Показать все теги
«По деревенской улице <...> с диким воем двигается странная процессия. К передку телеги привязана веревкой за руки маленькая, совершенно нагая женщина. Все тело ее в синих и багровых пятнах, грудь рассечена. Должно быть, по животу женщины долго били поленом, а может, топтали его ногами в сапогах — живот чудовищно вспух и страшно посинел <...> А на телеге стоит высокий мужик, в белой рубахе <...> в одной руке он держит вожжи, в другой — кнут и методически хлещет им раз по спине лошади и раз по телу маленькой женщины. Сзади телеги и женщины, привязанной к ней, валом валит толпа...»[1] В отрывке представлено описание «вывода» — истязания женщины за супружескую неверность, которое потрясло 23-летнесго Максима Горького. Описанные им события случились в июле 1891 г. в деревне Кандыбовке Херсонской губернии, то есть это позорящее наказание для женщин бытовало всего 110—115 лет назад на Юге России.
Каковы истоки и пределы жестокости норм обычного и писаного русского права по отношению к женщинам? Как и когда возникла практика применения позорящих наказаний для женщин, под влиянием каких правовых источников? Какие цели могло преследовать подобное наказание и какие последствия имело для униженной позором женщины? Как долго существовало? В чем своеобразие русской риторики позорящего, гендерно-окрашенного насилия в отношении проступков, связанных с женским телом?[2] К этой теме уже обращались российские антропологи,[3] но далеко не все аспекты этой ее оказались поднятыми.
Неверность, как и честь, — понятие отнюдь не гендернонейтральное, оно обрело гендерную окраску вместе с возникновением гендерной асимметрии, после формирования социального неравенства, поскольку гендерное неравенство исторически было первой формой социальной депривации. При этом понятие мужской чести многие годы и даже столетия лишь постепенно впитывало в себя идею верности избраннице (в отношении незарегистрированных брачных отношений это происходило особенно долго, и даже в современном общественном мнении понятие мужской, в том числе супружеской, верности слабо коррелирует с представлениями о мужской чести, оставаясь весьма амбивалентным и многозначным).
Иное дело — честь женская. Как понятие, оно весьма рано обрело гендерную окраску, и но сей день (если быть точными) женская честь воспринимается именно как соблюдение целомудрия девушкой и супружеской верности замужней женщиной. Любой собеседник, даже не будучи историком, скажет, что нарушение целомудрия и адюльтер для русской женщины — всегда «сором», стыд, срам, позор. И в большинстве славянских языков словосочетание «честная девушка» или «честная женщина» предполагает невинность до брака и верность в супружестве.[4] К какому временному периоду относится формирование такого отношения к тем, кто не сохранил девственности до брака или заводил себе «сердешных друзей» вне семьи?
Средневековье: «если не найдется девства у отроковицы...»
Тип преступлений, известный в юриспруденции как dehonestatio тиИеггз (обссчещенис, оскорбление чести), появился в русском феодальном законодательстве уже в XI в. и в процессе эволюции приобрел широкую шкалу вариаций.
Опустим общую характеристику тех проступков, что касаются оскорбления чести невинной девушки или женщины
- поскольку это рассмотрено нами ранее, 0 и остановимся лишь на тех, что касались целомудрия девушки и верности супруги. Каковы наиболее ранние упоминания в древнерусских памятниках о сороме (позоре, сраме, срамоте)
- нарушения целомудрия «девой» и супружеской верности «мужатицей»?
Самым ранним древнерусским документом, упоминающим постыдность утраты целомудрия и нарушения супружеской верности, является Устав князя Ярослава Владимировича (в той его части, в которой говорится о преступлениях против нравственности): «Аще у отца и матери, дщи девкою дитяти добудет, обличив ю, понята в дом церковный, а чим ю род окупить» (ст. 4). Обращение к этому тексту показывает, что именно с начала XI в. на Руси началась контаминация обыденных практик и индоктринирусмых православием норм морали. Заимствованные из византийских нормативных кодексов, они предоставили только и именно мужчинам определять наличие или отсутствие верности в браке и до брака.
Супружеская неверность в римском праве предполагала нарушение /их tori (Jus — право, torus — постель),[5] которое принадлежало исключительно мужу. Когда проступок совершала замужняя женщина, юридическую ответственность за него нес тот, кто решался на нарушение jus tori, принадлежавшее мужчине (отцу девушки, мужу женщины). Когда на адюльтер шел муж замужней женщины, то он нес ответственность перед мужем любовницы (связь женатого мужчины с незамужней имела только нравственную оценку).[6]
В Древней Руси мужчина считался прелюбодеем лишь только тогда, когда имел на стороне не только возлюбленную, но и детей от нес, при · том он нес ответственность не перед женой и даже не столько перед мужем любовницы, сколько... перед епископом и верховной светской властью: «ащс муж от жены блядст, епископу в вине, а князь казнит».[7] Иными словами, штраф за совершенный поступок шел церкви, а размеры и саму необходимость уплаты штрафа определял князь. Жена неверного мужа в древнерусском обществе вряд ли имела право на выражение недовольства. В летописи есть запись о том, что великий князь Мстислав Владимирович (1076-1132), сын Владимира Мономаха, «не скупо жен посещал, и она (княгиня),[8] ведая то, нимало не оскорблялась...» («не оскорблялась» — с точки зрения мужчины-лстописца). «Ныне же, — продолжил он (согласно летописи), — княгиня как человек молодой, хочет веселиться, и может при том учинить что и непристойное, мне устеречь уже неудобно, но довольно того, когда о том никто не ведает, и не говорит».[9]
Замужняя женщина в Древней Руси считалась нарушившей супружескую верность, едва только вступала в связь с посторонним мужчиной. Ее супругу просто предписывалось как-то острастить се легкомыслие, более того, муж, простивший прелюбодейку («волю давший си»), еще и должен был понести особое наказание.[10] Чтобы не нарушать утверждаемого и желанного священникам порядка вещей, супругу предлагалось развестись с изменщицей — и чем раньше, тем лучше: «Лще ли жена от мужа со иным, муж не виноват, пуская ю...».[11] Примечательно: тезаурус древнерусских памятников не именовал прелюбодеяние изменой, говоря о нахождении женщины «со иным». В таких же выражениях говорилось о прелюбодеянии и в средневековых европейских документах: ведь и сам термин «адюльтер» происходит от латинских лексем ad (к) и alter (другой, менять) и означает «уход к другому».[12]
О девичьем целомудрии и позоре его несоблюдения первые упоминания в русской культурной традиции находим в канонических ответах новгородского епископа Нифонта Кирику, Савве и Илье. Этот документ описал ситуацию, когда будущий дьяк, женясь, обнаруживал, что его избранница «есть не девка» («Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами Нифонта, епископа Новгородского» 1130-1156 гг.») — но без упоминания о «сороме»,1 позоре для этой житейски оступившейся женщины. Договор Новгорода с немцами (Готским берегом) 1195 г. позволял осрамленной несвободной «рускс» давать вольную. В этом же документе впервые упомянуто осрамлспие женщины как социальный акт, являющийся следствием изнасилования: «Ожс кто робу повержет насильем, а не соромит, то за обиду гривна, паьсы ли соромит — собе свободна». Наконец, следующий по времени документ о нарушении целомудрия насильственным путем — Договор смоленского князя Мстислава Давидовича 1229 г., повторив эту норму, ввел требование показаний свидетелей
(«а буде на него послуси...»).
Позорность утери невинности до брака стала постулироваться с XII столетия из документа в документ, и тезис о ней оказался усиленным начавшимся бытованием норм византийского церковного нрава, переведенных южными славянами (сербами). В сербской Кормчей книге XIII—XIV вв. впервые было упомянуто намеченное к использованию на практике позорящее наказание для нецеломудренной девушки: «если <...> не найдется девства у отроковицы, то пусть приведут ее к дверям дома отца и жители города побьют ее камнями».2 Однако, поскольку никаких свидетельств применения этой нормы на Руси от тех столетий не дошло, а обратные свидетельства — о распространенности языческих форм брачных отношений[13] и «священного блудодсяния»[14] — достаточно часты, в том числе в назидательных текстах древнерусских проповедников, есть основания полагать: в тс отделенные эпохи позорящих нака-1.1 ний за утрату девственности и супружескую измену не было или они практиковались редко.
О том, что существовала практика прилюдного позорящего наказания для женщины замужней, тайно изменившей своему супругу и хотящей тем не менее сохранить с ним брачные отношения, также нет. Зато известно, что в отношении замужних женщин, самовольно «роспустившихся» (разведшихся) с мужьями (что иногда делалось по согласию с законным супругом, и жена в таком случае именовалась «пущсницей»), никакого осуждения со стороны общества также не было. Своеволие и свободное поведение таких женщин вызывали благородное возмущение исключительно у представителей клира, которые запрещали венчать тех, кто «за иные мужья посягает беззаконно, мятущись».[15]
В случае напрасного обвинения в нецеломудрснности — «аще муж на целомудрие своея жены коромолит» — замужней «руске» давалось право вообще требовать расторжения брака. И хотя нет данных о примененное этой нормы, любопытно, что за диффамацию муж-клеветник обязан был при наличии детей оставить все «свое стяжаньс» семье [16] Ничего подобного в западных правовых кодексах не найти! Да и свидетельств споров по поводу напрасных оговоров женщин в нецеломудрен- ности за весь домосковский период нет — если не считать известной новгородской грамоты № 531, в которой жена и дочь жалуются, что муж и отец назвал их соответственно одну «коровою», а другую «б...» на том лишь основании, что они в его отсутствие давали деньги в рост![17]
Денежные проблемы были главной причиной конфликтов того времени, и большинство спорных коллизий средневековое русское право предлагало решать опять-таки с помощью денежных компенсаций и штрафов в пользу властей (светских или церковных). Правда, штраф за обесчещенис был очень высоким — равным штрафу за убийство человека этой социальной категории, но женщины от этой «высокой цены» их чести мало что могли приобрести. Иное дело — их отцы или мужья. Если принять во внимание, что в порыве гнева отцы и мужья нередко попросту убивали прелюбодеев и развратников [18] и им за это «ничего не было», то можно сделать вывод: в конечном счете древнерусское светское право в отношении чсста женщин было практачным и лаконичным.[19]
Церковь охотно приняла в свою карательную систему денежные взыскания, не обнаружив в них ничего противного своему учению об искуплении вины и увидев в материальных компенсациях важную для себя доходную статью. Страсти византийских правовых кодексов вроде «прелюбодей бисн и стрижен, и носа оурсзанис да приемлет» на русской почве не прижились.25
Никаких данных о позорящих наказаниях в текстах древнерусских источников XIV—XV вв. не встречается. Новгородский архиепископ Феодосий, сочинив послание в Вотскую пятину 8 июня 1548 г., сожалел о нерадении духовных пастырей: «...многие дси люди от жен своих живут законопреступно со иными жонками и с девками, также деи жены их распустився с ними живут со инеми без венчанья и без молитвы, а иные дси християнс емлют к себе девки и вдовицы да держат деи их у себя недель пять или шесть и десять и до полугоду, и живут деи с ними безстуд- ио в блудных делех, да буде им которая девка или вдова по любви, и они леи с теми венчаютца и молитвы емлют, а будет не по любви, и они деи отсылают их от собя, да инде емлют девки и вдовицы и живут с ними 1 сми-жс беззаконными делы...»26
Конец ХV-ХVII в.: отношение к стыду и «почестности»
В эпоху перехода к Новому времени — а процесс этот в русской истории занял несколько столетий (усугубленный медленным освобождением от ордынского ига, особым статусом православных иерархов и системе государственного управления и укреплением роли православной морали как осадка нравственных норм, слиянием и взаимовлияниями традиций и культур разных этносов и конфессий, что стало особенно значимым фактором в эпоху экспансионистских захватов на Юге Госсии и в Сибири) — отношение к женским «свободам» сильно изменилось. Целомудрие и верность стали частью понятия о женской чести («почестности»), а последняя превратилась в одно из структурообразующих понятий ментальностей, культурный конструкт, формирующий кик личную идентичность, так и место в сообществе. «Почестность» девушки, вступающей в брак, и сохранение верности супругой иревра- тились в социально подтвержденное личное достоинство[20] — явление типичное для всего европейского мира в эпоху позднего Средневековья и раннего Нового времени. 0
В основе перемен лежали отношения собственности, которые требовали строгого контроля над тем, кому она может быть передана но наследству. Ветер перемен коснулся вначале высших слоев русского общества, а затем стал все шире распространяться на иные, прочно закрепляясь. Поскольку это оказалось типично для многих обществ и государств раннего Нового времени,[21] как выяснили уже первые исследователи истории «чести и бесчестья» (сама проблема была поставлена в 1960-х гг.),[22] постольку был оставлен вопрос: для всех ли европейских народов было характерно возникновение особого отношения к женской чести?
Общества «чести и стыда», пришли к выводу историки, были небольшими аграрными сообществами, особенно типичными для Южной Европы: «В пределах минимальных сплоченных групп внутри этих сообществ, будь то малые или большие семьи (роды), сферы действия были четко определены, вне же этих групп <...> |честь] должна была быть защищена и отомщена».[23] Таким образом, вопрос о чести женщины (чьей-то дочери или чьей-то супруги — отношение к женщине было совершенно объектным) служил средством определения социально своих и чужих. В силу своей сексуальной власти женщина обладала ключом к чести семьи: вольности в поведении женщины были бесчестьем для семьи, скромность, напротив, была ее ценностью. Муж (а в отношении дочери — отец) мог выступить и судьей, и палачом. От женщин же ожидали культивации «стыда», в то время как честь мужчины рассматривалась вне зависимости от его успехов, в том числе и в защите женщин его семьи т оскорблений (едва ли не единственное найденное в ранних нарративах восхваление мужа, остававшегося девственным до самой женитьбы, касается Дмитрия Донского). [24]
От мужчины ожидалась главным образом защита чести «своих женщин»; бесчестное поведение девушки или женщины становились куда большим унижением для мужчин в семье, так как тем самым обнаруживалась их, мужчин, нерадивость в охране «своих женщин». Пристальное внимание к сексуальному поведению женщин отражало типичное для патриархата желание управлять, «надзирать и властвовать». При этом честь мужчины — прелюбодея или растлителя, если мужчина становился таковым, — ничуть не страдала в случае посягательств на женщин из иной семьи; напротив, она в известной степени еще и укреплялась, а - символический капитал» семьи, в которой женщина растлила девство или пошла на адюльтер соответственно уменьшался.[25]
Распутная жизнь мужчины стала окончательно считаться «грехом вне дома» — в отличие от женского, оскорбляющего семью и дом («Мужнин грех за порогом, жена все в дом несет»). Двойной стандарт стал особенно очевиден.
Стандарты «честного поведения» для женщин с каждым годом все более отличались от предписаний для мужчин,[26] и покуда от женщин становились все более ожидаемыми спокойствие, чистота, самого речение, мужское представление об ожидаемых качествах (по крайней мере, в мире западной цивилизации) все чаще начало включать в себя инициативу, соперничество, а как итог — триумф.[27]
Тематизация «чести и бесчестья» в Московии эпохи становления н развития единого государства стала превращаться к XVI в. в дискурс, риторическую и культурную практику, с помощью которой определялся способ взаимодействия, степень близости «своих» или «чужих», пути н методы контроля сообщества над своими членами и преодоления, со- нлздаиия с конфликтами.[28]
В Русском государстве XVI—XVII вв. вознаграждение за напраслину — словесное оскорбление, связанное с сексуальностью женщины, — было в случае оскорбления женщины вдвое большим, чем когда напраслину и клевету возводили на мужчину. Жены получали вдвое больше, чем мужья незамужние дочери — вчетверо больше, чем их братья (и если в доме оскорбленной не было совершеннолетнего мужчины, денежную компенсацию получала сама женщина).[29]
Вместе с осуждением нсцеломудренности и неверности женщин социум заставлял следовать общим моральным нормам честного поведения и мужчин тоже, и делал это, говоря современным языком, во имя ясности, прозрачности и однозначности социальных связей между партнерами, а следовательно, и имущественных отношений их наследников.[30] Непорочность женщины до брака давала мужчине уверенность в отцовстве, а в некоторой степени — и гарантию того, что в браке такая девушка станет верной и не склонной к изменам.[31]
Первым подробным описанием позорящего наказания для девушки, решившейся пойти замуж целомудренной, можно считать возникший в XIV—XV вв. в числе свадебных и венчальных ритуалов высшего социального слоя обычай «вскрывания» невесты, определения ее «по-честности». Делалось это и в процессе подготовки к свадьбе (скажем, на смотринах Ивану Грозному подыскали невесту, но неожиданно, уже после смотрин, она оказалась «лишенной девства»[32] — будто подтверждая возникшее в то время присловье «Стыд девичий — до порога»).[33]
Обряд определения «почестности» не был частью народного, дохристианского (языческого) обычая, являясь следствием распространения церковного венчального брака и связанного с ним требования сохранения невестой целомудренности до него: «...не причащайте, женивши, а девицам потому же, которая замужь пошла нечиста...» По свидетельству Г. Котошихина (XVII в.), родовитый жених, имевший неосторож- пость жениться на лишившейся девственности до брака с ним невесте, «не смел являться царю на глаза». Неудивительно: к определению степени целомудренности девушки в высших слоях московского общества относились все более трепетно.[34]
Даже на царских свадьбах принято было демонстрировать окровавленную после первой брачной ночи рубашку новобрачной (известно, что гак поступил царь Федор .Алексеевич, женившийся в 1679 г. на .Агафье Семеновне Грушецкой,[35] о которой родители, мечтавшие выдать ее замуж не в царские покои, а за ровню, пустили слух, что она «не чиста»). И таком ритуале никто не видел ничего предосудительного.
Н. И. Костомаров, основывавшийся на сообщении итальянца, попивавшего в Московии XV в., приписал именно обрядам времен Московского царства ритуал «дырявого кубка»: «если <...> случилось невеста не сохранила своего девства <.„> посрамление ожидало бедных родителей новобрачной. Отец мужа подавал им кубок, проверченный снизу, заткнув отверстие пальцем; когда сват брал кубок, отец жениха отнимал палец, и вино проливалось на одежду при всеобщем поругании и на-1 мешках, и тогда самая печальная участь ожидала в будущем их дочь в чужой семье» [36] О том, что позорящие обряды практиковались в XVI— XVII вв. достоверных подтверждений нет, как нет и доказательств того, что за блуд и прелюбодсйство женщин карали смертью (как то предписывалось в византийском праве). «За нарушение супружеской верности V русских смертью не наказывают, — удостоверяет Олеарий, — если жена впадает в развратную жизнь, и на то поступит от мужа жачоба, и преступление будет доказано, то ее наказывают плетью и выдерживают несколько дней в монастыре на хлебе и на воде, затем она возвращается в дом мужа, где получает новое наказание плетью за запущенное хозяйство».[37]
Чаще, впрочем, случалось, что не столько невесту и ее семью позорили, сколько старались тайно решить вопрос об улаживании скандала с помощью денег (Г. И. Котошихин говорит, что «новобрачный тайно пенял тестя и тещу»). О том, что никакого обычая опозоривания женщины не было, упоминает и Пстрей де Ерлезунда, направленный Карлом IX по государственным делам в Москву («прелюбодей должен онмчно удовлетворить его [мужа. — II. П.] деньгами»). Он же засвидетельствовал обыкновение не столько позорить оступившуюся, сколько немедленно совершать постриг ее и отправку в монастырь.[38] В отпускной грамоте от 5 июля 1683 г. на имя жены заплечного мастера Василия КычкинаЛнны Алексеевой значится: «Приведена дс жена моя Аннина, Алексеева дочь, в приказную избу с казаком Офонкою Онтоновым в блудном деле, и но моему Васкину челобитью бита она кнутом и Офонка бит же».[39]
Не стоит забывать, что в предпстровскис времена многолюдные обряды, языческие по сути, но-прежнему были распространены в народе, вопрос о соблюдении на них православных норм морали не стоял, а священники то и дело жаловались, что «игрища разные и мерзкие бывают, там же и жонок, и девок много ходит, и тамо девицы девство диа- волу отдают» (1661 г.),[40] «и в таких в позорищах своих многие люди в блуд впадают» (1649 г.).[41]
Пострижение было самым распространнсным (и отнюдь не позорящим) наказанием за растление девственности и супружескую измену в древней и средневековой Руси. 11раво мужей ссылать жен за прелюбодеяние (мнимое или действительное) в монастырь было отменено в России лишь в 1845 г.[42] Конечно, в отношении адюльтера все нормы стали в эпоху Московии сгрожс. К предпетровскому времени в приказных избах (схожих по функциям с современными Отделами судебных приставов районных судов) постоянно наличествовало немалое число дел, в которых мужья требовали расправы над неверными женами-прелюбо- дейками. В простом народе такие расправы были очень жестокими: С. С. Шашков привел легенду о том, что С. Т. Разии, узнав о прелюбо- действе одной замужней женщины с его казаком, распорядился «его — бросить в воду, а женщину повесить за ноги к столбу, воткнутому в воде».[43] Но более нигде следов этой легенды найти не удалось, что не исключает существования таких форм насилия по отношению к женщинам в ту эпоху, оно было обыденным.
Трудно сказать, насколько женщины могли себя защитить от клене гы в подобных ситуациях, а кара их ждала жестокая: за «блудное дело» виновницу могли избить кнутом, а брак расторгнуть.[44]
Посадская литература того времени отобразила не эти позорящие наказания, а нередкость самих ситуаций «неисправного жития» с «чю- жими женами», равно как множественность мужей, «запинающихся в I елях блуда с полубовницами», и замужних распутниц, «зжившихся дьявольским возжелением» с двумя, а то и тремя мужьями.[45]
В рассказах о разоблаченных женских хитростях (их много среди |ак называемых «фацеций») финальная сцена «приклада» всегда пове-1 гвовала о разоблачении неверной жены перед се родственниками. И представлении человека того времени, если судить по текстам этой городской литературы, наиболее действенным наказанием для обманщицы были не столько побои, сколько прилюдное разоблачение, а оно случалось не всегда:
Женския обманы нельзя познать,
Хотя кто и философию мог знать...
Ежели жснския обманы писать,
Надобно всликия книги держать.
Нет такова конца, 58
Чтоб девка не обманула молодца...
XVII столетие: «прохудившиеся» и «блудодейницы»
Одной из сторон интенсивного процесса модернизации России по ииддноевропсйскому образцу, начавшейся в Петровскую эпоху, было, как известно, обмирщение социальной и культурной жизни общества, появление сначала незначительного, но все более возрастающего числа прав индивида и личности.[46] В частности, и это тоже характерно для рас- давания с патриархальными ценностями прежней эпохи, было и возникшее воззрение на брачный союз как акт свободной воли молодых людей, а не их родных, семей, кланов.
Деятельность Петра Великого, положившего начало секуляризации русского брачного права, включала изъятие целого ряда норм из ведения церкви; были сделаны попытки отнести эти дела, связанные с блудом и прелюбодеянием, к ведомству светской власти. В предпетровский период разбор всех дел, подсудных церкви, был предоставлен Патриаршему приказу. С 1700 г. Патриарший приказ возродился под названием Монастырского. В 1722 г. началась деятельность Синода, и прелюбодеяние вместе с другими преступлениями отошло к светскому суду (см., например: «Ежели кто волею с женским полом прелюбодеяние учинит»),[47] который предпочитал назначать либо штрафы, либо телесные наказания (последние, как вид карательного воздействия, проникли в русскую церковную практику в XVII в. в связи с широким закрепощением крестьян).[48]
Телесные наказания в XVIII в. стали довольно частым эквивалентом многолетних епитимий — как было сказано в одном из обоснований, «за умышленное, в соблазн народный учиненное явное прелюбодейство».[49] Достаточно долго действовал в стране и завизированной личной подписью Петра Великого приказ от 28 февраля 1722 г., предписывавший парням венчаться с «прохудившимися по их вине девицами».[50]
Как в XV—XVI вв. с высших слоев российского общества началось внедрение позорящих обрядов, связанных с нецеломудрисм невесты, так с этих же социальных слоев начался и отказ от них. Нет данных о том, что в дворянском сословии сохранялись ритуалы демонстрации «почест- ности» новобрачной. Что касается прелюбодеяния замужних, то во времена Екатерины II постановлено было «за прелюбодейство знатных персон и других состоящих в классах, и дворян, и знатное купечество православных отсылать в монастыри, где содержать их три месяца безысходно на братской пище, а подлых и не имеющих рангов — сечь плетьми».[51]
Восприятие Россией некоторых (как ни странно — европейских!) форм нормализации поведения молодежи прослеживается, например, в создании в XVIII в. смирительных домов, право помещать в которые «распутных» дочерей, «кои родителям своим непослушны или пребывают злаго жития», их отцы и матери получили в 1775 г. (подтверждено в 1813 г. — «за упорное неповиновение родительской власти, развратную пп. и другие явные пороки» — на срок от 3 до 6 мес.)[52] Однако эти распоряжения, не совместимые с общим процессом гуманизации права, быстро возникнув, наделе применялись все реже и реже. И это притом, что взгляд на непорочность невесты как на предмет гордости именно к ХVIII в. окончательно утвердился в русском народном правосознании. Удостоверению наличия девственности во время свадебного ритуала стали придавать громадное значение, причем не только в высших слоях общества, но и в простонародье: положительные результаты осмотра рубашки и простыни новобрачных «веселили всю родиньонку» (радовали всю семью).
Невозможность подтвердить чистоту и непорочность в некоторых местностях России эволюционировала в обряд опозоривания (о частностях которого приходится судить по поздним описаниям), в других же на добрачную свободу девушек могли смотреть сквозь пальцы. Даже провоцирующее девичье поведение (при строго определенных обстоятельствах, жестко нормированное обычаями) народная традиция квалифицировала как норму.[53]
Об обычаях посрамления материалы XVIII в. говорят скупо, если вообще говорят о них: в памятниках писаного права нет никаких данных о том, что нецеломудрис невесты могло быть препятствием к заключению брака. Венчали всех - и целомудренных, и нецеломудренных, [54] хотя в идеале всем хотелось отдать дочку «как из купели — так и под злат венец».
Подчас к пермиссивности толкала боязнь бесплодного брака: в Западно-Сибирском регионе такое добрачное сожительство жениха и невесты не осуждалось деревенским миром. Унизительной считалась не сама потеря невинности, а невозможность «покрыть грех девичий венцом». Фольклор, сохранивший немало свидетельств бытования ритуала обнародования девственности новобрачной, также свидетельствует, что «замш панной» отсутствием целомудрия (если таковое открывалось) невеста часто себя не чувствовала. В следующем столетии невеста, не смогшая «покрыть грех девичий венцом», могла официально обратиться в суд с требованием наказать обидчика (растлившего и не женившегося).[55] Важно подчеркнуть: осуждаемым и порицаемым в крестьянском мире было именно и только «блудодейство», рождение же ребенка снимало вину, в известной степени оправдывало невоздержанность.
Что касается супружеских измен, то их и в XVIII в., и позже рассматривали как повод к разводу: женщины тут имели мало прав, но все же при уличении их мужей в блудном житии, брак расторгали (в допетровские времена муж-изменник мог отделаться годом епитимьи и штрафом). Но, конечно, к изменам жен закон всегда относился строже. Если какую-то особу уличали в прелюбодеянии, развод мог быть дан незамедлительно (мужу при этом предоставлялось право вступить в новый брак, а жену-изменщицу приказывалось направлять на прядильный двор).[56] Правда, для доказательства аморального поведения жены мужу еще надо было найти свидетелей (что отразилось и в поговорке, приведенной В. И. Далем: «Не пойман — не вор, не поднята не б...»).[57]
Нет данных о том, что наказание за супружескую измену было таким, чтоб остановило замужних женщин от необдуманных страстей. Напротив, несмотря на пожелания священнослужителей и традицию (в крестьянском мире супружеские измены оценивались окружающими значительно более осуждающе, нежели в обществе начитавшихся французских романов дворян), объектами сильнейших чувственных переживаний женщин из среды простонародья часто были именно не мужья («Как полюбит девка свата — никому не виновата», «Не мать велела — сама захотела» и особенно: «Чуж муж мил — да не век жить с ним, а свой постыл — волочиться с ним»).[58]'
Среди документов реальной судебной практики можно найти немало примеров того, что супруг и не думал разводиться («развода не искал») в случае обнаружения неверности своей супруги. Он часто был согласен на наказание его супружеской «половины» плетьми, кнутом или исправительными работами (при сохранении брачных уз и необходимости возвращения в семью после наказания).[59] Жене, виновной в супружеской измене, запрещалось носить фамилию мужа.[60] Церковные наказания - епитимьи — для прелюбодеек были формально многолетними (от I до 15 лет). Это повелось от византийских нормативных кодексов, предписывавших либо покаяние с наложением епитимий, либо уж полное отлучение.[61] Практиковалось также пожизненное содержание в монастыре.[62]
Однако обращения мужей с требованием развести их (как того требовали церковные и светские установления) «но причине прелюбодеяния» почти во всех найденных нами случаях[63] предполагали вступление мужа в новый брак (о чем они, собственно, и говорили весьма прозрачно и недвусмысленно в своих прошениях). Это заставляет увидеть в действиях подобных правдоискателей прямой умысел. Он «ненужных жен» им явно хотелось как-то избавиться, а самым надежным способом такого избавления выглядело обвинение несчастных в связи с другим мужчиной.
Как все это разнилось с последствиями адюльтера для мужа!
Обычно его лишь поручали наблюдению «отца духовного», который должен был устыдить его, образумить.[64] Впрочем, обращений жен с просьбой развести их с неверными мужьями среди дел Духовной кон-1 истории тоже немало, и как можно судить по резолюциям, некоторые из прошений удовлетворялись.[65]
На окраинах государства отношения в семьях регулировались не столько писаным правом, сколько обычным. В этом плане по-своему показательны описания жизни казаков: измены в казацком быту были передки.
Долгая разлука мужа и жены — одно из неизбежных условий военного быта казаков — способствовала тому, что против искушения не выдерживали иногда и «добрые жены».[66] В старину, подчеркнул исследователь казацкого быта более позднего времени, «на грехи жен за время отсутствия мужа смотрели снисходительно. Иной казак прощал жену, другой небольно бил — делал вид только, «чтобы родители не осудили». Даже если у жены был незаконный ребенок, то вернувшийся казак принимал его к себе, как родного сына».[67] XIX — начало XX в.: «о наказаниях дев за обиды против добрых нравов»
К началу XIX в. писаное светское право приобрело значительное влияние в городах, особенно в крупных, и, в частности, в высших слоях общества. Именно оно давало основание судить и оценивать поступки и проступки людей. Проект Уголовного уложения 1813 г. (часть III, 6-е отделение «О наказаниях за обиды против добрых нравов или о стыдных преступлениях») предполагал равное наказание и мужу, и жене за адюльтер: «...церковное покаяние и содержание в монастыре от шести недель до 3-х месяцев».[68] В Своде законов 1832 г. предпринята еще более решительная попытка вывести эти дела из компетенции церкви: дела о прелюбодеянии оставались все еще в ведении духовного суда.
То, что касалось морали и нравственности, церковь не собиралась отдавать на откуп светской власти. Свои установления она отождествляла с верностью православию и шире — христианству.
В XIX столетии брачно-семейные дела рассматривались в соответствии с двумя правовыми традициями, при этом подчас нормы старого права, основанного на византийских нормативных кодексах, прямо противоречили, особенно в имущественных вопросах (уже тогда женщины постепенно получали правоспособность и самостоятельность в имущественных делах), праву новому, светскому, к 1830-м гг. изданному в «Полном собрании законов Российской империи».
Ни в каких новых собраниях законов не нашлось бы места прописанному в подробностях ритуалу позорящего наказания именно для женщин, но ведь известно, что писаное право в России формировалось несколько в стороне от народных традиций, а совершенствовалось с учетом прежде всего идеологических, экономических, политических запросов государства, а не личности. Позорящие наказания в российском светском праве как таковые существовали, но «особость» гендерно-атрибутированных позорящих наказаний, то есть позорных именно для женщин, ни в каких светских сводах законов не была прописана. Однако даже юристы того времени разделяли мнение, что позорящие женщин наказания зиждились на стремлении «посрамить виновных, дабы унизить в лице их порок и возвысить значение добрых нравов».[69]
Как и в стародавние времена, небезупречное поведение девушки считалось прегрешением меньшим, нежели проступок (измена) замужней женщины. Ответственность за лишение девственности возлагалась на саму девушку (она или допускала подобные отношения, или не допускала, исходя из известного принципа, приведенного информатором Тенишевского бюро из Ярославской губернии: «Сука не захочет — кобель не наскочит»[70]) и на ее родителей и воспитателей. Примечательно, что уступчивость девушки считалась простительной, если она допускала с мужчиной более высокого статуса (к ним относились даже волостные писари, не говоря уже о купцах), более богатого, и казалась особо предосудительной, если девушка уступала бедному, могла польститься и на «мужика»[71]. Богатство, более высокий социальный статус были попятными и объяснимыми мотивами, заставлявшими девушку грешить, материальные выгоды отчасти «оправдывали» ее грех.
Знаменитые строки Н. А. Некрасова иллюстрируют эту ситуацию: и шестные стихи, в силу жизненности ситуации, в них изображенной, стали песней, которая заканчивается словами: «Знает только ночь глубокая, как поладили они // Расступись-ка рожь высокая, тайну свято сохрани».
Напротив, ситуация, когда девушка «спутывалась по любви», была совершенно недопустимой и воспринималась как следствие особой порочности и развращенности согрешившей. Девственность была тем особым природным даром, который давался каждой, и бедной, и богатой; но и зажиточных семьях сохранность ее могла быть не самым важным фактором: «...имущественный достаток невесты при выходе в замужество часто покрывает отсутствие в ней целомудрия», как заключил информатор из Калужской губернии.[72]
В центральных губерниях для венчания девушки, не сумевшей сохранить девственность, было принято давать очистительную «молитву лсикс-родильнице», после которой девушка получала очистительную память от поповских старост, последним поручалось и разбирательство цел о внебрачных рождениях. [73] Иногда священник назначал епитимью — это был путь к покаянию. Согрешившая должна была трижды проползти на коленях вокруг церкви. Есть данные, что уже в начале ХХ в. у русского населения, например, на Украине, этот способ поношения и опозоривания молодой не практиковался,[74] и «вместо него часто священник обязывает молодую поработать у него несколько дней», — записал информатор Тенишсвского этнографического бюро в середине XIX в.
Инициатором (зачинщиком) организации позорящего наказания бывал, как правило, брошенный парень, с которым до того встречалась девушка, обиженный невниманием сосед мужского пола, ставивший на обсуждение сельского схода «дело об обиде». В сообщениях о штрафах, налагавшихся сходом на родителей (его могли взять и алкоголем),[75] ничего не говорилось о способах проверки «честности» девушек, если это не было связано со свадебным ритуалом. Очень часто вначале пускали слух о нечестности, затем ворота дома, где жила якобы провинившаяся, мазали дегтем, обсуждали на сходе — само привлечение внимания к физическому состоянию девушки уже было позорным.
На свадебном пиру важнейшим актом и лиминальным моментом действа была демонстрация «честности» или же публичное признание девушкой своей вины: «Расправы и никаких позорящих обрядов не бывает, если она прежде увода в комору сознается, что потеряла девство до свадьбы. Новобрачная, сознаваясь в своей вине, просит, кланяясь в ноги, прощения у отца, матери, свекра и свекрухи... В противном случае совершение позорных обрядов идет своим чередом. Они рассчитаны на то, чтобы опозорить мать, отца и даже всю родню невесты...»[76]
В Литве и Малороссии существовал обычай наказывать девиц, нарушивших целомудрие, сажанисм при дверях церкви на железную цепь (в западнорусских землях она называлась куницей или куной, а в Малороссии — кандалами). О нецеломудренной девице говорили: «...отцу- мшери бесчестье, роду-племени укор». Потому в процессе народного · мшк'бного ритуала все также демонстрировалась рубашка новобрачной (и редких случаях предполагалось даже появление невесты перед гостями и брачной рубашке с кровяными пятнами; иногда невесте в такой рубашке полагалось вымести пол с остатками разбитых в ее честь склянок, или же брачную рубашку выносили и, показав, вместе с четвертью вина п благоиожсланиями отдавали родителям новобрачной, которые могли даже сплясать на радостях на рубашке своей дочери).[77] Обычно демонстрация «почестности» новобрачной проводилась во время свадебною пира, перед разрезанием жаркого: «В старину перед жарким поднимали молодых. Этот обряд, установленный для женской непорочности, соблюдался в то время так строго, что когда подавали первое жаркое, то общество требовало, чтобы показали честь новобрачной, а без того не требовали жаркого».
По обрядам, окончательно сформировавшимся к середине XIX в., целомудрснность или нецсломудренность должна была быть обнаружена рано в понедельник или же ночью с воскресенья на понедельник.[78] Знаком, свидетельствующим, что жених нашел невесту целомудренной (если не выносили рубашку), было битье посуды, стаканов, (шкалой — символ благополучного нарушения целостности главного де- ничьего «сокровища». На Нижегородчине свадьба без битья посуды ( читалась «нсвсселой» как раз потому, что дальше следовало опозорение. Совершенно противоположный обычай описал информатор из Ка- аужской губернии. Там молодому положено было бить посуду, «ломать и грызть» ложки в знак разочарования нецеломудренностыо, нссохранностью невесты.[79]
Нецсломудренность невесты — «Хорош соболек, да измят!» — мог осуждать только новобрачный и его род, причем особое право срамить имели не только мужчины, но и женщины мужниного рода — мать и се- 11 |>ы мужа, невестки.[80] Избиение молодым своей жены нагайкой за несохранснис девственности описано в литературе XIX в., но нет данных о распространенности; скорее, типичным было сокрытие молодоженом провинности его избранницы.
В Черкасском уезде Киевской губернии было принято, чтобы нецеломудренную невесту наказывала мать жениха, а жених останавливал ее в какой-то момент, указав, что теперь он хозяин молодой: «...лишившаяся девственности до свадьбы не идет к столу, а подползывает на коленях под стол, из-под которого должна показывать свое лицо. Мать |жсниха] всякий раз, когда молодая выдвигает голову, бьет ее по лицу, это продолжается до тех пор, пока муж не запретит (“в моей хате никому не дам своей жинки быты”). Тогда уж молодая выбиралась из-под стола и садилась около мужа».[81]
Опозорение отца девушки, не сохранившей девственности, происходило редко, но все же отдельные случаи бывали (решением одного волостного суда в Каменецком уезде было определено подвергнуть отца наказанию розгами за провинность дочки, прижившей внебрачное дитя; аналогичные случаи описаны в Кинешсмском уезде).[82] На Дону принятым способом поношения родителей, не сберегших девственности дочери, было исполнение срамных песен, надевание на шею венка из соломы или баранок, одаривание матери или, если невеста была сиротой, воспитательницы селедкой или таранькой (вместо курицы, которую клали на колени матери или воспитательнице, которые уберегли дочь или воспитанницу от соблазнов). В Калужской губернии срамили прежде всего мать новобрачной, а не се саму, именно мать могли впрячь в борону и заставить провезти борону за собой по деревне.[83]
Но осрамленис свахи (вместо родителей или вместе с родителями не сохранившей чести девушки) было распространенным явлением. В Поволжье (Свияжск) существовал ритуал паренья свахи: сосватавшую нечестную невесту сваху клали на улице на лавку, задирали подол и били веником, посыпая на тело снег[84] (за «нечестность» одной женщины должна была отвечать другая женщина, но непременно женщина!). В Витебской губернии хомуты — атрибут позора — надевали и дружкам, и сватам («и водили по деревне, причем шлея хомута тащится по земле»), не говоря уже о родителях и свахе.[85]
В иных местах на воротах или на крыше дома невоздержанной невесты вывешивали хомут, в других — мазницу, в иных — рогожу или затькло, обмазывали нечистотами стены дома; пробивали в печи дыру, обмазывали стены грязью, били окна в доме родителей невесты. В иных опозорение выражалось в том, что кто-нибудь из свадебных «бояр» лез и.1 крышу хаты невесты с ведром воды и оттуда брызгал водой — символичсский знак невоздержанности новобрачной, се готовности да- и.т. веем, чтоб каждому попало (как брызги воды). Есть данные, что н иных местах втаскивали на крышу дома разъезженное колесо или, если пело обнаруживалось зимой, старые сани.[86] Все действия сопровождались словесным поношением, среди обычных позорящих слов были б..., потаскуха, сволочь (от волочить, сволакивать. —II. П.), подкладня, паскуда нестоящая.[87]
Самым распространенным наказанием было надевание на шеюло- мыдипого хомута «без гужов» (веревок, иных частей упряжи) — символа чмверсния», близости миру животных[88] и одновременно «антипода» цветочному венку, символу девственности. Надевание хомута являлось и более гуманной формой припрягания к лошади (так поступили с замужними) как акта усмирения. Кроме того, как вид кольца хомут символизировал вульву. Его могли повесить на гвоздь, на крюк вколоченный над притолокой, а чаще надевали на шею не только провинившейся невесте, но и отцу, матери. На такой случай наскоро делали даже несколько соломенных «хомутов, намазанных смолой и разными гадостями». В Малороссии хомут делался из соломы, косу распускали, девушкино лицо могли прикрыть платком и в таком виде водить по улицам. Иногда в знак позора девушке оголяли ноги, «подвязав ей платье ► поясу соломенными веревками».[89] Обычай позорить хомутом, надеваемым на шею (свахе, родителям невесты и ей самой), быстро получил распространение у других народов, населявших Россию.1 4
Были и другие типичные позорящие действия: измарать рубаху девушки сажей (со словами «Запачкала ты себя с таким-то каким-то беззаконием!») или дегтем, который из-за черного цвета также был в крестьянском быту символом бесчестья и зла,[90] и, перепачкав рубаху, провести по улицам без юбки.[91] Есть свидетельства информаторов о том, что мазали ставни и стены дома деггем со словами: «Если любишь, то люби одного»,10 — тем самым указывая, что жизнь следовало строить с тем, кто растлил девство. Стоит признать, что «насмешные наказания» по отношению к девушке применялись, когда «было на то согласие се родителей и родных» (Орловский уезд: некоторые родители не позволяли так срамить свою дочь, а иные, напротив, приходили на сходку и просили о том).[92]
Не менее распространенным способом опозоривания невесты во время свадебного пира было «подать родителям “худой” (т. с. плохой, дырявый) кубок с вином, прорванный в середине блин, а к дуге телеги привязать худое ведро».[93] Случалось, на головы сватам и отцу такой невесты надевали дырявый горшок.[94] Сама лексема «худой» в русском языке означает одновременно и «плохой», и «дырявый». В Олонецкой губернии ритуалы, связанные с бесчестием девушки, проводились на следующее утро, когда молодой с дружкой и сватом должны были получить от тещи яичницу. Если невеста была целомудренна — желток яичницы вырезали, и дружка в образовавшееся отверстие лил масло, а чашку, из которой он его вылил, разбивал. Если нет — яичницу резали на куски.[95] В Полесье нецеломудренной невесте и се родным давали несладкую, а иногда и просто соленую кашу.1 2
В Архангельской губернии срамить девушку, незаконно прижившую ребенка, к концу XIX в. стало не принято, однако ее могли отлучить от родительского дома, другие женщины отказывались дружить с ней. Если худая молва о лишившейся девственности подтверждалась,то девушку могли лишить права сплетать волосы в одну косу, по общему договору она должна была убирать их в две косы без девичьей повязки, покрывая их волосником (отсюда термин «самокрутка»[96]). Обряд «покрытки» у малороссов был не столько позорящим, сколько, напротив «сглаживающим» прегрешение девушки в глазах общественного мнения:1 4 иной головной убор показывал, что девушка теперь принадлежит к другой возрастной группе, поскольку ей уже было нельзя заплстенную девичью косу (отсюда полесское выражение «росчссавши косу до шина*).1 5 И в русских селах такое посрамление не имело характера публичного наказания, его всегда совершали отдельные «заинтересованные» лица.
Чем дальше от крупных городов и столиц, где наблюдался переизбыток мужского населения, тем терпимее было отношение к лишению действенности. Если в Калужской губернии информатор сообщал, что заглушен, когда бы девушка, имея незаконнорожденного ребенка, вышла замуж, не было», то совсем недалеко от тех мест, в Тверской губернии, «никакого публичного посрамления оказавшейся нецеломудренной» не устраивалось.[97] Нет данных, что ритуалы позора с «участием» девушек проводились более или менее систематично в Казанской губернии — там в конце XVII столетия бытовало однозначное присловье: «Жену с почина берут».[98] В Пермском крае родители не видели ничсго дурного в том, чтобы девушки искали любимого еще до свадьбы,[99]. А в Мезенском уезде (на Севере), где практиковался свальный грех, невинность девушки вообще ценилась мало. Напротив, там родившая молодая женщина скорее находила себе мужа, чем сохранившая девственность.[100]
Информатор Тенишевского этнографического бюро, описывая Сот.вычегодский уезд Вологодской губернии так заключил свои ответы ни соответствующий перечень вопросов: «Редкая девушка не дает потыркитъ (глагол совокупления не в грубой форме) своему миляшу до свадьбы <...> Мужики говорят, что без этого нельзя жить, а бабы — “Ой да те, ведь нам пущае вашего хочеся!”»[101]
Никаких посрамляющих обрядов на Русском Севере не устраивали хотя, конечно, девственность невесты ценилась. Можно сказать, что в отдаленных от центра сибирских деревнях происходило то же самое: в условиях переизбытка мужчин (золотоискателей и рудознатцев) возможность интимных отношений с женщиной ценилась не только на словах, но и на деле. Родители девушек, иной раз получавшие большие компенсации за нссохранениую девственность своих дочерей, имели выгоду: «...ребенок у дочери-девушки нисколько не бесчестил», его охотно воспитывали, отвечая укоряющим: «Плевок моря не портит».[102]
Что касается центральных районов России, то до 1861 г. помещики приказывали отрезать косу провинившейся девушке в качестве посрамления.[103] Вообще острижение волос было одним из наиболее распространенных женских позорящих наказаний.[104]
Такие наказания сохранялись за счет традиции, возникшей существенно раньше благодаря распространению норм христианского брака, и это была традиция, связанная с поддержанием идеи высокой ценности девственности до брака. На протяжении нескольких десятилетий и до середины - конца XIX в. на это указывали в своих сообщениях информаторы из Ростовского, Пошехонского, Владимирского, Дорогобужского (Смоленская губерния) и многих других уездов.[105] Но вот уже в 1841 г. один из наблюдателей крестьянского быта в Калужской губернии записал: «Целомудрие не имеет большой цены в глазах нашего народа <...> во многих губерниях, как, например, в Калужской, уже уничтожился старинный обычай вскрывать постель молодых. Отец и мать говорят жениху: “Какая есть — такую и бери, а чего не найдешь — того не ищи!”»[106]
В Вологодской губернии простая обыденная мудрость в отношении целомудрия девушки хотя и предписывала соблюдать нравственную чистоту, поскольку «принесшая ребенка» считалась «провинившейся», но и случае неудачи уже не предполагала обязательность публичных оскорблений («разве что муж буде поколотит») и издевательств («никаких посрамляющих обрядов не устраивается»).[107] К рубежу XIX-XX вв., как писал информатор Тенишевского бюро, в том крае «девки сами умудрялися обходиться без последствий»: сама по себе утрата девственности перестаёт быть фактом, который следовало обнародовать, по крайней мере н этом регионе, и при заключении брака молодые стали меньше придают, этому значения. «Вообще об отношениях молодежи можно сказать ч го баловаться стало просто», — заключил современник. «У кого[-то] приданое шито-крыто, а у кого[- то] на люди открыто!» Народная молва с известной просторечию прямотой отразила изменение взглядов относительно обязательного девственного состояния перед свадьбой грубым, по точным присловьем: «П... хоть и дырява, зато морда не корява!»[108] Действительно, внешняя привлекательность выходившей замуж оказывалась куда важнее сохранения девственности до венца. А уж если добрачную беременность удавалось «прикрыть венцом» — вопрос о том, в что случилось до счастливого события, вообще старались не поднимать: "Крута горка, да забывчива».[109] На Вологодчине тесть (отец беременной невесты), по обычаю, давал за дочкой еще и корову к приданому — «для прокормления младенца».[110]
Напрасность позорящих наказаний точно описал информатор из Илрнавинского уезда Костромской губернии: «Хоть срами, хоть нет, и другую жену уж не дадут»: к рубежу веков «если супруг не найдет в молодой жене того, что соответствовало его ожиданиям, то, самое большее, будет се поначалу тузить, а со временем дело обойдется».[111] Судя по источникам, в Калужской губернии в конце XIX в. постепенно стали более снисходительно относиться к добрачным отношениям молодых. Если и начале столетия родня позорила девушку словами о том, что та «замарала хвост» до свадьбы, то в конце на все укоры молодая, как сказывали, могла ответить: «Свой чемодан — кому хочу, тому и дам!», «Поспала — ничего не украла!», «От этого не полиняешь!» «Не позолота, не слиняешь оттого, что похватали!»
Были записаны «отговорки» женихов, о ецеломудренных невестах: «У нее не лужа — достанется и мужу», «Чта добро не мыло — не смылится!». Такие примеры показывают, что oтношение к соблюдению невинности изменилось.
Если раньше «старожилы говорили, что девушка, родившая ребенка, могла выйти замуж только за отца этого ребенка...»,[112] то уже к началу XX в. отношение к растленной девственности стало иным. Православное представление о ценности любой человеческой жизни постоянно вступало в противоречие с практикой позора и поругания оступившейся. И все чаще после рождения внебрачного ребенка окружающие проявляли меньше строгости: девице прощали се ошибку, человечность брала верх над моральным принципом. Мать или бабушка той, что согрешила, на любые нападки привычно отвечала: «Чей бы бычок ни скакал, а тслятко наше» («Грех да беда, с кем не быва!», «Грех сладок, а человек падок!»1 5). Но в идеале, конечно, девушке нужно было постараться «устоять» до венца, об этом говорят и частные акты 1890-х гг.[113]
Кроме того, к рубежу веков народная традиция выработала и ритуал «снятия» с девушки напрасного обвинения в бесчестном поведении, [114] и более щадящие способы обнародования «почестности». Так, в Вологодской губернии, по словам информатора, в 1898 г. во время свадьбы ограничивались вопросами и ответами в форме эвфемизмов («Грязь ли топтал или лед ломал?» — «Лсд ломал», — именно так почти всегда отвечал жених, «если не хотел делать огласки».[115] В Верхнем Поволжье, на Дальнем Востоке и в Сибири вместо окровавленной рубашки просто выносили и ставили в присутствии гостей бутыль или даже веник, обвязанные красной лентой, пирог с гроздью красных ягод, стлали под ноги красное полотенце).1 9
XIX - начало XX в.: «если жена в отсутствие мужа изменит ему...»
Что касается наказаний для замужней женщины, то служители куль- м предпочитали представлять нарушение установлений и предписаний и этой сфере жизни как посягательство на устои. Народные формы вы-1 мепвания женской неверности не только не осуждались ими, но и не-1 часно поддерживались. И это несмотря на то, что в XIX в. официальное право окончательно уничтожило существовавшую в древнерусском праве разницу между «блудом» (с незамужней) и «прелюбодеянием» (с замужней).[116] Как и раньше, мужчине за прелюбодеяние полагалось только моральное наказание со стороны духовного отца. Иное дело — женщины. В высших образованных слоях общества следствием адюльтера мог быть развод, но он влек за собой негласные ограничения для разведенного мужчины в продвижении по служебной лестнице, ему могли не разрешить занимать определенную должность. Так, герои знаменитого романа Льва Толстого «Анна Каренина» попали именно в такую ситуацию.[117] В «необразованных» слоях общества все было иначе, там применялись позорящие наказания. Руководствуясь обычным правом, сельские старосты, старики («знающие люди»)[118] и не думали, похоже, о том, каковы последствия унижения личного достоинства. Тс, кто мог бы остановить жестокие действа, как правило, молчали, рассуждая так: к замужним, вступившим в связь, надо относиться строже, чем к растлившим девство («Такие бабы вдвойне грешат — и чистоту нарушают, н закон развращают... растащихи, несоблюдихи»).[119]
Стараясь развестись с нелюбимыми женами, мужья чаще всего обвиняли последних в супружеской измене. Это был верный способ расторгнуть брак, потому и прошений такого рода — и опубликованных, и архивных — сохранились сотни.[120] Если судить по решениям волостных судов, формальное, предписанное светским судом наказание для женщины за супружескую неверность было несерьезным: недолгий арест, или общественные работы, или, крайне редко, по отношению к самым бедным, наказание розгами.[121]
Пострадавшему от неверности жены мужу светское официальное право давало и такой выход, как изгнание жены-изменницы из дома без средств к существованию (приданое, внесенное сю при вступлении в брак, оставалось у бывшего супруга).[122]
В отличие от мужей, жены практически не могли реализовать свое право на развод, если причиной подачи прошения о нем были семейные конфликты. Редкий муж соглашался развестись, «а без согласия мужа ей паспорта не дадут», случаев же, чтобы супруги добровольно разошлись, не встречалось в деревне и окрестности», правда, и «о разных наказаньях за измену не слышно».[123]
Согласно народным представлениям, практически в любых прелюбодействах было принято обвинять женщину. Один из информаторов, проживавший в Ярославской губернии, так объяснил это: «На вопрос, почему он простил своего брата (домогавшегося жены шурина. —Н. П.), ответил: “Брат мой не виноват, женщина всякого парня может соблазнить, как Ева соблазнила Адама, так и жена моя соблазнила моего брата”».[124] В сущности, подобным образом объяснялась и мотивация позорящий наказаний для женщин: «...надо бы с лица земли стереть или сделать такое наказание, чтобы и другие боялись, не попускали на распутство, соблазн на весь мир...»[125]
Самые детализированные описания ритуалов опозорения оставили их очевидцы, проживавшие в юго-западных и центральных районах России в середине XIX в. Рассказы о них заставляют сделать вывод о том, что инициаторами унизительных действ выступали те, кто вначале хотел получить денежную компенсацию за свое «знание», а когда шантаж не удавался, устраивали издевательство над женщинами (как правило, одинокими, надолго оставленными супругами, занимавшимися отхожими промыслами, и вдовами). С одной стороны, их некому было защитить (ни мужа, ни родных, ни родителей), с другой — они были бедны настолько, что не могли откупиться.
Богатых, пользовавшихся защитой недалеко живущих родных, никто позорить бы не решился. Заковывали в железо и «вязали столбу на несколько дней», водили обнаженных «с музыкой», с венками из «будяков» (репьев) на головах, по пути избивая, засыпая глаза придорожным песком, заставляя танцевать или целовать измазанные дегтем ворота, только тех, кто был бесправен, беспомощен и бессловесен.[126] Причем, особо отличались во время ритуала опозорения — гиканьем, криками, оскорблениями, бросанием камней в падшую женщину, — дети, подростки, но главным образом женщины-соседки.[127]
У казаков за супружескую измену полагалось «зимнее купание на арканс в проруби», особенно если мужу удавалось поймать жену с «блудодейником». Кроме того, «за продерзости, чужеложество и за иные вины, связав руки и ноги, и насыпавши за рубашку полные пазухи песку, и зашивши оную или с камнем навязавши, в воду метали и топили за несоблюдение честности». Те, «у кого сердце было погорячее», сразу отсекали жене голову шашкой, вырезали шашкой ремни на спине у жены (рана либо заживала, либо была смертельной). «Иные, раздев жену донага, привязывали на дворе и оставляли на съедение комарам или близ муравейника — на съедение муравьев».[128]
К позорящим наказаниям жен, изменивших долго отсутствующим мужьям, относятся различные формы остракизма, небрежения и игнорирования жен супругами после возвращения. В задонских станицах Черкасского округа на супружескую неверность принято было «смотреть с негодованием и презрением»: в старину, коли «узнавали о противозаконной связи, ловили виновных, связывали их руки и водили по станице с барабанным (в жестяной казан) боем». Есть данные, что виновных водили полураздетыми — это тоже было элементом опозорения.[129] -Мальчишки били в печные вьюшки, заслонки и тазы; мужики насмехались, острили и ругались, женщины разговаривали, обсуждая дело, но вообще вели себя сдержаннее»[130]. Широко распространенным был казацкий обычай в качестве наказания неверной жене «не принять от нее поклона» (по возвращении казак должен поднять и поцеловать жену, и если он того не делает, то это позор, за которым следовали побои (но уже в курене)).[131]
Очень важным для казаков было публичное признание вины женой-изменницей. Иногда и только оно одно могло спасти от позорящего наказания. И если женщина шла на это - казаку полагалось простить виновную: «Если жена в отсутствие мужа изменит ему, то при его возвращении она, несмотря на все собрание народа, повергается перед ним на колени, сознается в проступке и просит прощения. Казак должен — пусть скрепя сердце — простить жену, и если даже она прижила детей с любовником. Их полагалось признать своими... Если же она не решалась выйти навстречу мужу, ее ожидали нескончаемые побои.111
В целом, у донских казаков на свободу поведения замужней казачки смотрели «обыкновенно снисходительно».[132] В донских говорах внебрачных партнеров называли любашами/любашками. [133] В иных губерниях мужики, имевшие по договоренности одну женщину в любовницах (зачастую мужняя жена спала не только с мужем, но и с его приятелем или с отцом мужа, то есть свекром), звали друг друга свояками.ш Примерно то же самое в отношении замужних женщин неожиданно описал калужский информатор, по данным Тенишевского фонда: «Если молодая впадет в грех, соседи снисходительно относятся к се проступку. “Разве ей не хочется? Суди Бог, а не люди!”»[134]
Любопытно, что в некоторых российских губерниях, например Ярославской, мир допускал месть законной жены жснщине-разлучницс в виде позорящих наказаний: битья окон, вымазывания сажей и деггем ворот (однако к рубежу XIX—XX вв. волостные суды уже смотрели на это как на самоуправство и осуждали).[135] У казаков и жителей Вологодчины практиковались всевозможные позорящие наказания для таких жен, подчас вдов, которые готовы были стать любовницами, уводить мужей из своих семей, «сманивать» к себе. В качестве позорящего наказания пострадавшая могла наказать обидчицу: разбить окна в доме разлучницы,[136] отрезать хвосты у ее скотины, обмазать ее курень дегтем, избить (при участии соседей) — вплоть до того, чтобы поджечь, убить, отрезать косу, испортить одежду и иное имущество.
В то же время ситуации, когда и муж-казак, и жеиа-казачка имели «друзей» на стороне, но жили друг с другом в полном согласии, зазорной не считалась,[137] но была редкой. Народные представления о справедливости и не только допустимости, но и необходимости физического наказания жены-изменницы мужем были практически неоспоримыми на протяжении всего XIX в. В центральных и южнорусских губерниях мужья избивали жен за неверность особенно зверски. Сохранилась масса их описаний. Били ременными прутьями, повесив вниз головной на переводине на дворе собственного дома», привязав к сохе или за волосы к потолочной балке, припрядывали «косой к хвосту лошади и в таком виде» непрерывно избивали сидя на лошади верхом — «соседи смотрели на это равнодушно: «свой муж, что хотит, то и делает».16 «Ни один человек не осмеливался сказать даже слово за страдалицу в той уверенности, что это дело правое, что муж имеет неограниченную власть над своею женою»:[138] «...один казак, заподозрив в измене свою жену, привязал ее косами к оглобле и с этой несчастной пристяжной проехал во всю прыть до соседнего форпоста».[139]
Даже на Русском Севере, где крестьяне практически никогда не позорили жену, которая баловала, считалось необходимым дать волю супружеской мести, да и из хозяйственных соображений мужу выгоднее было «скорей бить-учить, чем гнать» ее.
Баловством занимались тем чаще, чем скорей распространялось отходничество, о котором информатор из Вологодчины сказал, что оно имело «пагубное влияние: возвращаются почти каждая падшими».1 6
В Ярославской губернии муж жены-изменщицы так же, по обычаю, избивал ее до полусмерти — исключения составляли только случаи сожительства жены с богатым человеком, «когда муж мог за счет жены поживиться деньгами, в этом случае муж бил жену лишь для блезира, для вида, чтобы над ним не смеялись соседи».[140] Если в Поволжье по народному обычаю связанную виновницу полагалось избить именно «на народе», публично, а не только (и не столько) дома,[141] то в Твери, Костроме и на Русском Севере считалось правильным «сора из избы не выносить»; там же всеми делами о супружеских изменах ведали старики, а не волостные суды. Помимо избиений, распространенной там формой опозорения было отрезание косы ужены.[142]
«Старое понятие, приравнивавшее жену к рабочему скоту, выражается и во встречающемся нередко наказании жены мужем принряганисм ее к лошади; это наказание применяется исключительно к жене, нспо- корной мужу...»[143] Даже в начале XX в. это наказание — впрягание неверной жены в телегу или сани вместо рабочего скота (при этом «муж заставлял везти его, а сам бил жену плетью», «привязывал жену к оглобле за косы, а сам гнал лошадь вскачь) — встречалось в Алтайском крае, и его помнили старожилы, жившие там после войны.[144] Типичным наказанием неверных жен у южнорусских казаков было привязывание изменщицы на ночь на могильном кресте с завязанным над головой подолом. Для еще большего устрашения применялось привязывание женщины («юбку на голову завязать») «к лопасти, к крылу мельничному — и на малый оборот». «Пусть покружится голая при всем святом народе...», — рассуждали инициаторы ритуалов опозорения.[145]
Если такие нравы царили в центральной России, то на окраинах отношение к супружеской неверности могло быть совершенно иным. Чем южнее — тем очевиднее была строгость. У кавказских народов за лишение девственности и соблазнение чужой жены виновный (согласно адату) должен был поплатиться причем вместе с женщиной, с которой его застали, жизнью (право на убийство обоих имел отец девушки и муж женщины), если на свадьбе нецеломудренную невесту в этих краях избивали «муж и дружки, а гости должны были плевать на нее»,[146] после свадьбы она нередко должна была поплатиться за свою неосторожность свободой.[147] В сопредельной Северному Кавказу части русские (проживавшие там) постепенно переняли большую ответственность в отношении девичьих итр-довиток, посиделок, особенно в местах образования поселков городского типа, железнодорожных станций, — на это обратили внимание сами современники.[148]
Чем севернее и северо-западнее — тем чаще встречались отступления от обязательности целомудрия (в отношении замужних женщин нравы тоже были мягче). Скажем, у словаков, чехов ничего подобного позорящим наказаниям не наблюдалось, не знали их и в Швеции, Финляндии, Англии, где сельские общины терпимо относились не только к добрачным связям молодежи, но и к внебрачным детям.[149] У англичан практиковались концерты адской музыки — шамал (любопытно, что это напоминает французское название шаривари), но нет никаких данных, что так срамили только девушку или женщину: так поступали с теми, за кем велась дурная слава, слухи, нередко доставалось вдовцам или тем, кто имел большую разницу в возрасте (когда очевидно, что брак будет бездетным).[150]
Чем южнее — тем чаще встречалось бытование ритуалов опозоривания: у австрийцев, венгров, штирийцев — это были насмешливые песни, куплеты,[151] аналогичные сенсеррады были у испанцев (с возможностью откупиться от издевательств, а при отсутствии откупа продолжавшиеся несколько дней), португальцев. По опять-таки в Европе они касались осрамлсния не только девушки или женщины. У французов на севере, особенно в Бретани, бытовали строгие ритуалы опозорения, на юге общественное мнение было более терпимым.[152]
Удивительно, но факт: у большинства славянских народов позорящие наказания — и именно для женщин! — бытовали во многих регионах. Надевание хомута на шею нецеломудренной невесте практиковали поляки[153], изгнание из села, избиение кнутом и проклятие (особенно если до- или внебрачная связь заканчивалась беременностью) — сербы (у них также бытовал ритуал дырявого кубка с вином на свадьбе)[154]. У болгар нецеломудренную невесту полагалось вымыть на глазах у всего села, иногда ее на телеге отвозили обратно к родителям (и большего стыда и срама было не придумать), к концу XIX в. чаще практиковалась материальная компенсация (очень большая — двойное или тройное приданое[155]) «за причиненное зло» — и она в дальнейшем не считалась частью приданого.[156]
Конечно, выше приведсны примеры из области обычного права. Право светское, официальное, писаное было куда более гуманным в отношении адюльтера, но... большинство юристов в то время даже не допускали мысли о том, чтобы наказание за супружескую измену было равным для обоих полов. «Одинаковая ответственность мужа и жены за прелюбодеяние идет вразрез с общественным сознанием и глубоко укоренившимися понятиями и нравами общества, основанными не на априорных теоретических рассуждениях, а на требованиях действительной жизни, вытекающих из экономических и социальных условий ее, и пока последствия не изменятся до полного уравнения обоих полов, не только в правах своих, но и в деятельности, род занятий и приобретении средств к жизни, скажу более — пока рожать незаконно прижитых детей будут только прелюбодействующие жены, а не мужья, до тех нор прелюбодеяние жены всегда почитается и будет наделе более преступным, чем нарушение супружеской верности со стороны мужа».[157]
«Трудно представить себе счастливое продолжение брачной жизни, взбаламученной возбуждением уголовного преследования за неверность; трудно допустить, чтобы отбытое наказание возбудило уснувшие чувства любви. Но нет достаточных оснований отвергать наказуемость прелюбодеяния после расторжения брака», — так размышлял один из русских юристов, предлагая за измену «вначале разводить, а затем наказывать», ибо «государство же должно позаботиться, чтобы такие событ ия отнюдь не имели места <...> Угроза соответствующим уголовным наказанием, подкрепляемая неуклонным ее применением, охладила бы не одно пылкое сердце».[158] Но пока юристы обсуждали, стоит или не стоит наказывать за адюльтер, народ вырабатывал свои привычки. Нижегородский информатор (Лукояновский уезд), отмстив, что «случаи супружеской неверности бывают довольно часто», указал на новшества, о которых и не слыхивали век тому назад: «На вопрос, почему она оставила мужа, — отвечает: “Надоел... Не люб...”».[159]
Последнее столетие; 1910—2010 гг.
Отношение к позорящим девушку или женщину наказаниям за неверность как к обязательному акту возмездия стало «размываться» в условиях войн и революций начала и особенно середины XX в. При советской власти тема «Стыд - та же смерть»[160] неожиданно трансформировалась во времена, когда разводы были затруднены и проводилась сталинская пронаталистская политика, направленная на «укрепление семьи».[161] Это, несомненно, тема для отдельного исследования,[162] но очевидно, что и в измененном виде наказания появились в годы, когда частная жизнь индивидов постепенно переставала быть таковой, то есть внерабочие отношения и частные интимные связи становились предметом «разборов» на комсомольских и партийных собраниях.
Даже в годы хрущевской «оттепели» сохранялась «традиция» гласного обсуждения семейных кризисов, связанных с адюльтером, обсуждения (и осуждения) их в рабочих и производственных коллективах, на партийных, профсоюзных собраниях.[163] Государственная политика поддержки семейного союза нашла выражение в манипулировании моральной категорией «прочной советской семьи»,[164] а коллективные решения «по справедливости» очень часто превращались в самосуд. (' точки зрения современных социопсихологов, собрания с целью дисциплинировать провинившегося представителя сообщества исторически посходят к покаянным практикам восточного христианства.[165] По нашему мнению, свою лепту «внесли» и традиции русских сельских сходов в Южной России, где выносили вердикты о виновности женщин и мерах наказания. За неполный век невозможно было полностью избавиться от такой социальной памяти. Не случайно и французский исследователь Ален Блюм предупреждает о том, что необходимо с осторожностью оценивать воздействие индустриализации на семейные взаимоотношения, подчеркивая консервативность традиционных российских семейных структур и сохранение основного элемента стабильности семьи — института брака: СССР стал индустриальной страной, но в общественном сознании были укоренены старые воззрения.1 5
В XXI в. вопросы девичьей чести как категории корпоративной (девичьей) морали редко обсуждаются девочками[166] (зато очень часто становятся поводом для дискуссии при обращении к «традиционным ценностям», в этом принимают участие и общество, и СМИ). Это неудивительно: отношение к добрачному сексуальному опыту девушек сильно модернизировалось. В то же время, с одной стороны, по крайней мере 11% мужчин хотели бы видеть свою невесту девственницей, среди опрошенных 56% утверждают, что им это безразлично, а с другой — абсолютное большинство женщин (72%) мечтают о том, чтобы их сексуальный партнер, избранный в мужья, не только не был бы девственником, а имел опыт в интимных отношениях.[167] Старые нормы о должном и разрешенном довлеют, хотя очевидно снижение значимости фактора девственности в условиях быстрого развития средств контрацепции и экономической независимости женщин. Тема неразрешенной «женской свободы» так или иначе присутствует в обсуждениях, в том числе и в СМИ.
Возможно, в сельском социуме отношение к допустимости применения позорящих женщину наказаний — за добрачное нецеломудрие или за супружескую неверность — оказывается еще более строгим.[168]
Согласно последним опросам, до трети современных образованных респондентов считает, что мужчина может бить жену в наказание за что- либо, особенно «если она изменяет мужу».[169] Это ли не наследие многовековой традиции?
«История наказаний — это история их постепенного вымирания»,206 — так было сказано еще в XIX в. Анализ их истории показал, что они существовали не всегда, период их распространения и господства ограничен. В известной мере можно согласиться с Н. Элиасом в том, что по мере упадка феодализма стыд приобретал все большую важность и структуре человеческих аффектов,[170] и потому устыдительные или по- юрящие наказания существовали в Европе, особенно в XVI— XVIII вв.
Что касается России, то в эпоху ранней государственности, когда влияние старых дохристианских норм нравственности было весьма сильным, в среде обычных людей («простецов») никаких позорящих наказаний, похоже, не практиковалось. Все появилось позже, не ранее XVI в. К сожалению, Н. Элиас рассматривал то «смещение» от стыда к жестокому наказанию, которое обозначилось в контроле над преступностью среди низших классов по всей Европе в XVII-XIX вв. В России кульминацией этого периода стал очевидный провал карательного произвола, существовавшего до отмены крепостного права в 1861 г. Можно предположить, что в середине XIX в. появились возможности для формирования идеала реинтеграции совершившего проступок в обычную социальную среду в Западной, а позже и в Восточной Европе. Этот концепт получил поддержку в англоговорящем мире в Викторианскую эпоху, а также за ее пределами, в том числе и в России. Уже в конце XIX столетия прогрессивные русские юристы говорили о том, что современное ыконодатсльство должно стремиться не к опозорению, а к исправлению преступника, причем скорее путем его временной изоляции, а затем ре- нмтеграции в обычную социальную среду.
В данном очерке были рассмотрены позорящие наказания для женщин, связанные с попытками поставить под контроль женскую сексуальность. Сексуальность, как и большинство других аспектов частной жизни, была «предметом» властного использования, и экспансия властных систем происходила чаще всего как раз за счет сексуальности — тут нельзя не согласиться с общим постулатом М. Фуко. В первую очередь нп касалось женской сексуальности. Власть, включая государственную, постоянно «следила» за женской сексуальностью, а в XX в. в рамках советской системы надзора ухитрялась проникать в настолько интимные сферы жизни, что это и не снилось прсмодсрнистским, то есть традиционным, культурам. Говоря о последних, стоит также принять во внимание, что ни одна из традиционных культур Европы не могла допустить слишком большую свободу поведения. Патриархатпая моногамная семья, создававшаяся ради определенной цели — рождения детей, предполагала их происхождение от законного отца, иначе рушилась вся схема и порядок наследования. Кроме того (и вследствие того), сложившиеся правила поведения были тем внутренним регулятором, без которого культура не устояла бы. Без понятия «нормы» и отклонений, без правил, которые все должны были соблюдать, мог возникнуть тот хаос в области морали, который выразила русская поговорка «Дай душе волю — захочет и боле».
Пространства для мобилизации возникали благодаря самой экспансии надзора: чем более въедливо власть старалась проникнуть в помыслы индивида, тем больше ей нужны были методы устрашения, которые бы привели его к покорности. Власть надзирающего и наказывающего предполагала укрепление иерархий: оступившаяся оказывалась в полной власти и подчинении тем, кто устраивал ей «вывод». Участники жуткого действа получали более высокий статус, не совершив никаких поступков, кроме соучастия в опозорении. Господствующее положение мужчины в семье, строгое преследование супружеской неверности женщины, связь понятий «прелюбодеяние» и «разврат» в основном с проступками женщин гиперболизировались в религиозных догматах, согласно которым женщина считалась самим источником греха, «сосудом диаволь- ским», существом морально и социально неполноценным.
Когда речь шла о нсцсломудрснности, непостоянстве, неверности, мужская культура фактически наказывала женщин вспышками ярости, физическими расправами за собственные слабости и невозможность обойтись без женщин, ведь воспроизводить себя можно было только при участии женщин.21' Именно эти факторы были принципиально важными и, вероятно, все еще лежат в основе психологического насилия над теми женщинами, которые решались, несмотря на все запреты и правила, на угрозы самых страшных физических расправ, все-таки проявить собственные желания и предпочтения. Законы, писаные и неписаные, светские и церковные, обещали им физическое и психологическое насилие, оскорбления, упреки, грубость, боль, страх, но... девушки и женщины решались преступить запреты и тем самым сохранить самоуважение, поскольку доверяли своим желаниям и своей воле.
Для чего применялись позорящие наказания?
Жесткими методами авторитаризм власти закреплял в качестве значимых личностных качеств уважение к сильному, страх перед его гневом, смирение и покорность перед лицом традиции в нормативно-ценностной личностной парадигме индивида. Сила, насилие — средства установления порядка господства; насилие над нецеломудренной девушкой и женой-измешцицей — это деструктивная реакция на уменьшение женского соучастия в определении правил поведения, соблюдаемых данной социальной группой.201
В эпохи кризисов и социальных разломов, когда стоит вопрос о выживании, все общества обращаются к традициям, ища в них ответы на наболевшие вопросы сегодняшнего дня, но всегда ли апробированное веками может соответствовать современному уровню мышления и правосознания? Авторитарная культура, как показал анализ приведенного архивного и опубликованного материала, апеллирует прежде всего к запретам. Демократическая учитывает, каковы люди в действительности, у них может быть разный «порог» стыда, как и степень самоуважения, внутренние ценности, стремление быть понятыми, варьируют принятые обществом нормы приличия. И демократическая культура апеллирует именно к ним.
Наталья Пушкарева
Из коллективной монографии «Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI— XXI вв.)»
[1] Горький М. Вывод. http://ilibran,.rU/tcxt/504/p.l/indcx.html· Впервые наиеч.: Самарская газета. 1895. № 44 (26 февр.). В рассказе изображено действительное событие — из- ннсние Сильвестром Гайчснко своей жены Горпыны, случайным свидетелем чего явился писатель, бросившийся на защиту истязуемой женщины, за что был до полусмерти избит мужиками.
г «Риторика насилии» — термин, введенный М. Фуко. Он называет так порядок языка, который именует насилием одни типы поведения и события и не замечает, игнорирует другие, тем самым конструируя объекты и субъекты насилия и воспроизводя последнее. Подробнее см.: Лауретис Т. де. Риторика насилия: рассмотрение репрезентации и гендера //Антология гендерной теории / под ред. Е. И. Пановой, Д. А. Усмановой. Минск, 2000. С. 350.
[3] Власкина Т. Ю. Девушка-казачка в предбрачный период // Ш Конгресс этнографов и антропологов России. М., 1999. С. 207—208; Щепанская Т. Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) // Антропология насилия / отв. ред. В. В. Бочаров, В. А. Тишков. СПб., 2001. С. 115—176.
[4] Cvetanovska J. Traditional Punishments for Female Sins // Macedonian Folklore. Skopie, 2001. T. XXIX, N 58—59. S. 564—568 (разобраны основные наказания за сексуальные прегрешения женщин — избиение, убийство, опозоривание, изоляция, изгнание).
[5] Adultery. Catholic Encyclopedia, http://www.newadvent.org/cathen/01163a.htm.
" Павлов А. С. Личные отношения супругов по греко-римскому праву // Ученые втиски императорского Казанского университета. Казань, 1865. Т. 1. С. 96.
[7] Устав князя Ярослава Владимировича. Ст. 8 // Российское законодательство X- XX веков. М., 1984. Т. 1. С. 267; В па д имир ский-Буд а н ов Л/. Ф. Хрестоматия но истории русского права. Ярославль, 1872. Вын. 1. Ст. 6. С 224.
[8] Как водится, летопись даже имени ее не сохранила, знаем только отчество — Дмитриевна (она было дочерью знатного новгородца Дмитрия Завидовича и родила Мстиславу и сыновей, и дочерей).
[9] Татищев В. II. История Российская. СПб., 1768. Т. П. С. 242;ДубакинД. Влияние христианства на семейный быт русского общества в период до времени появления «Домостроя». СПб., 1880. С. 59.
[10] Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами на них Нифонта, епископа Новгородского // Русская историческая библиотека. СПб., 1908 (далее — ВК). Т. П. Стб. 69—70. С. 41-42, 58.
[11] Там же. Стб. 82,92. С. 43-44.
[12] Из истории русских слов. Словарь. М., 1993. С. 16.
'* Грамота новгородского архиепископа Макария от 25 марта 1534 г. говорит, что и Н жоре, Чуди и Вошках «многие законопрсступно с женами и девками живут без вен- *ыння, а их собственные жены живут с другими без венчания и молитвы <..> живут ни любви с женами и девками...» (Дополнения к Актам историческим собранным и изжитым Археографической комиссией. СПб., 1846 (далее —ДАН). Т. 1. С. 29—30).
1,1 «Вкупе мужи и жены с девками як о кони ржут и скверну дают... тут же женам нуж ным беззаконное осквернение, тако же и девам растление* (Послание игумена Панфила о купальской ночи // РО ГПБ, Погод. 1571, л. 240—240 об.). Речь о языческих ■ '(»рилах, в холе исполнения которых молодежь свободно вступала в сексуальные отно- шгиии. ÛyuıKapeea II. Л. Женщины Древней Руси... С. 222. ДубакинЛ- Влияние христиан! 1на... С. 52.
[15] Правило о церковном устроении XIV в. // Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины / изд. С. И. Смирнова. М., 1913. Ст. 29. С. 92.
О разлучении (конец XV в.) // Щанов Я. Н. Древнерусские княжеские уставы XI—ХУвв. М., 1976. С. 207.
[17] Публикация: Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте. М., 1986. С. 214. Подробно о ней и герменевтике текста см.: Пушкарева И. Л. Женщины Древней Руси... С. 96.
[18] По-видимому, убийство человека за совершение прелюбодеяния было нередким явлением. О «муже, который прелюбодея с своею женою в зплстснии застанет», в «Книгах законных» говорится, что он «не осужен як о убийца будет», «волен сеть муж своими руками таковаго убить, никаковая беды сего деля бояся» (подробнее: Пушкарева Н. Л. Женщины Древней Руси... С. 144).
28 Там же (раздел «Л женки с женкою присужать поле...»); Коллманн И. Ш. Соединенные честью. Государство и общество в России раннею нового времени. М., 2001. С. 49— 104; 367-387.
[20] Идентичность конструируется внедрением норм и оценок, которые кажутся естественными в определенных группах, классах или культурах, но па самом деле таковыми не являются: «Всеобщая природа человека не слишком человечна. Обретая ее, человек становится своего рода конструкцией, созданной не из внутренних психологических склонностей, но из правил морали, навязанных ему извне». Гоффман называет социально сконструированную идентичность «лицом», которое человек обращает к миру, и утверждает, что «сохранение лица» имеет решающее значение лля поддержания идентичности. Человек заботится о сохранении лица «в основном из долга по отношению к самому себе» (Goffman Е. On Face Work // GoiTman Е. Interaction Ritual. Chicago, 1967. P. 9-10, 45). Клиффорд Гири подобным же образом анализирует культуру в целом: «Не направляемое культурными образцами — организованными системами значимых символов — поведение человека стало бы в основном неуправляемым»: Geertz С. The Interpretation of Cultures: Selected Essays. NY, 1973. P. 46.
[21] Dulmen R.,van. Kultur und Alltag in der Frühen Ncuzcil. Munchcn, 1994. Bd. 2. P. 294.
20 Honor and Shame: The Values of Mediterranean Society / cd. by J. G. Pcristiany. Chicago,
[23] Postscript: The Place of Grace In Anthropology // Honor and Grace... P. 242—243.
38 Черная А. Честь. Представления о чести и бесчестии в русской литературе XI- XVII вв. //
Древнерусская литература. Изображение общества. М., 1991. С. 56-84; Davies N. Charivari, Honor, and
Community in Seventeenth-Century Lyon and Geneva // Rite, Drama, Festival, Spectacle: Rehearsals
toward a Theory of Cultural Perfomance / ed. by 1 J. MacAloon. Philadelphia, 1984. P. 42-57.
39 Кол/шанн II. III. Проблема женской чести в Московской Руси XVI—XVH вв. II Социальная
[29] Там же.
[30] «Следует оберегать душевную чистоту при отсутствии телесных страстей, имея походку кроткую, голос тихий, слово благочинно, пишу и питье не острые; при старших — молчание...» (Домострой / под ред. В. В. Колесова и В. В. Рождественской. СПб., 1994. С. 160).
[31] Бутовская М. Л. Язык тела: природа и культура. М., 2004. С. 318; Потрвоп А. P. Extramarital sex: a review of the research literature // Journal of Sex Research. 1983. Vol. 19. P. 1-22.
[32] Цит. по: Скрынников P. Г. Иван Грозный. М., 1975. C. 24.
[33] Подробнее о том эпизоде см.: Нуьихарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница. М., 1997. С. 26.
[34] Котоишхин Г. О России в царствование царя Алексея Михайловича. СПб., 1884. г 127.
4' Пит. по: Загоровский Л. И. О разволе но русскому праву. Харьков, 1884. С. 108—109.
4,1 Нарбсрини Р. Путешествие в Московию Рафаэля Барбсрини в 1565 г. // Сын Отече- I нм CI16., 1842. № 6. С. 46. Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов велико- pyi скот народа в XVI и XVn столетиях. СПб., 1887.
41 Олеарий А. Подробное описание путешествия Голштинскаго Посольства в Московию и в Персию / пер. Барсова. СПб., 1870. С. 213.
[38] Петрей де ЕрпезупОа. История о великом кияжсствс Московском. М., 1867. С. 405.
[39] Акты, относящиеся до юридического быта Древней России / под ред. Н. Качалова: В 33 т.
СПб., 1857-1864. Т. 2. № 220. С. 642.
12 Цит. по: Успенский Б. А. «Заветные сказки» JI. И. Афанасьева // От мифа к литературе: Сборник в честь ссмилссятинятилстия Елсазара Моисеевича Мслстинского. М., 1993. С. 119-120.
[41] Харузин II. II. К вопросу о борьбе Московского правительства с народными языческими обрядами и суевериями в половине XVII века Ц «А се грехи...»: Русская семейная... Кн. 1. С. 272— 284. Крестьянское правосудие. Обычное право российского крестьянства в XIX — начале XX в. / отв. ред. Никишснков А. А. М., 2003. С. 174.
[42] Ст. 106 Законов гражданских. Цит. по: Нижник П. С. Правовое рщулирование брачносемейных отношений в русской истории. СПб., 2006. С. 138.
[43] Шаижов С. С. История русской женщины // «А сс грехи...»: Русская семейная... Кн. 2. С. 610.
,ч См., например: Акты, относящиеся до юридического быта Древней России. Т. 2. № 72». С. 642. " Повесть о Савве Грудцыне //Памятники литературы древней Руси. Век XVII. Ч. 1. С '9; Сказание об убиении Даниила Суздальского //Там же. С. 123.
Российская Национальная библиотека. Ф. 775. Тит. 1627. Л. 73 об., 88, 94 об. < м также: Архангельская А. В. Повседневная жизнь семьи в русских рукописных сборниках Х\’Ш века,
С. 5.
[47] Полное собрание законов Российской Империи: В 45 т. СПб., 1830. (далее — ПСЗ) Т. VI. № 3854.
[48] Абрашкевич. М. М. О прелюбодеянии... С. 442.
[49] См., например, описание таких дел в кн.: Розанов Н. П. История Московского епархиального управления со времени учреждения Св. Синода (1721-1821). СПб., 1870. Ч. 2. Кн. 11. С. 78 (1764 г.), 79-80 (1766 г.).
[50] Миненко Н. А. Семья. Праздники и развлечения // История казачества Азиатской России. Екатеринбург, 1995. Т. 1: XVI — первая половина XIX в. С. 224.
[51] Проекты уголовного уложения 1754-1766 годов / под ред. А. А. Востокова; предисл.
Н. Д. Сергеевского. СПб., 1882. С. 168.
[53] Цатурова М. К. Русское семсйиос право XVI-ХУП1 вв. М., 1991. С. 47.
" Тагапцев Н. С. Народно-обычное право и его значение в действующем законодательстве //Таганцев Н. С. Уголовное право (Общая часть). 4.1. СПб., 1902. С. 61.
65 См. подробнее: Пушкарева Н. Л. Не мать велела — сама захотела. Интимные переживания и интимная жизнь россиянок в ХУ'Ш в. // «А се грехи злые, смертные...»: Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X — первая половина XIX в.). М., 1999. С. 612-626.
[54] Цатурова М. К. Русское семейное право... С. 21.
[55] «Жалобы в лишении невинности и доведении до беременного состояния» были в середине XIX в. уже явлением распространенным, денежная компенсация доходила до И) рублей серебром (стоимость двух лошадей). См.: Крестьянское правосудие... С. 278.
[56] ПСЗ, УП, №4199.
[57] Даль В. И. Заветные пословицы и поговорки
[58] Кузнецов Я. О. Родители и дети но народным пословицам и поговоркам. Владимир, 1911. С. 20—21; Ивановская Т. Дети в пословицах и поговорках // Вестник воспитания. М., 1908. Т. XIX. С. 116; Сборник пословиц Библиотеки Академии наук // Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII—XX вв. М.; Л., 1961. № 943.
[59] Розанов Н. П. История Московского... М., 1869. Ч. 1. Прим. 308 (1742 г.); Ч. 2. Кн. 1. Прим. 327 (№3,1742 г.).
[60] Об этом с женщины бралась подписка. См.: Розанов И. II. История Московского... Ч. 2. Кн. 2. С. 132.
[61] Суворов Я. С. О церковных наказаниях. Пб., 1876. С. 111—112; Розанов II. II Ис- юрии Московского... Ч. 3. Кн. 1. С. 82 (Прим. 184 — 1, 3, 4); Кн. 2. Прим. 368 — 2, 3.
[62] Нижник II С. Правовое регулирование... С. 165.
[63] См. Очерк второй наст, изд.: Муравьева М. Повседневные практики насилия: | уиружсское насилие в русских семьях ХУ1П в.
[64] Документ о попытке неверного супруга убить мешавшую исполнению его штанов ♦ гну и ничтожности наказания его за измену см.: Розанов И. П. История Московского... Ч }. Кн. 1. Прим. 327 — 2. С. 122. См. также: Максимова Т. Развод по-русски Ц Родина. I'm. T9. С. 56.
” См. Очерк второй паст, изд.: Муравьева М. Повседневные практики насилия: супружеское насилие в русских семьях ХУ1П в.
[66] Гмепин С. Г. Путешествие по России для изслсдования трех царств естества: В 3 ч. СПб., 1771. Ч. I. С. 260.
40 Харузин М. II. Сведения о казацких общинах на Дону // «А се грехи...»: Русская i сменная... Кн. 2. С. 78—233.
[68] Абрашкевич. М. М. О прелюбодеянии... С. 442.
[69] Костров Н. А. Юридические обычаи крестьян-старожилов Томской губернии. Томск, 1876. С. 78, 242.
[70] Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Правы. Материалы «Этнографического бюро» Тенишева. СПб., 2004- 2007. П 2: Вологодская губ. Ч. 2: Даниловский, Любимский, Борисоглебский уезды. СПб., 2006 (далее — РКЖБН
[71] КЖэН, TV4: Нижегородская губ. СПб., 2006 (далее -
[72] Калужская губ. СПб., 2005 (далее - РКЖБН
[73] Снегирев И. М. Русские в своих пословицах: Рассуждения и исследования об оте- чп темных пословицах и поговорках: В 4 кн. ïvL 1833. Кн. III. С. 33.
[74] Чижикова Л. Н. Свадебные обряды русского населения Украины // Русский народный свадебный обряд / под ред. К.В. Чистова, Т. JI. Бернштам. М., 1978. С. 176; Кичпчмшекий А. Ф. Волостные суды, их история, настоящая их практика и настоящее их положение // Труды этнографическо- статистической экспедиции в Западно-Русский p.m. снаряженной Императорским РГО (далее — ТЭСЗП. Т. 6: Юго-Западный отдел. 1 ПП., 1872. С. 20.
[75] Самосуд// Санкг-Петсрбургские ведомости. 1875. №201.
[76] Интересно, что в случае импотенции жениха «операцию* разрыва девственной плевы производила либо сваха («перстами», «одна из присутствующих здесь женщин вкладывает два пальца и разрешает девственную плеву»), либо старший дружка или «человек солидных нравов и поведения, которому дозволялось совершить разрыв девственной плевы посредством акта совокупления». См.: Кистяковский А. Ф. К вопросу о цензуре нравов у народа // «А се грехи...»: Русская семейная... Кн. 2. С. 38—74. «Иногда, — утверждали информаторы в XIX в., — невеста устраняет беду при помощи собственных рук». В этом случае и возможен подлог: «кровь, которою наполнены концы перьев молодых птиц» (воробьиной, голубиной, иногда ее собирали в пузырь; другим способом было расковыривание десен до крови). «Ложась в постель, перья прячут иод руку, за косу и проч.», а в нужный момент дают возможность испачкать кровью белье или рубаху. В Вологодском крае, как сообщали, «срамные i-убы натирают квасцами, жениха подпаивают, и когда его родители свидетельствуют брачную рубашку, она действительно оказывается замаранной» РКЖБ11. Т. 5: Вологодская губ. Ч. 2: Кадниковский уезд. СПб., 2007. С. 409;РКБЖН 2.2. С. 359; РКБЖ11 3. С. 313. Информаторы по Калужской губ. сообщили, что, по договоренности со свахой, в постель молодых могла быть заранее подложена девичья рубаха, испачканная кровью (там же. С. 432). См. также: Записано по наблюдениям, сделанным в с. Симопирах Сосницкого уезда Черниговской губ. г-ном Максимовичем //ТЭСЭ. Т. 4: Обряды. СПб., 1877. С. 438.
[77] РЮКБН 2. Ярославская губ. Ч. 1: Пошехонский уезд. СПб., 2006 (далее — РЮКБН 2.1.). С. 429. Метение осколков сохранилось и на рубеже XIX—XX вв., но чтобы гаш производилось в одной рубахе, да еще с кровавыми пятнами, нет данных.
” ТЭСЭ. Т. 4. С. 459-460.
« РЮКБН 3. С. 210.
щ Киркор А. Этнографический взгляд на Виленскую губернию // Этнографический I Вирник. СПб., 1854. Вып. Ш. С. 149.
[81] Кистяковский А. Ф. К вопросу... С. 554
[82] Уголовное решение № 153 II ТЭСЭ. СПб., 1855. Т. 5. С. 206.
[83] РЮКБНЗ. С. 313.
[84] Зорин Н. В. Русский свадебный ритуал. М., 2001. С. 92.
[85] РКЖБН 2.2. С. 359; Смирнов А. Г. Обычаи и обряды русской народной свадьбы. 1878 // «А се грехи...»; Русская семейная... Кн. 1. С. 602.
затычка для трубы из накпи либо тряпок, обычно вымазанная сажею.
„м рКЖБн 3. С. 555.
|0' Указанием на «звериность» невоздержанного поведения было и значительное апи ло обидных прозвищ для «затаскавшихся» девушек и женщин — курва (курица), стср- u.ı. сука, лахудра, волоха. См.: Рыбпова М. А. Огонь, вода и сковорода: к вопросу о позорящих наказаниях по обычному праву у донских казаков //Дикаревскис чтения-13.
П ни и фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кав- ►
ı| i t за 2006 г. Краснодар, 2007. С. 397—414.
1,17 Смирнов А. Г. Очерки... С. 247; Журавченок М. М. Наблюдения, сделанные в селе Итоне Черниговской губернии Ц Труды этнографическо-статистической экспедиции и Западно-Русский край, снаряженной Императорским РГО. СПб., 1872. Т. 6: Юго-За- н.ечный отдел. С. 461.
[90] Громыко М. М. Мир русской лсревни. М., 1991. С. 100; РЮКБН 2.2. С. 359; Берн- гитам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала XX в. Половозрастной аспект традиционной культуры. Л.» 1988. С. 243.
[91] Теншиев В. В. Правосудие в русском крестьянском быту. Свод данных, добытых этнографическими материалами покойного князя В. И. Тснишсва. Брянск, 1907. С. 26.
[92] Крестьянское правосудие... С. 174; Филиппов М. А. Взгляд на русское судоустройство и судопроизводство // Современник. 1859. № 4. Отд. 1. С. 218.
115 Липинская В. А., Сафьянова А. В. Свадебные обряды русского населения Алтайского горного округа // Русский народный свадебный обряд. М., 1978. С. 197.
[94] Миненко И. А. Женщина-казачка в Урало-Сибирском социуме XVIII — начала XX в. Ц Женщина в истории Урала и Сибири XVIII — начала XX в. Екатеринбург, 2007. С. 121.
[95] Смирнов А. Г. Очерки... С. 602.
[96] Дань В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб., 1866. С. 121
РКЖБН. Т. 1: Костромская и Тверская губ. СПб., 2004 (далее - РКЖБН 1).
}аметка о грамотности и нравственности крестьян Лаишсвского уезда // Каширкие 1убсрнские ведомости. 1865. № 47. С. 4; Дапь В. И. Пословицы и поговорки.
177 Смирнов А. Г. Очерки... С. 248.
1.1 РЮКБН 3. С. 330; Г-ь А. Внебрачные рождения в Архангельской губернии //Архангельские губернские ведомости. 1870. № 77. С. 3; Ефименко П. С. Сборник народных юридических обычаев Архангельской губернии // Труды Архангельского губернского стгастического комитета за 1867 и 1868 г. Архангельск, 1869. Выи. 3. С. 46; Сеаь- ьнян М. Д. К изучению семейных юридических обычаев на территории Архангельской I уьгрнии XIX в. // История и культура Архангельского Севера. Вологда, 1986. С. 123.
[101] РЮКБН Т. 5. Ч. 3: Никольский и Сольвычсгодский уезды. СПб., 2007 (далее — РЮКБН 5.3). С. 663.
[102] Я. Я. Заметка для нравственной статистики // Современник. СПб., 1858. Т. ЬХХП. № XI. С. 105-109.
[103] Смирнов А. Г. Очерки... С. 247.
[104] Соловьев Е. Т. Самосуды у крестьян Чистопольского уезда Казанской губернии // Записки Императорского Русского Географического общества. 1878. Т. VEIL Отд. III. С. 17.
Громыко М. М. Мир русской деревни... С. 96.
[106] РЮКБН 3. С. 432; РЮКБН 4. С. 232; Заблоцкий-ДесятовскийА. П. О крепостном состоянии в России. Записка 1841 г. // «А се грехи...»: Русская семейная... Кн. 2. С. 707.
[107] РЮКБН. Т. 5. Вологодская губ. Ч. 1.СП6., 2007 (далее - РЮКБН 5.1). С. 363, 366. Иногда формой пожизненного наказания «провинившейся» была отдача замуж за более бедного жениха, из менее состоятельной семьи, чем невестина (там же. С. 407, 411). На Дальнем Востоке аналогичным наказанием была отдача согрешившей замуж за китайца (Лргудяева Ю. В. Крестьянская семья... С. 139).
[108] Российский этнографический музей. Рукописный отдел (далее — РО РЭМ). Ф. 7.1 >п. 2. Новгородская губ. Д. 778. JI. 2, 4.
[109] Там же. Л. 13.
[110] РЮКБН. Т. 5. Ч. 2: Кааниковский уезд. СПб., 2007 (далее — РЮКБН 5.2). С. 479.
138 РЮКБН 1. С. 64, 214.
[111] РЮКБН 3. С. 555-556.
[112] РЮКБН 2.1. С. 218.
[113] В одном из них, Троицко-Ллсксандровской волости в Сибири, в середине 1880-х гг., изложена житейская коллизия Сусанны Кондаковой. Девушка влюбилась, забеременела, родителя и она сама не смогли уговорить растлителя жениться на ней — и он выбрал другую, сумевшую «устоять» до свадьбы. См.: Государственный архив Свердловской области. Ф. 6. Он. 4. Д. 103. Д. 15-
22 об. (пит. по: Бааъжанова Е. С. Мир женских грехов //Женщина в истории Урала. С. 69).
[114] Девушка могла обратиться к старосте и просить его собрать сходку. Порядок такой сходки описан наблюдателем из деревни Мошковой Орловского уезда. На сходке должны были присутствовать все парни общины. Девушка, по инициативе которой был созван сход, вызывала оскорбителя словами: «Кто меня обесчестил, выходи ко мне и обвиняй судом». Община всегда соглашалась провести расследование. Если девушка оказывалась невиновной, участники сходки кланялись ей в ноги со словами: «Прости нас ради бога, ты не виновата» (Громыко М. М. Мир русской деревни... С. 99).
[115] РЮКБН 2.2. С. 562.
[116] Загоровский А. И. О разводе... С. 305.
[117] Анна не могла признать себя виновной, ей нужны были бы свидетели, которые ваявили бы об ее связи с Вронским. Но даже в этом случае она ничего не выигрывала: влкон признал бы ее «падшей», ей запретили бы видеться с сыном, и, самое главное, церковь никогда не разрешила бы ей выйти замуж второй раз.
[118] Бреус И. С. Прошлое и настоящее обычного права: к вопросу о содержании термина/Юлень всегда прав. Исследования по юридической антропологии /ред. Н. И. Новикова. М., 2003. С. 157.
[119] РЮКБН 2.2. С. 378.
[120] Труды Комиссии но преобразованию волостных судов: Словесные опросы крестьян, письменные отзывы различных мест и лип и решения: В 5 т. СПб., 1872-1874 (далее — ТКПВС). Т. П. С. 183; т. Ш. С. 88; т. IV. С. 654; Зеленого А. С. О жестоком обращении крестьян с их женами // Современник. 1857. С. 157.
[121] ТКПВС. Т. I. С.402; т. II. С. 35; т. Ш. С. 11, 55,414.
IS“ Там же. Т. П. С. 183; т. Ш. С. 233-244; т. IV. С. 654.
РЮКБН I.C. 477.
■и РЮКБН 2.2. С. 359.
[125] Там же. С. 375.
[126] Киевлянин. 187С. № 131.
[127] Наказание через посрамление // Русский курьер. М., 1879. № 64; Образчик крестьянского суда// Московские ведомости. 1887. № 197 (из «Саратовского листка»).
[128] Сухорукое В. Д. Общежитие донских казаков... С. 265; Харузин Я. Я. К вопросу о борьбе... С.
465.
[129] Русские ведомости. 1885. № 113; Абрашкевич М. М. О прелюбодеянии... С. 453.
[130] Русские ведомости. 1882. № 210.
[131] Донские областные ведомости. 1876. № 44. С. 3.
[132] Номикосов С. Статистическое описание Области войска Донского. Новочеркасск, 1884. С.
320.
[133] Барретт Т. М. «Не годится казаку жить одному»: Женщины и гендер в казацкой истории // Нестор. 2007. № 11. С. 271.
[134] Там же. С. 552.
'<■5 РКЖБН 2.2. С. 365; РКЖБН 2.1. С. 463.
РО РЭМ. Ф. 7. Он. 2. Д. 378. Л. 2.
[137] Харузин II. Н. К вопросу о борьбе... С. 280.
17п Троицкий Андрей, свящ. села Никольского. Муж-варвар // Пензенские губ. пел. 1880. № 240. С.
398.
[139] Уральск Ц Русский курьер. М., 1880.№97.С. 102; Дело об истязании II Волжско- К шскос слово. Казань, 1882. № 119. С. 133.
РЮКБН 2.1. С. 463.
,74 РЮКБН 4. С. 150.
[142] «Женщины в здешней местности, если бы им была дана власть, то своих мужей ысгавили бы, как можно выразиться, лизать им ноги, а потому и не бить их мужьям совершенно невозможно» (РЮКБН 1. С. 217; РЮКБН 5.3. С. 230, 359).
[143] Из Новомосковского уезда // Новороссийский телеграф. Ежед. газета. Одесса, 1887. №3719. С.
[144] Сафьянова А. В. Внутренний строй русской сельской семьи Алтайского края // Русские: семейный и общественный быт. М., 1989. С. 96.
[145] Рыбпова М. А. Материалы этнографической экспедиции ВолГУ за 1999 г. // Материалы этнографической экспедиции ВолГУ за 1999 г. Волгоград, 1999. Т. 2. С. 50.
[146] Смирнов А. Г. Очерки... С. 356-558.
[147] Обоих продавали в рабство туркам — «чтобы как-то придать забвению тот позор» (ЛюпьеЛ. Я. Черкесия. Историко-этнографические статьи. Нальчик, 1990. С. 44.
[148] Перерождение старых обычаев // Терские областные ведомости. Владикавказ, 1887. №9.
[149] Tomei. Hlavni sloiky svatchniho obradu na moravsko-slovcnskcm pomczi // Narodop- Kny sbomik ceskoslovansky. 1967. S. 15; Stibranova T. Uloha moralky pri vyberc manzelskc- Impartncra // Slovensky narodopis. 1982. N 2. S. 35; Березина T. A., Морозова M. H. Шведы // Ьрак у народов Северной и Северо-Западной Европы. М., 1990. С. 48; Шаыгина Н. В. Финны // Там же. С. 9; Шервуд Е. А. Англи чане Ц Там же. С. 107.
[150] Там же. С. 127.
[151] Egger I. Die Tiroler und Vorarlbergerer. Wien, 1882. S. 365; Wemhold K. Zum Hoch- /citcharivari I
I Zeitschrifl des Vereins flir Volkskunde. B., 1900. Hf. 2. S. 207; Руденский If. E. Петры // Брак у народов Западной и Южной Европы. М., 1989. С. 72.
[152] Иванова Ю. В., Покровская Л. Ф. Народы Франции //Там же. С. 184.
[153] Dworakowski S. Zwyczaje rodzinne w powiecie Wysoko-Mazowieckim. Warszawa, 1935. S 80-82.
[154] Матери нецеломудренной девушки подавалось вичю или ракия в рюмке с отби-
- |м краем, иччогда практиковалось повязывание черччого платка на голову (Tfjop/jebuh T. AciiojauKa невиччост у ччашем народу // ГЕМ 1928. Кн. 3. С. 16). В Черногории могли отправить назад со свадьбы — без возмечцения свадебччых расходов, но практиковалось это редко (Народы Югославии // Брак у народов Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1988. С. 126).
[155] Майков В. И. Юридический быг болгар. СПб., 1871. С. П.
[156] Марков X. Сватбарски обичаи и пески: От Самоковско // Сборник НУ. 1892. Кн. 6. С. 38.
[157] Уголовное Уложение. Объяснение к проекту Редакционной Комиссии (Часть особенная). 1885. С. 209. Краус (Архангельский губ. прокурор). Непотребство // Свод замечаний на проект особенной части Уголовного Уложения. СПб., 1885. Т. Ш. С. 367.
[158] Абрашкевич М. М. О прелюбодеянии... С. 382.
[159] РКЖБН 4. С. 253.
15 Даль В. И. Пословицы и поговорки // Толковый словарь В. Даля
[161] Процедура развода с 1936 до 1965 г. оставалась довольно сложной, двухстунснча- ЮН, когда дело рассматривалось в двух судах. И к тому же платной, достаточно дорого- ( гоищей. Была обязательна явка в суд обеих сторон, в случае несогласия одной из них цело могло затянуться. В дополнение к отметке о разводе в паспорте местная газета Heшла объявление о предстоящем бракоразводном процессе (См. Казытна О., Пушка- усна
//. Врак в России XX века: традиционные установки и инновационные экснсримсн- ■ .а // Семейные узы: Модели для сборки / сост. С. Ушакин. М., 2004. Кн. 1. С. 200).
1-7 Пушкарей А., Иушкарева II. Ранняя советская идеология 1918—1928 годов и «попоной вопрос* (о попытках регулирования социальной политики в области сексуалыю- i М)//Советская социальная политика 1920-1930-хгодов: идеология и повседневность/ ред. L. Ярская-Смирнова, 11. Романов. М., 2007. С. 199-227.
Жидкова Е. М. «Попросил прошения ужены и извинился перед коллективом» // ( оциапьная история. 2009. М., 2009. С. 347—375.
[164] Gradskova У. Soviet People with Female Bodies. Performing Beauty and Maternity In Soviet Russia In the mid 1930—1960s. Stockholm, 2007.
700 Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.; М . 2002.
[166] Как правило, речь идет о конкретных физиологических и поведенческих «вещах» — в частности, о том, нужно или не нужно «сохранять девственность до брака». Тем не менее в ряде случаев именно вопросы сохранения «девичьей чести» в подростковом возрасте становятся предметом девичьей коммуникации и символом коллективного (группового) девичьего сознания.
[167] Бутовская М. Л. Язык тела. Природа и культура. М., 2004. С. 319.
[168] В недавней заметке «Комсомольской правды» наказание жены прииряганием к лошади (дер. Малышки Лиознснского р-на Витебской обл.) названо «американским», и, как в стародавние времена, соседи предпочли не вмешиваться в расправу (Муж наказал жену по-американски // Комсомольская правда. 2005.17 авт.
[169] Горшкова И., Шурыгина И. Насилие мужей против жен: данные общероссийского социологического исследования // Женшина+. Социально-просветительский журнал. 2003. № 2. С. 97.
[170] Jhering J. Das Schuldmoment im römischen Privatrccht Berlin, 1867. S. 4; «Изучая ишпшение к прелюбодеянию в истории мирового права, вы наблюдаете картину рис I с I (и я, одновременно сбрасывающего свои листья и одевающего новые. Известные щччнупления существенно упали в их правовой оценке, как например, прелюбодеяние, ► шорое в нынешнем законодательстве таксируется необычайно низко, а в практической правовой жизни еще ниже, чем в законодательстве» ßderkelA. Ober Akkreszenz und I irkic.szenz des Strafrechts II Merkel A. Gesammelte Abhandlungen aus demrincn Rechtsichre und des Strafrechts. 1899.
