкие планы и, между прочим, собиравшийся «переять» дунайских болгар и посе­лить их у себя. Около 1091 г. воинственный князь был в друж­бе с половцами и водил их на соседние страны... К самому 1091 г. относится рассказ венгерских источников о нападении половцев на Венгрию, которое было предпринято не без уча­стия «русских». Нужно думать, что половцы, напавшие на Вен­грию в 1091 г., сделали это нашествие на возвратном пути из пределов Византии. Венгерский король, разбив одну орду, дол­жен был бороться с другою, которая появилась на Дунае; это вполне соответствует рассказу Анны Комнины о возвращении половцев двумя толпами и в два приема... — Прим. авт.

68    «Повесть временных лет»: «...и яко бысть полунощи, и встав Бонякъ отъеха от рати и поча выти волчьски, и отвыся ему волк, и начаша мнози волци выти». — Прим. авт.

69    Трудно удержаться от догадки, что в числе этих последних были и люди того племени, которому веселие пити. — Прим. авт.

70    О победе Ласло над турецкой ордой говорят: 1) легенда св. Ласло, называя вместо куманов печенегов и рассказывая о раз­ных чудесах, при этом случившихся; 2) Симон Кеза [венгер­ский хронист XIII в.], у которого враги тоже названы печене­гами. Смешение печенегов с половцами довольно естественно; если есть какая нужда на нем останавливаться, то можно пред­полагать, что вместе с половцами действительно ушла неко­торая часть печенегов. Но рассказ Кезы заставляет сверх того думать, что этот писатель знал о совершенном истреблении печенежского племени в 1091 г., но только на том или другом основании причиной этого истребления считал победы коро­ля Владислава. — Прим. авт.

71    Анна Комнина говорит, что самозванец принял имя другого сына Диогена — Льва. Но это очевидная ошибка или, скорее, обмолвка. Она сама говорит, что тот сын Диогена, имя кото­рого принял самозванец, был убит турками под Антиохией. Но под Антиохией был убит Константин, как об этом рассказано у Вриенния, мужа Анны, историю которого она продолжает и к которому сама отсылает читателя. Лев же, по собственным словам Анны, был убит в сражении с печенегами. — Прим. авт.

72   После явился Лев Диогенович. — Прим. авт.

73   Новое, до сих пор не замеченное известие о лже-Диогенови- че мы находим в речи Феофилакта Болгарского к императору Алексею, отрывки из которой были уже приведены выше. Но Феофилакт, рассказывающий о позорном наказании самозван­ца, знает только его первоначальную историю до отправления в Херсон: самая речь была сказана в 1090 г. Что в речи Феофи­лакта говорится о том самом самозванце, о котором подроб­ный рассказ мы имеем у Анны в X книге, — в этом не может быть никакого сомнения. Мы думаем даже, что Анна в своей характеристике самозванца пользуется речью архиепископа как источником. На это указывают несколько ее выражений, буквально сходных с теми, которые читаются у Феофилакта. — Прим. авт.

74   В русской летописи под 6603 г. (1094—1095 гг.): «Идоша Полов- ци на Грекы с Девгеневичем». — Прим. авт.

75   Еще греки и римляне гадали по Гомеру и Вергилию, раскры­вая наудачу то или другое место и принимая первый попав­шийся стих как изречение оракула. Гомера и Вергилия замени­ли у христиан, сохранивших суеверное стремление проникать в тайны будущего, очень естественно книги Священного Писа­ния; верующий, закрыв глаза, развертывал Библию или сочи­нение одного из Отцов Церкви, и смысл попавшегося зара­нее определенного стиха или строчки принимал как ответ на вопрос, обращенный к судьбе. Церковь не преследовала этого обычая, хотя и не одобряла его вполне. Обычай гадания по книгам Священного Писания существовал и у нас, как извест­но из «Поучения Владимира Мономаха», из Ипатьевской лето­писи (под 6484 г., о Владимире Васильковиче); в одной рукопи­си XIV в. при псалмах находится ряд подстрочных замечаний для объяснения смысла пророчества применительно к вопро­сам разного рода. Обычай пришел к нам из Византии, где гада­ние по священным книгам было также распространено, как это видно из многих примеров, относящихся, между прочим, и к XII в.

Жена Алексея Комнина императрица Ирина в своем уставе для женского монастыря, ею основанного, постановляет сле­дующий способ избрания игуменьи в том случае, если умершая не назначит себе преемницы. Избираются сначала три сестры- монахини голосами всех сестер, из среды же этих трех канди­даток сам Бог отдает предпочтение одной. В известный день духовный отец монахинь берет три равные и одинаковые свит­ка (хартии) и на каждом пишет следующие слова: «Владыко Господи наш Иисусе Христе сердцеведче, молитвами всене- порочной Владычицы вашей Богородицы, покажи нам, греш­ным, считаешь ли ты достойной игуменского над нами сана сестру нашу такую-то» (следовало имя). И на других хартиях он пишет опять те же самые слова с изменением только имен; потом хартии, запечатанные печатью и рукою попечительницы монастыря (из рода Ирины), в присутствии ее и сестер возлага­ются священником на священную трапезу во время субботнего повечерия. На следующий день, после окончания божествен­ной литургии, священник берет одну из трех хартий и переда­ет ее, в присутствии всех сестер, той, которая положила на ней свою печать; когда она признает свою печать, то хартия, пред глазами всех, открывается; той сестре, имя которой окажется в ней написанным, вручается монастырский устав и посох, то есть она признается игуменьей.

Гадание двумя жребиями Алексея Комнина напоминает другой рассказ Анны Комнины о своем отце. Мы считаем не лишним сделать здесь несколько замечаний по поводу этого рассказа. Анна говорит, что когда Алексей отправился в поход против Боэмунда (в 1107 г.), то у Влахернской Богоматери не произошло «обычного чуда»; вследствие того император чрез несколько дней воротился в Константинополь, вошел в храм Богоматери в сопровождении немногих лиц; когда он совер­шил песнопение и усердное моление, то «обычное чудо» про­изошло, и таким образом Алексей пустился в поход уже с хоро­шими надеждами.

Еще Дюканж [Шарль Дюканж (1610—1688) — французский историк-медиевист и филолог-энциклопедист. Один из осно­воположников научной византинистики в Европе] указал на сочинение одного знаменитого богослова XII в., принадлежав­шего к Парижскому университету, именно Белета, где находит­ся объяснение Влахернского чуда. В 51 главе [сочинения Белеты] мы читаем следующее: «Был некогда в Константинополе в одной церкви образ Святой Девы, пред которым висел неко­торый покров, закрывающий его совершенно. Но в пятницу на вечерне этот покров без всякого содействия ниспадал сам собою и божественным чудом как бы поднимался к небу, так что все это могли ясно и вполне видеть; а в субботу, по окон­чании вечерни, покров нисходил на тот же образ и оставался до следующей пятницы».

Нет никакого сомнения, что именно такого рода чудо разу­меется у Анны Комнины. Приняв в расчет четыре дня, которые простоял Алексей в лагере, не в далеком расстоянии от Кон­стантинополя, и путь сюда и обратно в столицу, мы получим именно неделю и новую пятницу, когда должно было совер­шиться «обычное чудо» (не всегда, однако, совершавшееся в свой урочный день). — Прим. авт.

76 Зопир (VI в. до н. э.) — один из военачальников Дария I, во время осады Вавилона перебежал на сторону вавилонян, пред­варительно искалечив себя, чтобы вызвать доверие врага, и открыл войскам Дария городские ворота.

 

 

Читайте также: