Наиболее вероятный кандидат на роль "чудо-оружия", безусловно, атомная бомба. Могли ли создать ее физики третьего рейха?

�стория создания немецкой атомной бомбы, как известно, завершилась самым счастливым образом.

Во второй половине дня 6 августа 1945 года майор британской армии Т.Х. Риттнер, сотрудник спецлагеря для интернированных лиц в местечке Фарм-Халл, получил секретный приказ из Лондона. Ему было велено собрать немецких физиков-ядерщиков, содержавшихся в этом лагере. В 18.00 ожидалось экстренное сообщение Би-Би-Си.

Первым, о ком вспомнил Риттнер, был, конечно же, Отто Ган - человек, открывший в 1938 году деление ядер урана, человек, открывший путь к созданию атомной бомбы. Профессор Отто Ган хорошо знал английский язык, и потому, глядя на него, Риттнер легко мог убедиться, какой эффект произведет эта новость.

Кроме него в Фарм-Халл содержалось также немало знаменитостей мировой науки. Тут были Эрих Багге, Карл Фридрих фон Вейцзеккер, Карл Вирц, Вернер Гейзенберг, Вальтер Герлах, Курт Дибнер, Хорст Коршинг, Макс фон Лауэ и Пауль Хартек.

Однако к радиоприемнику Риттнер позвал лишь троих: Гана, Гейзенберга и Вирца - остальные все равно бы не поместились в тесной комнатушке. Да и английского языка они не знали. � вот в назначенный час зазвучал голос диктора, который сообщил, что на японский город Хиросиму сброшена бомба нового типа, равная по силе двум тысячам обычных 10-тонных бомб, находящихся на вооружении британских ВВС.

Отто Ган пришел в ужас:

- Послушайте, Риттнер, я еще шесть лет назад понял, насколько оно опасно, мое открытие, но я не верил, я до сих пор не верил, что эту бомбу можно создать...

Пришлось коменданту успокаивать растерянного ученого и даже предложить ему порцию джина.

Вирц тем временем выскочил из комнаты и помчался в столовую, где собирались на ужин его коллеги. Новость, принесенную им, они встретили гробовым молчанием. Через несколько секунд эта томительная пауза сменилась беспрерывными, беспорядочными криками. Офицеры британской разведки, подслушивавшие этот стихийный диспут, отметили в своем отчете, что большинство из них, даже поставленные перед лицом очевидного факта, все еще не верили, что такую бомбу можно изобрести и доставить к месту применения на самолете.

Даже сам профессор Вернер Гейзенберг - один из самых знаменитых физиков-теоретиков, лауреат Нобелевской премии 1933 года - был уверен, что американцы "дурачат весь мир". Вальтер Герлах записал в своем дневнике: "Гейзенберг энергично оспаривает саму возможность создания американцами подобной бомбы... Американцы располагают какой-то очень мощной взрывчаткой, которую они решили назвать на особый манер - атомной..."

Впрочем, у немцев были свои резоны сомневаться. Ведь когда в мае 1945 года, вскоре после своего ареста, Гейзенберг увиделся со своим американским коллегой, доктором Гудсмитом, представлявшим теперь американскую разведку, он спросил его напрямик, работают ли американцы над таким же "атомным проектом"? Гудсмит ответил категорично: "Нет".

Разве мог Гейзенберг не поверить ему? Конечно же, все эти сообщения о загадочной атомной бомбе - сплошной обман. К такому выводу пришло было общее собрание в столовой. Однако тут профессор Хартек из Гамбурга напомнил собравшимся, что Би-Би-Си сообщило конкретные сведения: мощность этой непонятной бомбы эквивалентна двадцати тысячам тонн тротила. Вейцзеккер, один из молодых учеников Гейзенберга, спросил своего наставника, что он думает об этих "двадцати тысячах тонн"? Тот пришел в замешательство. Нехотя, словно не веря самому себе, Гейзенберг повторил, что у союзников вряд ли есть "урановая бомба".

- А если она у них есть, все вы физики второго сорта! - желчно бросил Ган, скорее стараясь скрыть свою тревогу, чем позлить остальных.

Профессор Гейзенберг раздосадованно спросил:

- А разве они произнесли слово "уран"?

Ган покачал головой.

- Значит, они не имели никакого дела с атомами, - решил Гейзенберг.

Тем не менее зерно сомнения было брошено. Доктора Коршинг и Вирц заговорили о том, что американцы, наверное, получили изотоп урана-235 путем диффузии - ведь сами они планировали подобный эксперимент.

Спор, наверное, продолжался бы до глубокой ночи, если бы Макс фон дер Лауэ, лауреат Нобелевской премии 1914 года, не прервал коллег, напомнив им, что в 21.00 прозвучит итоговый выпуск новостей Би-Би-Си. Столовая моментально опустела. Участники импровизированного симпозиума расположились в одной из жилых комнат, где был установлен репродуктор.

Диктор подтвердил, что речь идет именно об атомной бомбе, "сброшенной на одну из японских военных баз... По сообщениям очевидцев, даже спустя несколько часов после взрыва город, в котором проживало более трехсот тысяч человек, все еще был окутан облаком дыма и пепла". Далее сообщалось, что союзники израсходовали на работу с ураном 500 миллионов фунтов стерлингов. В работах над проектом принимали участие в общей сложности около 125 000 человек.

Последние сомнения отпали - за океаном действительно решили ту проблему, над которой долгие годы бились все присутствующие. Чувства, охватившие ученых, были разного рода. В них смешивались ужас, досада, возмущение, раскаяние. Гудсмит, конечно, водил их за нос так же, как и другие американцы. Когда в апреле 1945 года американцы захватили секретную лабораторию на юге Германии, они уверили работавших там Вейцзеккера и Вирца, что им позволено будет продолжить эксперименты где-нибудь в другом месте и потому их просят указать местонахождение запасов урана и тяжелой воды. Доверчивые профессора легко согласились выдать ценное сырье. Так вот, для чего был нужен весь этот маскарад!

Однако и тут немецкие ученые ошибались - американцы уже не нуждались ни в тяжелой воде, ни в уране. �х беспокоило другое: они боялись, что эти запасы попадут в руки французов, и прежде всего профессора Жолио-Кюри, которые, по данным разведки, тоже вел подобные исследования. � американцы не хотели сюрпризов...

Началось же все, пожалуй, еще в 1930-е годы, когда в Париже Фредерик Жолио и �рен Кюри попытались получить искусственные радиоактивные изотопы урана, обстреливая его альфа-частицами (ядрами гелия).

В 1934 году итальянский физик Энрико Ферми, проводя подобный эксперимент, заменяет альфа-частицы нейтронами. Незадолго до этого он открывает замедление нейтронов в веществе. По результатам экспериментов Ферми приходит к выводу о существовании ряда "трансурановых элементов".

Тогда же о его работе узнала физик из Вены Лиза Майтнер. В двух статьях, опубликованные журналами "Nuovo Cimento" и "Nature", сообщалось об опытах, проведенных в Риме. Она тут же обратилась к своему давнему знакомому, немецкому химику Отто Гану. Она предложила тоже заняться исследованиями этих странных "трансурановых элементов", которые якобы открыл Ферми.

В то время Ган работал в �нституте химии имени императора Вильгельма, располагавшемся в Далеме - одном из районов Берлина. Его помощником был молодой химик Фриц Штрассман, знаток неорганической химии, отличный аналитик и радиохимик.

�сследования длились четыре года. Майтнер, Штрассман и Ган подтвердили результаты работы Ферми и открыли сразу четыре новых элемента, временно названных ими "эка-рений" (теперь это - нептуний), "эка-осмий" (плутоний), "эка-иридий" и "эка-платина". В периодической системе Менделеева эти элементы расположились прямо под клеточками, куда были вписаны рений, осмий, иридий и платина. Казалось, что свойства их должны напоминать свойства перечисленных нами элементов. Однако выявились и разительные противоречия. Ученые пока не придавали этому особого значения, надеясь, что вскоре все разъяснится.

В 1938 году в Париже �рен Кюри и Павле Савич [впоследствии, в 1971-1981 годах, президент Сербской академии наук и искусств - прим. ред.], также следуя по стопам Ферми и обстреливая уран (порядковый номер 92) нейтронами, открыли новое радиоактивное вещество. Период его полураспада равнялся трем с половиной часам. Сперва они решили, что имеют дело с изотопом тория (порядковый номер 90). � даже подготовили теоретическое объяснение: ядро урана захватывает нейтрон, становится нестабильным и излучает альфу-частицу, превращаясь в торий. Смущало лишь одно. До сих пор никому не удавалось открыть эмиссию альфа-частицы из ядра урана.

В те дни в лаборатории Отто Гана шли бурные споры. Ученых раздражал успех их парижских коллег. Самое обидное, что Майтнер еще в 1934 году предлагала получать торий именно таким способом. Опыт проводил Штрассман. Он подверг облучению раствор урана, но затем никаких следов тория не нашел. Майтнер теперь упрекала его: он небрежно провел опыт, был невнимателен, ошибся, а вот парижане добились успеха. Штрассман от обвинений отбивался. Возможно, Кюри действовала каким-то другим путем. Ведь в сообщении ничего не говорится о порядке проведения эксперимента.

Решено было повторить опыт. Этим вновь занялся Штрассман, словно стараясь загладить вину. � вот, через неделю, он уже с уверенностью сказал Майтнер, что французы никак не могли обнаружить торий в растворе урана. Тут что-то не так.

�нститут Отто Гана немедленно опубликовал результаты опытов. Сам Отто Ган вместе с Лизой Майтнер написал письмо французским коллегам, в котором, изложив собственные выводы, дипломатично вопрошал, не допустила ли �рен Кюри какую-то ошибку, фатально исказившую общий итог. Теперь в замешательстве пребывали парижане. Отто Ган уже более тридцати лет занимался радиохимией и считался в этой области непререкаемым авторитетом. Кюри не сочла нужным ответить на это письмо. Зато в скором времени появилась статья, в которой она признавала, что открытое ею вещество вовсе не является торием. По ее мнению, был найден новый трансурановый элемент, напоминавший своими свойствами лантан, один из редкоземельных элементов. Но где, в каком месте таблицы, прикажете поместить эту "новинку"? Проблема казалась неразрешимой и для физиков, и для химиков.

�так, новое вещество исподволь прокралось во владения �нститута Отто Гана, то бишь "назвалось трансурановым элементом". Следовало повнимательнее изучить этого незваного пришельца.

Осенью 1938 года �рен Кюри, наконец, описала схему своего эксперимента. Теперь его можно было повторить. Правда, берлинская группа понесла к тому времени тяжелую утрату. Австрийский паспорт более не защищал Лизу Майтнер от ревнителей расовой чистоты, ибо такого государства, как Австрия, более не существовало. Майтнер пришлось уехать в Швецию.

Ее недавний оппонент Штрассман, перечитав статью Кюри, предположил, что французы, не так хорошо владевшие методами радиохимии, возможно, ошибаются, думая, что открыли новый элемент. На самом деле, в облученном ими растворе появились "два различных, уже известных нам вещества".

Выслушав это, Ган рассмеялся - столь странным показался ему вывод, но потом добавил, что в этом что-то есть. Целую неделю в лаборатории проводились эксперименты. В облученном урановом растворе обнаружились следы сразу трех новых веществ - изотопов радия и актиния, возникших вследствие распада урана.

В конце 1938 года Ган и Штрассман опубликовали результаты своей работы. Многие их коллеги не согласились с их выводами. Неужели при распаде урана появляется радий? Для этого ядро урана должно исторгнуть две альфа-частицы, а ведь его обстреливали низкоэнергетичными нейтронами! Вскоре профессор Ган побывал в Копенгагене в гостях у Нильса Бора и познакомил его со своей теорией. Маститый ученый сказал, что, по его мнению, уран не может исторгать две альфа-частицы подряд, это "неестественно". Результатом подобных опытов могут быть лишь "трансураны". Лиза Майтнер прислала письмо из Стокгольма, предупреждая своего старого друга, что он делает ошибку.

Несмотря на глумление и насмешки, Ган и Штрассман решились продолжить работу. Штрассман предложил изящную схему: попробуем выделить искомое "радиоактивное вещество" из уранового раствора с помощью хлорида бария. Во время эксперимента хлорид выпадает в виде идеальных кристаллов, которые не содержат никаких следов многочисленных трансурановых элементов, также возникающих в растворе. Зато в нем присутствует крохотное количество незнакомых изотопов. �х фиксируют счетчики Гейгера.

�сточником нейтронов служил один грамм радия, смешанного с бериллием; нейтроны замедлялись с помощью парафиновых блоков (в распоряжении зарубежных ученых уже имелись циклотроны, что гораздо эффективнее).

Эксперимент был трудным. Несколько сот атомов нового радиоактивного вещества затерялись среди огромного количества кристаллов хлорида бария. Чтобы исследовать эти изотопы ("неужели это все-таки радий?"), пришлось отделять их от бария. Для этого ученые в который уже раз прибегли к тому же методу дробной кристаллизации, что когда-то использовала Мария Склодовская-Кюри. Ган и Штрассман были совершенно уверены в нем.

Однако теперь их ждала неожиданность: им не удалось обнаружить ни одного изотопа радия. Где же они ошиблись? Что порочно, теория или практика?

Кончалась вторая декада декабря 1938 года. Ган решил провести контрольный эксперимент. Он взял раствор и подменил в нем гипотетический "изотоп радия" уже известным ему радиоактивным изотопом радия - "торием-Х". Затем разбавил раствор так, чтобы показатель радиоактивности был таким же, как и в предыдущем опыте с "квазирадием". На этот раз ничего необычного не произошло. Ученые сумели отделить от хлорида бария несколько атомов настоящего радия. Значит, схема эксперимента была верна. Что же они тогда получили вместо "изотопов радия"? Что это за таинственное вещество?

17 декабря, в субботу, Ган и Штрассман повторили оба опыта одновременно. На этот раз в одном и том же растворе содержались и искусственный "изотоп радия", и естественный его изотоп, "мезоторий-1". Последний служил индикатором. На каждой стадии этого сложнейшего эксперимента ученые брали пробы кристалла бария и проверяли их радиоактивность. Счетчик Гейгера показывал, как постепенно, от одной стадии кристаллизации к другой, увеличивалось содержание мезотория. С искусственным "изотопом радия" дело обстояло иначе. Он был равномерно распределен среди кристаллов бария - столь же равномерно, как и сам барий.

В тот же вечер Отто Ган записывал в своем дневнике: "Поразительная картина дробной кристаллизации Ra-Ba-Msth [радия-бария-мезотория]".

Никаких сомнений у него уже не осталось. Вещество, которое он поначалу считал "изотопом радия", не имело к радию никакого отношения. Его невозможно было отделить от бария, значит, он имел дело с радиоактивным изотопом самого бария.

Таким образом, при обстреле атомов урана (самого тяжелого на земле элемента) медленными нейтронами возникал барий - элемент, весивший почти в два раза меньше. Под градом нейтронов атомы урана "лопались", "раскалывались", "расщеплялись". �так, используя самое примитивное оборудование, которое не шло ни в какое сравнение с приборами, коими располагали крупнейшие физические институты того времени, немецкий ученый Отто Ган сделал удивительное открытие, которое едва не стало (а может, еще и станет) роковым для всего человечества.

Несколько дней Ган не сообщал никому о своем открытии - тем более что его занимали еще и проблемы, далекие от мира физики. Ему требовалось уладить некоторые дела Лизы Майтнер. Он побывал в Министерстве финансов и в понедельник утром переговорил с Карлом Бошем, президентом Общества имени императора Вильгельма. Его волновало, может ли Майтнер сдать свою квартиру одному из коллег, профессору Маттауху.

Вернувшись, наконец, в институт, Ган вместе со Штрассманом стал готовить новый эксперимент - он напоминал предыдущий, субботний. На этот раз ученые решили выяснить природу других радиоактивных изотопов, возникавших при расщеплении урана. Еще недавно он верил, что это изотопы актиния. Он попробовал и их выделить с помощью бария.

Расположившись возле счетчика Гейгера, Ган начал писать пространное письмо Лизе Майтнер. Сообщив о том, как улажено ее поручение, Ган затем описал эксперименты, поставленные им вместе со Штрассманом. В заключение Ган просил свою давнюю знакомую попробовать найти хоть какое-то физическое объяснение полученным им результатам. Тогда мы могли бы втроем опубликовать отчет о данном открытии.

...Близилось Рождество. Во вторник, 20 декабря, в �нституте имени императора Вильгельма проходил ежегодный рождественский вечер. Отто Ган чувствовал себя на нем неуютно. Ему вспоминались иные рождественские вечера, проведенные им вместе с Лизой. Теперь они были далеко друг от друга. � еще он напряженно обдумывал результаты, полученные в последние дни. Вырисовывались "очень симпатичные графики". Надо было немедленно составить письменный отчет о проделанной работе, прежде чем институт закроется на праздники.

В последующие два дня вторая часть работы была завершена. Мнимые "изотопы актиния" оказались, как и ожидал Ган, изотопами лантана элемента, опять же находящегося в самой середине таблицы Менделеева.

Двадцать второго декабря Ган и Штрассман спешно составили отчет об идентифицированных ими искусственных изотопах. "Нам, как химикам, докладывали они, - следовало бы непреложно сказать, что речь идет об изотопах бария, а не радия; о каких-либо других элементах кроме радия или бария не может быть и речи". � хотя этот вывод противоречил "всем известным нам положениям ядерной физики" оба "ядерных химика" не хотели считать данный вывод окончательным, они все-таки поспешили как можно быстрее опубликовать результаты. Профессор Ган позвонил своему старому другу и редактору журнала "Naturwissenschaften" ("Естественные науки") доктору Паулю Росбауду. В тот же вечер тот примчался в �нститут химии. Ган и Штрассман как раз закончили писать статью, в которой доказывали, что ядро урана "расщепляется".

Редактор Росбауд тут же оценил всю важность открытия. � хотя ближайший номер "Naturwissenschaften" уже был готов к печати, он распорядился снять один из материалов и заменить статьей Гана и Штрассмана, датированной "22 декабря 1938 года", днем зимнего солнцестояния. В этот день над миром сгустилась тьма. Был расщеплен уран.

...В Швецию, в гости к Лизе Майтнер, на эти праздники приехал ее племянник, доктор Отто Фриш. Он работал в знаменитой копенгагенской лаборатории Нильса Бора. В один из праздничных дней она получила пространное письмо из Германии. По его прочтении она изумилась. Неужели химики такого класса, как Ган и Штрассман, ошиблись? Да быть того не может! А не рассказать ли об их проблемах и гипотезах Фришу?

Вскоре она разговорилась с Фришем о "капельной модели" атомного ядра, предложенной два года назад Бором. Согласно этой модели, стабильность ядра обеспечивали "силы поверхностного натяжения", защищавшие его от небольших деформаций. � тут Майтнер упомянула об опытах Отто Гана. Как их истолковать?

Ядро урана содержит очень много протонов, стал рассуждать Фриш. Эти одинаково заряженные частицы отталкивают друг друга, что ослабляет энергию связи частиц в ядре. Ядро урана неустойчиво. Стоит ему захватить лишний нейтрон, и тогда достаточно небольшого импульса энергии, чтобы вывести атом из равновесия. Атом, - то бишь одна большая "капля", - разрывается на две почти одинаковые "капельки" (два атомных ядра). Каждое из новых ядер заряжено положительно. Они отталкиваются друг от друга. По расчетам Фриша получалось, что при каждом таком расщеплении выделяется огромная энергия: около двухсот миллионов электрон-вольт.

Шестого января 1939 года статья Гана и Штрассмана была опубликована и вызвала немалую досаду ряда ученых, которые только теперь поняли, как были близки к открытию. Буквально в шаге от него остановилась, например, �рен Кюри, получившая вещество с периодом полураспада, равным трем с половиной часам, и напоминавшее своими свойствами лантан. Был близок к открытию и их берлинский коллега, доктор Дросте. Он готовился повторить эксперимент, в котором намерен был зафиксировать альфа-частицы, излучаемые, - как считалось тогда, - ядрами урана и тория при обстреле их нейтронами. Проводя такой опыт в первый раз, он использовал металлическую фольгу, чтобы на результаты опыта не повлияли низкоэнергетичные альфа-частицы, покидающие атомы урана в процессе естественного излучения. �з-за этой фольги он заодно не заметил и многочисленные обломки "расщепившихся" ядер.

Много лет спустя Штрассман разговорился с одним американским физиком судьба сыграла с ним очень злую шутку. За год до открытия, совершенного Ганом и Штрассманом, этот физик обстреливал раствор урана нейтронами. Он получил "вроде бы трансураны", выделил их из раствора и понес пробирку с ними в соседнюю комнату, чтобы изучить спектр их гамма-излучения. Стоило ему войти, и прибор с безукоризненной точностью отметил бы, что атомы урана распались на атомы бария и других, близких к ним по весу элементов. Но полы в лаборатории были в тот день натерты до блеска. Ученый поскользнулся, рухнул на пол, а вместе с ним низверглась драгоценная пробирка, разлетевшаяся вдребезги.

Лаборатория, зараженная радиацией, была немедленно закрыта. Она простояла опечатанной не один месяц. За это время физик занялся другой работой, и лишь успехи его немецких коллег напомнили ему, что такое же открытие он мог совершить намного раньше. Отто Ган, узнав об этой истории, заметил, что, если бы в Германии в 1938 году соблюдались такие же строгие правила обращения с радиоактивными веществами, ему вообще бы никогда не удалось открыть расщепление урана.

� все же, сопереживая неудачливым ученым, признаем, что Отто Ган заслужил свое открытие. Только радиохимик с таким огромным опытом, как он, мог обнаружить каких-то несколько сотен радиоактивных атомов, затерявшихся среди бесчисленных кристаллов бария. Только он с уверенностью мог оценить результаты проделанной работы, хотя они и "противоречили всем известным нам положениям ядерной физики".

�нтересно, что бы произошло, если бы Втора мировая война началась в сентябре 1938 года, когда разразился Судетский кризис? В те дни в Лондоне готовились к воздушным налетам и рыли убежища, во Франции объявили частичную мобилизацию. Что тогда? Наверное, Отто Ган не сумел бы опубликовать статью о своем открытии и - "начинается цепная реакция" - о нем не узнали бы американцы. Возможно, что тогда они не сумели бы создать атомную бомбу и не применили бы это грозное оружие. Открытие, сохраненное в тайне, спасло бы жизни многих тысяч людей.

Однако судьба распорядилась иначе.

Лиза Майтнер и ее племянник, Отто Фриш, убежденные в правоте Гана и Штрассмана, не стали хранить их открытие в тайне. Вернувшись после Рождества в Копенгаген, Фриш немедленно зашел к Нильсу Бору и рассказал ему об эксперименте Отто Гана. Он пояснил Бору, какие последствия могло бы иметь высвобождение той энергии, что таится в атомном ядре. Вскоре после этой встречи Бор на несколько месяцев уехал в США.

В середине января в Копенгаген приехал профессор Йозеф Маттаух, ведущий венский физик, которому предстояло прийти на смену "незаменимой Лизе Майтнер". Он выступал с лекциями в Скандинавии. Фриш встретился с ним и познакомил с расчетами энергии, проделанными им и его тетушкой. Фриш поведал, что, опираясь на принципы теоретической физики, они доказали то, что Ган открыл в стенах химической лаборатории.

В эти же дни Фриш и Майтнер, постоянно созваниваясь друг с другом, набросали статью для журнала "Nature". В ней рассказывалось о fission process ("расщеплении ядра").

Двадцать третьего января, ничего не подозревая об изысканиях Фриша, два берлинских физика, доктор Зигфрид Флюгге и доктор фон Дросте, направили в журнал "Zeitschrift fuer Physikalische Chemie" ("Журнал физической химии") свою статью, в которой пришли к тем же результатам, что Фриш и Майтнер.

А 26 января в Вашингтоне проходила пятая конференция по теоретической физике, организованная Университетом Джорджа Вашингтона и �нститутом Карнегги. На ней выступил Нильс Бор, сообщивший известные ему подробности работы берлинских радиохимиков, а также расчеты энергии, выделяющейся при расщеплении атома. В заключение Бор сказал, ссылаясь на слова Фриш и Майтнер, что подобный эксперимент легко повторить, используя самое простейшее оборудование.

Хотя доклады Бора - при всем нашем к нему уважении - никогда не были особенно вразумительными, на этот раз, едва стихли его последние слова, ряд ученых немедленно поспешили - прямо в смокингах! - к себе в лабораторию, чтобы как можно быстрее воспроизвести сенсационные опыты.

Через несколько дней американские газеты уже пестрели сообщениями об этих опытах. Когда, наконец, в печати появились статьи Фриша-Майтнер и Флюгге-Дросте, все лавры - по вине Нильса Бора - были собраны другими, более бойкими экспериментаторами. Своеобразный итог первого этапа гонки физиков подвела "Таймс". В ней сообщалось, что сотрудник Колумбийского университета (США) Энрико Ферми (к тому времени он уже переехал в Америку) открыл новый физический процесс - "расщепление атомов урана". В своей работе он использовал циклотрон Колумбийского университета, весивший 150 000 фунтов.

Но передышка после этого отнюдь не последовала.

Уже 28 января Отто Ган и Фриц Штрассман отправили в тот же берлинский журнал "Naturwissenschaften" новую статью. Судя по ее заголовку, они уже не сомневались в правильности полученных ими результатов: "Доказательство появления радиоактивных изотопов бария при обстреле тория и урана нейтронами". А вторая часть статьи снова произвела эффект разорвавшейся бомбы: в ней приводилось "доказательство появления других радиоактивных осколков в процессе расщепления урана". Какова была природа этих "других осколков"?

По словам Гана, чтобы описать расщепление атомного ядра, важно знать не его массу, а его порядковый номер. Так, ядро урана (порядковый номер 92) расщепляется на ядра бария (56) и криптона (36). При этом ядро испускает какое-то количество нейтронов.

Данный факт имел ключевое значение. Ган и Штрассман осторожно предположили, что нейтроны, испускаемые при расщеплении ядер урана, будут расщеплять другие ядра урана. Возникнет лавинообразный эффект. В итоге выделится неимоверное количество энергии.

Бедный Отто Ган! Прошло всего несколько дней, и он понял, к каким страшным и непоправимым последствиям может привести его открытие. Когда ему открылся весь роковой смысл "цепного эффекта", он потерял сон. Он не мог спать в ожидании катастрофы, что медленно надвигалась на мир. Отвратить ее приближение было нельзя. Каждое новое открытие лишь ускоряло ее зловещий ход. Ган решил покончить с собой.

Но его смерть уже мало что изменила бы - джин вырвался из бутылки.

В начале марта 1939 года французские физики Жолио-Кюри, Халбан и Коварски экспериментальным путем доказывают возникновение цепной реакции. Седьмого апреля того же года они сообщают, что при расщеплении одного ядра урана выделяется в среднем 3,5 нейтрона [как считается сейчас, 2,5 нейтрона - прим. ред.].В конце того же месяца статью французских физиков публикует журнал "Nature".

В середине апреля во время коллоквиума по физике в Геттингене профессор Вильгельм Ханле прочитал собравшимся небольшую статью, подготовленную им к печати. Речь в ней шла о некоей машине, использующей ту самую энергию, что выделяется при расщеплении урана. Сразу после коллоквиума к ученому подошел его шеф - профессор Георг Йоос, авторитетный специалист по экспериментальной и теоретической физике. "Ваше открытие не должно пропасть втуне," - ободрил он своего помощника.

Йоос, пруссак по происхождению, не мог и помыслить, чтобы научное открытие, да еще такое перспективное, не принесло государству никакой пользы. Он немедленно написал письмо в рейхсминистерство образования, коему подчинялись тогда университеты.

Министерство отреагировало с поразительной быстротой. Профессору Абрахаму Эзау из Йены было поручено тотчас созвать конференцию. Вообще-то он был специалистом по высокочастотной технике, а не физиком-ядерщиком, но зато не раз выказывал похвальную в ту пору политическую активность, вовремя "осуждал и одобрял", и кому как не этому правоверному нацисту надлежало постичь тайны атомного ядра с истинно арийским блеском? Тем паче что партия, памятуя о его заслугах, выдвинула Абрахама на высокий пост, поручив ему руководить сектором физики в Научно-исследовательском совете, созданном при рейхсминистерстве образования.

Он рьяно взялся за дело, немедленно выписав несколько фамилий ученых, которым полагалось присутствовать на конференции. На первом месте, конечно же, значился Отто Ган. Однако тот, подобно юркому нейтрону, ускользнул из сетей старательного партийца, сославшись на то, что его ждут в Швеции, куда давно уже пригласили для чтения лекций. Его замещал профессор Йозеф Маттаух.

Заседание проходило 29 апреля 1939 года в министерстве на Унтер-ден-Линден в обстановке строгой секретности. Присутствовали профессор Эзау (председатель), профессора Йоос, Ханле, Гайгер, Маттаух, Боте и Хофман, а также доктор Дамес, представлявший само министерство.

Последний в своем выступлении выказал крайнее недовольство легкомысленным профессором Ганом, который раструбил о своем открытии на весь мир вместо того, чтобы в интересах Германии хранить его в строгой тайне. Впрочем, Маттаух, лишь недавно оказавшейся в третьем рейхе и еще не научившийся бояться, столь яростно вступился за своего шефа, что его поспешные критики умолкли и упреки в его адрес более не поступали.

Потекла деловитая беседа. Профессора Йоос и Ханле лаконично обрисовали уровень развития ядерной физики в Германии и в ведущих зарубежных странах, а также поговорили о том, насколько реально строительство экспериментального уранового реактора. Профессор Эзау рекомендовал собрать воедино все запасы урана, имеющиеся в стране. Теперь вывоз любых соединений урана из страны был запрещен - тем более что его было мало.

В то время крупнейшие запасы его находились в Бельгии, поскольку ее колония, Конго, была богата месторождениями урановых руд. На тамошних складах хранились тысячи тонн урана. �х следовало срочно скупить.

Кроме того, решили создать научно-исследовательскую группу, куда войдут все ведущие физики рейха. Руководить ей собирался сам профессор Эзау.

В конце апреля все того же 1939 года председатель комитета научного планирования Великобритании сэр Генри Тизар обратился с просьбой к своему правительству воспрепятствовать немецким закупкам урана. Десятого мая состоялись переговоры между Г. Тизаром и Э. Сенжером, генеральным директором бельгийской фирмы "Union Miniere". Однако они закончились безрезультатно - бельгийцы не собирались упускать свою выгоду; в кои-то веки объявился оптовый покупатель на этот, мало кому нужный уран. Ведь до сих пор его покупали лишь университеты для проведения некоторых исследований.

Тем временем атомная машина Германии набирала обороты. Когда Маттаух вернулся к себе в институт, его немедленно атаковали два молодых физика-теоретика: доктор фон Вейцзеккер и доктор Флюгге. �х интересовали все подробности конференции.

Барону Карлу Фридриху фон Вейцзеккеру было тогда 27 лет. Он уже успел прославиться, развив теорию о метаморфозах химических элементов в недрах звезд. "Человек скорее аскетический, нежели практичный", - так отзывались о нем впоследствии офицеры американской разведки. Он не был национал-социалистом, но хорошо разбирался в устремлениях тогдашней власти, ибо его отец был важным сановником в ведомстве Риббентропа. Молодой знаток звездных недр поневоле знал о "глубинных течениях" политики больше, чем другие ученые.

Зигфрид Флюгге поведал Маттауху, что уже написал популярную статью о ядерной энергии, но боится ее публиковать. В конце концов, он все же обнародовал свои идеи в июньском номере "Naturwissenschaften". Статья вышла под заголовком "Можно ли использовать ради технических нужд энергию, заключенную внутри атомных ядер?"

Один кубический метр порошка уранового оксида весит 4,2 тонны и содержит три тысячи септильонов (3 х 10 27) молекул или девять тысяч септильонов атомов урана, говорилось в ней. При расщеплении каждого из этих атомов высвобождается энергия, равная 100 миллионам электрон-вольт. �так, одного кубометра оксида урана будет достаточно, чтобы взметнуть один кубический километр воды, весящий около двенадцати триллионов тонн (12 х 10 12), на высоту 27 километров!

Проблема лишь в том, что это невероятное количество энергии выделяется молниеносно, в течение какой-то сотой доли секунды. Можно ли как-то замедлить эту реакцию? Можно ли контролировать ее, чтобы использовать энергию, таящуюся в урановом сырье, в мирных целях? Флюгге полагал, что в будущем создадут "урановую машину", обогатив воду солями кадмия, которые поглотят избыточную энергию нейтронов и удержат ее в недрах машины. Кадмий - очень сильное абсорбирующее средство. С его помощью можно даже "отключить" машину, если реакция выйдет из-под контроля.

За этой статьей последовала еще одна, опубликованная Флюгге в августе 1939 года в "Deutsche Allgemeine Zeitung" ("Общая немецкая газета"). Обе статьи вызвали огромное внимание властей. Верхи страны неожиданно увлеклись ядерной физикой.

А ведь еще год назад большинство ученых полагало, что ядерная физика не имеет практического значения. Считалось, чтобы высвободить энергию, заключенную внутри атомного ядра, придется затратить гораздо больше энергии. Все изменило открытие Отто Гана.

...Тут же засуетились и военные. Они тоже затеяли свой "атомный проект". Двадцать четвертого апреля, через два дня после памятной публикации в "Nature", молодой профессор из Гамбурга Пауль Хартек и его ассистент д-р Вильгельм Грот обратились с письмом в военное министерство. Они сообщали, что новые открытия в области ядерной физики, вероятно, позволят изобрести взрывчатку невиданной мощи. Вкратце они изложили суть исследований Гана и Штрассмана и, упомянув о недавнем эксперименте Жолио-Кюри, пояснили, что американцы, французы и англичане придают огромное значение развитию ядерной физики. В Германии же ей пренебрегают. � зря: "Страна, которая добьется в этой области наибольшего прогресса, получит такой перевес над другими, что сравняться с ней будет уже невозможно".

Письмо поначалу попало к генералу Беккеру, в отдел вооружений сухопутных войск. Оттуда его переправили в отдел научных исследований, коим руководил профессор Эрих Шуман. Наконец, тот вручил письмо доктору Курту Дибнеру, специалисту вооруженных сил по ядерной физике и взрывчатым веществам.

В то время ему исполнилось только 34 года. Ядерную физику он изучал в университете города Галле (его научным руководителем был профессор Позе). В 1931 году он защитил диссертацию на тему "�онизация под действием альфа-лучей" и некоторое время трудился в лаборатории Физико-технического общества над созданием нового ускорителя. Но в 1934 году его призвали в армию, и он попал в упомянутый нами отдел научных исследований. Вместе с доктором Фридрихом Беркеи он изучал по заказу ВВС кумулятивные взрывчатые вещества. Ему, физику-ядерщику, работа его не очень нравилась, и он просил Шумана создать при отделе новую группу, которая занималась бы только ядерной физикой. К тому времени Дибнер уже снискал определенную известность в этой области; залогом служили около двух десятков его публикаций.

Прочитав послание, он обратился за советом к прославленному ученому, профессору Хансу Гейгеру, создателю хорошо известного всем счетчика ионизирующих излучений. Тот одобрительно отнесся к размышлениям неизвестных ему физиков о новой взрывчатке.

Летом Дибнер с интересом прочитал обе статьи Флюгге, а также заявку на патент, поданную профессором из Вены Штеттером и посвященную производству атомной энергии. Таким образом ему не понадобилось много времени, чтобы понять всю ценность новой идеи и поднять в военном ведомстве соответствующий шум. �тогом его деятельности стал приказ о создании группы по урановым исследованиям, которую, конечно же, возглавил сам доктор Дибнер.

Позднее, впрочем, он вспоминал, что быстро расшевелить военных удалось только потому, что в обход их министерства была создана некая "группа Абрахама Эзау", и это задело генералов. На самом же деле они и в августе 1939 года все еще не верили, что армии будет какая-то польза от этой "странной науки".

Так Германия оказалась единственной великой державой, где еще накануне Второй мировой войны был создан научный коллектив, который исследовал возможности применения атомной энергии в военных целях.

Впрочем, в Германии возникли сразу два научных коллектива. Один возглавил военный ставленник - доктор Дибнер; другой - истинный ариец и партиец, враг "сынов Авраама", профессор Абрахам Эзау. Как и следовало ожидать, оба стали заклятыми врагами, немало мешая друг другу в достижении хоть каких-то практических результатов.

В воскресенье, 3 сентября 1939 года, Великобритания и Франция в ответ на вторжение в Польшу объявили Германии войну. На следующий день профессор Эзау встретился с генералом Беккером, и тот заверил его, что он может положиться на поддержку армии. Эти изыскания нужны рейху.

В тот же день Эзау отправился в рейхсминистерство экономики, поскольку "атомный проект" неожиданно оказался под угрозой. Командование ВВС вдруг решило конфисковать все запасы урановых соединений и радия, чтобы из этого ценного научного сырья изготовить какие-то люминесцентные краски для своих самолетов. Чтобы не быть голословным перед министром, Эзау хотел заручиться официальной бумагой, гласившей, сколь важны для судеб страны работы этих ученых и что обойтись без урана им никак нельзя. Составить подобную бумагу мог бы наш отдел научных исследований, посоветовал Беккер, невольно сталкивая двух конкурентов друг с другом.

Профессор Шуман, к коему порывались попасть на прием Абрахам Эзау и его помощник, профессор Меллер, оказался лицом труднодоступным. Наконец, промаявшись весь день в коридорах в ожидании "высшего эксперта", Эзау переговорил со случайно встреченным им доктором Х.Баше (как выяснилось, непосредственным начальником Дибнера). Был уже вечер, и растерянный Эзау, выхватив из папки бумагу, составленную им самим за эти часы, с надеждой протянул ее Баше. "Быть может, мы обойдемся без подписи Шумана, ведь дело не терпит отлагательств? Поставьте только какую-то закорючку, чтобы я мог смело показывать этот документ! В четверг, седьмого сентября, мне нужно подать его министру экономики!" Баше мог лишь изобразить сочувствие, поясняя, что "подобные дела так быстро не делаются". Пришлось Эзау отправляться восвояси с пустыми руками.

На следующее утро Меллер немедленно стал названивать "неуловимому Шуману". Вскоре в здании Физико-технического общества собственной персоной появился вчерашний сострадательный собеседник - доктор Баше. Теперь не оказалось на месте Эзау. Однако гость не намерен был ждать, ибо единственное, ради чего он приехал, так это объявить, что профессор Шуман выдать им вожделенный документ никак не может. Не может! Урановыми исследованиями будем заниматься мы сами! � точка!

Так началась первая в истории человечества "атомная война". На наше счастье протекала она лишь в "коридорах власти".

Эзау этой "словесной оплеухи" не стерпел и помчался в рейхсминистерство образования, дабы пожаловаться своему шефу, профессору Рудольфу Менцелю. А тот добавил масла в огонь, сообщив, что командование сухопутных войск распорядилось немедленно прекратить все урановые исследования в стенах Физико-технического общества. Эзау ничего не мог понять. Он еще не знал, что расшевелил "осиное гнездо". Военные, взволнованные его напором, сами активно взялись за работу. Восьмого сентября был призван в армию, то бишь в отдел Шумана, молодой даровитый физик из Лейпцигского университета, доктор Эрих Багге.

Можно представить себе чувства, которые испытывал молодой ученый, держа в руках - в первые же дни войны! - одиозный желто-коричневый пакет с предписанием "немедленно прибыть в Берлин, в распоряжение военного министерства". Взяв с собой несколько семейных фотографий и сложив в чемоданчик белье, Багге приготовился к отправке на фронт. Какая же радость охватила его, когда, прибыв в особняк на Харденбергштрассе, он встретил там доктора Дибнера, который и объяснил ему, чем придется заниматься.

В последующие дни были "призваны на службу" еще целый ряд молодых, перспективных ученых. Так что, нет худа без добра: работы над атомным проектом спасли многих физиков от пуль, снарядов и штыков.

� вот уже молодой "военспец" Багге вместе с Дибнером готовит первую "боевую операцию". Армейское руководство решило провести секретное совещание, чтобы обсудить перспективы "уранового проекта". Два физика-ядерщика, командуя своими коллегами как послушной им армией, составляют список ученых, которых непременно надо пригласить на совещание. На лежащем перед ними листе бумаги колонной выстраиваются фамилии: профессор Вальтер Боте, профессор Гейгер, профессор Штеттер, профессор Хофман, профессор Ган, профессор Маттаух и доктора Багге, Флюгге и Дибнер.

Совещание состоялось 16 сентября. В тот день на перекидном календаре, лежавшем на столе Отто Гана, появилась следующая краткая запись: "Совещание у Шумана. Присутствовали физики-ядерщики, не было Шумана. Составление программы. Звонок Эзау, сообщил о своем визите (Лауэ, Дебай, Гейзенберг)". Попробуем расшифровать эту ремарку.

"Не было Шумана". Потомок знаменитого композитора был одержим двумя страстями: к физике и музыке. � последняя нередко брала верх вопреки той высокой должности, что занимал Шуман (а впридачу к ней он еще возглавлял кафедру военной физики в Берлинском университете). Так, он сочинял неплохие военные марши и разбогател на этом. Страсть к музыке (и дивидендам от нее) становилась все более пламенной, вызывая ехидные насмешки недругов. Прямыми же обязанностями Шуман-младший нередко манкировал. Мы уже упоминали, что разозленный Эзау так и не застал витавшего где-то профессора. Напрасно дожидались его и физики-ядерщики. По своей доброй воле Шуман ни за что не согласился бы проводить целый день в их крохотном кружке, обсуждая их скучные проблемы. В конце концов, на это есть специалист - Дибнер.

Эзау как-то случайно прознал о готовящемся "очень важном совещании у профессора Шумана". Он немедленно поплакался своему шефу, Менцелю. Тот лишь уверил "неутешного Абрахама", что он "в курсе происходящего". Эзау чувствовал, что его постепенно отодвигают в сторону. Впрочем, если некоторым профессорам и показалось странным, что их недавнего куратора попросту не пригласили на совещание, то вслух они эти претензии никак не выказали.

�так, заседание началось. Доктор Баше заявил, что, по сообщению Германского агентства зарубежных новостей, исследованиями урана занимаются в целом ряде стран. Собравшимся в зале надлежит оценить, нужен ли подобный проект вермахту. Сделать это не легко. Однако даже отрицательный результат станет благом для рейха, ибо будет означать, что наши враги не сумеют разработать атомное оружие. Если же результат экспертизы окажется положительным, значит нам удастся создать либо мощный источник энергии, либо супербомбу.

Развернулась оживленная дискуссия. Ученые спорили о том, какой может быть "урановая машина" и как она будет функционировать. Всего несколько дней назад, начал свое выступление Отто Ган, в американском журнале "Physical Review" (кстати, очень популярном в годы войны у немецких ученых) появилась любопытная статья Нильса Бора и Дж.Э. Уилера. В ней говорилось, что расщепляется прежде всего легкий изотоп урана - U-235. Однако в природном уране содержание его ничтожно мало - всего семь десятых процента! Если же мы попытаемся отделить его от остальных изотопов (природный уран состоит из смеси трех изотопов: U-238 /99,274 %/, U-235 /0,72 %/ и U-234 /0,006 %/ - прим. ред.), то столкнемся с неодолимыми трудностями.

"Лауэ, Дебай, Гейзенберг". А что если обратиться к профессору Гейзенбергу, - новоявленный "военспец" Багге вспомнил своего лейпцигского наставника, - и попросить его разработать теорию "цепной реакции"? Не всем понравилось это предложение. Между физиками-теоретиками и экспериментаторами давно уже развернулось негласное соперничество. Точнее будет сказать: они враждовали друг с другом. На это совещание пригласили одних лишь экспериментаторов, и тут вмешивается некий молодой "выскочка" и просит "воззвать о помощи" к этому "кабинетному гению"! Профессора Боте и Хофман поднялись со своих мест и заявили, что не хотят иметь дело с Гейзенбергом. Можно обойтись без него!

Позднее, когда заседание закончилось, Багге подошел к Дибнеру и все-таки упросил его в следующий раз позвать Гейзенберга. Не зря же говорят, что на свете нет ничего практичнее хорошей теории. А Гейзенберг в таких делах мастак!

Ученые на совещании так и не решили, какой именно изотоп расщепляется при обстреле урана нейтронами. Впрочем, вслед за Бором многие склонялись к мысли, что это U-235. Следовало бы провести чистый эксперимент: рассортировать изотопы урана, обстрелять их по очереди и посмотреть, что произойдет. Проведение опыта поручили профессору Хартеку. Он уже занимался разделением изотопов различных элементов, в том числе ксенона и ртути.

Процесс разделения - "термодиффузия" - был, казалось, несложен. Установка состояла из двух концентрических трубок: внутренняя была разогретой, наружная - более холодной. Пространство между трубками заполняли пары уранового соединения. По теории, более легкие изотопы (U-235) должны были группироваться возле теплой поверхности. Все вроде бы ясно.

Довольно быстро профессор Хартек пришел к выводу, что для сортировки урана лучше всего использовать пары одного из его соединений - гексафторида урана. Работать с ними, правда, было нелегко. Газ вел себя очень агрессивно. Он разъедал часть материалов, из которых был изготовлен "диффузор". При температурах ниже 50 градусов твердел. Твердел он и при соприкосновении со многими веществами, например водой. Приходилось идти на разные ухищрения. Но прежде всего надо было добыть этот газ. Для нормального эксперимента требовался один его литр, то есть всего 12 граммов.

Двадцать пятого сентября Хартек написал письмо профессору О.Руффу человеку, который описал свойства гексафторида урана. Хартек просил достать литр этого редкого газа. Руководители концерна "�Г Фарбениндустри", к которым обратились, размышляли около двух недель. Наконец, предложили прислать им 100 граммов урана - из него они изготовят нужный газ.

В тот же день, 25 сентября, доктор Багге беседовал в Лейпциге с Гейзенбергом. Они обсуждали, каким должен быть прибор, чтобы измерять число нейтронов, выделяющихся при расщеплении урана.

На следующий день Багге вернулся в Берлин. Его ждало новое совещание в отделе вооружений сухопутных войск. Теперь он четко сознавал, что есть два способа извлечения энергии из урана. Либо неконтролируемая реакция, то есть взрыв, бомба, либо управляемый процесс и урановый реактор. Чтобы процесс стал управляемым, нужно смешать уран с каким-то веществом, которое будет тормозить быстрые нейтроны, испускаемые в момент расщепления ядра, но не поглощать их. Значит, нужен "замедлитель". А для создания бомбы надо выделить довольно редкий изотоп урана - U-235, поскольку при обстреле его нейтронами начинается цепная реакция деления ядер урана. Происходит взрыв.

Тем временем в Гамбурге профессор Хартек в ожидании выделенных граммов урана вел беседы со своим помощником доктором Хансом Зюссом. Как-то раз тот заговорил про "тяжелую воду": ему подумалось, что, создавая урановый реактор, ее можно взять в качестве "замедлителя".

- Ничего не выйдет! - перебил его Хартек.

Ему моментально вспомнился собственный плачевный опыт. Пять лет назад он стажировался в лаборатории Резерфорда. � вот первое задание, которое дал ему метр, заключалось именно в получении мизерного количества тяжелой воды для каких-то опытов. Ох, и намучился же он тогда! В конце концов Хартек придумал крохотную (высотой 30 см) электролитическую ячейку. В течение многих недель он пропускал сквозь нее бессчетное количество воды, пока, наконец, не получил требуемую толику - несколько кубических сантиметров тяжелой воды.

- Знаете ли вы, - вопрошал он Зюсса, - сколько же времени нам потребуется, чтобы изготовить несколько тонн этой воды?! Многие годы, а то и десятилетия... А ведь для реактора нужны именно тонны ее. Разве правительство согласится финансировать такой расточительный проект?..

Тем не менее, собираясь на совещание в Берлин, он накропал статейку об использовании тяжелый воды "во избежание резонансного поглощения в уране-238". Важнейшие его идеи были таковы: тяжелая вода идеально замедляет нейтроны; урановое топливо и тяжелую воду следует разместить в реакторе не вперемешку, а отдельными слоями. Этими размышлениями он и поделился с коллегами.

На том совещании обсуждались ближайшие планы. Во-первых, надо научиться отделять легкий изотоп урана (U-235) от других его изотопов. Во-вторых, определить "эффективное поперечное сечение" атомных ядер всех тех веществ, которые можно использовать в качестве "замедлителя" (то есть определить вероятность захвата этими ядрами летящих к ним нейтронов; величину этого сечения можно сравнить с размером мишени в тире - чем больше мишень, тем вероятнее попадание). В-третьих, понять, может ли урановый реактор работать на медленных нейтронах.

Далее распределили роли. Гейзенберг изучает теоретические основы цепной реакции. Багге возвращается в Лейпциг, исследует "эффективное поперечное сечение" дейтерия. Профессор Хартек доводит до конца "термодиффузию" изотопа урана U-235. Различные задания получили и другие ученые. Всем было обещано, что "деньги на это найдутся".

В заключение профессор Шуман (на этот раз ему не удалось променять физику на музыку) сообщил, что �нститут физики имени императора Вильгельма, находящийся в берлинском районе Далем, передан в ведение отдела вооружений сухопутных войск. �нститут располагает отличной аппаратурой. Туда будут переведены все ученые, работающие над "урановым проектом". �х соберут, так сказать, "под одной крышей".

Эта идея сама по себе была хороша. Но что прикажете делать с самолюбием? Как упрятать его "под одну крышу"? Как заставить "провинциальных светил", боготворимых у себя в Гамбурге, Лейпциге и т. д., переехать в берлинскую "золотую клетку", где их образ явно потускнеет от соприкосновения со множеством таких же, как они "гениев", "талантов" и т. д., и т. п. �дея "научной шарашки" на немецкий манер была встречена в штыки. Работать над хорошо финансируемым проектом хотели все, переезжать в Берлин все же наотрез отказывались.

Хартек писал начальнику отдела вооружений: "Мне нужно остаться здесь, в Гамбурге... В случае надобности я могу каждую неделю на несколько дней приезжать в Берлин". Его можно понять: в ту пору поезд из Гамбурга в Берлин добирался всего за два часа. Другим ведущим ученым, представлявшим Гейдельберг, Мюнхен, Вену, приходилось бы проводить в пути гораздо больше времени, но и они не хотели срываться с насиженных мест.

Впрочем, проблема объединения светил могла пока подождать. Для начала неплохо было бы раздобыть достаточное количество урана для опытов. Берлинская фирма "Auer" занималась обработкой редкоземельных металлов. К ней и обратились армейские чины с необычной просьбой: нужно изготовить несколько тонн чистого оксида урана. �х направили в центральную лабораторию, коей руководил доктор Николаус Риль, 38-ми лет, уроженец Петербурга, ученик Гана и Майтнер.

Когда в 1939 году Германия захватила Чехословакию, фирма "Ауэр" одной из первых стала осваивать тамошние урановые рудники. В ту пору всех интересовал радий. Уран считался побочным продуктом, но фирма располагала некоторыми его запасами в виде оксида урана и неочищенного ураната натрия. Доктор Риль моментально оценил перспективы проекта и лично занялся очисткой урана. Он будет заниматься этим до конца войны.

Всего за несколько недель Риль наладил производство урана на небольшом заводике в Ораниенбурге. Каждый месяц здесь выпускалось около тонны очищенного оксида урана. Первая тонна была отгружена военным в первые недели 1940 года.

До этого всеми запасами уранового оксида в Германии ведал незабвенный "ариец и партиец" Абрахам Эзау. Теперь он перестал быть монополистом.

А если учесть, что один за другим в армию были призваны те немногие "правоверные" физики, что еще не покинули "кланчик" Эзау - Йоос, Ханле, Маннкопф - то стало ясно: звезда Эзау закатилась. � когда тот вновь пришел поплакаться своему шефу, Менцель встретил его холодно. По его словам, выходило, что военные уже много лет занимаются "урановым проектом", а Эзау крадет их идеи.

В тот же день ученый написал гневное письмо генералу Беккеру, клянясь и божась, что речь идет не о том, что то или иное ведомство должно в одиночку вести урановые исследования, не допуская к ним никого. Лучше всего работать совместно. �менно он, Эзау, поспешил запастись ураном, именно он первым заинтересовался свойствами урана, и вот теперь работу над его проектом прерывают "самым жестоким образом", используя возможности, доступные лишь военному ведомству. Это несправедливо...

Однако жалоба возымела своеобразный эффект. Терпение генерала Беккера, читавшего письмо, в конце концов лопнуло. Эзау, лишенный своих "правоверных", теперь был и "обокраден". Его запасы урана конфисковали и передали институтам в Далеме. � работа над проектом, наконец, началась.

В первых числах декабря Багге, шедшего по институтскому коридору в Лейпциге, кто-то окликнул. Это был Гейзенберг. Он торопливо увел молодого ученого в свой кабинет и стал говорить, что понял, как стабилизировать цепную реакцию, тут же начертав на доске пару формул. Как явствовало из них, по мере того как будет расти температура в реакторе, эффективное поперечное сечение станет уменьшаться. При определенной температуре реакция автоматически замедлится. Зависит эта температура от размеров реактора. По-видимому, речь идет о сотнях, а не тысячах градусов Цельсия. Как показывает пример, если взять 1,2 тонны урана и тонну тяжелой воды, смешать их в виде пасты и поместить в шар радиусом 60 см, реакция внутри подобного агрегата стабилизируется при восьмистах градусах Цельсия.

Шестого декабря Гейзенберг сообщил в отдел вооружений сухопутных войск, что предложение Хартека отделить уран от замедлителя не очень удачно, поскольку реактор окажется слишком маленьким.

Любопытна последняя часть этой докладной записки: "Возможность технического использования энергии, получаемой при расщеплении урана". Вот ее краткое содержание.

Согласно имеющимся данным, процесс расщепления урана, открытый Ганом и Штрассманом, можно использовать для производства энергии. Самым надежным методом является обогащение изотопа урана U-235. Только это позволит уменьшить размеры "урановой машины" до одного кубического метра, позволит создать взрывчатые вещества, чья мощь в тысячи раз превзойдет мощь известных нам взрывчатых веществ.

Впрочем, для производства энергии можно использовать и обычный уран, не прибегая к разделению его изотопов. Для этого нужно добавить к урану вещество, способное замедлять излучаемые нейтроны, не поглощая их. Вода тут не годится. Согласно имеющимся у нас сведениям, этим требованиям отвечают лишь "тяжелая вода" и очищенный уголь. Однако при малейшем их загрязнении выработка энергии прекратится.

В заключение профессор Гейзенберг предупреждал, что реактор является очень интенсивным источником вредного нейтронного и гамма-излучения.

�звестно, что тяжелая вода - это вода, в которой атомы обычного водорода заменены атомами дейтерия, его тяжелого изотопа (помимо протона их ядра содержат еще и нейтрон). "Эта вода" примерно на 11 процентов тяжелее обычной; она замерзает при 3,81 и кипит при 101,42 градусах Цельсия. Но самое главное: она замедляет нейтроны до такой скорости, что изотопы урана U-238 не могут их уловить, зато эти нейтроны все еще способны расщепить изотопы U-235.

В канун Второй мировой войны единственной фирмой, выпускавшей тяжелую воду в "промышленных количествах", была норвежская "Norsk-Hydro". Она действовала при Веморкской гидроэлектростанции, близ городка Рьюкан на юге Норвегии (станция, вырабатывавшая 120 000 киловатт дешевой электроэнергии, располагалась рядом с гигантским водопадом Рьюканфосс).

Тяжелая вода являлась побочным продуктом водородного электролиза. Еще в 1932 году американский ученый Г.К. Юри доказал, что вода, остающаяся после электролиза в ячейках, содержит гораздо больше тяжелого водорода, чем обычно. Если подвергать электролизу 100 000 литров воды до тех пор, пока в ячейках не останется всего литр воды, то в этом литре содержание тяжелой воды достигнет 99 процентов. По этому принципу фирма "Norsк-Hydro" и изготавливала тяжелую воду. Ее чистота достигала 99,5 процентов. Немецкий ученый, присланный проинспектировать эту установку вскоре после оккупации Норвегии, назвал ее "шедевром, созданным трудом норвежских ученых и инженеров".

Установка начала действовать в 1934 году. До 1938 года здесь изготовили всего 40 килограммов тяжелой воды. Потом ее производство увеличилось, но и в конце 1939 года здесь выпускали не более десяти килограммов воды в месяц. Впрочем, выбора у немецких военных не было. Ведь мощность самой крупной в Германии установки по водородному электролизу не превышала 8000 киловатт.

Вопрос был лишь в том, согласятся ли норвежцы поставлять тяжелую воду в Германию?

Тем временем военные власти принялись выполнять свое собственное решение о передаче �нститута физики в Далеме в их ведение и сразу же столкнулись с проблемой. "Есть человек - есть проблема". Этим человеком был директор института, знаменитый нидерландский физик-экспериментатор Петер Дебай, лауреат Нобелевской премии 1936 года. �ностранец не мог возглавить секретный немецкий проект. Это противоречило всем принципам. Великого ученого поставили перед выбором: либо принять немецкое гражданство, либо покинуть институт. Неожиданное приглашение из США разрешило дилемму. Ученого, прожившего в Германии почти всю свою жизнь, просили выступить с циклом "лекций". В 1940 году Дебай переехал в Америку и более не возвращался.

Так немецкий атомный проект потерял первого ценного сотрудника.

Шуман же предложил назначить директором института своего ставленника, доктора Дибнера. Но тут воспротивился новый президент Общества имени императора Вильгельма, Альберт Феглер. Разве можно сравнивать с самим Дебаем какого-то Дибнера? В конце концов, того назначили временным "уполномоченным руководителем" института в Далеме - "на время отсутствия Дебая".

Так наметился раскол между "самозванцем Дибнером", с одной стороны, и "учителем Гейзенбергом" и его многочисленной свитой, с другой стороны. Этот раскол в среде немецких физиков немало навредил общему делу и замедлил работу над "урановым проектом".

Тем временем, в июле 1940 года, по соседству с �нститутом физики, на участке, принадлежавшем �нституту биологии и вирусных исследований, начали строить небольшую деревянную лабораторию. Здесь собирались разместить первый в Германии "докритический" урановый реактор. Чтобы отпугнуть непрошеных гостей, над дверями здания повесили табличку "Лаборатория вирусов".

Уже в первую военную зиму немецким ученым стало ясно, что строительством уранового реактора их работа не ограничится. Впереди их ждет "урановая бомба". Создать реактор нужно по двум причинам: во-первых, тогда ученые могут проверить теорию практикой, а во-вторых, что еще важнее, если удастся построить реактор, то и правительство, и вермахт убедятся, что ученым по плечу и создание бомбы, несмотря на те огромные трудности, которые они теперь все яснее сознавали.

В последующие два года ученые почти не вспоминали о бомбе. Все их помыслы были заняты ближайшей, пусть и промежуточной, целью: урановым реактором. Это вовсе не означает, - как порой пытаются убедить нас некоторые историки, - что немцы вовсе не думали о создании "супербомбы". Нет, они лишь предпочитали постепенно идти от победы к победе. Правда, оглядываясь на путь, ими пройденный, мы можем выразиться и иначе: "От поражения к поражению".

Первые совещания, проходившие в Берлине, показали, что действовать можно двумя способами. Во-первых, поступать эмпирически: меняя наугад те или иные замедлители, меняя схему расположения топлива, выбирать лучший вариант. У этого метода есть свои плюсы, но многое здесь зависит от случайности. Другой способ основан на теоретических изысканиях. Мы можем заранее судить о том, как будет протекать цепная реакция деления ядер урана. Для этого нам надо знать, например, "эффективные поперечные сечения" различных материалов при разных скоростях обстрела их нейтронами. Такие показатели можно измерить заранее, хотя это отнимает много времени и требует особого умения. Зато для проведения таких измерений нужны крохотные пробы материала, что немаловажно в 1940 году, когда в Германии не хватало урана, тяжелой воды, чистого углерода и бериллия. В конце концов, немецкие ученые, как и их западные коллеги, избрали третий путь. Они попытались совместить оба метода, действуя то по теории, то наугад.

В 1940 году в различных немецких лабораториях - в Лейпциге, Берлине, Гейдельберге, Вене и Гамбурге - был проведен ряд важных экспериментов. Так, летом и осенью 1940 года Гейзенберг и Депель (вместе с женой) ставят опыты с оксидом урана и тяжелой водой. Судя по всему, в реакторе на тяжелой воде можно использовать обычный уран, а не обогащенную смесь U-235.

Не менее важен эксперимент профессора Боте из Гейдельберга, проведенный в июне 1940 года. Он показывает, что абсолютно чистый углерод тоже можно использовать в качестве замедлителя, а ведь получить это вещество куда проще, чем тяжелую воду.

В Берлине, в �нституте физики, Вейзцзеккер и его помощники начали конструировать будущий реактор. В конце февраля его решили строить "по схеме профессора Хартека": две тонны оксида урана и полтонны тяжелой воды расположатся вперемешку, в пять или шесть слоев. Высота реактора - 70-90 сантиметров.

Можно было построить и сферический реактор, хотя это намного труднее. Зато топлива и тяжелой воды для него требуется меньше: 1,2 тонны и 320 литров. Кстати, расчеты показали, что, если покрыть любой реактор отражательной оболочкой из углерода, нейтроны не будут его покидать и размеры еще можно уменьшить.

Впрочем, в феврале 1940 года Гейзенберг, вернувшись к докладной записке, поданной два месяца назад, дополнил ее подробным математическим расчетом. К сожалению для немецкой науки, он пришел к выводу, что использовать чистый графит в качестве замедлителя вовсе не так эффективно, как показалось поначалу. Гелий тоже не годится, ибо реактор окажется слишком громоздким. Остается тяжелая вода.

Дибнер провел совещание, на котором обсуждались все проблемы, связанные с тяжелой водой. Участвовавшие в нем Гейзенберг, физик Карл Вирц и специалист по физической химии Карл Фридрих Бонхеффер, пришли к заключению, что трудностей впереди еще очень много. Гейзенберг предложил взять вначале пару литров тяжелой воды и проверить, насколько она проницаема для нейтронов. Дибнер пообещал закупить у норвежцев ведро тяжелой воды. Только убедившись на практике, что она годится для работы реактора, стоило приступать к строительству собственной установки для ее выпуска.

Неделю спустя Хартек послал письмо своим военным шефам: судя по расчетам Гейзенберга, уран и тяжелая вода понадобятся нам для реактора в одинаковых пропорциях, то есть надо раздобыть примерно две тонны тяжелой воды. � тут уж на норвежцев нет никакой надежды. Надо самим налаживать ее производство.

Однако для получения всего одной тонны тяжелой воды с помощью электролиза, как это делают норвежцы, придется израсходовать на выработку электроэнергии сотни тысяч тонн угля. Военных такая картина ужаснула.

Тогда Хартек вспомнил, что несколько лет тому назад вместе с Зюссом они разработали новый метод производства тяжелой воды с помощью каталитического обмена. Однако тогда никого он не заинтересовал, поскольку проще было покупать тяжелую воду для лабораторных опытов у норвежцев. Теперь же иное дело. Похоже, что так добывать тяжелую воду будет дешевле, чем электролитическим способом.

Вскоре, с согласия военных, решили построить опытную установку. Хартек писал Бонхефферу, что установку для каталитического обмена ему хотелось бы разместить при каком-нибудь уже действующем предприятии, где занимаются гидрогенизацией. В конце февраля он получил ответное письмо. В нем говорилось, что на знаменитом заводе "Лейнаверке" "очень заинтересовались этой идеей". С технической точки зрения проблем не предвиделось, "дело лишь за катализатором".

Тем временем в Норвегию приехал представитель концерна "�Г Фарбениндустри", который своими денежными вливаниями содействовал работе фабрики в Рьюкене. Но не текущие дела интересовали его и не финансовая отчетность - представитель всемогущего концерна явился, чтобы затребовать у норвежцев все хранящиеся у них запасы тяжелой воды: 185 килограммов чистотой 99,6 и 99,9 процентов. "Далее же, - обольщал он руководителей фирмы, - последует новый обширный заказ. Единственное, в чем трудность, далее нам потребуется не 10 килограммов воды в месяц, а целых 100".

Удивленные собеседники робко поинтересовались, зачем нужны столь огромные по тем временам запасы тяжелой воды. Однако немец ловко уклонился от прямого ответа. Норвежцам все это не понравилось, и в феврале 1940 года руководители фирмы "Norsк-Hydro" официально известили своих немецких партнеров, что, к сожалению, не смогут выполнить такой большой заказ.

Видимо, они стали подозревать, для чего немцам нужно столько тяжелой воды. Ведь еще летом 1939 года Ф. Жолио-Кюри окончательно убедился, что цепная реакция деления ядер урана возможна. Более того, он создал модель уранового реактора, состоящую из блоков оксида урана, погруженных в обычную воду, которая должна служить "замедлителем" нейтронов. Однако вода в основном абсорбировала электроны, а не тормозила их. В феврале 1940 года Жолио-Кюри узнает, что на складе норвежской фирмы "Norsк-Hydro" хранится 185 килограммов тяжелой воды, и обращается к министру вооружений Франции Раулю Дотри с просьбой закупить эти запасы воды для проведения важнейшего эксперимента. � она была отправлена к французам.

Так что, когда весной 1940 года немецкие войска вторглись в Норвегию и после тяжелых боев 3 мая захватили фабрику, склады ее оказались пусты.

Ни льда, ни урана...

В начале апреля 1940 года - в то время как французские физики начали, наконец, эксперименты с тяжелой водой, добытой ими с таким трудом, - Пауль Хартек посетил завод "Лейнаверке". Он загорелся новой идеей и спешил побеседовать с доктором Херольдом, директором завода по научной части и ярым национал-социалистом.

- В моем реакторе урановый оксид будет помещен в сухой лед, рассуждал Хартек. - Сухой лед или твердая углекислота легко подвергается обработке и сравнительно долго хранится при температуре минус 78 градусов, медленно испаряясь. Таким образом уран при делении не будет особо нагреваться...

Хартек слыл блестящим экспериментатором. В начале тридцатых годов он работал некоторое время в лаборатории Резерфорда. В 1934 году вместе с Э. Резерфордом и М.Олифантом он открыл тритий - радиоактивный изотоп водорода с массовым числом 3. Вернувшись домой, он ужаснулся, поняв, как плохо поставлена экспериментальная работа в немецких лабораториях.

- Мы по всем статьям уступаем британцам, и, если хотим, чтобы немецкая наука удержала свои ведущие позиции, обязаны наверстать упущенное, - заявил он без обиняков коллегам.

Этот вывод оскорбил многих немцев, полагавших, что "Германия превыше всего", и они, при случае, готовы были сунуть палки в колеса критикану.

Но тут Хартеку повезло. Доктор Херольд, презрев интриги, предложил исследователю, выглядевшему как правоверный нацист (ученый носил такие же усики, как сам фюрер), целый вагон углекислоты, да еще и бесплатно.

�так, с сухим льдом проблем не было. Хартек уже выбрал подвал, в котором хотел проводить эксперимент, но следовало позаботиться и об уране. Он попросил Дибнера прислать от ста до трехсот килограммов.

При этом обольщенный открывшимися перспективами ученый не учел одного: не он один мечтал построить первый в стране урановый реактор. Весной 1940 года заявки слетались к Дибнеру "как коршуны". Гейзенберг домогался целой тонны уранового оксида. Дибнер, словно нерадивый школьник, отчитывался перед маститым профессором: "Сейчас у нас всего 150 килограммов, к концу мая будет 600 килограммов, и только к концу июня получим тонну".

В целях экономии осторожный Дибнер намекнул Гейзенбергу, что неплохо было ему провести эксперимент вместе с Хартеком. Однако нобелевский лауреат, не желая расставаться со своими планами, снисходительно отметил ту спешку, с коей его юный коллега порывался проверить собственную гипотезу:

"Ваши опыты нужно предварить необходимыми на то измерениями, и я сам хотел бы заняться оными, - писал Гейзенберг. - Я прошу Вас удовлетвориться пока лишь ста килограммами". Сам Гейзенберг тоже готов был идти на жертвы ради успеха коллеги и, отказавшись от тонны оксида урана, добивался от Дибнера всего нескольких сот килограммов.

Хартек мрачнел, скользя от одной строчки письма к другой. В ближайшие недели он получит бесплатно десять тонн сухого льда. Великолепный подарок от добродушного инженера! Позже, в середине лета, сухого льда так просто уже не достать. С июня все его запасы поступают лишь на продовольственные склады, и тогда мечта о реакторе "расколется о грубую прозу жизни". О каких предварительных измерениях, доступных лишь ему одному, говорит Гейзенберг?

Профессор Кнауэр, мой помощник, уже подготовился к ним, отвечал Хартек оппоненту. "Не хватает лишь 38-го препарата [то есть оксида урана - прим. авт.], чтобы поставить решающий опыт. Мы спешили изо всех сил, мы сделали все нужные приготовления, ведь сухой лед пролежит у нас не больше недели. Поэтому нам крайне важно получить оксид урана в период с 20 мая по 10 июня". � его нужно как можно больше! "Я потому, - раскрывал карты Хартек, просил у Дибнера всего от 100 до 300 килограммов, что не подозревал, что у него может найтись еще больше оксида урана".

"Вы же понимаете, - убеждал он своего собрата и соперника, - что результаты опыта тем убедительнее, чем больше препарата мы используем, и потому я буду Вам очень благодарен, если... удастся получить как можно больше оксида".

В начале мая 1940 года место для будущего реактора уже было приготовлено. Несмотря на происки Гейзенберга, все складывалось удачно. Дибнер обещал-таки "несколько сот килограммов" оксида урана. Все же, страхуя себя от "неразберихи", Хартек просил верного Херольда задержать отгрузку сухого льда, "пока этого возможно". Шестого мая он позвонил Дибнеру и сказал, что для нормального эксперимента нужно не менее шестисот килограммов оксида. Девятого мая, изнывая от ожидания, он написал письмо Дибнеру, надеясь узнать, сколько ему еще ждать. Лишь в последние дни мая в Гамбург привезли вожделенный оксид, но его оказалось ничтожно мало. Слова напутственной записки, присланной профессором Позе, отдавали издевкой: "По поручению отдела вооружений сухопутных войск пересылаем Вам сегодня 50 килограммов оксида 38-го препарата. Хайль, Гитлер!"

Мечтайте, Хартек, мечтайте!

Впрочем, через несколько дней сердобольный петербуржец Риль прислал "гамбургскому мечтателю" еще 135 килограммов "от себя лично". Но на том "урановый ручеек" иссяк.

Таким образом в начале июня лаборатория Хартека располагала 185 килограммами оксида урана и 15 тоннами сухого льда. Профессор изготовил изо льда блок размером 180 х 180 х 200 сантиметров, просверлил в нем пять шахт и заполнил их ураном. В середине блока поместил радиево-бериллиевый источник нейтронов. Третьего июня он извещает своих военных шефов, мастеров "профессорской уравниловки", что в течение недели эксперимент будет завершен.

При этом он умолчал, что проводить задуманный опыт с таким малым количеством урана вообще-то бессмысленно - цепная реакция не пойдет. Вся эта неделя "тщательных измерений" была только демонстрацией амбиций. Хартеку удалось измерить лишь уровень абсорбции нейтронов в уране, да еще их диффузионную длину в твердой углекислоте.

В конце августа 1940 года он было заикнулся о том, что надо повторить эксперимент, взяв на этот раз две тонны оксида урана и огромный пятиметровый куб сухого льда. Однако коллеги так злословили по поводу его планов, что "настырный критикан" дрогнул и зарекся проводить новый эксперимент.

Так важное начинание было погублено простой оппозицией "истинных ученых".

Тем временем за океаном дела обстояли так. 17 марта 1939 года в Вашингтоне Э. Ферми встречается с сотрудниками морского министерства и объясняет им, что немцы могут создать оружие нового типа - атомную бомбу. Его вежливо выслушали, да и только. Тогда он обращается к коллегам и после ряда консультаций 2 августа 1939 года Эйнштейн, Ферми, Силард и Вигнер направляют коллективное письмо президенту США Ф. Рузвельту, в котором сообщают о возможности изготовления бомбы нового типа, способной уничтожать целые города. � снова - ни ответа, ни привета...

7 марта 1940 года подзуживаемый коллегами Эйнштейн направляет второе письмо Рузвельту.

Но дело тронулось с мертвой точки лишь в конце апреля 1940 года, когда в США приехал Петер Дебай и рассказал об обстоятельствах своего скандального увольнения. Через несколько дней в "Нью-Йорк таймс" появилась пространная статья, посвященная "урановому проекту" в Германии. Она была выдержана в самых мрачных тонах.

В мае 1940 года в Лондоне стало известно, что немцы намерены увеличить производство тяжелой воды на фабрике в норвежском городе Рьюкан до полутора тонн ежегодно. Специалисты пытались подсчитать возможный ущерб в случае взрыва немецкой "сверхбомбы" в одном из крупных английских городов.

В июне 1940 года немецкие войска заняли Париж. Немедленно туда приехали Дибнер и Шуман. Вот уже они стоят перед дверями лаборатории Кюри. Что их ждет там? Дверь распахнулась. Перед ними был циклотрон, воплощение немецкой научной мечты. Американский циклотрон, смонтированный, правда, наполовину. Как его не хватало в Берлине!

Что касается его бывших хозяев, то все они, "наперегонки с немецкими передовыми частями", поспешили покинуть Париж и теперь уже обретались в Англии. В Париже остался лишь Жолио. Дибнер встретился с этим наследником клана Кюри, и тот, в мрачном бессилии, выслушал "свежие научные новости": немецкие ученые собираются отладить циклотрон и проводить на нем эксперименты. Сам он отказывается принимать в них участие. Однако в июле "парижская группа" физиков под руководством профессора Вольфганга Гентнера все же принимается за работу.

По горячим следам немцы пытались восстановить ход работ в лаборатории Кюри. Некоторые находки могли стать важными аргументами в немецких научных спорах. Например, французы, как и Хартек, считали, что "урановое топливо и тяжелую воду следует размещать в реакторе не вперемешку, а отдельными слоями". По их мнению, вещество-замедлитель нужно вводить в урановую массу в виде "кубиков или шаров", а не наоборот. Так, они получили весьма обнадеживающие результаты, когда внедрили в шар из оксида урана кубики парафина (парафин тоже служит хорошим замедлителем). Планировались и другие опыты: с замедлителями из графита и тяжелой воды.

�так, минуло полтора года с тех пор, как Ган и Штрассман открыли цепную реакцию. За это время немецкие физики-ядерщики добились немалых успехов в работе над атомным проектом. Они располагали уже тысячами тонн урановых соединений; в их владении оказалась фабрика по выпуску тяжелой воды, хотя склады ее были пусты; у них появился циклотрон, пусть и недостроенный; химическая промышленность Германии была ведущей в мире; наконец, к работе были привлечены лучшие физики, химики и инженеры страны.

Пятнадцатого июня 1940 года американский журнал "Physical Review" опубликовал статью, в которой сообщалось об открытии нового трансуранового элемента (позднее его назовут плутонием). Статья вызвала возмущение видных британских ученых, считавших, что в военное время публикация подобных материалов должна быть запрещена. � они в какой-то мере были правы опубликованная статья попалась на глаза Вейцзеккеру.

Барон Карл Фридрих фон Вейцзеккер, выезжая из дома, любил прихватить с собой свежий номер "Физикл ревю". Расположившись на сиденье в метро, он разворачивал журнал к вящему ужасу своих бдительных соседей, взиравших на то, как в военном Берлине некий подозрительный иностранец, обличьем напоминающий шпиона, ничего не страшась, спокойно почитывает вражескую прессу.

Так, в один из июльских дней в его руках оказался полученный только что, месячной давности журнал, в котором его внимание привлекла статья об открытии плутония. Он вновь и вновь пробегал ее взглядом, чувствуя, как созвучны выводы его заокеанских коллег его собственным недавним догадкам. Новый трансурановый элемент можно получить из изотопа урана U-238.

"Значит, мы можем превратить этот изотоп в новый "трансуран", а затем с помощью простейших химических методов отделить его от U-235..." Новый элемент, как пояснил он в записке, поданной в отдел вооружений сухопутных войск, может быть использован трояким образом, в том числе "в качестве взрывчатого вещества".

В мае 1940 года профессор Хартек не только бомбардировал Берлин просьбами прислать немножко урана, но еще и готовился провести опыт по разделению изотопов U-235 и U-238. Напомним, что для этого ему нужен был гексафторид урана - газ необычайно агрессивный. Он разъедал часть материалов, из которых был изготовлен "диффузор". Предстояло выяснить, какие металлы выдерживают соприкосновение с ним, а какие разрушаются.

Во время опытов образцы из стали, никеля и других металлов подвергали действию этого газа в течение 14 часов при температуре 100 градусов Цельсия. По окончании опытов образцы еще раз взвесили. Вес никеля ничуть не изменился, значит, он не корродировал. Опыт повторили уже при 350 градусах, но и это испытание металл выдержал.

Огорчало одно: в то время никель в Германии было не достать. Его добывали в Канаде, Австралии, во французских колониях, но не в странах-союзниках. Еще одна гримаса фортуны! Что же делать?

Десятого июня руководители атомного проекта обратились к мюнхенскому профессору Карлу Клузиусу (он-то и разработал метод "термодиффузии", о котором мы говорили). �так, его вопрошали, можно ли заменить гексафторид урана - газ, никак не подходящий ни для промышленного его использования, ни даже для проведения опытов, - каким-либо другим летучим соединением урана? Через восемь дней пришел ответ. Профессор мог порекомендовать лишь пентахлорид урана - к чьим недостаткам, однако, можно отнести свойства, еще более нетерпимые, чем свойства гексафторида урана.

Похоже, что этот вредоносный газ ничем не заменить. На заводе концерна "�Г Фарбениндустри" в Леверкузене взялись сооружать установку по изготовлению гексафторида.

Безжалостно развеяв прежние мечты, Карл Клузиус поспешил вновь обнадежить военных. "При нынешнем уровне наших знаний о летучих урановых соединениях следует рассчитывать на серьезный успех лишь в том случае, если мы откажемся от газообразных соединений, заменив их жидкими". Профессор сам вызвался разработать новый метод диффузии изотопов.

Примерно в то же время "жидкостной" метод предложил и физик из Гейдельберга Р. Фляйшман. Водный раствор нитрата урана смешивается с раствором этого же нитрата в эфире. Как показывает теория, легкие изотопы урана (U-235) останутся в основном в эфире. Теперь с помощью нехитрых физических методов можно их изолировать.

В октябре 1940 года в Лейпциге пришлось проводить специальную конференцию, чтобы обсудить многочисленные трудности, возникшие при разделении изотопов урана. В. Валхер описал электромагнитный метод: крохотные количества изотопов можно выделить с помощью масс-спектроскопа. Х. Мартин говорил об "ультрацентрифуге", которую хотел использовать у себя в Киле. Постепенно, из докладов участников, стало ясно, что немецкие ученые пока не могут предложить надежный метод получения изотопа U-235 в промышленных количествах.

Во многом мешало и отношение властей к науке. Оно, как это случалось не раз, в разные эпохи и разных странах, было настороженным и пренебрежительным. На европейском театре войны вермахт одерживал одну победу за другой. Для этих блестящих побед ему не нужны были ни "супероружие", ни "сверхбомба", ни "чудо-реактор". Простое, проверенное опытом оружие приносило успех. Зачем же было тратить деньги на какие-то загадочные эксперименты? "Все для фронта, все для победы" - этот знакомый нам лозунг витал и в умах немецких вождей.

Для ученых же этот парадный девиз оборачивался иной стороной - мрачной резолюцией "Ничего для науки!" Какое оборудование имели научные лаборатории в канун войны, тем и довольствовались. Ученым оставалось лишь радоваться, что их не выпроваживают штурмовать какой-нибудь норвежский город Рьюкан.

Впрочем, с их научным арсеналом штурмовать тайны атома было ничуть не легче. В Германии не было готового циклотрона - главного оружия физиков-ядерщиков. Те же американцы получили плутоний лишь с помощью циклотрона. Еще в 1938 года �нститут физики в Гейдельберге, коим руководил Боте, подал заказ на циклотрон, но обзавелся им (забежим вперед) лишь в 1943 году. Как же тут было не отстать от американцев? Нищая наука проиграет любую битву!

В начале 1940 года барон Манфред фон Арденне, блестящий техник, обратился к профессору Филиппу, одному из помощников Отто Гана, ведавшему его приборами, и предложил встретиться с Герингом и уговорить его хоть чем-то помочь при строительстве "установки по преобразованию атомов". Что вы! Это же бестактно обращаться к нему, минуя руководителей Общества имени императора Вильгельма. В каждом деле нужна своя субординация, хотя что поделаешь, если сам министр образования Бернард Руст совершенно не понимает, насколько важны ядерные исследования? Так, начав с соблюдения приличий, профессор Филипп закончил свой монолог совсем уж неприличным возмущением.

Тогда барон фон Арденне, не отличавшийся особой щепетильностью, нагрянул к министру почт Онезорге (он узнал, что при министерстве есть большой и изобильно финансируемый научно-исследовательский отдел). В самых общих, но многозначительных выражениях он объяснил министру, что благодаря недавним открытиям физиков можно изготавливать особые бомбы и особые реакторы и что американцы уже собираются устанавливать эти реакторы на своих кораблях вместо привычных паровых машин.

Взволнованный министр, отставший было от своего просвещенного века, настолько увлекся речами барона-корреспондента, что при первом удобном случае явился с докладом к Гитлеру и рассказал ему все, что узнал об урановой бомбе.

Однако в конце 1940 года, когда случилось это памятное событие, фюрер был настолько увлечен радостями недавних блицкригов и планами будущих войн, что этот - на его взгляд, эксцентрический - доклад министра лишь раздосадовал его. Фюрер насмешливо бросил:

- Вот как! Пока мои генералы думают, как выиграть войну, мой почтовой министр уже все решил?

Онезорге пришлось ретироваться. Однако он все же не оставил мыслей о чудо-бомбе и решил на свой страх и риск поддержать Арденне - благо, мог выделить на это средства, предназначенные для развития рейхспочты.

�так, теперь уже три группы немецких ученых работали над атомным проектом. Одной руководил Дибнер, другая бездействовала в Геттингене, третья возникла в Лихтерфельде, в лаборатории, где всем заправлял блестящий изобретатель Арденне.

Ученые из академических институтов встретили "явление Арденне науке" с явным неудовольствием. Образование, полученное им, равно как и методы, им используемые, претили большинству ученых.

В течение четырех семестров он изучал в Берлине физику, математику и химию, но так и не получил ценимый научным цехом диплом. Далек он был и от "дуайена" немецкой физики, Гейзенберга... В общем, он слыл белой вороной, самоучкой, незваным гостем, затесавшимся на праздник научной мысли.

Десятого октября встретились два ученых дворянина. Карл Фридрих фон Вейцзеккер, - возможно, по совету Гейзенберга - посетил "мятежного барона". "В весьма определенных выражениях" Вейцзеккер втолковал ему, что, как и Гейзенберг, считает невозможным создание атомной бомбы. Причина в следующем: эффективное поперечное сечение урана с ростом температуры уменьшается, поэтому цепная реакция постепенно затухает.

Возможно, фон Арденне поверил этим вкрадчивым речам. Во всяком случае вплоть до конца 1940 года он занимается лишь тем, что втолковывает "своему министру", что означает "конструировать установки по превращению атомов". Министр оказался способным учеником. К концу года он выделил Арденне деньги на строительство в Лихтерфельде "ленточного генератора Ван-де-Граафа напряжением в один миллион вольт". Вскоре "просвещенный министр" распорядился оборудовать в Мирсдорфе еще один "почтовый" центр ядерных исследований и оснастить его каскадным генератором. В обеих лабораториях начали строить 60-тонные циклотроны. До тех пор, пока они не были готовы, немецким ученым пришлось довольствоваться циклотроном, найденным в Париже.

В сентябре 1940 года в Париж переселился профессор Вольфганг Гентнер, ведущий специалист по ускорителям, работавший в свое время в Америке, в лаборатории Лоуренса [в 1930 году Эрнест Лоуренс выдвинул идею циклотрона; позднее в его лаборатории был построен первый в мире циклотрон - прим. ред.].

В Бельгии, покоренной вермахтом, были найдены большие запасы ураната натрия. Две тонны доставили в Берлин, в лабораторию фон Дросте. Уранат содержал много примесей; вдобавок был очень влажным. Несмотря ни на что, Дросте начал эксперимент. Уранат расфасовали в две тысячи бумажных пакетов. �з них составили солидный куб высотой в метр. Схема опыта напоминала ту, что четыре месяца назад использовал Хартек, вот только Дросте верил, что бумага и вода могут служить замедлителем нейтронов, и потому обошелся без сухого льда. � этот эксперимент завершился ничем - разве что ученым стало ясно, что в уране не должно быть никаких примесей.

Это был последний "промежуточный опыт". В начале октябре 1940 года в Далеме построили лабораторию, или "Дом вирусов". Он находился в стороне от �нститута физики. Сделано это было не только ради вящей секретности, но и чтобы обезопасить институт. Если случится авария, пострадает лишь этот скромный деревянный барак.

Признаем, что ученые мужи были самонадеянны и опрометчивы, рассчитывая, что дощатые стены спасут от потока радиоактивных частиц. Впрочем, американцы от них недалеко ушли, поскольку воздвигли свой первый реактор на университетском стадионе хоть и под бетонными трибунами, но в центре Чикаго. Лишь наши физики, работавшие, как известно, под руководством Курчатова, постарались убрать свой реактор с глаз подальше. Но кто же знал, что Москва в будущем так разрастется, что и курчатовский ядерный центр окажется ныне в густонаселенном районе столицы?

В общем, так или иначе рейхсфизики строили свою "адскую машину" в центре Берлина. Между тем они ведь знали, как опасно иметь дело с оксидом урана. Хотя он и относится к слаборадиоактивным материалам, зато чрезвычайно ядовит. Прежде чем войти в "Дом вирусов", сами исследователи облачались в респираторы, защитные комбинезоны, обувь, очки.

Первый урановый реактор в "Доме вирусов" представлял собой сводчатый алюминиевый цилиндр. Диаметр и высота его были одинаковы - 1,4 метра. Его до краев заполнили оксидом урана. Слои оксида перемежались тонкими парафиновыми вставками - замедлителем. Цилиндр погрузили в воду, служившую отражателем нейтронов. Никто не знал, как поведет себя реактор.

Последние расчеты, сделанные К.Х. Хеккером, показали, что реактор будет работать, даже если замедлителем послужит парафин. �сточник нейтронов (радий/бериллий) помещался в трубке, которую опустили в центр реактора. Однако цепная реакция не наблюдалась. Реактор абсорбировал нейтроны. Через несколько недель опыт повторили. На этот раз проверили две другие схемы реактора, потратив на это 6800 килограммов оксида урана. Замедлителем снова служил парафин. Опять никакого результата! Так Гейзенберг доказал, что невозможно построить реактор на оксиде урана, если в качестве замедлителя брать парафин или обычную воду. Требовалась тяжелая вода, а ее-то как раз все еще и недоставало.

Гейзенберг метался между Лейпцигом и Берлином. В Лейпциге профессор Депель повторил эксперимент с оксидом урана и парафином. Правда, все четыре слоя урана в его реакторе были отделены друг от друга еще и алюминиевыми сферами, в которые их заключили. Опять безуспешно!

Самые интересные результаты были получены в Гейдельберге, где профессор Вальтер Боте и доктор Фламмерсфельд смешали в огромном чане почти 4,5 тонны оксида урана с 435 килограммами воды, а затем с большой точностью измерили размножение нейтронов и их "резонансную абсорбцию" в упомянутых веществах. Оба ученых тоже констатировали, что без тяжелой воды реактор на оксиде урана не будет работать.

После этой череды неудач инициативу захватили военные. Не советуясь с учеными, они решили использовать в последних, важнейших опытах не оксид урана, а металлический уран. Однако фирма "Aуэр", столь выручавшая прежде, не располагала оборудованием для переработки оксида урана в чистый уран. Поэтому доктор Риль обратился за помощью во Франкфурт, к директору фирмы "Degussa" доктору Бервинду. Ведь в 1938-1940 годах тот проделал для Риля схожую работу - превратил оксид тория в двести с лишним килограммов металлического тория.

Оказалось, процессы восстановления что урана, что тория очень похожи. Даже оборудование можно было не менять. Очищенный оксид урана помещали в инертную аргоновую атмосферу, нагревали до 1100 градусов Цельсия и восстанавливали с помощью металлического кальция и хлорида кальция (флюса). Как видите, здесь предпочитали термическое восстановление, а в других странах использовали традиционные электрометаллургические методы. Дело в том, что руководители фирмы были уверены, что получаемый ими уран будет необычайно чист. Однако он содержал даже больше примесей, чем исходный продукт - оксид. Уран оказался безнадежно загрязнен кальцием.

Позднее доктор Хорст Коршинг из Берлина попробовал получить немного чистого урана с помощью электролиза, но Риль посчитал "его возню" делом невыгодным. До конца войны металлический уран поставляла только фирма "Дегусса". К концу 1940 года здесь изготовили уже 280,6 кг этого опасного порошка.

Для сравнения скажем, что в США порошковый уран удалось получить лишь в конце 1942 года. Таким образом, выискивая истоки неудач, мы не вправе упрекать немецкую промышленность, ее рабочих и инженеров. �сточник просчетов, ошибок и поражений коренился в умах ученых, их склоках, их поступках, их неверных шагах, их слабостях. Провал немецкого "атомного проекта" стал прежде всего поражением немецкой науки.

Вопрос лишь в том, насколько стремились ученые к успеху и интересовала ли их вообще бомба? Пока что они, хоть и осознавали, что могут заполучить невиданное прежде оружие, сосредоточивали все свои силы лишь на строительстве уранового реактора - то есть их интересовала цель скорее мирная и сугубо научная, чем военная.

В конце 1940 года многим немецким ученым казалось, что по прошествии каких-то нескольких месяцев люди научатся использовать ядерную энергию как в мирных, так и в военных целях. Однако, когда минул намеченный срок, стало ясно, что они находились лишь в самом начале длинного пути, и было уже не понять, мелькает ли свет в том конце длиннейшего туннеля, в которой они вошли... Победа все отдалялась. Генералы Гитлера проиграли в 1941 году блицкриг. Блицкриг в 1941 году проиграли и физики фюрера.

Но мы забежали чуточку вперед...

В середине 1940 года из лаборатории профессора Боте радостно доложили, что замедлителем может служить и графит - материал, чрезвычайно дешевый и имевшийся в изобилии. Как показал опыт, ловко поставленный профессором, диффузионная длина тепловых нейтронов в углероде (а графит и есть кристаллическая модификация углерода) равнялась 61 сантиметру. Если же идеально очистить графит, радовался профессор, этот показатель возрастет до 70 см. Прекрасно! Военные уже обратились к фирме "Сименс" с просьбой о поставках чистейшего графита.

В январе 1941 года там же, в Гейдельберге, опыт был повторен. � каким разочарованием стал его итог! На этот раз в результаты вкралась ошибка. Образец был изготовлен из чистейшего электрографита фирмы "Сименс". Боте с ужасом смотрел на показания приборов: всего 35 сантиметров! Значит, графит в замедлители не годится. Мнению Боте доверяли, и потому все опыты с графитом прекратились. Лишь в 1945 году, во время эксперимента "В-VIII" в Хайгерлохе, ошибка была обнаружена. Вероятно, причиной неудачи стали примеси азота, попавшего в графит из воздуха.

Тем не менее отныне работа над "урановым проектом" резко замедлилась. Большинство исследователей, изучавших отчеты о немецких ядерных исследованиях, признают ошибку профессора Боте "роковой".

В утешение немецких ученых добавим, что такой же промах допустили и ведущие французские физики Халбан и Коварски, работавшие в Кембридже. Они тоже решили, что графит - никудышный замедлитель, и сосредоточили свои усилия на разработке реактора с тяжелой водой.

Добавим: если бы в 1940 году профессору Хартеку дали нормально провести опыт с сухим льдом, он измерил бы абсорбцию нейтронов в углероде и "оппозиционные ему" коллеги избежали бы ошибок.

Вспомним историю: когда в 1942 году американским ученым удалось построить первый в мире ядерный (урановый) реактор, они использовали в качестве замедлителя именно графит. Позднее в Ханфорде (США) будет сооружен первый промышленный плутониевый реактор опять-таки с графитом в качестве замедлителя.

�так, немцы, нерадиво поставив важнейший эксперимент, теперь терпеливо ждали, когда же на далекой норвежской фабрике произведут нужное количество тяжелой воды. С инспекцией в Рьюкан направили доктора Карла Вирца, одного из ведущих специалистов �нститута физики в Далеме. До войны Вирц занимался как раз тяжелой водой - определял ее физические константы и удельный вес. Теперь этот нервический, торопливо тараторящий ученый был одним из главных персонажей "уранового проекта".

Вирц обязался узнать, можно ли увеличить выпуск тяжелой воды. Когда фирма создавалась, ее заказчиками были одни лишь научные лаборатории, а для их нужд требовались не тонны, а килограммы и граммы тяжелой воды. Строгий инспектор взволнованно сообщал по осмотре фабрики, что производство тяжелой воды крайне нерентабельно, что на изготовление одного ее грамма здесь тратят 100 киловатт-часов электроэнергии, то бишь, - возвращаясь к немецким реалиям, - 100 рейхсмарок. Тонны тяжелой воды воистину станут золотыми.

Впрочем, замедлителем в реакторе могла бы стать даже обыкновенная вода, раз уж графит с позором был отставлен, а "норвежская" вода стекалась по каплям. Да, если бы немцы научились обогащать изотоп урана U-235, - то есть изолировать его и накапливать, - то можно было бы обойтись и обычной водой. Однако в начале того же мрачного 41-го года профессор Хартек признал свое поражение. Разделить изотопы урана он не смог, хотя исследователь все же разжился недоступным никелем. Теперь у него в Гамбурге красовалась 4-метровая труба, составленная из двух концентрических цилиндров: внутренний обогревался горячим паром, наружный - нет. Но и это не помогло. Два эксперимента окончились неудачей. Последний длился 17 дней. За это время Хартек получил всего один грамм гексафторида урана с удвоенным содержанием изотопов. Эффект от такого "разделения изотопов" не превышал одного процента.

В начале апреля 1941 года состоялось очередное совещание ведущих физиков-ядерщиков Германии. Подводились итоги, один печальнее другого. "Перед нами стоят две проблемы, - писал Пауль Хартек в докладной записке, направленной им в отдел вооружений сухопутных войск. - 1. Производство тяжелой воды. 2. Разделение изотопов... Первая более актуальна, так как, судя по имеющимся данным, при наличии тяжелой воды машина [реактор] будет работать и без обогащения изотопов урана. Кроме того, изготовливать тяжелую воду все же проще и дешевле, чем обогащать изотопы U-235".

Напомним, что в октябре 1940 года в Лейпциге уже пришлось проводить специальную конференцию, чтобы обсудить разделение изотопов урана. Тогда лейпцигский физик Багге, с интересом выслушав своих коллег, за какой-то месяц придумал совершенно новый способ разделения изотопов. Нужно получить узкий "молекулярный луч", состоящий из тех и других беспорядочно перемешанных изотопов, и пропустить его сквозь систему из двух вращающихся бленд. �звестно, что через определенное время молекулы в "луче" перегруппируются: тяжелые отстанут от более легких. Скорость вращения бленд подбираем так, чтобы "пакет" легких изотопов успел проскочить вперед, в отстойник, а остальные - нет.

В начале апреля Багге подал записку с этим предложением своему начальнику, доктору Баше, и 23-го отбыл в Париж. Его просили помочь оборудовать циклотрон.

Пока он работал в Париже вместе с Гентнером и - не удивляйтесь Жолио-Кюри, тоже под страхом репрессий участвовавшем в немецком "урановом проекте", докладная записка дошла до профессора Хартека, и в конце июля он был срочно отозван. 2 августа он побывал в Мюнхене, где встретился с "высшим авторитетом" - профессором Клузиусом. "Он считает прибор ["изотопный шлюз"] дельным", - отметил Багге.

Весь следующий месяц молодой ученый курсирует между Берлином, Лейпцигом и Килем, консультируясь у различных специалистов, так и не собранных вермахтом в единую научную "шарашку". Более всего его волнует, каким должен быть испаритель, важнейшая часть схемы.

Одиннадцатого сентября Багге попадает на прием к начальству - Шуману и Дибнеру. Тут он впервые узнает истинную цель "уранового проекта". Речь заходит о финансах. Дибнер жалуется, как много денег отнимает это "разделение изотопов". Но зачем же нужно отвлекаться на этот интересный, но побочный процесс, недоумевает Багге. Ведь ядерный реактор, вероятно, будет работать и на обычном уране, надо только запастись тяжелой водой. "Да, реактор будет, но не взрывчатка", - прозвучало в ответ.

� что же? Вместо того, чтобы всемерно интенсифицировать работы, на два месяца Багге вновь отпускают в Париж. Лишь в конце ноября он возвращается, чтобы выступить с докладом об "изотопном шлюзе" перед ведущими специалистами в этой области. Его слушают Хартек, Клузиус, Бонхеффер, Коршинг и Вирц, а также начальство - Баше и Дибнер. Решено "непременно" построить подобную установку. К тому времени самой идее минул уже год.

Тем временем не покладая рук работал и невольный соперник Багге доктор Вильгельм Грот из Гамбурга. Он создавал ультрацентрифугу для обогащения U-235. За три года до того американский физик Дж.У. Бимс описал "газовую центрифугу" на страницах "Review of Modern Physics". Вот ее-то Грот и пожелал приспособить для обработки "непокорного" гексафторида урана. Раз газ сопротивляется термодиффузии, возьмем его "катаньем", ведь центрифуга сортирует атомы потому, что их массы разнятся.

В начале августа 1941 года Грот ведет переговоры с доктором К. Байерле, одним из руководителей фирмы "Anschuetz & Co" из Киля. Уже через неделю фирма получает заказ на строительство опытного образца центрифуги. 22 октября ее чертежи готовы. Уже запаслись и электродвигателем, развивавшим скорость до 60 000 оборотов в минуту. Общую стоимость работ Байерле оценил в 12 000-15 000 рейхсмарок.

А вот другие фирмы, с которыми пришлось иметь дело, действовали куда медлительнее. Так, ротор для центрифуги Грот хотел изготовить из очень прочного стального сплава. Он обратился на завод Круппа, но там просили подождать месяцев восемь. Пришлось обойтись сплавом из легких металлов, благо в Ганновере его выплавили к середине декабря. Планировалось, что уже в феврале 1942 года машина заработает. "Ежедневно она будет выпускать около двух килограммов гексафторида урана, чей изотоп U-235 будет обогащен на 7 процентов", - писал Грот в декабре 1941 года.

В общем, после памятной конференции в Лейпциге ученые увлеченно предлагали все новые идеи, и к концу "мрачного 1941-го" серьезно прорабатывались сразу семь (!) методов обогащения U-235: метод с использованием масс-спектрографа в лаборатории Арденне; термодиффузия; "изотопный шлюз"; ультрацентрифуга; "разделительная труба" (вариант термодиффузии); разделение изотопов в жидких соединениях урана и диффузия изотопов в металлах-носителях. Стоило бы упомянуть и восьмой метод диффузию гексафторида урана сквозь пористые стенки. �зотоп урана U-235 легче проникает сквозь них, и, многократно повторяя процесс, мы обогащаем этот изотоп.

Немецкий ученый Густав Герц, лауреат Нобелевской премии 1925 года, придумал метод газовой диффузии еще в начале тридцатых годов, разделяя изотопы неона. Но на него-то как раз и не обратили никакого внимания. Зря! �менно действуя по этому методу, изотопы с успехом разделяли и в Англии, и в США.

На пороге создания атомной бомбы

�так, подготовительные работы вчерне были завершены. У ученых появилась уверенность, что расщепленное атомное ядро может стать источником энергии невиданной ранее мощности. Что делать дальше?

Летом 1941 года немецкие физики вновь стали подумывать о том, что плутоний мог бы заменить уран, с которым было столько хлопот. � помог им в этом новый, весьма колоритный сотрудник - профессор Фриц Хоутерманс, появившийся в конце 1940 года в лаборатории барона Арденне.

Его история не совсем обычна для Германии, но типичная для СССР. В 1933 году, когда к власти в Германии пришли нацисты, он бежал из страны. Бежал не в Америку, не во Францию, как его коллеги, а в Россию. Здесь его вскоре записали в шпионы, и, избежав знакомства с немецким концлагерем, он попал в советский.

В 1939 году, после подписания пакта Молотов-Риббентроп, его выпустили из застенков Берии и этапировали в казематы гестапо. (Знали бы наши особисты, кого отпускают!..) Там он просидел всего три месяца и был освобожден, однако ему запретили работать в государственных учреждениях. � тогда его спас профессор Макс фон Лауэ. Он порекомендовал его барону Арденне, которого, как мы уже видели, академические ученые со счастливой судьбой недолюбливали и чурались.

Хоутерманс стал для Арденне настоящей находкой. В августе 1941 года опальный профессор отпечатал на пишущей машинке 39 страничек, озаглавленных им "К вопросу о начале цепной реакции деления ядер". В своем сообщении первым из немецких ученых Хоутерманс подробно описал цепную реакцию под действием быстрых нейтронов, а также рассчитал критическую массу U-235, то есть наименьшую массу, при которой может протекать самоподдерживающаяся цепная ядерная реакция.

В первую очередь, его интересовал элемент, позднее названный плутонием. Вот доводы ученого. В природном уране содержится гораздо больше изотопа U-238, чем U-235. Так не логичнее ли использовать этот распространенный изотоп, чем тратить столько времени и сил на разделение изотопов? "Каждый из нейтронов, абсорбируемый ураном-238, а не участвующий в расщеплении урана-235, содействует тем самым появлению нового ядра, которое можно расщепить с помощью тепловых нейтронов", - писал Хоутерманс. За несколько месяцев до этого физик из Вены �. Шинтльмайстер показал, что при обстреле изотопа U-238 нейтронами возникает трансурановый элемент (номер 94). �спользуя его, продолжал Хоутерманс, можно создать новое взрывчатое вещество. Дело лишь за химиками. Нужно придумать, как отделить этот 94-й элемент от урана.

Эта скромная статья, написанная опальным ученым ("за возможность написания этой работы я благодарю барона Манфреда фон Арденне"), стала этапной в судьбе немецкой ядерной физики. Ее автор убедительно показал, что незачем разделять изотопы. Надо идти другим путем. Но к его доводам все-таки не прислушались.

А между тем в марте 1941 года эксперимент, проведенный в Беркли, показал, что плутоний так же легко расщепляется, как и уран-235.

Во второй половине 1941 года фирма "Norsк-Hydro" получила заказ на производство полутора тонн тяжелой воды. Работы начались 9 октября, но к концу года было готово лишь 350 с небольшим килограммов. Кроме того, к концу года было получено более двух с половиной тонн чистого порошкового урана.

Однако Гейзенберг и Депель, повторяя у себя в Лейпциге эксперимент с урановым реактором, вновь использовали оксид урана, а не металлический порошок. Правда, теперь у них было целых 164 килограмма тяжелой воды. Оксид урана (142 килограмма) поместили внутрь алюминиевого шара диаметром 75 сантиметров. Два слоя оксида разделяла тонкая алюминиевая сфера. �сточник нейтронов находился в центре. Реактор "упрятали" в резервуар с водой.

Однако и на этот раз размножение нейтронов не было зафиксировано. Тогда оба профессора перепроверили свои расчеты и учли нейтроны, которые поглощала алюминиевая сфера, разделявшая два концентрических слоя оксида. Вот тут-то они, наконец, и получили "положительный" коэффициент размножения нейтронов. "�менно в сентябре 1941 года, - вспоминал Гейзенберг, - мы поняли, что атомную бомбу создать можно".

В это время в среде немецких физиков нарастают споры. Многих начал подспудно мучить вопрос, морально ли продолжать работу над "урановым проектом" - ведь неминуемо будет создана бомба и, значит, погибнут многие тысячи людей. Эти сомнения обуревали и Гейзенберга, и Вейцзеккера, и Хоутерманса.

В конце октября 1941 года Гейзенберг отправился в Данию, чтобы встретиться с Нильсом Бором и испросить у него совета, как быть дальше, что делать?

Профессор П. Йенсен заметил по поводу этой встречи: "первосвященник" немецкой теоретической физики направил свои стопы к "папе римскому от науки", Бору, дабы искать у него "отпущения грехов".

�так, Гейзенберг спросил "понтифика Нильса I", имеет ли физик моральное право работать во время войны над созданием атомной бомбы. Тот задал вопрос пришедшему исповедовать грехи свои: действительно ли, по его мнению, можно использовать расщепление ядра в военных целях. Гейзенберг сокрушенно сказал "владыке совести своему": да, он понял, что это возможно.

Что если, хотел он спросить Бора, ученые всего мира, соединившись, попробуют отвратить свои правительства от создания атомной бомбы? Пусть Бор и другие видные ученые лишь убедятся, что немецкие физики также прекращают работу над этим проектом...

Однако Гейзенберг, похоже, сформулировал свое предложение слишком расплывчато, туманно. Во всяком случае Бор не внял ему. "Всегда и везде физики неизбежно будут втянуты в военные разработки", - сказал знаток греховной природы ученых.

Осторожность Бора, нового подданного третьего рейха, можно объяснить и тем, что он готов был подозревать коварный подвох. Он догадывался, что немецкие физики-ядерщики отстают от американцев, ведь многие ведущие ученые покинули Германию. Это отставание нацисты хотели пресечь любым путем, в том числе и подталкивая союзников к "коварному мораторию".

Вообще же разговор привел Бора в ужас. Он убедился в том, что гитлеровская Германия стоит на пороге создания атомной бомбы, и событие это неизбежно.

***

"�нтересы всей немецкой экономики следует подчинить нуждам военной промышленности", - заявил Адольф Гитлер в декабре 1941 года, когда немецкие войска были разбиты под Москвой, блицкриг превратился в утомительную, затяжную войну, а министр вооружений Фриц Тодт доложил фюреру, что военная промышленность находится на грани краха. Пришло время "затягивать пояса".

�зменилось отношение и к "урановому проекту". Его считают перспективным, но не первостепенным. Как всегда и везде в дни неудач и поражений, власти "меняют декорации", ведь это легче, чем вникать в суть происходящего. Руководство "урановым проектом" препоручают Научно-исследовательскому совету, который подчинялся министерству образования во главе с Бернгардом Рустом - человеком, слабо разбиравшемся в ядерной физике.

Академические ученые, впрочем, обрадовались подобным оргвыводам. Отныне с них стиралось клеймо "пособников вермахта", творящих убийственное оружие. Зато приободрился Абрахам Эзау. Теперь у него снова было кем командовать.

"Новая эпоха" начиналась путано, бестолково. На 26-27 февраля 1942 года профессор Шуман назначил совещание в стенах �нститута физики имени императора Вильгельма. Приглашенным уже раздали спецпропуска, сообщили их очередность выступления, как вдруг вмешался Научно-исследовательский совет. На тот же день, на 26 февраля, назначили "параллельное" совещание в здании этого совета. Круг приглашенных был очень широк: офицеры вермахта, высшие чины СС, светила науки. К последним причислили Гана, Гейзенберга, Боте, Гейгера, Клузиуса, Хартека, "незадачливого организатора" Шумана и, конечно, Эзау. Всех их наметили в докладчики. Впрочем, ученым было позволено, просветив "господ офицеров", перейти в стены �нститута физики и принять участие уже в сугубо научном совещании, вглядываясь на нем в тончайшие детали проблемы, а не освещая ее "в общем и целом" в течение скудных десяти минут - именно столько времени отводилось на доклады "пред лицом властей предержащих".

Впрочем, организаторы "параллельного" совещания на том не успокоились. Двадцать первого февраля они разослали приглашения Шпееру, Кейтелю, Гиммлеру, Редеру, Герингу, Борману и другим нацистским бонзам. В этих приглашениях содержалась и повестка сего "просветительского слета":

"1. Ядерная физика как оружие (проф. �. Шуман).

2. Расщепление ядра урана (проф. О. Ган).

3. Теоретические основы производства энергии путем расщепления урана (проф. В. Гейзенберг).

4. Результаты исследований установок по производству энергии (проф. В. Боте).

5. Необходимость исследования общих основ (проф. Х. Гейгер).

6. Обогащение изотопов урана (проф. К. Клузиус).

7. Производство тяжелой воды (проф. П. Хартек).

8. О расширении рабочей группы "Ядерная физика" за счет привлечения представителей промышленности и различных ведомств рейха (проф. А. Эзау)".

К этому листку, - и так удручавшему умы офицеров множеством загадочных слов, - небрежной секретаршей неожиданно были подколоты еще четыре листа: темы всех докладов, слушавшихся в те же дни в �нституте физики. � эти строки звучали уже сущей китайской грамотой: "диффузионная длина", "эффективное поперечное сечение" и т. д., и т. п.

Немудрено, что Гиммлер, глянув на эти странные слова, отказался тратить свое драгоценное время на выслушивание их, пусть и в компании высших чинов вермахта и СС. Генерал-фельдмаршал Кейтель был более дипломатичен. Он заверил Руста, что придает большое значение "этим научным проблемам", но бремя возложенных на него обязанностей не позволяет ему принять участие в совещании. Редер уведомил о прибытии одного из своих заместителей. В итоге никто из "властей предержащих" не явился выслушивать "ученую тарабарщину". Пятистраничный список распугал всю "крупную дичь".

Но совещание все-таки состоялось.

После докладов Шумана и Гана на трибуну поднялся Гейзенберг и заговорил о цепной реакции деления ядер как основе производства "ядерной энергии".

Реакция эта возможна лишь в том случае, если во время расщепления ядер выделяется больше нейтронов, нежели поглощается другими ядрами. С природным ураном все происходит наоборот, поэтому в чистом виде он непригоден для проведения такой реакции. Давайте попробуем, увлеченно продолжал Гейзенберг, сравнить процесс расщепления ядра с "заключением брака", а поглощение нейтронов со "смертью". В природном уране "показатель смертности" выше "числа рождений". В жизни это приводит к тому, что все "население" страны вскоре вымирает. �зменить это можно тремя способами, во-первых, требуя, чтобы каждая семья заводила больше детей, во-вторых, увеличивая число "свадеб", в-третьих, снижая "смертность", делал свои "демографизические" выводы Гейзенберг. Среднее количество нарождающихся нейтронов нам никак не изменить. Это - константа, данная нам природой. Поступим по-другому. Увеличим содержание редкого изотопа урана - урана-235, и тогда "смертность" нейтронов снизится. Если же нам удастся совершенно изолировать уран-235, то тогда смертность вообще прекратится.

Если мы накопим некоторое количество чистого урана-235, то число нейтронов может неимоверно возрасти в нем в кратчайшее мгновение. В течение доли секунды вся энергия расщепления выделится. Раздастся взрыв невиданной силы.

Однако изолировать уран-235 очень и очень трудно. Большинство ученых, работающих над данным проектом, пытается решить именно эту проблему, о чем и поведает собравшимся профессор Клузиус. Добавлю лишь, заявил Гейзенберг, что американцы, по всей видимости, уделяют этому вопросу особенно пристальное внимание.

Есть другой способ снизить "смертность". Новейшие исследования показали, что нейтроны "умирают", то есть поглощаются, лишь в том случае, если они наделены определенными энергиями, то есть движутся с какой-то конкретной скоростью. Ее можно снизить. Ученые пытаются найти вещества, которые тормозят нейтроны, но не поглощают их. Лучшим их "замедлителем" был бы гелий, ведь он вообще не поглощает нейтроны, но этот газ слишком легок и использовать его мы не можем. Остается лишь тяжелая вода, поскольку опыт показал, что графит и бериллий непригодны для этой цели.

Реактор, очевидно, будет состоять из нескольких слоев урана и замедлителя. Тепловая энергия, им создаваемая, станет вращать турбину. "Урановая машина" не потребляет кислород, и потому она особенно хороша для оснащения подводных лодок. Однако этим ее польза не ограничена. Внутри реактора, при преобразовании ядер урана, возникает новый элемент с порядковым номером 94. Он, очевидно, обладает такой же взрывной силой, как и чистый уран-235. Накопить этот элемент легче, чем уран-235.

В то время как Гейзенберг читал офицерам азы ядерной физики, любопытное событие произошло в Далеме, у входа в �нститут физики, где начиналось другое совещание. Доктор Беркеи стоял в дверях и проверял пропуска.

Неожиданно перед ним появился незнакомец и, представившись Эккартом, сказал, что сам Гейзенберг позволил ему присутствовать на совещании. Беркеи, смущенный гнетом инструкций, но не смея решительно отказывать незнакомцу, пошел за советом к Дибнеру. Тот давно уже пропитался порядками военного времени и, не мешкая, рассудил подозрительный случай: "Незнакомца надо задержать немедленно, до выяснения личности. При необходимости применяйте силу, Беркеи!"

Когда же тот, готовый к решительным действиям, вернулся к дверям, незнакомца и след простыл. Ни Гейзенберг, спрошенный после, ни другие ученые не смогли вспомнить "господина Эккарта, тоже приглашенного". �нтересно, кто же то был?.. Разведчик из какой страны?..

Вообще же на конференции в Далеме, - а она растянулась на три дня, выступили с докладами почти все ведущие ядерщики страны. Профессор Боте (мы долго не забудем этого специалиста по графиту) доложил о проводившихся им измерениях; Вейцзеккер - о дополнениях "к теории резонансной абсорбции в урановой машине". Ряд выступлений посвящался поведению урана при обстреле его быстрыми нейтронами, а также особенностям трансурановых элементов номер 93 и 94 (то есть нептуния и плутония). Профессор Депель описал недавний опыт с реактором (L III), содержавшим оксид урана и тяжелую воду, а Вирц познакомил с опытами, которые велись в "Доме вирусов", отстоявшем на каких-то несколько сотен метров от зала заседаний.

Организаторы этой сугубо научной конференции составили о ней отчет на 131 странице, попытавшись заметить в нем пусть даже самые невнятные идеи и высказывания, мелькнувшие на совещании. Перелистаем его...

"Считать плутоний альтернативой урану мы можем лишь тогда, когда - в нашем распоряжении появится действующая "тепловая машина" [то есть атомный реактор]. Сейчас же мы слишком мало знаем и об особенностях плутония, и о его необходимой концентрации, чтобы делать определенные выводы...

Для воспламенения взрывчатого вещества нового типа достаточно было бы соединить определенное его количество (предположительно от 10 до 100 килограммов)...

Создан сплоченный коллектив ученых, началось техническое производство урана и тяжелой воды...

Промежуточные результаты опытов в Лейпциге показывают, что наши нынешние проблемы, возможно, безосновательны...

Урановыми генераторами энергии можно оснащать боевые корабли, подводные лодки и крупные танки...

Запланировано строительство огромной "урановой печи", способной вместить более тонны тяжелой воды..." "Огромное значение проводимых сейчас работ объясняется не только их важностью для энергохозяйства страны в целом и для вермахта в частности, но и тем, что решения данных проблем напряженно ищут также в странах, враждебных нам, и прежде всего в Америке".

�тоги обеих конференций, поначалу едва не вылившихся в "сумбур вместо физики", в целом оказались успешны. Отто Ган отмечал: "Наши доклады в Научно-исследовательском совете: хорошее впечатление". Гейзенберг позднее признавался: "Весной 1942 года, после того как мы, наконец, убедили Руста в том, что наши работы могут быть выполнены, в нашем распоряжении впервые оказались крупнейшие фонды Германии".

Руст, действительно, стал податливым "человеческим материалом", а вот высшие чины вермахта оставались крепки как кремень. Проигнорировав устроенное для них совещание, они так и не прониклись устремлениями ученых и их оптимизмом. Для многих из них надежды физиков-ядерщиков оставались такими же, как и прежде, туманными, загадочными обещаниями "ученых шарлатанов". Остается лишь гадать, переменили бы они свое мнение и содействовали бы "урановому проекту", если бы приглашения им рассылала более внимательная секретарша?

Теперь судьба проекта зависела от мощностей небольшой норвежской фабрики. Альтернативы не было. К началу 1942 года немецкие физики окончательно уверились, что лишь тяжелая вода может служить замедлителем нейтронов в ядерном реакторе.

Тем временем на фирме "Norck-Hydro" все еще пытались выполнить "заказ на производство полутора тонн тяжелой воды". Как мы уже отмечали, к концу 1941 года было готово лишь 350 с небольшим килограммов. Ведь фабрика могла выпускать пока что 140 килограммов в месяц. Новых немецких хозяев это весьма раздражало. В начале нового года фабрику оснастили новыми электролизерами и выпуск тяжелой воды... снизился до 91 кг в месяц.

Доктору Йомару Бруну пришлось ехать на совещание в Берлин. В "Дом вирусов" его, естественно, не пустили; цели проекта тоже не приоткрыли, зато поводили по �нституту физики в Далеме. Увиденная картина заставила ахнуть даже хладнокровного скандинава. В углу лаборатории доктора Вирца преспокойно стояли два стеклянных баллона, содержавшие 130 литров тяжелой воды. Малейшего удара было бы достаточно, чтобы их расколоть. Какая небрежность, качал головой Брун, как они хранят эту воду! Она же на вес золота.

Немцы же были упрямо уверены и в целости стеклянных баллонов, и в неколебимой верности норвежцев, и в невозможности никакого саботажа на их уникальной фабрике.

Но все-таки производство тяжелой воды решили развернуть и в Германии. В конце февраля 1942 года доктор Херольд, директор завода "Лейнаверке" по научной части (завод этот входил в концерн "�Г Фарбениндустри"), встретился с Хартеком и предложил построить опытную установку по производству тяжелой воды, работавшую бы по несколько иной технологии, чем в Норвегии. По его расчетам, себестоимость одного грамма такой воды не превышала бы 30 пфеннигов, а это "вполне терпимо". Строительство установки обойдется в 150 000 рейхсмарок. Все расходы возьмет на себя концерн.

30 апреля профессор Эзау, руководивший теперь главным "атомным проектом", одобрил эту инициативу. Так, к участию в проекте привлекли концерн "�Г Фарбениндустри", что было, пожалуй, ошибкой. В 1944 году, когда положение станет критическим, концерн откажется выполнять взятые на себя обязательства.

Пока же немцы были далеки от краха, и даже "норвежские вассалы" постепенно преодолели спад, доведя выпуск тяжелой воды в марте 1942 года до 103 килограммов в месяц. Впрочем, этим рекордом дело временно и ограничилось. В апреле из закромов фабрики не вытекло ни капли тяжелой воды. "Уровень реки резко понизился, - полетела депеша в Берлин, - и нам пришлось остановить производство". Турбины заработали лишь 6 мая 1942 года. В целом успехи были незначительными, и консул Шепке, следивший из Осло за потугами вверенных Германии заводов, вправе был доносить в Берлин об "определенном пассивном сопротивлении" норвежцев.

***

Тем временем в Германии продолжаются работы по обогащению урана-235. В начале января 1942 года доктор Багге получил первые части своего "изотопного шлюза". 13 февраля он опробует испаритель, заполнив его ураном.

Сразу три группы ученых пытались изолировать уран-235 электромагнитным способом. В октябре 1940 года, выступая на конференции в Лейпциге, В. Валхер убеждал собравшихся, что с помощью масс-спектроскопа можно разделять крохотные количества изотопов. Теперь он научился сортировать изотопы серебра и верил, что может разделить изотопы урана. Подобные опыты проводил в Далеме и Х. Эвальд, один из помощников Отто Гана. Однако всем, наблюдавшим за этими опытами со стороны, был очевиден их недостаток: эти старательные ученые изолировали действительно "крохотные" количества изотопов. Счет велся буквально на ионы.

Впрочем, барон Манфред фон Арденне, пребывавший в стороне от академических школ, считал сей минус поправимым. В апреле 1942 года в недрах его лаборатории готовился отчет "О новом магнитном разделителе изотопов, предназначенном для перемещения больших масс [вещества]". В его лаборатории в Лихтерфельде и впрямь был создан особый магнитный сепаратор. Когда после войны США рассекретили некоторые подробности своего "атомного проекта", выяснилось, что настырный самоучка Арденне шел тем же путем, что и американцы.

В апреле 1942 года была готова и "ультрацентрифуга доктора Грота". Мы помним, что он решил не тратить восемь месяцев на ожидание редкостного стального сплава и заменил его сплавом из легких металлов. Грот откровенно спешил, но излишняя бойкость не всегда бывает уместна: барабан центрифуги, сделанный из эрзаца, попросту развалился на первых же испытаниях. Металл не выдержал нагрузки.

Отказавшись ждать еще восемь месяцев, Грот опрометчиво заказал еще один, уже небольшой барабан, но и тот лопнул, погребая теоретические надежды. Утешало лишь то, что за недолгие минуты, что длился этот погибельный для приборов эксперимент, содержание изотопв урана-235 и впрямь увеличилось. Профессор Хартек, оценивая неудачи своего гамбургского коллеги, отмечал, что за этими "детскими болезнями" проглядывают блестящие перспективы. В основе схемы лежат простые физические законы, коим подчиняется даже гексафторид урана. Но все-таки законы законами, а с барабаном надо было что-то делать. Его неудержимо рвало на куски.

К 1 мая 1942 года фирма "Дегусса" изготовила уже три с половиной тонны чистого, порошкового урана. Получателями его были в основном отдел вооружений сухопутных войск, эмигрант из Петербурга Николаус Риль и профессор Гейзенберг. В Лейпциге, в институте, где он работал, готовился новый, крупнейший опыт с урановым реактором.

Предыдущий опыт ("два слоя оксида урана внутри алюминиевого шара") оказался успешным. Теперь Гейзенберг и Депель собирались заполнить реактор ураном. Тут-то и обнажилось все коварство уранового порошка. На воздухе он мигом вспыхивал. Хоть и старался один из лаборантов осторожно его пересыпать, произошел глухой взрыв. Огромные языки пламени взметнулись на три-четыре метра вверх. Лаборант сильно обжег руку. Стоявшая в полуметре от него банка с ураном тоже загорелась. Депель вместе с пострадавшим принялись посыпать ее песком. Пламя исчезло, но на следующее утро ученые обнаружили, что уран все еще тлеет. Урановые "угли" швырнули в воду...

Это теперь в каждом учебнике можно прочесть: "Порошковый уран легко возгорается и при распылении в воздухе горит ярким пламенем". А тогда об этом никто не знал. Обращаться с ураном учились методом проб и ошибок. Так, возгорание порошкового урана произошло и в лаборатории �.В. Курчатова.

Но вернемся в Лейпциг. Все было готово к эксперименту. Третьего февраля 1942 года фирма "Дегусса" прислала Гейзенбергу 572 килограмма уранового порошка. Начинался решающий опыт за номером L IV. Чтобы спасти себя от пожара, уран в реактор пересыпали в углекислой атмосфере. Всего в нем уместилось более 750 килограммов урана. Реактор состоял из двух алюминиевых полусфер, крепко привинченных друг к другу. Внутрь добавили еще 140 килограммов тяжелой воды. Вес агрегата достиг почти тонны. Его вновь "упрятали" в резервуар с водой. �сточник нейтронов (радий/бериллий) находился посредине. �змерения начались.

Никаких сомнений вскоре не оставалось. Поверхности реактора достигало гораздо больше нейтронов, чем излучал их источник. Лейпцигские физики подсчитали, что размножение нейтронов равнялось 13 процентам. "Мы, наконец, сконструировали... установку, которая порождает больше нейтронов, чем поглощает", - докладывали оба ученых в отдел вооружений. "Достигнутый результат намного благоприятнее, чем мы могли бы ожидать, полагаясь на расчеты, проведенные на основании опыта с оксидом урана".

Как явствовало из новых расчетов, если увеличить реактор, загрузив в него пять тонн тяжелой воды и десять тонн литого урана, мы получим первый в мире "самовозбуждающийся" ядерный реактор, то есть реактор, внутри которого будет протекать "цепная ядерная реакция". � 28 мая один из франкфуртских заводов начинает отливать пластины из тонны урана, поставленной туда фирмой "Дегусса".

Четвертого июня Гейзенберг приехал на секретное совещание в Берлин. Два месяца назад Геринг распорядился приостановить все научные работы, которые не имеют прямого военного назначения. "Все для рейха, все для победы", прочее пока не имело права на существование. Теперь физиков-ядерщиков ждал "верховный судия" Шпеер. Он волен был вычеркивать намеченные ими эксперименты или миловать их. В руках усталого, перегруженного работой министра пребывала судьба всего "уранового проекта".

Собравшиеся в зале люди напряженно смотрели на дверь. Створки ее распахнулись, и сквозь проем молчаливо прошествовал Альберт Шпеер; по правую руку шел один из его помощников, доктор Карл-Отто Заур, по левую профессор Порше, генеральный конструктор фирмы "Фольксваген". В зале, взирая на них, застыли Дибнер, Гейзенберг, Ган, Хартек, Вирц и профессор Тиссен (три месяца назад "поверх всех барьеров" он посмел отослать письмо самому Герингу, убеждая его в выгоде, что таит в себе расщепление атома). Здесь же находился и Альберт Феглер, президент Общества имени императора Вильгельма, патронировавшего академические институты. Присутствовали и видные военные: генерал Лееб, начальник отдела вооружений сухопутных войск, генерал-полковник Фромм, главнокомандующий Резервной армией, а также генерал-фельдмаршал Мильх (ВВС) и генерал-адмирал Витцель, заместитель Редера.

� вот уже к трибуне направился Гейзенберг, овладевавший умами слушателей так же легко, как и тайнами атома. Напомним, что к середине 1942 года характер войны решительно изменился. Любек, Росток и Кельн уже лежали в руинах после массированных налетов британской авиации. Тысячи бомб, сброшенных на немецкие твердыни, требовали возмездия. К мести взывали стены порушенных городов. � потому Гейзенберг, обороняя свои планы, сразу же заговорил о военной выгоде от "расщепления атома". Он пояснил собравшимся генералам устройство "атомной бомбы".

Это было неожиданностью для его коллег, все полагали, что его интересует лишь ядерный реактор. Доктор Телшов, секретарь Общества имени императора Вильгельма, вспоминал, что слово "бомба", слетевшее с уст Гейзенберга, изумило не только его, но и, судя по их лицам, большинство присутствовавших.

С точки зрения теории, есть два вещества, которые можно использовать как взрывчатку, продолжал сокрушать скептиков Гейзенберг: уран-235 и 94-й элемент (плутоний). Правда, расчеты Боте показывают, что протактиний тоже можно расщепить с помощью быстрых нейтронов и что его критическая масса та же, что у плутония и урана-235. Однако протактиний никогда не удастся изготовить в достаточном количестве.

Едва Гейзенберг умолк, как генерал-фельдмаршал Мильх спросил его, каких размеров окажется бомба, способная уничтожить целый город. "Заряд будет величиной с ананас", - ответил физик и деловито очертил убийственные формы руками. Военные оторопели. Своим следующим замечанием он поверг их в ужас. Он сказал, что американцы, по всей видимости, изготовят подобную бомбу уже через два года, мы же не способны этого сделать из-за тяжелых экономических обстоятельств. Такую бомбу нельзя изготовить в течение нескольких месяцев. На это уйдет слишком много времени. ("Я счастлив, писал Гейзенберг шесть лет спустя, - что парализовал нашу решимость: да и тогдашние приказы фюрера мешали по-настоящему сосредоточить все усилия на создании атомной бомбы".)

Затем Гейзенберг стал говорить об урановом реакторе, о том, как важен он и для наших военных планов, и для будущего, послевоенного развития Германии.

Шпеер, вдоволь наслушавшись великого физика, не стал возражать ему и признал, что даже сейчас, в дни войны, надо строить первый в Германии урановый реактор. Решено было разместить его в Далеме, на территории �нститута физики. Так, сравнительно "мирная" часть уранового проекта была спасена, хотя правительство и не гарантировало ученым полную и единодушную поддержку. Мильх покинул совещание разочарованным. Крохотная бомба, "величиной с ананас", оказалась недоступной, "хоть его око и видело ее". Через две недели он подписал приказ о массовом производстве простого и надежного ракетного снаряда "Фау-1".

Впрочем, в тот день Мильх еще раз имел возможность перекинуться несколькими словами с блистательным оратором. Вечером, после совещания, всех ждал ужин. Улучив минуту, Гейзенберг тихо спросил маршала, чем же кончится эта война. Своим ответом тот поверг физика в ужас: если мы проиграем ее, нам всем придется принять стрихнин. Гейзенберг поблагодарил маршала за честный ответ и здравым умом аналитика рассудил, что теперь и нацистские вожди считают войну проигранной.

Через несколько минут въедливый профессор продолжил свой "социологический опрос". По окончании ужина он возвращался с Альбертом Шпеером. Тот решил напоследок осмотреть владения �нститута физики. Оказавшись в стороне от публики, Гейзенберг спросил Шпеера о том же, что и Мильха. Министр молча повернулся к собеседнику и окинул его совершенно пустым, бессмысленным взглядом. Профессор оценил, сколь красноречиво было молчание министра.

Двадцать третьего июня 1942 года Шпеер докладывал фюреру о проделанной работе. Под пятнадцатым пунктом в его отчете значился "урановый проект". Краткая запись, оставленная Шпеером, свидетельствует: "Фюреру вкратце доложено о совещании по поводу расщепления атома и об оказываемой нами поддержке". Эта строка - единственный факт, доказывающий, что Гитлер хоть что-то знал об "урановом проекте".

Совещание, состоявшееся 4 июня, могло стать судьбоносным для немецкой ядерной физики. Нацистская Германия могла сосредоточить все силы на создании атомной бомбы, если бы военные поверили в ее реальность. Этого не произошло. Проект не был прикрыт, но и не получил полную поддержку. "Второстепенное научное баловство, что-то обещающее, но ничего не гарантирующее", - так, наверное, подумали о нем немецкие военные. Когда через некоторое время Гейзенберг случайно узнал, сколько средств вкладывается в создание снарядов "Фау-1" и "Фау-2", его охватила злость: если бы так заботились об урановых исследованиях! Впрочем, Гейзенберг не мог не сознавать, что он сам постарался отвлечь интерес немецких военных от "фантастической и недостижимой" атомной бомбы.

А тем временем, 17 июня 1942 года, в США доктор Ваннавер Буш докладывает Рузвельту, что при благоприятных обстоятельствах США успеют изготовить атомное оружие еще до конца войны и смогут повлиять тем самым на ее ход. Месяц спустя правительство Соединенных Штатов принимает решение построить установку для разделения изотопов урана электромагнитным способом.

Двадцать третьего июня, в тот день, когда фюрер вскользь выслушивал "итоги расщепления атома", в лейпцигской лаборатории внезапно все вышло из-под контроля. Шаровидный реактор вот уже двадцать дней покоился в чане с водой. Вдруг вода возмутилась, заклокотала. �з глубины побежали пузыри. Происходило что-то странное. Депель взял пробу пузырей: водород. Значит, где-то возникла течь и уран реагирует с водой.

Через некоторое время пузыри исчезли, все успокоилось. Тем не менее Депель решил извлечь реактор из чана, чтобы посмотреть, сколько воды проникло внутрь. В 15 часов 15 минут тот же несчастливый лаборант, уже пострадавший от пожара, ослабил колпачок штуцера. Послышался какой-то шум. Воздух с силой втягивался внутрь, словно там, в центре шара, образовался вакуум. Через три секунды воздушная струя внезапно хлынула вверх. �з трещины длиной 15 сантиметров вырвался раскаленный газ. Тут и там мелькали искры, вылетали горящие крупицы урана. Вслед за тем взметнулось и пламя. Высота его достигала двадцати сантиметров. Вокруг него плавился алюминий. Пожар усиливался.

Депель, прибежавший на помощь, стал тушить пламя водой, но огонь не убывал. Лишь с трудом его удалось сбить, зато из трещины теперь непрерывно валил чад, и ее отверстие становилось все шире. Предчувствуя катастрофу, Депель велел немедленно выкачивать тяжелую воду, чтобы спасти хоть какую-то важную часть реактора. Саму же "урановую машину" вновь "упрятали" в чан с водой, дабы остудить ее. Гейзенберг, мельком заглянув в лабораторию, увидел, что "ситуацию контролируют", и отбыл проводить семинар.

Ситуация же вовсе не контролировалась. Температура реактора росла. В 18.00 - опасный для жизни опыт длился уже три часа - Гейзенберг завершил семинар и вернулся к Депелю. Реактор все накалялся. Его творцы напряженно вглядывались в воду, как вдруг реактор затрясся. Не делая более теоретических выводов, оба ученых обратились к практике и опрометью выскочили из помещения. Через секунды грохнул взрыв. Струи пылающего урана разлетались повсюду, здание охватил огонь. "После этого мы вызвали пожарных", - заключили свой доклад два набедокуривших мыслителя.

Оба они спаслись в тот день чудом. Большая часть их лаборатории была разрушена, все запасы урана и почти все запасы тяжелой воды погибли "в горниле эксперимента". Столь же серьезно пострадало самолюбие Гейзенберга. Его так и перекосило, когда начальник пожарной охраны, прибыв в лабораторию и не церемонясь в выборе саксонских выражений, поздравил ошарашенного метра со столь осязаемыми доказательствами "расщепления атома".

Правда, пожарник, костеря Гейзенберга и иже с ним, был все-таки не прав, подозревая в несчастье "цепную ядерную реакцию". Его возбужденные наветы легко опровергаются мнением химиков, для которых подобные взрывы дело привычное. Вода проникла сквозь оболочку шара и вступила в реакцию с порошковым ураном. Образовался водород - газ, легко взрывающийся. Законы химии жестоко предопределили события, происходившие в царстве физики. Отчитываясь перед начальством, Депель советовал в будущем использовать лишь твердый уран, а не его порошок. Впрочем, открытие это не было новостью. Еще год назад руководители фирмы "Дегусса" (и Николаус Риль в том числе) направили в отдел вооружений циркуляр, в коем обращали внимание на коварные свойства урана.

Депель эту служебную бумагу проглядел и, оправдывая свою неосмотрительность, теперь написал резкое письмо Рилю, упрекая его за то, что тот прислал им "какую-то дрянь". Депель вообще был странным человеком. За годы войны он успел в пух и прах рассориться почти со всеми своими коллегами, немилосердно понося их и попрекая. Его неосторожный язык не коснулся разве что Гейзенберга. Что же касается Риля, тот попробовал соблюсти этикет и напомнил о давнем циркуляре. В ответ же получил от Депеля новую порцию брани. На этом их отношения угасли, Риль почел за лучшее не отвечать "желчному безумцу".

Добавим, что в следующий раз им довелось встретиться при очень необычайных обстоятельствах. В июне 1945 года оба против своей воли оказались в одном и том же городе, в одном и том же месте: в Москве, в приемной Лаврентия Берии. Последний руководил советским атомным проектом и к участию в нем "пригласил" (о средствах умолчим) некоторых ведущих немецких физиков, доставшихся нашей армии "в качестве трофея". Среди них были Риль, Депель, профессор Фолльмер, Густав Герц (тот так и не покинул Германию, несмотря на свое неарийское происхождение, но из-за него не был допущен к немецкому "урановому проекту" и его методом газовой диффузии успешно пользовались англичане, но не немцы). Тут-то, "в московском полоне", и произошло примирение двух давних врагов. Депель смиренно подошел к Рилю и попросил у него прощения за два давнишних, глупых письма. Весь привычный им мир рухнул, и что оставалось им делать, двум пленникам Берии? Разве что держаться друг друга.

Девятого июня - не прошло и недели после совещания с участием Шпеера, - начались перетряски. Теперь Научно-исследовательским советом, - а значит и всеми работами по "урановому проекту", - стал руководить сам рейхсмаршал Геринг. При нем был создан и свой "президиум", куда вошли 21 министр, высшие офицеры и руководители партии, в том числе Гиммлер, но где не оказалось ни одного ученого.

Немецкие "арийцы и партийцы" слишком поздно взялись восстанавливать ими же самими и приниженное реноме науки. Всего за четыре года их правления (1933-1936) почти 40 процентов университетских профессоров были уволены. Многие другие, опасаясь расовых преследований, покинули Германию. Среди "изгоев и парий" были ведущие физики страны, в том числе творцы американской атомной бомбы.

Вот и сейчас крупнейшие ученые следили с опаской за новыми действиями властей. Профессор Хартек вообще считал их вмешательство катастрофой. Услышав, что реактор решено строить в Берлине, он догадался, что его собственным экспериментам в Гамбурге будет положен конец. Между тем опыты с центрифугой, наконец, завершались. Первого июня 1942 года вместе с доктором Гротом он разделил изотопы ксенона. На очереди был гексафторид урана.

Двадцать шестого июня он пишет в отдел вооружений сухопутных войск, умоляя о поддержке. Урановые машины могут быть двух типов, сообщает он. Машина первого типа состоит из пяти тонн обычного металлического урана и пяти тонн тяжелой воды. Машина второго типа содержит меньше урана и тяжелой воды, зато уран обогащен изотопом U-235. Опыт покажет, какие из этих машин целесообразнее строить. Однако нельзя не отметить, что машины второго типа более компактны и потому ими удобнее и легче оборудовать боевые транспортные средства. Кроме того, их принцип работы близок принципу действия бомбы. Однако до сих пор обогащение урана-235 казалось неразрешимой проблемой. � вот теперь опыты Грота с ультрацентрифугой обнадеживают нас, и при успешном их завершении, заключал он, мы можем "со всей энергией взяться за создание машин второго типа".

В начале августа 1942 года барабан центрифуги впервые заполнили гексафторидом урана. Во время первых опытов степень обогащения урана-235 составила 2,7 процента. Через четыре дня скорость центрифуги увеличили; коэффициент вырос до 3,9 процента. Хотя Хартек надеялся на лучшее, но и эти показатели все же кое-что значили - тем паче что их скромность объяснялась, наверное, наличием некоторых примесей. Расчеты Гейзенберга показывали, что достаточно обогатить уран-235 на 11 процентов, и тогда тяжелую воду в реакторе можно заменить обычной. Ну а чтобы довести показатели до 11 процентов, надо выстроить батарею из центрифуг и шаг за шагом обогащать уран.

�дея понравилась и профессору Эзау, и первому маршалу среди профессоров - Герингу. Впрочем, Эзау - отдадим ему должное - вовсе не хотел доводить идею "обогащения урана" до ее логического конца - до создания атомной бомбы. Нет, он не был пораженцем и пацифистом, он лишь любил покой, почет и мирские блага, даруемые партийному руководителю, и не согласен был променять их на напряженный, тяжелый труд. Когда профессор Хаксель завел разговор об "урановой бомбе", Эзау немедленно цыкнул на него: "Вы что, не понимаете?!. Если фюрер заинтересуется ей, мы все до конца войны будем сидеть за колючей проволокой и делать эту чертову бомбу! Не надо больше о ней говорить, пусть все считают, что "урановая машина" и есть подлинная цель нашего проекта, а там как получится..."

Пока же не получалось и с "урановой машиной". Гейзенберг считал, что для возбуждения цепной реакции в реакторе нужны 5 тонн тяжелой воды. К концу июня 1942 года фабрика в Рьюкане изготовила всего 800 килограммов, то есть лишь шестую часть нормы. (Напомним, что вот уже два года фабрика была в руках немцев. Сколько же оставалось ждать?!)

В середине июля Дибнер, Беркеи, Хартек, Боте и Гейзенберг обсуждают, можно ли построить подобную фабрику в Германии. Вспоминают, что под Мюнхеном есть установка, способная выпускать до 200 килограммов тяжелой воды в год. Но там работают с обычным водородом. А если обогащать его дейтерием? Есть такой метод! Тут, правда, вмешался Хартек, напомнив, что расходы энергии будут очень велики, но его не слушали. Наоборот, вспомнили еще и гидроэлектростанцию в Мерано (Северная �талия), где тоже можно развернуть производство тяжелой воды. "До полутора тонн в год!" Решено было действовать по всем направлениям, ибо "производство тяжелой воды, как и прежде, является первостепенной задачей".

Но и с другим сырьем - с ураном - дела были немногим лучше. Металлический уран восстанавливали из его оксида. Занималась этим франкфуртская фирма "Дегусса". Ее мощностей хватило бы, чтобы выпускать каждый месяц по тонне урана. Однако годовые отчеты удручают: 1940 произведено 280,6 килограмма урана; 1941 - 2459,8 килограмма; 1942 - 5601,7 килограмма; 1943 - 3762,1 килограмма; 1944 - 710,8 килограмма.

Технологический процесс был прост, и объяснить неудачи можно лишь двумя причинами. Во-первых, перебои с сырьем, а, во-вторых, к концу 1942 году урановый проект считался уже делом второсортным, и фирма "Дегусса" стала испытывать из-за этого перебои со снабжением. Трудно было доставать запасные детали, новые вакуумные насосы, медь для трансформаторов и т. п. Урановый проект медленно задыхался в тисках централизованного снабжения.

Скажем пару слов и о выплавке металлических пластин из порошкового урана. Ведь "дуайен немецких физиков" Гейзенберг уже убедился, что с порошком лучше дело не иметь. Метод выплавки был примитивным. В пластинах сплошь и рядом встречались полости и посторонние включения. Но худшее было еще впереди.

С начала 1940 года профессор Гейзенберг был "научным консультантом" �нститута физики в Далеме, что, конечно, не соответствовало репутации столь прославленного ученого. Летом 1942 года Вейцзеккер и Вирц наконец убедили руководителей Общества имени императора Вильгельма в том, что Гейзенберга подобает считать "фактическим директором" �нститута. Обойтись без оговорки было нельзя, поскольку недавний директор �нститута Дебай, уехав в Америку, так и не подал в отставку. Гейзенберг мог лишь "исполнять его обязанности", чем он и стал заниматься с 1 октября 1942 года.

Но оказавшись здесь, он все больше и больше подпадал под влияние двух своих "благодетелей", двух политически ангажированных физиков - Вирца и Вейцзеккера.

Что же до прежнего "и.о. директора", Дибнера, которого весь год преследовали неудачи, он отбыл в Готтов, где находился полигон отдела вооружений сухопутных войск, где обычно испытывали взрывчатку.

Так Гейзенберг и Дибнер стали врагами. Сторонники обоих слали Герингу, новому "третейскому судье", один пасквиль за другим.

Доктор Дибнер "вообще не имеет высшего образования, он не получил звание доктора. Лишь постоянные апелляции к параграфам о неразглашении государственной тайны позволяли ему удержаться здесь, хотя его неспособность к данному роду занятий была всем известна".

Гейзенберг же, злорадствовала другая клика, "шеф этого теоретизирующего направления... еще и сегодня, в 1942 году, чтит датского полуеврея Нильса Бора, называя его в одном из своих сочинений величайшим гением".

Такими вот снарядами велись тогда научные бои.

Конечно, доктор Дибнер не был великим теоретиком и сравнивать его с Гейзенбергом не стоит. Зато он был хорошим экспериментатором и обладал здравым, практичным умом. Гейзенберг своей неторопливостью давно раздражал его, и теперь отставленный от дел Дибнер сам решил построить реактор. Для этого он и приехал в Готтов.

Его модель реактора резко отличалась от схемы Гейзенберга. Дибнер считал, что из урана нужно изготавливать не пластины, а кубики, чтобы уран со всех сторон был окружен замедлителем.

Вот только для своего опыта Дибнеру не удалось разжиться ни металлическим ураном, ни тяжелой водой. Он использовал оксид урана (25 тонн) и в качестве замедлителя - парафин (4,4 тонны). Внутри алюминиевого цилиндра лаборанты соорудили "соты" из парафина и заполнили каждую ячейку кубиками оксида урана (их было - 6802). Наконец, все "расфасовали". Алюминиевую махину опустили в бетонированную яму, залитую водой (та служила отражателем). В реакторе имелись различные канальцы, в которых разместили источники нейтронов и приборы.

Результат этого "циклопического" эксперимента оказался отрицательным: размножения нейтронов не было. �ного и не следовало ожидать, раз опыт проводился с оксидом урана и парафином. Зато очевидным было преимущество металлических кубиков над пластинами. В конце ноября 1942 года исследователь подготовил секретный "Отчет об эксперименте с оксидом урана и парафином, проведенном на полигоне отдела вооружений сухопутных войск".

Тем временем в Далеме затевали свой грандиозный эксперимент. На него готовились потратить 1,5 тонны тяжелой воды и 3 тонны урановых пластин. Пока же тянулись долгие обсуждения, уточнения и т. д. Как уберечь институт от взрыва? Печальный опыт у Гейзенберга уже был. Как избежать коррозии урана, его разъедания водой? Позолотить урановые пластины? Но золото поглощает слишком много нейтронов. Можно было бы нанести покрытие из никеля и хрома, но оно должно быть стойким и однородным. Обсуждались и отвергались другие варианты. �спользовать вместо тяжелой воды тяжелый парафин парафин, в котором атомы водорода заменены дейтерием? Но при расщеплении урана возникают альфа-частицы, и каждая из них разрушала бы до ста тысяч молекул парафина. Похоже, что никто из немцев не догадался, что пластины можно было поместить внутри металлических "оболочек", стойких к коррозии и мало поглощающих нейтроны.

Американцы же пошли именно по этому пути. � 2 декабря 1942 года в Чикаго был пущен первый в мире ядерный реактор, содержавший 5,6 тонн урана, 36,6 тонн оксида урана и 350 тонн чистейшего графита (замедлитель).

Летом и осенью 1942 года в немецком Научно-исследовательском совете всех занимала реорганизация, начатая 9 июня. Новые члены президиума, уже обремененные множеством обязанностей, не справлялись с возложенными на них задачами. Письма, присланные им, часто месяцами лежали без ответа. Особенно грешили медлительностью Шпеер, умевший "красноречиво молчать", и Розенберг. Разлад в среде немецких физиков нарастал. Работы над "урановым проектом" велись все беспорядочнее, бестолковее - и поделом, раз ими взялись руководить 21 министр "средней степени образованности" и "ноль целых, ноль десятых" профессоров.

� вот итог: если в 1940-1941 годах немецкие ядерщики заметно опережали своих американских соперников-коллег, то в 1942 году это преимущество исчезло. Заканчивался год триумфом физиков США - недавних выходцев из Германии, Венгрии, �талии.

Впрочем, у этой реорганизации были и свои плюсы. �нтерес к "урановому проекту" пробудился в некоторых, далеких от него прежде ведомствах. Так, в ВМС захотели оснастить реакторами подводные лодки. Требуемые показатели: радиус действий - 40 000 километров, вес топлива - 1 килограмм урана. Осталось лишь исследовать неизвестные прежде свойства урана: например, его коррозионную стойкость при высоких температурах.

Вообще побочные результаты работы ядерщиков интересовали многих. Промышленность нуждалась в мощных источниках нейтронов для неразрушающих испытаний материалов; медицина - в радиоактивных изотопах и знании биологических и генетических последствий излучения; авиация - в новых люминесцентных красках, и даже почтовое министерство ожидало каких-то выгод от работ, которыми занимался изобретательный искатель "спонсоров" Арденне. Кстати, в октябре 1942 года в почтовое министерство обратились представители ракетного полигона в Пенемюнде. �х интересовало, может ли ядерный реактор стать ракетным двигателем.

Лучше обстояли дела с оборудованием. Небольшой циклотрон работал в Бонне, большой - в институте Жолио-Кюри, в Париже. Еще три циклотрона монтировались: в Гейдельберге, Берлине и Лейпциге. Вот только в США к тому времени действовало уже 37 циклотронов, в том числе громадный ускоритель в Беркли.

Появились и трофейные приборы: так, из Харькова немцы вывезли импульсный генератор и генератор Ван-де-Граафа (правда, оба они были повреждены).

Двадцать четвертого ноября профессор Эзау обратился к новому начальству с предложением централизовать все работы по "урановому проекту". Профессор Рудольф Менцель, один из помощников Геринга, втолковывал своему шефу: урановыми исследованиями занимаются все ведущие физики мира и особенно усиленно - американцы. "Эта проблема настолько важна, что пренебрегать ей нельзя даже во время войны. Вдобавок некоторые ее побочные аспекты имеют непосредственное военное значение".

Менцель предложил Герингу назначить профессора Эзау своим "уполномоченным по ядерной физике". Пусть Эзау и не физик-ядерщик, он все же хорошо разбирается в этой науке, но, главное, он - нейтральная фигура. "А это важно, - подчеркивал Менцель, - поскольку из-за того, что ряд специалистов по ядерной физике наделены "чувствительностью мимозы", нам едва ли удалось бы избежать дрязг и склок, если бы рабочую группу физиков возглавил какой-либо именитый ученый".

В вермахте, как и в почтовом министерстве, действительно, ценили Эзау. Но в общем-то ни он, ни Менцель не пользовались популярностью ни среди ученых, ни в других кругах, причастных к нашей истории. Так, рейхсминистр Шпеер совсем не замечал старательность служаки Эзау. Находились и другие недоброжелатели. Стоило Менцелю порассуждать о "мимозной чувствительности" ученых, как на стол Геринга легла анонимка, разъяснявшая маршалу весь тот вред, что причинил физике Менцель.

"В физике... сегодня всем заправляет кружок лиц, которые когда-то сплотились вокруг Эйнштейна и его теории относительности... Показателен... захват шефом этого теоретизирующего направления, Гейзенбергом, �нститута физики имени императора Вильгельма, бывшего поприщем бесспорно крупнейшего экспериментатора - профессора Дебая". Менцель, продолжал строгий невидимый критик, безо всякой причины изгоняет из институтов старых, проверенных "партайгеноссе", которые вот уже двадцать лет сражаются с Эйнштейном. Самое же худшее - это поощряемая им "грандиозная афера с мнимой урановой машиной".

Однако "тайный советник вождя" опоздал. Геринг уже подписал приказ о назначении профессора Эзау руководителем всего немецкого "уранового проекта".

...Я назначаю Вас моим уполномоченным по всем вопросам ядерной физики и прошу Вас уделить особое внимание следующим вопросам:

1. Продолжение работ в области ядерной физики с целью полезного использования ядерной энергии урана.

2. �зготовление люминесцентных красок без применения радия.

3. �зготовление мощных источников нейтронов.

4. �сследование мер безопасности при работе с нейтронами.

Хайль, Гитлер!"

Тем не менее весь следующий год немецкую физику лихорадило - слишком много врагов было у Эзау. Люди с "чувствительностью мимозы" все больше погрязали в дрязгах и склоках вместо того, чтобы подчинить свои силы, волю единой цели. Реорганизация принесла только вред.

Беды арийца Эзау начинались с его внешности, выдававшей его крестьянские корни, с его манеры говорить, в которой легко угадывалось провинциальное восточнопрусское происхождение. Этого "крепыша с мощным, крестьянским черепом" (как отозвалась о нем одна из газет) легко было принять за какого-нибудь "свинопаса из-под Кенигсберга". Однако внешность обманывала. Он был хорошим специалистом по высокочастотной технике - но... не ядерщиком.

Вскоре выяснилось, что Эзау, хотя и ревностно старался соответствовать новому, импозантному титулу, дарованному ему рейхсмаршалом, "уполномоченный по ядерной физике", - все же испытывал к урановым реакторам мало почтения. Так, он однажды сказал Хартеку, что снабдит его всем, что тот требует, но пусть только Хартек сперва построит реактор и покажет ему "с помощью обычного термометра", - что температура повысилась хоть на одну десятую градуса.

Незадолго до своего назначения Эзау вообще поговаривал о том, что весь проект надо прикрыть, как явствует из дневниковой записи доктора Эриха Багге от 4 декабря 1942 года:

"Совещание в канцелярии президента Физико-технического общества, государственный советник Эзау. Со стороны физиков присутствуют Дибнер, Баше, Клузиус, Хартек, Бонхеффер, Вирц и я. Химики Альберс, Шмиц-Думонт и еще один, третий, доложили о результатах своей работы по изготовлению парообразных урановых соединений [ученые все еще искали замену, пресловутому гексафториду урана - прим. ред.]. Эзау намечает меры по сокращению работ в январе и феврале 1943 года".

Очевидно, он считал, что решение этой проблемы никак не способствует успеху в войне. А наука должна быть экономной!

В Обществе имени императора Вильгельма, объединявшем академические институты, назначение Эзау тоже встретили раздраженно. Альберт Шпеер доверял мнению ученых и потому с неприязнью относился к "выскочке и выдвиженцу". Вообще в конце 1942 года Шпеер ясно выразил свое отношение к ядерной физике. Он присудил институтам, которые возглавляли Гейзенберг, Боте, Ган и Раевский, вожделенную "степень срочности" DE. В то время даже такие секретные проекты, как работы над ракетными снарядами "Фау-1" и "Фау-2", не получили эту престижную категорию.

Четвертого февраля 1943 года председатель Общества имени императора Вильгельма, доктор Альберт Феглер, пригласил к себе Эзау и Менцеля. Он предложил им "определиться", какими работами в области ядерной физики займется его общество, а какими - Эзау. Как видно, Феглер вовсе не хотел терять именитых ученых, работавших у него в �нституте физики в Далеме, и в этом упрямстве его ободрял Шпеер, обещавший любую поддержку: деньгами, сырьем, оборудованием.

Однако этот "раздел физики" не принес облегчения соперникам. Через несколько недель они снова встретились, чтобы судить, да рядить, да согласовывать.

Так, в эту труднейшую пору, зимой 1942/43 года, работы над "атомным проектом" приостановились. �х недавние участники изнывали от непрестанных раздоров. Между тем в США, как мы уже говорили, начал действовать первый в мире ядерный реактор.

А тут еще диверсанты союзников вывели из строя завод тяжелой воды в Норвегии.

� все же, несмотря на диверсию в Рьюкане и организационную неразбериху в стане немецких ядерщиков, успехи их к концу 1942 года были очевидны, а перспективы обнадеживали. �сследователи затевали новый большой эксперимент с урановым реактором; они реалистично представляли себе технические трудности, ожидавшие их, и они располагали достаточными промышленными мощностями для переработки урана.

Однако судьба атомного проекта уже "висела на волоске". Теперь, когда война затягивалась, на благосклонность властей можно было надеяться лишь в том случае, если реактор, наконец, заработает. В противном случае проект попадет в категорию третьестепенных программ, а значит, ученые столкнутся со множеством ограничений, с отсутствием финансирования, снабжения и прочими "прелестями", так знакомыми в наши дни их российским коллегам, потомкам героев и победителей.

� вот прекратились поставки тяжелой воды из Норвегии. Как просчитались немецкие физики, полагаясь на одну лишь фабрику в Рьюкане, столь уязвимую для диверсантов! Они были уверены, что каждый год будут получать до 4 тонн воды, и "истина сия столь же неколебима, как третий рейх". Теперь они получили свой "ядерный Сталинград".

В ноябре 1942 года доктор Вирц носился по всей Европе в поисках подходящих фабрик, которые после небольшого и скорого переоборудования могли бы начать выпуск тяжелой воды. Ему показались более-менее подходящими лишь два итальянских заводика, занимавшиеся электролизом: близ Мерано и в Котроне. Однако технология, ими используемая, мало годилась для выпуска тяжелой воды, и мощность их - 68 000 кВт - была вдвое меньше, чем норвежской фабрики.

Профессор Хартек, обратившись в отдел вооружений, посоветовал послать в Мерано двух или трех физиков под видом "штатских командированных", дабы они убедились, можно ли так же эффективно использовать имеющиеся в �талии электролизеры, как и те, что на фабрике "Norsk-Hydro". Сам же он полагал, что на этих итальянских заводах нужно доводить содержание тяжелой воды лишь до одного процента, а потом отсылать концентрат в Германию, чтобы повысить содержание тяжелой воды в нем до ста процентов. Мера эта рентабельнее, чем кажется на первый взгляд.

Весной 1943 года Хартек и Эзау лично осматривали завод в Мерано, причем Хартек, присматривая лично еще и за своим спутником, убедился, что тот мало верит в успех немецких ядерщиков. А потому помогать им не очень-то жаждет, хотя и польщен полномочиями, полученными от Геринга.

Между тем в конце марта истощился еще один из важных источников финансирования - отдел вооружений сухопутных войск прекратил свое участие в "атомном проекте" и даже, вопреки всем договоренностям, отказался выделить два миллиона рейхсмарок, уже заложенные в бюджет. Тень Сталинграда зловеще легла на планы немецких физиков.

Ущерб, нанесенный этим ударом, станет очевиднее, если учесть, что профессор Эзау, непосредственно руководивший "атомным проектом", выделил на 1943 год такую же сумму - два миллиона марок. Большая часть их (600 000 рейхсмарок) пошла на строительство десяти двойных ультрацентрифуг для обогащения урана-235. Опыты по разделению изотопов ксенона оказались успешными, и второго марта 1943 года был проведен первый опыт с гексафторидом урана. Его удалось обогатить на 7 процентов, поэтому и решено было изготовить сразу несколько таких центрифуг.

Другими статьями расходов в "гросбухе" профессора Эзау были: "�сследования урановых реакторов, расходы на производство металлического урана - 400 000 марок. Тяжелая вода, строительство промышленной установки в Германии - 560 000 марок. �следования люминесцентных красок (для "Люфтваффе") - 40 000 марок. �сследование способов защиты от радиоактивного излучения - 70 000 марок. Расходы на аппаратуру высокого напряжения, способную служить источником нейтронов - 50 000 марок. Химия и коррозия урана - 80 000 марок. Непредусмотренные расходы, особые статьи расходов 200 000 марок".

17 апреля 1943 года ущерб, нанесенный фабрике в Рьюкане, был окончательно устранен. Но следовало смотреть правде в лицо. "Обстановка в Норвегии такова, что, вопреки всем принимаемым мерам, возможен новый акт саботажа, - докладывал Эзау. - Поэтому на тот случай, если фабрика в Норвегии вновь будет разрушена, нам надо наладить на "Лейнаверке" при концерне "Фарбениндустри"... высококонцентрирование изготовленной в Норвегии тяжелой воды [малой концентрации]".

Договорим за него: если фабрика в Норвегии будет полностью разрушена, тяжелую воду малой концентрации станут доставлять на завод "Лейнаверке" из �талии, из Мерано, ибо в обстановке строгой секретности начались переговоры с руководством тамошней фабрики об изготовлении там тяжелой воды.

"В любом случае мы будем иметь в своем распоряжении достаточное количество тяжелой воды для продолжения упомянутых опытов". Эзау, как и подобало опытному "царедворцу", вселял в начальство один оптимизм.

Оптимизм же побуждает к излишнему успокоению. Германия могла наладить у себя полный цикл производства тяжелой воды. Специалисты предлагали целых четыре технологических способа, но их не слушали. Зачем отвлекать столь нужные во время войны средства, раз мы и так "будем иметь в своем распоряжении достаточное количество тяжелой воды"? Устами же Эзау глаголила ложь. В 1944 году, когда льстивый "царедворец" был уволен со своего поста, немцы спохватились, да было поздно.

Говоря о капитуляции отдела вооружений, следует упомянуть доктора Дибнера, долгое время верой и правдой ему служившего. Доктору разрешили продолжить эксперименты в лаборатории в Готтове, но попросили покинуть служебные кабинеты в особняке на Харденбергштрассе, 10, принадлежавшем этому отделу. Теперь Дибнер подчинялся своему недавнему сопернику и неумолимому врагу - профессору Эзау.

Готовя новый эксперимент, Дибнер обратился на фабрику "Дегусса", выпускавшую теперь вместо порошкового урана металлические пластины (19х11х1 сантиметр). Он просил изготовить партию кубиков из урана с длиной стороны 6,5 сантиметра (это подсказывали ему теоретические расчеты). Однако пришлось довольствоваться упомянутыми пластинами. Чтобы максимально использовать металл, он изготовил из них кубики меньших размеров (длина грани - 5 сантиметров).

Он с философическим спокойствием относился к тому, что его заставляют работать с "обрезками" материалов, оставшихся от экспериментов "почтенной научной гвардии" - Гейзенберга и иже с ним. Его - после низвержения ограничивали в средствах, стесняли в возможностях, но он все-таки был блестящим экспериментатором и не терялся в самых сложных обстоятельствах, придумывая новые, неожиданные ходы.

Год назад, ревниво наблюдая за опытом Гейзенберга (порошковый уран и тяжелая вода внутри алюминиевого шара), он думал о том, что из-за этой алюминиевой оболочки нельзя точно измерить размножение нейтронов. Теперь он решил вообще обойтись без нее. Надо... заморозить тяжелую воду, и внутри этой ледяной глыбы выстроить решетку из урановых кубиков. Так и было сделано. 232 килограмма урана и 210 килограммов "тяжелого льда" заключили в парафиновый шар диаметром 75 сантиметров. Эксперимент проводился при температуре минус 12 градусов.

Догадка Дибнера подтвердилась. "Коэффициент размножения нейтронов" был гораздо выше, чем показывали опыты его коллег и, в частности, лейпцигский опыт Гейзенберга (L IV). Похоже было также, что схема, предложенная Дибнером (решетка из кубиков металлического урана), оказалась лучше (или хотя бы не хуже) традиционной схемы (чередование слоев урана и замедлителя).

Группа Дибнера готовила два новых эксперимента, чтобы узнать, как влияют на размножение нейтронов размеры реактора и температура. В первом случае эксперимент проводился при нормальной температуре, но реактор был тех же размеров, что и прежде. Во втором случае реактор увеличили вдвое, зато температуру не меняли. "Не сомневаюсь, что, увеличив данную конструкцию, мы непременно получили бы самовозбуждающийся реактор", - писал позднее Дибнер.

Однако профессор Гейзенберг, "верховный арбитр немецкой физики", не спешил признавать успех Дибнера. Выступая на совещании в Берлине 6 мая 1943 года, всего через несколько дней после столь блестящего опыта, он всячески превозносил свое (с Депелем) достижение годичной давности, а работы Дибнера интерпретировал так: "Вся его заслуга лишь в том, что он использовал более качественную аппаратуру, что и помогло ему достичь тех же результатов, что и мы. Гейзенберг всегда прав, а если не прав, смотрите начало фразы".

Главное же, Гейзенберг даже не упомянул, что конструкция реактора у "этого" Дибнера была совершенно иной. Готовясь к своему грандиозному эксперименту, профессор не намеревался идти на поводу у "опального физика" и менять что-либо в схеме. Все дело лишь "в измерительных приборах, а не в геометрии".

Попутно отметим еще одно заблуждение великого ученого. Он считал, что в реакторе, имеющем критические размеры [то есть размеры, при которых еще может осуществляться самоподдерживающаяся реакция деления ядер горючего прим. ред.] само собой установится тепловое равновесие. На самом деле, если позабыть о кадмиевых регуляторах, дело кончится очень плохо. Сегодня мы знаем об этом. Гензенберг этого не знал. А стало быть, стоило ожидать худшего...

Совещание, на котором выступал Гейзенберг, проходило в стенах Германской академии авиационных исследований. Помимо него здесь слушали Отто Гана (расщепление ядра и значение этого открытия - изложено в общих чертах), профессора Клузиуса (способы разделения изотопов урана-235), профессора Боте (проекты циклотронов и бетатронов). А вот "шеф всея немецкой ядерной физики", ариец и партиец Эзау остерегся приехать сюда. Вожди рейха и, главное, фюрер недолюбливали эту академию - тем более месяц назад профессор Карл Рамзауэр, председатель Физического общества, использовал здешнюю трибуну, чтобы отругать власти за то, что они мешают нормальным научным исследованиям в стране. Неслыханное вольнодумство! Потому Абрахам Эзау, ревностно вторивший окрикам "сильных мира сего", не появился перед взорами своих подчиненных. Так же благоразумно поступили и другие важные персоны, начиная с генерал-фельдмаршала Мильха.

Гейзенберг же говорил не только об опытах своего строптивого коллеги и не столько о них, сколько об устройстве атомной бомбы. Его слова, как всегда, были доступны и понятны самым неподготовленным слушателям. Вот он заботливо показывает слайд, на котором изображено то, что случится, если "изготовить большое количество урана-235". Нейтроны начнут беспрестанно размножаться. Если кусок урана-235 достаточно велик, то внутри него образуется столько нейтронов, что они не успеют покинуть поверхность металла. Большая часть вещества мгновенно расщепится. Все займет какую-то долю секунды, и за эту долю секунды высвободится неимоверное количество энергии. Произойдет взрыв.

Теперь понятно, заключал Гейзенберг, почему так важны успешные опыты с ультрацентрифугой, которые проводил в прошлом году профессор Хартек, и другие опыты, поставленные недавно. Все потому, что во время них удавалось обогатить уран-235.

Сторонники немецкой "атомной бомбы" могли лишь сожалеть, что видные военные и политики не слышали эту внятную и увлекательную лекцию.

Весной 1943 года стало ясно, что недавняя реорганизация пользу науке не принесла. Мало было проку от "президиума", куда вошли 21 министр, высшие офицеры и руководители партии, в том числе Гиммлер, но где не оказалось ни одного ученого.

Ученые старались теперь не компрометировать себя близкими сношениями с партией победившего национал-социализма и делали для окончательной и бесповоротной ее победы в войне меньше, чем делали для своей победы ученые любой другой враждебной нацистам державы. Да и как им было не отдаляться от этой власти? При ней были объявлены "еврейскими" и, значит, "декадентскими" и "тлетворными" все теории, лежавшие в основе современной физики. Блестящие немецкие теоретики не могли нормально работать, потому что любую их оригинальную мысль оппоненты готовы были заклеймить как "проникнутую еврейским духом". Могли ли немецкие физики надеяться на то, что им удастся овладеть энергией атома, ежели партия отвергла "нечестивую" частную теорию относительности "жида Эйнштейна"?

"По злобе своей да судимы будут". В этой научной брани верх взял гений Эйнштейна, и атомная бомба была создана в его новой стране - США.

Кстати, а как видные немецкие ученые относились к такой "партийной интерпретации" науки? Одни, как Вейцзеккер, - недаром он родился в семье дипломата, - пытались умиротворить непримиримый нацистский гнев, другие, как Макс фон Лауэ, отважно бросали вызов творцам "нового научного канона" и ворошили старое, возвращая к жизни вычеркнутые имена. В письме от 22 мая 1943 года профессор Менцель менторским тоном наставлял великого физика, получившего Нобелевскую премию еще тридцать лет назад: "Немецкие исследователи четко дистанцируются от теории Эйнштейна". (Лауэ, приглашенный для чтения лекций в Швецию, с почтением говорил об этой теории вместо того, чтобы соблюдать "дистанцию огромного размера".) Вейцзеккер, узнав об этой истории, советовал Лауэ замять "оплошность", ответив, что частная теория относительности "в основном была разработана в трудах арийцев Лоренца и Пуанкаре". Однако Лауэ не пошел на компромисс и направил в один из научных журналов "вызывающе неприличную" статью о теории относительности. "Вот мой ответ", - писал он Вейцзеккеру.

А тем временем в США завершилось сооружение трех установок для изготовления тяжелой воды. В одной из лабораторий штата Нью-Мексико группа ученых под руководством доктора Роберта Оппенгеймера уже обсуждала конструкцию будущей атомной бомбы.

Летом 1943 года в Германии распространились слухи о самых различных видах "чудо-оружия", над которым якобы работают ученые рейха. Эти слухи просачивались "из недр СД" и живописали пушки, способные стрелять на 600 километров, "ракетные снаряды", гигантские бомбардировщики. В одном из служебных отчетов говорится, что, дабы поднять боевой дух, следует запустить в народ рассказы о бомбе нового типа, которая будет так велика, что "самый громадный самолет сможет поднять на свой борт лишь одну такую бомбу. Двенадцати же этих бомб, сконструированных по принципу расщепления атома, достаточно, чтобы уничтожить город, в котором проживает миллион человек".

Британская разведка работала оперативно, и в том же месяце в Лондон было сообщено, что немцы создали новую ракету. Дальность ее полета - 800 километров (теоретически) и 500 километров (на практике). Ракета весит 40 тонн. Длина - 20 метров. Треть ее длины может занять взрывчатка, созданная по принципу "расщепления атома". Ее уже можно увидеть на полигоне в Пенемюнде.

Как видим, разведка союзников даже преувеличила опасность, иходящую из третьего рейха. Сами же немцы весьма туманно и расплывчато воображали себе деятельность физиков-ядерщиков, живших по ту сторону фронта. �х разведка не располагала живыми, конкретными подробностями. Виднейшие участники немецкого атомного проекта, говоря о деятельности своих противников и конкурентов, могли прибегнуть лишь к самым общим фразам, только окрашенным в разные тона в зависимости от своего отношения к этому проекту. Так, на том же совещании в Берлине Гейзенберг говорил о том, что "в других странах, в частности в Соединенных Штатах", в решение этой проблемы вложены "огромные средства".

Профессор Менцель, пересылая Герингу первый полугодовой отчет Абрахама Эзау, снабдил его следующей успокоительной маргиналией: хотя эти работы могут и не привести к созданию в ближайшее время новых видов взрывчатых веществ или силовых машин нового типа, мы, с другой стороны, зато можем быть уверены, что и враждебные державы не могут удивить нас в этой области каким-либо сюрпризом.

В июне 1943 года немцы вновь стали получать тяжелую воду из Норвегии (всего в этом месяце было доставлено 199 кг). Однако в июле был получен лишь 141 килограмм тяжелой воды, поскольку дирекция фабрики, наперекор всем немецким планам, решила ограничить ее выпуск. Произошло следующее. Выпуск тяжелой воды не был самоцелью для фирмы "Norsk-Hydro". Здесь прежде всего получали путем электролиза водород, он нужен был для изготовления искусственного аммиака. Аммиак же поставляли на фабрику "Heroya", выпускавшую удобрения. 24 июля американцы разбомбили эту фабрику, и потому норвежцы сократили производство аммиака, а значит, и водорода, и тяжелой воды.

Немецкие власти были возмущены самоуправством меркантильных норвежцев и потребовали, чтобы тяжелую воду выпускали несмотря ни на что, а лишний, не нужный никому водород попросту стравливали в воздух. Однако генеральный директор фирмы "Norsk-Hydro" Бьерне Эриксен с отчаянным упорством отказывался подчиниться приказу и "выбрасывать на ветер" дорогостоящий газ. Более того, он рекомендовал совету директоров фирмы полностью прекратить выпуск тяжелой воды, поскольку ее производство делает фабрику желанной целью для вражеской авиации.

Позднее, несмотря на самые жесткие требования оккупационных властей, Эриксен, угрожая своей отставкой, принудил совет директоров принять это страшное для немецкой ядерной физики решение.

Конечно, "мастера нового порядка" не дали произойти катастрофе. Эриксен был арестован и отправлен в концлагерь, где и пробыл до конца войны. Решение было отменено. Но на спокойное будущее физикам-ядерщикам рассчитывать было нельзя: производство тяжелой воды было поистине "слабым звеном" в немецком атомном проекте. Все угрожало ему: и строптивость директоров, и дерзость саботажников, и педантичность союзной авиации.

Летом 1943 года массированные налеты союзной авиации стали мешать и работам над атомным проектом внутри Германии. То и дело бомбы сыпались на лаборатории, в которых немецкие физики готовились к важнейшим опытам. Впрочем, трудностей и так становилось все больше. Так, тем же летом из-за одной лишь нехватки уплотнений дважды неудачей оканчивались опыты в лаборатории профессора Хартека: оба раза барабан центрифуги взрывался. Наконец, в июле 1943 года из-за непрестанных бомбардировок лабораторию пришлось перевести во Фрайбург. Так было потеряно несколько месяцев.

Так же неудачно шли и испытания изотопного шлюза, придуманного доктором Багге. Летом 1943 года начались испытания его опытного образца. Вместо урана разделяли изотопы серебра. Легкий изотоп серебра удалось обогатить на 3-5 процентов. Но опыты не смогли довести до конца.

В августе начались воздушные налеты на Берлин. Весь сентябрь Багге занимался эвакуацией значительной части �нститута физики: около трети лабораторий переехали из Далема в город Хехинген на юге Германии. Теперь ученым приходилось постоянно курсировать между Берлином и Южной Германией.

Профессор Гейзенберг остался в полупустом берлинском институте: он не мог обойтись без здешней высоковольтной установки. Кроме того, в бункере, находившемся неподалеку от институтского здания, Гейзенберг вместе с профессором Боте продолжал готовиться к своему грандиозному опыту с урановым реактором. Берлин бомбили постоянно, город сотрясался от взрывов, но это не смущало ученых.

В середине октября в помещении Физико-технического общества состоялось очередное секретное совещание. Руководил им профессор Эзау.

Несколько выступавших (Эзау, Витцелль, один из помощников Шпеера) говорили об удачном опыте с обогащением ионов серебра с помощью изотопного шлюза. Боте рассказал об эксперименте с небольшими реакторами, состоявшем из урана и тяжелой воды, причем толщина их слоев постоянно варьировалась. Выяснилось, что в будущем реакторе вес урана и тяжелой воды должен быть одинаков. Если толщина урановых пластин равна одному сантиметру, значит их будет разделять прослойка воды толщиной 20 сантиметров.

Профессора Позе и Рексер сообщили "об опытах с различными геометрическими конструкциями, состоявшими из оксида урана и парафина". Они выяснили, что из всех возможных форм урановые пластины являются самыми непригодными. (Об этом знал еще опальный Дибнер, предпочитавший иметь дело с кубиками из урана.) Лучше всего зарекомендовали себя именно кубики из урана, затем - стержни. Пластины же было очень трудно изготавливать и защищать от коррозии. Однако профессор Гейзенберг, готовя свой грандиозный опыт в берлинском бункере, не думал отказываться от пластин. Пусть все экспериментаторы страны восстают против них, его теоретический ум оправдывал их: дело в том, что рассчитать реактор, составленный из простых металлических пластин, было гораздо проще, чем реактор, выстроенный из множества кубиков.

Но эксперимент откладывался: металлурги не могли отлить тяжелые урановые пластины. Пришлось ждать, пока не сконструируют новую плавильную печь. Была и другая проблема, тоже упомянутая докладчиками: не удавалось найти подходящее покрытие, защищавшее уран от коррозии. В лаборатории Эзау экспериментировали с покрытиями из алюминия и олова, однако работы пришлось прекратить: не было урана достаточной степени чистоты.

В ноябре 1943 года сотрудники фирмы "Ауэр" обнаружили, что урановые пластины можно защитить с помощью фосфатной эмали. Она выдерживала температуру 150 градусов и давление в пять атмосфер. В конце года фирма начала, наконец, отливать громадные пластины по заказу Гейзенберга.

Впрочем, в это же время фирма "Ауэр" изготавливает также кубики из урана для Дибнера. Он планировал два новых опыта, причем в одном случае хотел использовать вдвое больше кубиков, чем в другом. На этот раз он подвешивал кубики на тонких проволочках из легкого сплава, опуская их в тяжелую воду.

В первом случае реактор был тех же размеров, что и несколько месяцев назад - в опытах с "тяжелым льдом". Дибнер решил "проконтролировать" себя правда, использовал на этот раз не 108, а 106 кубиков. Они свешивались "гроздьями" - по восемь-девять штук кряду. Одно и то же расстояние отделяло каждый кубик от двенадцати с ним соседних - 14,5 сантиметров. Каждый кубик был покрыт новым, только что разработанным полистирольным лаком. Профессор Хаксель исследовал этот лак. Абсорбция нейтронов практически равнялась нулю.

Всего было использовано 254 килограмма металлического урана и 4,3 тонны парафина (отражатель). Радиево-бериллиевый источник нейтронов Дибнер первоначально поместил внутри пустой оболочки реактора. Этот стержень удерживался с помощью небольшого магнита, помещенного на конце. Ученый измерил интенсивность излучения нейтронов на поверхности пустого реактора и только потом поместил внутрь "гроздья" из кубиков урана и влил 610 килограммов тяжелой воды.

Когда настал черед второго эксперимента, выяснилось, что фирма успела изготовить лишь 180 кубиков вместо 420 - все силы отнимал заказ профессора Гейзенберга. Тогда Дибнер использовал кубики, оставшиеся от прошлых опытов, хотя эти кубики, составленные из обрезков пластин, были чуть легче монолитных кубиков (2,2-2,4 килограмма). Однако ничего нельзя было изменить.

Внутри нового реактора находились 564 килограмма урана и 592 килограмма тяжелой воды. К своему удивлению, Дибнер обнаружил, что количество нейтронов, покидающих поверхность реактора, увеличилось на шесть процентов - результат, обещающий многое. "Этот показатель значительно лучше того, что предсказывали теоретические выкладки", - писал Дибнер. Он незамедлительно начал готовить новый эксперимент с более крупным реактором, чтобы выяснить, какими должны быть размеры "самодействующей машины". При этом он решил увеличить размеры кубиков. Теперь длина грани равнялась 6 сантиметрам вместо 5.

В ночь с 1 на 2 октября 1943 года нацисты собирались депортировать всех евреев из Дании. Один из сотрудников германского посольства в Копенгагене, Дуквиц, узнал об этом в конце сентября. Он и сообщил профессору Нильсу Бору об опасности, его ожидавшей. В ближайшие ночи часть евреев удалось перевезти на лодках в нейтральную Швецию, причем Дуквиц позаботился, чтобы патрульные катера не мешали этой операции. Среди бежавших был и Нильс Бор.

Прославленный физик вместе со своей семьей плыл в переполненной рыбачьей лодчонке. Шестого октября в пустом бомбовом люке самолета-бомбардировщика Бор вылетел из Швеции в Лондон. Двенадцатого октября он уже рассказывал англичанам все, что знал о немецком атомном проекте. В итоге 16 ноября 1943 года союзная авиация подвергла ожесточенной бомбардировке норвежский город Рьюкан.

Осмотрев фабрику после бомбежки, доктор Беркеи сообщил в Берлин, что нужно оставить всякую надежду восстановить ее. Производство тяжелой воды надо было налаживать в другом, более безопасном месте.

Девятнадцатого ноября Эзау известил Научно-исследовательский совет, что выделяет 800 000 рейхсмарок на строительство подобной фабрики в Германии. Сколько же времени оказалось потеряно!

Тридцатого ноября Эйнар Скиннарланд радировал в Лондон: немцы вывозят в Германию все оборудование для производства тяжелой воды, а также все имеющиеся запасы тяжелой воды. Английские разведчики здраво рассудили: в Германии ресурсы электроэнергии сейчас ограничены, и она дорога. Поэтому оборудование опасности не представляет, немцы не сумеют наладить нормальное производство тяжелой воды. А вот накопленные запасы стоило бы уничтожить.

� они были правы. Концерн "�Г Фарбениндустри" уже располагал небольшой опытной установкой по выпуску тяжелой воды. Кодовое название установки было "Stalinorgel" ("Сталинский орган"). Однако, чтобы наладить промышленное производство, требовалась колоссальная сумма: 24,8 миллиона рейхсмарок, как подсчитал один из инженеров. Еще эта фабрика поглотила бы огромное количество сырья: 10 800 тонн железа; 600 тонн стальных сплавов; несколько сотен тонн никеля. Каждый час в ее топках исчезало бы 500 тонн бурого угля. Эзау медлил, не решаясь одобрить столь расточительный проект.

Кроме того, появилась альтернатива. Доктор К. Гайб, один из лучших учеников Хартека, придумал новый способ изготовления тяжелой воды: ионообменный процесс при двух различных температурах и в присутствии сероводорода (метод этот популярен в США в наше время). Расходы на оборудование и электроэнергию оказались ниже, чем при традиционной технологии.

На бумаге новый метод казался идеальным, но профессор Хартек все же заметил его изъян: коррозионное воздействие сероводорода оставалось еще неизученным, и начать подробные исследования теперь, среди военных неудач, бомбардировок и эвакуаций, было несвоевременной мыслью. Приходилось действовать по старинке, "по велению опыта".

Вспоминалась и еще одна идея. Каждый раз ее "воскрешение" заставляло содрогаться Эзау. Если бы один из опытов по разделению изотопов урана-235 центрифуга ли, "шлюз" - оказался успешным, то и тяжелая вода была бы не нужна. Что бы сказали тогда вожди, узнай они, что "некий Эзау" пустил на ветер сотни тысяч, а то и миллионы рейхсмарок, соорудив никому не нужную фабрику? Так стоило ли налаживать производство тяжелой воды? Чиновник, сидевший внутри "арийца и партийца" Эзау, подумывал, не пора ли все запретить?

Но было уже поздно. Концерн "�Г Фарбениндустри" уже строил в городке Лейна нечаянно одобренную ранее установку для высокого концентрирования (до 99,5 процентов) тяжелой воды. Ожидалось, что перерабатывать здесь будут полторы тонны ее полуконцентрата, что могли поступать в Германию ежегодно. Расчеты были несколько преувеличены. Теперь, когда фабрика в норвежском Рьюкане, перестала выпускать тяжелую воду, оставалось лишь уповать на заводик в Мерано (�талия), способный изготовить лишь одну тонну в год воды очень низкой концентрации (около одного процента).

Тем временем судьбу проектов стала решать война. Доктор Багге уже готовился разделять изотопы урана с помощью своего "шлюза", когда после очередной бомбардировки Берлина были уничтожены и сам изотопный шлюз, и все его чертежи. Все надо было начинать сызнова.

Следующим страдальцем стал Дибнер. Он уже готовил новый эксперимент, пытаясь оценить размеры "самодействующей машины", когда его враг и начальник Эзау писал Герингу следующее: "Планировалось увеличить размеры установки, но ввиду того, что производство тяжелой воды теперь прекратилось, проводить опыт согласно предусмотренному плану нельзя". Более того: все запасы тяжелой воды у Дибнера, уже приближавшегося к успеху, изъяли и передали их "великому Гейзенбергу", выбравшему для своего грандиозного опыта самую непригодную схему размещения урана.

Начало эксперимента откладывалось. Фирма "Дегусса" никак не могла изготовить нужное количество урановых пластин. Она то страдала от нехватки комплектующих (как нарочно, тот или иной из ее заводов-партнеров оказывался под градом британских бомб), то расходовала запасы урана, срочно изготавливая из них кубики (заказ Дибнера, вскоре, как мы знаем, отмененный). Наконец случилась катастрофа. Франкфурт бомбили всю ночь. Наутро заводские цеха "Дегусса" лежали в руинах. Ни о каком производстве урана не могло быть и речи.

В конце 1943 года профессор Эзау, год назад возглавивший довольно успешный проект, был отставлен. Работы над проектом застопорились. Недоставало сырья, надежных, проверенных технологий, сплоченности в действиях ученых. Немногое, доступное пока еще сырье раздавалось "по чину и рангу", а не по значимости эксперимента. Присутствие в их рядах "теоретического гения" делало невозможной дальнейшую работу ряда блестящих экспериментаторов.

Второго декабря 1943 года Геринг подписал указ, назначив с 1 января нового года руководителем всей ядерной программы Германии профессора Герлаха из Мюнхена, еще недавно руководившего разработкой... торпедных взрывателей. Впрочем, на стороне профессора, столь далекого от уранового проекта, были его авторитет, его ровные отношения с Гейзенбергом и Ганом (в ноябре они советовали ему принять возможное предложение), его трезвый, цинический ум (он считал "туфтой" все придуманные нацистами во время войны "степени срочности" научных проектов и, приступая к руководству одним из них, думал лишь о том, как сохранить для страны "чистую науку").

Уязвленную же гордость Эзау рейхсмаршал попытался исцелить тем, что номенклатурный профессор был "брошен на руководство" высокочастотными исследованиями.

...А диверсанты тем временем взорвали паром, на котором доставлялись в Германию 613,68 килограмма тяжелой воды (концентрация от 1,1 до 97,6 процентов). �з 53 человек, находившихся на пароме, погибло 27 (в том числе 23 гражданских лица).

Доктор Дибнер уже не чаял получить тяжелую воду. Но он не сдался, а начал готовить новый, необычный эксперимент. В конце мая 1944 года профессор Герлах кратко пометил в служебном отчете: "Вопрос производства ядерной энергии отличным от расщепления урана путем решается на самой широкой основе".

Короче говоря, несколько специалистов по взрывчатке во главе с Дибнером готовились к... термоядерному синтезу. Хотя их попытка была обречена на провал, нельзя не упомянуть о ней. Подробности их работы сохранил лишь шестистраничный отчет "Опыты возбуждения ядерных реакций с помощью взрывов". Отчет подписали В. Херман, Г. Хартвиц, Х. Раквиц, представлявшие лабораторию в Готтове, и В. Тринкс и Г. Шауб из отдела вооружений сухопутных войск.

Еще в середине 1930-х годов физики поняли, что слияние двух ядер дейтерия (тяжелого изотопа водорода) приводит к образованию ядер гелия. В процессе этого синтеза выделяется громадное количество энергии. Если нагреть некоторое количество тяжелого водорода до температуры в миллион градусов, ядра дейтерия будут очень часто сталкиваться, сливаясь друг с другом. Эти многочисленные термоядерные реакции сопровождаются грандиозным выбросом энергии. В 1939 году профессор Ханс Бете, эмигрировавший из Германии, опубликовал в "Physical Review" cвою статью "Energy Production in Stars", описав в ней термоядерные реакции в недрах звезд. (Менее известно, что за год до этого подобные соображения высказал и молодой немецкий физик Вейцзеккер, не раз уже упоминавшийся нами на страницах книги.)

Да, эти реакции происходят в недрах звезд. Но возможно ли такое на Земле?

"Часто предлагалось, - говорилось в упомянутом отчете, - использовать для возбуждения ядерных и цепных реакций скорость движения газообразных продуктов, возникающих при взрыве каких-либо взрывчатых веществ. Протекающие при этом ядерные процессы должны усиливать действие взрывчатых веществ. Хотя, на первый взгляд, путь этот кажется неприемлемым, все же по инициативе... профессора Герлаха на полигоне в Куммерсдорфе было проведено несколько ориентировочных опытов, которые могут, наконец, позволить нам оценить эту гипотезу с привлечением некоторых экспериментальных данных".

Проводили эти опыты трое ученых из группы Дибнера, а также доктор Тринкс. Они использовали цилиндрические тринитротолуоловые заряды высотой от 8 до 10 см (диаметр их разнился). Посредине основания каждого цилиндра вставляли небольшой конус из "тяжелого парафина" - источник дейтерия (высота конуса - 3,0 см; диаметр - 1,5 см). Под днище конуса помещали серебряный индикатор, чтобы определить радиоактивное излучение. В первых двух опытах взрывы были настолько мощными, что стальная плита, на которой стояли цилиндры, разлеталась на куски. "От серебряной фольги не оставалось ни клочка, достойного упоминания". Лишь третий по счету опыт был поставлен так, что после взрыва сохранился кусочек фольги. Следов радиоактивности в нем не было.

Схему проведения опыта решили изменить. Читая статью Ханса Бете, Тринкс понимал, что при температуре около четырех миллионов градусов и давлении в 250 миллионов атмосфер начнутся многочисленные термоядерные реакции. По его мнению, можно было создать бомбу длиной 1-1,5 метра, действующую по этому принципу.

Вместе с доктором Заксе, шурином Дибнера, Тринкс подготовил простой эксперимент. Взял полый серебряный шар диаметром 5 см, наполнил его тяжелым водородом и обложил со всех сторон взрывчаткой. Ученые были убеждены, что серебро сохранит следы радиоактивного излучения, вызванного несколькими термоядерными превращениями.

Взрывчатка воспламенялась одновременно с разных сторон. Возникало громадное давление, серебро сжижалось и устремлялось к центру шара с фантастической скоростью - 2500 м/с. Можно сказать, что полый шар стремительно уменьшался в размерах. Чем меньше был его диаметр, тем толще становился слой жидкого серебра. Внутренняя поверхность шара ускорялась быстрее, чем наружная. Температура и плотность сжатого внутри шара тяжелого водорода достигали громадных величин. Почти вся энергия взрывчатки "фокусировалась" на крохотном количестве тяжелого водорода. На какой-то миг в этой мельчайшей точке пространства возникали те же условия, что и в недрах Солнца. Улетучиться водород не мог, мешала прослойка серебра.

Тринкс и Заксе повторяли этот опыт несколько раз, но следов радиоактивного излучения вновь не нашли. Впоследствии специалисты, оценивая опыт, считали, что размеры шара были слишком малы.

Похоже, вскоре ученые разуверились, что сумеют извлечь хоть какую-то практическую пользу из этих опытов, и те были прекращены. Таким образом, как нам теперь хорошо известно, немцы упустили еще одну принципиальную возможность создать для третьего рейха подлинное "чудо-оружие".

Профессор Герлах изнемогал, методично пробираясь сквозь груду отчетов, сводок, статей, донесений и рефератов, ежедневно ложившихся на его стол. Казалось, им не будет конца. Эту груду документов не разобрать никогда. Никогда на поверхности его стола не обнаруживалось его просвета. Он утопал в бумажной пыли.

�ногда среди этих бумаг попадались срочные депеши. �х украшали грозные восклицательные знаки, выразительно подчеркнутые строки, крупные, настойчиво надвигавшиеся буквы, но и эти послания терялись среди никем не читанных сводок. Одни приказы вторили другим или отменяли их, но хозяин этой бумажной массы, возможно, не был знаком ни с теми приказами, ни с другими.

Во всяком случае Геринг постоянно требовал от профессора Герлаха отчетов об атомном проекте, но в сохранившихся документах было найдено лишь два таких отчета, и то их оформление свидетельствует, что других отчетов могло и не быть. Так, на одном из них дата "Maerz 1944" ("Март 1944") рукой Герлаха переправлена на "Mai 1944" ("Май 1944"). Другой документ, хоть и датирован концом 1944 года, являет собой лишь карандашный набросок профессор Герлах так и не успел его закончить к концу войны.

Таким образом неосведомленный Геринг, сидя уже на скамье обвиняемых в Нюрнберге, возможно, в деталях и не знал, чем у них там, ядерщиков, все кончилось.

Впрочем, Герлаха нельзя было обвинить в равнодушии к атомному проекту. Просто задачи, возложенные на него, были непомерно велики. Одному человеку было трудно руководить всей немецкой физикой в целом и атомным проектом в частности.

Свидетельством тому - дневник, который профессор вел в первые недели после своего назначения. Мы видим, что он постоянно курсирует из Берлина в Мюнхен и обратно (города разделяет 600 километров). Он бувально поселяется в спальном вагоне. Здесь он срочно встречается с Хартеком, Эзау, Менцелем, Шуманом. Вместе с доктором Бютефишем едет в Лейну, на завод, принадлежавший концерну "�Г Фарбениндустри", и заносит в дневник лаконичные строки: "Тяжелая вода, потом доктор Дибнер". � неизменно мы замечаем присутствие доктора Росбауда, который два-три раза в неделю обедает с Герлахом, беседуя с ним с полным знанием дела о проблемах ядерной физики. "Он считал меня своим личным другом", - позднее скажет Росбауд, допрашиваемый американцами.

В феврале 1944 года, при посещении завода в Лейне, где собирались изготавливать тяжелую воду, Герлах простудился и заболел. Однако он и больной все так же исправно ходил на работу, ночи напролет просиживая у себя в кабинете под завывание сирены. В Мюнхене же он и вовсе останавливался в квартире, где были выбиты оконные стекла и отсутствовало центральное отопление. Немецкие города постепенно превращались в руины.

В дневнике профессора Герлаха запечатлена также та среда, в которой вынуждены были вращаться немецкие ученые. Так всплывают фамилии Фишера и Шпенглера - двух функционеров СС, бдительно озиравших немецкую науку.

Находились и другие стражи от лукавого. Однажды вечером Герлаха вызвали к телефону. Ему приказали ближайшей ночью не смыкать глаз в забвении сна и не закрывать домашнюю дверь, поскольку его "навестят несколько высших офицеров СС". Ночью дверь и впрямь распахнулась, окатывая бессонного Герлаха холодом. На пороге вознесся эсэсовский генерал. "Знаете ли вы, кто такой Нильс Бор? Вы знакомы с ним? Что он за человек? Он опасен?" "Да, я встречал его несколько раз", - невпопад отвечал Герлах, сражаясь со сном и разглядывая видение генерала. "Так вот, - продолжал ночной командор, Бора ищут, чтобы ликвидировать. � уже знают, где он? Он разве еще в Стокгольме?" Стараясь не оскорбить эсэсовца недостаточным пиететом, Герлах заметил, что убийство всемирно известного ученого, скрывающегося за границей, серьезно подорвет репутацию страны, хотя никак не приблизит окончание войны. "Похоже, вы забываетесь, - резко отозвался офицер, - вы думаете, что человеческая жизнь слишком ценна? Скоро вы об этом забудете!" "Все равно с Бором трудно расправиться, - профессор пытался успокоить своего бессердечного гостя. Да его и не застать в Стокгольме, он наверняка в логове врага, в Лондоне". "Это же великолепно!" - просиял генерал. - В Лондоне у меня очень надежные люди. Они устроят все так, что англичане не догадаются, отчего умер Бор".

Однако неумолимый "ночной генерал", - человек, явившийся из тьмы, был обречен на неудачу. Нильс Бор исчез. Его не отыскали в Стокгольме. Его не встречали в Лондоне. Он скрылся, исчез. А точнее, под именем "мистер Николас Бейкер" он проживал в Лос-Аламосе (США), где уже разрабатывал конструкцию американской атомной бомбы.

Между тем британские самолеты начали непрерывные бомбежки Берлина. Грохот бомб мешался с воем сирен, зарево пожаров - с тучами пыли... Однако в неприметном бункере, утаившемся вблизи �нститута физики в Далеме, все же продолжали готовиться к грандиозному опыту с реактором. Вот только работать стало неизмеримо труднее. Не хватало материалов, постоянно отключалось электричество, все мрачнее было настроение ученых.

В ночь на 15 февраля произошел очередной воздушный налет. Герлах в своем дневнике назвал его "катастрофическим". Бомба угодила точно в здание �нститута химии, где Отто Ган и его коллеги исследовали продукты расщепления урана. К счастью, дорогостоящий ленточный генератор Ван-де-Граафа (на нем работал Маттаух) уцелел. Однако после этого случая институт перевели в Тайльфинген, местечко на юге Германии в 15-ти километрах к югу от Хехингена, где уже находилась большая часть �нститута физики.

Доктор Багге все еще оставался в Далеме, не видя близкой катастрофы и считая, что "решение о переводе в Хехинген было принято несколько поспешно" (запись в дневнике от 20.02.44). Однако в конце марта "небо над Берлином" разверзлось и над ним. Во время воздушного налета была полностью разрушена новая модель "изотопного шлюза". Первого апреля 1944 года Багге вместе с женой покинул Берлин. Надо было в третий раз начинать все сначала.

***

Производство тяжелой воды тоже надо было налаживать с самого начала. Всего несколько месяцев назад руководители концерна "�Г Фарбениндустри" собирались строить завод по обогащению низкоконцентрированной тяжелой воды. Теперь от этих планов отказывались: рассчитывать на поставки тяжелой воды из Норвегии было уже нельзя, а фабрика в итальянском городке Мерано могла изготовить лишь несколько сотен килограммов в год воды очень низкой концентрации. Этого количества было явно недостаточно.

В середине апреля профессор Хартек, пытаясь спасти атомный проект, предложил властям четыре новых способа получения тяжелой воды:

1. Свой собственный способ (дистилляция воды при пониженном давлении).

2. Метод Клузиуса-Линде. Дистилляция водорода при низкой температуре.

3. Метод Хартека-Зюсса. �онообмен при двух различных температурах.

4. Совершенно новый способ, предложенный доктором Гайбсом. �онообмен сероводорода при двух различных температурах.

По его словам, можно было немедленно начинать строительство промышленных установок, работающих по второму или третьему методу. Вот только одной лишь фабрикой обойтись было уже нельзя. "Если мы будем изготовливать тяжелую воду в одном-единственном месте, то нам следует опасаться новых воздушных налетов, направленных лишь на уничтожение этого производства". Вообще же, продолжал Хартек, лучше было бы выпускать тяжелую воду низкой концентрации в качестве побочного продукта на ряде действующих уже предприятий. Опасаясь вражеских шпионов, Хартек даже не называл в своем секретном докладе эти "перспективные заводы". Заканчивая доклад, он сообщал, что на строительство небольшой установки, выпускающей до двух тонн тяжелой воды в год, уйдет всего два года. Она обойдется в несколько миллионов рейхсмарок и начнет действовать весной 1946 года.

Профессор Герлах осторожничал, выбирая метод попроще и подешевле. Наконец, ему приглянулась схема установки, которая будет выпускать до полутора тонн тяжелой воды в год по методу Клузиуса-Линде. Стоимость ее всего 1,3 миллиона марок. � еще он наметил соорудить на заводе в Лейне (концерн "�Г Фарбениндустри") колонну низкого давления для дистилляции промышленных сточных вод. Стоимость ее - 1,2 миллиона рейхсмарок. Обе установки тоже начнут действовать весной 1946 года.

Пока же в течение двух лет остается довольствоваться лишь теми скудными запасами, что уцелели после экспериментов, диверсий, лабораторных взрывов и воздушных налетов. В Германии оставалось лишь две тонны и шестьсот килограммов тяжелой воды. Эти запасы надо было растянуть на два года, а потом все будет хорошо.

Однако проблемы начались немедленно. Власти посчитали строительство двух этих установок делом третьестепенным. Зачем нужны эти фабрики, раз вы вот-вот научитесь обогащать изотопы урана? Ученым нечего было возразить на это, разве что заметить: "Вопрос о том, сумеем ли мы изготовить достаточное количество сильно обогащенного препарата 38, чтобы производство SH 200 сделалось ненужным, пока еще остается открытым" (Хартек).

В Америке эту дилемму решили просто: назвали оба проекта "сверхважными". В Германии же власти, зная, что успех на одном из "поприщ" делает ненадобным другое производство, - а значит, лишними и все траты на него, - поступили "бережливее": урезали ассигнования на оба этих проекта, дабы в случае успеха одного из них удалось избежать существенных потерь в другом. Это лишь замедлило работу в обоих направлениях.

Среди технологий обогащения урана-235 ученых привлекали прежде всего ультрацентрифуга и "изотопный шлюз", а также фотомеханический метод (к нему благоволил Герлах): в раствор соединения урана направляли световые лучи определенной длины, что и разделяло изотопы.

Нашли, наконец, и удачное покрытие, защищавшее урановые пластины от коррозии. Его получали, погружая металл в смесь, состоявшую из расплава щелочных или щелочноземельных металлов и цианида.

В конце мая Герлах радостно сообщал начальству, что первый реактор с критической массой ядерного топлива будет построен уже в ближайшее время. Вот только из-за постоянных воздушных налетов никак не удавалось отлить нужное количество урановых пластин. В местечке Грюнау под Берлином, благо, бомбардировки его не очень затронули, - спешно строилась новая печь для вакуумного литья.

Наконец, "ряд профессоров геологии получил задание разведать наличие месторождений урана на территории Германии" - на тот случай, если начнутся перебои с этим сырьем.

Так воплощался в жизнь нацистский лозунг - "Немецкая наука на службе войны!", - выдвинутый еще несколько лет назад. Впрочем, оценивая деятельность Герлаха, мы вправе сказать, что он-то руководствовался иным принципом: "Война на службе немецкой науки!" Пользуясь своим главенствующим положением, профессор смело поддерживал перспективные научные проекты, не имевшие военного значения, и пренебрегал нуждами ядерщиков, которые как раз могли принести пользу в войне.

Так, он поддерживал сотрудников �нститута физики, определявших магнитные моменты и спектры атомных ядер и измерявших коэффициенты теплового расширения урана. Работы эти имели чисто теоретический смысл, и только ярлык "ядерная физика" да настойчивость Герлаха помогали молодым ученым и впредь безмятежно исследовать тайны атомного ядра в те дни, когда страна близилась к катастрофе. Вот еще пример поведения Герлаха: в Германии не хватало циклотронов, так помогавших американцам при создании атомной бомбы. � вот "главный физик" страны - наперекор ее военным нуждам - решает использовать циклотроны также для биологических и медицинских опытов.

При таком обилии целей, нужд, направлений сам атомный проект как-то терялся. Не случайно в 1944 году лишь две программы из множества, его составлявших, имели высшую степень срочности: "изотопный шлюз" и изготовление трех коррозионостойких урановых пластин (фирма "Ауэр"). Правда, некоторые исследования все еще щедро ассигновались. Так, Хартек должен был получить 265 000 рейхсмарок, Отто Ган - 243 000 марок, Эзау 150 000 марок. Зато какими разительными были контрасты. Дибнеру полагалось лишь 25 000 марок, доктору Гроту, занимавшемуся ультрацентрифугами, каких-то 4200 марок. Всего 8500 марок было выделено и Гейзенбергу. Деньги текли в основном в промышленность. �х получали фирмы "Ауэр" и "Дегусса", изготавливавшие металлический уран, концерн "�Г Фарбениндустри" - на строительство установки по производству тяжелой воды, фирмы "Хеллиге" и "Аншютц", строившие опытные образцы ультрацентрифуг.

В апреле и мае 1944 года профессор Герлах обновил планы научных исследований, и тогда к категории срочных были отнесены лишь работы по разделению изотопов, проводившиеся профессором Хартеком. Все остальные работы "человек с трезвым, циническим умом", ныне правивший немецкой ядерной физикой, отнес к низшей степени срочности - "SS", - хотя и считал все эти определения "туфтой" и, следовательно, вправе был, по своим личным воззрениям и не кривя душой, присудить этим многострадальным проектам любую степень срочности. Он выбрал для них худшую. Составляя же план на следующий год, урезал все финансовые вливания. Теперь ни один из проектов не смел претендовать на сумму, большую 65 000 марок. С таким "отеческим радением" атомный проект вскорости должен был благополучно заглохнуть.

Год назад на атомный проект было выделено 3,6 миллиона рейхсмарок (смета на апрель 1944 - март 1945 годов), теперь каких-то полмиллиона марок, в том числе 69 000 марок на связанные с ним биологические исследования (25 000 - Рицлеру, 24 000 - Раевскому и 20 000 - Штеттеру (Вена) - все имена, далекие от основных работ по проекту) и 46 000 марок на изучение химических свойств урана (Отто Ган). Центрифуги, реакторы, шлюзы и теромядерные бомбы, залитые тяжелой водой, шли чуть ли не одной строкой жалкие четыреста тысяч "на все про все". В конце мая 1944 года рейхсмаршал Геринг одобрил миролюбивые планы профессора.

Строить бункер начали еще при докторе Дибнере. Стены, пол, потолок выкладывались железобетонными плитами. Чтобы защитить людей от радиации, толщина этих ограждений равнялась двум метрам. Весь 1943 год новый глава ведомства Эзау ждал, что опыты с реактором вот-вот начнутся. Но его сняли раньше, чем бункер был готов.

Бункер напоминал небольшой плавательный бассейн. Здесь имелись свое насосное устройство, вентилятор, резервуар для хранения тяжелой воды и даже комнатка, где тяжелую воду можно было очистить (весной 1944 года она была еще не готова). Специальный воздухозаборник удалял радиоактивные газы. Автомат, управляемый дистанционно, перемещал урановое топливо. Особые "телекамеры" позволяли наблюдать за реактором издали, не подвергая жизнь опасности. Двойные, герметичные стальные двери отделяли эту лабораторию от других подземных комнат, - а здесь имелись также мастерская для обработки урана и лаборатории для исследования тяжелой воды.

Жить в Берлине становилось все опаснее. Город бомбили каждый день, и потому некоторые ученые, не обремененные близко проживавшей семьей, например, Гейзенберг, - попросту переселились в бункер, днюя там и ночуя. Однако военные неурядицы и перебои со снабжением не давали сосредоточиться на работе, которой теперь отдавалось все свободное время. Работа продвигалась тем не менее медленно, и эксперимент с реактором откладывался до конца лета.

Как мы уже сказали, ни Гейзенберг, ни помогавший ему Вирц не вняли выводам Дибнера и решили, что реактор будет состоять из урановых пластин толщиной один сантиметр, чередующихся с тяжелой водой. Оболочку для него изготовили из очень легкого магниевого сплава, поглощавшего крайне мало нейтронов (высота и диаметр цилиндра были одинаковы - 124 см). Ученые хотели опробовать четыре схемы расположения пластин. Каждая из них требовала от 900 до 2100 килограммов урана. Реактор устанавливали стоймя, а пластины располагали в нем горизонтально. Друг от друга их отделяли с помощью "распорок" из того же магниевого сплава. В готовый реактор вливали полторы тонны тяжелой воды и помещали его в яму, заполненную обычной водой.

Сборы были долгими. Схему реактора - то есть количество пластин и расстояние между ними - успели поменять четыре раза. В конце концов, после долгих расчетов и прикидок теоретики, отдавшиеся во власть эксперимента, поняли, что расстояние между пластинами должно равняться восемнадцати сантиметрам, дабы размножение нейтронов протекало интенсивнее всего. Печально только, что еще в ноябре 1943 года гейдельбергские физики Боте и Фюнфер опытным путем уже определили это расстояние, и несколько месяцев подряд, напрягая все силы, ученые группы Гейзенберга "открывали Америку".

В начале июня 1944 года в очередной раз был готов изотопный шлюз. На этот раз его строили в местечке Буцбах, неподалеку от Франкфурта. Доктор Багге решил опробовать модель. Всего через два часа подшипники заело. Агрегат надо было переделывать. Лишь через месяц шлюз удалось исправить. Десятого июля начались новые испытания. Машину включили, и она работала шесть суток подряд. Все прошло удачно.

Теперь немецкие ученые могли обогащать уран-235? Но нет: "из-за транспортных неурядиц, вызванных военным положением, невозможно наладить регулярные поставки жидкого воздуха. Отсутствует и гексафторид урана". В конце августа установку пришлось разобрать, погрузить в фургон для перевозки мебели и отправить в Хехинген. Туда же поспешил и доктор Багге.

А в это время в Лихтерфельде барон Манфред фон Арденн построил, наконец, электромагнитный разделитель изотопов урана, работавший по тому же принципу, что и масс-спектроскоп: электрически заряженные частиц разной массы, попадая в магнитное поле, движутся по разным траекториям. Чтобы увеличить плотность ионов, Арденн хотел использовать плазменный источник ионов. Однако коллеги пренебрегали идеями "самоучки и выскочки". А зря! Похожий способ разделения изотопов урана-235 применяли в США, создавая атомную бомбу. Советские ученые тоже пользовались магнитным разделителем изотопов. �х успехи общеизвестны - как и неудача коллег Арденна.

В июле 1944 года американские самолеты непрерывно бомбили Мюнхен. Квартира профессора Герлаха сгорела. В городе не подавали ни воду, ни электричество. "Мюнхен разрушен. Огонь горит целую ночь", - писал профессор в дневнике от 14 июля. Лишь через неделю, в ночь на 21 июля, налеты утихли. В ту ночь над городом бушевала гроза. Потоки воды затушили последние пожары и пробудили профессора, чья кровать тоже оказалась залитой водой.

В ответ разъяренный фюрер поклялся с помощью снарядов "Фау-1" и идущих им на смену снарядов "Фау-2", "Фау-3" и "Фау-4" сравнять Лондон с землей. Все лето его заботит и другой план. Можно бомбардировать Нью-Йорк. Громадный самолет доставит к побережью США небольшой бомбардировщик, и тот забросает американцев бомбами, а потом, развернувшись, совершит посадку прямо в океане. Подлодка подберет летчиков-героев. Лишь 21 августа 1944 года он окончательно отказался от этого замысла. Атомная бомба в эти месяцы не занимает его внимания.

Двадцать пятого июля профессор Герлах покинул родные пепелища и прибыл в Берлин, в �нститут физики. Никаких решительных изменений он не обнаружил. Работа ученых была парализована. Берлин непрерывно бомбили, и ни о каком нормальном снабжении "грандиозного эксперимента" не могло быть и речи. Реактор надо было увозить на юг, к швейцарской границе, где самолеты союзников осторожничали. Местечко для него профессор уже присмотрел: деревушка Хайгерлох, в пятнадцати километрах к западу от Хехингена. Весной Герлах не раз заходил в эту деревушку, чтобы полюбоваться цветущей сиренью. Рядом протекала река и круто вздымалась скала, на которой - словно декорация к вагнеровским операм - лепились замок, темница и церковь. У подножия скалы имелась пещера. Герлах хотел поместить в ней реактор, несколько расширив ее. Эта работа могла занять несколько месяцев.

Труднее было другое: достать тяжелую воду. "Гейзенберг требует две с половиной тонны" (из записной книжки профессора Герлаха). Двадцать восьмого июля союзники бомбили завод в Лейне, принадлежавший концерну "�Г Фарбениндустри", и полностью его разрушили. Похоже было, что изготавливать тяжелую воду здесь уже не придется. Одиннадцатого августа Герлах, Дибнер и Хартек приехали в Лейну: они увидели повсюду толпы энтузиастов, пытавшихся что-то восстановить в этом разоренном городе. Оборудование для выпуска тяжелой воды было все уничтожено. Разговор с директорами завода, Бютефишем и Херольдом, вышел тяжелым. Тот в досаде обвинял во всех бедах не англичан, а ученых: именно из-за вашей тяжелой воды нас так бомбили.

Наконец, Бютефиш произнес и вовсе неслыханную речь. Он говорил о "джентльменском соглашении", которого держались промышленники Германии, Великобритании и США. Поскольку американцы и англичане в свое время вложили огромные средства в этот завод в Лейне, они не собирались его разрушать, готовясь к своей победе. Лишь что-то важное и очень неприятное заставило их отказаться от "соглашения". Причина одна, и она очевидна: это ваши планы производить здесь тяжелую воду. Это губительно для нашего завода.

Яснее сказать было нельзя. В разгар войны концерн "�Г Фарбениндустри", уповая на милость врагов и блюдя свои экономические интересы, саботировал важный научный проект, хотя его руководители знали о всех тех возможностях, что открывает военным расщепление атома.

Слухи об этом ходили в Германии давно. �зменилась лишь их окраска. Прежде говорили, что немецкие ученые вот-вот разработают "чудо-оружие". Теперь с ужасом ждали, когда же американцы - вдобавок к своим "ковровым бомбардировкам" - применят это "чудо-оружие", уничтожающее целые города.

В июне 1944 года майор Бернд фон Браухич, адъютант Геринга, приехал к Гейзенбергу и сказал, что, по слухам, исходящим из немецкого посольства в Лиссабоне, американцы в ближайшие шесть недель сбросят атомную бомбу на Дрезден, если Германия не капитулирует. Обеспокоенный рейхсмаршал направил своего адъютанта немедленно разобраться в тайнах современной физики и понять, возможен ли этот роковой удар. Гейзенберг предположил, что американцы вряд ли сумели создать эту бомбу.

Тревожный звонок прозвучал. Вскоре последовал новый. В августе корреспондент "Stockholms Tidningen" сообщал из Лондона:

"В США ведутся эксперименты с новой бомбой. Материалом служит уран. Если удастся высвободить силы, таящиеся внутри него, раздастся взрыв невиданной прежде силы. Бомба весом пять килограммов оставит воронку глубиной километр и радиусом сорок километров. На расстоянии 150 километров взрыва все здания будут разрушены".

К счастью для профессора Шумана, по-прежнему представлявшего интересы военных в атомном проекте, на эту публикацию не обратили внимание "на самом верху". Да и обстановка не располагала отвлекаться на какие-то "фантастические заметки". Слишком стремительна была круговерть событий: Штауффенберг, покушение, двадцатое июля, аресты, Народный трибунал. В растерзанной стране нет времени верить слухам - и без того сбываются самые мрачные пророчества.

Сам же профессор Шуман никогда не стал бы убеждать Гитлера в достоинствах атомной бомбы. Он был сибарит, он любил музыку больше физики и догадывался, что Гитлер, узнай только о новом "оружие возмездия", немедленно потребует от ученых и их начальства создать такую же бомбу за каких-нибудь полгода. А эту мифическую бомбу создавали вот уже несколько лет и все так же были далеки от цели. Не лучше ли фюреру не слышать о ней и впредь? Шуман, как и Эзау, предпочитал спать спокойно.

Впрочем, Гитлер все-таки услышал о новой бомбе и даже говорил о ней. Пятого августа 1944 года фюрер беседовал с Кейтелем, Риббентропом и румынским маршалом Антонеску. Он упомянул, что в Германии созданы уже четыре вида секретного оружия: например, "Фау-1", "летающая бомба", и "Фау-2", "ракета". Есть еще оружие такой мощи, что в трех-четырех километрах от места взрыва все люди погибнут...

Фюрер отвлекся и не договорил до конца. Маршал Антонеску более его не видел. Мы так и не узнаем никогда, что за "четвертое оружие" имел в виду вождь. Возможно, это была пустая болтовня, попытка запугать своих врагов. Действие же атомной бомбы Гитлер представлял себе довольно-таки верно, и маршал Антонеску, доживший до взрыва в Хиросиме, имел возможность в этом убедиться.

Двадцать девятого августа 1944 года сразу после освобождения профессора Жолио-Кюри доставили в Лондон. На допросе он рассказывал, что в годы оккупации в его лаборатории работали несколько немецких физиков, в том числе профессор Эрих Шуман, професор Вольфганг Гентнер, профессор Вальтер Боте и другие. Они отремонтировали циклотрон и использовали его для исследований, не имевших никакого отношения в войне. Офицеры американской контрразведки, допрашивавшие его, считали, что Жолио скрывает от них правду.

Тем более что в сентябре 1944 года, после освобождения Брюсселя, в руки американских контрразведчиков попали документы фирмы "Union Miniere", из которых они узнали, что в 1940-1943 годах немцы закупили у этой фирмы более тысячи тонн урановых соединений.

Это уже вызвало настороженность. А 24 ноября 1944 года, изучив данные фоторазведки, англичане пришли к выводу, что немецкие атомные лаборатории находятся к югу от Штутгарта, в районе Хехингена.

"Нужно что-то предпринять", - решили союзники. Однако история распорядилась без них. Еще в середине сентября работы над атомным проектом практически остановились. Фабрики лежали в руинах, лаборатории спешно эвакуировались. Во время одной из бомбардировок сгорели цеха франкфуртской фирмы "Дегусса", изготавливавшей металлический уран.

Правда, уцелел склад, где хранилось пока еще необработанное сырье. На грузовиках его повезли в Рейнсберг - местечко неподалеку от Берлина. К концу декабря здесь соорудили новую установку для переработки урановых соединений. Едва работа была окончена, как произошла новая катастрофа. Советские войска прорвали Восточный фронт и двинулись на Берлин. Установку снова разобрали на части и спешно вывезли в Тюрингию, но она так никогда больше и не заработала.

Туда же, в Тюрингию, в местечко Штадтильм, пришлось уезжать и группе доктора Дибнера, который, наперекор Гейзенбергу, создал свой оригинальный урановый реактор. Теперь ученые поселились в старом школьном здании, чей подвал наверняка был неуязвим для бомб. Посреди подвала вырыли огромную яму, чтобы поместить туда реактор с брикетами оксида урана, с тяжелой водой и графитом. Эти брикеты - целых десять тонн - они заказали еще в мае; изготавливала их все та же фирма "Дегусса".

В ноябре были остановлены все работы по обогащению урана-235, что велись в Кандерне, близ швейцарской границы. Этого ожидали давно. Уже в сентябре стали готовиться к будущей эвакуации; еще тогда Хартек и Байерле отметили, что "Фрайбург и Кандерн лежат в опасной близости к линии фронта". Однако ультрацентрифугу не торопились вывозить из Фрайбурга, продолжались монтажные работы и в Кандерне. Власти не торопились избавляться от иллюзий. Они все еще верили, что в войне произойдет перелом. Лишь 24 ноября начали демонтировать лабораторию во Фрайбурге. Едва оборудование было вывезено в городок Целле под Ганновером, как наступил роковой день - 27 ноября. В этот день авиация союзников разрушила весь Фрайбург. Очень сильно пострадали цеха фирмы "Хеллиге", изготовившей центрифугу.

На новом месте лабораторию оборудовали в помещении прядильной фабрики, где еще недавно изготавливали шелк для парашютов. Хартек распорядился не оставлять несколько опытных образцов центрифуги в одном и том же здании. Поэтому часть их отвезли в Гамбург и укрыли в бункере.

Вот так в ожидании новых бомбардировок ученые силились избежать потерь. В конце 1944 года в Гамбурге собрались на совещание Хартек, Грот, Байерле и Зур - вся четверка ученых, которая в основном и занималась опытами с центрифугами. Вот итог: "Надо как можно быстрее изготавливать UZ III A [ультрацентрифугу типа III A]". Тринадцатого декабря им позвонил Дибнер: по его словам, Герлах обещал, что на следующий год этот проект получит новую высшую степень срочности - Z1.

Между тем в середине декабря для профессора Гейзенберга, Макса фон Лауэ (ему исполнилось 65 лет) и многих других ученых, работавших в Хехингене, Тайльфингене и Хайгерлохе, началась новая жизнь. Все они были призваны в народное ополчение - фольксштурм. Нацисты готовились к последнему и решительному бою, а пока в сражение вступил один профессор Герлах. Шестнадцатого декабря он написал протестующее письмо Мартину Борману.

Разве не сам Борман распорядился освободить ученых от любых повинностей? Конечно, все мои коллеги сами были бы рады добровольно записаться в фольксштурм, но теперь они оказались в воинских частях, размещенных далеко от мест проживания упомянутых ученых, а это категорически запрещено самим Борманом. "Вообще же призвать в ряды ополчения даже небольшую часть персонала, и так уже ограниченного нами до самых необходимых пределов, означает, что работы, проводящиеся в этой лаборатории, придется приостановить, - писал Герлах, - а ведь эти работы относятся к числу важнейших работ в области физики, проводимых в Германии в настоящее время. Я же отвечаю за то, чтобы эти работы продолжались в любых обстоятельствах. Вам несомненно известно, что речь идет о работах, которые могут самым неожиданным образом решить судьбу всей войны. Вам также известно, какие усилия прикладывают американцы, чтобы решить те же самые задачи, что стоят перед нами. Мы же стремимся решить их гораздо меньшими силами, и потому силы надо беречь". В конце письма профессор требовал, чтобы Борман вмешался и запретил штутгартскому гауляйтеру Мурру использовать ценнейших ученых для каких-нибудь "зондеракций". Борман не ответил своему корреспонденту, но, похоже, приказал Мурру сделать то, о чем просил профессор.

Но было уже окончательно поздно что-либо предпринять. Тем временем американские войска стремительно занимают Страсбург. В плен попадают семь немецких ученых, работавших над атомным проектом, в том числе профессор Фляйшман, разрабатывавший методы разделения изотопов урана путем термической и газовой диффузии. Профессор Вейцзеккер чудом успел бежать из города. �зучив документы, найденные в Страсбургском университете, американские контрразведчики поняли, что еще в 1942 году Гитлер знал о возможности создания атомного оружия, но к августу 1944 года работы над этим оружием все еще не продвинулись дальше начальной стадии.

Профессор Вальтер Герлах был загадочным человеком. Даже ближайшие его помощники, работавшие вместе с ним над атомным проектом, нередко не понимали мотивов его поступков. В особенности всех удивляло, почему Герлах позволяет, чтобы сразу две конкурирующие группы работали над урановым реактором, едва имея возможность поделить скудные запасы урана и тяжелой воды и скорее мешая друг другу проводить эксперименты, чем поддерживая "здоровую конкуренцию". �ли, может быть, он этого и добивался, срывая создание реактора? �ли пытался спасти как можно больше ученых от фронта и готов был множить лаборатории, исследовательские группы и пр.?

Но все же самый правдоподобный ответ, пожалуй, таков: Герлах не решался рассудить научный спор своим веским приказом, не мог сделать выбор между двумя проектами, не знал, на чьей стороне правота - на стороне Дибнера или Гейзенберга и, во избежание ошибки, не предпринимал ничего. В той обстановке, когда сырья не хватало никому, это и было ошибкой. Вдобавок ореол, окружавший Гейзенберга, очаровывал Герлаха, обманывал его. Как трезвый специалист, он видел, что успехи Дибнера несомненны и его реактор работает. Как восторженный адепт, верил в мудрость Гейзенберга. Обе эти ипостаси прекрасно в нем совмещались, и, повинуясь двум своим душам, он удерживал около себя обе группы ученых, хотя те и не могли нормально работать, одинаково обделяемые сырьем. Будь на месте Герлаха какой-нибудь "партайгеноссе" или генерал, он бы, не задумываясь, что-то решил: не тем запретить, так этим, и нечего тут думать. Мудрость ученого не всегда подобает функционеру.

В оценке же Дибнера его загадочный начальник был очень самостоятелен. Схема реактора, предложенная Дибнером, оказалась так необычна, что оценить ее не мог бы ни дилетант, ни оппонент. Ее правота открывалась лишь трезвому специалисту, стоящему "над схваткой". Герлах немедленно переговорил с профессором Винкхаусом из Берлинского политехнического института. Ему хотелось, чтобы карьера Дибнера, наконец, увенчалась академическим признанием и он получил доцентуру в институте. Однако другие ученые противились этому - особенно люди из окружения Гейзенберга. В штабе Геринга тоже с пренебрежением относились к "опальному доктору".

В Штадтильме Дибнер продолжал свои опыты, только теперь он намеревался усовершенствовать их схему. Полые урановые шары ведут себя еще лучше, чем кубики из урана. Он немедленно заказал такие шары, чтобы провести опыт с реактором при низкой температуре. Профессор Хартек посоветовал ему положить эти шары в сухой лед. Он сам ставил похожий эксперимент в 1940 году, и кто знает, как повернулась бы жизнь, если б ему не помешал тот же Гейзенберг "злой гений" немецкой физики, блестящий теоретик, стремившийся монополизировать научную практику? �деи Гейзенберга были не всегда справедливы, но всем его коллегам следовало верить в эти идеи, иначе они превращались в одиночек, маргиналов, способных на изумительные догадки, но бессильных повлиять на развитие немецкой научной мысли. Такими невостребованными талантами были Дибнер, барон фон Арденн, отчасти тот же профессор Хартек. Загадочный шеф Герлах привечал их, но, даже пытаясь помочь им (как в случае с доцентурой), он был бессилен что-либо сделать.

Разговаривая с "непосвященными", Герлах становился еще таинственнее. �ногда, чтобы добиться нужной цели, он вскользь намекал, что "это нужно для особой взрывчатки". Профаны, далекие от ядерной физики, будь они и при генеральских погонах, подпадали под очарование этой фразы и соглашались помочь. Так, стремясь получить единственный уцелевший на дрезденской фабрике высоковольтный ускоритель частиц, Герлах, выступая в октябре 1944 года на совещании в Берлине, подчеркнул, что эта "установка нужна для испытания взрывчатых веществ, поскольку для подобных целей не подходит ни одна другая".

Но, склоняя на разные лады эту "особую взрывчатку", он ничего не обещал. Он не говорил, удастся ли ее изготовить. Не уверял, не ободрял, не обнадеживал - лишь говорил, что "ведутся работы и для их проведения нужно то, то и то", но "поможет" ли все это, услышать от него было нельзя. Впрочем, эти умолчания оправдывались секретностью проекта.

Когда же нельзя было укрыться за завесой секретности, Герлах умел использовать в своих интересах даже голую правду, что мало кому удается. Так, когда личный референт Геринга открыто спросил его, действительно ли эти урановые исследования помогут создать нам взрывчатку невиданной мощи, Герлах совершенно уверенно ответил: "Нет, это невозможно". "Зачем же тогда заниматься ими? Нужно немедленно все прекратить! А вы никогда не задумывались о будущем, - возразил профессор. - Вы думали о том, что ждет нас после войны? Мир! � в мирное время мы тоже должны доминировать. Если мы сейчас приостановим эти важнейшие научные исследования в этой важнейшей области науки, мы безнадежно отстанем от наших конкурентов. Они опередят нас и будут доминировать в послевоенную эпоху. Германия же, даже выиграв войну, окажется на вторых ролях". "Это была очень нервная беседа", вспоминал Герлах.

Все же, стремясь не быть голословным и убеждать нацистских бонз признаниями в успехах, Герлах задумал обобщить опыт работы ведущих групп физиков-ядерщиков и опубликовать серию "Секретные научно-исследовательские проекты", включив туда пять статей знаменитых ученых, рассказывающих о достигнутом. Сам он написал для этой серии предисловие, обобщив в нем результаты, полученные в экспериментах.

1. Оптимальная схема: реактор, состоящий из кубиков. Тогда мы используем всего полтонны урана и получаем коэффициент размножения нейтронов, равный 2,06. Если же составлять реактор из пластин, то при идеальной их толщине потребуется полторы тонны урана, и тогда коэффициент размножения нейтронов будет равен 2,36. Оптимальная длина стороны кубика нам пока не известна.

2. Возможно, коэффициент размножения нейтронов увеличится, если использовать полые урановые шары вместо кубиков или кубики других размеров.

3. Количество тяжелой воды у нас ограничено. Чтобы снизить потребность в ней, надо обогатить в металлическом уране содержание его 235-го изотопа. Разработка ультрацентрифуги закончена, и соответствующая установка сейчас сооружается.

4. Несмотря на чрезвычайные трудности, мы пытаемся наладить производство тяжелой воды в Германии, используя новейшие технологии.

Герлах закончил свою статью, заявив, что сейчас ведутся эксперименты, которые, быть может, позволят обойтись без тяжелой воды - в том числе и опыт с расщеплением урана при низких температурах (в ближайшее время он будет проведен в Штадтильме; руководят им Дибнер и Хартек).

В конце 1944 года в последний раз в берлинском бункере, близ �нститута физики, начались испытания уранового реактора. Построил реактор доктор Карл Вирц. Впервые агрегат был окружен отражателем из графита. (Отметим, что еще в октябре 1942 года Гейзенберг, а в январе 1944 года Бопп и Фишер показали, что при использовании графитового отражателя коэффициент размножения нейтронов заметно увеличивается.)

У реактора была алюминиевая оболочка - цилиндр высотой 216 см и диаметром 210,8 см. Внутрь цилиндра вставили сосуд из магниевого сплава, уже использовавшийся раньше в опытах в этом берлинском бункере. Пространство между стенками - 43 сантиметра - заполнили графитом, высыпав туда десять тонн искрошенных графитовых плит.

Всего реактор содержал 1,25 тонны урана и полторы тонны тяжелой воды: металлические пластины толщиной 1 см разделяла прослойка воды толщиной 18 см. По-прежнему не было кадмиевых стержней, которые могли бы регулировать цепную реакцию, если бы она началась. Впрочем, профессор Вирц заявил, что до этого дело не дойдет: реактор задуман как субкритический.

На этот раз коэффициент размножения нейтронов достиг 3,37, хотя использовалось столько же материалов, сколько и в предыдущих опытах. Улучшился же показатель за счет графитового рефлектора. Будь повнимательнее участники этого опыта, они наверняка бы задумались, почему же так плох показатель абсорбции нейтронов в углероде, и тогда роковая ошибка профессора Боте уяснилась бы. Однако они не заметили этого разнобоя в результатах.

Война приближалась к концу, Германия была обречена на поражение, но ученые еще верили в успех и пытались построить критический реактор. Возможно, что в Берлине хватило бы на это запасов тяжелой воды, ведь размеры "самодействующего" реактора нельзя "переоценивать", как выразился Вирц в начале января 1945 года. Правда, профессор Хартек 9 января все же в последний раз приехал в Рьюкан, пытаясь найти здесь хоть какие-то капли тяжелой воды (итоги поездки оказались безнадежными).

На второй неделе января в Берлин прибыл профессор Герлах. Он побывал в лаборатории Вирца, вглядываясь, с каким лихорадочным упорством ученые пытаются построить первый реактор нулевой мощности на тяжелой воде. Впервые в Берлине использовались кубики из урана, а не пластины.

Условия, в которых проходил эксперимент, были ужасными. Каждую ночь город бомбили. Телефонной связи не было. Электричество то и дело отключалось. Герлах вернулся к себе в Мюнхен, но и там царило разорение. В помещения не подавалось тепло, и цветы в его рабочем кабинете замерзли.

Положение на фронте стало катастрофическим. Советские войска уже наступали на Берлин, и продолжать научные работы в городе, который скоро будет осажден, не имело смысла. Остатки института надо было эвакуировать в Хехинген, пусть этот поступок и выглядит "пораженчеством". 27 января он позвонил в Берлин и сказал, что немедленно выезжает.

Первым, с кем он встретился, был его любимец, Дибнер. Едва они начали разговор, как послышались взрывы и грохот. Вылетали оконные стекла, рвались бомбы. В воздухе сверкало и дымилось. В бункере, куда они спустились, уже заканчивались все приготовления. Герлах видел перед собой крупнейший из созданных в Германии реактор на тяжелой воде - В VIII. Он вместил в себя сотни урановых кубиков и еще полторы тонны тяжелой воды. Оставалось лишь несколько дней до его запуска. Герлах невольно молчал, глядя на дружную работу механиков, которую вот-вот он должен был запретить. Двадцать девятого января все было готово, и можно было начинать эксперимент.

Герлах, как и Вирц, Дибнер, Гейзенберг, понимал: если бы в реакторе, действительно, началась контролируемая цепная реакция, этот удачный эксперимент несомненно поднял бы дух людей. Да и разве можно остаться спокойным, узнав, что в минуты труднейших испытаний, которые переживала страна, ее ученые, делившие вместе с народом все тяготы, сумели совершить грандиозное открытие. Разве эта поразительная весть не сплотит вновь нацию, терпевшую одно поражение за другим? Эксперимент надо было начинать немедленно, но разве можно было проводить его в Берлине?

В те дни любой захудалый немецкий городишко более подходил для проведения этого научного опыта, чем Берлин. Советская армия с ужасающей быстротой продвигалась вперед. �з Восточной и Западной Пруссии эвакуировалось около двух миллионов человек. Толпы беженцев миновали Берлин. В городе царила паника. К уходившим, бежавшим, скрывашимся присоединялись все новые люди, пытаясь найти хоть какое-то безопасное место в то время, как в любом направлении, которое они избирали, все дороги вели к линии фронта, к новым боям, пожарищам. Смерть приближалась отовсюду. Бежать было некуда, и все же все подряд стремились куда-то бежать. В этом обреченном городе сохраняли спокойствие лишь несколько ученых, благодушно сидевших возле созданного ими реактора. Но можно ли было начинать их эксперимент, ведь уже неясно было, кому суждено будет подвести итоги этого опыта - человеку, которого уполномочил заниматься ядерной физикой Геринг, или же руководителю, присланному сюда Сталиным?

Дибнер понял цель приезда Герлаха, ну а профессор в тот же день, 29 января, пригласил к себе своего наперсника Росбауда, неизменно близ него замечаемого, и сообщил, что в ближайшие день-два уезжает из Берлина и забирает с собой весь "тяжелый продукт". Это что, переспросил Росбауд, привыкший узнавать "из первых уст" самые свежие новости об атомном проекте, вы забираете тяжелую воду для Гейзенберга (тот уже давно жил на юге Германии)? Герлах его догадку не оспаривал. � на что она ему? Что он с ней собирается делать? "Быть может, дело", - был ответ.

30 января в 17.30 Герлах приказал все паковать. На следующий день все должно быть готово, что бы там ни приказывала партия, - а партия, конечно, велела держаться до последнего ("Никакой паники, геноссе! Никто не покидает Берлин!"). Циничный Герлах и не думал верить этим призывам: держаться до последнего впору было лишь юнцам из "Гитлерюгенд" да наивным ветеранам иллюзий, вечным почитателям и обожателям. Ученым следовало полагаться на опыт, и их чутье звало на юг Германии, в более безопасное место.

Тридцать первого января, во второй половине дня, профессор Герлах, доктор Дибнер, облаченный в военную форму, и доктор Вирц покинули Берлин на автомобиле и направились в сторону Куммерсдорфа. За ними следовали несколько грузовиков, перевозивших уран, тяжелую воду и оборудование. Герлах был взволнован, бледен, удручен. Его сопровождала секретарша, фройляйн Гудериан. А вот друг и наперсник Росбауд остался в Берлине. В последних беседах с ним Герлах оставался сдержан и осторожен и так и не назвал цели своих скитаний и не открыл будущего пристанища. Поэтому, сообщая через норвежских подпольщиков в Лондон, профессору Блекетту и доктору Кокрофту, последние новости, добытые "из первых уст", верный наперсник и старательный агент Росбауд так и не смог сообщить новое местонахождение лаборатории. Он знал лишь, что весь груз доставят "в какое-то надежное место".

Всю ночь грузовики ехали по обледенелому шоссе. Наконец, показался городок Штадтильм. Профессор Герлах полагал, что здесь, в новой лаборатории Дибнера, обстановка для работы будет лучше, чем в Хайгерлохе - тем более что и Вирц проводил свой эксперимент по "дибнеровской" схеме. Вот только сам Вирц никак не ожидал такого поворота событий. Возмущаясь этим "захватом", он начал звонить в Хехинген, к Гейзенбергу.

Пока расстроенный берлинец жаловался своему патрону, Герлах поспешил в Веймар. Он уговарил гауляйтера Тюрингии Заукеля освободить всех сотрудников секретной лаборатории от службы в фольксштурме и трудотряде, а также обеспечить нормальную подачу электричества. Пока профессор изощряется в плетении словес, выпрашивая льготы своим подчиненным, они за его спиной плетут изощренные интриги.

Вечером того же дня Герлаху позвонил Гейзенберг. Слыханное ли дело, создавать первый критический реактор в лаборатории "этого Дибнера"? Как вы смеете передавать ему наши материалы, изъятые в нашем берлинском институте у наших сотрудников? Наш уран, нашу тяжелую воду, наше оборудование, наши схемы, наш опыт, наши идеи! Герлах, чувствуя трудности предстоящего спора, пригласил Гейзенберга в Штадтильм, где теперь хранились "его опыт, его уран, его идеи".

Вождь теоретиков, покоривший себе почти все области практики, прибыл на раздел "наследия Далема" в сопровождении своего могущественного "паладина", профессора Вейцзеккера, умнейшего ученого, способного к тому же в любую минуту обратиться за помощью к своему отцу - помощнику Риббентропа, то есть не последнему человеку в нацистской верхушке. �мея столь прочный тыл, можно было начинать спор. В день их прибытия, 5 февраля, само небо, казалось, благоволило к пришельцам. Беспрерывно звучала воздушная тревога. Над городом кружили самолеты, и, не подыскивая других аргументов, Гейзенбергу достаточно было ткнуть пальцем в небо, знаменуя невозможность серьезной научной работы в этом нещадно атакуемом городишке, пугливую жизнь в котором следует быстрее променять на покой, тишину и умиротворение южного немецкого городка, выбранного им, Гейзенбергом.

Этого естественного аргумента было, впрочем, недостаточно. Переговоры длились весь следующий день, и даже Вейкзеккер был удален за двери (а Дибнер к ним и вовсе не допускался). Наконец, Герлах согласился отдать "все захваченное".

Однако этого передела имущества было недостаточно. Седьмого февраля Герлах, увлекаемый Гейзенбергом, поехал в Штутгарт, чтобы побеседовать с гауляйтером Вюртемберга Мурром, полюбившим облачать физиков в униформу и без лирических сантиментов отправлять их в ополчение. Однако тот уклонился от встречи с физиком, написавшим два месяца назад протестующее письмо Мартину Борману. Пришлось говорить с одним из помощников Мурра Вальдманом, просить у него грузовики для перевозки "тяжелого продукта" в Хайгерлох.

Затем Герлах поехал в Хайгерлох, чтобы посмотреть ведущиеся там приготовления, и лишь 14 февраля вернулся в Штадтильм. Через девять дней колонна грузовиков, руководимая доктором Багге, двинулась на юг, увозя из лаборатории Дибнера ценное сырье.

"Рискованная поездка, - записывал он в дневнике, истребители-бомбардировщики, соединения бомбардировщиков. Поездка в основном ночью".

�так, лишь в конце февраля оборудование берлинского бункера, наконец, прибыло в Хайгерлох. Почти месяц прошел с тех пор, как его вывезли из Берлина. Месяц этот был потрачен впустую. Оргвопросы, переезды, уговоры, визиты, сорвавшиеся встречи, обещания и протесты. Что весь этот месяц делали с "тяжелым продуктом"? Ничего.

Только теперь, наконец, заново начался монтаж реактора В VIII. Его, как и было решено, оборудовали внутри пещеры. В распоряжении Гейзенберга теперь находились полторы тонны урановых кубиков, полторы тонны тяжелой воды, десять тонн графитовых блоков и некоторое количество кадмия - его надо было ввести внутрь реактора, если реакция станет неконтролируемой. Все остальные запасы сырья хранились в Штадтильме. Там же обосновался и сам профессор Герлах.

Двадцать шестого февраля на совещании в Берлине Герлах узнал, что "в целях экономии" работы по атомному проекту придется сократить наполовину. В тот же день он отослал письмо в Научно-исследовательский совет. Он убеждал, что ученые-ядерщики находятся уже на пороге успеха, что ведутся "решающие работы", и потому просил защитить все исследовательские группы, причастные к этому проекту, то есть группы, созданные под эгидой Общества имени императора Вильгельма в Берлине, Гейдельберге, Тайльфингене и Хехингене; группы, находящиеся в его, Герлаха, ведении и действующие в Штадтильме, Хайгерлохе и Мюнхене; группу профессора Хартека, занимающуюся разделением изотопов; группы профессоров Штеттера и Кирхнера, исследующих расщепление урана под действием быстрых нейтронов, а также защитить ряд сотрудничающих с нами промышленных фирм. Так, концерн "�Г Фарбениндустри" и фирма "Бамаг-Мегуин" помогают нам в производстве тяжелой воды, а фирмы "Ауэр" и "Дегусса" - в изготовлении металлического урана. "Все эти проекты должны пользоваться льготами по снабжению материалами и электроэнергией, а также льготами для сотрудников, предусмотренными указом фюрера от 31.1.45, 23 часа", - определил свои пожелания трезвый и циничный Герлах.

Любой перечень содержит круг лиц и организаций, в нем упоминаемых, и подразумевает всех, в нем не упомянутых. Последние, очевидно, должны были лишиться всякой поддержки. �х лаборатории оказывались на "голодном пайке", а ученые - в окопах под Берлином et cetera.

В последний раз профессор Герлах отстаивал интересы касты "посвященных" физиков-ядерщиков, заклиная слух военных и партийных профанов магическим словом "взрывчатые вещества", рисуя перед ними блаживший их растерянный дух "призрак атомной бомбы".

Двадцать восьмого февраля Герлах снова вернулся в Штадтильм. Теперь его беспокоило здоровье ученых, работавших вместе с Дибнером. Они постоянно подвергались действию гамма-лучей, нейтронного и рентгеновского излучения. Лабораторию здесь оборудовали наспех, не занимаясь лишними мерами предосторожности, и потому вредный фон был особенно высок. К тому же люди постоянно недоедали, и теперь большинство страдало от кровотечений. В гибнувшей Германии последние ее физики работали буквально на износ.

Герлах пишет письмо в Веймар, в местный продотдел, требуя для своих ученых "прибавки за вредность", ведь на заводах рабочим полагается подобный паек.

Между тем все было готово к проведению эксперимента с "пещерным реактором". Посреди пещеры была вырыта яма. Ее залили водой и поместили туда огромный цилиндр, изготовленный из легкого металла. Цилиндр заполнили графитовыми блоками (там уместились все десять тонн), оставив посредине его полость (тоже цилиндрической формы). Туда и поместили собственно реактор, сделанный из алюминиево-магниевого сплава. К крышке реактора подвесили 78 тонких проволочек, нанизав на них урановые кубики (по восемь-девять штук на каждой). Подобную схему еще недавно применял Дибнер. Сама крышка состояла из магниевых пластин, переложенных графитом. �мелись штуцеры, сквозь которые можно было залить тяжелую воду и ввести источник нейтронов. Гейзенберг и Боте приступали к опыту.

Крышка реактора туго завинчивается. Яма заливается водой, куда добавлена антикоррозионная присадка. В последний раз проверяются все уплотнения. Наконец, в сердцевину реактора вводят источник нейтронов и медленно закачивают внутрь тяжелую воду. То и дело ученые отключают насос и измеряют размножение нейтронов внутри цилиндра и снаружи. Показатель этот становится все выше. Похоже, что вот-вот начнется цепная ядерная реакция. Мощность реактора выше, чем когда бы то ни было в немецких лабораториях.

Радость охватывает Гейзенберга и тревога - Вирца: мы же забыли самые элементарные меры предосторожности! Мы мало что знаем о "постоянной времени" этого реактора. У нас нет подходящих инструментов, чтобы сдержать неуправляемый процесс. Одна надежда на кадмиевый блок, но не мало ли этой надежды? � все-таки большинство ученых, застывших в этой пещере, которая вот-вот может превратиться в "первый Чернобыль", забывают про опасность. Свершается невероятное: сейчас начнет работать первый в мире ядерный реактор, и он построен немецкими учеными в самую трудную пору войны (никто в Германии не знал, что первый в мире реактор создан еще в 1942 году Энрико Ферми).

Вот уже все запасы тяжелой воды вылиты внутрь. � тут интенсивность размножения нейтронов перестает нарастать: на 100 нейтронов, излученных источником, реактор испускает всего 670 нейтронов. Прекрасный результат! Никогда еще немецкие физики не добивались такого!

Но цепная ядерная реакция так и не началась. После этой неудачи теоретики снова примутся за расчеты. Выяснится, что размеры реактора надо увеличить наполовину. Надо снова доставать тяжелую воду, уран - еще по 750 кг и того, и другого. Где это взять? Какая Норвегия, какая Бельгия, �талия? Быть может, что-то есть у Дибнера в Штадтильме? Не обратиться ли к нему? Как, идти к нему на поклон? Но иначе мы ничего не добьемся! Сколько до Штадтильма? Несколько сот километров? Сколько же мы будем ждать?!

Двадцать второго марта профессор Герлах приехал в Берлин, чтобы уладить некоторые служебные дела. Тут его и застала явно преждевременная новость о том, что в Хайгерлохе создан критический реактор. Герлах немедленно позвонил своему лучшему другу и наушнику Росбауду. Двадцать четвертого марта, в час дня, тот навестил Герлаха и застал его в крайне взволнованном расположении духа. Герлах тотчас воскликнул: "Машина работает!" "Откуда вам это известно", - спросил изумленный Росбауд. "Только что сообщили из Хехингена: результаты последних измерений полностью совпадают с теоретическими выкладками!" "Но ведь это очень большая разница: одно дело, теория полностью доказана, и другое дело, ее можно доказать на практике. Вспомните, - продолжал холодно рассуждать Росбауд, - сколько мучился Бош, прежде чем воплотил на практике метод Габера". [Фриц Габер разработал в 1908 году метод получения аммиака, и лишь в 1913 году Карл Бош создал первую промышленную установку синтеза аммиака - прим. автора.].

Однако уверенность Герлаха невозможно было не поколебать. Через полгода мы уже научимся проводить "цепные химические реакции", говорил на исходе марта 1945-го Герлах. Кто-то заметил, что ученый похож на художника тем, что, увлекшись какой-либо идеей, полностью забывает о реальности.

Герлах чувствовал себя на вершине успеха: урановый реактор все же создан! Вскоре не нужны будут ни уголь, ни нефть, ни бензин. Ядерное топливо вытеснит все остальные виды горючего. Восторженный циник даже не обиделся на едкую - и уж совсем не патриотическую - реплику, брошенную его другом: "Слава богу, теперь слишком поздно!"

Нет, что вы, Росбауд, делать такое открытие никогда не поздно. Умное, ответственное правительство, шантажируя своих врагов нашим открытием, может выторговать себе вполне терпимые условия мира. Мы располагаем сейчас важнейшим аргументом для такого политического торга, и этого довода нет у наших врагов. Они могут теперь согласиться на наши условия. Плохо только одно: "У нашего правительства нет, да и не было ни ума, ни чувства ответственности!"

Его собеседник принялся развенчивать и другие составные части его "дипломатической иллюзии". "Если бы я был нашим противником, жонглировал фактами и гипотезами как этот английский шпион, я или велел бы убить любого ученого, затеявшего со мной этот торг, или бросил бы всех нас, ученых, в тюрьму и держал бы там, пока мы не начали рассказывать обо всем, что знаем про бомбу или реактор. Впрочем, ворота тюрьмы можно было бы и не распахивать для нас - велика честь! Русские и американцы наверняка уже продвинулись в этой области гораздо дальше нас".

Скептичный шпион был прав. Но ученых все-таки интернировали.

Двадцать восьмого марта Герлах в последний раз покинул Берлин. На день он заехал в Штадтильм. Американские войска находились уже неподалеку от этого городка. Все работы здесь прекратились. Ученые равнодушно дожидались дальнейших событий. Той же ночью Герлах покинул "град обреченных". Дальнейший путь привел его в Хехинген и Хайгерлох. Он переговорил с Гейзенбергом, выпил кофе с Максом фон Лауэ и навестил Отто Гана. Гейзенберг, рассказав ему о последнем опыте, тут же принялся давать советы, обещавшие "непременный успех". Надо забрать из Штадтильма весь остальной уран и тяжелую воду. Но и этого мало: надо забрать еще оксид урана и брикеты, оставленные у того же Дибнера. Что бы ни говорили другие теоретики, надо испытать еще одну схему реактора, поместив оксид урана внутри графитовой оболочки. Недавний опыт доктора Вирца показал, что графит все-таки можно использовать в качестве замедлителя. Почему мы должны доверять давнему приговору Боте? Его расчеты могут быть неверны! (О, если бы Гейзенберг спохватился раньше!)

Американские войска были уже в семи километрах от Штадтильма. Перед ними был невзрачный городишко, оставлявший последнюю надежду немецким физикам-ядерщикам. Третьего апреля Герлах приехал в Мюнхен и принялся звонить Дибнеру, но связи уже не было. Он попробовал на свой страх и риск съездить в Штадтильм, но путь преградила линия фронта, отсекая последние надежды.

Тем временем в СС тоже вспомнили об ученых, брошенных всеми в Штадтильме. Восьмого апреля в городке появился отряд СС. �зумленным физикам было объявлено, что они немедленно едут на юг и будут временно проживать в одном из альпийских замков. Ослушавшиеся будут тут же расстреляны. Ученые не пожелали экспериментальным путем проверять правдивость отданной им команды и согласились с предложенным им маршрутом. В ожидании поездки к "хранителям государственной тайны" приставили нескольких автоматчиков. Физики и эссэсовцы вперемешку сидели в одном из классов (ученые, как мы помним, поселились в старом школьном здании). Долгая ночная поездка сморила нордических воинов СС; один за другим они заснули, оставив смышленую паству самовольно выбирать себе судьбу. Беркеи и Дибнер, посовещавшись в виду спящей стражи, решили, что в альпийский замок поедут лишь самые здоровые. Все прочие, - "какие бы важные тайны они ни хранили", - останутся здесь. Беркеи выбрал плен, Дибнер решил сопровождать ценный научный груз.

�зучив документы, захваченные в Страсбурге, американские контрразведчики узнали, что металлический уран для немецкого атомного проекта изготавливала фирма "Ауэр", что располагалась в городке Ораниенбург. Он лежал в восточной части Германии, в той части, которую должны были оккупировать советские военные. � тогда в начале марта американцы решили разбомбить урановый завод. Если мы не можем захватить его сами, пусть он не достанется никому. "Соломоново решение", типичное для политиков США.

Ранним утром 15 марта 1945 года в небе над заштатным немецким городишком появилось 600 самолетов кряду. Началась грандиозная "ковровая бомбардировка". Один из советских журналистов, побывавших в этом городе в середине 1960-х годов, с удивлением отмечал, что поиски неразорвавшихся в тот мартовский день бомб все еще продолжаются и поныне. Завод, ставший одной из первых жертв "холодной войны", конечно, не достался никому.

Советские военные легко разгадали подоплеку этой "воздушной операции". Они тщательно обследовали территорию завода, лежавшую в руинах, и все-таки отыскали здесь еще несколько тонн очень чистого оксида урана. Уран нашли и в Рейнсберге: 5 тонн металлического порошка и некоторое количество кубиков. Было найдено также 25 тонн неочищенного оксида урана и уранатов. Все эти материалы использовались при создании советской атомной бомбы. В СССР было вывезено и некоторое оборудование: например, найденный в �нституте физики в Далеме высоковольтный линейный ускоритель.

Еще один "атомный центр" Германии - город Штадтильм - лежал на пути армии генерала Паттона и потому остался совершенно нетронутым. Советские бомбардировщики не прилетали его бомбить. Двенадцатого апреля 1945 года американцы вошли сюда без боя.

В тот же день контрразведчики, вошедшие в город вместе с войсками, сообщали: "Пробыв здесь три часа, мы поняли, что наткнулись на золотую жилу. Дибнер и весь персонал, работавший над проектом (кроме одного), вместе со всеми материалами, секретными документами и т. д. были вывезены гестапо в воскресенье 8 апреля. Пункт назначения неизвестен.

Тем не менее мы располагаем:

1. Доктором Беркеи, который работает над этим проектом с самого начала и все рассказывает. Он сообщил также о Хехингене.

2. Томами интереснейших документов.

3. Частями урановой машины [то есть уранового реактора].

4. Многочисленным оборудованием, счетчиками и т. д.".

Еще раньше, 30 марта, американцы захватили Гейдельберг. В их руки попали профессор Вальтер Боте, доктор Вольфганг Гентнер, несколько лет работавший в Париже, и новенький циклотрон. Город Целле и лаборатория, где создавали центрифугу, были заняты американцами 17 апреля. Задержан доктор Грот.

Теперь уже американцы знали очень многое о Хехингене. �м оставалось лишь досадовать, что он оказался во французской зоне оккупации. "Мой недавний опыт общения с Жолио убедил меня, что все, что представляет интерес для русских, не должно попасть в руки французов", - вспоминал генерал Гровс, руководитель американского атомного проекта. Что же было делать? Одни предлагали подвергнуть "логово немецких ядерщиков" массированной бомбардировке; другие (полковник Пэш) - сбросить туда парашютистов и похитить всех ученых и важнейшие документы.

Однако этими планами не пришлось воспользоваться. В воскресенье, 22 апреля, в четыре часа дня, французские и марокканские части вошли в Хехинген. Никто не сопротивлялся. Отряды ополчения были распущены два дня назад, когда местные "арийцы и партийцы", не доверяя силе оружия, спаслись бегством.

Вейцзеккер сидел на своем рабочем месте, но его фигура не вызвала интереса ни у кого из вошедших. Все документы, запасы урана и тяжелой воды уже были вывезены из института и спрятаны близ Хайгерлоха, где, как надеялись немцы, их никто не найдет. Гейзенберг еще в пятницу сел на велосипед и куда-то уехал. Спустя трое суток его домашние, укрывавшиеся в местечке Урфельд, в горах Баварии, с удивлением увидят у своих дверей нежданного усталого гостя.

Двадцать третьего апреля отряд полковника Пэша занял Хайгерлох. На следующий день американцы взломали дверь в пещеру. Было сыро, душно, темно. Офицеры осторожно переминались у входа в таинственную лабораторию. Все боялись убийственных радиоактивных лучей. Принесли свечи. Теперь можно было заглянуть внутрь.

Среди офицеров был и Майкл Перрин, только что прилетевший сюда из Лондона. Весной 1942 года он побывал в лаборатории Ферми в Чикаго, видел громадный, еще недостроенный графитовый реактор, видел, с какой осторожностью ведутся работы. � вот теперь в этой пещере его шокировало всякое отсутствие каких-либо мер защиты. Все, очевидно, делалось наспех, с единственной целью: быстрее создать реактор. Ученые, похоже, забыли о предосторожности или их заставили о ней забыть. Непостижимая беспечность! Если они все-таки получили цепную ядерную реакцию, они все тяжело больны, они умирают.

Осмотревшись, американцы начали демонтировать реактор. Рядом нашли графитовые блоки и немножко урана и тяжелой воды. Все остальные запасы загадочно исчезли. Находки погрузили в военные грузовики и вывезли. Французы находились в нескольких километрах отсюда, поэтому, чтобы они не узнали о "пещерной лаборатории", ее заминировали и взорвали.

Впрочем, французы (не говоря уж о марокканцах) вообще действовали нерасторопно. В тот же день четыре американских танка и несколько грузовиков въехали в занятый накануне Хехинген. Американские контрразведчики действовали здесь как хозяева. Они раздали немецким ученым "охранные грамоты", запрещавшие обыскивать их лаборатории. Сами же, например, перерыли весь дом доктора Багге и конфисковали все документы, датированные 1942 годом и позже - правда, обещали их вернуть. Ему также сообщили, что ближайшим утром ему предстоит отправиться в путь. Куда? Вы узнаете об этом. Вы пробудете там несколько недель.

На глазах у Багге разобрали многострадальный изотопный шлюз, переживший две бомбардировки и три эвакуации. Он стал собственностью американцев.

В этом же помещении находился еще один аппарат для разделения изотопов, придуманный доктором Коршингом. Его тоже демонтировали и стали грузить в машину. Один из немецких механиков отозвал Коршинга в сторону: "Давайте спрячем кое-какие детали, чтобы американцы потом ничего не поняли и не сумели собрать аппарат!" Молодой ученый удивился этой хитрости, но так и сделал.

В последующие четыре дня американцы допрашивали задержанных ученых. Они предложили Вейцзеккеру и Вирцу продолжать опыты под присмотром новых властей. Оба ученых, польщенные доверием, рассказали, где можно найти уран и тяжелую воду. Двадцать шестого апреля небольшая спецгруппа (в нее входили англичане и американцы) выехала из Хайгерлоха. В пятнадцати километрах от города стояла старая мельница. В ее подвале хранились бочки из-под бензина. Только в бочках было не горючее, а тяжелая вода. Рядом с мельницей, в поле, были закопаны кубики урана.

Тем временем полковник Пэш продолжал прочесывать окрестности. Вскоре он был в Тайльфингене, возле старого школьного здания, где помещались теперь сотрудники �нститута химии. Два офицера вошли внутрь: "Где Отто Ган?" �м указали. Старый ученый был болен, он очень исхудал - за последний год он сбросил почти пятнадцать килограммов. "Где документы? Секретные отчеты?" Он равнодушно махнул рукой: "Все здесь". Вслед за тем Отто Гана, невзирая на его возражения, увели. Поблизости в лазарете лежал его сын, потерявший руку на Восточном фронте. Он тяжело болел. Ученый просил оставить его с сыном и женой, но ему предстояло снова стать заложником своего открытия. Его увезли. Вместе с ним доставили в Хехинген и профессора Лауэ, жившего поблизости.

В пятницу, 27 апреля, всех задержанных вывезли в неизвестном направлении. Доктор Багге записывал:

"В начале девятого меня забирают, сажают в машину. Прощание короткое и сердечное. В последний момент внезапно начинают течь слезы, я с трудом могу взять себя в руки. В начале десятого длинная колонна машин выезжает из института в направлении Гейдельберга; здесь профессор Ган, профессор фон Лауэ, профессор фон Вейцзеккер, доктор Вирц, доктор Коршинг и я. Прибытие в Гейдельберг в 16 часов; размещены в доме на Филозофенвег. Великолепный вид на город и Неккар. Вдали, у горизонта, виднеются башни Шпайерского собора".

Начались допросы. Через два дня тот же Багге отмечает: "Главный вопрос: где Дибнер? Никто не знает этого".

С неменьшей энергией ищут и Гейзенберга, "скрывшегося в неизвестном направлении". Первого мая у себя в кабинете (Мюнхен, Физический институт) задержан Вальтер Герлах. Девятнадцатого апреля он узнал, что в СС подписан приказ о его аресте. Вместе со своим ассистентом он тут же уехал за город и скрывался в баварских горах, выжидая, пока организация, собиравшаяся арестовать его (он помнил слова Росбауда: "Я велел бы убить любого ученого"), сама будет объявлена преступной.

Прячась в глуши, он все же пытался созвониться с Дибнером, но все было неудачно. Двадцать второго апреля Герлах неожиданно получил приказ ехать в �нсбрук и позаботиться об убежище для лаборатории Дибнера и его сотрудников. Три дня он разыскивал Дибнера. За это время его успели даже арестовать, приняв за английского шпиона, но опасное недоразумение быстро разрешилось. Наконец, он нашел Дибнера в деревушке, лежавшей между Бад-Тельцем и Тегернзее. Почти все эсэсовцы, охранявшие колонну, были арестованы несколько дней назад. Двадцать пятого апреля Герлах распустил колонну. Сам он вернулся в свой мюнхенский институт, увозя с собой часть урана и тяжелой воды.

Тридцатого апреля Мюнхен был занят войсками союзников. На следующий день англичане задержали Герлаха. Вид у него был болезненный, щеки впали, лицо осунулось.

Доктор Дибнер оставался в деревушке в тридцати километрах к юго-востоку от Мюнхена. Вскоре он был арестован новыми властями.

Полковник Пэш отыскал Гейзенберга в Урфельде, где он укрывался с семьей. Профессор уже паковал чемоданы, чтобы бежать оттуда, когда вошли войска. Его отвели в бронемашину и усадили рядом с двумя автоматчиками. Машина тронулась в путь, сопровождаемая внушительным конвоем. Впереди ехал огромный танк, сзади - еще один танк и несколько джипов. Жители деревни высыпали на улицы, с любопытством глядя на происходящее. Кто-то сказал, что, наверное, Сталина и то так не охраняют.

Гейзенберга и Дибнера доставили в Гейдельберг. Американцы быстро убедились, что в отличие от прочей схваченной ими профессуры доктор Дибнер оказался человеком очень неприятным - замкнутым и ворчливым. Еще им бросилось в глаза, что Дибнер и Гейзенберг относятся друг к другу с нескрываемой враждой, да и остальные ученые не жалуют Дибнера. "�х разговоры с ним ограничиваются лишь односложными репликами", - записывал один из контрразведчиков.

Второго мая премьер-министру Великобритании Уинстону Черчиллю было доложено, что в руки союзников попал почти весь немецкий уран и около полутора тонн тяжелой воды. Задержаны видные немецкие физики-ядерщики. Обнаружена большая часть секретной документации. "Отрадно сознавать, что немецкие исследователи отстали от нас и американцев, как минимум, на три года", - добавил лорд Червилл, заканчивая свой доклад. Сам Черчилль позднее писал, что теорию немцы разработали года на три раньше всех остальных, но потом всю войну топтались на месте.

Как сложились судьбы других участников атомного проекта. В начале 1945 года доктор Пауль Росбауд, немецкий физик и английский шпион, в последний раз посетил лабораторию Арденне в Лихтерфельде. К своему удивлению, он увидел, что оснащена она получше других немецких лабораторий: генератор Ван-де-Граафа, циклотрон, электромагнитный разделитель электронов. В тот же день он доложил об увиденном Герлаху: "Вы понимаете, - горячился он, Арденне забыл об одном: придут русские и все это возьмут себе". Герлах ответил на это: "Они прихватят с собой еще и самого Арденне, дадут ему в десять раз больше приборов, чем мы, и он будет преспокойно работать, как прежде".

Герлах как в воду глядел. В последние недели войны советские контрразведчики тоже участвовали в дележе "немецкого научного наследия". Целый ряд физиков, работавших над немецким атомным проектом, переселились в СССР - Арденне, Бевилогуа, Гайб, Густав Герц, Депель, Позе, Риль, Тиссен, Фолльмер, Херман, Цилмер, Чулиус, - причем многие последовали туда добровольно, подписав выгодные контракты. �х новым патроном стал Лаврентий Берия.

Настоящей находкой для советской науки стал бывший петербуржец Николаус Риль, специалист по переработке и очистке урана. Впоследствии он получил за свою работу Сталинскую премию первой степени, орден Ленина и звание Герой социалистического труда. Он стал директором одного из закрытых Н��, занимался секретными исследованиями в области химии радиоактивных продуктов расщепления и изучал способы защиты от радиоактивного заражения. В 1953 году Риль, Густав Герц (лауреат Сталинской премии 1951 года), Манфред фон Арденне и профессор Г.Позе были переведены в Сухуми. В течение двух лет их уже не допускали к секретным разработкам. В апреле 1955 года все они вернулись в Германию, причем все, кроме Риля, выбрали местом жительства ГДР. Герой соцтруда уехал в Мюнхен.

Однако некоторым ученым так и не удалось никогда вновь увидеть Германию - вспомним, например, профессора Депеля, долгое время работавшего вместе с Гейзенбергом. Погиб и блестящий ученик профессора Хартека, доктор Гайб, предложивший новаторский способ получения тяжелой воды с помощью сероводорода. Оказавшись в СССР, он пытался бежать, проник в посольство Канады и умолял укрыть его, дать ему политическое убежище. Его выдворили из здания, предложив "зайти на следующий день". Через несколько дней его жена получила личные вещи ученого с уведомлением, что ее муж скончался.

Доктор Альберт Феглер, президент Общества имени императора Вильгельма, лишь ненадолго пережил день германской капитуляции. В последние годы он все критичнее относился к нацистским властям, но, как честный служака, считал, что "мы, ученые, должны делать все для победы нашей отчизны, раз она ведет смертельную схватку с врагом". Феглеру еще довелось дожить до того дня, когда в его дом ворвались британские солдаты и стали выносить картины и другие предметы искусства, которые он собирал всю свою жизнь. �менитый ученый в отчаяньи принял яд и умер в церкви, неподалеку от дома.

Доктор Баше, бывший начальник Дибнера, погиб в последние дни войны в бою под Куммерсдорфом. Судьба профессора Эриха Шумана неизвестна.

Профессор Пауль Хартек, - человек, который наверняка бы создал немецкую атомную бомбу, если бы ему дали деньги, уран и тяжелую воду, оставался в Гамбурге. Город этот лежал в британской зоне оккупации. Тем не менее два американских контрразведчика, даже не потрудившись получить разрешение у британских властей, приехали в Гамбург, посадили ученого в свой джип и умыкнули его. За рулем машины сидел офицер в чине майора. Джип выехал из города и помчался в сторону французской границы.

Хартек по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. В своей куртке, шапочке, с усами, подстриженными по-военному коротко, он выглядел весьма импозантно, напоминая скорее офицера оккупационных войск, чем заключенного физика.

Улицы Парижа были усеяны флагами. Толпы людей стояли на тротуарах. Всюду царил праздник. Скромный армейский джип неторопливо пробирался сквозь живую аллею. Хартек, вечно не унывающий остроумец, почувствовал себя в какой-то момент участником грандиозного парада. �скоса глянув на майора, еще крепче сжимавшего руль, Хартек поднялся с сиденья и, приосанившись как генерал, приложил руку к шапке.

Вскоре машина остановилась. Профессор вышел из нее. Его повели в здание, где уже пребывали его арестованные коллеги.

Так была ли бомба?

В последние дни войны молва разносила по всей Южной Германии слухи самые странные и диковинные. По Мюнхену бродили "арийцы и партийцы", еще верившие в победу, и, обходя квартиру за квартирой, твердили испуганным хозяевам, что немецкие ученые только что создали атомную бомбу и теперь "враг будет разбит". Многие обыватели, внимая ужасам войны, подобным слухам верили.

Даже в послевоенные годы никто не хотел верить в то, что немецкие ученые вообще не занимались созданием атомной бомбы. Долгое время поговаривали о том, что на острове Борнхольм у немцев была секретная фабрика, где изготавливали урановые бомбы. Вот запись из дневника профессора Герлаха от 7.08.45: "В газете написано, что у нас на Борнхольме была фабрика урановых бомб. Майор [Риттнер] говорит мне, что они якобы все доподлинно знают о Борнхольме - там разрабатывали то фау-снаряды, то радиоуправляемые бомбы". �з дневника Багге явствует, что интернированные немецкие физики даже составляли меморандум, в котором заявляли, что никогда не работали над созданием бомбы. В некоторых странах, например, долгое время считали, что бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, были изъяты из секретных арсеналов вермахта.

Рейхсминистр Шпеер сразу же после ареста был допрошен о работах над атомной бомбой. Он показывал следующее: "Точно так же, как и у вас в Америке, ученые у нас давно изучали расщепление атома. Вы в Америке далеко продвинулись. У вас имеются огромные циклотроны. Только, когда я стал руководить работами, у нас стали строить несколько небольших циклотронов; один из них стоит в Гейдельберге. На мой взгляд, мы далеко отстали от того, что достигли вы в Америке. Мы не шагнули дальше примитивных лабораторных опытов, и даже они мало заслуживают того, чтобы о них говорили".

Через неделю его вновь допросили. Шпеер и на этот рассказ не сказал практически ничего интересного для следователей - разве что упомянул о профессорах Боте и Гейзенберге, "главных персонажах" атомного проекта. Вообще же для успеха его "нам потребовалось бы еще десять лет", подчеркнул министр.

Шпеер был убежден в этом. Он говорил то, что внушили ему физики. �менно немецким ученым во главе с Гейзенбергом мир обязан тем, что нацисты так и не заполучили бомбу, точнее, даже не догадались о том, что ее можно создать в сравнительно короткие сроки. Гейзенбергу блестяще удалось убедить в этом политиков и военных, выступая на совместных совещаниях. Впрочем, на то были и свои частные причины. Чем дольше они работали над атомным проектом, тем яснее обрисовывались бесчисленные трудности, стоявшие на их пути. Поэтому у ученых не было никакого резона привлекать внимание властей к своей работе, уверяя их, что "они готовы создать чудо-оружие для рейха". Профессор Шуман и профессор Эзау даже советовали ученым ни в коем случае не упоминать об этой бомбе, иначе они получат приказ, и тогда, если создать ее не удастся, их точно не помилуют.

Профессор Гейзенберг в письме к своему давнему знакомому, профессору Бете, покинувшему Германию в 1933 году и работавшему в США над атомной бомбой, так сформулировал позицию немецких физиков в годы войны: они не имели желания изготавливать атомную бомбу и были лишь рады тому, что внешние обстоятельства избавили их от необходимости работать над атомной бомбой.

Под "внешними обстоятельствами" он имел в виду прежде всего "неимоверные технические трудности". Впрочем, глядя на работу немецких ученых со стороны, можно выразиться иначе: они так и не сумели продвинуться вперед настолько, чтобы можно было с уверенностью принять решение о создании атомной бомбы.

Конечно, если бы у немцев было достаточно времени, они бы все-таки создали атомную бомбу. Сколько мы ни обозреваем цепочку тогдашних событий, мы почти не замечаем, чтобы кого-либо из немецких ученых терзали моральные угрызения, муки совести, отчаянные сомнения, овладевающие людьми, подошедшими к запретной черте. Нет, таких терзаний они обычно не испытывали. Азарт исследователей гнал их вперед, а чувство опасности, невольно исходившее от властей, заставляло их сдержаннее и рассудительнее выбирать цели своих исследований, не обещать неисполнимое, дабы не нести потом "невосполнимую утрату". Они были экспериментаторами, исследователями, прагматиками, реалистами. �х нельзя назвать ни "воплощением зла", ни "совестью эпохи". Они были типичными "кабинетными учеными девятнадцатого века": они ставили перед собой вполне достижимую цель и, преследуя ее, проводили эксперимент. Один, другой, третий, пока не добивались успеха. Так они действовали и тогда. Возможные цели: бомба и реактор. �з-за нехватки средств лучше ограничиться одной из этих целей. Возможная неудача более наказуема в первом случае, поэтому все силы и средства надо употребить на то, чтобы изготавливать не бомбу, а реактор. Соображения личной безопасности нередко несут опасность стране.

Вполне возможно, что немецкие ученые все-таки построили бы реактор, а затем, очевидно, стали бы создавать атомную бомбу. Тот же Гейзенберг, несмотря ни на что, даже в последние месяцы войны упорно готовился к эксперименту с реактором. Его гнала вперед одержимость исследователя, любопытство влекло его вперед. Эти качества могли бы принести успех еще в начале 40-х, если бы профессор Боте, проводя опыты с графитом, не допустил грубейшую ошибку. Она оказалась роковой. Она заставила немецких ученых свернуть с того магистрального пути, которым двигались их американские коллеги, и тут уж вполне понятна осторожная оценка Шпеера: "Нам потребовалось бы еще десять лет".

Раздумывая над причинами неудачи немецких ученых, отметим также наряду с "ошибкой профессора Боте" и "саботажем", проистекавшим из-за "боязни приказа", - два следующих субъективных обстоятельства: личные качества людей, руководивших атомным проектом в Германии, и взаимоотношения теоретиков и практиков в стане немецких ученых. Поговорим об этом подробнее.

Во-первых, обратим внимание на то, что в США атомным проектом руководили высшие военные чины. Что же было в Германии?

Первым "уполномоченным по ядерной физике" стал профессор Эзау. Современники отзывались о нем, как о "человеке добродушном, немного суматошливом". Атомный проект мало увлекал его, он был к нему равнодушен. Он был слишком приземленным человеком, чтобы верить во "всемирную электростанцию в шарике урана". В начале 1944 года, выступая по радио, он сказал: "Мы, техники, не веруем в чудо. Мы верим, что успех бывает лишь плодом неутомимой, целенаправленной работы". В одной из статей, посвященных Эзау и напечатанных в том же 1944 году, профессор охарактеризован как человек "порядочный и скромный, очень много знающий и очень многого добившийся", как человек, которому "уже не о чем мечтать". Конечно, подобные черты достойны всяческой похвалы, но разве можно отнести эту характеристику - "уже не о чем мечтать" - к ученому, возглавляющему загадочный "атомный проект"? Здесь, как нигде, требовались люди увлеченные, одержимые идеей. Только мечтатели и идеалисты могли создать атомную бомбу. Прочим путь в царство атома был заказан.

Профессор Герлах, сменивший Эзау, был еще менее энергичен, чем его предшественник. Сам по себе Герлах был фигурой авторитетной. Он поддерживал тесные отношения с Феглером, Шпеером, а также видными представителями академической науки. Когда Геринг назначал Герлаха "уполномоченным по ядерной физике", он стремился к тому, чтобы Германия все-таки выиграла "атомную гонку". Герлах, человек авторитетный и в мире науки, и в мире политики, казался ему вполне подходящей фигурой. Самого же Герлаха заботило совершенно другое. Он думал прежде всего о том, как уберечь лучших немецких физиков, а также молодых, талантливых ученых от той бойни, в которую ввергла страну нацистская власть. Поэтому, руководя ядерной физикой, он не стремился сосредоточить силы на достижении конкретной цели, - будь то реактор или бомба, - а, наоборот, откровенно "раздувал" эту программу. Чем больше научных групп будут заниматься одной и той же работой, - пусть мешая друг другу, пусть отнимая друг у друга ценнейшее сырье, - тем больше ученых удастся спасти. Герлах, действительно, спас множество жизней - спас даже больше жизней, чем смел полагать, ведь затягивая работы над атомным проектом, он невольно спасал тысячи жизней в СССР, Великобритании и других странах.

Кроме того, Герлах недооценивал своих американских и британских коллег. Он полагал, что они гораздо прагматичнее нацистов, и потому вряд ли их увлечет "призрак атомной бомбы". Нет, они слишком большие реалисты, чтобы тратить на эту работу сотни тысяч долларов! Каково же было его разочарование, когда он узнал о бомбе, сброшенной на Хиросиму. "Отныне нельзя утверждать, что духовная деятельность несет человечеству благо, писал он на следующий день в своем дневнике. - "Неужели любая деятельность, помогающая человеку, одновременно несет ему погибель?"

�так, оценивая фигуры ученых, руководивших ядерной физикой, отметим, что они лишь тормозили работу над атомным проектом - и не важно, что руководило ими, непонимание его целей или желание "спасти немецкую науку". Партийные функционеры также не разбирались в тайнах физики и, выделяя все новые средства на "важнейшие военные проекты", не догадывались о том, что немецкие ученые, имитируя работу над "чудо-оружием", тратят эти деньги прежде всего на то, чтобы удовлетворить свою жажду познания. Немецкие ученые могли создать атомную бомбу, потому что обладали и нужными для этого знаниями, и всем необходимым сырьем (пусть его было не очень много), но немецкие ученые не могли создать атомную бомбу, потому что свои знания они использовали прежде всего для того, чтобы накопить новые знания, и потому, что все необходимое сырье (тем более, что его было не очень много) они тратили на проведение каких угодно "интереснейших экспериментов", но только не на создание атомной бомбы.

Теперь рассмотрим "второе обстоятельство" - о вражде теоретиков и практиков в немецкой науке. "Мне посчастливилось в 1933 и 1934 годах работать в лаборатории Резерфорда в Кембридже, - писал один из главных неудачников атомного проекта профессор Пауль Хартек, человек, немало настрадавшийся из-за того, что деньги и сырье получали его более "заслуженные" коллеги. - � когда я увидел, как эти люди проводили свои опыты и как преодолевали трудности, возникавшие во время эксперимента, я убедился, что Германия уступала им в этом и что дейтерий был открыт Юри отнюдь не из-за банальной случайности" [Гарольд Юри открыл дейтерий в 1932 году - прим. автора.].

Но так считали не многие. Большинство же немецких физиков были уверены, что их наука "самая передовая в мире", а их тогдашние советские коллеги, повторив ту же фразу, могли бы добавить, что "наши атомы еще и самые расщепляемые".

Бесспорным лидером среди немецких физиков был Вернер Гейзенберг, один из создателей квантовой механики, получивший Нобелевскую премию всего в 31 год. Если бы в годы войны он держался подальше от атомного проекта, возможно, немцы бы и добились успеха, но он фактически подчинил все работы над этим проектом своим собственным интересам. Он почти без ограничений получал все необходимые деньги и сырье и тратил их на проверку своих собственных гипотез, лишая других ученых возможности проводить эксперименты, которые, как мы можем теперь судить, могли бы принести успех.

Немалую роль в этой "узурпации ядерной физики" сыграли еще два человека, составлявшие ближайшее окружение Гейзенберга. Это - Вирц и Вейцзеккер, ученые очень талантливые, очень многое сделавшие для науки, но "страшно далеки они были" от практики и, конкретно, от нужд военной промышленности. Всех троих интересовала прежде всего своя собственная карьера в науке, а не "победа любой ценой". Все трое затевали дорогостоящие эксперименты лишь для того, чтобы проверить их результатами свои теоретические выкладки. Собственно говоря, так поступали и поступают все ученые во всех странах, - но лишь в мирное время. Создавая теоретические основы науки, не выиграешь войну.

Своими исследованиями военных лет Гейзенберг снискал лишь похвалы коллег, нечто эфемерное и удовлетворяющее одну только гордыню. Своими исследованиями военных лет американцы добились иного, более осязаемого успеха: создали атомную бомбу.

Сообщения абвера лишь успокаивали немецких физиков: они до конца были уверены, что намного опережают американцев. Они, действительно, в конце 30-х годов намного опережали американцев, но столь же быстро растеряли преимущество. Последним их успехом был лейпцигский опыт Гейзенберга и Депеля, проходивший весной 1942 года (реактор L IV): тогда впервые в мире удалось зафиксировать размножение нейтронов. После этого эксперимента немецкая наука фактически "топталась на месте". Хотя немецкие ученые сосредоточили все силы на создании ядерного реактора, им так и не удалось его сконструировать. Мало того: им не удалось убедить власти в том, что такой реактор нужен стране, ведущей жестокую войну и подчиняющей военным нуждам всю свою экономику, всю науку. Поэтому к атомному проекту относились как к чему-то второстепеннному, "экзотическому". Его могли бы закрыть, если бы не энергия, авторитет, связи таких людей, как Гейзенберг, Вейцзеккер. Его сохранили, но вниманием и поддержкой нацистских политиков он не пользовался. Разве можно сравнить дружную и целеустремленную работу американских ученых, участвовавших в "Манхэттенском проекте" с неторопливой и даже расхлябанной (чего стоит одна лишь ошибка профессора Боте!) работой немецких ученых, работой, протекавшей в атмосфере вечных склок и ссор, работой, в которой одни участники проекта с нескрываемой враждой относились к другим, работой, в которой одни ученые порой затрачивали больше энергии на то, чтобы сорвать эксперимент своего коллеги, чем поставить собственный опыт?

Наконец, отметим и то, что с середины 1943 года заниматься научной работой в Германии было крайне трудно. Страна подвергалась постоянным бомбардировкам. Целый ряд важнейших экспериментов был из-за этого сорван.

Все кончилось. Остались лишь голые факты. Второго декабря 1942 года был запущен первый в мире реактор Э. Ферми. Через четыре года, 25 декабря 1946 года, начал работать первый ядерный реактор в СССР. В 1948 году в СССР был пущен первый промышленный реактор. Шестого августа 1945 года американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Двадцать девятого августа 1949 года, в семь часов утра, �.В. Курчатов подписал приказ о проведении взрыва первой советской атомной бомбы.

Станислав Славин

Р�Р· РєРЅРёРіРё «РЎРµРєСЂРµС‚РЅРѕРµ оружие третьего рейха»