Показать все теги
В викторианской Англии, как и сейчас, существовали более или менее престижные сферы деятельности – торговля и юриспруденция, инженерное дело и медицина, – но доступны они были среднему классу и только мужчинам. А если вам не повезло и вы родились в рабочей семье, или в деревне посреди вересковых пустошей, или в лондонских трущобах? На какие профессии можно рассчитывать в этом случае? Давайте познакомимся с занятиями былых времен, которые могут показаться тяжелыми и неприятными, но зачастую весьма оригинальными.
Мир под лестницей: английские слуги
В 1851 году более миллиона англичан были в услужении, а в 1891 году, уже на закате викторианской эпохи, мы получим и более точные цифры – 1 386 167 женщин и 58 527 мужчин. Даже самые небогатые семьи старались нанять хотя бы одну служанку – так называемую maid of all works, которой приходилось и стряпать, и заниматься уборкой. Поднимаясь выше по общественной лестнице, мы встретим большее число слуг, не говоря уже об аристократических домах, где слуги исчислялись сотнями. Например, в конце XIX века шестой герцог Портленд держал 320 слуг мужского и женского пола.
В услужение шли выходцы из низов, в основном из сельской местности. С развитием железных дорог провинциальные хозяйки негодовали, что теперь днем с огнем не сыщешь хороших горничных – все крестьянки подались в Лондон, где платили получше и где был шанс встретить достойного мужа.
Нанимали прислугу несколькими способами. В провинции в течение столетий работники и хозяева встречались на особых ярмарках, причем работники захватывали с собой какой‑либо предмет, обозначающий их профессию: кровельщики держали в руках солому, служанки – метлу. Чтобы закрепить договор о найме, требовались всего‑навсего рукопожатие и выплата небольшой суммы авансом.
Но в городах затеи милой старины уже не пользовались спросом, так что слуг принято было искать через биржи труда или агентства по занятости, а то и через знакомых. Перед наймом соискатель места показывал рекомендательные письма, и горе тому, кто решился бы их подделать – это было дело подсудное. Въедливые хозяйки обращались к предыдущим хозяевам какой‑нибудь Мэри или Нэнси, чтобы выяснить, чистоплотная ли она, действительно ли хорошо выполняет свои обязанности, не водится ли за ней склонность к воровству.
В 1844 году сатирический журнал «Панч» опубликовал пародию на такой запрос:
«Сударыня! Поскольку Бриджет Дастер желает получить место единственной горничной в моем доме, я прошу Вас, ее бывшую хозяйку, сообщить, подходит ли она для выполнения столь серьезных обязательств. В прошлом я настрадалась от дерзости и подлости слуг (которые, по моему мнению, посланы исключительно для того, чтобы терзать приличных людей), и посему прошу вас не сердиться на некоторую скрупулезность моих расспросов… Признаться, я довольна внешностью Бриджет. Еще никогда не доводилось мне видеть таких глубоких оспин… А чем невзрачнее прислуга на вид, тем лучше. Неказистая внешность это что‑то вроде дешевой униформы для горничных, предназначенной им самой природой: указывает им их место и отвращает от всяких глупостей. Пока что Бриджет кажется достойной кандидатурой…
Я надеюсь, она трезвого образа жизни. А то ведь когда служанки настолько некрасивые, они порою прикладываются к бутылке, дабы отомстить природе. Тут уж как ни запирай бренди, все равно от них не убережешь. А посуду Бриджет не бьет ли? Я всегда взыскиваю деньги за разбитую посуду, но за мои нервы кто заплатит? Кроме того, слуги могут перебить столько посуды, что и жалованья не хватит. Честна ли Бриджет? Тут, сударыня, извольте отвечать поточнее, ведь я уже столько раз обманывалась в людях. Однажды наняла служанку с отличными рекомендациями, а буквально неделю спустя увидела, как она отдает три холодные картофелины какому‑то шарманщику с белыми мышами. Разве это честность? Вежлива ли Бриджет? Хорошо ли она переносит заслуженный выговор?.. Может ли Бриджет вставать рано, независимо от того, в какое время легла спать? Хорошая горничная подобна иголке – всегда спит с одним открытым глазком. Есть ли у Бриджет ухажеры? Таких негодниц я не потерплю. Горничная должна быть как монахиня, она оставляет позади все мирское, как только перешагнет порог дома» [15].
Рекомендательные письма показывают, насколько зависимым было положение слуг. Хотя хозяев убедительно просили не клеветать на бывших работников, равно как и не хвалить их незаслуженно, многие не отказывали себе в удовольствии испортить прислуге жизнь. Доказать клевету было практически невозможно. Мнение, высказанное в рекомендации, считалось субъективным, а людям свойственно ошибаться, не так ли? Разве это преступление?
Иногда слуги, совсем отчаявшись, подавали в суд на хозяев, отнявших у них шанс на работу. Так поступила служанка, чья госпожа в письме назвала ее «наглой и дерзкой девицей, которая подолгу залеживается в постели, но вместе с тем отличается чистоплотностью и хорошо справляется с работой» [16]. Судья не увидел в словах хозяйки злого умысла и закрыл дело, истица же осталась без работы и, вероятнее всего, с подмоченной репутацией – кто наймет сутяжницу? Можно представить, сколько жизней было сломано из‑за нескольких несправедливых слов. Среди слуг тоже существовало «сарафанное радио»: встречаясь в течение дня, служанки сплетничали о своих хозяевах и могли посоветовать товарке подходящее место или же отговорить от плохого.
Если нанять служанку мог даже мелкий банковский клерк, слуга считался символом престижа. С 1777 года каждый наниматель должен был платить налог в размере 1 гинеи за слугу мужского пола – таким образом правительство надеялось покрыть расходы в войне с американскими колониями. Ничего удивительного, что именно мужчины главенствовали в мире под лестницей.
Горничные. Рисунок из журнала «Панч». 1869
Мужской прислугой командовал дворецкий (butler). Иногда он занимался чисткой столового серебра, которое простой прислуге не доверишь, но в целом был выше физического труда. В его ведении находились все ключи, а также винный погреб, что служило дворецкому немалым преимуществом – он заключал сделки с торговцами вином и получал от них комиссионные. Дворецкий объявлял гостей и следил за тем, чтобы блюда за торжественным обедом подавались вовремя, мог приглядывать и за гардеробом хозяина, но не помогал ему одеваться – это обязанность камердинера (valet).
Личный слуга хозяина, камердинер, готовил ему ванну поутру и одежду на выход, собирал багаж для путешествий, заряжал его ружья, прислуживал за столом. Идеальный камердинер, «джентльмен джентльмена», это, разумеется, Дживс, герой рассказов П. Г. Вудхауза – даже в XX веке он блюдет викторианские ценности. Услугами камердинера пользовались холостяки или же престарелые джентльмены, которым требовался постоянный присмотр. Уж не поэтому ли Дживс так ревностно отгонял потенциальных невест от своего хозяина Берти Вустера? Женитьба означала бы расставание.
Визитной карточкой лакея (footman) была его представительная внешность. На эту должность брали мужчин высоких, статных и обязательно с красивыми ногами, чтобы икры хорошо смотрелись в обтягивающих чулках. Облаченный в ливрею, лакей прислуживал за столом и своим видом придавал торжественность моменту. Кроме того, лакеи разносили письма, открывали гостям дверь, приносили подносы из кухни и поднимали прочие тяжести (хотя карикатуры изображают, как лакей несет поднос со стопкой писем, в то время как горничная, надрываясь, тащит ведро с углем). Когда госпожа отправлялась по магазинам, лакей почтительно следовал за ней и нес покупки.
Владения мужской прислуги простирались и за пределами дома. Огромную роль в поместье играли садовники (gardener), создававшие настоящие шедевры в английских парках. В городских домах садовник был приходящим, он наведывался раз в неделю, чтобы подстричь лужайку и привести в порядок палисад. В работу на конюшне были вовлечены такие слуги, как кучер, конюх, грум, мальчики на побегушках и т. д. Согласно стереотипам, кучера были необразованными, плохо подготовленными к такой работе, жестокими с лошадьми, ленивыми пьянчугами, еще и вороватыми в придачу. Но поскольку викторианцы сурово относились к любой прислуге, ничего удивительного, что и о кучерах они были невысокого мнения.
К кучеру (coachman) предъявлялись следующие требования: он должен был отлично управляться с лошадьми, отличаться трезвым образом жизни, аккуратностью, пунктуальностью, хладнокровием во всех обстоятельствах. Для городского кучера умение хорошо водить карету было насущной необходимостью, поскольку лавировать по улицам было не так уж просто. В идеале городские кучера должны были проходить тренировку, т. е. служить подмастерьем у другого кучера. Для сельского кучера столь тщательной подготовки не требовалось. Его могли взять, что называется, от сохи. Если главным недостатком городского кучера было то, что рано или поздно он начинал кичиться своим положением, сельские кучера были по большей части ленивы – лошади заражались их апатией и еле ползли по дороге. По крайней мере, именно такими тупыми лентяями они зачастую предстают в английских пособиях по обустройству конюшни. Обязанности кучера заключались в том, чтобы вести карету, ухаживать за лошадьми, содержать в порядке упряжь и саму карету. Иногда ему приходилось чистить седла. Если в конюшне содержалось больше трех лошадей, в помощь кучеру нанимали подходящего мальчишку.
Семьи побогаче могли позволить себе еще и грума (groom). Его жалованье в 1870‑х начиналось от 60 фунтов в год и могло достигать 200–300 фунтов. Хороший грум с детства находился при лошадях и учился полезным навыкам у старших по рангу слуг. Хотя слово «грум» зачастую применяют к любым слугам, занятым в конюшне, в первую очередь оно означает работника, нанятого специально, чтобы содержать лошадей в наилучшей форме. Грум надзирал за чисткой лошадей, их рационом, прогулками и т. д.
Грум также сопровождал хозяев на конной прогулке, но скакал чуть поодаль, позади господ. Справочник по этикету 1866 года советует джентльменам захватывать с собой грума, если во время поездки будут присутствовать дамы. Дамам не советовали скакать в одиночестве, за исключением разве что сельской местности. Что касается незамужних особ, им следовало отправляться на прогулку не только в сопровождении грума, но еще и какого‑нибудь джентльмена, находящегося в доверии у их семей. Наверное, чтобы они приглядывали друг за другом – а не допустит ли кто из них какой‑нибудь вольности?
Работой большой конюшни руководил старший конюх (head‑ostler, foreman). Слабохарактерные люди на этой работе не задерживались. Чтобы держать штат в ежовых рукавицах, старшему конюху надлежало быть настоящим тираном, но вместе с тем человеком трезвым, ответственным и справедливым. Среди всего прочего, он закупал корм и следил за его качеством, мог договариваться с торговцами, приглашать рабочих для починки конюшни или вызывать ветеринара. Впрочем, не все старшие конюхи немедленно вызывали ветеринара в случае необходимости. Некоторые гордились тем, что и сами могут лечить лошадей, в одиночку или, на худой конец, позвав кузнеца на подмогу. Результаты такой самодеятельности зачастую были печальными.
Что касается женской прислуги, самой высокопоставленной должностью являлась гувернантка (governess), принадлежавшая к среднему классу. Но именно гувернантка и выбивалась из иерархии, потому что сами викторианцы не знали, куда ее отнести – к хозяевам или к слугам. Настоящей начальницей белых фартуков и чепцов являлась экономка (housekeeper), коллега, а порою и соперница дворецкого. Нанимать и рассчитывать горничных, закупать продукты, присматривать за работой по дому – вот лишь некоторые из ее обязанностей. Опытная экономка с легкостью отличала молодую баранину от старой, готовила вкуснейшие варенья и соленья, знала, как сохранить яблоки в течение зимы и мастерски нарезала окорок. Ее интересы простирались дальше буфета: среди всего прочего, экономка присматривала за поведением горничных, которым только дай завести кавалера! Английская литература сохранила немало образов экономок: тут и приветливая миссис Фэйрфакс, так радушно принявшая Джен Эйр, и недалекая миссис Гроуз из романа Генри Джеймса «Поворот Винта», и глубоко трагичный персонаж миссис Денверс из романа Дафны дю Морье «Ребекка». Но самый яркий тандем дворецкого и экономки, безусловно, запечатлен в романе японца Катцуо Исигуро «Остатки дня» – история невысказанной любви и утраченных возможностей на фоне огромного старинного поместья.
Хозяйка и горничная. Рисунок из журнала «Кэсселс». 1887
Личная горничная, или камеристка (lady’s maid), была женским эквивалентом камердинера. На эту работу претендовали особы миловидные, с покладистым нравом и грамотные. Камеристка помогала хозяйке причесываться и одеваться, чистила ее платья и стирала кружева и белье, заправляла ее постель, сопровождала во время путешествий. До массового производства кремов и шампуней все эти средства готовились в домашних условиях, зачастую камеристками. Пособия для слуг предлагают рецепты лосьонов от веснушек, бальзамов от прыщей, зубных паст (например, на основе меда и толченого угля). Очень часто камеристкам доставались поношенные платья хозяйки, так что и одевались они гораздо лучше остальной прислуги. По меркам XIX века, это была весьма престижная профессия.
Как утверждает «Руководство для слуг» 1831 года, «кулинария – это, строго говоря, наука, а кухарка – профессор » [17]. Действительно, приготовить обед в середине XIX века было настоящим подвигом, поскольку обеды состояли из нескольких блюд, включая пару десертов, а кухонное оборудование было весьма примитивным. По крайней мере, о такой роскоши, как духовка с температурным режимом, можно было лишь мечтать. Кухарка (cook) сама решала, как довести огонь в духовке (а то и в открытом очаге) до нужной температуры и не только не сжечь блюдо, но и угодить взыскательным вкусам хозяев. Работа была очень ответственная, учитывая, что к еде англичане относились со всей серьезностью. Добавить сюда нехватку эффективных моющих средств (в ход шла сода, зола, песок), отсутствие холодильников и миллиона современных приспособлений, муссирование тревожных слухов о вредных добавках, и становится ясно – работать на кухне было сложнее, чем в иной лаборатории.
От кухарки требовалась чистота, обширные познания в кулинарии и быстрая реакция. В зажиточных домах к кухарке приставляли помощницу, которая отвечала за уборку кухни, крошила овощи и стряпала несложные блюда. Незавидная обязанность мыть тарелки, сковородки и кастрюли доставалась судомойке (scullery maid). Халатность судомойки могла стоить жизни всей семье! По крайней мере, именно так вещали пособия по домоводству, предупреждавшие об опасности медных кастрюль, на которых выступает ядовитая патина, если их как следует не просушить.
В городских семьях среднего класса принято было держать как минимум трех служанок: кухарку, горничную и няню. Горничные (housemaids, parlourmaids) занимались работой по дому, причем рабочий день мог растянуться на 18 часов. Почти весь год он начинался и заканчивался при свечах, с 5–6 утра до тех пор, пока семья не отправлялась спать. Горячая пора наступала во время сезона, длившегося с середины мая до середины августа. Это была пора развлечений, обедов, приемов и балов, во время которых родители подыскивали выгодных женихов для дочек. Для слуг же сезон оборачивался кошмаром, поскольку они отправлялись спать за полночь, лишь с уходом последних гостей. А просыпаться приходилось в обычное время, спозаранку.
Труд горничных был тяжелым и нудным. В их распоряжении не было ни пылесосов, ни стиральных машин, ни прочей бытовой техники. Более того, когда достижения прогресса появились в Англии, хозяева не стремились их покупать. Зачем тратиться на машину, если ту же самую работу может выполнить человек? Коридоры в старинных усадьбах тянулись чуть ли не на милю, и их требовалось скрести вручную, стоя на коленях. Этой работой занимались горничные самого низшего звена, зачастую девочки 10–15 лет, так называемые tweenies. Поскольку работать приходилось рано утром, в темноте, они зажигали свечу и толкали ее перед собой по мере продвижения по коридору. И, разумеется, воду для них никто не грел. От постоянного стояния на коленях развивалось гнойное воспаление околосуставной слизистой сумки. Недаром это заболевание называется housemaid’s knee – «колено горничной».
Ханна Каллвик, горничная и одна из известнейших мемуаристок XIX века, так описывала свой типичный рабочий день 14 июля 1860 года: «Открыла ставни и зажгла огонь на кухне. Вытряхнула золу со своих вещей в мусорную яму, туда же выбросила всю золу. Подмела и вытерла пыль во всех комнатах и в зале. Разожгла огонь и отнесла наверх завтрак. Почистила две пары ботинок. Заправила постели и вынесла ночные горшки. Убрала со стола после завтрака. Помыла посуду, столовое серебро и ножи. Отнесла обед. Снова прибралась. Привела в порядок кухню, распаковала корзину с покупками. Двух цыплят отнесла миссис Брюэрс, передала хозяйке ее ответ. Испекла пирог и выпотрошила двух уток, потом зажарила их. Стоя на коленях, вымыла крыльцо и тротуар перед ним. Натерла графитом скребок перед ступенями, затем вычистила тротуар на улице, тоже стоя на коленях. Вымыла посуду. Прибралась в кладовке, тоже на коленях, и дочиста выскребла столы. Вымыла тротуар возле дома и протерла подоконники. В девять забрала на кухне чай для мистера и миссис Уорвик. Я была в грязной одежде, так что чай наверх отнесла Энн. Вымыла сортир, коридор и пол в судомойне, тоже на коленях. Вымыла собаку, потом вычистила раковины. Принесла ужин, который Энн отнесла наверх – я была слишком грязной и усталой, чтобы самой туда идти. Вымылась в ванне и пошла спать» [18].
Помимо основных обязанностей, слугам доставались еще и довольно странные задания. От горничных иногда требовалось проглаживать утреннюю газету утюгом и сшивать страницы по центру, чтобы хозяину было удобнее читать. Господа с параноидальными наклонностями любили проверять своих служанок, засовывая под ковер монету. Если девушка забирала деньги, значит, нечиста на руку, если же монета оставалась на месте – значит, плохо мыла полы!
Интересно, что прислугу более высокого ранга – вроде дворецкого или камеристки – называли исключительно по фамилии. Вспомнить, хотя бы, Дживса из рассказов Вудхауза – настоящий реликт викторианской эпохи. Его хозяин, шалопай Берти Вустер, называет его исключительно по фамилии, и лишь случайно мы узнаем имя неутомимого камердинера – Реджинальд. Экономкам и кухаркам доставался почетный титул «миссис» вдобавок к фамилии, даже если они никогда не были замужем. Служанок попроще звали по именам, и то не всегда.
В некоторых семьях горничной придумывали новое имя, если ее имя уже «застолбила» одна из барышень или же простоты ради. Ведь служанки приходят и уходят, так зачем забивать голову их именами? Проще звать каждую новую Мэри или Сьюзен. Шарлотта Бронте упоминает и собирательное имя горничных – Абигайль.
В середине XIX века горничная среднего звена получала 6–8 фунтов в год, не считая денег на чай, сахар и пиво. Впрочем, журнал «Кэсселс» не советовал платить служанкам традиционные «деньги на пиво». Если горничная пьет пиво, то уж наверняка будет бегать за ним в кабак, источник всяческих неприятностей. Если же не пьет, то зачем развращать ее лишними деньгами? Хотя кухарки считали кости, шкурки кроликов, тряпки и свечные огарки своей законной добычей, «Кэсселс» и тут подставил им подножку. Специалисты по домоводству настаивали, что там, где служанкам позволено забирать себе остатки и ошметки, неминуемо начнется воровство. Лишь хозяйка должна решать, кого чем одаривать. Кухарки ворчали на таких советчиков, ведь продажа шкурок старьевщикам приносила хоть и маленький, но приятный довесок к жалованью.
Личная горничная хозяйки в середине века получала 12–15 фунтов в год плюс деньги на дополнительные расходы, ливрейный лакей – 13–15 фунтов в год, камердинер – 25–50. Кроме того, 26 декабря, в так называемый День подарков (Boxing day), прислуге доставалась одежда или деньги. Помимо жалованья, слуги рассчитывали и на чаевые от гостей. При отъезде гостя вся прислуга выстраивалась в один‑два ряда возле двери, так что для людей, стесненных в средствах, раздача чаевых была кошмаром наяву. Иной раз они могли отклонить приглашение только из страха показаться бедняком. Ведь если слуга получал скупую подачку, то при следующем посещении гостя мог игнорировать или переиначивать его приказы – с жадиной незачем церемониться.
Откладывая сбережения, слуги из богатых домов могли накопить значительную сумму, особенно если хозяева не забывали упомянуть их в завещаниях. После выхода на пенсию бывшие слуги нередко подавались в торговлю или открывали свое дело, хотя некоторые пополняли ряды лондонских нищих – тут уж как карта ляжет. Любимые слуги, в частности нянюшки, доживали свой век с хозяевами.
Англичане предпочитали, чтобы слуг можно было отличать по одежде. Когда горничная поступала на службу, в своем жестяном сундучке – непременном атрибуте служанки – у нее обычно лежали три платья: простое платье из хлопчатобумажной ткани, которое надевали по утрам, черное платье с белым чепцом и фартуком, которое носили днем, и выходное платье. Средняя стоимость платья для горничной в 1890‑х годах равнялась 3 фунтам – т. е. полугодовому жалованью несовершеннолетней горничной, только начавшей работать. Помимо платьев, горничные покупали себе чулки и туфли, и эта статья расходов была бездонным колодцем, ведь из‑за беготни по лестницам обувь снашивалась быстро.
В традиционную униформу лакеев входили брюки до колена и яркий сюртук с фалдами и пуговицами, на которых был изображен фамильный герб, если таковой у семьи имелся. Дворецкий, король прислуги, носил фрак, но более простого покроя, чем фрак хозяина. Особой вычурностью отличалась униформа кучера – начищенные до блеска высокие сапоги, яркий сюртук с серебряными или медными пуговицами и шляпа с кокардой.
Лакей в клубе. Рисунок из журнала «Панч». 1858
Викторианский дом был построен так, чтобы разместить два отличных друг от друга класса под одной крышей. Для вызова прислуги устанавливали систему звонков, со шнурком или кнопкой в каждой комнате и панелью в подвале, на которой было видно, из какой комнаты пришел вызов. Хозяева проживали на первом, втором и иногда третьем этаже. У камердинера и камеристки были комнаты, зачастую смежные со спальней хозяев, кучер и грум жили в помещениях возле конюшни, а у садовников и дворецких могли быть небольшие коттеджи.
Глядя на такую роскошь, слуги нижнего звена наверняка думали: «Везет же некоторым!» Им приходилось спать на чердаке, а работать – в подвале. Когда газ и электричество стали широко использоваться в домах, их редко проводили на чердак – по мнению хозяев, это было непозволительной тратой. Горничные ложились спать при свечах, а холодным зимним утром обнаруживали, что вода в кувшине замерзла и чтобы хорошо умыться, потребуется как минимум молоток. Сами же чердачные помещения не отличались эстетическими изысками – серые стены, голые полы, матрасы с комками, потемневшие зеркала и растрескавшиеся раковины, а также мебель в разной стадии умирания.
От подвала до чердака – большое расстояние, а хозяевам вряд ли понравится, если слуги снуют по дому без веской на то причины. Эта проблема решалась наличием двух лестниц – парадной и черной. Лестница, этакая граница между мирами, прочно вошла в викторианский фольклор, но для слуг она была настоящим орудием пытки. Им приходилось носиться по ней вверх и вниз, таская тяжелые ведра с углем или с горячей водой для ванны. В то время как господа обедали в столовой, слуги столовались на кухне. Их рацион зависел от доходов семьи и от щедрости хозяев. В некоторых домах обед для слуг включал холодную птицу, овощи, ветчину, в других прислугу держали впроголодь. Особенно это относилось к детям и подросткам, за которых некому было заступиться.
До начала XIX века слугам не полагались выходные. Каждая минута их времени всецело принадлежала хозяевам. Но в XIX веке хозяева стали давать служанкам выходные или разрешать им принимать родственников (но ни в коем случае не ухажеров!). А королева Виктория устраивала ежегодный бал для дворцовых слуг в замке Балморал.
Отношения между хозяевами и слугами зависели от многих факторов – и от общественного положения хозяев, и от их характера. Обычно чем более родовитой была семья, тем лучше в ней относились к прислуге. Аристократам с длинной родословной не требовалось самоутверждения за счет прислуги, они и так знали себе цену. В то же время нувориши, чьи предки относились к «подлому сословию», могли третировать слуг, тем самым подчеркивая свое превосходство. Следуя завету «возлюби ближнего своего», часто господа заботились о слугах, передавали им поношенную одежду и вызывали врача, случись им заболеть, но это вовсе не означало, что прислугу считали равной себе. Барьеры между классами поддерживались даже в церкви – в то время как господа занимали передние скамьи, их горничные и лакеи садились на задних рядах.
Общественный транспорт и профессия кучера
До эпохи поездов наиболее популярным средством передвижения из города в город были дилижансы (stagecoach). В Англии такой вид транспорта получил распространение в XVI веке и пользовался популярностью вплоть до начала XX века. Дилижанс представлял собой четырехколесную карету, запряженную четверкой лошадей. Рамы вокруг окон и колеса красили в ярко‑красный цвет, по бокам большими буквами были намалеваны место отправления и место назначения. Пассажирские места размещались как внутри, так и снаружи. Те, что снаружи, располагались на крыше или на выступе позади кареты. Дилижансы путешествовали от одной станции к другой, на которых меняли лошадей, и путешествие из города в город могло растянуться на несколько дней. Скрипя, карета ползла по дороге со скоростью приблизительно 4 мили (6 км) в час. Если дорога была в гору, пассажиров могли попросить выйти из кареты, чтобы лошади не надорвались, взбираясь по холму.
В 1784 году в Англии появился еще один вид дилижанса – почтовая карета (в Ирландии – с 1799 года). Почтовые кареты продержались до 1850‑х годов, когда их окончательно вытеснили поезда. Фактически, это был дилижанс, который, помимо перевозки пассажиров, развозил еще и почту. Прежде почту доставляли конные почтальоны, но так как они путешествовали в одиночку, то часто становились жертвами разбойных нападений. В этом плане почтовые кареты, сопровождаемые вооруженным охранником, были надежнее. К месту назначения они прибывали быстрее.
По контракту с Почтовым ведомством работали частные компании, но с начала XIX века Почтовое ведомство обзавелось собственными каретами. Сопровождавшие их охранники носили черные шляпы и алые ливреи с синими лацканами и золотыми галунами. Они были хорошо вооружены – двумя пистолетами и мушкетоном. В случае поломки кареты охранники обязывались самолично доставить почту, хотя бы и пешком. На протяжении поездки могло смениться несколько кучеров, но охранник сопровождал почту от начала и до конца. Ему выдавали часы, чтобы он точно следовал расписанию, и горн, чтобы предупреждать местных почтальонов о приближении кареты. Услышав горн, привратники на заставах, где взималась пошлина, немедленно распахивали ворота – если почтовой карете приходилось останавливаться, их могли оштрафовать. Остальные кареты обязаны были уступать дорогу почтовым, так что горн служил предупреждением и им.
В общем и целом путешествие на почтовой карете было если не комфортным, то относительно безопасным. Впрочем, случались и курьезы. Так, в 1816 году почтовая карета, направлявшаяся из Эксетера в Лондон, уже въезжала на постоялый двор где‑то на равнине Солсбери, как на лошадей набросилась… львица! Она сбежала из передвижного зверинца. Прежде чем охранник успел отреагировать, львица переключилась на крутящегося рядом пса, погналась за ним и растерзала его на месте. Выиграв время, перепутанные пассажиры бросились в гостиницу и забаррикадировали двери, опасаясь, как бы львица не добралась и до них. В конце концов хозяин зверинца отыскал ее в одном из сараев и забрал с собой. Можно представить, как долго пассажиры вспоминали это происшествие!
Популярным городским транспортом были омнибусы и кэбы. Основоположником системы омнибусов стал Джордж Шиллибер в 1829 году. Первый лондонский маршрут начинался в пригороде Пэддингтона, проходил через Риджентс‑парк и заканчивался в Сити. Все путешествие длиною в 5 миль занимало 1 час.
Места в омнибусе располагались как внутри, так и снаружи. Чтобы добраться до мест на крыше, нужно было вскарабкаться по железной лестнице, придерживаясь за ремень или за поручень. Возле кучера находились 2 или 4 места, которые обычно занимали постоянные клиенты.
Внутри омнибус был обит бархатом. Сиденья располагались с двух сторон, на каждом могло поместиться 5 человек. Воздух проникал внутрь лишь когда открывали дверь, а крохотные оконца едва пропускали свет. На полу лежала солома, чтобы у пассажиров не мерзли ноги, но она быстро пачкалась и намокала. Согласно рассказам современников, внутри было довольно противно, особенно если набьется сразу много народа. Кто‑нибудь отдавит вам пальцы, ткнет в бок зонтиком в качестве просьбы открыть дверь, под ухом разорется младенец, а сосед слева непременно окажется карманником. Кроме того, в некоторых омнибусах гнездились блохи. Неудивительно, что мужчины предпочитали путешествовать снаружи, щедро оставляя внутренние сиденья дамам.
Уличное движение в Лондоне. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877
Омнибусы начинали работу в 8 утра. К этому времени мелкие служащие уже должны были находиться на рабочих местах, так что на омнибусах путешествовал преимущественно средний класс. Если пассажир, желавший прокатиться на омнибусе, выглядел недостаточно солидно, то кучер вполне мог проехать мимо или же просто замедлить ход, предлагая запрыгнуть на ходу.
Кондуктор стоял на ступеньке слева от дверей. В его обязанности входило зазывать – или отсеивать – пассажиров, брать плату за проезд, а в эпоху кринолинов еще и придерживать дамскую юбку, чтобы она не задралась, пока ее владелица пытается протиснуться в салон. Поначалу в омнибусах не было билетов – кондуктор просил столько, сколько считал нужным. А когда билеты все же ввели, кондукторы устроили забастовку, которая, разумеется, прошла впустую, потому что никому не нравится произвол.
Пассажиры жаловались на грубость и жадность кондукторов, старавшихся набить в салон побольше народа, сами же кучера и кондукторы стенали от суровых требований владельцев компаний. Зарабатывали они неплохо: водитель в середине века получал от 20 до 34 шиллингов в неделю, не считая чаевых за сиденья на облучке, кондуктор – около 20 шиллингов. Но на эти деньги нужно было содержать семью, детей и неработающую жену. Следуя «духу времени», простые работяги, как и представители средних классов, стремились к тому, чтобы их жены не работали вне дома. Только в таком случае можно было претендовать на респектабельность.
Рабочий день начинался около восьми утра, а заканчивался в полночь, так что почти весь день извозчик и кондуктор тряслись в омнибусе, каждый на своем месте. Перехватить обед на постоялом дворе, во время пятнадцатиминутной остановки, было большой удачей, и многие извозчики обедали, не сходя с облучка. Выходные им тоже не полагались. Как сокрушался один кондуктор: «Я никогда не посещаю общественные места, ни церкви, ни театры. Разве что получу отпуск, но это раз в два года… Зимой я вижу своих троих детей только по ночам, когда они уже спят… Если они разревутся, мне это не мешает – после пятнадцатичасового дня под открытым небом меня уже ничем не разбудишь » [19]. К тяжким условиям труда добавлялось недоверие со стороны начальства. Хозяева опасались, что подчиненные могут обсчитать их, провезти больше пассажиров и сдать меньше выручки, поэтому устраивали проверки – например, нанимали даму респектабельного вида, которая подсчитывала число пассажиров и прикидывала, кто из них платит за долгое путешествие, а кто – за короткое.
Извозчик. Рисунок из журнала «Панч». 1870
Соперниками омнибусов были кэбы, пришедшие на смену наемным каретам. В XVIII и начале XIX века снять наемную карету можно было на постоялом дворе, причем за немалую сумму. В своей прошлой жизни наемные кареты были вышедшими на пенсию экипажами аристократов, и неудивительно, что они ползли еле‑еле. Да и куда им было спешить при отсутствии конкуренции? Но уже в 1820‑х из Парижа в Лондон добралась мода на кабриолеты, или «кэбы», – легкие экипажи, лихо разъезжавшие по улицам в поисках клиентов. Хэнсом, двухместный двухколесный экипаж, в котором сиденье кучера, хорошо приподнятое, располагалось сзади, стал одним из главных символов викторианского Лондона.
Извозчики были группой разношерстной, среди них встречались бывшие торговцы, клерки, плотники, лакеи, бакалейщики, даже взломщики и карманники. Некоторые покупали карету и лошадь, другие же арендовали их у компаний. Чтобы хватило денег и с компанией расплатиться, и домой унести, приходилось работать в поте лица. У извозчиков было несколько смен, самая долгая длилась около 20 часов, начинаясь в 10 утра и заканчиваясь уже следующим утром. Когда кэбби так уставал, что едва не валился с облучка, он просил доработать смену кого‑нибудь из нелицензированных кучеров, которые бродили поблизости. Утратив лицензию за какой‑то проступок, они могли разве что полировать медь на экипажах или, с оглядкой, заменять более удачливых товарищей. Участь разжалованного кэбби была незавидной, так что извозчики держались за свои места.
Санитары улиц
«Жалкие привратники и метельщики сметают в канавы клочья газет и прочие жалкие отбросы, а отбросы человеческие, еще более жалкие, наклоняются над этим мусором, роются, шарят там, в поисках чего‑нибудь еще годного на продажу» [20], – так в романе «Наш общий друг» Диккенс описывает лондонские улицы. Английский классик едва ли преувеличивал. Конский навоз, солома, гнилые овощи на рыночных площадях, кости, устричные раковины и лавины золы из бесчисленных каминов – все это создавало несусветную грязь. Нужно отдать лондонцам должное, они признавали проблему и пытались с ней бороться, в результате чего и возникали причудливые профессии, которые сегодня внушают ужас.
Бичами городских улиц были зола и навоз. По официальным данным, в 1840‑х годах лондонское семейство среднего класса сжигало около 11 тонн угля в год. Дома победнее обходились двумя тоннами, но цифра все равно значительная. Куда же девалось столько золы?
Несознательные горожане вытряхивали ее на улицы или оставляли груды золы во дворе. Их более респектабельные соплеменники прибегали к услугам мусорщиков, которых нанимали от лица всего прихода. В назначенные дни мусорщики приезжали со своими телегами и лопатами, грузили золу и прочие отходы и увозили подальше. Нередко те же мусорщики выступали в роли золотарей, чистивших по ночам выгребные ямы, но в этом случае каждый домовладелец договаривался с ними отдельно – регулярная чистка выгребных ям была скорее роскошью, чем необходимостью. Мусорщиков отличали по брюкам до колен и сероватым от золы курткам. Несмотря на то, что они изо дня в день вдыхали пыль, мусорщики были дюжими парнями, высокими и широкоплечими – другие бы на такой работе не задержались.
Наравне с золой мусорщики сметали с улиц навоз и любые другие отбросы – кости, тряпки, гвозди. Ничего не пропадало, все шло в дело. Высушенный навоз пересеивали, более мелкую пыль продавали на кирпичные заводы для изготовления кирпичей, более крупную – фермерам на удобрения. Кости и тряпки забирали старьевщики, раковины и треснувшие кирпичи – строители, старую обувь – изготовители берлинской лазури.[1] Даже современным европейцам, помешанным на повторных переработках, трудно представить, до какой степени их предки тряслись над мусором.
Наполнив телеги доверху, мусорщики свозили свои сокровища на свалку, где и происходила сортировка. Свалки располагались в пригородах, среди пустырей или же прямо возле домов бедняков, чье здоровье мало кого волновало. Журналист Генри Мэйхью так описывал свой визит на одну из таких свалок: «В центре высится гора мелкой навозной пыли, рядом с ней груды поменьше из пыли вперемешку с мусором, подготовленным к сортировке. Среди этих груд, вооружившись железными ситами, суетятся женщины и старики и отсевают крупную пыль от мелкой. На другом конце двора расположилась гора из угольков и золы, готовых к отправке на кирпичные заводы. Вся свалка бурлит жизнью: кто сеет, кто выгребает мусор, время от времени телеги сваливают свой груз и отправляются за новым. В грудах мусора барахтаются куры, а многочисленные свиньи роются в требухе и отходах, собранных с кухонь и рынков» [21].
Свалки принадлежали частным владельцам, которые наживали капиталы на перепродаже мусора. Вспомнить хотя бы мистера Хармона или его преемника, «Золотого Мусорщика» Боффина из романа «Наш общий друг». В свою очередь, хозяева свалок нанимали работников, получавших за свой труд 1 шиллинг в день. Дети зарабатывали и того меньше – 3–4 пенса. Как показывает Диккенс, в грудах мусора можно было найти вещи и поинтереснее костей – например, пропавшее завещание. Но если работники находили деньги или драгоценности, по условиям найма они обязаны были сдать сокровища хозяину. За попытку припрятать добро им грозило увольнение.
Не все городские отходы оседали на свалках. По улицам сновали собиратели окурков, клочков бумаги, костей, но самая неаппетитная профессия была у pure finders. «Собирателями чистоты» называли тех, кто занимался собиранием собачьих экскрементов. Этот эвфемизм возник в связи с тем, что собачий кал, наравне с птичьим пометом, использовали для очищения шкур в кожевенных мастерских. Вдобавок, «собиратель чистоты» звучит гораздо внушительнее, чем «собиратель нечистот».
По подсчетам Генри Мэйхью, в середине века в Лондоне работало около 240 «собирателей чистоты». Большинство составляли нищие старики и старухи, неспособные заниматься иным трудом. Разницу между собирателями обычного мусора и собирателями помета можно было определить на глаз. У первых за плечами был мешок, а в руках остроконечная палка, которой они ворошили груды мусора. Их встречали в темных переулках, куда выливали помои и выносили сор. В отличие от своих коллег, «собиратели чистоты» ходили повсюду, ведь собакам закон не писан и место для туалета они выбирают произвольно. С собой «собиратели чистоты» носили объемистую корзину с крышкой, чтобы не оскорблять прохожих ее содержимым. Иногда на правую руку они натягивали кожаную перчатку, но гораздо чаще обходились без оной. Вымыть руку проще, чем возиться со стиркой.
Преуспевающий искатель экскрементов в день мог насобирать полное ведро, которое затем продавал в кожевенную мастерскую. Ведро стоило от 8 пенни до шиллинга в зависимости от качества продукта. Да‑да, в этом ремесле тоже были свои критерии. Кожевенники сообщали поставщикам, помет какого цвета и консистенции они предпочитают. Но, как и в любой профессии, здесь не обходилось без мошенничества. Нечистые на руку собиратели отколупывали строительный раствор со стен домов и смешивали его с собачьим пометом для большего веса или лучшей консистенции. Процветал также блат: можно было договориться с владельцами питомников и, не тратя особых усилий, выгребать оттуда собачий кал. Впрочем, не все кожевенники принимали такой товар. Собак в питомниках кормили всякой гадостью, а это в свою очередь отражалось на продуктах их жизнедеятельности.
Из‑за высокого содержания щелочей помет применялся в дубильном процессе. Сначала его втирали в шкуру, снаружи и изнутри. Это делалось для того, чтобы «очистить» шкурку. Затем последнюю подвешивали сушиться, а экскременты помогали вытягивать из нее влагу. После просушки кал соскребали. Таким образом очищали кожу, которая шла на изготовление обуви, перчаток, книжных переплетов и т. д. Выдубленная кожа была невысокого качества и сохраняла неприятный запах, так что изделия из нее ценились недорого. Тем не менее бизнес процветал.
Столь же неаппетитной была профессия «тошера» – собирателя мусора вдоль берегов Темзы и в лондонских клоаках, открытых сточных трубах, которые в середине XIX века сменила централизованная система канализации. Тошеры искали в первую очередь деньги, но сгодились бы и любые другие металлические предметы – англичане все пускали в ход. За незаконное проникновение в сточную трубу можно было поплатиться штрафом в 5 фунтов, но это не останавливало храбрецов. Не пугали их и другие опасности, таившиеся в зловонных трубах, как‑то: обрушение стен и потолков, груды склизких кирпичей, через которые приходилось перелезать в потемках, внезапные потоки нечистот, и, конечно, полчища крыс. К своим вылазкам тошеры готовились тщательно: захватывали фонарь, холщовый мешок, чтобы складывать добычу, и длинный шест с изогнутым металлическим наконечником. Шестом шарили в лужах, а случись тошеру увязнуть в трясине, им можно было зацепиться за что‑нибудь поблизости.
Тошер в канализации. Рисунок из книги Генри Мэйхью «Рабочие и бедняки Лондона». 1861–1862
Несмотря на обилие мусорщиков всех мастей, в Лондоне середины XIX века было грязно: усилий уборщиков было явно недостаточно, чтобы вычистить эти авгиевы конюшни. Хотя кэбы и омнибусы не досаждали горожанам выхлопными газами, лошади производили навоз, регулярно и в больших количествах. По подсчетам Генри Мэйхью, на лондонских улицах ежедневно находилось около 24 214 лошадей. В год они оставляли на улицах 36 662 тонны навоза, Учитывая, что на городские рынки также перегоняли скот, навоза было еще больше. Летом он высыхал и превращался в едкую пыль, зимой смешивался со снегом до состояния вонючей бурой массы. В начальных строках «Холодного дома» Чарльз Диккенс так описывает столичную грязь: «Несносная ноябрьская погода. На улицах такая слякоть, словно воды потопа только что схлынули с лица земли, и, появись на Холборн‑Хилле мегалозавр длиной футов в сорок, плетущийся, как слоноподобная ящерица, никто бы не удивился. Дым стелется, едва поднявшись из труб, он словно мелкая черная изморось, и чудится, что хлопья сажи – это крупные снежные хлопья, надевшие траур по умершему солнцу. Собаки так вымазались в грязи, что их и не разглядишь. Лошади едва ли лучше – они забрызганы по самые наглазники» [22].
Однако некоторым лондонцам невообразимая грязь давала возможность заработать. Это были так называемые crossing‑sweepers – подметальщики перекрестков. В ненастную погоду они ловко орудовали метлами, расчищая дорогу прохожим, которые шли по тротуару или пересекали улицу. Таким образом, дамы могли перемещаться в пространстве, почти не замарав кромку платья.
Подметание перекрестков было занятием хотя и не слишком приятным, но довольно простым – нужно лишь время от времени менять метлу. Как и многие другие занятия городской бедноты, включая продажу спичек или пение песен, это также был удобный предлог для попрошайничества. Вместе с тем, метельщики могли с чистой совестью заявить, что не просто клянчат у прохожих деньги, но занимаются общественно полезным делом! Поскольку они зачастую работали на одном и том же участке, иногда десятилетиями, жители окрестных домов подкармливали их, а порою давали еженедельное вспомоществование.
Подметанием перекрестков занимались как мужчины, так и женщины, как взрослые, так и дети. Среди взрослых попадались бывшие слуги, потерявшие место из‑за болезни, немощные старики и калеки. Одним из таких калек был чернокожий моряк, потерявший обе ноги до колена во время пожара на судне. Он предпочитал работать зимой, потому что тогда его культи замерзали и передвигаться на них было проще. В остальное время он просил милостыню.
Гораздо чаще взрослых подметанием перекрестков занимались дети. Наиболее известным малолетним метельщиком является Джо из «Холодного дома», который не выучился даже элементарной грамоте и был вынужден бессмысленно скитаться от места к месту:
«Зовут – Джо. Так и зовут, а больше никак. Что все имеют имя и фамилию, он не знает. Никогда и не слыхивал. Не знает, что „Джо“ – уменьшительное от какого‑то длинного имени. С него и короткого хватит. А чем оно плохо? Сказать по буквам, как оно пишется? Нет. Он по буквам сказать не может. Отца нет, матери нет, друзей нет. В школу не ходил. Местожительство? А что это такое? Вот метла она и есть метла, а врать нехорошо, это он знает. Не помнит, кто ему говорил насчет метлы и вранья, но так оно и есть» [23].
Мальчик – подметальщик перекрестков. Рисунок из журнала «Панч». 1853
Тем не менее, опрошенные Мэйхью мальчишки‑метельщики кажутся гораздо сметливее Джо. Не рассчитывая заработать только подметанием, они развлекали прохожих акробатическими трюками. Почти все умели ходить колесом или стоять на голове. Когда на улице останавливался омнибус, к нему подбегал метельщик и начинал кувыркаться на потеху пассажирам. А поскольку в городской пробке омнибус мог простоять довольно долго, мальчишка успевал получить несколько пенсов.
Метельщики не чуждались и изящных искусств. Один паренек, капитан уличной шайки по прозвищу Гусак, рисовал узоры из грязи. Начал он с того, что изобразил между лужами якорь, что очень позабавило прохожих. На следующий день он написал в слякоти – «Боже, храни королеву». Не самая подходящая техника, чтобы славить монарха, но и это понравилось лондонцам – мальчишка отлично заработал. Однако эстетический порыв вышел бедняге боком. Прохожим так нравились орнаменты, которые он регулярно чертил на мостовой, что посмотреть на них собиралась толпа. Однажды полицейский, совершенно безразличный к прекрасному, счел это помехой дорожному движению и прогнал мальчишку с бойкого места.
Последние новости: газетчики и торговцы бумажным товаром
От разнообразия товаров, которые продавали на лондонских улицах, захватывает дух – цветы и фрукты, инструменты и посуда, часы и игрушки, собачьи ошейники и породистые собаки, похищенные у владельцев. Среди разношерстных торговцев Лондона продавцов печатных изданий можно выделить в отдельную категорию. Это были и газетчики, и торговцы бульварными балладами и жизнеописаниями великих висельников, и те, кто разносил по домам открытки, записные книжки, альманахи, канцелярские принадлежности, а также конверты. Иными словами, все, кто так или иначе имел дело с бумагой.
Иногда в этой братии попадались образованные и воспитанные люди, впавшие в крайнюю нужду. Генри Мэйхью имел обстоятельную беседу с женщиной, совсем недавно начавшей торговать конвертами. Она происходила из благополучной семьи, но после смерти отца, армейского офицера, была вынуждена сама зарабатывать на жизнь. Поначалу она давала уроки музыки, но после тяжкой болезни вынуждена была оставить это поприще. Долгое время она скиталась по больницам и исчерпала все свои сбережения. Знакомый посоветовал ей торговать конвертами «от двери к двери». Обнищавшая учительница призналась, что каждый раз дрожит, прежде чем постучать в дверь – вдруг на нее накричат. О том, чтобы продавать конверты своим бывшим ученикам, она и думать не могла – стыдно!
В большинстве своем торговцы бумагой были менее щепетильны и более деловиты. Надо ведь привлечь внимание публики, а порою и перекричать конкурентов, которые тоже норовят сбыть брошюрку про свеженькое смертоубийство. В ход шли любые средства, не только громкий голос, но и аляповатые плакаты. На них огромными буквами было написано, какие именно ужасы прохожие смогут прочесть в этой книжице или балладе. Заглавия были очень сочными, например, «Дьявольские опыты доктора *** над пациентами в состоянии месмеризма» или «Тайные делишки в Белом Доме, Сохо». Огромной популярностью пользовались так называемые broadsides – тексты, отпечатанные на одной стороне бумажного листа. То были лондонские «скандалы, интриги, расследования». Листовки живописали убийства, громкие судебные процессы, откровения преступников, особо впечатляющие пожары и прочее, и прочее. Жители удаленных деревушек, куда даже коробейники (Коробейники – торговцы‑разносчики дешевого галантерейного товара. – Ред. ) не захаживают, собирали пенни в складчину, чтобы купить отчет о недавних казнях.
В середине XIX века расхожим товаром были баллады, как старинные, так и совсем новые, сложенные наспех, чтобы увековечить очередное преступление. Лондонцы любили почитать, а то и промурлыкать песенку о матери, ослепившей родное дитя с помощью двух тараканов, или о хозяевах, моривших голодом служанку, или о девятилетием мальчишке, зарубившем крошку‑сестру. Если баллады не отличались качеством, продавцы брали количеством. Песни печатали на широких листах и продавали… по ярду! Называлась это «торговля длинными песнями». Полосы бумаги прикреплялись к шесту и колыхались на ветру, пока торговец вышагивал по улочкам, вопя: «Новые песни! Чудные песни! Три ярда за пенни! Кому песни? Три ярда песен!» (Что ж, некоторую литературу можно только рулонами и продавать.)
Некоторые продавцы полагались исключительно на свои ноги и голосовые связки, другие же устанавливали книжные киоски на оживленных улицах. В таких киосках можно было купить как penny dreadfuls – дешевые детективы и ужастики, так и английскую классику. Книги были на любой вкус. Ближе к середине XIX века зародилась торговля путеводителями и каталогами различных музеев. Приторговывали ими возле Национальной галереи, Британского музея, Вестминстерского аббатства и прочих достопримечательностей. Музейных работников не радовал этот бизнес, поскольку музеи сами печатали брошюры и каталоги. К вящей досаде торговцев, у входов в галереи довольно скоро появились объявления о том, что официальные каталоги можно купить только в вестибюле.
Торговлю печатными изданиями также регулировали железнодорожные компании. Право торговать книгами и газетами на железнодорожных станциях и в метро получали по тендеру, и за это право нужно было платить. Отхватив лакомый кусочек, бизнесмен нанимал продавцов, как взрослых, так и мальчишек. Работа была хлебной – взрослые зарабатывали 20–30 шиллингов в неделю, мальчишки от 6 до 10 шиллингов. Серьезные романы в метро не котировались, продавали исключительно легкое чтиво стоимостью до одного шиллинга за книгу.
Продавец «длинных песен». Рисунок из книги Генри Мэйхью «Рабочие и бедняки Лондона». 1861–1862
Самыми ушлыми из лондонских книготорговцев были, безусловно, «торговцы соломой». Казалось бы, какое отношение солома имеет к печати? Оказывается, самое прямое. Держа в руках пучок соломы, торговец многозначительно подмигивал прохожим. Стоило ему привлечь внимание, он сразу же заводил речь: «Пожалуй, многие решат, что это абсурдная идея – продавать соломинку за полпенни, раз солома и так повсюду валяется. Но все дело в том, что власти запрещают мне торговать вот этими листками. Посему я продаю солому, а листки даю в придачу. Джентльмены найдут здесь множество интересных изображений – и у кровати, и на кровати, и под кроватью!»
Ни дать ни взять, настоящий диссидент. Таким образом сбывали не только порнографию, но также политические и антирелигиозные памфлеты. Да что памфлеты! Не пощадили саму королеву, пробрались в святая святых – ее семейную жизнь! В середине XIX столетия в Лондоне продавали документ, предназначенный для «холостяков и дев, мужей и жен».
«ПИСЬМО
Отправлено из герцогства Кобург
Моя дражайшая Виктория!
[Неразборчивый текст].
Твой пламенный обожатель,
Альберт, герцог Кобургский» [24].
С таинственными улыбками торговцы сообщали, что это, дескать, тайная переписка юной Виктории с женихом. А почему абракадабра вместо текста? Так ведь секретный код! Его можно расшифровать с помощью зеркала, свечи и подробных инструкций продавца.
Но писать всю эту тарабарщину, как ни крути, слишком хлопотно. Гораздо проще остановить на улице прыщавого юнца и показать ему из‑под полы пухлый пакет, завернутый в разноцветную бумагу и запечатанный красным сургучом. Ничего, что сверху наклеен религиозный трактат или обрывок старой газеты. Так надо. Для конспирации. Потому что внутри там такое, ну такое! Самый смак. Берите, сэр, не пожалеете. Но когда юноша, задыхаясь от возбуждения, прибегал в свою спальню, захлопывал дверь и дрожащими руками разрывал упаковку, то вместо стопки непристойных гравюр находил всего лишь обрезки бумаги. А торговца уже как ветром сдуло!
Профессиональные нищие
Наравне с торговлей и уборкой мусора, популярным уличным ремеслом было попрошайничество. Лондон кишел нищими всех мастей, и отношение к ним было двойственным.
С одной стороны, лондонцы знали, сколь хрупкой была грань между достатком и беспросветной нищетой. Даже семьи среднего класса не зарекались «от тюрьмы и от сумы» – что уж говорить о простых рабочих? Кровельщик упал с лестницы и сломал обе руки. Закрылась фирма, и пожилой служащий остался не у дел. Старушки зарабатывали на жизнь изготовлением резиновых мячей, но куда им тягаться с массовым производством резины? После смерти мужа вдова перебралась к сыну, но не ужилась с невесткой и оказалась на улице. Швея трудилась от зари до темна, чтобы прокормить маленьких детей, а потом зрение начало сдавать… Таким историям несть числа. Никакого социального обеспечения в те годы, разумеется, не было, и бедняки могли рассчитывать разве что на помощь друзей и филантропов. Еще одним вариантом был работный дом, но его боялись, как огня. Лучше уж зябнуть на улице.
С другой же стороны, англичане считали, и вполне справедливо, что среди попрошаек найдется немало жуликов. Как и сейчас, в XIX веке писали об организованных бандах нищих и о профессионалах в рубище, которые в свободное от «работы» едят и пьют в свое удовольствие. И как ни гоняй их, все равно набегут новые.
Консерваторы сетовали, что законы уже не карают побирушек так сурово. Им было с чем сравнивать, ведь в прошедших веках с нищими не церемонились. Если до Реформации нищие и бродяги могли получить миску каши в монастыре, во времена Генриха VIII баловство прекратилось. Монастыри были закрыты, нищим же пришлось клянчить еду и гроши где придется. Но парламент не дремал. Несколько последующих актов запретили не только собирать, но и подавать милостыню: в противном случае сердобольной особе пришлось бы заплатить в казну всю сумму поданной милостыни, но в десятикратном размере! Это, конечно, отрезвляет.
Таким образом, парламент хотел направить благотворительность в другое русло. Пожертвования собирались в приходской фонд, откуда черпали средства на содержание стариков и калек и на обеспечение работой трудоспособных бедняков. Иными словами, всякий, кто мог работать, должен был работать. Тунеядцам же приходилось несладко: после первой поимки бродяге грозила порка, после второй – отрезание уха, после третьей – конопляная петля. При Эдуарде VI, государе мягкосердечном, участь бродяг по‑прежнему была незавидной. Нищих, отвергавших предложенную работу, клеймили и на два года отдавали в рабство любому, кто польстится на такого раба.
Нельзя сказать, что все англичане были довольны такой системой. Правильно, конечно, что лентяев секут и клеймят, но от обеспеченных прихожан настойчиво требовали пожертвования в приходской фонд. Несогласные платить рисковали предстать перед судьей, а то и оказаться в тюрьме.
Приходской налог на бедных окончательно закрепился в правление Елизаветы I.
Слепой нищий. Рисунок их журнала «Панч». 1888
Викторианцы уже не тешили взор публичной поркой бродяг, но все равно требовали для них наказания. Им грозило тюремное заключение или же пребывание в работном доме, что, по сути своей, было немногим лучше. Вместе с тем, создавались благотворительные общества, где бедняков могли накормить и обогреть. Одним из них было Общество по искоренению попрошайничества, основанное в 1820 году. Методы общества отвечали его грозному названию: благодетели сотрудничали с полицией и доносили, по кому из нищих плачет тюрьма. Этакое добро с кулаками. Подписчики общества получали талоны, которые затем раздавали достойным, по их мнению, попрошайкам. Те обращались в контору, где с ними проводили интервью с целью выяснить, заслуживают ли они помощи. Если бедняк отвечал всем требованиям, выглядел достаточно голодным и несчастным, но вместе с тем трезвым, его кормили и давали денег на ночлежку. В Общество можно было обратиться и еще раз, но кормить бедняков регулярно задарма никто не собирался. За каждый обед отрабатывали три часа – мужчины кололи дрова или дробили камни, женщины щипали пеньку. Словом, заведение напоминало работный дом, только добровольный и без забора. Не все нищие принимали такую благотворительность, тем более что горожане все равно подавали сирым и убогим.
Журналисты викторианской эпохи хором уверяют, что профессия нищего была более чем выгодной. В 1838 году Джеймс Грант писал о парнишке, который зарабатывал 10–14 шиллингов в день, сидя на ступенях и держа в руках табличку с надписью «Я – бедный сирота». Более 50 раз он оказывался в тюрьме, но опять возвращался на насиженное место. Упоминает Грант и одноглазого негра, который после смерти оставил несколько сотен фунтов дочерям олдермена (члена городского управления). Почему именно им? Оказывается, барышни часто подавали ему пенни, и не просто так, а с доброй улыбкой. Милосердие принесло дивиденды.
Какими же методами пользовались попрошайки, чтобы разжалобить прохожих? Их было немало. Не будем забывать, что нищие XIX века отличались от своих суровых предшественников, известных нам, например, по роману «Принц и нищий» Марка Твена, где приводится такой способ изготовления язвы: «…приготовляли тесто из негашеной извести, мыла и ржавчины, накладывали эту смесь на ремень и крепко обвязывали ремнем ногу. От этого кожа очень быстро слезала, и вид обнаженного мяса был ужасен; затем ногу натирали кровью, которая, высохнув, принимала отвратительный темно‑бурый цвет. Больное место перевязывали грязными тряпками, но так, чтобы ужасная язва была видна и вызывала сострадание прохожих» [25]. В викторианском Лондоне обстоятельства отчасти изменились. Язвы казались негигиеничными, распухшие конечности не нравились барышням, и уродство уже не котировалось. А те, кто действовал по старинке, не хотели себя калечить. Проще облепить ногу толстым слоем мыла и сбрызнуть уксусом, чтобы оно запузырилось. Если прохожим не понравится, стереть такую язву можно в два счета.
Впрочем, калек на улицах тоже хватало. Слепые работали в паре с собакой‑поводырем, которая так жалостливо подвывала, так умилительно заглядывала в глаза прохожим, что невозможно было не бросить пенни в ведерко, которое она держала в пасти. В числе калек были и ловкие мошенники, которые носили повязку на глазах, приволакивали ногу или же валились на тротуар, содрогаясь в припадке. Появление полицейского производило чудотворный эффект – слепцы дружно прозревали и бросались наутек, а к припадочным возвращалось сознание.
Внешний вид нищих тоже со временем изменился. Как и сотни лет назад, многие одевались в лохмотья. В зимнюю стужу вид полуголых побирушек, особенно детей, производил желанный эффект. Прохожие не только одаривали их деньгами, но приносили обувь и чулки, которые потом можно было загнать старьевщику. Однако появился и новый тип нищих, вполне респектабельных на вид. Они попрошайничали семьями: печальный отец вел за руку карапузов, рядом шла мать с младенцем на руках, за ней следовали остальные дети. Вся семья была одета в ветхие, но аккуратно заплатанные и безупречно чистые платья, да и дети были не чумазыми, а чистенькими, только уж очень грустными. В глазах несчастного семейства так и читалось: «Посмотрите, как мы бедны, но в то же время порядочны! Посмотрите! Мы стремимся к респектабельности, и добились бы ее, если б только смогли. Мы не какие‑нибудь там заурядные, вульгарные побирушки или бродяги. Мы люди приличные, но и нас постигло несчастье. Бедность это не наша вина, это наша беда!» Как уверяли журналисты, это была еще одна уловка, чтобы умилостивить прохожих.
Семья попрошаек. Рисунок из журнала «Панч». 1869
Другие попрошайки тоже били на жалость. Взять хотя бы серийных самоубийц. Они регулярно топились в Темзе или в озере Серпентайн, что в Гайд‑парке. Напарник нырял за «самоубийцей» и откачивал его, между делом сообщая прохожим о невзгодах, заставивших беднягу взять на душу такой грех. Добрые христиане совали руку в карман. Еще бы, как не спасти заблудшую душу. А самоубийца, как следует просохнув, шел топиться по новой. За одну попытку можно было собрать несколько фунтов, жаль только – заработок был сезонным, ведь зимой зябко прыгать в воду, Христорадничали и «жертвы» всевозможных катастроф – погорельцы, потерпевшие крушение моряки, шахтеры, пережившие взрыв, ветераны военных кампаний. В большинстве своем они дурачили горожан. Лжеморяки, к примеру, украшали руки татуировками, учились моряцкому говору и походке, а солдаты тщательно изучали военную историю – вдруг какой‑нибудь зануда начнет допытываться, в каком полку они служили, где он был расквартирован в таком‑то году, как звали капитана. Попадались среди них и настоящие матросы и солдаты, но с ними нужно было держать ухо востро, а то как бы не ограбили в темном переулке.
Жалость вперемешку с неловкостью вызывали иностранцы, изъяснявшиеся на ломаном английском. Были здесь и французские ремесленники, и польские эмигранты, которые на поверку оказывались или русскими, или немцами, но никак не аристократами в изгнании. На волне сочувствия к неграм улицы Лондона запестрели чернокожими попрошайками. Правда, если как следует отмыть их, взору явился бы белый пройдоха – жулики пускались на любые уловки, лишь бы заработать лишний пенни.
Охотнее всего подавали старикам и детям, поэтому нищенки брали детей напрокат на «фермах младенцев».[2] За неимением младенца в ход шел мешок тряпок, кое‑как замотанный в пеленку – в темноте все равно не разглядишь. Как и андерсеновская девочка со спичками, английские ребятишки сновали по городу с лотками, на которых лежали спички, цветы, шнурки, пуговицы, ленты, но товары были, скорее, для отвода глаз. Они стоили так дешево, что прокормиться выручкой от них было невозможно, зато с маленьких продавцов снимались все подозрения в попрошайничестве. Качая головой, прохожие бросали оборвышу несколько монет, но ничего не брали с лотка.
Некоторые попрошайки действовали иначе, более хитро. Какой‑нибудь джентльмен замечал на улице девочку, которая горько плакала над корзиной с разбитыми яйцами. Девочка объясняла, что торгует яйцами, но нечаянно уронила корзину. Теперь она боится идти домой, ведь родители зададут ей трепку. Добрый джентльмен платил за все яйца сразу, а когда уходил, девочка аккуратно собирала разбитые яйца и уходила плакать на другую улицу.
Очень часто торговцы‑попрошайки наведывались в кабаки, где к ним благоволили проститутки. Вот что об этом пишет Генри Мэйхью: «Попрошайки заходят в питейные дома, увидев за стойкой женщин, которые могут им помочь. Когда они предлагают свой нехитрый товар какому‑нибудь джентльмену, женщины просят: „Дайте что‑нибудь бедолаге“ или „Купите нам букетик“. Если же предлагают шнурки или пуговицы, говорят: „Не берите ничего у старушки, просто дайте денег“. Желая прихвастнуть щедростью, джентльмены уступают их просьбам, тогда как без заступничества своих разбитных спутниц они бы обругали торговку и послали прочь. Однажды я видел, как старуха, переполненная благодарностью, поцеловала руку размалеванной кокотке. Пожалуй, мне еще не доводилось видеть столь трогательного зрелища. Пару минут назад девица прохаживалась по кабаку с развязностью, присущей ее классу, но поступок нищенки до того ее растрогал, что слеза медленно скатилась по нарумяненной щеке, оставляя за собой белую полосу. В следующий же миг девица смахнула слезу и вновь начала кривляться и петь» [26].
Существовал, наконец, и более «интеллигентный» подвид попрошаек – авторы жалобных писем с просьбами о помощи. Адресатами становились аристократы, дамы‑благотворительницы, меценаты, священники и все те, у кого можно выклянчить пару фунтов, не опасаясь, что они проверят изложенные в письме факты. Журналист Джеймс Грант приводит выдержки из дневника одного афериста:
«29 июня – написал герцогу Ричмонду под именем Джона Смита. Ампутация ноги, полгода без работы, жена и семеро детей голодают. Результат – 2 фунта. Неплохо, но, надеюсь, в следующий раз больше повезет.
25 июля – написал епископу Лондонскому под именем Уильяма Андерсона. Англиканский священник, без работы четыре года, жена скончалась три недели назад, пятеро детей остались без материнской заботы. Результат – ни полпенни, это стреляный воробей. Еще раз попробую на следующей неделе.
28 июля – написал сэру Питеру Лори. Работящий шотландец, оставшийся без работы, восемь дней перебивался с хлеба на воду, но вот уже три дня ни крошки во рту. Зовут Джон Лори. Результат – послал меня в Общество по искоренению попрошайничества. Ох, и ушлые эти шотландцы, их так просто не проведешь» [27].
Перед тем как закинуть удочку, аферисты узнавали всю подноготную своего «клиента» и подгоняли под него историю: епископам писали обнищавшие священники, адмиралам – моряки, якобы служившие под их началом, аристократкам – многодетные матери. И как бы ни гневались на них адресаты, находчивость мошенников иной раз вызывала вздох восхищения. Ничего не скажешь, индивидуальный подход к каждому клиенту!
Уличные актеры
В развлечениях лондонцы не знали нужды. Городские улицы были запружены не только торговцами всех мастей, но также певцами, акробатами, глотателями змей, шотландскими музыкантами, игравшими на волынке, художниками, которые за пенни вырезали из черной бумаги профиль заказчика, безрукими каллиграфами и слепыми чтецами. Охочие до зрелищ горожане не только глазели на карликов или бородатых женщин, но и знакомились с достижениями науки. Например, за небольшую плату можно было заглянуть в микроскоп. На выбор предлагались следующие объекты: блохи, сырные клещи, простейшие в капле воды, человеческий волос, поперечный срез трости, которой учителя лупили мальчишек по рукам, и кусочек дубовой коры. Последний экспонат сопровождался патриотической лекцией о красоте английского дуба, которая затмевает узоры на индийских шалях.
Лондонцы любили живность и покрупнее – например, танцующих собак или канареек в пестрых костюмах. В середине XIX века в столице появился новый тип зверинца под названием «счастливое семейство». Дело в том, что некоторые христиане были слишком нетерпеливы, дожидаясь наступления нового мира, обещанного Библией, когда волк будет пастись вместе с ягненком. Может, стоит немного помочь естественному ходу истории? Да и интересно очень. Суть нового зверинца была в том, чтобы засунуть в одну клетку тех животных, которые в природе охотятся друг на друга, и приучить их к мирному сосуществованию.
Виды животных и птиц, составлявших «счастливое семейство», зависели от мастерства дрессировщика. У дрессировщика, давшего интервью Мэйхью, в одной огромной клетке обретались 3 кошки, 2 собаки (спаниель и терьер), 2 обезьяны, 2 сороки, 2 галки, 2 сойки, 10 скворцов, 6 голубей, 2 ястреба, 2 домашние птицы (вероятно, гуси или утки), 1 филин, 5 обычных крыс, 5 белых крыс, 8 морских свинок, 2 кролика, еж и черепаха. По его мнению, труднее всего дрессуре поддавались ястребы и крысы, которые периодически норовили напасть на своих сокамерников… то есть на остальных членов большой и дружной семьи. Из птиц проще всего было дрессировать голубей, из животных – обезьян. Напротив, его конкурент заявлял, что дрессировать обезьян очень сложно, ведь во время игры они пускают в ход зубы и могут запросто поднять крысу за хвост.
Оба дрессировщика клялись, что добиваются желаемого результата исключительно терпением и лаской, никогда не опаивают животных опиумом, не бьют их и не выдирают им зубы. Впрочем, похваляясь своими животными, один дрессировщик добавил, что как‑то раз оставил их без еды на 36 часов, но даже тогда они не покусились друг на друга! Такой эксперимент он провел в Кембридже по просьбе какого‑то ученого господина, хотя перед началом испытания все же накормил животных как следует.
Среди городской детворы особой любовью пользовались представления кукольных театров. Их главным героем был мистер Панч, задира и грубиян, любитель приложиться к бутылке, а на досуге поколотить свою женушку Джуди. Английский кукольный театр берет начало в Италии XIV века, когда Панч был одним из персонажей Коммедиа дел Арте и звался Пульчинелла. Во Франции он сменил имя на Полишенеля, а в XVII веке добрался до берегов Британии и обрел английское имя. Его сварливую жену поначалу звали «Джоанна», но в XIX веке она стала известна как Джуди. Деревянные куклы были грубо размалеваны и одеты в яркое тряпье – разноцветный колпак у Панча, в придачу к крючковатому носу и внушительному брюшку, старомодный чепец у его жены. Помимо счастливой четы, в кукольном театре встречались и другие персонажи – констебль, бидль, доктор, клоун, палач, призрак, появлялся и сам дьявол. Перед ширмой, над которой проходило представление, сажали пса Тоби в шляпе и гофрированном воротнике.
Кукольные спектакли разыгрывали на улицах и ярмарках. Если до XIX века представления были рассчитаны скорее на взрослых, которым импонировали грязные шутки и сцены насилия, в викторианскую эпоху поклонниками Панча стали дети. Однако драки и ругань сохранились.
Представление Панча и Джуди. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877
Типичный сценарий начинается с того, что Джуди просит Панча присмотреть за их малышом, пока она готовит, но Панчу не по плечу роль воспитателя:
«Панч качает младенца, а когда тот продолжает кричать, берет его на руки, приговаривая: „Какой несносный ребенок! Терпеть таких не могу!“ Он трясет младенца, бьет его головой о стену и швыряет из окна. Возвращается Джуди.
Джуди: Где наш малыш?
Панч (меланхолично): С ним вышел несчастный случай, он так громко орал, что я выбросил его в окошко.
Джуди истерически оплакивает ребенка, после чего уходит за дубинкой и бьет Панча по голове.
Панч: Не злись так, милая, я же не нарочно.
Джуди: Ты мне за все заплатишь!
Она продолжает бить его по голове, но Панч вырывает у нее дубинку и избивает Джуди» [28].
Далее Панч забьет Джуди насмерть, в результате чего к нему явится ее призрак, но нематериальная субстанция тоже отведает дубинки. Попытки призвать убийцу к ответу не увенчаются успехом: он поколотит и бидля, и констебля, а когда его все же уволокут на эшафот, достанется и палачу. В конце концов, Панч одолеет Сатану, который неблагоразумно пришел по его душу, и закончит спектакль триумфальным поклоном.
Дети смотрели представления, то приоткрыв рот, то взрываясь смехом. Какому сорванцу не понравится, как мистер Панч охаживает палкой констебля или насмехается над судьей? Вот бы и в жизни так! Что касается битья жен, для завсегдатаев представлений оно давно уже стало частью повседневной жизни и никого не шокировало, тем более что на деревянных лицах не проступали синяки. Насилие на сцене помогало выпускать пар и справляться с бытовыми невзгодами.
От шума на улицах Лондона у чужака начиналась мигрень. Ржание лошадей, перестук колес по булыжным мостовым, зычные крики уличных торговцев и нытье нищих, громкий гогот из питейных заведений. Важной составляющей городского гама была музыка. Точнее то, что могло сойти за музыку. Не все уличные певцы и музыканты были профессионалами, зато надрывались они от души – еще бы, не шутка перекричать такой базар!
Кто мог, играл на музыкальных инструментах – барабанах, скрипках, банджо, тарелках и, конечно же, шарманке. В 1860‑х годах на лондонских улицах насчитывалось около тысячи шарманщиков! Вокруг шарманщика прыгали и пританцовывали его клиенты, уличные мальчишки. Им нравились простенькие мелодии, ужимки обезьян, верных спутниц шарманщиков, и особенно то, что им самим разрешалось покрутить ручку инструмента. Относились к шарманщикам по‑разному – кто сочувственно, а кто с раздражением. Шарманки кряхтели, визжали и тарахтели так, что извлекаемые из них звуки вряд ли назовешь бальзамом для ушей. Кроме того, в шарманщики подавались иностранцы, французы, немцы и итальянцы, что тоже не украшало их в глазах викторианцев – политкорректность была им несвойственна. Зато шотландцы охотно бросали пенни своим землякам, игравшим на волынке. Как признавался один парнишка‑музыкант, герцог Аргайл даже распорядился, чтобы его всегда угощали обедом во дворце.
Шарманщик и горничная. Рисунок из журнала «Панч». 1853
Лондонцы жалели слепых музыкантов, которые, по общему мнению, отличались смирением и набожностью. Генри Мэйхью с теплотой отзывался о старушке Саре, игравшей на колесной лире. История нищенки достаточно типична. Сара родилась в конце XVIII века, ее отец был шляпником, мать делала искусственные цветы. Сразу после рождения у девочки воспалились глаза, как она считала, из‑за сквозняка. Нянька нашла оригинальный способ лечения, намазав ей глаза смесью масла, воска, оксида цинка и оксида железа. Так Сара окончательно лишилась зрения. После смерти родителей ее передали в школу для слепых, где девочек учили шить и прясть, но рукоделие Саре не давалось. Решено было обучить ее игре на музыкальном инструменте, что и стало для нее основным источником пропитания. Вместе с поводырем она ходила по улицам, играя на колесной лире и собирая подаяние, Увы, столичные улицы были опасны и для зрячих, не говоря уже о слепых старушках. Сару и ее провожатую сбил кэб, внезапно вывернувший из‑за угла. Провожатая скончалась на месте, Сара отделалась переломами, но так повредила руки, что уже не смогла играть. Через несколько месяцев она умерла в нищете.
Детские профессии
В наши дни детей и подростков принято оберегать от тяжелого физического труда. А вот маленьким англичанам, проживавшим в Лондоне XIX века, приходилось самим зарабатывать на жизнь, а порою и обеспечивать безработных родителей. Тяжкий труд был уделом далеко не всех детей. От юных лордов и леди порою не требовалось даже заправлять постель, ведь все работы выполняла прислуга. Однако ребятишки из семей рабочих и мелких торговцев с малолетства помогали старшим. В некоторых случаях заниматься тяжким и неприятным трудом детей вынуждала беда. Если в многодетной рабочей семье умирал отец, главный добытчик, то семейство оставалось без средств к существованию. Матери, которая прежде вела домашнее хозяйство, приходилось в спешке искать работу уборщицы, прачки или швеи. А дети, от мала до велика, старались заработать хотя бы несколько грошей.
На лондонских улицах, и без того шумных, наполненных в том числе криками вечных мальчишек‑газетчиков, то и дело можно было услышать: «Сэр, хотите, я присмотрю за вашей лошадью?» или «Мэм, давайте я донесу ваш сверток!»
Дети занимались и куда более неприятным трудом. Взять, к примеру, собирание мусора по берегам реки Темзы во время отливов. Ребятишек, которые зарабатывали именно так, называли «mud‑larks» – «жаворонки из грязи». Такова жизнь – одни жаворонки парят в небесах, а вот другим приходится копошиться в грязи. «Жаворонки» проживали в домах неподалеку от реки. Дождавшись отлива, они спешили к берегам и, закатав штаны по колено, забирались в холодную грязь. Задача заключалась в том, чтобы собрать как можно больше мусора, который оставался после кораблей. Это были угольки, обрывки веревок, кости и медные гвозди, иногда ржавые ножи и молотки. Свои находки мальчишки продавали старьевщикам, которые перерабатывали мусор – например, варили клей из костей. А угольки можно было унести домой для растопки камина.
Работа была хотя и не сложной, но изнурительной и опасной, ведь в любое время года, и летом, и зимой, мальчишки работали босиком, одетые лишь в рванье. В таких условиях легко было простудиться. Очень часто «жаворонки» наступали на стекло или ржавые гвозди. Тогда мальчишки ковыляли домой, чтобы перевязать рану, но тут же возвращались на реку – если ничего не собрать сегодня, будешь голодать до следующего отлива! По словам Генри Мэйхью, один из опрошенных им «жаворонков» как‑то раз загремел в исправительный дом, где ему очень понравилось. Там мальчишке выдали одежду и обувь, а кормежка была хоть скудной, зато не приходилось идти спать на голодный желудок. Просто идеальное место, чтобы провести зиму, когда холодная грязь так и обжигает босые ноги.
Маленькая цветочница. Рисунок из книги Генри Мэйхью «Рабочие и бедняки Лондона». 1861–1862
В XIX веке женщины и дети нередко работали в шахтах, по 12 и более часов. В некоторых шахтах от них требовалось поднимать на поверхность корзины с углем, в других – тянуть за собой вагонетку, груженную углем, которую привязывали цепью к талии. Передвигаться приходилось на четвереньках. Дети тянули вагонетки наравне со взрослыми или же открывали затворку, чтобы вагонетки могли проехать.
В 1842 году в шахтах работали 2350 женщин, одна треть из них в Ланкашире, хотя работа женщин под землей уже была законодательно запрещена. Кроме того, владельцы шахт больше не имели права нанимать на работу детей младше десяти лет. А десятью годами ранее, в 1833 году, были определены часы работы для несовершеннолетних – дети младше 13 лет не могли трудиться больше 8 часов в день, подростки до 18 лет – только 12 часов в день. Кроме того, детям запрещено было работать по ночам. Тем не менее законодательные препоны можно было обойти с помощью махинаций. Родители прибавляли детям пару лет, чтобы они могли работать дольше, а следовательно, и зарабатывать больше. Во второй половине XIX века женщины и девочки трудились на поверхности, занимаясь сортировкой угля.
Самой известной детской профессией XIX века была профессия трубочиста. Когда топливо в каминах сгорало, выделялась копоть, которая частично оседала на стенках трубы. Чтобы камины не дымили, трубы приходилось время от времени чистить. Поскольку каминные трубы были узкими, чистить их могли только дети.
В подмастерья к трубочистам отдавали мальчиков‑сирот в возрасте от 4‑х лет. Работа состояла в том, чтобы залезть в трубу и почистить ее скребком или щеткой. На первых порах мальчишки боялись лезть вверх по трубе, вдруг еще застрянут. Тогда в камине зажигали немного соломы, и трубочист, боясь обжечься, волей‑неволей карабкался вверх. В романе Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста» маленького Оливера чуть было не отдали в ученики трубочисту мистеру Гэмфилду. А он как раз практиковал именно такую методику: «Мальчишки – народ очень упрямый и очень ленивый, джентльмены, и ничего нет лучше славного горячего огонька, чтобы заставить их быстрехонько спуститься. К тому же это доброе дело, джентльмены, потому как, если они застрянут в дымоходе, а им начнешь поджаривать пятки, они изо всех сил стараются высвободиться» [29]. К счастью для Оливера, он все же не стал учеником извращенца Гэмфилда. Другим ребятишкам везло гораздо меньше. Иногда они застревали в трубах, срывались вниз или гибли прямо в трубе, задохнувшись от пыли.
Хозяева не заботились о благополучии маленьких подмастерьев. Дети спали в подвалах и на чердаках. Кормили мальчишек плохо, ведь чем тоньше трубочист, тем больше от него пользы. Трубочисты редко мылись, поэтому год за годом на их теле накапливались слои сажи, что приводило к раковым заболеваниям.
Во второй половине XIX века в сфере детского труда произошли изменения. Еще в 1804, 1817 и 1819 годах предпринимались попытки запретить наем детей до 10 лет, но все законопроекты результата не приносили. Лишь в 1840 году английский парламент запретил забираться в трубы лицам до 21 года. К сожалению, штрафы были так малы, что этот закон мало кого останавливал. Но в 1864 году штраф повысили до 10 фунтов – значительная сумма по тем временам. Новая мера получила как юридическую, так и общественную поддержку, и эксплуатация маленьких трубочистов пошла на спад.
У ребятишек, работавших на улице, появилась возможность выбиться в люди. В 1840‑х годах только 20 % маленьких лондонцев ходили в школу или обучались на дому. В 1860‑х годах эта цифра возросла, и уже половина всех детей в возрасте от 5 до 15 лет посещала школу. Чаще всего дети улиц ходили в так называемые «ragged schools» – «школы для оборвышей», в которых они получали бесплатное начальное образование, а иногда и тарелку супа в придачу. С 1880 года начальное образование для детей до 10 лет стало обязательным.
По мере того как благосостояние нации возрастало, а условия жизни улучшались, в детском труде отпала необходимость.
От некроза до профсоюза: девушки со спичками
О том, каким тяжким, опасным и унизительным был труд рабочих в XIX веке, многие из нас еще помнят по трудам Маркса и Энгельса, прочитанным на курсе по истории КПСС. Поэтому оставим в стороне профсоюзы и рост сознательности среди пролетариата и поговорим о болезнях. Точнее, о профессиональных заболеваниях. Впрочем, нет. Вспомнить историю борьбы рабочего класса нам все же придется, поскольку именно некроз челюсти привел к одной из наиболее известных и успешных забастовок XIX века. Повлияли на нее и другие причины, но некроз челюсти был, конечно, самой живописной из них.
В XIX веке Великобритания стала индустриальным гигантом. В Шеффилде, Бирмингеме, Вулвергамптоне, Абергавенне расположились металлургические заводы, в Уэльсе добывали уголь и железо, в Стоке‑на‑Трентоне выпускали фарфор и керамику, Лестер и Ноттингэм славились текстилем, а на севере, в Лидсе, Брадфорде, Манчестере, жужжали станки на хлопкопрядильных заводах. По сравнению с цветущим югом, север Англии был более индустриализированным, здесь находился «Черный край», укрытый траурным полотном из заводского дыма.
Вполне понятна реакция Маргарет Хейл, героини романа «Север и Юг» Гаскелл, впервые увидевшей унылый промышленный город: «За несколько миль до Милтона они увидели свинцовую тучу, нависшую над горизонтом. Она казалась особенно темной в контрасте с бледно‑голубым зимним небом Хестона, – у побережья уже начались утренние заморозки. Ближе к городу в воздухе чувствовался слабый запах дыма, возможно, особенно ощутимый из‑за отсутствия запаха трав и деревьев… То здесь, то там, как курица среди цыплят, возвышалась огромная, длинная фабрика с множеством окон, выпуская черный „непарламентский“ дым. Этот дым стягивался в висевшую над городом тучу, которую Маргарет поначалу приняла за дождевую» [30].
Как на севере, так и на юге, участь рабочих была незавидной. Они просыпались в тесных комнатенках, душных летом и промозглых зимой, и пешком шли на фабрику, порою под снегом или дождем. На работе их поджидали полутемные, плохо проветриваемые помещения, где им предстояло провести 12, 14, а то и 16 часов. О технике безопасности в те годы не задумывались, хозяевам едва ли хотелось тратиться на ремонт помещений, защитную одежду или душ для рабочих. Пусть радуются, что их вообще наняли. А если вздумают роптать, их можно заменить ирландцами, которые будут работать за любые гроши. Законодательство постепенно менялось – например, в 1864 году был принят Фабричный акт, делавший упор на вентиляцию помещений. Но законы легко было игнорировать, и на фабрике хозяева были в своей власти.
Учитывая ужасающие условия труда, а также неуютное жилье и недостаток пищи, становится понятно, почему профессиональные заболевания были так распространены. Шахтеры страдали от астмы, прозванной в их среде «черные плевки», трубочисты – от рака, работники на бумажных и линолеумных заводах – от отравления свинцом, их коллеги на хлопкопрядильных фабриках – от туберкулеза. В романе «Север и Юг» фабричная работница Бесси так объясняет свою болезнь: «Я начала работать в чесальном цехе, пух попал в мои легкие и отравил меня… Маленькие волокна хлопка, когда его расчесывают, они летают в воздухе, будто мелкая белая пыль. Говорят, он оседает на легких и сжимает их. Почти все, кто работает в чесальном цехе, чахнут, кашляют и плюют кровью, потому что они отравлены пухом» [31].
Рабочие на газовом заводе в Ламбете, Лондон. Рисунок Гюстава Доре из книги «Паломничество». 1877
После того как в 1840‑х на север Англии начали завозить альпаку, верблюжью шерсть и мохер, среди работников ковровых заводов разразилась эпидемия сибирской язвы, и вспышки продолжались вплоть до 1890‑х. В первый день больной жаловался на затрудненное дыхание, головокружение, озноб, боль в горле, рвоту и сонливость, на второй лежал пластом, а к третьему успевал умереть.
Еще более распространенным было отравление мышьяком. От мышьяка страдали не только неверные мужья или богатые тетушки, но и рабочие на фабриках, поскольку мышьяком, дававшим красивый зеленый цвет, подкрашивали все, что угодно: обои и абажуры для ламп, шторы и обивку для мебели, открытки и игральные карты, фантики для леденцов и сами леденцы, детские книги и игрушки, искусственные цветы и восковые елочные украшения. Постоянный контакт с мышьяком приводил к кожным заболеваниям, включая рак, не говоря уж о заурядной сыпи и нарывах вокруг гениталий.
Но больше всего викторианцев пугал некроз челюсти – профессиональный недуг работниц спичечных заводов. Спички изготавливали как в цехах, так и на дому. По данным Армии спасения, христианской благотворительной организации, даже в 1890‑х процветало надомное изготовление спичек. В одном случае мать и двое ее детей, которым не исполнилось и девяти лет, работали по 16 часов в день и набивали спичками тысячу коробков, получая за это всего 1 шиллинг 4 пенса, притом что фосфорную массу приходилось покупать самим!
О фосфоре разговор особый – как раз он и становился причиной страшной болезни. На смену огниву и серным спичкам пришли спички из фосфора, изобретенные в 1830 году французом Шарлем Сориа. Французский химик использовал белый фосфор, который отлично горел, но был опасен для здоровья. В 1850‑х вошли в употребление спички на основе аморфного красного фосфора, безопасного в изготовлении, тогда как белый был запрещен по всей Европе. Исключением стала Англия. Здесь продолжали делать спички из белого, более дешевого фосфора, а среди их изготовителей процветал некроз челюсти.
Изготовление спичек на дому. Рисунок из «Английского иллюстрированного журнала». 1892
Рабочие вдыхали фосфор, ели, склонившись над фосфорной массой, наспех мыли руки, а при зубной боли натирали десны все той же фосфорной спичкой. Результатом было отравление, которое доктора описывали в цветистых подробностях. Сначала пациент жаловался на зубную боль и нарывы на деснах. Из нарывов сочился гной, выпадали зубы, постепенно обнажались кости челюсти, начинался некроз. Через несколько лет пациент умирал, а если все же излечивался, до конца дней на нем оставалась печать уродства.
Любители всего сенсационного и сентиментального, викторианцы сочувствовали работницам спичечных заводов, как и другим работающим женщинам, например швеям. В июне 1888 года в Лондоне состоялось очередное собрание социалистов‑фабианцев (Фабианцы – приверженцы философско‑экономического течения, исповедовавшие медленное и постепенное преобразование капитализма в социализм. – Ред.), на котором Клементина Блэк, подруга Элеоноры Маркс, зачитала доклад о женском труде в Лондоне. Среди ее слушателей была другая феминистка, Энни Безант. Шокированная услышанным, Безант отправилась на спичечный завод «Брайант и Мэй», где условия труда были особенно неприглядными. Даме из среднего класса трудно было разговорить простых работниц, но когда они втянулись в беседу, то рассказали ей о своем житье‑бытье вполне откровенно.
За шестнадцатичасовой рабочий день они получали 1 шиллинг 4 пенса. Все бы ничего, но на заводе были установлены суровые штрафы. Штрафовали за все – за опоздание, за разговоры на рабочем месте, за отлучку в туалет, за уроненную коробку спичек, за грязную обувь. Из крошечной зарплаты вычитали от нескольких пенсов до шиллинга, а ведь это была разница между хрупким благополучием и голодом. Время от времени от работниц требовали вклад в благотворительность – например, шиллинг на возведение памятника премьеру Гладстону (впрочем, такого рода поборы знакомы и современному читателю). Начальники цеха кричали на работниц и раздавали тумаки, станки были опасны в употреблении, помещения были душными и зловонными.
Здоровье работниц тоже оставляло желать лучшего, ведь на заводе использовали ядовитый белый фосфор. Отдельной столовой не было, работницам приходилось есть хлеб, принесенный из дома, прямо в цехе, где на нем оседали частицы фосфора. Опасаясь увольнения, женщины до последнего скрывали зубную боль и опухшие десны. Носильщицам приходилось таскать тяжелые коробки на голове, так что уже к пятнадцати годам девушка могла обзавестись плешью.
23 июня 1888 года Безант опубликовала в социалистическом журнале «Линк» статью «Белое рабство в Лондоне», предварительно оповестив о ней хозяев завода. Она не боялась, что фабриканты подадут в суд за клевету. Наоборот, на это она и рассчитывала. Громкое разбирательство со свидетельскими показаниями сыграло бы ей на руку. Но директора, опасаясь огласки, потребовали от работниц подписать заявление о том, что они довольны и заработками, и условиями труда.
Несколько женщин наотрез отказались подписывать бумагу. Как они потом рассказали Безант: «Вы за нас заступились, так и мы вас не подведем». Бунтовщицы были тут же уволены, а директора вздохнули с облегчением – уж теперь‑то остальные испугаются. Кому охота оказаться на улице? Но они просчитались. На следующий день завод опустел. 1400 работниц завода «Брайант и Мэй» устроили забастовку. Возможно, таким образом они выражали классовую сознательность, или же им просто опостылели штрафы и поборы. У любого терпения есть предел.
Забастовка длилась три недели и получила широкое освещение в прессе. Бастующих поддерживал драматург Джордж Бернард Шоу и журналист Уильям Стэд, с которым вы еще познакомитесь поближе. Общественное мнение раскололось: с одной стороны, британцы сочувствовали работницам, с другой, многих раздражала социалистическая подоплека забастовки – женщины организовали профсоюз, который возглавила Энни Безант. Поначалу директора гнули свою линию, но в конце концов сдались и приняли условия бастующих. Уволенные были восстановлены на рабочем месте, а система штрафов канула в прошлое. Торжествующие женщины вернулись в цех, показав своим товаркам с других заводов, что в единстве сила.
А что же некроз челюсти?
Увы, с ним все было не так радужно. Несмотря на усилия Энни Безант и христианской организации «Армия спасения», «Брайант и Мэй», как и другие заводы по всей Англии, пользовался белым фосфором вплоть до начала XX века. Лишь в 1910 году парламент запретил делать спички из белого фосфора и фосфорный некроз присоединился к другим полузабытым болезням недобрых старых времен.
Екатерина Коути
Из книги «Недобрая старая Англия»
[1] Из отслужившей свой век кожаной обуви получали ферроцианид калия, применявшийся для изготовления пигментов, в том числе и темно‑синего.
[2] «Ферма младенцев» (baby farm) – это подобие детского сада, куда матери сдавали своих малышей за минимальную плату и чаще всего с расчетом никогда больше их не видеть. Подробнее о фермах младенцев и связанных с ними скандалами можно прочесть в книге Е. Коути и Н. Харса «Суеверия викторианской Англии» (М.: Центрполиграф, 2011).
Избранная библиография
Источники на английском языке
Abbott, Geoffrey. Execution: the guillotine, the pendulum, the thousand cuts, the Spanish donkey, and 66 other ways of putting someone to death. New York: St. Martin’s Press, 2006.
Abbott, Geoffrey. The executioner always chops twice: ghastly blunders on the scaffold. New York: St. Martin’s Press, 2004.
Ackroyd, Peter. London: the biography. London Chatto & Windus, 2000.
Acton, William. Prostitution considered in its moral, social and sanitary aspects, in London and other large cities and garrison towns: with proposals for the control and prevention of its attendant evils. London: John Churchill and Sons, 1870. [39]
Allaby, Michael. Fog, smog, and poisoned rain. New York: Facts On File, 2003. [6]
Anstruther, Ian. The scandal of the Andover Workhouse. London: Bles, 1973.
Begg, Paul. Jack the Ripper: the definitive history. London: Longman, 2003.
Blindage, Anthony. The English poor laws, 1700–1930. New York: Palgrave, 2002.
Bronte Anne. The tenant of Wildfell Hall and Agnes Grey. New York: Norton, 1954.
Bronte Charlotte. Jane Eyre. New York: Random House, 1943.
Broomfield, Andrea. Food and cooking in Victorian England: a history. Westport, Conn.: Praeger Publishers, 2007.
Burford, E. J. Of bridles and burnings: the punishment of women. New York: St. Martin’s Press, 1992. [36]
Burnett, John. Plenty and want: a social history of food in England from 1815 to the present day. London: Routledge, 1989.
Carpenter, William. Hone, William. A political pilot. 26 марта, 1831. [37]
Cassell’s Household Guide: being a complete encyclopaedia of domestic and social economy and forming a guide to every department of practical life. London: Cassell, Petter and Galpin, 1869–1871.
Cleland, John. Memoirs of Fanny Hill. New York: New American Library, 1965.
Cocks, H. G. Nameless offences: speaking of male homosexual desire in nineteenth‑century England. London; New York: I. B. Tauris, 2003. [47]
Cohen, William A. Filth: dirt, disgust, and modern life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2005.
Crompton, Frank. Workhouse children. Thrupp, Stroud, Gloucestershire: Sutton, 1997.
Dawes, Frank. Not in front of the servants: a true portrait of English upstairs/downstairs life. New York: Taplinger, 1974.
Fido, Martin. Oscar Wilde. New York: Viking Press, 1973.
Fisher, Trevor. Scandal: the sexual politics of late Victorian Britain. Stroud: A. Sutton, 1995.
Flanders, Judith. Inside the Victorian home: a portrait of domestic life in Victorian England. New York: W. W. Norton, 2004. [12]
Foldy, Michael. The trials of Oscar Wilde: deviance, morality, and late‑Victorian society. New Haven: Yale University Press, 1997. [51]
Gaskell, Elizabeth Cleghom. The life of Charlotte Bronte. Edinburgh: J. Grant, 1924.
Gibson, Ian. The English vice: beating, sex, and shame in Victorian England and after. London: Duckworth, 1978.
Gordon, Michael. The Thames torso murders of Victorian London. Jefferson: McFarland Publishers, 2002.
Grant, James. Sketches in London. London: W. S. Orr & Co., 1838. [3] [27]
Greenwood, James. The seven curses of London. London: S. Rivers, 1870.
Halliday, Stephen. The great filth: disease, death and the Victorian city. Stroud: History Press, 2011.
Hammerton A. J. Cruelty and companionship: conflict in nineteenth‑century married life. London, New York: Routledge, 1992.
Harrison, John. Late Victorian Britain, 1875–1901. London; New York: Routledge, 1991.
Hickman, Katie. Courtesans: money, sex, and fame in the nineteenth century. New York: Morrow, 2003.
Hoff, Joan. Yeates, Marian. The cooper’s wife is missing: the trials of Bridget Cleary, New York: Basic Books, 2000.
Honeycombe, Gordon. The murders of the Black Museum, 1870–1970. London: Hutchinson, 1982.
Hughes, Kristine. The writer’s guide to everyday life in Regency and Victorian England, from 1811–1901. Cincinnati: Writer’s Digest Books, 1998.
Hyde, Montgomery. Oscar Wilde: a biography. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 1975.
Jackson, Lee. A dictionary of Victorian London: an A‑Z of the great metropolis. London; New York: Anthem Press, 2006. [7] [10]
Jackson, Louise. Child sexual abuse in Victorian England. London: Routledge, 1999.
Kaplan, Morris. Sodom on the Thames: sex, love, and scandal in Wilde times. Ithaca: Cornell University Press, 2005.
Kenyon, Karen Smith. The Bronte family: passionate literary geniuses. Minneapolis: Lemer Publications Co., 2003.
Koven, Seth. Slumming: sexual and social politics in Victorian London. Princeton: Princeton University Press, 2004.
Krafft‑Ebing, R. von. Psychopatia sexualis, with especial reference to the antipathic sexual instinct; a medico‑forensic study. London: Staples Press, 1965.
LeFanu, Joseph Sheridan. Best ghost stories of J. S. LeFanu. New York: Dover Publications, 1964.
Lutz, Debora. Pleasure bound: Victorian sex rebels and the New Eroticism. New York: W. W. Norton & Company, 2011. [43]
May, Trevor. The Victorian domestic servant. Princes Risborough: Shire, 1998.
Mayhew, Henry. London labour and the London poor. London: Griffin, Bohn, and Company, 1861–62. [19] [21] [24] [26] [28] [34]
Mayhew, Henry. The criminal prisons of London and scenes of prison life. London: Griffin, Bohn, 1862. [38]
Mason, Michael. The making of Victorian sexuality. Oxford; New York: Oxford University Press, 1994.
McClintock, Anne. Imperial leather: race, gender and sexuality in the colonial contest. New York: Routledge, 1995. [18] [45] [46]
McKenzie, Andrea. Tyburn’s martyrs: execution in England, 1675–1775. London: Hambledon Continuum, 2007.
Mitchell, Sally. Daily life in Victorian England. Westport: Greenwood Press, 1996.
Perkin, Joan. Victorian women. London: J. Murray, 1993.
Picard, Liza. Victorian London: the life of a city, 1840–1870. New York: St. Martin’s Press, 2006.
Punch: the London charivari. London: Punch Publ., 1841–1901. [15]
Raw, Louise. Striking a light: the Bryant and May Matchwomen and their place in history. London; New York: Continuum, 2011.
Robb, Graham. Strangers: homosexual love in the nineteenth century. New York: W. W. Norton, 2004.
Rosner, Liza. The anatomy murders. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2010.
Rowe, Richard. Life in the London streets: or, struggles for daily bread. London: J. C. Nimmo and Bain, 1881.
Sacher‑Masoch, Leopold. Venus in furs. New York: Penguin Books, 2000.
Schneer, Jonathan. The Thames. New Haven: Yale University Press, 2005. [9]
Seaman, L. C. Life in Victorian London. London: Batsford, 1973.
Simpson, Colin. The Cleveland street affair. Boston: Little, Brown, 1976. [48] [49] [50]
Smith, Albert. Sketches of London life and character. London: Dean and sons, 1859.
Smith, Charles Manley. A treatise on the law of master and servant: including therein masters and workmen in every description of trade and occupation: with an appendix of statutes. London: S. Sweet, 1852. [16]
Speaight, George. Punch and Judy. Boston: Plays, Inc., 1970.
Spencer, Colin. British food: an extraordinary thousand years of history. New York: Columbia University Press, 2003. [11]
Stead, William. The Maiden Tribute of Modem Babylon: the report of the Secret Commission. Lambertville: The True Bill Press, 2007. [41] [42]
Stewart, John. Stable economy: a treatise on the management of horses in relation to stabling, grooming, feeding, watering and working. London: Blackwood, 1860.
Tannahill, Reay. Sex in history. New York: Stein and Day, 1980.
The servants’ guide and family manual. London: J. Limbard, 1831. [17]
Thomas, Donald. The Victorian underworld. New York: New York University Press, 1998.
Thomson, J. Smith, A. Street life in London. London: Sampson Low, Marston, Searle and Rivigton, 1877.
Treble, James. Urban poverty in Britain, 1830–1914. New York: St. Martin’s Press, 1979.
Walkowitz, Judith. City of dreadful delight: narratives of sexual danger in late‑Victorian London. Chicago: University of Chicago Press, 1992.
Walkowitz, Judith. Prostitution and Victorian society: women, class, and the state. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1980.
White, Jerry. London in the nineteenth century. London: Jonathan Cape, 2007.
Wise, Sarah. The blackest streets: the life and death of a Victorian slum. London: Bodley Head, 2008.
Wohl, Anthony. Endangered lives. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1983.
Источники на русском языке
Блейк У. Избранное / Пер. С. Маршака. – М.: Художественная литература, 1969. [40]
Гаскел Э. Север и Юг / Пер. В. Григорьевой и Е. Первушиной. – СПб.: Азбука, 2011. [30] [31]
Дефо Д. Радости и горести знаменитой Молль Флендерс / Пер. А. Франковский. – М.: Художественная литература, 1991. [33]
Диккенс Ч. Наш общий друг. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. XXIV / Пер. В. Топер. – М.: Художественная литература, 1962. [20]
Диккенс Ч. Очерки Боза. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. I / Пер. М. Лорие и В. Топер. – М.: Художественная литература, 1957. [1]
Диккенс Ч. Посмертные записки Пиквикского клуба / Пер. А. В. Кривцовой и Евгения Ланна. – М.: Художественная литература, 1984. [13]
Диккенс Ч. Приключения Оливера Твиста / Пер. А. Кривцовой. – М.: Художественная литература, 1976. [2] [4] [29] [32]
Диккенс Ч. Холодный дом. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. XVII / Пер. М. Клягиной‑Кондратьевой. – М.: Художественная литература, 1960. [5] [22] [23]
Кристи А. Автобиография / Пер. В. Чемберджи и И. Дорониной. – М.: Эксмо, 2007. [8]
Лэм Ч. Очерки Элии / Пер. А. С. Бобовича и Н. Я. Дьяконовой. – М.: Наука, 1979. [14]
Твен М. Принц и нищий. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура / Пер. К. Чуковского и Н. Чуковского. – М.: Эксмо, 2009. [25]
Толстой Л. Анна Каренина. – М.: ACT, 2008. [44]
Уайльд О. «Баллада Рэдингской тюрьмы». Избранные произведения в двух томах. Том И. – М.: Республика, 1993. [53]
Уайльд О. Портрет Дориана Грея. Сказки. – М.: ACT, 2008. Уайльд О. Письма / Пер. Л. Мотылев. – М.: Азбука‑Классика, 2010. [52]
Фуко М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы / Пер. В. Наумов. – М.: Ad Marginem, 1999. [35]
Чернов С. Бейкер‑стрит и окрестности. – М.: Форум, 2007.
Источники иллюстраций
Andrews, William. Bygone punishments. London: W. Andrews & со., 1899.
Brooks, Shirley. The Gordian knot: a story of good and of evil. With illustrations by John Tenniel. London: R. Bentley, 1860.
Cassell’s Household Guide: being a complete encyclopaedia of domestic and social economy and forming a guide to every department of practical life. London: Cassell, Petter and Galpin, 1869–1871.
Dore, Gustave. London, a pilgrimage. London: Grant & Co., 1872.
Mayhew, Henry. London labour and the London poor. London: Griffin, Bohn, and Company, 1861–62.
Mayhew, Henry. The criminal prisons of London and scenes of prison life. London: Griffin, Bohn, 1862.
Punch: the London charivari. London: Punch Publ., 1841–1901.
Sikes, Wirt. British goblins. Boston: J. R. Osgood and company, 1881.
Stuart J. A. The Bronte country. London: Longmans, Green, 1888.
The cyclopedia of wit and humour. New York, London: D. Appleton and company, 1864.
The English illustrated magazine. London; New York: Macmillan & Co., 1881–1892.
The illustrated London news. London: William Little, 1888.
The illustrated police news. London: George Purkess, 1870, 1895.
World noted women celebrated in history, poetry, and romance for beauty, character, and heroism. New York: D. Appleton, 1881.
