Показать все теги
«Открытие» архивов, публикация ранее недоступных и практически неизвестных источников по истории российской послереволюционной деревни дают богатый материал для исследований. Новые данные не просто дополняет наши представления, они уже не вписываются в устоявшуюся за предыдущие десятилетия историографическую традицию, что заставляет приступить к новой реконструкции экономической истории «России нэповской». Речь идет об отказе от привычной концепции «восстановительного периода» и возвращении к конкретно-историческому изучению состояния и динамики хозяйственной жизни советской доколхозной деревни, событий, оказавших на нее решающее влияние. В ряду последних, безусловно, стоит голод 1924—1925 гг., вызванный крупным неурожаем.
1924—1925 гг. традиционно считаются временем экономического роста в российской деревне и перехода крестьянских хозяйств, после преодоления последствий военной разрухи и голода 1921—1922 гг., от простого к расширенному воспроизводству. Вызванный засухой в южных и юго-восточных районах Европейской части СССР, «недород» 1924 г., согласно данной точке зрения, лишь замедлил, но не остановил эти процессы и, в отличие от урожая 1921 г., не привел к массовому голоду.1
Эти оценки полностью совпадают с теми, что давались официальными лицами и официозными экономистами 1920-х гг. Наблюдатели из лагеря некоммунистической оппозиции, находившиеся, главным образом, в эмиграции, были лишены объективной информации и, следовательно, не могли ничего противопоставить картине официального благополучия.
В 1998 г. при защите кандидатской диссертации (подготовленной под научным руководством В. А. Шишкина) автор этих строк выдвинул тезис о том, что в 1924—1925 гг. российское крестьянство пережило неурожай и голод, близкие по масштабам к бедствию 1921—1922 гг. Тогда это утверждение было подвергнуто критике как недостаточно обоснованное.
В настоящей статье, на основании новых данных, подтверждается ранее выдвинутое положение.
Масштабы бедствия и результаты сельскохозяйственного производства.
Первые официальные сообщения о численности сельского населения, пострадавшего от засухи появились в середине июня 1924 г. и исходили непосредственно от первых лиц высшего руководства страны. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин и председатель Совнаркома СССР А. И. Рыков в своих выступлениях объявляли, что зона распространения засухи охватила пять губерний и областей полностью (Республика немцев Поволжья, Сталинградская, Калмыцкая область, Кабардино-Балкария и Астраханская), а девять — частично (Самарская, Саратовская, Воронежская, Ставропольская, Уральская, Харьковская, Донская область и Терская область). Всего на пострадавших территориях, согласно официальной версии, проживало около 8 млн. человек. Особо отмечалось, что это гораздо меньше, чем в 1921 г., когда неурожай охватил территорию с населением в 30 млн. человек. 2
Сравнивая эти оценки с данными ЦСУ, представленными тогда же в Совнарком и в Комиссию по борьбе с последствиями неурожая (Комиссия Рыкова), приходится констатировать, что руководство страны совершенно сознательно вводило общественность в заблуждение.
17 июля 1924 г. управляющий ЦСУ СССР П. И. Попов выступил на заседании Совнаркома с докладом о размерах неурожая и мероприятиях по борьбе с его последствиями.
Попов сообщил, что в мае—июне 1924 г. засуха охватила губернии, пострадавшие от неурожая 1921 г. и еще несколько губерний.
Приведенные докладчиком данные сведены нами в таблице 1.
|
|
Балловая оценка урожая |
Население |
Посевная площадь |
|
«Типично неурожайный» |
0,0 - 0,9 |
6089 |
5660 |
|
«С плохим урожаем» |
1,0 - 1,9 |
6023 |
4353 |
|
«Ниже среднего, но не «плохой урожай» |
2,0 - 2,4 |
37110 |
30000 |
|
Средний урожай» |
2,5 - 3,0 |
43700 |
22400 |
|
«Выше среднего» |
Более 3,0 |
7800 |
3880 |
|
Таблица 1. |
В целом по СССР ЦСУ оценивало урожай в 2,5 балла против 2,9 — в 1923 г.3
Как видно из таблицы, ЦСУ предложило считать «типично неурожайными» лишь те местности, где балловая оценка урожая не превышала 0,9. В этих районах чистый сбор хлебов на душу сельского населения не превышал 6 пудов.4 Эти показатели и применялись Комиссией Рыкова в дальнейшем для отнесения той или иной местности к числу неурожайных.
Таким образом масштабы неурожая 1924 г. существенно занижались, поскольку как в дореволюционной статистике, так и в 1921—
1921 гг. «неурожайными» считались местности с балловой оценкой урожая в 2,5 и ниже.5
Если исходить из такого критерия, то в 1921 г. неурожаем были охвачены территории с общей посевной площадью в 22,8 млн. дес. (37 % посевов РСФСР и Украины) и с 47,4 млн. человек сельского населения (42 % сельского населения РСФСР и Украины).6 Для
1924 г. (таблица 1) соответствующие цифры составят 40 млн. дес. (60,3 %) и 49,2 млн. человек.
Более высокие абсолютные и относительные показатели посевной площади для 1924 г. объясняются тем, что П. И. Попов в своем докладе пользовался данными весеннего выборочного обследования крестьянских хозяйств с внесенными в них «поправками на недоучет». До 1923 г. подобных поправок в данные статистического наблюдения не вносилось. При этом для губерний Производящей полосы, которые главным образом и пострадали от неурожая, поправочные коэффициенты были выше, чем для Потребляющей полосы, что повышало вес посевов неурожайноых районов в общей посевной площади страны.
Если исключить «поправки на недоучет», то мы получим посевную площадь пострадавших от неурожая 1924 г. районов равной 33,9 млн. дес., или 62,9 % посевной площади СССР.7 Посевная площадь РСФСР и Украины в 1924 г. (по данным без «поправок на недоучет») была примерно на 13 % меньше, чем в 1921 г.8
Таким образом, абсолютные размеры неурожая в 1924 г. были несколько выше, чем в 1921 г. Этот вывод вполне согласуется с приведенным выше заявлением П. И. Попова о распространении засухи весны-лета 1924 г. за пределы территорий, пострадавших в 1921 г.
Как неурожай отразился на размерах валовых сборов хлебов в
1924 г.? На этот счет уже тогда существовала значительная статистическая разноголосица.
В своем докладе на заседании Совнаркома 17 июля 1924 г. П. И. Попов говорил: «Общий валовый сбор по общему исчислению равен 2600000000 <пудов>. Имея в виду, что мы делаем исчисления в отношении крестьянского хозяйства, учет этот, конечно, весьма приблизителен <.. .> так что здесь можно сделать надбавку, так что я допускаю не 2600 млн., а скорее 2800 млн., но прибавлять больше было бы опасно».9
Надо заметить, что цифра 2600 млн. пуд. также была получена в результате внесения «поправок на недоучет» в данные весеннего выборочного обследования крестьянских хозяйств.
В докладе «О неурожае и хлебоэкспорте» на пленуме ЦК РКП(б) 20 августа 1924 г. А. И. Рыков отмечал: «Официальный орган, который несет ответственность за подсчет урожая, ЦСУ устанавливает урожай этого года в размере 2640 млн. пудов. Непосредственные статистические данные показывают меньший урожай и эта цифра получена путем внесения в них поправочного коэффициента (курсив мой. — И. К.). В результате опыта статистических работ будто бы установлено, что данные с мест всегда несколько преуменьшают урожай <...>. Если учесть и остатки от прошлого года, которые Госплан и ЦСУ высчитывают более чем в 150 млн., то общая сумма тех ресурсов, которые в настоящее время находятся в распоряжении республики, составят приблизительно 2800 млн. пудов, то есть столько же, сколько и в прошлом году. Я этим подсчетам не совсем верю, потому что они не могут объяснить для меня основного факта: в прошлом году мы имели низкие цены на хлеб и большее предложение хлебных излишков. Конечно на возникновение этого экономического факта мог влиять целый ряд побочных явлений, но они одни не могли бы его определить».10
Из первоначальных исчислений ЦСУ СССР следовало, что в 1924 г. хлеба по всей стране было собрано на 150-200 млн. пудов меньше, чем в 1923 г.,11 что вполне покрывалось имевшимися у государства и кооперации запасами, исчисленными в 168 млн. пудов. Однако, такие подсчеты вступали в явное противоречие с данными местных статистических органов. По одной только Украине ЦСУ УССР оценивало недобор 1924 г. против предыдущего в 300 млн. пудов.12
Предположение о том, что количество хлеба в стране в неурожайном году не изменилось было слишком оптимистичным для пропаганды. Впоследствии, при составлении хлебофуражного баланса, ЦСУ пересмотрело свои оценки в сторону понижения. Теперь валовый сбор 1924 г. оценивался в 2501 млн. пудов. Баланс Наркомата внутренней торговли определял валовый сбор в 2403 млн. пудов.13
Эти коррективы были произведены, очевидно, за счет уменьшения «поправок на недоучет» к данным весеннего выборочного опроса крестьянских хозяйств о посевной площади.
Наш подход к оценке реальных размеров урожая 1924 г. основан на исключении из данных ЦСУ СССР всяческих «поправок на недоучет». Во-первых, в ходе дискуссии 1920—1923 гг. (как и в последующие годы) вокруг достоверности данных урожайной статистики ЦСУ необходимость внесения в результаты первичного статистического наблюдения каких бы то ни было поправок не была научно обоснована. Напротив, противники поправок убедительно доказали полноту и репрезентативность обследований ЦСУ.14 Во- вторых, только таким образом можно получить оценки, сопоставимые с данными за предыдущие годы, так как после 1923 г. к данным о посевной площади за разные годы применялись различные поправочные коэффициенты.
Посевная площадь под зерновыми культурами по СССР в 1924 г. определялась (по данным весеннего выборочного обследования без «поправок на недоучет») в 53,9 млн. дес.15
Как уже говорилось, средняя по СССР урожайность хлебов оценивалась ЦСУ в 2,5 баллов, что соответствовало 33 пуд./дес.
Таким образом, валовый сбор хлебов 1924 г. по СССР мы оцениваем в 1778,7 млн. пудов. Это примерно столько же, сколько было собрано по РСФСР и Украине в 1921 г.16
Крестьянское хозяйство и неурожай.
Важной особенностью урожая 1924 г. была его пестрота. Совершавший в августе-сентябре поездку по неурожайным районам, ответственный сотрудник Совнаркома С. Крылов писал А. И. Рыкову из Самарской губернии: «Положение очень осложняется тем, что в губернии очень пестрый урожай. Можно найти рядом лежащие хозяйства — одно пострадало, а другое, при одинаковых условиях, выдержало. Один несомненный вывод, что поля с культурной обработкой сохранили урожай».17
Из Саратовской губернии в августе сообщалось (Информотдел ОГПУ): в Камышинском и Новоузенском уездах погибло 80 % посевов, Саратовском — 53 %, в Вольском — 43 %, Аткарском — 32 %, Сердобском — 24 %, Балашовском — 23 %, Петровском — 17 %, Кузнецком — 5 %.18
Из Воронежской губернии сообщали о значительных колебаниях урожая внутри уездов: «В Лисянском районе Острогожского у. сбор с десятины 30—40 пуд. и, как редкость — 70 пуд.; в Усманском у. хорошо обработанная пашня дала от 30 до 60 пуд., а плохо обработанная (преимущественно бедняков) — от 12 до 28 пуд.; в Новохоперском у. урожай колеблется от 11 до 20 пуд.; в Архангельском районе — от 30 до 60 пуд.».19
В «Отчете о деятельности особой комиссии по борьбе с последствиями недорода 1924 г. (ОСОБКОМ) при СНК УССР» читаем: «Урожай оказался чрезвычайно пестрым; резкие колебания наблюдались не только между районами и соседними селами, но даже между соседними участками. Так, например, в Старобельском округе Донецкой губернии у коллективов и сельскохозяйственных артелей, благодаря введенному у них правильному севообороту и лучшей обработке земли, десятина давала 30-40 пудов зерна, тогда как рядом у крестьян посев совершенно погиб. Или — другой пример: в Ново-Троицком районе Мелитопольского округа Екатеринославс- кой губернии имел место случай, когда с участка вспаханного под черный пар, было собрано по 50-60 пудов с десятины, а на соседнем участке, расположенном межа с межой, при наличии одинакового количества осадков, но засеянных по стерне, было собрано всего лишь 8-10 пуд. с десятины. Такие случаи снова подтверждают, что борьба с засухой, в первую очередь, должна быть направлена в сторону улучшения обработки земли».20
Уже из приведенных свидетельств видно, что пестроту урожая наблюдатели связывали, в первую очередь, с различиями в качестве обработки почвы, которая, в свою очередь, зависела от обеспеченности крестьянских хозяйств живым и мертвым инвентарем.
26 февраля 1925 г. С. Крылов подал Рыкову докладную записку «О положении в Нижнем Поволжье и Юго-Востоке», в которой подробно останавливается на причинах неурожая 1924 г. Выводы автора были основаны на личных впечатлениях, полученных во время поездки по неурожайным районам.
«Исторически сложившийся тип крестьянского хозяйства, — писал Крылов, — предполагал большое количество рабочего скота (3-4 пары в запряжку) и глубокую вспашку, а также большие хлебофуражные запасы на случай неурожая (“страховка амбарами”). В данное время крестьянские хозяйства не представляют из себя таких сильных организмов, какими они были до войны. Положительно во всех хозяйствах нехватка тягловой силы. Широко применяется спряжка — два-три домохозяина спрягают по паре волов или лошадей и обрабатывают этой спряжкой возможно большее количество земли. Обработка плохая. Большой процент (до 45) бестягловых хозяйств обрабатывают свои участки земли путем найма или путем сдачи половины пашни хозяину тягловой силы. Обработка еще хуже».21
Далее в записке отмечалась прямая зависимость размеров урожая от качества обработки почвы. В районах охваченных засухой, тем не менее, встречались хозяйства (крестьянские хозяйства и коммуны), собравшие до 60 пудов с десятины.
«По выяснении оказывалось, — писал С. Крылов, — эти хозяйства имеют достаточно тягловой силы и обрабатывают землю “по-старому”, то есть глубоко вспахали и пропахали несколько раз».
Другую причину бедственного положения крестьянских хозяйств в неурожайных районах С. Крылов видел в отсутствии у них страховочных запасов зерна: «Старые запасы хлеба взяты войнами, продразверсткой, голодом двадцать первого года и продналогом. В 1923 г. продналог был тяжел. У середняков и зажиточных он взял от тридцати до шестидесяти и даже до восьмидесяти процентов собранного хлеба. В 1924 г. крестьянство вступило с пустыми амбарами».22
Обобщал свои наблюдения С. Крылов следующим образом: «Неурожай является последствием не только засухи, но и войны и голода 1921 г., продразверстки и, отчасти, продналога, взявших много хлеба и живой тягловой силы и ухудшивших обработку. Острота продовольственного положения объясняется отсутствием старых запасов хлеба в амбарах у крестьян, а отсюда и необходимость помощи в больших суммах от правительства».23
В целом Крыловым нарисована объективная картина ситуации в неурожайных районах. Все сказанное подтверждается известными статистическими данными. Показательно, что избегая (как и все чиновники в 1924 г.) термина «голод», автор докладной записки говорит об «остроте продовольственного положения» как о массовом явлении.
Полностью аналогичные выводы о причинах и последствиях неурожая содержатся, в частности, и в докладе комиссии Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции СССР по обследованию сельского хозяйства Нижнего Поволжья, проведенного летом 1925 г.24
Неизбежным результатом крупного неурожая стал массовый голод в пострадавших районах.
Голод в 1924—1925 гг.
В современной историографии сам факт голода 1924—1925 гг. уже не отрицается. Однако, его масштабы, на наш взгляд, сильно преуменьшаются. По сравнению с голодовкой 1921—1922 гг., он видится историкам как малозначительный эпизод, не заслуживающий особого внимания. Так, В. П. Данилов оценивает динамику продовольственного положения сельского населения в 1921—1924 гг. следующим образом: «Если в 1921-1922 гг. голодали десятки миллионов (свыше 30 млн.) и погибли миллионы, то в 1922-1923 гг. голодали миллионы и погибли десятки тысяч, а в 1923-1924 гг. голодали десятки тысяч и погибли тысячи человек».25
Когда говорят о более чем 30 млн. человек голодавших в 1921—1922 гг., явно путают численность голодавших с общей численностью сельского населения районов, охваченных неурожаем.
С. А. Клепиков оценивал общую численность населения губерний, собственное производство хлеба и картофеля в которых в 1921 г. не покрывало их продовольственных потребностей, в 33 млн. человек.26 В докладе Президиума ВЦИК IV сессии ВЦИК IX созыва общее население неурожайных районов оценивалось в 37 млн. человек, в итоговой сводке ЦК Помгола — в 31714 тыс. человек. М. И. Калинин в 1922 г. называл цифру в 31922 тыс. человек.27
Совсем другой показатель состояния неурожайных районов — численность голодающего населения. В 1921-1922 гг. статус голодающих официально получало все население территорий, на которых чистый сбор зерновых не превышал 6 пудов на душу.28 Численность голодающих определялась тогда в 22 млн. человек.29
В 1924-1925 гг. понятия «голод» и «голодающие» практически не употребляются даже в секретных правительственных документах. Местности с урожаем ниже 6 пудов на душу именовались теперь «неурожайными» (см. выше). К весне 1925 г. Комиссия Рыкова признала (полностью или частично) «неурожайными» территории 21 губернии с населением 12254 тыс. человек (таблица 2). Средний урожай зерновых здесь составил 4,1 пуда на душу.30 Таким образом, в 1921 г. эти двенадцать с лишним миллионов человек были бы признаны «голодающими».
Даже если бы данные Комиссии Рыкова можно было считать исчерпывающими, 12,3 млн. человек — это далеко не «десятки тысяч», о которых писал В. П. Данилов.
Как видно из таблицы, в число «неурожайных» были включены и некоторые районы, в которых чистый сбор превышал 6 пуд. на душу. Это, однако, не означало, что в смысле продовольственного положения они находились в более благоприятных условиях. В местностях степной и лесостепной полосы с господством экстенсивного зернового хозяйства нормы потребления хлебных продуктов традиционно были выше средних.
Таблица 2.
|
Республики, губернии, уезды |
Население пострадавших мест |
Посевная площадь 1924 г., тыс. десятин |
Чистый сбор зерна на душу, пуд |
|
Самарская |
697 |
592 |
1,9 |
|
Саратовская |
1368 |
1138 |
3,1 |
|
Республика немцев Поволжья |
491 |
570 |
2,4 |
|
Царицынская |
1033 |
1163 |
-1,2 |
|
Астраханская |
259 |
87 |
-0,3 |
|
Воронежская |
1800 |
954 |
5,2 |
|
Северный Кавказ |
1720 |
1674 |
3,1 |
|
Калмыцкая область |
186 |
45 |
-0,9 |
|
Киргизская АССР |
279 |
236 |
4,6 |
|
Дагестан |
826 |
113 |
3,7 |
|
Тульская |
83 |
57 |
5,2 |
|
Рязанская |
97 |
52 |
4,8 |
|
Пензенская |
232 |
162 |
4,5 |
|
Орловская |
223 |
167 |
4,9 |
|
Тамбовская |
356 |
224 |
5,8 |
|
Курская |
247 |
152 |
7,6 |
|
Ульяновская |
165 |
134 |
2,9 |
|
Алтайская |
385 |
231 |
13,3 |
|
Омская |
379 |
274 |
4,6 |
|
РСФСР |
10826 |
8025 |
3,6 |
|
Харьковская |
904 |
626 |
4,0 |
|
Екатерино- славская |
524 |
701 |
16,3 |
|
УССР |
1428 |
1327 |
8,3 |
|
Итого |
12254 |
9352 |
4,1 |
Так, в Курской губернии своего хлеба до нового урожая хватило только у 16,5 % крестьянских хозяйств. Еще у 24,6 % своего хлеба хватило только до нового года, у 20,3 % — до Великого поста, у 23,9 % — до Пасхи.32
В районах Украины, признанных Комиссией Рыкова неурожайными, 37,3 % хозяйств не имели своего хлеба уже осенью, 3,8 % было обеспечено до 1 февраля, 12,9 % — до марта, 16,7 % — до апреля, 10,6 % — до мая, , 8,2 % — до июня и лишь 10,5 % — до июля и до нового урожая.33
Однако, Комиссия Рыкова весьма критически относилась к данным местных органов власти о размерах неурожая, что позволило значительно снизить итоговую численность пострадавшего населения.
Во-первых, чистый сбор хлебов в неурожайных районах исчислялся с внесением исходные данные поправок на недоучет (см. выше). Без них расчетное количество пострадавшего населения увеличилось бы значительно.
Во-вторых, данные Комиссии Рыкова расходятся с данными местных статистических органов в сторону преуменьшения последних.
Так, на Украине республиканское ЦСУ распределило пострадавшие от засухи районы на две группы. К первой, «особо пострадавших», с чистым сбором хлеба на душу до 12 пудов, было отнесено 7 округов. Ко второй, «слабее пострадавших», с чистым сбором до 19 пудов — 8 округов. Комиссия Рыкова, как уже говорилось, считала неурожайными (со всеми вытекающими последствиями) только районы с чистым сбором до 6 пудов на душу. Таких районов ЦСУ Украины насчитало 57 с населением в 1853,3 тыс. человек.34 Комиссия Рыкова признала пострадавшими от неурожая на Украине только 25 округов с населением 1428 тыс. человек. В число неурожайных Комиссия Рыкова зачислила Харьковский и Купянский округа Харковской губернии и Мелитопольский округ Екатеринославской губернии.
Фактически же значительное употребление в пищу суррогатов и другие массовые проявления голода было зафиксировано также и в Киевской, Донецкой, Одесской, Волынской и Подольской губерниях.35
По Северо-Кавказскому краю, по версии Комиссии Рыкова, неурожайными являлись только Донецкий, Морозовский, Сальский округа Донской губернии, Ставропольская, Терская губернии и Кабардинская АССР.
Однако, по данным краевой комиссии, кроме названных территорий, голод развивался в Шахтинском и Таганрогском округах. В частности, в телеграмме от 30 января 1925 г. сообщалось о том, что, по неполным данным, в Таганрогском округе голодает 11500 человек, а в Шахтинском — 29000.36
По Воронежской губернии неурожайными официально были признаны Валуйский, Богучарский и Россошанский уезды. Между тем, информационные сводки ОГПУ содержат немало свидетельств о массовом голоде в Воронежском, Острогожском, Новохоперском уездах.37 Из этих документов, в частности, можно узнать, что уже в марте 1925 г. 80 % населения указанных уездов питалось суррогатами.
В Орловской губернии Комиссия Рыкова исчисляла население пострадавшее от неурожая в 223 тыс. человек. Информотдел ОГПУ сообщал в мае 1925 г. о 328,7 тыс. человек нуждающихся в «немедленной помощи хлебом» (20,3 % населения Орловской губернии).38
То, что хлебофуражный баланс 1924/25 г. мог быть сведен только за счет значительного сокращения потребления сельским населением, прекрасно понимало и высшее руководство страны.
Управляющий ЦСУ СССР П. И. Попов в докладе на заседании СНК СССР 17 июля 1924 г. представил хлебофуражный баланс (таблица 1),39 исходивший из предположения, что на пропитание сельского населения с очень плохим урожаем уйдет не более 6 пудов на душу, в неурожайном — 11 пудов, в районах среднего и выше среднего урожаем — 15-18 пудов, соответственно.
Таблица 3.
Предварительный хлебофуражный баланс СССР на 1924/25 г. по данным ЦСУ, млн. пуд.
|
Статьи баланса |
|
|
Валовый сбор |
2600 |
|
Остаток от прошлых лет ВСЕГО В ПРИХОДЕ Обсеменение полей Продовольствие сельского населения Прокормление скота |
162 2762 550 1322 366 |
|
Общее потребление сельского населения |
2233 |
|
Городское население и городской скот Армия Закавказье и Туркестан ВСЕГО В РАСХОДЕ Остаток |
272 30 12 2547 53 |
В среднем получалось 11 пуд. на душу. Принятые нормы потребления сельского населения были ниже нормального уровня потребления (15—16 пуд. на душу). Управляющий ЦСУ в своем докладе особо подчеркнул: «Баланс наш построен на предположении сокращения потребления населением до 6 пуд. Если вы повысите норму, то у нас не хватитж40
ЦСУ исходило из неизменности размеров потребления городских жителей, по сравнению с предыдущим годом, при его значительном сокращении в сельской местности. Уже в этом ясно видны приоритеты государственной политики в условиях неурожая.
Государственная помощь не могла предотвратить массового голода сельского населения.
ЦСУ СССР и Комиссия Рыкова изначально предполагали, что продовольственная помощь будет оказываться только населению районов, где сбор хлебов не превышал 6 пуд. на душу. Причем целью помощи было доведение суточного потребления хлеба и картофеля до 1 фунта в день на душу (в переводе на хлеб), или 6 пуд. на душу в год.41 Минимальная норма потребления, при которой была возможна работа (при характерном для русской деревне рационе) физиологи начала ХХ в. определяли в 12-13 пуд. хлеба и картофеля (в переводе на хлеб).42
Предполагавшаяся правительством продовольственная помощь, по словам П. И. Попова, была рассчитана только на то, чтобы «застраховать население от гибели». Другими видами помощи голодающим были организация общественных работ, главным образом, по мелиорации и предоставление семенной ссуды.
Помощь, в большинстве случаев, оказывалась недостаточной и малоэффективной. В марте 1925 г. Информотдел ОГПУ так характеризовал ситуацию в Ставропольской губернии: «Мелиоративные работы, в частности, и общественные работы, в целом, не сыграли намеченной центром роли, благодаря использованию местными властями сумм не по назначению. Ссуда, отпускаемая крестьянам, а также и деньги на мелиоративные работы вместо бедноты попадают кооперативам для оборота». Далее приводились соответствующие примеры.43
В отчете Северо-Кавказской краевой комиссии по борьбе с последствиями неурожая за январь 1925 г. читаем: «В конце декабря из всех неурожайных округов Северного Кавказа поступил ряд заявлений, указывающих на недостаток отпущенных центром средств на борьбу с последствиями неурожая. Конъюнктурные показания в области сельского хозяйства, отмечающие падение цен на скот и массовую продажу скота крестьянством неурожайных районов, подтверждали необходимость дополнительной помощи населению».44
Председатель Северо-Кавказского крайисполкома сообщал в Комиссию Рыкова в июне 1925 г.: «Предоставленная государственная помощь не исчерпала всей нужды, а с прекращением ее в мае месяце явления нужды грозят вырасти в серьезное бедствие и могут подорвать результаты уже проделанной работы».45
Продовольственная помощь доходила до очень немногих из числа нуждавшихся. Показательно, что Исполком Украины в своем отчете указывал как на достижение на тот факт, что «в некоторых селениях в настоящее время удалось охватить почти полностью детское население семей, испытывающих наиболее острую нужду». С помощью взрослому населению все обстояло значительно хуже.46
Использовавшиеся властью формальные количественные критерии голода и «неурожайности» (в частности, предельные нормы потребления) не позволяют реконструировать картину экономического положения населения. Представления о нормальном и голодном уровнях потребления существенно варьировались по районам страны и зависели от потребительских привычек населения, природноклиматических условий, характера труда и т. п.
Голод следует рассматривать как экономическое явление, отражающее не только абсолютный недостаток продовольствия, но и конкретно-историческое распределение прав на его получение. Наилучшим показателем распространения голода в деревне может служить появление характерных поведенческих стереотипов крестьянства, связанных с голодом.
«Во время наступления голода, — пишет В. В. Кондрашин, — трудоспособные мужчины покидали голодающие семьи и уходили на поиски заработков и продовольствия в районы, не пораженные голодом. Спешно распродавались скот и имущество для получения средств на приобретение хлеба. <...> Женщины, старики и дети занимались нищенством. Оставшиеся в голодающей деревне члены крестьянской семьи использовали в пищу различные суррогаты, рецепты приготовления которых передавались из поколения в поколение. В пищу употреблялось и мясо павших животных. Для прокорма рабочей лошади и коровы нередко разбирались соломенные крыши крестьянских изб. Родственники старались помогать друг другу».47
Голодание (сокращение рациона и употребление суррогатов).
Сводки ОГПУ являются, на сегодняшний день, основным источником информации о масштабах голода 1924—1925 гг. Однако, при использовании этого источника принципиальное значение имеет одно важное обстоятельство. Все сообщения о голоде 1924—1925 гг., от кого бы они ни исходили, отличаются, как правило, отсутствием точных данных о числе голодающих по крупным административным единицам (губерниям и уездам). В этом их главное отличие от материалов 1921—1922 гг., и объясняется оно тем, что в 1924—1925 гг. перед местными властями и органами ОГПУ никто и не ставил задачи выяснения численности голодающих. Еще в июне 1924 г. на самом высоком уровне было объявлено, что голода в стране нет и не ожидается, а все обратные утверждения заранее объявлялись паникерством и контрреволюцией. Именно поэтому даже авторы секретных информационных сводок пользовались таким «сильным» выражением как «голод». ОГПУ, как и любое государственное учреждение, было склонно сообщать «наверх» главным образом то, о чем там хотели знать.
Сплошного учета или оценки общего числа голодающих в большинстве случаев вообще не производилось. Приводимые Инфор- мотделом ОГПУ цифры относятся часто лишь к отдельным обследованным селам или волостям. Нередко число голодающих указывалось в процентном выражении относительно общего числа жителей обследованной местности. Таким образом, статистика ОГПУ дает представление скорее об относительных, чем об абсолютных размерах голода.
Вследствие крайне ограниченных возможностей для неземледельческих заработков, отсутствия у многих крестьян запасов продовольствия, явной недостаточности госпомощи и крупных злоупотреблений при ее распределении массового голода избежать было невозможно. Его прямое проявление — снижение продовольственного рациона ниже физиологических норм и питание суррогатами — уже в августе 1924 г. фиксировалось ОГПУ в Ставропольской, Ца- рицинской губернии и Республике немцев Поволжья. Причем в последней голодало 40 % населения.48 В Республике немцев Поволжья еще в июне в продовольственной помощи нуждался «солидный процент из крестьян».49
Ситуация июля-августа здесь уже характеризовалась в довольно мрачных тонах: «Население северной части Покровского кантона на 50 % не имеет хлеба, от 35 до 45 % продержатся своим хлебом 2-2,5 месяца и не более 6-10 % просуществуют своим хлебом до нового урожая. Крестьяне Покровского кантона питаются суррогатами, в Краснокутском кантоне зарегистрировано несколько случаев голодной смерти и заболевания цингой. По всей республике 20 % голодающего населения кормятся сусликами и травой».50
В сентябре к числу голодающих губерний прибавилась Саратовская губерния. Здесь в Новоузенском уезде голодало 34,2 тыс. человек (20 % населения уезда), а еще 17,8 тыс. человек «сильно нуждалось в продовольствии». Такая казуистика весьма характерна для официальных документов, касающихся положения деревни в 1924—
1925 гг. В чем состояло отличие голода от «сильной нужды в продовольствии», остается неизвестным. По волостям Саратовского уезда начинало голодать 30-35 % населения.51 В Тамбовской и Воронежской губерниях голодовка части населения начинается в октябре.52
Уже в декабре ОГПУ сообщает о голоде как типичном явлении для всех районов, охваченных неурожаем: «В районах недорода (Поволжье и частично Украина и Центр) процесс разорения бедноты идет особенно сильно. Значительный процент населения здесь питается уже суррогатами или в ближайшее время останется без хлеба. Наблюдается развитие нищенства (Украина). В Поволжье начинает расти число голодающих и отмечаются отдельные случаи голодной смерти».53
В февральских сводках сообщалось об усилении голода в Саратовской губернии: «В некоторых уездах голод и недоедание усиливаются. В Аткарском уезде на этой почве появился сыпняк. В Но- воузенском уезде особенно голодают батраки, есть опухания. <...> В Балашовском уезде много остро голодающих в Подовской волости. В Саратовском уезде в селе Сокур 50 семей питаются суррогатами, 20 семей пухнут от голода. В Кузнецком уезде в трех волостях сильный голод: едят подобие хлеба из лебеды, соломы и проса. Помощи голодающим пока не оказывается».54
В одном из писем красноармейцу из Тульской губернии сообщалось: «У нас большой голод, нет совершенно ни хлеба, ни корма скоту, и многие граждане думают ехать в Сибирь, так как засевать поля тоже нечем».55
По отдельным селам и волостям Воронежской губернии число голодающих исчисляли уже тысячами. В сводке приводится фрагмент частного письма, отправленного из г. Задонска (уездный центр Воронежской губернии): «Я вам сообщаю об нынешнем голоде, был 1921 голод, а 1925 еще голоднее, хлеба у нас нет, покупаем с Рождества».
Аналогичной была картина в Самарской, Саратовской, Ульяновской, Пензенской и Актюбинской губерниях.56
С середины марта 1925 г. стали поступать сведения о голоде на Украине, в Донецкой, Екатеринославской, Подольской, Одесской, Киевской и Харьковской губерний. В частности, в Бердичевском округе Киевской губернии голодало около 40 % сельского населения, в Уманском — до 10 %.57
В Пензенской губернии, согласно сообщению от 20 марта 1925 г., 30 % сельского населения питалось суррогатами. Ожидалось, что к сбору нового урожая эта цифра возрастет до 50 %.58
В мае — июле 1925 г. появляются более конкретные сведения о голоде. Повсеместно регистрировались случаи голодной смерти.
В частности, сообщаются результаты обследования Россошанского у. Воронежской губернии. Обследованием выявлено 56884 человека совершенно не имеющих хлеба, 157054 — питающихся суррогатами, 46512 — истощенных отсутствием питания, 8381 заболеваний на почве голода, то есть всего от неурожая пострадало 75 % населения уезда.59 В Богучарском у. питавшихся суррогатами (желуди, жмых, мякина, древесная кора и бураки) зарегистрировано 20568 человек.60
По Орловской губернии, как уже говорилось, было зарегистрировано 328700 человек (20,3 % населения губернии), нуждающихся «в немедленной помощи хлебом». У 80 % населения Малоархангельского уезда не было хлеба, и оно питалось за счет семенного картофеля и разных суррогатов, вплоть до трав и мякины. В Волховском уезде 50 % населения не имело хлеба, население питалось суррогатом. В Орловском уезде голодало 25 % населения, а еще 65 % «нуждалось в помощи». По Елецкому у. уже к июню голодало 50 % населения, а у 30 % — хлеба оставалось на один месяц.61 Здесь фиксировались случаи смерти от голода: по восьми волостям — шестнадцать смертных случаев.62
В Тамбовской губернии к маю 50 % крестьян употребляли в пищу суррогаты, «а в некоторых местах крестьяне употребляют для еды дохлый скот, а местами и продают». Характерна информация из Тамбовского у.: «Голодовка по селам Рассказовской волости с каждым днем все растет и растет, есть случаи, не один и не два, что уже по два и по три человека помирают в день, а количество ослабевших от голода фактически достигает 40 % населения Рассказовской волости».63
Усиливался голод и в Тульской губернии: «В некоторых селениях Епифановского района насчитывается до 90 % крестьян, не имеющих своего хлеба. По Волово-Карасаевскому району в среднем насчитывается до 60 % крестьянских хозяйств, не имеющих также хлеба. Есть отдельные селения, где на 100 крестьянских хозяйств имеют хлеб только 4 хозяйства».64
К лету 1925 г. масовый голод распространился на новые районы. Так, из Рязанской губернии сообщали: «Недостаток хлеба ощущается резко даже в тех районах губернии, где по сравнению с другими он не сильно был заметен. Показательным в этом отношении является Сасовский уезд, а в особенности западные и северные волости, где голодовка среди крестьян приняла более широкий размах, на почве чего зарегистрированы смертные случаи от голода; большая часть населения пухнет».65
Всего за период с июня 1924 г. по июль 1925 г. массовое голодание населения (20-50 % населения) было зафиксировано в 22 губерниях и автономных республиках СССР.
Массовые миграции и нищенство.
Наиболее распространенными видами миграций, обусловленных голодом, в 1924-1925 гг. были массовый уход крестьян на заработки в города и урожайные местности (отходничество), беженство и переселение.
Уже в июле 1924 г., когда определились виды на урожай, в пострадавших от засухи районах поднялась волна отходничества. Из Ставропольской губернии сообщали: «Несмотря на ряд принятых местным окрисполкомом мер по ликвидации паники, население массами уходит в Кубанскую и Терскую области <...>. По неполным сведениям из шести сел Петровского района ушло на заработки 2,6 тыс. человек, из Виноделенского района — 8959 человек (25 % населения) и продано 1783 головы скота; из шести сел Дивенского района — 5960 человек; из сел Александровского района — 2 тыс. человек и продано скота свыше 2 тыс. голов».66 Подобные сообщения типичны для всех мест, охваченных неурожаем и в последующем.
На заработки стремилась уйти более бедная часть крестьян, середняки и зажиточные предпочитали переселение. Уходили, как правило, мужчины. Хотя зарегистрированы случаи ухода и женщин, оставлявших в деревне детей.
Развитию отходничества мешала безработица в городах. Многие крестьяне-отходники, не найдя работы возвращались обратно, либо нищенствовали в городах.
Судя по имеющимся материалам, особо остро проблема роста количества нищих в связи с голодом стояла в городах Украины. В отчете республиканской комиссии по борьбе с последствиями неурожая читаем: «Недород 24 года, охвативший часть районов Украины с наступлением осенних и зимних холодов привел крестьян из мест, пострадавших от недорода в крупные центры в поисках заработка. Однако, безработица в городах ставила прибывших крестьян в безвыходное положение, и они вынуждены были в конце концов заниматься попрошайничеством, создавая новые кадры нищих, увеличив и элементы уголовного характера».67
Для выяснения причин и масштаб нищенства было проведено обследование двух ночлежных домов в г. Харькове. Эти же два дома были обследованы годом раньше. Сопоставление результатов показало, что число нищих увеличилось на 32,9 %.
Незначительно изменился социальный состав обитателей харьковских ночлежек. Если в 1923/24 г. крестьян (по происхождению) здесь было 61,6 %, то в 1924/25 — 64, 6 %. Зато существенные изменения претерпели причины нищенства. В 1923/24 г. основная масса нищих называла в качестве причин, приведших их к попрошайничеству отсутствие средств (45,3 %) и жилья (42,3 %). В 1924/25 г. почти половина опрошенных (49,4 %) указали на недород как главную причину своего положения, еще 39,5 % назвали безработицу.
Кроме Харькова Комиссия располагала данными еще по восьми городам. Наибольший прирост нищенства был зафиксирован в Одессе — более чем на 100 %.68
В марте 1925 г. из Орловской губернии сообщали: «В связи с плохим экономсостоянием в Волконской вол. (Дмитровский у.) крестьяне стараются уйти на заработки в другие губернии, такие же случаи есть и в Песочинской вол. (Орловский у.). В Богородицкой вол., несмотря на то, что ранее ушедшие на заработки сообщают, что никак не могут устроиться на работу и даже голодают, уход, как мужчин, так и подростков продолжается, что объясняется очень плохим материальным положением».
Аналогичное сообщение из Самарской губернии: «По Дмитровской вол. Самарского у. наблюдается частичный уход крестьян в город на заработки, но по ненахождению работы некоторые возвращаются обратно. Уход вызывается необеспеченностью крестьян продовольствием, около 30 % всего населения нуждается в работе и с нетерпением ожидает начала военных мелиоративных работ. В По- номаревской вол. Бугурусланского у. среди бедняцкого населения в связи с тяжелым экономическим положением наблюдается частичный уход на заработки в разные города. Массового ухода пока не наблюдается».69
Другим видом миграций крестьян, порожденных голодом, стали беженство и переселение.[1]
Еще в июне 1924 г. крестьяне в пострадавших районах планировали переселение. Так, в информации ОГПУ из Орловской губернии сообщалось: «Крестьяне ожидают голода и собираются ехать на Украину».70
В августе 1924 г. органы ОГПУ фиксируют массовое переселение (в некоторых селах — 30—50 % населения) крестьян «со всем скарбом» в урожайные местности по Республике немцев Поволжья и Саратовской губернии. При этом важным побудительным мотивом к переселению, наряду с неурожаем, были опасения, что государство не окажет никакой помощи.71 О стремлении пострадавшего населения к переселению на Кубань докладывали и из Донецкой губернии Украинской ССР.72
17 сентября 1924 г. из Воронежской губернии в ОГПУ пришла такая информация: «Экономическое положение бедноты в связи с недородом плачевное. Есть опасения, что своим хлебом беднота прокормится лишь до января 1925 г. Беднота уезжает в одиночку или группами на прокормление на Кубань, Донбасс, Кавказ».73
Факторами, сдерживающими миграцию, была политика государства, стремившегося силой не допустить беженства и переселений, а также враждебное отношение местного населения к беженцам и переселенцам.
В «Обзоре деятельности Комиссии по борьбе с последствиями неурожая при СНК СССР с 22 ноября по 15 декабря 1924 г.» отмечался факт реэвакуации из Саратова в Республику немцев Поволжья тысячи беженцев. При этом республиканская комиссия сообщала, что выезд «нуждающегося населения» продолжается.74
В сообщении о заседании Комиссии Рыкова от 3 октября говорилось: «В виду того, что из некоторых мест поступают сведения об организованном движении (по удостоверениям) беженцев из неурожайных районов и о скоплении беженцев, угрожающем заболеваниями и прочими бедствиями, Комиссия постановила обратиться на места о недопущении беженского движения, так как ввиду своевременно принятых мер на местах нет никакого основания предполагать наличие в неурожайных районах экономических факторов, вызывающих беженство. Комиссия признала необходимым незамедлительную реэвакуацию скопившихся беженцев».75
Таким образом, пролетарское государство не видело оснований для возникновения беженского движения в неурожайных районах. Население этих районов считало иначе. Беженское и переселенческое движение продолжалось в стихийном порядке.
Жители мест, куда прибывали беженцы и переселенцы, также не всегда принимали их спокойно. В августе из Ставропольской губернии сообщалось: «Хозяева, имевшие одну лошадь и 2-3 головы скота, продавая все, отправляются, главным образом, на Кубань, где встречаются враждебно со стороны казачества, которое попрекает их тем, что «они большевики, хотели прихода Советской власти, и помощи пускай просят у последней <...>. Беженцам не оказывается никакой поддержки и они по целым неделям находятся без жилья под открытым небом».76
О развитии этой ситуации мы узнаем из письма С. Крыловым А. И. Рыкову, отправленному из Ставрополя, предположительно, в сентябре 1924 г.: «Первое время крестьянство стихийно двинулось на Кубань, которая охотно принимала кулаков со скотом, а бедноту гнала <...>. Разъяснительная кампания и отпор с Кубани заставили ожидать помощи. Резко повысилась посещаемость сельсоветов — приходят и ждут помощи».77
Приведенные свидетельства интересны и тем, что показывают участие в беженском движении самых разных экономических групп крестьянства — от бедноты до зажиточных, имевших по несколько голов скота.
Зимой — весной 1925 г. усиливается переселенческое движение. Из Тульской губернии сообщалось (март 1925 г.): «В Верховенском районе у крестьян на 40 % отсутствуют рожь, фураж и семена. В связи с этим из этого района крестьяне переселяются в Сибирь, процент переселения достигает 10 %. Убывающие за бесценок продают свои постройки и скот. В Залегощинском районе значительное количество крестьян нищенствует, также отмечены случаи переселения в Сибирь, доходящие до 8-9 %».
В Орловской губернии масштабы переселенческого движения также росли: «В волостях Урицкой и Долгоруковской (Елецкий у.) отхожий промысел и переселение начинает принимать массовый характер, бедняки уходят искать работу в города и промышленные районы, середняки ищут места для переселения, посылая ходоков на Дон, Кубань, Поволжье и Сибирь. Очень редко ходоки обращаются в земуправление за справками и разъяснениями, большинство уходит на свой риск и страх, таким образом, как отхожий промысел, так и переселение носят неорганизованный стихийный характер. В государственную помощь переселяющиеся не верят, но говорят, что ее скоро не получишь ввиду волокиты в соворганах. Некоторые ходоки исходатайствовали получение земли в Сибири и сейчас несколько семей уезжают туда».78
Увеличивалось число желающих переселиться и в Поволжье. Вот что сообщали из Пензенской губернии (март 1924 г.): «В данный момент идет массовое переселение стихийного характера в Сибирь и на Кубань, переселение это вовсе не учитывается соответствующими органами и идет стихийно. Более бедное крестьянство идет на заработок в Донбасс и другие промышленные районы. Необходимо констатировать, что тяга на переселение имеется чуть ли не во всех уездах Пензенской губ. Из поступающих данных рисуется следующая картина: в волостях Об- вальской и Мочалеевской Чембарского у. желающих выехать пока имеется около 10 тыс. едоков. По волостям Навежинской и Свещинской уже выезжает около 250 человек. В Нижне-Воловском у. случаи переселения регистрируются чуть ли не во всех селах. Как, например, из с. Кульмановки Аршиновской вол. распродали имущество и готовится к выезду 70 человек. В Ушинской вол. Керенского у. уже выехало в Сибирь около 200 едоков. В с. Салмы Еремеевской вол. Саранского у. выехало 10 % всех жителей, та же тенденция имеется уже 10 % всех жителей, та же тенденция имеется еще у 30 %, но за отсутствием покупателей на недвижимое имущество эта тяга несколько сдерживается. В На- ровчатском и Инсарском уездах переселение достигает 2-3 % всего населения. В результате необходимо сказать, что переселение к началу посевной кампании достигнет 30-40 %».79
Весьма красноречиво свидетельство из Воронежской губернии (май
1925г.): «На железной дороге наблюдается ежедневное скопление крестьянства, которое в большинстве из Задонского района Воронежского уезда и губернии, Ливенского у. Орловской губ. и Тамбовской губ., которые едут на Кубань и в Сибирь на заработки, а также возвращаются из Кубани, которые заявляют, что там большое скопление и найти работу очень трудно». В той же информационной сводке приводится аналогичное сообщение из Белгородского у. Курской губернии.80
Можно было бы привести еще целый ряд аналогичных сообщений из неурожайных губерний Центрального Земледельческого района и Поволжья. Нам не удалось обнаружить свидетельств о тяге к переселению голодавшего населения украинских губерний. Это можно объяснить региональными особенностями — в частности, отсутствием у местного населения исторического опыта переселений.
В многочисленных сообщениях о переселенческом движении 1924—1925 гг. ясно просматривается целый ряд общих черт. Прежде всего, это регионы, куда стремились переселенцы. Чаще всего назывались Кубань и Сибирь. Это были традиционные центры притяжения аграрной миграции еще в дореволюционный период. Однако, теперь они поменялись местами в иерархии предпочтений мигрантов. Судя по изученным материалам, Кубань была привлекательна все же для большего числа потенциальных переселенцев. Для разоренного налогами и неурожаем населения фактор расстояния играл решающую роль.
Важно отметить, что возможности для переселения у крестьян голодных районов были крайне ограничены. Потенциал приема мигрантов на Кубани были исчерпаны уже летом — осенью 1924 г. Здесь они не могли найти ни работы, ни, тем более, земли для создания собственного хозяйства. Об этом можно судить по многочисленным свидетельствам о враждебности местного населения по отношению к переселенцам и большом обратном токе последних.
Вторая характерная черта переселенческого движения неурожайного года — его (движения) стихийный характер и полное самоустранение центральной и местной власти от его регулирования. Органы власти даже отказались регистрировать численность желающих переселиться. Именно поэтому, как и в случае с определением численности голодающих, конкретные абсолютные цифры, содержащиеся в документах ОГПУ и Комиссии Рыкова, носят случайный характер.
Однако, на основании, содержащихся там же относительных данных мы можем осторожно оценить число крестьян в неурожайных районах, стремившихся к переселению как 10-30 % от общей численности их населения. Осуществить свои намерения удалось немногим. Тому было три причины — отсутствие государственной поддержки, противодействие населения районов вселения и недостаточность собственных средств переселенцев.
Несмотря на все это масштабы осуществившегося ходаческого и переселенческого движения стали неожиданностью для власти. В закрытом письме секретаря Амурского губернского комитета партии в ЦК РКП(б) от 24 августа 1925 г. сообщал о внезапном появлении переселенцев: «Этот вопрос встал перед нами совершенно неожиданно, прибытие переселенцев ожидалось не ранее 1926 г., но уже в апреле- мае первые партии ходоков, а также семейств появились в губернии».81
Рост цен на хлеб и распродажа скота.
Угроза голода всегда заставляла крестьян пополнять запасы продовольствия (прежде всего - хлеба) за счет рынка. При этом средства для этого получали путем распродажи более или менее ликвидного имущества — главным образом, скота. В результате цены на хлеб в неурожайных районах поднимались значительно выше обычного, а цены на скот сильно падали. Если район неурожая был достаточно велик, то возрастал и средний по стране уровень хлебных цен.
В 1924 г. рост хлебных цен начался уже в июне (таблица 4). При этом в производящих районах (Юго-Восток, Украина, Киргизская ССР) цены росли наиболее интенсивно с резкими колебаниями по отдельным территориям.
|
|
1 июня |
1 июля |
1 август |
|
Рожь |
0,77 |
1,03 |
1,07 |
|
Пшеница |
1,19 |
1,54 |
1,56 |
|
Овес |
0,93 |
1,13 |
1,29 |
|
Ячмень |
0,8 |
1,02 |
1,17 |
Таблица 4
В потребляющих районах (Центральный промышленный, Северный и Северо-Западный) и в Сибири, напротив, хлебные цены были стабильны и даже обнаружили тенденцию к снижению.83 Это указывало на главный фактор роста цен — неурожай. Основной спрос предъявляло именно крестьянство пострадавших губерний. Обратной стороной этого спроса была массовая продажа скота и, соответственно, падение цен на него.
Это видно как из сообщений прессы, так и из информационных материалов ОГПУ. «Виды на урожай по губернии, — говорилось в телеграмме из Саратовской губернии от 30 июня 1924 г., — определить трудно, однако во многих местах ожидается определенный голод <...>. Настроение населения подавленное: думают продавать на хлеб скот, который только что начали приобретать после тяжелых 1921-1922 гг.».84
Из Царицынской губернии сообщали (18 июня 1924 г.) о росте цен на хлеб на 100 % и одновременном падении цен на скот на 200-300 %.85 Аналогичные сообщения приходили из всех пострадавших районов.86
Власти считали события июня-июля на рынке неурожайных районов проявлением необоснованной паники. Были предприняты меры к ее ликвидации (в частности, показательная поездка А. И. Рыкова по пострадавшим районам) и снижению цен («лимиты» для государственных и кооперативных заготовителей). С августа по середину октября цены на хлеб стали повсеместно, в том числе и в неурожайных районах, падать. В прессе это было объявлено результатом «своевременных мероприятий» правительства и подтверждений стабильности экономической ситуации.
В действительности, снижение хлебных цен в августе — октябре было обычным сезонным явлением. Также в эти месяцы цены снижались и в 1921 г. К октябрю 1924 г. среднесоюзные цены на зерно снизились до уровня июня того же года. В условиях среднего и выше урожая июньские цены (канун сбора нового урожая) обычно были самыми высокими в году. Таким образом, даже после снижения рыночные цены на зерно все еще оставались ненормально высокими.87
В октябре из Тамбовской губернии сообщали: «Особенно низкие цены на скот отмечаются в Тамбовском у.: корова от 15 до 50 руб., лошадь от 80 до 120 руб., овцы — от 1 до 2 руб. штука <...>, рожь от 90 коп. до 1 руб. 10 коп., овес то же, просо 1 руб. 50 коп. Среди крестьян отмечаются частые продажи последних лошадей с целью купить хлеба <...>. По всему уезду наблюдается лихорадочное волнение крестьян как бы запастись хлебом и кормом».88
В Воронежской губернии на 15 ноября, в среднем по губернии, рыночная цена пуда ржи составляла 1 руб. 26 коп., пшеницы — 2 руб. 50 коп., овса — 1 руб. 47 коп. Для государственных и кооперативных заготовителей в этой губернии Наркомат внутренней торговли установил лимит для пшеницы — 83 коп. за пуд. Рыночная цена обгоняла лимитную ровно в три раза.89
В Ставропольской губернии рыночная цена пшеницы составляла в октябре от 1 руб. 20 коп. до 1 руб. 50 коп. за пуд, а лимит — 80 коп.90 Таже картина наблюдалась по всем неурожайным губерниям — цены на хлеб держались очень высоко, а с ноября они стали повышаться.
В связи с этим уже с декабря на самом высоком уровне (Политбюро ЦК РКП(б)) был поставлен вопрос об импорте зерна и муки для снабжения городов по приемлемым ценам. Об использовании импортного хлеба для помощи голодающим речи не шло. Всего было запланировано ввезти. 20 января 1925 г. Политбюро постановило довести импорт хлеба до 20 млн. пудов.91
В. Г. Громан на заседании СТО СССР 20 февраля 1925 г. так охарактеризовал ситуацию на хлебном рынке: «Если сейчас у нас огромные крестьянские районы вынуждены покупать хлеб во что бы то ни стало, чтобы предупредить голодную смерть, то если мы не овладеем всей совокупностью хлебного рынка, то можно предвидеть следующее явление, что тот рост цен, который приобрел совершенно бешеный характер, станет для нас угрозой. Во многие города, как например в Киев, приезжают крестьяне, которые скупают хлеб у торговых организаций, у наших хлебозаготовителей, а пролетариат в городе может остаться без хлеба <...>. Если деревня ликвидировала хозяйство для того, чтобы покупать хлеб, то что она делает с условиями реализации продукции? <...>. Сейчас скот перегоняется из недородных районов и подрайонов с пестрым урожаем в районы более урожайные, беднейшее крестьянство ликвидирует скотоводство, которое скупается более мощными группами».92
На основании характеристики ситуации, данной Громаном, складывается впечатление, что положение на рынках сельскохозяйственных продуктов зимой — весной 1924/25 г. ничем не отличалось от того, что было в июне — июле 1924 г. Это впечатления усиливается при знакомстве с корреспонденцией из районов неурожая в информационных сводках ОГПУ.
В одном из перлюстрированных писем крестьянина (или крестьянки) Задонского у. Воронежской губернии можно прочитать: «Много есть сказать голодных, хлеба нет, хлеб у нас дорогой, рожь —
1 руб. 75 коп., мука — 1 руб. 85 коп., пшено — 2 руб. 40 коп., одно — взять негде денег».93
Средняя цена пуда ржи по Тульской губернии составляла в марте от 1 руб. 80 коп. до 2руб., овса — от 1 руб. 70 коп. до 1 руб. 90 коп.94 Эти данные интересны и в том отношении, что Тульская губ. находилась, среди прочих, под особым «плановым наблюдением» Наркомата внутренней торговли СССР и, вследствие этого, цены здесь не должны были бы подниматься до такого высокого уровня.95
В С. Сватовском районе Купянского округа Харьковской губернии мука в марте стоила 2 руб. 40 коп. «В г. Купянске торговцы сильно сократили выпечку хлеба и продают его по очень высокой цене; на рынке цены стоят: рожь — 2 руб. 10 коп., пшеница — 2 руб. 70 коп., ячмень и овес — 1 руб. 90 коп.».96 В Каменском районе Запорожского округа Екатеринославской губернии цены на рожь повысились с 90 коп. до 1 руб. 40 коп., пшеницы — с 1 руб. 60 коп. до 3 руб. Параллельно с этим цены на скот выросли на 25 %.97
Подводя итоги, нужно отметить, что неурожай 1924 г. показал неготовность основной массы крестьянских хозяйств юга и юго-востока Европейской части СССР, являвшихся до революции главными поставщиками хлеба на внутренний и внешний рынок, не только к расширенному, но и к устойчивому простому воспроизводству. Очередной неурожай и последовавший за ним голод уничтожали последнюю надежду на то, что эти хозяйства смогут возродиться на собственной ресурсной и технологической основе.
Советская власть, начиная от ее политических лидеров и заканчивая представителями хозяйственных ведомств, с самого начала категорически отрицала не только факт массового голода в 1924-1925 гг., но и саму его возможность. Более того, государственные органы практически не интересовались положением голодающего населения, отказываясь даже от систематического учета числа голодающих.
Такая позиция разительно отличается от линии поведения той же власти в 1921-1922 гг., когда голод активно использовался в пропагандистской кампании, а к помощи голодающим были привечены иностранные государства и организации. Чем объясняется такая перемена?
Объяснение состоит в изменении общего характера советской экономической системы и экономической политики. В 1921 г. государственное хозяйство имело натурально-распределительный характер. Главная задача власти состояла в непосредственном изъятии из деревни максимального количества продуктов через продразверстку или натуральный налог и прямом распределении их между потребителями, находившимся на государственном иждивении. Признавая факт неурожая и голода правительство, тем самым, получало возможность сократить свои обязательства перед городскими потребителями и вместе с тем, политическую ответственность за материальное благополучие граждан, ссылаясь на объективные трудности. Голод можно было также оправдать последствиями империалистической и гражданской войн, что позволяло усилить нажим на «контрреволюцию» во всех ее проявлениях. Типичным примером здесь может служить изъятие церковных ценностей и, развернувшаяся в связи с этим, ан- тицерковная кампания.
К 1924 г. в стране (по крайней мере, в городе и отношениях между городом и деревней) полностью оформилось товарно-денежное хозяйство. Удовлетворение потребностей в продуктах питания было почти полностью переложено на само население. Однако, государство оставалось работодателем для подавляющего большинства городских жителей. Голод или угроза голода в сельской местности автоматически увеличивали денежные расходы городского населения и, соответственно, порождало дополнительные требования последнего к государству по увеличению заработной платы. Сокрытие истинных размеров неурожая снижало субъективную оценку ценности продовольствия в глазах населения и сокращало размеры его требований к правительству. Кроме того, открытое признание повторения ситуации 1921 г. после трех лет проведения новой экономической политики ставило под сомнение ее эффективность и могло подорвать авторитет правящего режима.
Успокоения население и руководителей хозяйственных организаций диктовалась также и необходимостью сохранения устойчивости денежной системы, сложившейся в результате реформы 1924 г. Она стала возможной только за счет стабилизации, на рубеже 1923-1924 гг., общего уровня цен, что позволило привести размер денежной массы в соответствие с номинальной ценностью товарооборота. Рост товарных цен и заработной платы вследствие ажиотажа в связи с неблагоприятной информацией об урожае неизбежно разрушил бы это равновесие.
Снабжение потребительских рынков (главным образом, городских) продовольствием по относительно низким ценам и сохранение устойчивости червонца — вот ключевые цели государственной политики в условиях неурожая 1924 г. Для их достижения власть не имела нужды в объективной информации о положении населения неурожайных районов.
Уникальность положения Советской власти состояла в отсутствии оппозиции, которая была бы заинтересована в дестабилизации положения в стране и полной государственной монополии на массовую информацию, в том числе и экономическую. В таких условиях создание благоприятной для власти «информационной картины» положения в стране было относительно несложной задачей.
И. В. Кочетков
Из сборника «РОССИЯ В XX ВЕКЕ», изданного к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. (Санкт-Петербург, 2005)
Примечания
1 Поляков Ю. А. Недород 1924 г. и борьба с его последствиями. // История СССР. 1958. № 1. С. 52—82; Данилов В., Верт Н, Берелович А. Советская деревня 1923-1929 гг. по информационным документам ОГПУ (Введение) // Советская деревня глазами ОГПУ. Т. 2. 1923—1929. Документы и материалы. М., 2000 (далее — Советская деревня.); Цакунов С. В. В лабиринтах доктрины. Из опыта разработки экономического курса страны в 1920-е годы. М., 1994. С. 116—119; Телицын В. Л. Нэп, 1924—1926 годы: «лицом к деревне» или спиной к крестьянству? // Нэп в контексте исторического развития России ХХ в. М., 2001. С. 282—283; Шишкин В. А. Власть, политика, экономика. Послереволюционная Россия (1918—1928 гг.). СПб., 1997. С. 184—185 и др.
2 Сталин И. В. Ко всем организациям РКП (О борьбе с засухой и последствиями засухи) // Хлебный рынок, 1924. № 7. Приложение; Рыков А. И. Избр. произв. М., 1990. С. 357; В борьбе с засухой и голодом. М.; Л., 1925. С. 5, 11, 14, 19.
3 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 488, Л. 30—30 об.
4 Там же. Л. 29; Д. 490. Л. 21.
5 Клепиков С. А. Неурожай 1921 г. (цифры и факты) // Сельское и лесное хозяйство. 1921. № 1/3. С. 195.
6 Там же. С. 210—211; Население России в ХХ в. Исторические очерки. Т. 1. 1900—1939 гг. М., 2000 (далее — Население России.). С. 110, 130—131.
7 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 1083. Л. 16; Кочетков И. В. Зерновое производство в годы нэпа: действительность и возможности // Экономическая история России XIX—XX вв. Современный взгляд. М., 2000. С. 89.
4 Кочетков И. В. Указ. соч.; Бюллетень ЦСУ СССР. 1923. № 72. С. 2.
9 Там же. Д. 488. Л. 29.
10 Рыков А. И. Статьи и речи. Т. 3. М.; Л., 1929. С. 185-186.
11 Сталин И. В. Указ. соч.; Бокарев Ю. П. Социалистическая промышленность и мелкокрестьянское сельское хозяйство в СССР в 20-е годы. М., 1989. С. 17-19.
12 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 53. Д. 714. Л. 130.
13 Там же. Оп. 55. Д. 489. Л. 30.
14 Кочетков И. В. Указ. соч. С. 83-88.
15 Там же. С. 89.
16 Бюллетень ЦСУ. 1923. № 72. С. 10.
17 ГАРФ. Ф. 5446 с. Оп. 55. Д. 714. Л. 159.
18 Советская деревня. С. 232.
19 Там же. С. 233.
20 ГАРФ. Ф. 5446с. Оп. 55. Д. 714. Л. 140-140об.
21 Там же. Л. 22.
22 Там же.
23 Там же. Л. 20.
24 Там же. Ф. 374. Оп. 9. Д. 205. Л. 1-11.
25 Данилов В. П. Документы ВЧК-ОГПУ-НКВД о советской деревне // Советская деревня. Т. 1. С.14.
26 Клепиков С. А. Указ. соч.
27 Население России. С. 131.
28 Бюллетень Центральной комиссии помощи голодающим. 1921. № 1.
29 Население России. С. 130.
30 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1365. Л. 118. Д. 1379. Л. 44.
31 Там же. Д. 1361. Л. 10; Д. 1379. Л. 44.
32 Бюллетень Курского губернского статистического бюро. 1925. № 9—10. С. 14.
33 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 714. Л. 137.
34 Там же. Л. 127.
35 Там же; Советская деревня.С. 290-291, 319-321.
36 ГАРФ. Ф. 7820. Оп. 1. Д. 26. Л. 205.
37 Советская деревня.С. 288-290, 315, 321, 330.
38 Там же. С. 315.
39 Там же. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 488. Л. 28-29 об.
40 Там же. Л. 29 об.
41 Там же. Л. 29; Д. 490. Л. 20—21.
42 Кочетков И. В. К вопросу о продовольственном положении российского крестьянства в 1920-х гг. // История крестьянства в России. СПб., 2000. С. 118-123.
43 Советская деревня.С. 296—297.
44 ГАРФ. Ф. 7820. Оп. 1. Д. 26. Л. 275.
45 Там же. Л. 193.
46 Там же. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 714. Л. 136.
47 Кондрашин В. В. Голод в крестьянском менталитете // Менталитет и аграрное развитие России. М., 1996. С. 121.
48 Советская деревня. С. 231-232.
49 Там же. С. 207-208.
50 Там же. С. 231.
51 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1372. Л. 145.
52 Там же. Л. 342-373, 406.
53 Советская деревня...С. 267.
54 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1802. Л.16.
55 Там же. Л. 17.
56 Там же. Л. 5-16.
57 Советская деревня. С. 288, 291.
58 Там же. С. 292.
59 Там же. С. 315.
60 Там же. С. 321.
61 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1804. Л. 456.
62 Советская деревня. С. 315-316.
63 Там же. С. 317-318.
64 Там же. С. 329.
65 Там же.
66 Там же. С. 230-231.
67 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 714. Л. 103 об.
68 Там же. Л. 102-103 об.
69 Советская деревня. С. 295-296.
70 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1372. Л. 178.
71 Советская деревня. С. 231-232.
72 Там же. С. 234.
73 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1372. Л. 186.
74 Там же, Д. 1361. Л. 213.
75 Там же. Л. 130.
76 Там же. Л. 73.
77 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 714. Л. 23.
78 Советская деревня. С. 295.
79 Там же. С. 296.
80 Там же. С. 329.
81 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1801. Л. 6.
82 Озеров И. Н. Хлебный рынок и хлебные цены в июле месяце 1924 г. // Экономический бюллетень Конъюнктурного института. 1924. № 8. С. 25.
83 Там же.
84 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1372. Л.173.
85 Там же. Л. 170; См. также: Советская деревня. С. 228.
86 Там же. С. 207, 230-235.
87 Ковальская Л. Основные тенденции движения цен в первом квартале 1924/
25 г. // Экономический бюллетень Конъюнктурного института. 1925. № 1. С. 1.
88Там же. Д. 1372. Л. 416.
89 ГАРФ. Ф. 374. Оп. 14. Д. 93. Л. 76-77.
90 Там же. Д. 92. Л. 29.
91 Там же. Д. 102. Л. 34; Ф. 5446. Оп. 55. Д. 63. Л. 9—10.
92 РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 1794. Л. 16.
93 Советская деревня. С. 288.
94 Там же. С. 301.
95 Всесоюзное хлебозаготовительное совещание при Наркомате внутренней торговли 23 августа 1924 г. // Хлебный рынок. 1924. № 11. С. 30.
96 Советская деревня. С. 301.
97 Там же. С. 302.
[1] Под беженством следует понимать временное перемещение крестьян из неурожайных в «хлебные» районы без обзаведения хозяйством на новом месте. Переселение —уход на постоянное место жительства с обзаведением хозяйством на новом месте. Переселению группы хозяйств, как правило, предшествовала посылка ходоков в предполагаемое место переселения.
