Показать все теги
I
Феодальный быт изучается обычно по героическому эпосу и рыцарским романам. Латинская хроника ласт для него лишь скудный материал. Ее авторы, монахи и клирики, обнаруживают слишком мало понимания и сочувствия к внутренней жизни светского общества, с которыми постоянно сталкиваются их идеалы вселенского мира или интересы их колокольни. Оно рисуется им преимущественно, как разрушительная, беспокойная сила, с трудом обуздываемая и воспитываемая церковью. С другой стороны, победоносная монархия создавала национальное государство в вековой борьбе с тем же феодальным миром. Почти вся средневековая историография вдохновляется врагами феодального общества и заражает своими настроениями и современного историка. Сам этот побежденный мир остается немым и безответным. Конечно, эпос отразил его идеалы; его материальный быт воссоздается по романам. Но сложность «эстетических отношений искусства и действительности» мешает историку пользоваться романом для изображения общего уклада жизни.
Понятен интерес, с которым мы обращаемся к немногочисленным хроникам, посвященным истории отдельных феодальных княжеств. Но здесь нас, чаще всего, ожидает разочарование. В большинстве случаев, если это не простая генеалогия, смысл такого произведении политический, и предмет его изображения - государство, хотя бы и примитивного, «феодального» типа. Такие княжества, как Фландрия, или Нормандия, имеющие свою сравнительно обширную и интересную историографию, прежде всего — государства. Обуздание феодальной стихни является их задачей в такой же мере, как и монархии капетингов, которой они были предшественниками и учителями. Лишь в более мелких феодальных мирах мы могли бы встретить в относительной чистоте феодальные отношения, но здесь как раз и оканчивается интерес средневекового хрониста: всякий маленький монастырь может иметь своего летописца, — мелкая и даже средняя сеньория его не имеет.
Почти чудесной случайностью является поэтому хроника Ардрского каноника Ламберта, сохранившего для нас историю сеньеров своего городка и графства Гин, с которым он связан ленной зависимостью: «Историю графов Гинских»[1]. Написанная в начале Xlli в. (события доводятся им до 1203 г.), эта история является прежде всего памятником провинциального патриотизма. Посвященная графу Арнольду с явной целью снискать благоволение его или его отца, она далека от лести и довольно свободно отражает целый ряд интересов своего образованного автора: генеалогический (эго основная канва), антикварный, провинциально - патриотический, моральный и даже демократический. Все это, к счастью, подчинено основному вкусу к конкретному: к повествовательному, к описательному, к анекдотическому. Чего нельзя найти у Ламберта, так это широкого историко-политического интереса: его кругозор очень узок, но взгляд тем более пристален. Конечно, он весьма баснословен в передаче преданий и собственных домыслов, относящихся ко временам, давно минувшим. Но в главах, посвященных XII веку—которыми мы только и пользуемся—а особенно там, где он пишет, как современник, он почти всегда кажется заслуживающим доверия. Изрядная доля классицизма приправляет античными именами его богатый материал, влитый далеко не в изящную, растянутую и вымученно-изысканную форму. Если бы не эта форма, мы предпочли бы ограничиться переводом нескольких наиболее ярких глав из Ламберта, чтобы познакомить читателя с жизнью этого маленького феодального мирка. Во всяком случае, постараемся сохранить как можно больше его красок, ибо только стиль современника сообщает разрозненным фрагментам быта реальное, хотя и трудно определимое единство.
Но прежде всего необходимо представить себе географическую обстановку. Графство Гин клином врезывается к морю у Па - де - Калэ, имея в длину не более 40 километров, в ширину от 7 до 25, по побережью всего 8. Владения Булонских графов сжимают ого с двух сторон, заграждая своими гаванями, Виссаном и Калэ· Вместе с Булонью и Сен-Полем, оно принадлежит к тем единственным трем графствам, которые входили до XIII в. в состав Фландрии, на ее южной границе. Сеньеры Ардра, зависимые от Гпна, пытались встать в непосредственную ленную связь с графами Фландрскими, но в 1176 г., с прекращением местной династии, этот феод сливается с Гином, делаясь в XIII в. одной из четырех его частей, кастелланий.
Если графство Гин представляет феодальное владение средней руки, то Ардр, история которого изображается Ламбертом отдельно от Гина, с особой любовью и знанием местных преданий, — уже совсем маленькое держание. Однако и Ардр не низшая ступень феодальной лестницы,— во всяком случае, но просто поместье. Оно заключает в себе 2 замка, из которых один — город, с рынком и городским правом, и 12 пэров из числа простых рыцарей. Об одном из сеньеров Ардра мы слышим, что он живет, всегда окруженный не менее, чем 10 рыцарями, помимо клириков и слуг (гл. 144). Графы Гинские владеют (правда, эти сведения относятся к XIII веку) замками (2 города), им повинуются около сотни мелких сеньоров, из которых 12 имеют свои башни.
Природа не очень щедро наделила эту землю: Южная часть се гориста, северная болотиста. Леса покрывали большую часть страны. Ее характер и теперь еще мало изменился. Скотоводство (овцеводство) должно было составлять главное занятие жителей. «Земля отчасти гористая, покрытая чащей и рощами, луга и бездонная поверхность болот, что ныне называется Гинской землей» — так характеризует Ламберт спою родину. В передаваемой им легенде она должна достаться на долю того из сыновой графа Понтье, «который псе помыслы свои устремил на разведение стад и скота» (15). Обширная Бреденарда, составившая одну из четырех кастелланий, свободная от лесов и болот, была во время Ламберта редко населена и представляла прекрасное пастбище для скота (13). Это пристрастие к скотоводству, не исключающее, впрочем, земледелия (78, 115), заставляет вспомнить о большом спросе на шерсть со стороны фландрских городов с их мировой суконной индустрией.
Впрочем, счастье Гина и Ардра, повидимому, зависело главным образом от тех больших дорог, на которых они стояли. Дороги эти вели из северной Франции через Сент-Омер в Калэ и Виссан — гавани, связывающие Францию с Англией н соединенные между собой пересекающим Гинскую землю «шоссе» (calcata). Сам Гпн не имел гаваней на своем коротком, покрытом дюнами побережье. Но он держал в своих руках пути к Булонским портам. На многих страницах пашей хроники чувствуется постоянное движение чужестранцев - купцов (41, 68), паломникои, гостей из Англии (97), даже итальянцев (100). Граф Гинп нередко угощает у себя именитых гостей, проездом пирующих и его замке. С не столь именитых, но богатых купцов он должен был иметь доход.
Впрочем, ни Гин ни Ардр не выросли и крупные торговые центры и всегда оставались маленькими городками. Соседнее Калэ с XIII века затмило их.
Но удивительно, что связи с Англией прочны и разнообразны. Со времени Вильгельма Завоевателя, и предприятии которого участвовало в большом числе фландрское рыцарство, сеньеры Гииа и Ардра имеют в Англии феоды, женятся там или выдают Замуж своих дочерей, часто ездят на остров для устройства своих дел, — случается, там и умирают (главы 35, 43, 50, 73, 85, 88, 113, 123). Они чувствуют себя принадлежащими столь же «к короне королевства Франции, как и к диадеме короля Англии» (88, 111). В действительности, с Францией политически (не культурно) они связаны гораздо слабее. С вассалами се короля отношения чаще всего неприязненные (94, 150). Единственное реальное политическое целое, принадлежность к которому ощущается в хронике — это Фландрия. Но и поездки наших сеньеров ко двору ее графов, фамильные имена которых они дают своим сыновьям, как и редкое участие их в ее военных предприятиях, не нарушают общего впечатления политической изолированности этого маленького мирка.
II.
Каким серьезным делом могут заниматься бароны этих феодов? Конечно, хозяйством и мелкой, соседской войной. Не знаю, характерно ли это для местной жизни или для интересов нашего автора, но в его хронике хозяйство занимает непривычно большое, а война непривычно малое место. Хочется думать, *что в этом он соблюдает правильную перспективу. Наш автор высоко ценит хозяйственность в своих сеньерах. Ничто так не противно ому, как мотовство, жизнь не по средствам, которая заставляет барона обижать подданных или входить в долги (139, 155). Но оп с удовольствием может констатировать, что нередко расточительные юноши, остепенившись, превращаются в хороших хозяев (174, 134).
Мы ничего не слышим от Ламберта — быть может, благодаря особенностям местной почвы — о корчевках и заимках. Зато ссньеры «с искусством Геркулеса» усердно осушают болота (78), строят плотины и шлюзы (77, 104, 109), роют пруды (77, 104, 125), устраивают в них рыбные садки, па шлюзах ставят мельницы (104, 125). Однажды, читаем мы, сын Гинского графа приказал копать и «рассекать на торф» болотистый луг — не ему, правда, принадлежащий (101). Госпожа Гертруда (Ардр) устраивает овчарню (129). Одна из легенд об основателе Ардрской сеньерии Герреде изображает его собственно «ведущим рукоятку плуга» и из бережливости — богатый землевладелец — выворачивающим наизнанку свой кафтан (откуда его прозвание Crangroc).
Граф-пахарь—явление обычное во Фландрии XI века. Но, видно, оно сделалось весьма зазорным к началу века, если Ламберт с чрезвычайным негодованием отвергает эту легенду (101 —102).
Зато тем большее внимание уделяется теперь сеньерами организации торговли с проистекающими отсюда доходами. Бальдуин Гинский переносит воскресный рынок из Зюдкерка, «где он был устроен его предками не предусмотрительно, а случайно», на более подходящее место—в Одрюик: там граф «соединил и собрал соседних крестьян для жизни совместной, на подобие горожан. И учредил там праздник, справляемый в дни троицы более гражданским, нежели церковным образом, на который стекается весь народ, купцы и чужестранцы ради изобилия привозимых туда товаров. Учредив его, он скрепил это клятвой», и завершил свое дело постройкой двойного вала вокруг селения, капеллы и других зданий (78).
С большими подробностями Ламберт останавливается на строительной деятельности сеньоров. Строят они много: дома и мельницы, замки, церкви, городские и крепостные стены. Автора, как и нас, более всего интересуют жилые дома, которые они себе воздвигают внутри замковой ограды. Эти «лабиринты», вызывающие его удивление, — каменные в Гине и зависимом от него Турнегеме: и Ардре дом деревянный, но зато куда просторнее и затейливее. Приведем их описания, насколько поддается переводу этот не всегда ясный язык. «Бальдуин II (после 1169 г.) построил в Гине, рядом с башней, круглый дом из обтесанных камней, и высоко вознес его над землей. В верхней части здания он сделал его плоским и ровным, и свинцовая кровля, положенная на бревна и поперечные брусья, снизу не была видна. Внутри он устроил комнаты, помещения, много зал и светлиц, так что здание это мало чем отличалось от лабиринта, Дедалова дома. Затем снаружи, у дверей здания, из камня и дерева он построил дивную капеллу Соломоновой красы» (76). Описание Турнегемского «лабиринта» отличается одной характерной подробностью. «В нем — точнее, под ним,— в самых недрах земли... он (тот же Бальдуин) вырыл темницу для устрашения — вернее, для мучения—несчастных преступников; там жалкие смертные, обреченные на муки, ожидая дня грозного суда, во мраке, с червями, в нечистоте и грязи, едят хлеб скорби и влачат ненавистную жизнь» (77).
Но подробнее всего описание Ардрского дома, хорошо знакомого автору. Оно одними деталями плана оживляет для нас всю обстановку домашней жизни. «Рядом с башней в Ардре он (Арнольд II, 1094— 1139) построил с дивным плотничьим искусством деревянный дом, превосходивший в то время своей архитектурой дома всей Фландрии. Его соорудил Бробургскнм зодчий или строитель-плотник, в этом искусство мало уступавший Дедалу, по имени Лодовик: из него он создал почти непроходимый лабиринт, примыкая клеть к клети, горницу к горнице, залу к зале, к погребам кладовые пли амбары, на подобающем месте, с восточной стороны дома, наверху воздвиг капеллу. Три этажа он сделал в нем, и террасу (solium) над террасой, высоко над у Землей. Первый этаж — в уровень землей; там были погреба и амбары, большие сундуки, бочки и кадки и другая домашняя утварь. Во втором этаже жилые помещения и общие залы: здесь помещения пекарей, здесь кравчих, там большая горница сеньера и его супруги, где они спали, рядом с которой приют служанок и комната или спальня для детей. Здесь, в отгороженной части большой комнаты, было особое помещение, где обыкновенно разводят огонь, на рассвете или вечером, в случае болезни, или пуская кровь, а также, чтобы дать согреться служанкам и детям, отнятым от груди. В том же этаже была кухня, смежная с домом, которая сама имела два этажа. В нижнем откармливались свиньи, гуси, каплуны и другая птица... А в верхнем этаже кухни помещались только повара и кухонные служители, и здесь приготовлялись дли господ самые утонченные кушанья. Там же готовилась и пища для слуг. В верхней части дома устроены светелки (solaria), где спали сыновья хозяина дома, когда хотели, а дочери всегда должны были спать здесь; там ясе могли соснуть сторожа, всегда бдительно охраняющие дом... Повсюду вели лестницы и переходы из этажа в этаж, из дома в кухню, из комнаты в комнату, из дома в лоджию (logium); она хорошо и с полным правом вела свое имя от logos, что значит «слово», ибо там любили сидеть и утешаться беседой;— а из лоджии—в часовню, или капеллу, подобную Соломоновой скинии своей сенью и живописью (127).
Военная архитектура изображается, к сожалению, в кратких, стереотипных формулах: за ними мы узнаем обычные черты: насыпь (agger, la motte 78 и 84), башню (donjon), рвы и стены с бойницами и квадратными укреплениями (8, Г)б, 68, 76, 77, 78, 83). Ров чаще всего двойной (8, 78). Каменная кладка башни иногда определенно выражена (76, 77, 83), иногда должна предполагаться. Очень интересен рассказанный в главе 57 пример спешной постройки деревянного замка. Он строится врагами на чужой земле, на насыпи старого, давно разрушенного замка. «Землемеры и плотники» тайно произвели обмер, и Бробурго (более 10 километров оттуда) построили крепостцу, и «рано по утру Арнольд, проснувшись увидел башню с амбразурами и прочими военными хитростями», с отборнымн рыцарями и стрелками на стенах. Она получила имя «ad Florem» и выдерживала правильную осаду, пока не была разрушена (57—58).
О материале, употреблявшемся для замковых и городских стен, говорится редко. Очень часто это, по-видимому, земляной, иногда двойной вал (vallum, 56, 78). В других случаях стена, вероятно, каменная (murus). Бальдунн, строитель каменного «лабиринта», «начал опоясывать внешние укрепления Гина каменной стеной (70). Но, вообще, города и селения (Ардр, Турнегем, Одрюик) окружены еще земляными укреплениями (77, 78, 152). Город Лодр, который был богаче всех других (следовательно, и Гина, 152), около 1200 года получает сильные укрепления, по образцу Сент-Омерских, «каких не делали руки и не видели очи в Гинской земле». Эти земляные работы Ламберт описывает, как очевидец, с красочными подробностями: «Над копанием этого рва трудилось немало рабочих, страдающих не столько от дневного труда и жары, сколько от тяжелого голодного времени: однако работники, балагуря друг с другом и облегчая труд шутливыми словами, заглушали свой голод. Поглядеть на этот ров сходились многие... Бедняки, незанятые работой, смотря на чужой труд, в этом развлечении забывали о своей нужде. Богатые же рыцари и горожане, нередко даже священники и монахи, не раз, а по нескольку раз в день, сходились полюбоваться на столь дивное зрелище... Да и кто, кроме лентяя и полумертвого от старости и забот, не восхитился бы, смотря, как ученый в геометрии Симон, мастер земляных работ, выступает со своей линейкой с Видом магистра, откладывает составленный в уме чертеж то здесь, то там, уже не по линейке, а на глаз, сносит дома и риги, рубит цветущие деревья и плодовые сады, перекапывает огороды с овощами и льном, уничтожает и топчет посевы для проведения дорог? Хотя кое-кто и негодовал при этом и, вздыхая, проклинал его про себя...» (152).
Вокруг укреплений, их осады и обороны сосредоточиваются почти все военные эпизоды, о которых сообщает нам хроника Ламберта. Я уже упоминал о том, что эти эпизоды не занимают в ней центрального места. Интересны, как поводы к ним, так и самые формы, в которых протекает здесь феодальная война. То это спор из-за аллодов земельной собственности между соседними сеньерами, тяжба, которая оканчивается полюбовным размежеванием (120). То война вассала (Ардр), не желающего признавать своей зависимости, с сеньором (126) или пограничные неприятности между двумя государями - графами (Гин и Булонь), возводящими укрепления на самой границе (Νί. 1.Ή). Грабеж, угон людей и скота—играют главную роль в этих распрях. Наряду с этим осада замков «не без пролития крови», сопровождающаяся сожженном незащищенных поселений. Нас поражает мелкий, подчас просто деревенский размах этих столкновений, принимающих под пером автора героические формы. Нот сонешал Булонский, в отсутствие Грифа, сзывает население Мерки (с севера граничащей Гином), «как конных, так и пеших», «с оружием и орудием» — укреплять рвом пограничное поле. Работы велись, по-видимому, переходя черту, и носили явно вызывающий характер. "Стали они копать на земле Гинского графа и насмехались над гинцамн, которые не присутствовали при этом и не слыхали их. Словно пчелы пли муравьи, они бегали по болоту взад и вперед, рыли... землю с наглым криком «га!», бросали ее вверх, в друг к друга, в насмешку и поношепие гинцам». Граф Бальдуин (II) собрал против этой толпы «всех мужей и все силы Гина», и без труда рассеял ее. «Меркуриты» бежали, «без войны побежденные, без крови разбитые: их ловили и раздевали («отбирали кошельки, оружие и все сполна»), некоторых уводили в плен. Взятые при этом знамена «до сих пор висят, в знак победы, в Ардрской церкви». Хроника Ламберта обрывается в этой главе на полуслове, и мы так и не узнаем конца этой соседской войны, живописуемой автором с жаром локального патриотизма и в совершенно эпических тонах: «Восстал весь гинский народ, как один человек, на жалких меркуритов...» (154).
Но хроника Ардрского каноника знает и подлинный эпос, для которого автор, чувствуя бедность даже своей изукрашенной прозы, обращается к гекзаметру. Его история борьбы за гинский фьеф между наследниками пресекшейся первой династии графов. Война тянулась три или четыре года 1137/8 —1141, и выражалась в осаде крепостей (52—61). Да и самые осады почти бескровны. Противники во время оставляют явно безнадежные укрепления и предоставляют главную роль стрелкам. При осаде вышеописанной деревянной башни стрела тяжело ранила в голову Бальдуина Ардрского, одного из видных вождей осаждающих. Его считали уже погибшим «и оплакали стонами несказанными». Впечатление от этого удачного выстрела было поразительно. «И вот Арнольд, отступив, удалился от этого места, и его с ним».
Не меньшую тревогу вызвала, невидимому, эта удача и среди осажденных. В то время, как раненого переносят в Ардр, «Бробургскнй кастеллан (Фландрские капелланы соответствуют французским виконтам Г.Ф.), не осмеливаясь дольше оставаться в замке, вместе со своими постыдно ушел обратно в Бробург» (56 — 58).
Хотя битвы этой самой грандиозной из Гннских войн почти бескровны, зато последствия ее тяжело ложатся на население. Бробургский кастеллан жестоко разорил гинскую землю, «не трогаясь мольбой и горем невинных бедняков», «разрушил города (незащищенные поселения), опустошил деревни, обратил церкви в пепел, пленил людей, увел скот и добычу» (59).
Но, если представить себе, что эти три-четыре года были единственным большим военным бедствием для Гина в ХII-м столетии (да и во всей его прошлой истории, судя по нашему автору), то мы вправе сказать, что население страны наслаждалось миром прочным и редким — не только для средних веков.
Еще одно наблюдение приходит за чтением этой военной хропикн. Героями борьбы не всегда представлены вожди феодальных групп, но и какие-то коллективы: типцы, ардрцы, фьеннцм, меркуригы. Они проникнуты своеобразным — иногда уже в подлинном смысле «колокольным»—патриотизмом, они разделяются часто вековыми антагонизмами. Что скрывали они под этими местными именами? Чаще всего это, по-видимому, феодальные «кланы», (lig- iices, parages). Но уже для· «меркуритон», жителей свободной самоуправляющейся (Кенге - Broeders) Мерки или Марки такое понимание не удовлетворяет. Крестьянские миры как будто выступают здесь, в полусвободной Фландрин, наряду с феодальными мирами, — быть может, в других случаях, сливаются с ними, и разбивают Гинское. и без того невеликое «отечество» на клеточки совсем уже крохотных «родин».
III.
Кровавые битвы, не слишком часто выпадавшие на долю гинских и ардрских баронов, возмещались щедро рыцарскими потехами (lurniameiita, tfhuliatn- rae, behordicia). Наш каноник не описывает их подробно, не может скрыть порою и некоторого отвращения к «проклятым игрищам» (18, 33), к «воинственным обольщениям». Но тем характернее в его устах стереотипная похвала военной доблести (44), «рыцарственности» (militia, 71) и подчеркивание той славы, которая стяжается на турнирах (105, 123). Целый ряд предков своих баронов он изображает странствующими но турнирам во Франции и Фландрии, щедро рассыпая золото (134). Рыцарский быт XII века так владеет кругом его представлений, что у него и воины X столетия посвящаются в рыцари (12); один из древних графов Гина даже гибнет на турнире в Париже. Эта страница Ламберта была бы древнейшим свидетельством о турнире (около 1034), если бы можно было предположить для нее какую-нибудь историческую основу.
Зато мы вознаграждены великолепно написанный портретом современника — того Арнольда II Гинского, которому посвящен и труд нашего автора. Портрет вышел убедительным, ничуть не льстивым, и дает нам в лице Арнольда воплощение блестящей и легкомысленной стороны рыцарства—стороны авантюрной. Светское и рыцарское воспитание Арнольд, как и многие отпрыски Гинского дома, получил при Фландрском дворе, среди знатных сверстников. Однако, он не пожелал принять рыцарского посвящения от графа Филиппа и вернулся, с разрешения сеньера, к отцу. Описание его посвящения в Гнпе пользуется заслуженной известностью. Тем не менее, мы приведем его здесь. «Созвал (Бальдуин) сыновей своих, знакомых и друзей к своему двору в Гин в день троицы и дал ему рыцарский удар, на который не бывает ответа, и посвятил его рыцарскими обрядами (sacramenta) в мужа совершенного, в лето от воплощения 1181. С ним и Эсташа Ле Сальпервпк н Симона де Ньелль, Валона де Прер он почтил воинским оружием, дарами и посвящением, н торжественный день они провели за изысканными яствами, как могли, предызображая своим веселием день вечной радости. Арнольд, одна надев воинские доспехи, вышел вперед и одарил всех, призывающих и превозносящих имя его, менестрелей, мимов (актеров), бродяг, слуг, шутов и жонглеров... Раздавая все свое и взятое у своих и чужих, он едва себя самого оставил. На следующий день его встречали в Ардрскои церкви с колокольным звоном монахи и клирики при пении славословии и радостных криках народа» (91). Из умолчании Ламберта мы еще не вправе заключить, что обряд посвящения в конце XII века не имел и других, более сложных и ритуально разработанных черт. чем простая «alapa» (la colee, удар в шею). В другом месте его хроники мы встречаем оноясание мечом и подвязывание шпор, как существенные моменты обрядовой символики (87).
За этим рыцарским совершеннолетием для Арнольда начинается вольная и веселая жизнь. Отец дает ему в лен Ардр с частью его замков, и молодой барон живет там, окруженный такими же, как он, веселыми и легкомысленными товарищами. К нему приставлен «знатный муж, опытный в бою, мудрый в советах» в качестве «дадаскала» — наставника в турнирах и делах. Но рыцарю не сидится дома. В течение почти двух лет он объезжает «многие провинции и страны» по турнирам, «ие без поддержки своего отца», и на них приобретает себе, по уверению нашего хрониста, громкую славу, которая привела его па путь опаснейшего приключения. Если не подвиги, то мотовство его иллюстрируются в хронике яркими примерами. Молодой барон дал обет крестоносца, но и не подумал сдержать его. Деньги, собранные нм (с вассалов) на освобождение гроба господня, он размотал на пиры н забавы (турниры были запрещены во время крестового похода) и раздарил—только не бедным и убогим: «одному дал сто марок, другому столько же фунтов, тому серебряную чашу из своей капеллы, тому серебряные кубки, этому перемену одежды, вышитые подушки и ковры... Все расточил муж неразумный».
Его слава—не мотовства, конечно, а рыцарских подвигов — дошла до ушей Булонской графини Иды, вдовы уже двух мужей, сильной н свободной женщины, которой дается такая характеристика: «была предана плотским наслаждениям и мирским забавам» (93). Графиня полюбила его «venerco amore»— любовью весьма далекой от идеалов кодекса вежливости. Она имеет со своим рыцарем свидания в разных замках, посещает его под благовидным предлогом и в Ардре, где в честь се устраивается пир. Любит ли ее Арнольд или «симулирует любовь», мечтал о Булонском графстве, наш автор не решается сказать. Сама же Ида ведет двойную игру. Ей улыбнется брак с гораздо более могущественным сенье- ром, предприимчивым Рено де Даммартсн. Так как фландрский граф против этого союза, то (»на дала любовнику себя похитить и завершила свои отношения к Арнольду черным предательством. Из лотарингского замка, куда привез ее новый возлюбленный, она умоляет Арнольда явиться для ее освобождения. Тот, собрав своих друзей, пустился в опасное предприятие, которое кончилось тем, что в Вердене прелат, преданный его сопернику, приказывает схватить его и держит пленником в «цепях». Только Заступничеству реймского архиепископа Арнольд обязан своим освобождением и сравнительно благополучным окончанием этой авантюры.
Если верить хронике, молодой человек немного исправился после этого приключения и жил в Ардре, в послушании у отца. Впрочем, он не отказался ни от турниров, ни от привычек рыцарской щедрости, столь возмущающей каноника. Поумнение, конечно, приходит не сразу· Его отец Бальдуин в молодости был тоже «беззаботен и нерачителен в насущных делах жизни», но, сделавшись графом Гинским, «облекся в нового человека» (74).
Но п остепенившись, сидя на своих родовых землях, бароны умеют убить время, не слишком скучая от хозяйственных забот. Не столь дорогие, как турниры, их домашние забавы носят но большей части довольно грубый характер.- Видно, что курпазный быт еще не сделал больших завоеваний в этой глуши. Правда, Ламберт, обстоятельно описавший нам феодальные жилища, не задается целью изобразить повседневную жизнь, протекавшую в их стенах. Случайно, конечно, мы ничего не слышим об игре в кости, о шахматах и шашках и других способах коротать досуг в долгие зимние вечера. Зато мы кое-что узнаем об охоте, пирах и других увеселениях.
В панегирике графу Бальдуину автор-клирик вынужден отметить и оборотную сторону медали: «Враги его и наши, говоря почти правду, вот в чем его обвиняют: на заре, говорят, он больше любит слушать рог охотника, чем колокол священника, с большей жадностью ловит голос борзятника, чем капеллана или его викария, раньше будит от сна птицеловов, чем привратников храма; в большем восторге от ястреба или сокола, кружащегося » воздухе, чем от проповеди священника» (88).
Другие развлечения близки к охоте и к военным забавам. В замке Турнегем на дворе часто можно видеть борьбу и драку кулачных бойцов (77). В Ардре рассказывали, что Арнольд Старый (f 1139) вывез из Англии медведя и устраивал на дворе медвежью травлю собаками, при большом стечении парода: «шерсть летела клочьями, и терзали медведя чуть не до смерти; все веселились и были радостны и довольны этим зрелищем». Эта потеха повторялась но праздникам, и народ, по требованию медвежатника, приносил с собой хлеб для медведя (128).
Мы видели, сколько разнообразных представителей бродячего люда — от шутов до жонглсров - псицов собралось па праздник посвящения ιι рыцари Арнольда Гинского. С Этим связана одна легенда, сообщаемая в хронике и говорящая о чрезвычайно грузом … того веселья, которое порою царило … . Не надо только забывать, что время действия конец XI века. — Дело было на свадьбе, того же Леопольда II Ардрского, с которым связано и предание о медведе. Три дня пировали, много было веселых потех, что достопамятное, прямо сказано, дивное совершил тогда Арнольд. Среди множества гостей, собравшихся со всех сторон на свадьбу, один шут, любитель пива (в то время это было в обычае), пошутил, что если сеньер-жених подарит ему коня, то он выпьет целиком большую бочку, которая стоила в погребе, полная пива: вынет втулку, прильнет ртом к отверстию и так будет пить, не отрываясь, пока не опорожнит всей бочки, — даже подонков не оставит...» Жених принял это условие, и шут сдержал свое слово. «Прыгая со втулкой в зубах», он, торжествуя, дерзко требовал обещанного коня. «Жених взглянул на него ярыми очами и велел оседлать по условию и дать ему поскорее коня. Подскочили воины и, предупрежденные о намерениях господина, срубили деревья для виселицы и вздернули его». Для сеньера это была остроумная игра слов. Виселица (equulcus) и конь (eqitus) звучат сходно по латыни, — звучали сходно, надо думать, на том, вероятно, фламандском языке, на котором сеньор объяснялся с шутом (124).
Трудно сказать, соответствует ли эта сцена, некоторые черезчур рискованные подробности которой пришлось здесь выпустить, эпохе нашего автора. К концу XII в. нравы должны были, без сомнения, смягчиться. Однако, не мало говорит за себя снисходительное отношение каноника к этому жестокому остроумию, сели только отвращение к «бродячему люду» и шутам не повлияло в данном случае на его моральную чуткость.
С нравами позднейшей эпохи и характером ее придворной веселости знакомят нас пиры графа Бальдуина. По дороге в Англию и из Англии не мало знатных и простых гостей пировало в Гине и в Ардре у графа: в списке их называются короли и герцоги и прославленный Фома Кентерберийский, который сам посвятил в рыцари Бальдуина. Ламберт с юмором рисует угощение реймского архиепископа и шутку, которую сыграл с ним граф.
Гости пируют. «Приносятся и весело встречаются многочисленные блюда; вина кипрские и нисейские, вина, настоянные на пряностях, текут по зале. Французы требуют живых источников вод, чтобы несколько обуздать и смягчить силу вина. Но слуги, наученные кравчими — вернее, самим графом, — приносят в кувшинах драгоценное Оксеррское (Бургундское) вино, обманно, вместо воды, наливают в кубки ничего не подозревающим клирикам, воинам и всем весело пирующим гостям». Сам архиепископ просит, наконец, у уозлнна кувшин воды. «Граф, как бы повинуясь велению достопочтенною архипастыря, вышел, улыбаясь и все кувшины с водой, какие только мог найти, разбил и растоптал ногами на глазах слуг и гарсонов, желая во всём явиться радостным к· архипастыри, веселым и шутливым, но притворяясь пьяным в глазах пьяных и детей». Высокий гость не мог рассердиться на деспотическое радушие хозяина, и они расстались друзьями. И при этом Ламберт уверяет, что угощение Фомы Кентерберийского, тогда «шального архиепископа, «возвращавшегося из ссылки в место мученичества», было куда более весёлым (87).
Но не один пиры и попойки помогали коротать время. И долгие зимние вечера, когда ненастье на дни приковало молодого Арнольда к его замку воинами и друзьями, они услаждаются рассказами стариков. Роберт Кутаисский знает «саги о римских императорах и Карломанс, о Роланде и Оливье и короле Артуре», а еще больше умеет рассказать Филипп де Монгарден «о земле Иерусалимской и об осаде Антиохии, об арабах и вавилонянах». Готье де Клюз, «запустив руку в бороду и разглаживай се, как любят делать старики», начинает свою длинную повесть о «деяниях арденцев», т. е. историю родного Ардра. Но и он знает не мало чужестранных сюжетов: «из истории и легенд Англии, о Гормунде и Изембаре, о Тристане и Изольде, о Мерлине и Меркульфе».
Но с какой радостью, едва погода прояснится, вырывается молодежь, «словно из подземной темницы», из стен замка, от этих увлекательных, но уже утомивших ее повестей — на свободу, на вольный воздух, хотя бы лишь для того, чтобы «прогуляться по городу» (147).
IV.
Рассказы ардрских стариков открывают для нас страницу культурной истории η подлинном смысле слова. Легенды о Риме, Роланде, Антиохии, короле Артуре напоминают о том, что главные циклы романского эпоса—национально-французский, классический, кельтский, крестоносный, разносимые странствующими жонглерами, сделались — по крайней мере, в материале своем — общим достоянием феодального мира. Но у нас нет никаких данных судить о том, насколько лирическая поэзия миннезанга завоевала к концу XII века этот отдаленный от ее центров мирок.
Зато мы знаем, наверное, что он не остался чужд латинской культуре, и ученый клирик, рядом с жонглером, желанный гость в замке. Чему мог научиться от него иной барон, показывает пример графа Бальдуниа. «Будучи мирянином и неграмотным, совершенно несведущим в свободных искусствах, он часто прибегал к научной аргументации и, не обуздывая языка своего, спорил против магистров. И так как он не был глухим к богословским писаниям, то слухом схватывал не только внешний, но и мистический смысл пророков, священной истории и евангельского учения... От клириков он принимал божественное слово, и им, в спою очередь, возвращал языческие басни, слышанные от сказочников... Выученный клириками многому и даже сверх необходимого, неудивительно, что он во многом спорил и пререкался с клириками. Он часто вызывал их на споры и высмеивал с тем удивительным остроумием, которое было, которое было вообще ему свойственно (вспомним угощение рейнского архиепископа), но после диспутов, в знак уважения, щедро оделял их дарами». Не умея (или плохо умея) читать, не владея латынью, граф должен был прибегать к особым средствам в помощь своей памяти, так как не мог наизусть запомнить всех наук. Он заставлял переводить для себя книги на фригийский (французский) язык и читать себе вслух.
Μы можем составить себе понятие о его библиотеке по упомянутым в хронике образцам. Здесь были евангелия, житие св. Антония, «большая часть физической науки», Солин — о природе вещей». Магистр Вальтер написал для графа — очевидно, дидактический— «роман о Молчании», за который сам получил прозвание Si lens или Silcnfictis («Молчальник»). Мирянин Газар из Альдегема, благодари графу, «изучил науки» и сделался хранителем его библиотеки. Он мог уже не только понимать, но и читать все эти французские книги.
Наш автор готов сравнить мудрого графа с Августином в теологии, Дионисием Ареопагитом в философии, «сказочником Фалесом Милосским» (!) в языческих баснях, с самыми знаменитыми жонглерами в chansons de gesles (^iii cantilcnis gesloriis), в рыцарских авантюрах (романах) и плебейских «fabliaux». Нам начитанность графа и состав его библиотеки представляются гораздо более скромными, и сомнения одного критика (Erben) по отношению к этому месту хроники — неосновательными (80—81).
V.
Принято говорить, что уровень культуры — но крайней мере, этический — характеризуется положением женщины в данном обществе. В этом отношении хроника Ламберта даст нам лишь отрывочные черты, хотя он с большой любовью останавливается на женских образах, вплетающихся в историю гинского или ардрского дома.
Особенно рад он рассказывать о браках и свадьбах. Мы не удивимся, что очень часто брачные союзы мотивированы политическими расчетами, что замуж не столько выходят, сколько замуж выдают женщину ее опекуны: отец, брат, дядя, граф-сеньер. Несчастную наследницу Гина, тяжело больную Беатрису, незадолго до ее смерти разводят с мужем (по инициативе отца) и сейчас же выдают за другого претендента на гинское наследство (60). Но любопытно, что в одном случае откровенно-политического союза родители спрашивают девушку о ее согласии, и автором особенно подчеркивается общая радость и согласие всей семьи (671).
Очень интересны детали свадебной обрядности. Здесь, как и вообще в средние века, церковный обряд играет еще подчиненную роль. Только при одной свадьбе (из двух описанных в хронике) упоминается «краткая молитва» и церкви, после заключения «законного брака» в доме невесты. Свадебный поезд за невестой, в её город или замок в чужом княжестве, встречается по пути с колокольным звоном, как и обратный поезд молодых. «Торжественная свадьба» справляется в замке среди трехдневного пира и веселых забав. Один из интересных моментом французского свадебного обряда — благословение брачного ложа — подробно описан в хронике. «Рано вечером, когда жених и невеста были возведены на ложе», граф-отец велел священникам «окропить их святой водой, обойти и окадить их ложе ладаном, ароматными смолами и специями (pigmentaria), приготовленными для этого, а потом благословить и их самих». Когда все уходили, граф сам прочел молитву, «воздевши к небу очи и руки», — молитву, составленную в строго библейских выражениях. Духовенство ответило «amen». Обращаясь к сыну, граф благословляет его, поминая еврейских патриархов, и жених отвечает также молитвой. Отец кончает: «Благословляю тебя, без нарушения прав братьев твоих; тебе, если имею благословение, передаю его здесь и во вони веков». После чего молодых оставляют одних (149).
Как жилось супруге под властью ее господина, мы не узнаем из хроники. Мы не читаем ничего о жестоком обращении с женщиной, хотя слышим о жестокостях по отношению к подданным. В некоторых случаях мы видим, что муж поступает по совету жены, не только в семейных делах, выдавая замуж племянницу (43), но и в делах управления: по просьбе жены освобождает крепостных (35). Граф Бальдуин так скорбел о смерти любимой жены, что «слег в постель» н, «говорят, повредился в уме. но узнавал ни себя самого ни других много дней, не мог отличить добра от зла, честного от бесчестного (86).
Одного знатная дама не могла ожидать от своего мужа: супружеской верности. Генеалогия обоих сеньериальных домов пестрит именами побочных детей. Матери их иногда называются по именам, иногда это просто «девицы», «прекрасные девицы», — даже девицы, случайно встреченные на дороге. В этом отношении лучшие бароны, вроде Манассии и Бальдуина Гинских не составляют исключения. О Бальдуине, главном герое своей хроники, столь безумно оплакивавшем свою жопу, автор вынужден признать, что не так уж неправы враги, которые уличают его в «необузданности чресл от первых волнений юности до самой старости» (88). Доказательства были налицо — его бесчисленные дети: «точного числа их мы не имеем, да и отец не знает их всех по именам» (89). Одна современная хроника пробует прецизировать это число, говоря, что за гробом Бальдуина шло тридцать три его законных и незаконных сыновей и дочерей. Следует, впрочем, оговориться, что рассказы о соблазняемых девицах чаще всего падают на холостые или вдовые (Бальдуин) годы сеньоров.
Незаконное рождение не налагает никакого клейма на детей. Им стараются дать лучшее воспитание; о потомстве Бальдуина читаем: «Одни подготовляются к жизни и подвигам рыцарства, другие пребывают ιι играх нежного возраста, тс вверяются па попечение воспитателям, другие отдаются в школы па обучение; эти оставляются кормилицам или даже матерям, которые их кормят сами» (89). Бастардов мм встречаем и среди гинского рыцарства и среди клириков — в монастырях и каноникатах.
Возвращаясь к женским образам у Ламберта, мы, за бледными контурами неумелого рисунка, можем различить· несколько портретов вполне индивидуальных. Среди них мы встречаем даже большое разнообразие характеров.·Вот кроткая Эмма, вывезенная из Англии, заступница за угнетенных крестьян, советам которой внимает супруг (36). После его смерти она ведет набожную жизнь и основывает монастырь. Но рядом с ней жестокая Гертруда (на свадьбе которой повесили шута). В характеристике Ламберта (он пишет при ее внуках), благородство ее происхождения и манер было испорчено жадностью. Она собирает оброк ягнятами для своей овчарни, не щадя бедной вдовицы, и обращает в ссрваж всяческими правдами и неправдами свободных людей. «Больная камнем» Беатриса беспомощно позволяет распоряжаться своей рукой. Булонская графиня Ида — правда, с нею мы выходим за гинские рубежи, — похоронив двух мужей, ведет сложную любовно-политическую игру и в свободе своего поведения приближается к типу авантюристки.
Очаровательнее других под пером нашего автора портрет юной Нетрониллы из Ардра. «Она была проста и богобоязненна: прилежно ходила в церковь и среди девиц часто предавалась детским играм, пляскам и куклам. Нередко в летнюю жару, по большой простоте сердца и легкости тела, она сходила в пруд, раздевшись до рубашки, не столько для того, чтобы вымыться, сколько освежиться и порезвиться,— и плавала то на груди, то на спине, то нырнув под воду, то на поверхности, белее снега или своей рубашки — перед глазами рыцарей и девиц. В этих и подобных вещах она выражала любезность своего нрава и являла себя прелестной и любимой, как мужем, так и рыцарями и народом» (134).
Не встречаем мы только дамы - владычицы куртуазной любви, окруженной поклонниками, воспеваемой менестрелями. Впрочем, Ламберту не совсем чуждо представление о новой любви. Он слыхал и законодателе ее, парижском капеллане Андрес, но — странным и в то же время естественным для создания легенды путем — делает жертвой этой любви первого, полулегендарного своего героя, датчанина Зигфрида, основателя гинского дома. Он «томился любовью» к сестре фландрского графа и вступил с нею в связь. Бежав в свой Гин, «он страдал от тайной скорби и, не победив любви к брошенной им подруге, являя второго Андрея Парижского, — умер жалкою смертью» (11).
Этот причудливый анахронизм говорит об ус пехах новых куртуазных идеалов, которые к началу XII в. докатились и до Ардрского каноника, столь трезвого и буржуазного и своих взглядах, — но, по-видимому, еще не успели отразиться на быте маленького двора.
VI.
В заключение хотелось бы бросить взгляд на отношение этого феодального мирка к другим общественным группам, среди которых он живет. Хуже всего мы можем представить себе ардрского горожанина и говорим об Ардре, как о более крупном городском поселении. Очень рано его сеньеры, разрешения гинских графов, делают свою «Ардею» "свободным городом)', учреждая в ней рынок и гинбинов (судебных заседателей) для судопроизводства, по образцу Сент-Омерского городского строя (111); Бальдуин строит в Ардре для суда н торговых дел дом, крытый свинцом, называемый, вероятно, от слова «гильдия» — ghilleola (81). Горожане (bur- genses) появляются в качестве гостей на его пирах (86). Ни о каких конфликтах с ними мы не слышим. Из этих фактов, в связи с основанием тем же Бальдуином рынка в Одрюике (см. выше), мы выносим определенное впечатление, что местные сеньеры делают усилия для развития городской жизни, И что создаваемые ими городские центры—может быть, вследствие недостаточного своего развития — еще не вступают в противореченне с сеньориальной властью.
Другое дело крестьяне — сервы и несвободные — вообще, те слои, на которых непосредственно ложится тяжесть поддержания сеньориального строя. Здесь мы постоянно встречаемся у Ламберта с резкой квалификацией господской власти, как алчной и тиранической, и с возмущением подвластного населения. Часто основным мотивом эксплуатации — «неправедных поборов сверх меры» (18) выставляется необходимость покрыть расходы блестящей жизни, «проклятых турниров». Впрочем, не только легкомыслие расточителя, по п прижимистость расчетливого хозяина тяжело ложатся на зависимый люд. Арнольд II Младший в Ардре «был не столько жадным, сколько бережливым. Оттого, говорят, он собрал великое множество золота и серебра. Хотя он не требовал от подданных ничего, или почти ничего, сверх должного ему по праву, однако требовал своих доходов, повинностей и прав столь сурово и бесчеловечно, что подданные и многие другие его ненавидели» (134). На наших глазах он сам бросается в лес, заслышав стук топора, чтобы словить мнимого порубщика, «богатого мужика», «надеясь получить с него много денег» (135). Рядом с ним можно поставить столь же хозяйственную «жестокую» Гертруду. Главное, что ставит ей в вину Ламберт, — его обращение в сервов свободных людей, иногда, впрочем, но точному применению сеньериального нрава, например, путем браков с несвободными.
Но мы, вообще, видим, что наш автор относится отрицательно к серважу и даже к более слабым формам личной зависимости. К сожалению, мы не знаем, преобладало ли свободное или крепостное население в гинском графстве к концу XII века, и какие формы крепостничества встречались чаще.
Существование свободных крестьян, даже на крайней степени нищеты (129), во всяком случае несомненно.
Рассказ Ламберта «о кольвекерлах» драматически рисует последствии сословного снижения для людей, рождённых в свободе и привыкших к свободному крестьянскому быту. Кольвскерлы («люди дубинки») – это социальный класс класс, для которого все ограничение свободы состояло в денежной повинности: уплате ежегодно одного динария и четырех в случае свадьбы или смерти. Этот налог считается «позорным», так как с ним, очевидно, связано признание личной несвободы. В класс кольвекерлов попадает всякий свободный переселенец (конечно, не сеньериального происхождения), который прожил в стране год и один день. Доход с этого сбора отдан Гинским графом и лен одному из своих вассалов. Ламберт рисует ужас и отчаяние свободной «вальвассориссы», которая, выйдя замуж за гинского вальвассора, «едва коснулась края супружеского ложа», как увидела сборщиков сеньориального налога, требующих с нее «кольвекерлию». «Покраснев от страха н стыда, она уверяет, что ей решительно неизвестно, что такое кольвекерлия, что она вполне свободна и дочь свободных родителей». Процесс в сеньериалной курии проигран ею, и она покрыта «позором, стыдом и бесчестием». Только заступничество кроткой Эммы перед графом «снимает этот позор с Гинской земли». Он освобождает разом всех кольвекерлов, вознаграждая вассала за принадлежащую ему подать территориальным увеличением лена (36). Ламберт относит акт этого освобождения к эпохе графа Манассии (+ 1137). Приблизительно в ту же эпоху в Ардрс Бальдуин (f 1147) освобождает сервов, закрепленных его матерью Гертрудой (129). Эго не общее освобождение, но яспо, что к концу века серваж и даже символические остатки несвободы все более ощущаются, как социально ненормальное явление, как неправда.
Реакция сервов против сеньериального гнета могла принимать порою формы явного возмущения. Однако, Пиренн ошибается, ссылаясь, по следам нашей хроники, на крестьянские восстания в Гипс. Из четырех тираном, выведенных Ламбертом, один, Булонский граф Регемар, падает жертвой мести феодального клана; другой, Рудольф Гинскии, гибнет на турнире, и в проклятиях пастухов, его подданных, автор усматривает лишь религиозное оправдание его гибели. Наконец, третий тиран (четвертая — Гертруда), уже известный нам Арнольд Младший из Ардра умирает под ударами заговорщиков, но не крестьян, а своей собственной челяди: «его сервов и подданных, челядинцев и поваров и других из их родства». Сеньера убивают в лесу, заманив в засаду топором порубщика. Убийцы — это следующая за ним свита. Первым наноси ему удар дубиной но голове один из его поваров, спасающийся после убийства на кухне. Это вид домашнего террора имеет своим последствием жестокие репрессии. Брат убитого казнил заговорщиков: одних колесовал, других повесил, тех привязал к хвосту коней, которые растерзали их на части, иных, заперев в собственных домах, сжег огнем, иных казнил разными пытками. Многие из родственников казнённых, от страха и стыда не смея появиться открыто на родине перед людьми, удалились в вечное изгнание. Лемберт, осудивший убитого сеньера, разделяет и негодование к его убийцам. Но все это не могло остановить общего процесса освобождения и подъёма низших классов. Характерно, что именно Бальдуин, после таких казней, является освободителем сервов Гертруды.
VII.
Наш автор-каноник естественно всего более интересуется отношениями своих сеньсров к миру церковному. Отношения эти весьма сложны и не допускают какой-либо односторонней характеристики.
В истории Гина и Ардра мы не встречаемся ни с примерами мистического энтузиазма ни с упорной враждой к местным церковным общинам, как в других, более предприимчивых феодальных гнездах. Преданность церкви здесь не выходит из границ бытовой набожности, столкновения с ней происходят на почве ясных хозяйственных интересов и быстро ликвидируются.
Бальдуин I Гинский (f 1091) предпринял паломничество к св. Иакову Компостельскому. Основатель Андрского монастыря, он жил в эпоху особенно насыщенную религиозными настроениями—канун крестовых походов. Однако, гинский дом остался равнодушным к крестоносному движению. Ардр показал себя отзывчивее. В первом крестовом походе участвовал его сеньер Арнольд II. Ламберт уверяет даже, что он был «первым среди первых», и молчание о нем певца «Антиохии» объясняет низостью жонглера, не получившего от барона требуемых им красных сапожек (130). Во второй поход отправился ардрский сеньер Бальдуин, который из-за этого вошел в долги и должен был продать монахам мельницу. Он не вернулся из Палестины. О его судьбе ходили разные слухи: говорили, что он умер от голода, или от болезни при осаде Саталии, или погиб в бою с сарацинами. В последствии один самозванец в монашеской одежде выдавал себя в Дуэ за Ардрского барона, отрекшегося от мира (141—143).
Религиозное чувство барона всего чаще находило себе удовлетворение в основании церквей, тем более, что этого рода затраты создавали и другие хозяйственно-культурные ценности. Почти все гинские монастыри и церковные учреждения обязаны своим существованием почину феодальной знати. Примеру сеньоров Гинских и Ардрскпх следуют бароны мелких фьефов: Лика, Фьснна и др. Барон строит церковь ради спасения души своей, своих близких, «предков и потомков» (51), «рыцаря, убитого им на турнире» (10). Арнольд Ардрский учреждает коллегию из 10 каноников, наделив их щедро земельными угодьями, чтобы всё, в чем он согрешил против 10 заповедей... было искуплено по молтвам десяти каноников». Но во всех этих случаях более или менее ясны и другие, «семейные» мотивы. В монастырях и коллегиальных церквах находят себе приют дети сеньеров и родственных им домов. В Ардре и Фьенне сеньер является постоянным препозитом (настоятелем) их, раздавателем пребенд, блюстителем их службы, а во Фьенне все четыре пребенды заняты его сыновьями-клириками. Эти семейные мотивы, вероятно, определяют предпочтение, которое оказывается основателями «светским каноникитам».
В средние века гостиницы или больницы существовали на тех же началах «богоугодности», как и монастыри. От светской знати в Гине исходит почин создания и этих культурных учреждений. Одно из них, «госпиций» или «ксенодохий» — гостиница и богадельня одновременно — создано простым рыцарем, близ большой дороги из Гипа в Виссан, где прежде хозяйничали разбойники, грабя проезжих. Соединенное с церковью, оно дает приют и бедным и путешественникам (41). «Ксенодохии», построенные сеньором Ардра, а после и Гина, имеют характер больниц, особенно для прокаженных. После присоединения к Гину ардрского фьефа, функции лерпрозориев были поделены: в одном собирались «все женщипы, заболевшие проказой по всему Гину», в другом все мужчины: там они, «ежедневно призывая смерть хриплыми голосами, получали и вкушали до последнего издыхания, хлеб скорби» (68—70).
Ксенодохий и лепрозории были, пожалуй, наиболее бескорыстными учреждениями в ряду основанных светской знатью. В других сплетение религиозных и семейно-хозяйственных мотивов порою приводило к конфликтам, пример которых представляет история коллегиальной церкви и монастыря в Ардре. Когда Бальдуин, внук основателя, бывший, по праву наследства, препозитом Ардрской церкви, лежал тяжело раненый в голову, и его считали уже погибшим, аббат одною из соседних зарубежных монастырей—св. Марии Капеллы — красноречиво изложил все опасности и неканоничноегь светской препозитуры. «Если по первому увещанию он не образумится, то будет позорно запятнан клеймом симонии и вместе с Симоном Магом заключен в аду, разделив его участь». Подобное красноречие должно было произвести впечатление на умирающего, и Бальдуин формально отказался от своих прав на Ардрскую церковь, передав ее аббату св. Марии (137). Впоследствии гинские графы, наследники ардреких сеньеров, пытались добиться от римской курии возвращения ардрской церкви в се прежнее состояние, но дело кончилось примирением, и церковь осталась за монахами (148). С теми же монахами св. Марии, имевшими в Ардрской маленький приорат (Зависимый монастырь), — столкнулся Арнольд II, когда отобрал их доходы и даже изгнал их самих в поисках средств для отстройки рухнувшей соборной колокольни. Но когда монахи наложили на него отлучение, то «Арнольд не мог дольше выдержать; почти через три года он вернул изгнанных, как подобало, водворил монахов в их церкви и вернул отнятое у них (145).
Не следует думать, что отлучение было в руках церкви оружием, всегда производившим желанное действие. Из того, как случайно, мимоходом упоминает наш автор об этой каре, можно, пожалуй, заключить, что впечатление от нее было не особенно сильным. Каким неудобствам подвергался отлученный, и как можно было обходить суровые последствия кары, видно из истории убитого Арнольда III Ардрского. «В праздник святых младенцев рано утром он отправился из Ардра в Браму (в деревенский приход), чтобы, по крайней мере, стоя пне церкви, слушать мессу. Ардрским же каноникам и пресвитерам нельзя было совершать таинства в его присутствии, и даже пока он находился в Ардре». Однако, настоящие мытарства начинаются для отлученного с момента смерти. Его тело странствует с кладбища на кладбище. Его кладут, не предавая земле, «то вне церковной ограды, у большого рва,» то переносят в новый скит, на неосвященную землю, пока облагодетельствованные братом умершего монахи не добиваются спятил отлучения с покойного (136, НО, 145).
Но власть церкви над мертвыми сильнее ее власти над живыми. Если в борьбе с феодальным миром она остается победительницей, то этим она обязана своей выдержке н стойкости. Однако, мы едва ли можем говорить о ее господстве над мирскими силами. Мы видим эти силы то в роли ее покровителей, то обидчиков. В этом уголке земли церковь, по-видимому, не в силах противопоставить баронам бесспорного авторитета святости, опирающегося и на внешнюю независимость. Сложные мирские интересы и отношения связывают ее представителей с феодальным обществом. Для этих отношений в высшей степени любопытна фигура самого автора- каноника, посвятившего свое перо увековечению славы сеньеров Гина и Ардра.
Каноник Ламберт был связан свойством с ардрским домом: его дочь замужем за побочным сыном Арнольда III; двое его сыновей - священники, как и он сам. Он вхож в дом сеньера, участвует в его пирах и беседах. Это он с сыновьями призывается окропить ложе новобрачных, он крестит графских детей. К своим сеньерам и их предкам оп относится с почтительностью, не заглушающей в нем чувства справедливости. Он не остался чужд их идеалам н миру их рыцарской культуры. Всего легче, разумеется, для него славить их благочестие языком библии. Но он превозносит и их мужество, их «рыцарство» и прозе и и гекзаметрах, заимствованных у Виргилия и Стация. Чего он не может переварить, — так это бесполезных турниров и обязательной для рыцаря щедрости, «мотовства». Искренней ненавистью он ненавидит жонглеров, отбивающих хлеб у «бедных» и у церквей. Моральный ригоризм ему совершенно чужд. Он с удовольствием вспоминает о пирах и попойках, где граф Бальдуин угощает клириков и всегда имеет наготове каламбур, говоря о любовных похождениях барона. Однако, этот покладистый и мягкий человек становится неподкупным, когда дело идет о насилии над слабым. Певец феодалов неожиданно оказывается демократом, ратующим против серважа и налогов. Во всех этих чертах чувствуется не столько церковный, сколько буржуазный дух. Точнее, дух и настроение тех слоев обеспеченного и либерально настроенного духовенства (каноников), которые начинают играть во второю половину средних веков значительную роль в истории городского общества и его культуры.
Могли ли эти слои серьезно противопоставить феодальному обществу авторитет церкви? Каноник Ламберт весь в той сцене, где он с тонким юмором, подобно Горацию, вспоминающему о битве при Филиппах, рисует свое позорное столкновение с графом Бальдуином. Этой несколько длинной цитатой всего лучше закончить наш очерк.
Рассказ идет о женитьбе графского сына Арнольда, который находился под отлучением. Отец перед свадьбой добился снятия отлучения и потребовал встречи свадебного поезда колокольным звоном. «Но так как я еще не знал достоверно от авторитетного лица об отпущении его, то колебался своевольно звонить, повинуясь его приказанию, — колебался более, чем ему было по вкусу, однако всего около двух часов, после чего явился к нему лично, чтобы во всем поступить согласно его воле. У ворот достопочтенного и богатого мужа, Матье из Зюдкерка, пред лицом его сыновей, Арнольда и других, множества рыцарей и народа, граф закричал и загремел на меня, как бунтовщика, не желающего повиноваться его воле. Пораженный громом его слов, расточавших брань, угрозы и оскорбления, и молнией его очей, сверкающих, подобно угольям, на невинного, я свалился с коня к ногам его в беспамятстве. Сын его Арнольд и братья его — все, видевшие и слышавшие это, вздыхали и сожалели меня. Рыцари же, укоряя графа, меня, оскорбленного, мужа скорбей и бездыханного, едва переводящего дух, подняли, как умели, и посадили на коня и дорогой все уговаривали графа, пока, наконец, у Одрюика, граф не взглянул на меня успокоенным взором. Но после никогда уже, как прежде, он не показывал мне, кроме как в деловых разговорах, своего веселого и шутливого лица; да и во взгляде его не было полного примирения. Это главная причина, хотя и не первая, почему мы для возвращения его любви и благосклонности, задумали потрудиться над настоящим произведением» (149).
Если в этом произведении феодальный мир — правда, в маленьком уголку своем — оживает перед нами в более выгодном и культурном, хотя и менее блестящем свете, чем он рисуется в обычных представлениях о нем, то виной тому не столько наш автор — наблюдательный и объективный — сколько, быть может, скудость и тенденциозность источников, осведомляющих нас о быте феодального общества.
проф. Г. Федотов
Из сборника «Средневековой быт», Ленинград, 1928
[1] Historia comitum Ghisnrnaium. Mon. Germ. S. S. XXIV. Недавно подлинность этой хроники была заподозрена, без достаточных оснований, Krbon’o.ii: «Neues Archiv», Bd. Ή.
