Показать все теги
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
Глава II.
1. «Тайная вечеря» в Кремле
В среду 23 августа 1939 г. в Москве стоял обычный для такой поры жаркий день. У кромки летного поля столичного аэропорта на высоких флагштоках полыхали государственные знамена: красный со свастикой – фашистской Германии и такого же цвета, но с серпом и молотом – Советского Союза. Даже для видавшего виды аэропорта это было необычное зрелище. Здесь же стояла группа представителей Наркомата иностранных дел СССР во главе с заместителем наркома В. П. Потемкиным, ожидавшая прибытия высокого гостя – министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа.
Специальный самолет Фокке-Вульф 200 «Кондор», на фюзеляже которого красовалась эмблема с надписью «Grenzmark», что означало «пограничная земля», с Риббентропом и сопровождавшими его несколькими экспертами на борту приземлился ровно в час дня. Можно было бы считать, что полет прошел нормально, если бы не одно досадное обстоятельство – при перелете через границу советские зенитчики обстреляли самолет. Видимо, они не были заблаговременно извещены, так как гость и его хозяева слишком торопились встретиться. А может быть, командир зенитной батареи специально приказал открыть огонь по немецкому самолету, чтобы продемонстрировать свое негативное отношение к немцам?
Маршал Советского Союза А. М. Василевский в беседе с Константином Симоновым в 1967 г. рассказал следующее: «Я знаю всю эту историю, потому что был направлен с комиссией для расследования этого дела на месте. Но самое интересное, что, хотя мы ждали заявления от немцев, их протеста, ни заявления, ни протеста с их стороны не последовало. Ни Риббентроп, ни сопровождающие его лица, ни сотрудники германского посольства в Москве никому не сообщили ни одного слова об этом факте». К. Симонов, в свою очередь, комментирует это высказывание Василевского так: «Видимо, они решили добиться заключения договора во что бы то ни стало, невзирая ни на что, именно поэтому не заявили протеста, который мог хотя бы в какой-то мере помешать намеченному».
После короткого отдыха в 15 часов 30 минут в Кремле началась первая встреча немцев с В. М. Молотовым и другими членами советской делегации. В переговорах принял участие лично Сталин. После трехчасовой беседы был объявлен перерыв. Затем в 22 часа переговоры возобновились и продолжались еще три часа. Ночью они завершились подписанием документа, который официально стал именоваться советско-германским договором о ненападении. Иногда его называют пактом Молотова – Риббентропа.
Партнеры так спешили, что в тексте договора даже допустили несколько грамматических и смысловых ошибок. Например, в статье, где говорится об обязательствах «обоих правительств», слово «обоих» было пропущено и впоследствии дописано над строкой; в слове «ungefahr» что означает «примерно», была допущена опечатка – «ungefahrt».
Текст договора был до предела лаконичен. Договор состоял из семи статей. Статья I устанавливала, что обе стороны обязуются воздерживаться от агрессивных действий и от нападения в отношении друг друга. В случае нападения третьей державы на одну из сторон другая сторона не будет поддерживать нападающую державу (статьи II и IV). Стороны обязались также консультироваться друг с другом по вопросам, затрагивающим их общие интересы (статья III). Могущие возникнуть споры стороны обязались разрешать мирным путем (статья V). Договор заключался сроком на 10 лет и вступал в силу немедленно после его подписания (статьи VI и VII).
Договор был ратифицирован 31 августа 1939 г. одновременно Верховным Советом СССР и рейхстагом Германии. Обмен ратификационными грамотами, как и было предусмотрено, произведен 24 сентября 1939 г. в Берлине.
Итак, договор был заключен, и обе стороны остались довольны, ибо каждая из них считала его своей победой. Но как же было в действительности? Для этого сравним тексты проекта, предложенного Молотовым 19 августа, и принятого сторонами варианта 23 августа 1939 г.
Прежде всего договор стал объемнее по количеству статей – вместо пяти их стало семь. В статье II советского проекта предусматривалось не только военное нападение со стороны третьей державы, но даже любая форма насилия. Но в соответствующей статье принятого документа предусмотрен лишь случай, когда одна сторона окажется объектом только «военных действий». Подписанный договор включал обязательство сторон не участвовать в какой-нибудь «группировке» держав, чего не было предусмотрено в советском проекте. Нетрудно понять, что эта статья ставила перед Советским Союзом барьер на пути к продолжению, если бы он этого пожелал, переговоров с Англией и Францией в любой форме.
Далее было согласовано, что споры будут разрешаться в порядке «дружественного» обмена мнениями, что отсутствовало в предложенном советской стороной документе. Если проект предусматривал пятилетний срок действия договора, то принятый сторонами вариант увеличивал этот срок вдвое. Наконец, советский проект предусматривал вступление договора в силу только после его ратификации. Но принятый документ не без давления немцев устанавливал вступление его в силу немедленно после его подписания. Это и понятно: Гитлеру накануне агрессии против Польши нужна была абсолютная гарантия того, что Советский Союз будет соблюдать благожелательный нейтралитет.
Вот как в мемуарах описал Н. С. Хрущев свои впечатления от беседы со Сталиным в тот вечер, когда был подписан договор: «Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем. Они в то время еще были в Москве. Сталин правильно оценивал значение этого договора с Германией. Он понимал, что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что по договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия. Таким образом, мы сами будем решать с этими государствами вопрос о судьбе их территорий, а гитлеровская Германия при сем как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу. Естественно, что мы стояли за последнее, хотя чувства испытывали смешанные, Сталин это понимал. Он говорил нам: «Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет».
Давая оценку договору в выступлении по радио 3 июля 1941 г., И. В. Сталин говорил: «Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 г. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп. И это, конечно, при одном непременном условии – если мирное соглашение не задевает ни прямо, ни косвенно территориальной целостности, независимости и чести миролюбивого государства. Как известно, пакт о ненападении между Германией и СССР является именно таким пактом».
Подобная высокая, даже восторженная оценка договора, данная одним из его вдохновителей и творцов, была бы справедлива, если бы не одна важная «деталь»: Сталин «забыл» упомянуть, что суть договора содержится не столько в его опубликованных статьях, сколько в предложенном им дополнительном секретном протоколе.
Вот его содержание:
«При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:
1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими сторонами.
2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарев, Висла и Сан.
Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть исключительно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.
Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия.
3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях.
4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете».
2. Пирог поделен. Что же дальше?
Чтобы понять сущность и дать должную оценку этому договору, необходимо иметь в виду еще и то, что он был «головным» в системе последующих политических, экономических и торговых договоров и соглашений, заключенных между СССР и Германией. Среди них своей особой одиозностью, о чем свидетельствует даже его название, выделяется договор о дружбе и границе между СССР и Германией, заключенный в Москве 28 сентября 1939 г. и также вступивший в силу с момента его подписания, хотя и предусматривавший соответствующую ратификацию.
Переговоры 28 сентября, посвященные установлению на территории Польши границы государственных интересов СССР и Германии, начались по инициативе Германии, о чем Риббентроп сообщил Молотову 23 сентября. Причем он одобрил «русскую точку зрения о прохождении будущей границы по четырем рекам», включая и Писсу. Об атмосфере, в которой проходили переговоры в Москве, свидетельствовал сам Риббентроп, заявивший, что в Кремле он «себя чувствовал как среди старых партайгеноссен». Эти и другие подобные факты подтверждают, что речь шла, по существу, о попытке Риббентропа представить фашистскую партию близкой по духу к коммунистической партии.
В принятом документе устанавливалась граница между государственными интересами обеих стран на территории Польши, хотя в германо-советском коммюнике от 22 сентября 1939 г. она еще именовалась «демаркационной линией между германской и советской армиями» и должна была проходить гораздо восточнее линии, согласованной 23 августа 1939 г., т. е. по рекам Нарев – Буг – Висла – Сан до ее истоков. Далее отмечалось, что эта граница признается окончательной и будет устранено всякое вмешательство третьих держав в это решение, причем необходимое государственное переустройство стороны производят каждая в своей зоне (статьи II и III). Наконец, договаривающиеся стороны пришли к выводу, что это «переустройство станет надежным фундаментом для дальнейшего развития дружественных отношений между их народами» (статья IV).
Небезынтересно заметить, что оба текста договора – на немецком и русском языках – были признаны аутентичными. Но при грамматическом толковании становится непонятным, почему в названии договора на немецком языке слово «дружба» поставлено после слова «граница», а в тексте на русском языке – наоборот. Действительно ли это объясняется различием в стилистике обоих языков или здесь скрывается политический смысл, т. е. что Сталин был более заинтересован в предложенной им «дружбе», чем Гитлер? Название документа, как справедливо указывается в тезисах Комиссии ученых СССР и ПНР «Канун и начало второй мировой войны», «фактически обеляло фашизм, деформировало классовые установки в общественном и индивидуальном сознании, имело тяжелые последствия как для Польши, так и для СССР…».
В одном конфиденциальном и двух секретных протоколах, приложенных к договору от 28 сентября, были уточнены некоторые территориальные изменения в полосе от Балтийского до Черного моря. В частности, территория Литвы была включена в область государственных интересов СССР, а территория Люблинского воеводства и часть Варшавского отходили к сфере государственных интересов Германии. Стороны согласились в том, что они будут пресекать всякую агитацию польского населения, направленную против другой стороны.
Тогда же и в последующий период была достигнута договоренность о взаимном переселении из СССР лиц немецкой национальности и из области государственных интересов Германии – лиц украинской, белорусской и литовской национальностей. В середине октября 1939 г. была создана советско-германская смешанная комиссия по переселению. С немецкой стороны ее возглавлял советник посольства Германии в СССР Ф. Твардовский, с советской – М. М. Литвинов. Ее первое заседание состоялось 21 октября 1939 г. в Москве. Судя по отчету немецкой части комиссии, член советской части комиссии заместитель наркома внутренних дел комдив И. И. Масленников заявил на заседании 7 ноября 1939 г., что Советский Союз «не нуждается в состоятельных переселенцах белорусах и украинцах, а лишь в пролетариате и широких народных массах». Немцы сделали также вывод, что советская делегация «не интересуется судьбой евреев».
В развитие идей договора 23 августа 1939 г. между Советским Союзом и Германией был заключен ряд новых соглашений экономического и торгово-кредитного характера. Здесь также не обошлось без конфиденциального протокола, в котором излагались условия предоставления кредита. При анализе заключенных тогда кредитных соглашений важно обратить внимание на довольно высокие процентные ставки, установленные Германией.
В рамках кредитного соглашения от 19 августа 1939 г. к 22 июня 1941 г. СССР поставил Германии товаров на сумму более 142 млн. марок, а Германия – Советскому Союзу на сумму около 107 млн. марок, в том числе по военным заказам – на 721,6 тыс. марок из 58,4 млн. марок, предусмотренных кредитным соглашением.
По хозяйственному соглашению, подписанному 11 февраля 1940 г., стороны обязались дополнительно осуществить взаимные поставки на сумму 640–660 млн. марок каждая. Стоимость советских военных заказов должна была составить более 133 млн. марок. К 22 июня 1941 г. по этому соглашению Советский Союз поставил в Германию товаров на сумму 310,3 млн. марок, а Германия в СССР – на 287,6 млн. марок, в том числе по военным заказам – на 81,57 млн. марок. К 1 августа 1940 г. в Советский Союз были поставлены образцы военных самолетов, авиационного оборудования, артиллерийских орудий, зенитных пушек, среднего танка Т-III, различных видов стрелкового оружия, недостроенный крейсер «Лютцов».
Важно отметить, что тогда же стороны подписали и секретный протокол, который закреплял согласие советских организаций перепродать фирмам Германии с оплатой в иностранной валюте закупленные в третьих странах металлы и другие товары.
10 января 1941 г. было заключено соглашение о взаимных поставках товаров на сумму 620–640 млн. марок, в том числе более чем на 141 млн. марок по советским военным заказам. По этому соглашению к 22 июня 1941 г. СССР поставил Германии товаров на 185,3 млн. марок, а Германия Советскому Союзу – на 14,8 млн. марок, в том числе по военным заказам – на 210,7 тыс. марок.
В течение года после подписанного 11 февраля 1940 г. хозяйственного соглашения с Германией СССР обязывался поставить ей 1 млн. т зерна, 900 тыс. т сырой нефти, 100 тыс. т хлопка, 500 тыс. т фосфатов, 100 тыс. т хрома, 500 тыс. т железной руды, 2 400 кг платины, лес, каучук и др. К началу Великой Отечественной войны Германия рассчиталась с Советским Союзом за поставки лишь на 50–60%.
Шнурре, который вел с советскими представителями все экономические переговоры после 23 августа 1939 г., в докладе своему шефу Риббентропу отмечал, что советские поставки имеют важное значение для германского военного производства и ведения войны. Но одновременно он сообщал, что его «партнеры по переговорам в своей армяно-кавказской манере (намек на Микояна. – М. С. ) пытаются использовать возникающие вопросы для того, чтобы приобрести нужные им преимущества». С целью давления на советскую сторону Шнурре предложил использовать тогда еще нерешенный вопрос об окончательном определении границы на литовском участке.
В своем инструктивном письме от 11 января 1941 г., направленном всем германским представительствам за рубежом, кроме Москвы, один из влиятельных чиновников министерства иностранных дел Риттер предлагал через все средства массовой информации и в беседах с официальными лицами обращать внимание на важное значение новых экономических соглашений, заключенных с Советским Союзом. Аргументация при этом была следующей: благодаря соглашениям окончательно устраняется английская блокада и Германия в состоянии развивать свою военную экономику даже без советских поставок, хотя некоторые виды сырья и продовольствия имеют для нее особое значение; Советский Союз выполнил все свои обязательства перед Германией, а по некоторым видам даже перевыполнил; Англии и США не удастся нарушить политическую дружбу и экономическое сотрудничество СССР и Германии.
Как утверждает Черчилль, начальник экономического отдела верховного командования вермахта (ОКВ) генерал Г. Томас впоследствии писал, что «русские выполняли свои поставки до самого кануна нападения и в последние дни доставка каучука с Дальнего Востока производилась русскими курьерскими поездами».
Другие советско-германские договоренности, в том числе и те, которые затрагивали правовые проблемы, как, например, договор о пограничных правовых отношениях от 31 августа 1940 г., по своей сути также были противоправными, ибо они, как и предыдущие, кроме торгово-экономических, основывались на насилии в отношении третьих стран.
Некоторые авторы и поныне считают, что секретные протоколы, принятые 23 августа и 28 сентября, не составляют определенную целостность с подписанными тогда же договорами, а посему не могут превращать эти договоры в недействительные с самого начала. Для такого превращения требуется оговорка либо в самих договорах, либо в секретных протоколах, и утверждается, будто таких оговорок не существует.
Секретные протоколы к упомянутым выше договорам были не просто второстепенными приложениями, а их органическими составными частями. Не ясно лишь, почему именно Молотов настаивал на этом. Подобные предложения содержатся в его высказываниях во время беседы с Шуленбургом и во врученной им германскому послу памятной записке от 17 августа. Об этом же говорится в «Постскриптуме» к советскому проекту договора от 19 августа. На желание советского руководства иметь дополнительный протокол к договору ссылался и Гитлер в его письме к Сталину от 21 августа.
Таким образом, упомянутые документы составили тот фундамент, на котором строились в 1939–июне 1941 г. политические и экономические отношения между Советским Союзом и Германией. Анализ содержания и особенно действий по претворению в жизнь положений этих документов не оставляет сомнений в том, что правительства обоих государств допустили серьезные нарушения принципов как своего внутригосударственного, так и международного права.
Как известно, в международном праве предусматриваются два вида договоров – межправительственные, а по особенно важным проблемам – межгосударственные. В угоду германской стороне, чтобы ускорить их ратификацию, договоры 23 августа и 28 сентября 1939 г., несмотря на их важное государственное значение, были снижены до категории межправительственных документов. Партнеры слишком торопились. Они не желали тратить время на обременительную процедуру парламентского обсуждения, которая может произойти в ходе их ратификации. Почему спешил Гитлер – понятно. Но что же вынуждало Сталина вводить их в действие немедленно после подписания? Ведь подписанные Советским Союзом несколько позднее такие государственные акты, как пакты о взаимопомощи с Прибалтийскими странами, Договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией от 6 апреля 1941 г., Пакт о нейтралитете между СССР и Японией от 13 апреля 1941 г. и ряд других, принимались на уровне Президиума Верховного Совета Союза ССР, а не правительства. А пакты с Прибалтийскими странами и Пакт с Японией вступали в силу только после их ратификации.
Вокруг советско-германских договоренностей тех лет вот уже на протяжении полувека ведутся острые дискуссии. Трудно вспомнить, чтобы за это время какое-либо другое событие привлекло столь большое внимание и имело такой широкий диапазон мнений и оценок, как советско-германский договор. Большой международный и с годами усиливающийся интерес к договору кроме всего прочего вызван еще и тем, что этот документ касался не только двух подписавших его стран. Он задевал жизненно важные интересы целого ряда других государств, и прежде всего так называемых лимитрофов СССР в полосе от Балтийского до Черного моря.
Советская и мировая общественность, правительства и политические партии восприняли весть о заключении советско-германского договора далеко не однозначно. Официальная пропаганда в СССР, естественно, преподносила его как мудрый шаг Сталина, который сыграет историческую роль в советско-германских отношениях. Советская пропаганда в международном плане до конца августа 1939 г. была ориентирована на разоблачение гитлеровской агрессии против Австрии и Чехословакии, а итальянской – против Абиссинии и Албании и гораздо скромнее выступала с требованиями освобождения Индии и других британских колоний. После августа 1939 г. основным объектом «разоблачений» в советской печати стали колониальные режимы Англии и Франции и даже «ограничение свобод» в Канаде, но почти ничего не говорилось о человеконенавистническом «новом порядке», устанавливаемом Гитлером в Чехии и Польше.
Массированная пропагандистская кампания по поводу договора оказала свое влияние на общественное сознание некоторых слоев советского народа. Наиболее убедительным им казался аргумент, что договор обеспечил нейтралитет Советского Союза в начавшейся второй мировой войне и предоставил стране дополнительное время для подготовки обороны, как будто СССР являлся одиноким островком в огромном океане, а не одним из островов архипелага, состоящего из многих стран. Отголоски подобных пропагандистских штампов, к сожалению, ощущаются в сознании людей старшего поколения и в некоторых научных работах до сих пор.
В речи на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Молотов признавал, что и в СССР «были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией», забывали о провокаторской работе западноевропейских политиков, стремившихся столкнуть лбами Германию и Советский Союз. И теперь, когда договор подписан, некоторые «с наивным видом спрашивают: как Советский Союз мог пойти на улучшение политических отношений с государством фашистского типа? Разве это возможно?».
Действительно, подобный вопрос тогда был весьма распространенным, но многие все же считали: раз Сталин так поступил, значит так надо.
Определенный интерес в связи с настроениями советских граждан вызывает оценка советского общественного мнения, данная Шуленбургом. В донесении от 6 сентября он писал, что в последние годы в Советском Союзе нагнетался страх перед германской агрессией. Поэтому заключение пакта о ненападении вызвало у населения чувство облегчения. В настоящее время советское правительство делает все, чтобы представить политику Германии в более благоприятном виде. Нападки практически прекращены.
По-своему размышляла в связи с договором другая часть советского общества, преимущественно интеллигенция. Ее настроения выразил в своих воспоминаниях Константин Симонов. Он рассказывает: пакт с немцами, приезд Риббентропа в Москву и все с этим связанное «психологически, особенно после всего, что произошло в Испании, после открытой схватки с фашизмом, которая была там, тряхануло меня так же, как и моих сверстников, – многих, наверное, довольно сильно. Что-то тут невозможно было понять чувствами. Может быть, умом – да, а чувствами – нет. Что-то перевернулось и в окружающем нас мире, и в нас самих. Вроде бы мы стали кем-то не тем, чем были; вроде бы нам надо было продолжать жить с другим самоощущением после этого пакта».
Симонов находился в то время на Халхин-Голе и, естественно, ощущал, что вместе с этим пактом отодвинулась опасность удара в спину, с Запада, со стороны Германии – союзницы Японии. «И вот, – пишет он, – вдруг наступила странная, неожиданная, оглушающая своей новизной эра предстоящего относительного спокойствия: был заключен пакт о ненападении – с кем? – с фашистской Германией».
При оценке советско-германского договора резкое размежевание произошло в коммунистических партиях многих стран. Несмотря на некоторые сомнения, большинство из них по предложению Коминтерна все же выступило с одобрением этого договора. Однако коммунистические партии, мировая общественность не были информированы в полной мере ни об обстоятельствах, вызвавших появление этого договора, особенно договора о дружбе и границе, заключенного между СССР и Германией 28 сентября 1939 г., ни о секретных протоколах к этим договорам. Им не были известны подлинные причины тех территориальных изменений, которые произошли в результате принятия этих документов. Вот почему в первые дни войны коммунистические партии действовали в духе решений VII конгресса Коминтерна. Они резко критиковали агрессивный характер фашизма, выступали за коллективную безопасность, разоблачали национальных предателей, защищали национальную независимость своих стран. Затем, следуя требованиям Исполкома Коминтерна, они безоговорочно одобрили договор СССР с Германией. Но значительная часть активистов колебалась. Некоторые же руководящие деятели компартий США, Великобритании, Германии решительно выступили против сговора с Гитлером, за что были отстранены от руководства партиями или исключены из их рядов. В ряде компартий сомнения и негативное отношение к договору, отмеченные в первые дни после его заключения, постоянно уступали место новой волне просоветских настроений и доверия к ВКП(б).
Видный деятель Французской коммунистической партии (ФКП) и французского Сопротивления Шарль Тийон в своих воспоминаниях рассказывал, что советско-германский договор вызвал «панику» у некоторых руководителей ФКП и депутатов Национального собрания от коммунистической партии. Они не поняли, что договор «был только тактическим и временным соглашением между двумя государствами, антагонистическими по своей природе». Однако, уточняет автор, то, что стало ясно после войны, в 1940 г. было труднообъяснимым. «Партия подвергалась тогда жесткому давлению догматизма, в особенности если речь шла о том, что исходило от Сталина, в ту пору, когда о методах его руководства и о режиме личной власти ничего не было известно».
Участник антифашистского движения и ветеран компартии Болгарии Ганчо Ганев рассказывал: болгарских коммунистов беспокоила опасность того, что Англия и Франция вместе с Германией могут выступить против Советского Союза. Поэтому коммунисты полагали, что советско-германский договор блокировал эту возможность. Это был тактический ход советского руководства, стремившегося отодвинуть начало войны.
«Когда было заключено соглашение о ненападении между Советским Союзом и Германией, – вспоминал в 1975 г. И. Броз Тито, – я находился в Москве. У нас тогда была встреча всех секретариатов в Коминтерне, на которой мы дискутировали о том, что в такой обстановке следовало бы предпринять. Мы, разумеется, считали, что это тактика Советского Союза с целью как можно больше выиграть во времени. Я верю, что и сам Сталин думал, что такую опасность можно на определенное время устранить, пока Советский Союз лучше подготовится и упрочит свои ряды. К сожалению, оказалось, что это была иллюзия. Фашистам нельзя было верить».
Подготовка и заключение договора вызвали на первых порах неоднозначную оценку и среди союзников Германии. Так, итальянский военный атташе в Токио сообщал 23 августа 1939 г., что предстоящее заключение договора «вызвало в Японии глубокое возмущение против Германии. Это означает, как было сказано военному атташе, предательство германо-японской дружбы и идеи антикоминтерновского пакта, тем более что Японию даже не уведомили заблаговременно о таких планах».
На следующий день после заключения договора аналогичную информацию прислал в Москву и советский временный поверенный в делах в Токио Н. И. Генералов. Он писал: «Известие о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией произвело здесь ошеломляющее впечатление, приведя в явную растерянность особенно военщину и фашистский лагерь». Далее сообщалось, что в японской печати идет обсуждение возможности заключения подобного договора между СССР и Японией, в чем, как утверждалось, Риббентроп перед отъездом в Москву убеждал японского посла в Берлине Осима. Японский кабинет во главе с К. Хиранума, являвшийся сторонником жесткой политики в отношении Советского Союза, 28 августа 1939 г. подал в отставку. Премьер при этом заявил, что советско-германский договор делает необходимой совершенно новую внешнеполитическую ориентацию Японии.
Правительство Муссолини также высказало свое недоумение этим беспрецедентным шагом Германии, который мог ослабить германо-итальянский союз. Но после соответствующих разъяснений Гитлера и Риббентропа в Риме было установлено спокойствие. Так, в письме к Муссолини от 25 августа 1939 г. фюрер сообщал: «Могу сказать вам, дуче, что благодаря этим соглашениям гарантируется благожелательное отношение России на случай любого конфликта и то, что уже более не существует возможности участия в подобном конфликте Румынии!.. Румыния уже не находится в положении, когда она могла бы принять участие в выступлении против Оси!..» Благодаря переговорам с СССР, писал Гитлер, возникла ситуация, которая «должна принести Оси величайший из возможных выигрышей».
В Англии, Франции и США представители правительств обвиняли Советский Союз в срыве тройственных переговоров и в поощрении Гитлера. Однако некоторые политические деятели из оппозиции и просоветски настроенная часть интеллигенции одобряла договор СССР и Германии, считая его шагом на пути предотвращения войны. К таким деятелям относился и известный английский писатель Бернард Шоу. При всех обстоятельствах он защищал внешнюю и внутреннюю политику Сталина в 30-е годы, за что Троцкий в 1940 г. назвал его «неутомимым паладином Кремля».
Позиция Китая была изложена в беседе с заместителем наркома иностранных дел СССР С. А. Лозовским специального полномочного посла Сунь Фо, состоявшейся в Москве 27 августа 1939 г. Посол сообщил, что недовольство Японии договором означает несомненный выигрыш для Китая. Но вместе с тем он выразил беспокойство по поводу слухов о возможном заключении пакта о ненападении между СССР и Японией и соглашении между Японией и Англией, что привело бы к ослаблению помощи СССР Китаю.
Настроение, царившее в Финляндии, Эстонии и других странах Прибалтики после подписания советско-германского договора, было отражено в донесении германского посла в Хельсинки В. Блюхера. Он писал, что пакт здесь воспринимается как гарант мира в бассейне Балтийского моря. Но в правительственных кругах опасаются, что Германия может предоставить России свободу рук в этом регионе и цена за этот пакт будет оплачена из кармана Прибалтийских государств. Не исключено, как пророчески заявили послу в министерстве иностранных дел Финляндии, что Россия позже, прикрывшись пактом, выступит против стран этого региона.
Далеко не однозначно выражало свое отношение к договору население Германии. Как отметил в служебном дневнике 24 августа временный поверенный в делах СССР в Германии Н. В. Иванов, «звонки в полпредство не прекращаются, начали поступать различные письма и с угрозами, и выражающие чувство радости, и «возмущенные» от так называемых «обманутых коммунистов».
Хотя автор берет слова «обманутые коммунисты» в кавычки, многие немецкие коммунисты действительно почувствовали себя обманутыми. С одной стороны, они были рады, что Германия устанавливает хорошие отношения с Советским Союзом, за что они постоянно выступали. С другой же стороны, в заключенном договоре они усмотрели усиление позиции Гитлера и его партии, что осложнит деятельность коммунистов и других левых сил.
Договор о ненападении готовился советской стороной в строжайшем секрете. О нем не знали даже некоторые члены Политбюро ЦК партии. Аппарат Наркомата иностранных дел СССР принимал весьма скромное участие в его подготовке. МИД Германии также потребовал, чтобы все его сотрудники, имевшие отношение к секретному протоколу 23 августа, дали письменное обязательство о неразглашении каких-либо сведений об этом документе. Между тем текст этого протокола благодаря агентуре стал известен на Западе уже через несколько часов после его заключения. Например, газета «Дейли экспресс» сообщила о нем 26 августа 1939 г. Правда, телеграфное агентство Германии опровергло эти сведения.
Чем же была вызвана столь строгая засекреченность этого документа, который, если верить утверждению его авторов, должен был служить делу мира, а не войны? Не тем ли, что «мира» для своих стран партнеры по советско-германским переговорам стремились добиться такими средствами и такой ценой, которые не вытекали из интересов их народов, а сами соглашения являлись нарушением элементарных норм международного права, если не сказать более определенно – были преступными актами? Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что, подписывая договор, советская сторона доподлинно знала: агрессия Германии против Польши – дело нескольких дней.
Следует вообще отметить, что в своей закулисной игре правительства обеих стран придавали польской карте решающее значение. Сталин и Молотов пошли на переговоры, заведомо зная, что их партнером является потенциальный агрессор, которому они обязались содействовать. Разве это не дает основания квалифицировать данный документ как союзнический договор?
Выступая на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г., Молотов высказал недовольство теми критиками советско-германского договора, которые отмечали отсутствие в нем пункта о возможной денонсации договора. «Но при этом почему-то забывают, – говорил он, – что такого пункта и такой оговорки нет ни в польско-германском договоре о ненападении, подписанном в 1934 году и аннулированном Германией в 1939 году вопреки желанию Польши, ни в англо-германской декларации о ненападении, подписанной всего несколько месяцев тому назад. Спрашивается, почему СССР не может позволить себе того, что давно уже позволили себе и Польша, и Англия?». Однако на заданный Молотовым вопрос можно поставить контрвопрос: почему отсутствие в советско-германском договоре такого крайне важного для СССР пункта, как возможность его аннулирования, должно обязательно обосновываться отсутствием такового в других договорах, заключенных Германией?
Действительно, в предыдущие годы как СССР, так и Германия имели богатый опыт заключения пактов о ненападении с другими странами. В период между двумя мировыми войнами ими было подписано 15 таких документов. Но в большинстве из них, особенно заключенных в период с 1925 по 1933 год, содержались обязательства о соблюдении нейтралитета при конфликтах одной из сторон с третьими странами и предусматривалась возможность денонсации пакта.
Еще в июне 1939 г., как упоминалось выше, советское руководство располагало достоверной агентурной информацией о планах Германии на последующие месяцы. Так, ему стало известно, что в конце августа – начале сентября Гитлер намеревался уничтожить польское государство и если дело дойдет до войны, то вермахт «будет действовать жестоко и беспощадно, хуже гуннов». Из этих высказываний советника бюро МИД Германии П. Клейста, полученных вскоре в Москве, также вытекало, что ни Гитлер, ни Риббентроп не верили, что СССР примет участие в войне Англии и Франции против Германии. «Это мнение выработалось у руководства рейха, – говорил Клейст, – не только ходом англо-франко-русских переговоров, но и прежде всего поведением за последнее время Москвы по отношению к Берлину. Москва дала нам понять, что она хочет вести с нами переговоры, что она не заинтересована в конфликте с Германией и что она не заинтересована также в том, чтобы сражаться за Англию и Францию».
Сам Молотов в одном из инструктивных писем советскому послу в Лондоне И. М. Майскому указывал, что никакое ответственное правительство не будет заключать договор с правительством, готовящим нападение на третью страну. Но именно вопреки этому тезису и поступило советское руководство, когда подписало, по существу, договор о взаимопомощи с государством, которое через несколько дней совершило агрессию против Польши. Даже беглое ознакомление со статьями договора, а особенно с секретным протоколом, неизбежно приводит к выводу, что этот документ в определенной мере выходит за рамки только «ненападения». Поскольку его статья II предусматривала обязательство сторон не оказывать поддержки нападающей державе, то для Советского Союза это означало, что он не мог поддерживать объявивших войну Германии Англию и Францию и, стало быть, объективно должен был стать на сторону Германии как «жертвы агрессии». Таким образом, приведенная статья, не обеспечивая подлинно нейтральный статус СССР, довольно крепко связывала ему руки и ограничивала гибкость его внешнеполитической деятельности. Нетрудно представить, какими опасными последствиями для СССР была чревата сложившаяся ситуация.
Выступая на заседании Президиума Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. при ратификации договора, Молотов заявил: искусство внешней политики состоит в том, чтобы число врагов своей страны сокращать и вчерашних врагов делать хорошими соседями. Однако нет веских оснований утверждать, что внешняя политика СССР отличалась тогда подобным искусством, ибо в это время за счет приобретения одного «друга» Советский Союз заимел намного больше врагов, и прежде всего в лице соседей от Баренцева до Черного моря. Ведь такие модные в 30-е годы понятия, как «санитарный кордон» или «буферная зона», выражали стремление стран Западной Европы отгородиться от Советского Союза и обезопасить себя от «советской экспансии». Но советское руководство также могло использовать этот «кордон» для того, чтобы отгородиться от агрессивной Германии. В этом смысле стабильность стран, входящих в эту зону, соответствовала жизненным интересам Советского Союза.
Таким образом, не подлежит сомнению, что советско-германские договоренности не только не снимали прямой угрозы гитлеровской агрессии, нависшей над Советским Союзом, но, «напротив, обостряли эту опасность, способствовали изоляции Советского Союза и толкали Советское правительство подчас на недостаточно обдуманные и опрометчивые шаги».
Анализ политической линии и практических действий советского руководства в период с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. неизбежно приводит к выводу, что Советский Союз в бурных событиях того времени не был нейтрален. Как известно, нейтралитет в войне – это особый правовой статус государства, не участвующего в происходящей войне и воздерживающегося от оказания помощи и содействия как одной, так и другой воюющей стороне. Поскольку международное право не предусматривает ни условного или безусловного, ни полного или неполного нейтралитета, то в соответствии с этим принципом оказание любой военной помощи одному из воюющих государств несовместимо со статусом нейтрального государства.
В апреле 1921 г. на конференции в Барселоне была принята конвенция, в которой предусматривался принцип «свободы транзита». Предоставляя свободу транзита для Германии, Советский Союз формально не нарушал установления этой конференции, поскольку не являлся ее участником. Но так как речь шла о транзите стратегического сырья для одной из воюющих стран, то он, к сожалению, не воспользовался содержащимися в этой конвенции и имеющими моральную силу оговорками, на основании которых транзит мог бы быть сильно ограничен только сырьем для мирных целей. Этот факт лишний раз подтверждает, что советско-германский договор от 23 августа 1939 г. по своему содержанию стоит ближе к типу договоров о взаимопомощи, чем договоров о ненападении.
Нейтральные государства могут предоставлять убежище войскам, военным кораблям и самолетам воюющих стран, но обязательно с последующим их интернированием, если их срок пребывания превышает одни сутки. Этих важных условий советские власти не придерживались. Так, например, никакими обстоятельствами нельзя оправдать преступное согласие советского руководства обслуживать немецко-фашистские военные корабли в советских портах в бассейне Баренцева моря, а также согласие на перегрузку товаров немецких торговых судов, прибывавших в Мурманск, на поезда, следовавшие в Ленинград, откуда они направлялись далее в Германию.
Характерна следующая деталь. В ноябре 1939 г. Шуленбург напомнил Молотову просьбу, чтобы находившимся в Мурманске германским морякам предоставить теплую одежду, необходимую им при несении зимней вахты. Молотов оперативно распорядился выполнить эту просьбу, за что через несколько дней удостоился из Берлина благодарности.
В начале февраля 1940 г. советское правительство в нарушение своего объявленного нейтралитета разрешило проход по Северному морскому пути с помощью советского ледокола немецкого вспомогательного крейсера (под кодовым названием «торговое судно №45»). В августе 1940 г. он прибыл в район Тихого океана и потопил несколько британских торговых судов.
9 мая 1940 г. гроссадмирал Э. Редер предложил Гитлеру разрешить Советскому Союзу участвовать в оккупации Норвегии, для чего передать ему порт Тремсе. Но Гитлер отверг это предложение, заявив, что пока он желает держать русских от себя подальше.
В нарушение норм международного права советское правительство разрешило воюющей Германии транзит стратегического сырья из Ирана, Афганистана и стран Дальнего Востока с использованием советских железных дорог и портов Одессы, Ленинграда и некоторых других. Более того, цинк и каучук, закупленные Советским Союзом в Англии, и хлопок, купленный в США, также частично переправлялись в Германию. Причем по требованию советского правительства сохранялась строгая секретность этих акций. Однако это был, по существу, «секрет полишинеля», поэтому правительство Великобритании 6 и 11 сентября 1939 г. направило протест правительству СССР и еще больше усилило экономическую блокаду Германии. Молотов вопреки очевидным фактам в свою очередь выразил протест Великобритании, военные корабли которой препятствовали торговле «нейтральных» стран.
В условиях усилившейся экономической блокады 27 ноября 1939 г. Риббентроп обратился к Молотову с новой просьбой, чтобы тот еще раз выразил протест Великобритании в связи с тем, что ее военные корабли «конфисковывают грузы немецкого происхождения, направляемые в нейтральные страны на их судах», нарушая тем самым международное право. Благодаря этим акциям, утверждал Риббентроп, Советский Союз предстанет как «хранитель и защитник международного права». Через несколько дней Шуленбург известил Риббентропа, что Молотов выполнил его просьбу и 10 декабря 1939 г. направил ноту протеста в Лондон по поводу введения блокады.
Советское правительство разрешило многочисленным группам немецких разведчиков под предлогом организации переселения этнических немцев из Прибалтийских республик, западных областей Украины и Белоруссии в Германию и поисков могил немецких солдат, погибших в годы первой мировой войны, беспрепятственно объезжать западные районы нашей страны. Даже накануне агрессии против СССР Сталин запрещал пресекать полеты немецких самолетов над советской территорией и т. д. Это благодушие позже обошлось советскому народу весьма дорого.
В начале декабря 1939 г. Шуленбург предложил советскому руководству осуществить еще одну провокационную затею. Он сообщил Молотову, что германская авиация имеет намерение подвергнуть бомбардировке не только восточное побережье Англии, но и западное. Но поскольку немцы не располагали сведениями о состоянии погоды в этом районе Атлантики, германский посол обратился к советскому наркому с предложением послать на два месяца в район, отстоящий от Англии на 150–300 км, советское судно с задачей регулярно передавать по радио соответствующие сведения.
Шуленбург подготовил и подходящий предлог: спасение ледокола «Седов», который через 5–6 недель должен выйти из ледяных объятий в указанный район. Можно также, говорил Шуленбург, обосновать эту операцию и научным интересом к течению Гольфстрим. Все расходы, заверил посол, Германия берет на себя. Молотов не отверг сразу это предложение, лишь заметил, что англичане могут потопить судно и предложил дополнительно обсудить этот план.
Как сообщило 3 сентября 1939 г. агентство Ассошиэйтед Пресс, 2 сентября «в Берлин через Стокгольм прибыла советская военная миссия в составе пяти офицеров во главе с генералом Максимом Пуркаевым». Вместе с ней прибыл новый советский посол в Берлине А. А. Шкварцев. В аэропорту их встречали заместитель статс-секретаря МИД Германии Э. Ворман и офицеры во главе с военным комендантом Берлина генералом Зейфертом. Была выстроена рота почетного караула. Подобная огласка, свидетельствовавшая о военном сотрудничестве обеих стран, была крайне неприятной для советского руководства, которое еще накануне сообщило Шуленбургу, чтобы «из-за соображений безопасности» германская печать не сообщала о прибытии советской военной миссии и чтобы не называла ее «миссией, а лишь группой офицеров, прибывшей в Берлин в связи с назначением нового советского военного атташе» комкора М. А. Пуркаева. При этом было сказано, что советская пресса уже получила соответствующее указание.
С 1 сентября 1939 г. до июня 1941 г. советско-германские отношения развивались в духе договора о ненападении. Но с весны 1940 г. они характеризовались охлаждением отношений и взаимным недоверием.
Что же касается договора от 28 сентября и особенно секретных протоколов к нему, то они еще больше усугубили грубое нарушение норм международного права по следующим направлениям. Во-первых, правительства договаривавшихся сторон произвольно делили территорию Польши, потерпевшей поражение в войне. Но в соответствии с буквой и духом Гаагской конвенции от 1907 г. Польша не потеряла автоматически своего суверенитета, так как ее правительство выехало за пределы страны, не подписав акта о государственной и военной капитуляции.
Во-вторых, территория суверенной Литвы, не находившейся в состоянии войны ни с одной из договаривавшихся сторон, также изменялась без согласия правительства и народа этой страны.
В-третьих, обязательства сторон не только не терпеть польскую агитацию, направленную против одной из них, но и пресекать подобные попытки означают, что обе стороны договорились ввести в побежденной стране оккупационный режим. С советской стороны такая позиция означала забвение ленинских принципов интернационализма. Она нанесла удар по зарождавшемуся тогда антифашистскому освободительному движению польского народа, связав руки его левым силам и дав возможность перехватить инициативу сопротивления оккупантам буржуазным кругам, а также по международному коммунистическому и рабочему движению в целом.
Наконец, в-четвертых, принятое правительствами СССР и Германии решение о переселении граждан в связи с территориальными изменениями в Польше хотя и декларировалось как добровольное, однако фактически происходило насильственно, что также противоречило соответствующим международным договоренностям.
Крайне негативное впечатление, а то и просто осуждение нашел среди народов и правительств подавляющего большинства стран упоминавшийся выше совместный призыв СССР и Германии к Англии и Франции от 28 сентября 1939 г. о прекращении войны. В то же время печать и радио Советского Союза характеризовали этот документ как еще одно усилие советского и германского правительств приостановить кровопролитие и восстановить мир.
Внешнее обрамление этого призыва выглядело действительно привлекательно и могло ввести в заблуждение многих. Но, судя по букве и духу этого документа, он не отвечал «интересам всех народов», ибо его реализация означала бы возврат к Мюнхену и новому «умиротворению» Гитлера, но теперь уже за счет Польши. Попытка возложить ответственность за продолжение войны на Англию и Францию не имеет под собой никакого основания, ибо обе эти страны, их правительства и народы вели оборонительную войну в интересах разгрома гитлеровской Германии и защиты своей свободы и национальной независимости. Что же касается предупреждения о том, что СССР и Германия будут консультироваться о принятии «необходимых мер», то оно носило провокационный характер. Советское руководство в обстановке продолжающейся войны совместно с одной из воюющих стран шло на прямую конфронтацию с другой стороной, подвергая тем самым свою страну реальной угрозе быть вовлеченной в войну. Этот документ являлся еще одним свидетельством того, что Советский Союз фактически вступил в военно-политический союз с Германией.
Годы спустя на Нюрнбергском процессе в своем последнем слове Риббентроп заявил: «Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана – Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад. Ведение войны, видимо, не считалось там в 1939 году преступлением против мира…». Кстати, этот абзац не вошел в семитомное русское издание материалов Нюрнбергского процесса.
Советско-германские переговоры, а затем и подписание секретных протоколов к соответствующим договорам в августе – сентябре 1939 г. велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, партии и ее Центрального Комитета, втайне от депутатов Верховного Совета СССР. Это означает, что они не отражают волю советского народа и политическую, правовую и моральную ответственность за них с советской стороны несет только узкий круг советских руководителей.
Заключенный советско-германский договор нанес большой ущерб международному престижу Советского Союза. Он лег черным пятном на советскую внешнюю политику, подорвал доверие к ней. Обычным явлением с тех пор стала непредсказуемость многих советских внешнеполитических акций, которая за рубежом ассоциировалась с агрессивностью и враждебностью СССР. Внешнеполитические шаги советского руководства, которые следовали после заключения советско-германского договора и под его непосредственным влиянием, как правило, приводили Советский Союз к дальнейшей изоляции.
Мог ли кто-либо предвидеть, что по инициативе Сталина будут прерваны дипломатические отношения с эмигрантскими правительствами ряда оккупированных стран (Чехословакии, Польши, Бельгии, Нидерландов, Дании, Норвегии, Греции). Причем отношения с некоторыми из них были прекращены за месяц, даже за две недели до начала Великой Отечественной войны. В то же время эти правительства нашли приют в Англии.
Своеобразный характер представляли собой в то время советско-югославские отношения. После эвакуации в начале апреля 1941 г. югославского правительства Симовича из Белграда советская миссия оставалась в столице. 8 мая 1941 г. заместитель наркома иностранных дел СССР Вышинский пригласил к себе югославского посланника Гавриловича и объявил ему о решении советского правительства прервать отношения с Югославией, поскольку неизвестно, где находится ее правительство. В первых числах июня 1941 г. члены советской миссии в Белграде покинули страну и через Турцию вернулись в Советский Союз. Послам же Бельгии и Норвегии советское правительство 9 мая 1941 г. просто послало по почте соответствующие уведомления. Позднее оно так же поступило с послом Греции.
Защита главных военных преступников на Нюрнбергском процессе пыталась обосновывать так называемую доктрину покорения. Ее суть состояла в том, что поскольку в годы войны оккупированные вермахтом страны были инкорпорированы в состав Германской империи, то установленный в них террористический режим стал якобы уже внутренним делом Германии, не связанным нормами международного права. В связи с этим прецедентом возникает вопрос: если советское правительство прекратило отношения с названными странами, то не означает ли это, что оно признало правомерной установленную в них германскую оккупационную систему, а заодно и порочную «доктрину покорения», на которой она основывалась?
Прекратив дипломатические отношения с эмигрантскими правительствами этих стран, советское правительство вместе с тем сочло возможным поддерживать и развивать политические и экономические отношения с марионеточными правительствами некоторых стран, признавая тем самым «законность» германской оккупации. Так, оно поспешило установишь дипломатические отношения с «правительством Независимого Словацкого государства», а 6 декабря 1940 г., с ним были подписаны договор о торговле и судоходстве и соглашение о товарообороте и платежах. 18 сентября 1940 г., когда датский народ еще не оправился от страшного потрясения, вызванного вторжением в страну германских войск, советское правительство подписало с марионеточным правительством Дании соглашение о товарообороте и платежах. 21 мая 1941 г. был подписан дополнительный протокол к этому соглашению. Несколько позднее, 4 апреля 1941 г., было подписано аналогичное соглашение с оккупированной Бельгией, точнее, с германскими оккупационными властями в этой стране, ибо переговоры вел советник германского посольства в Москве Хильгер, и, как сказано в коммюнике, «при участии генерального директора по внешней торговле и девизам министерства хозяйства Бельгии Жерара». Соглашение о товарооборотах и платежах, заключенное 10 апреля с Норвегией, также подписал Хильгер «при участии и. о. министра торговли, промышленности, ремесла и рыболовства С. Иоганнеса». Подобные экономические соглашения являлись каналами, по которым под видом установления равноправного и взаимовыгодного товарооборота с указанными странами Советский Союз направлял им стратегическое сырье, попадавшее прямо в руки Германии. Сталин поторопился признать дружественное Германии правительство Виши во Франции, а 12 мая – прогерманское правительство Ирака. Даже турецкий посол в Москве доносил в Анкару, что, по его мнению, «Сталин стал слепым орудием Германии».
Порочная внешнеполитическая концепция советского правительства в предвоенный период, ориентированная лишь на Германию, убедительно подтверждает ту истину, что любая попытка обеспечить свою безопасность за счет пренебрежения безопасностью других стран неизбежно ведет к непредсказуемым последствиям.
Нарушение национальных законов и международного права со стороны как Германии, так и Советского Союза в один из самых напряженных периодов в новейшей истории было не случайным. Что касается гитлеровской Германии, то этот принцип вытекал из самой сущности теории и практики фашизма. В Советском Союзе его теоретической платформой являлась концепция полного игнорирования правовых норм, что нашло свое особенно яркое выражение в области международных отношений. Немалые усилия для обоснования этой преступной антинаучной концепции приложил Вышинский, который вообще игнорировал примат международной законности. Под его административным давлением советская юридическая наука и практика не видели необходимости в выявлении соотношения международного и внутреннего законодательства. Логическим следствием подобной ситуации было то, что органы государственной власти СССР в своей практической деятельности нередко нарушали и то, и другое.
Подписание советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г. и секретного протокола к нему стало одним из самых крупных политических просчетов Сталина, хотя он сам считал этот договор своей «победой», так как, мол, ему удалось обмануть Гитлера. В свою очередь, гитлеровская верхушка, и, кстати сказать, с большим основанием, рассматривала договор как свою великую победу. Гитлер заявил тогда, что отныне весь мир находится в его кармане. А Риббентроп, по свидетельству германского военного атташе в Москве генерала Э. Кестринга, был весьма удовлетворен тем, что встретился «лично с великим человеком Сталиным и услышал его ясную и не вызывающую никаких сомнений постановку вопроса».
«Произошло поразительное событие, – отмечает известный швейцарский профессор В. Хофер, – договор заключили между собой антифашист №1 Сталин и антибольшевик №1 Гитлер. Причем оба они предали свою идеологию: Сталин изменил мировому коммунистическому движению и создал ему большие трудности, а Гитлер вел себя так, как будто он отказался от своего замысла по завоеванию жизненного пространства на Востоке».
Действительно, советско-германские договоренности наряду с волной террора, которая прокатилась по стране в 1937–1938 гг., нанесли еще один серьезный удар по Коминтерну, международному коммунистическому движению, оказали негативное влияние на все прогрессивные силы в мире. Более того, сталинский террор после августа 1939 г. был направлен, кроме всего прочего, и на физическую расправу со многими зарубежными техническими специалистами и эмигрантами, проживавшими в Советском Союзе, включая коммунистов и социалистов из разных стран. Часть из них к этому времени уже стала советскими гражданами. Это делалось не только путем репрессий в СССР, но и выдворением их за пределы страны с передачей, если речь шла о немцах и австрийцах, органам гестапо. Такая договоренность между правительствами СССР и Германии была достигнута в октябре – ноябре 1939 г. Это касалось, по неполным данным, 900 арестованных в СССР за период с 1937 по 1941 г. немцев и австрийцев, которые были выданы гестапо непосредственно в период действия пакта Молотова – Риббентропа.
Более того, И. Эренбург рассказывал о человеке, арестованном весной 1941 г. за антигерманские настроения и приговоренном за это к тюремному заключению уже тогда, когда война с Германией была в самом разгаре.
Какими же причинами было вызвано согласие Сталина пойти на сговор с гитлеровской Германией? Как он сам утверждал, у него было опасение, что Англия и Франция совместно с Германией образуют объединенный антисоветский фронт. Действительно, Советскому Союзу нужно было проявлять бдительность и быть начеку. Однако трезвая оценка международной ситуации в тот период приводит к выводу, что в центре европейской и в конечном счете мировой политики все же стояли противоречия между англо-французским блоком и Германией. Их острота и непримиримость делали маловероятной возможность создания единого антисоветского фронта. Даже Черчилль, не отличавшийся, как известно, симпатиями к Советскому Союзу, неоднократно заявлял, что цели Германии остались неизменными – мировое господство – и что они ставят под угрозу интересы США и Британской империи. Россия же не представляет реальной опасности.
Некоторые советские авторы, например Робертас Жюгджа, утверждают, что, «только убедившись, что обеспечение безопасности Советского государства и сохранение мира в сотрудничестве с Англией и Францией невозможно, и стремясь сорвать антисоветские планы реакционных кругов этих стран, правительство СССР принимает предложение Германии, чтобы устранить нависшую угрозу войны». Но дело в том, что этим шагом не было достигнуто сохранение мира. В конечном счете не была устранена и нависшая над СССР угроза войны. Наоборот, со временем она приобрела более опасный характер.
В постановлении второго Съезда народных депутатов СССР «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года» сказано: «Съезд народных депутатов СССР соглашается с мнением комиссии, что договор с Германией о ненападении заключался в критической международной ситуации, в условиях нарастания опасности агрессии фашизма в Европе и японского милитаризма в Азии имел одной из целей – отвести от СССР угрозу надвигавшейся войны. В конечном счете эта цель не была достигнута, а просчеты, связанные с наличием обязательств Германии перед СССР, усугубили последствия вероломной нацистской агрессии. В это время страна стояла перед трудным выбором».
Разумеется, заключая договор, на выигрыш рассчитывали как Сталин, так и Гитлер. Советское руководство хотело отодвинуть угрозу войны подальше от своей границы и одновременно воспользоваться столкновением в смертельной схватке Германии с ее западными империалистическими соперниками, что обессилило бы обе стороны и создало бы в Европе благоприятные условия для возникновения революционной ситуации.
Гитлер также имел свои виды, а именно: разрушить складывавшийся антигерманский блок в составе СССР, Англии и Франции, временно удержать Советский Союз от участия в войне, поочередно разгромить Польшу, затем западные страны и Советский Союз. Во имя такой цели Гитлер и проявил инициативу.
Принципиальный вопрос о том, кому же был более выгоден советско-германский договор, крайне важно выяснить, так как в исторической литературе на протяжении почти полувека он рассматривался крайне односторонне и только в плане выигрыша для Советского Союза без сопоставления с выигрышем для Германии. Такой методологически неверный подход не воспроизводил полной картины.
Советский Союз, как утверждалось, «выиграл» полтора года времени, хотя в силу существовавших тогда в стране командно-административных методов управления экономикой и сложной обстановки террора и страха этот «выигрыш» использовался далеко неэффективно. Тем не менее все же удалось довести численность Вооруженных Сил СССР до 5 млн. человек, сформировать 125 новых дивизий, произвести частичную реорганизацию армии. Однако к началу агрессии многие другие запланированные мероприятия по объективным, но преимущественно по субъективным причинам не были завершены. Было также расширено военное производство, поднята, правда террористическими методами, трудовая дисциплина, улучшена профессиональная подготовка рабочего класса, начато производство ряда новых типов вооружения и боевой техники. Определенное значение имели и немецкие поставки машин, станков, оборудования и некоторых видов боевой техники.
До сих пор не утихают споры о том, имел ли перенос советской границы на 200–250 км на запад какое-либо стратегическое значение для событий начального периода Великой Отечественной войны. Факты подтверждают: просчет Сталина привел к тому, что эта война началась на линии Брест – Львов при полной неподготовленности новых оборонительных рубежей, что способствовало внезапности вражеского нападения. Это означает, что мы не выиграли 200–250 км, а, наоборот, потеряли польский буфер, который при иных условиях явился бы благоприятным фактором для действий Красной Армии. Совместно с польской армией она могла бы войти в боевое соприкосновение с вермахтом на более выгодных и более отдаленных рубежах.
По вопросу о «стратегическом выигрыше» Сталина благодаря передвижке границы на 200–250 км Л. Д. Троцкий еще в 1940 г. высказал такое суждение: «Гитлер разрешает свою задачу по этапам. Сейчас в порядке дня стоит разрушение Великобританской Империи. Ради этой цели можно кое-чем поступиться. Путь на Восток предполагает новую большую войну между Германией и СССР. Когда очередь дойдет до нее, то вопрос о том, на какой черте начнется столкновение, будет иметь второстепенное значение». В конечном итоге автор пришел к следующему выводу: «Выгоды, полученные Москвой, несомненно, значительны. Но окончательный счет еще не подведен. Гитлер начал борьбу мирового масштаба. Из этой борьбы Германия выйдет либо хозяином Европы и всех ее колоний, либо раздавленной. Обеспечить свою восточную границу накануне такой войны являлось для Гитлера вопросом жизни и смерти. Он заплатил за это Кремлю частями бывшей царской империи. Неужели это дорогая плата?».
Что же выиграла гитлеровская Германия? Как подтвердили последующие события, она действительно сполна использовала благоприятные возможности, открытые ей договором. Предпринимая агрессию против западных стран, Гитлер был спокоен за свой стратегический тыл на Востоке. Давая оценку развитию советско-германских отношений к началу 1940 г., статс-секретарь МИД Вайцзеккер сказал, что «безопасный тыл на Востоке означает для нас в настоящее время очень много».
К июню 1941 г. вермахт оккупировал или подчинил своему влиянию 11 стран, т. е. практически всю континентальную Европу за пределами СССР, на территории которой проживало 283 млн. человек. Это означало, что разрыв в таком важном стратегическом факторе, как численность населения между Германией и СССР, изменился в пользу Германии. Кроме того, благодаря этим территориальным захватам Германия значительно смягчила негативные последствия экономической блокады со стороны Франции (до июня 1940 г.) и Великобритании и, используя поставки стратегического сырья из Советского Союза, смогла в полную меру развернуть свой военно-промышленный потенциал. Как справедливо указывают германские историки, советские поставки зерна, нефти, цветных металлов и хлопка прибывали в Германию аккуратно и представляли собой ценный вклад в военный потенциал Германии. Да и сам Гитлер говорил своим генералам 22 августа 1939 г., что «Восток нам присылает все, в чем мы нуждаемся». С сентября 1939 г. до середины 1941 г. Германия резко увеличила за счет ограбления оккупированных стран свои запасы сырья и материалов: по углю – в 2 раза, железной руде – в 7,7, медной руде – 3,2, по зерновым культурам – в 4, по количеству крупного рогатого скота – в 3,7, а нефти – в 20 раз. Это означало, что к июню 1941 г. по экономической мощи Германия превосходила Советский Союз в несколько раз.
По данным Л. Д. Троцкого, уже к весне 1940 г. Советский Союз уменьшил тяжесть экономической блокады Германии не менее чем на 25%, а может быть, и значительно больше.
Германия сумела существенно увеличить свои вооруженные силы, коренным образом реорганизовать и оснастить их достаточным количеством боевой техники и вооружения. В ходе военных кампаний 1939–1941 гг. гитлеровский вермахт приобрел немалый боевой опыт. Были проверены и уточнены военно-теоретические концепции, испытаны новые образцы оружия и боевой техники, принципы организации и боевого использования различных видов вооруженных сил и родов войск. В этот период вермахт вел боевые действия в разнообразных географических и климатических условиях от Норвегии до Греции. Красная Армия подобным опытом не располагала, а специфические театры военных действий – на реке Халхин-Гол, в советско-финляндской войне и в гражданской войне в Испании – совершенно не походили на тот театр, на котором позже развернулись сражения Великой Отечественной войны. Кроме того, там действовали ограниченные контингенты войск или просто небольшие группы военных советников.
Что касается самой Германия, то опасность ее нападения на СССР в 1939 г. Сталиным сильно преувеличивалась. К такой войне она не была готова и, подчеркиваю, в то время не имела против СССР никаких разработанных агрессивных оперативных планов. Известны слова заместителя начальника оперативного управления ОКВ генерала В. Варлимонта о том, что германская армия никогда не была так плохо подготовлена к войне, как в 1939 г.: не хватало боеприпасов, тяжелых танков, автомашин, средств связи и железнодорожных войск. Было плохо с подготовленными резервами, особенно среди офицерского состава. В 1938–1939 гг. Гитлеру удавалось добиваться успеха в своих внешнеполитических авантюрах преимущественно шантажом. Это, кстати, признавали и его генералы. Лишь позднее Германия обрела реальную военную силу.
Германия в 1939 г. не в состоянии была вести войну на два фронта, что оказалось бы неизбежным, если бы Гитлеру не удалось обеспечить благожелательную позицию Советского Союза. Утверждается, что от авантюриста Гитлера можно было всего ожидать, что показала агрессия против СССР в 1941 г., когда Англия продолжала сопротивление. Но, во-первых, любой авантюризм имеет какие-то свои пределы, за которыми начинается безумие, и германские милитаристы вряд ли пошли бы на этот самоубийственный шаг. И во-вторых, вооруженную борьбу с июня 1941 г. и по крайней мере до осени 1942 г. применительно к Германии вряд ли можно назвать войной на два фронта: ведь Англия, по существу, на некоторое время прекратила борьбу на континенте и находилась в крайне тяжелом положении.
А. Н. Яковлев, выступая на втором Съезде народных депутатов СССР, справедливо отмечал, что всесторонний анализ этой проблемы пока отсутствует, но «все же документы говорят, что советская политика строилась тогда чаще на оперативных сообщениях, нежели на глубоких стратегических выкладках».
В некоторых статьях советских историков встречаются утверждения, будто независимо от наличия советско-германского договора Германия все равно напала бы на Польшу и разгромила бы ее и вермахт оказался бы непосредственно у границ Советского Союза, который находился бы к тому же в международной изоляции. Утверждается также, что в подготовке агрессии Гитлер зашел слишком далеко, чтобы без политического риска отказаться от своих планов. Однако предыдущие и последующие события подтверждают, что фашистский диктатор не всегда жестко связывал себя с заранее принятыми решениями, если для их осуществления не было благоприятных условий. Так, приняв решение о наступлении на западном фронте сразу же после поражения Польши, т. е. 12 ноября 1939 г., он откладывал его 29 раз и оно началось лишь в мае 1940 г. Несколько раз откладывалась агрессия против Югославии и Советского Союза.
Обосновывая неизбежность советско-германского договора о ненападении, некоторые авторы ссылаются на тот факт, что Англия и Франция еще раньше заключили с Германией аналогичные «договоры о ненападении». Комиссия по политической и правовой оценке советско-германского договора, к сожалению, также пришла к такому же выводу: если бы обе страны подписали только один договор без секретных протоколов, то он, по мнению Комиссии, только пополнил бы обширный каталог аналогичных договоров, которыми Германия была связана с Польшей (1934), с Англией и Францией (1938), с Литвой, Латвией и Эстонией (1939).
Действительно, в январе 1934 г. было заключено германо-польское соглашение о мирном разрешении споров. Англо-германская декларация была подписана 30 сентября 1938 г. Чемберленом перед его отъездом из Мюнхена и аналогичная ей германо-французская декларация – 6 декабря 1938 г.
Однако подобное сравнение неправомерно по ряду причин. Во-первых, общая военно-политическая обстановка осенью 1939 г. несопоставима с тем же периодом предыдущего года. Во-вторых, правительства Англии и Франции договорились с Германией о развитии добрососедских отношений, признавали отсутствие каких-либо территориальных споров и установили, что существующие границы между ними являются окончательными. Можно ли эту договоренность считать предосудительной? Почему она должна была вести к дестабилизации обстановки и вызывать какую-либо подозрительность советского правительства? В-третьих (и это представляется особенно важным), декларации имели открытый характер и не содержали секретных протоколов, направленных против интересов третьих стран. Наконец, в-четвертых, это были декларации, которые, как известно, отличаются от других договорных документов тем, что представляют собой заявление двух и более государств, устанавливающее их взгляды по определенным крупным проблемам и излагающее общие принципы отношений между этими странами. Поэтому они ни в правовом, ни в политическом отношении не имели характера договоров о ненападении. Декларации соответствовали принципам международного права и не могли быть источником международной напряженности, чего нельзя сказать о советско-германских договорах, подписанных в 1939–1940 гг.
3. Была ли альтернатива?
Был ли неизбежен советско-германский договор? Некоторые авторы отвечают, «что в момент принятия решения – заключать или нет договор о ненападении с Германией (19–20 августа 1939 г.) – у Сталина выбора уже не существовало. Все шансы на достижение соглашений с Англией и Францией были полностью исчерпаны, что лишало альтернативы». Сторонники этой точки зрения так и назвали свою статью: «Пакт 1939 года: альтернативы не было».
Если исходить из того, вытекал ли договор объективно из сложившейся в то время международной обстановки, то на этот вопрос следовало бы дать отрицательный ответ. Нет, он не был неизбежен, ибо все-таки существовала многовариантная альтернатива.
Вопрос об альтернативе в такой же степени важен, как и сложен. Его важность не нуждается в обосновании, ибо в ответе на него уже содержится, по существу, принципиальная оценка решения советского руководства и самого договора. Сложность определяется тем, что речь может идти только о построении гипотезы, некой модели вероятного хода событий, хотя и базирующейся на конкретных реальных фактах предыдущего периода.
В каком же направлении могло пойти развитие событий, если бы советское руководство отказалось подписать договор с Германией?
Первый путь. Советский Союз отвергает предложение Германии как неприемлемое или затягивает переговоры с ней. Одновременно терпеливо, но упорно, с готовностью к компромиссу он добивается заключения военного соглашения с Англией и Францией.
Второй путь. Если будет отсутствовать готовность Англии и Франции, а также Польши пойти на необходимый компромисс, Советскому Союзу можно было бы заключить договор с Германией, но включить в него статью, которая давала бы право его аннулировать, если Германия начнет агрессивную войну против третьих стран. Одновременно Советскому Союзу необходимо было продолжать осуществлять давление на западных партнеров по переговорам с тем, чтобы добиться от них более гибкой линии поведения.
Третий путь. Не заключать договор ни с Германией (по политическим и моральным соображениям), но при этом поддерживая с ней нормальные экономические отношения, ни с Англией и Францией, если они будут настаивать на совершенно неприемлемых для Советского Союза условиях. Это означало, что Советский Союз сохранял бы подлинный нейтральный статус, выигрывая максимально возможное время для лучшей подготовки к будущей неизбежной войне. Время работало на Советский Союз, а не на Германию.
Конечно, рассчитывать на подобные альтернативные решения можно было только в случае уверенности в том, что Германия при отсутствии договора с СССР не нападет на Польшу.
Таким образом, по нашему убеждению, альтернатива договору была. Но договор все же был подписан. Почему? Это оказалось неизбежным по другой причине: имея в руках неограниченную власть и считая свои решения безошибочными, Сталин воспользовался подходящим случаем для демонстрации своего политического нрава. «Сталин и Молотов заключали соглашение о сотрудничестве с фашистской Германией не потому, что иного выхода уже не было в сложившейся международной обстановке, а потому, что это был тот выход из сложившейся ситуации, которого они давно желали». Таково убедительно обоснованное мнение по этому вопросу Е. Гнедина, бывшего в те годы ответственным работником НКИД СССР и имевшего личное отношение к упомянутым событиям. К такому же выводу пришли историки В. М. Кулиш и А. О. Чубарьян: «Альтернатива была, но осталась нереализованной. Это важно сегодня с точки зрения нового мышления». Да, альтернатива была, но отсутствовало желание. Как говорили древние, желание – это тысяча возможностей, а нежелание – это тысяча причин.
При анализе вопроса о «вынужденной необходимости» заключения договора о ненападении неизбежно возникает контрвопрос: а кто же мог загнать Сталина в угол, из которого не было выхода, и вообще возможно ли было кому-либо произвести эту операцию? Загнать в угол Сталина мог только сам Сталин, и только в этом смысле можно трактовать договор как «вынужденную» меру. Да, никто не принуждал Сталина идти на сговор с Гитлером, политический и моральный облик которого был хорошо известен. Но добровольно сделав этот шаг, Сталин по законам логики уже обязан был сделать второй и последующие шаги. Прав был великий мудрец Гете, воскликнувший: «Свободный – первый шаг, но мы рабы второго».
Некоторые исследователи справедливо утверждают, что договор 23 августа 1939 г. нельзя вычленять из предыдущей истории переговоров, в частности отрезать его от мюнхенского сговора, англо-германской и французско-германской деклараций и от некоторых других документов. Но с еще большим основанием мы не можем изолировать этот договор от последовавших за ним советско-германских договоренностей, имевших место вплоть до июня 1941 г. И все они в той или иной мере нанесли интересам Советского Союза серьезный ущерб. Правда, не все советские историки согласны с такой жесткой оценкой. Например, В. Александров, один из высококвалифицированных специалистов в области истории советской внешней политики рассматриваемого периода, положительно оценивает текст договора о ненападении. Он считает, что в нем «нет ни слова, ранящего кого-либо в Советском Союзе или за рубежом». Другое дело – «дополнительный секретный протокол», в котором нет ни одного пункта, не вызывающего протеста и сейчас, полвека спустя». И далее автор раскрывает причину: потому что «одно – результат советской, другое – результат сталинской политики».
Подобная концепция вызывает по крайней мере три возражения. Во-первых, неправомерно рассматривать секретный протокол в отрыве от договора, так же как и зародыша от матки, в которой он развивается. Секретный протокол, как уже отмечалось выше, – это органическая часть договора. Во-вторых, думаю, что советского гражданина и особенно гражданина Польши больно ранило осознание того, что Советский Союз заключил договор о ненападении с государством – потенциальным агрессором, ибо Сталин определенно знал о намерении Гитлера в ближайшее время разгромить Польшу. И в-третьих, трудно представить, как автор понимает разницу между понятиями «советский» и «сталинский» применительно к тому времени. Можно ли серьезно считать, чтобы Сталин допустил подобное «двоевластие»?
Видимо, чувствуя уязвимость своей позиции, особенно по последнему пункту, автор уточняет, что «Сталину, наверное, хотелось бы переделать и государство, и партию полностью по своему подобию. Но они были сильнее тирана, и стоило свершиться XX съезду партии, как стала распрямляться подлинно советская политика». Но и это уточнение само нуждается в уточнении. К сожалению, в тот период все, что автор рассматривает в сослагательном наклонении, Сталину удалось осуществить, ибо тиран, пока он еще тиран, всегда сильнее и государства, и партии, и даже общества. Что же касается роли XX съезда, то подлинное «распрямление» советской политики произошло лишь через несколько десятилетий после этого безусловно исторического съезда.
В дискуссиях по вопросу о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении иногда высказываются мнения, что, заключив этот договор, оба государства несут одинаковую ответственность за вспыхнувшую вскоре вторую мировую войну. При этом некоторые авторы ссылаются на одинаковый, т. е. тоталитарный, характер общественного и государственного строя в обеих странах. Признавая органическую связь внутренней и внешней политики в любом государстве, все же полностью отождествлять их нет основания. Каждая из них тем не менее функционирует и в условиях относительной самостоятельности. Этот же тезис можно распространить и на меру ответственности государства за те или иные международные акции.
Исходя из этого, утверждение о равной ответственности СССР и Германии за развязывание второй мировой войны только потому, что в них существовал «одинаковый тоталитарный режим», нельзя считать убедительным. Главную ответственность за это международное преступление все же несет правящая верхушка гитлеровской Германии. Свою долю ответственности советское руководство несет за то, что подписанием договора о ненападении с Германией оно создало определенные условия, способствовавшие развязыванию войны Гитлером.
Особую значимость для обеспечения интересов Советского Союза его внешняя политика приобрела после начала второй мировой войны. В новой ситуации Сталин придерживался прежней линии на сближение с зачинщицей этой войны фашистской Германией. Он сыграл решающую роль и в том, что секретариат Исполкома Коминтерна извращенно истолковывал политический характер этой войны и позиции участвовавших в ней сторон.
8 сентября секциям Коминтерна была разослана директива с указанием считать войну со стороны всех воюющих стран империалистической и несправедливой и соответственно изменить политическую линию своего поведения, т. е. бороться за прекращение войны, разоблачать ее виновников, и в первую очередь в собственной стране. В этом документе подчеркивалось, что ни в одной стране рабочий класс, а тем более коммунистические партии не должны поддерживать эту войну. Международный рабочий класс ни в коем случае не должен защищать фашистскую Польшу, «которая отвергла помощь СССР и угнетает другие национальности». Деление стран на фашистские и демократические отвергалось как устаревшее. Директива требовала, чтобы все коммунистические партии перешли в решительное наступление против предательской политики социал-демократии. «Коммунистические партии, особенно Франции, Англии, Бельгии и Соединенных Штатов Америки, – говорилось в ней, – которые выступали вопреки этой позиции, должны немедленно откорректировать свою политическую линию».
В последующие дни такая позиция секретариата Исполкома Коминтерна, которая, кстати, не соответствовала принципиальным решениям VII конгресса Коминтерна, активно пропагандировалась в печати, в выступлениях руководителей коммунистических партий, государственных деятелей Советского Союза. Так, выступая на заседании Верховного Совета Союза ССР 31 октября 1939 г., Молотов при определении политического характера войны со стороны Англии и Франции поставил все точки над «i». «Теперь, если говорить о великих державах Европы, – заявил он, – Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются». Далее Молотов осудил такую цель войны Англии и Франции против Германии, как «уничтожение гитлеризма», ибо «идеология гитлеризма» имеет такое же право на существование, как и любая другая идеология, и ее, мол, «нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной».
Начавшаяся война расценивалась как империалистическая, но подчеркивалось, что «политику разжигания войны против Германии» ведут именно правящие круги Англии и Франции. Таким образом, получилось, что эти страны проводили не политику «умиротворения» Гитлера, а политику продолжения борьбы против него до победы. Докладчик сформулировал следующий вывод о причине начавшейся войны в Европе: оказывается, Германия стремилась всего-навсего «разбить путы Версальского договора, творцами которого были Англия и Франция при активном участии Соединенных Штатов Америки». Утверждалось также, что, мол, «сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе».
Ошибочность концепции об империалистическом характере войны со стороны Англии и Франции в 1939–1941 гг. состоит в том, что ее авторы невольно ставят на одну доску политические цели фашизма и цели буржуазных демократий, недооценивают варварскую сущность фашизма, что уже тогда мешало его разоблачению.
В действительности же, независимо от политики правящих кругов Англии и Франции, агрессия гитлеризма являлась серьезной угрозой для физического и национального существования народов этих стран, для их государственной независимости, угрозой всему человечеству. Поэтому позиция правительств в основном совпадала с жизненными интересами народов и война, в которую они вступили, не могла не иметь с самого начала освободительного характера.
История войн подтверждает, что объективный характер той или иной из них нередко складывается так, что он может совпадать, но может и не совпадать с субъективными устремлениями отдельных участвующих в ней сил. В данном случае устремления реакционных сил Англии и Франции и их внутренняя политика в первый период войны накладывали определенный негативный отпечаток на объективно сложившийся справедливый характер войны в большей степени, чем со второй половины 1941 г. Вступление в войну Советского Союза не изменило политического характера второй мировой войны, но существенно усилило ее освободительные черты.
Предлагаемая, как нам представляется, сбалансированная оценка политического характера войны со стороны Англии, Франции и других стран антигитлеровской коалиции отражает сложность и противоречивость этой войны, предоставляет широкую возможность как для аргументированного разоблачения реакционных кругов в некоторых странах антигитлеровской коалиции, так и для показа вклада народных масс, в том числе Англии и Франции, в борьбу против фашизма на всех этапах войны. Вместе с тем реалистическая оценка политического характера этой войны со стороны всех ее участников вооружает защитников мира уже имеющимся историческим опытом.
В этом смысле вывод Комиссии Съезда народных депутатов СССР о том, что Сталин не видел в предстоящей войне никаких различий между целями двух соперничавших группировок держав в Европе и что эта концепция в роковые дни августа 1939 г. сыграла немалую роль, совершенно обоснован.
4. Визит в Берлин
Это было время, когда советские люди стали уже привыкать ко всякого рода неожиданным и непредсказуемым новостям. Вот и на сей раз в газете «Известия» 10 ноября 1940 г. появилась очередная сенсация: «По приглашению Германского правительства и в ответ на прошлогодние поездки Германского Министра Иностранных дел фон Риббентропа в Москву Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Народный Комиссар Иностранных дел Молотов в ближайшее время посетит Берлин, чтобы в рамках дружественных отношений, существующих между обеими странами, путем возобновления личного контакта продолжить и углубить текущий обмен мнениями».
Названное в утреннем сообщении «ближайшее время» наступило в тот же день, через несколько часов, о чем официально 11 ноября было сообщено следующее: «10 ноября с. г. в 18 час. 45 мин. выехал из Москвы в Берлин Председатель Совнаркома СССР и Народный Комиссар Иностранных дел тов. В. М. Молотов в сопровождении Народного Комиссара черной металлургии тов. Тевосяна И. Т., Заместителя Народного Комиссара Иностранных дел тов. Деканозова В. Г., Заместителя Народного Комиссара Внешней Торговли тов. Крутикова А. Д. и др.». В сообщении, правда, не уточнялось, что в числе «др.» были один из руководителей госбезопасности Меркулов и 16 его сотрудников, в качестве военных экспертов представители Генерального штаба генералы А. М. Василевский и В. М. Злобин, врач, три сотрудника из персонала личного обслуживания Молотова, референты, советники, переводчики и другие – всего 60 человек. Не было сказано и о том, что в том же поезде делегацию сопровождал германский посол в Москве граф фон Шуленбург.
Что же касается утверждения «Известий» о наличии между СССР и Германией «дружественных отношений», то желание поддерживать такие отношения действительно имелось у обеих сторон. Так, на протяжении 1940 года между СССР и Германией продолжалась практика взаимной информации о предстоящих шагах сторон. Шуленбург, например, по поручению Риббентропа весной 1940 г. проинформировал Молотова о предстоящем вторжении вермахта в страны Северной Европы, а позже – в Бельгию и Нидерланды, на что глава советского правительства ответил, что он с пониманием относится к усилиям Германии защищаться от Англии и Франции. 17 мая 1940 г. Сталин через Молотова передал германскому послу «самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции».
Германское командование высоко оценило советскую позицию во время вторжения войск вермахта во Францию. Во время встречи на Бреннерском перевале 18 марта 1940 г. Гитлер убеждал Муссолини в том, что именно благодаря советско-германскому пакту Германия сможет сосредоточить против Франции 60 своих первоклассных дивизий.
Об этом же свидетельствует следующее письмо германского военно-воздушного атташе в Москве, направленное 21 мая 1940 г. начальнику отдела внешних сношений НКО полковнику Г. И. Осетрову: «Успех германских войск на Западе обеспечен нашей дружбой с вами. Этого мы никогда не забудем. Перед отъездом в вашу страну я был у Гитлера, который мне сказал: «Помни, что Сталин для нас сделал великое дело, о чем мы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны забывать».
Но вместе с тем невооруженным глазом тогда было видно, что в связи с проведенными Советским Союзом акциями на Востоке и Германией – на Западе недоверие между ними заметно нарастало. Вот какую картину советско-германских отношений в тот период образно нарисовал У. Черчилль: «В то время как ничего не знавшим жителям континента и всему внешнему миру наша судьба казалась решенной или в лучшем случае висящей на волоске, взаимоотношения между нацистской Германией и Советской Россией приобрели первостепенное значение в международных делах. Коренные противоречия между двумя деспотическими державами вновь дали о себе знать, как только стало ясно, что Англию удастся сразить и покорить… Две великие тоталитарные империи, в равной мере не знавшие сдерживающих моментов морального свойства, стояли друг против друга вежливые, но неумолимые».
Какие же события привели советское руководство к необходимости принять приглашение Гитлера на встречу в Берлине?
Впервые вопрос о встрече на высшем уровне и о возможном присоединении Советского Союза к заключенному в 1936 г. между Германией и Японией Антикоминтерновскому пакту был поднят Риббентропом на встрече со Сталиным 24 августа 1939 г. Между Сталиным и Риббентропом состоялся тогда следующий диалог (в записи немецкого переводчика Генке): «Имперский министр иностранных дел заметил, что Антикоминтерновский пакт был в общем-то направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знал и мог догадаться по тону русской прессы, что советское правительство осознает это полностью. Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев.
Имперский министр иностранных дел согласился и шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту».
Более определенно, но еще не конкретно предложение Сталину и Молотову прибыть в Берлин было сделано Риббентропом 28 сентября 1939 г. и ими обоими в принципе принято. В последующие месяцы Риббентроп, как он писал Шуленбургу 29 марта 1940 г., не расставался с мыслью о визите Молотова в Берлин. В тот же день он поручил германскому послу сделать Сталину и Молотову официальное устное приглашение. На следующий же день германский посол телеграфировал, что «в настоящее время шансы на принятие приглашения представляются ничтожными» по следующим причинам: советское правительство полно решимости придерживаться нейтралитета в войне и не желает разрыва дипломатических отношений с западными державами, который может последовать в связи с посещением Молотовым Берлина, о чем свидетельствует недавнее жесткое опровержение ТАСС по этому поводу. Визит Молотова может не состояться, как пишет Шуленбург, и еще по одной причине: «Известен тот факт, что Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину».
Видимо, Риббентроп учел эти обстоятельства и через несколько дней посол получил указание «дальнейшей инициативы пока не проявлять». Это было весьма кстати, потому что, по данным посла, «наблюдается явно неблагоприятная по отношению к нам перемена со стороны советского правительства». При этом посол привел следующие факты: от советских властей нельзя добиться освобождения этнических немцев, интернированных поляками; неожиданно прекратилась выдача Германии ее граждан, как было согласовано, отбывающих наказание в советских тюрьмах; Советский Союз отказался от обещания предоставить германским военно-морским силам базу около Мурманска; были временно прекращены поставки нефти и зерна. Посол жаловался, что Микоян высказывал ему «недоброжелательную позицию», что объясняется боязнью Москвы быть вовлеченной в большую войну, к которой она не готова. Однако после германской акции в Дании и Норвегии 9 апреля 1940 г. «советское правительство снова сделало полный поворот кругом». Посол объясняет, что успехи вермахта в Скандинавии «принесли советскому правительству большое облегчение и сняли бремя тревоги», о чем свидетельствует и статья в «Известиях» по поводу скандинавской кампании.
В последующие месяцы в связи с такими крупными событиями, как поражение Франции, Бельгии и Голландии, а также германское «освоение» Скандинавии, вопрос о посещении Молотовым Берлина германской стороной не поднимался. Советская сторона также инициативы не проявляла. Лишь 25 сентября 1940 г. Риббентроп предложил поверенному в делах посольства в Москве Типпельскирху сообщить Молотову, что на днях будет заключен военный союз между Германией, Италией и Японией в качестве ответа на агитацию поджигателей войны в США. Этот союз направлен на то, чтобы привести их в чувство. Министр особо подчеркнул, что союз не затрагивает отношений трех держав с Советским Союзом. Далее было отмечено, что Риббентроп пригласит Молотова в Берлин для выработки совместных политических целей на будущее.
В последующее время советско-германские отношения продолжали обостряться. Взаимное недоверие между Сталиным и Гитлером становилось очевидным. Именно тогда, точнее 4 октября 1940 г., во время встречи на Бреннерском перевале Гитлер сказал Муссолини: «Мое отношение к Сталину не превышает его недоверия ко мне».
13 октября 1940 г. Риббентроп направил пространное письмо лично Сталину, в котором дал обзор советско-германских отношений за период после 23 августа 1939 г. Он заявил также о желании фюрера предотвратить распространение военного пожара за пределы Европы. С этой целью 27 сентября 1940 г. «с удивительной быстротой» был заключен военный Тройственный пакт («Берлинское Тройственное Соглашение») между Германией, Италией и Японией. Германский министр высказал пожелание фюрера, чтобы отношения Советского Союза с Германией и Японией укреплялись, и внес следующее предложение: «В заключение я хотел бы заявить (в полном соответствии с мнением фюрера), что историческая задача Четырех Держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, разграничив между собой сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов». Далее следовало официальное приглашение Молотову нанести визит в Берлин. В конце письма Риббентроп предложил: «…я буду счастлив снова лично прибыть в Москву, чтобы совместно с Вами, дорогой господин Сталин, подвести итог обмену мнениями и обсудить, возможно, вместе с представителями Японии и Италии, основы политики, которая сможет всем нам принести практические выгоды».
Таким образом, карты Германии были полностью раскрыты. Цель визита Молотова в Берлин состояла для Германии в том, чтобы втянуть Советский Союз в Тройственный пакт и таким образом создать союз Четырех Держав для раздела теперь уже не только Европы, но и всего мира на сферы интересов.
Как же отреагировал Сталин на это предложение? Может быть, он, как фактический глава социалистического государства, отверг его с презрением? Наоборот, неделю спустя Сталин «искренне» поблагодарил Риббентропа за доверие и согласился с тем, что «дальнейшее улучшение отношений между нашими странами возможно лишь на прочной основе разграничения долгосрочных взаимных интересов». Было дано согласие на прибытие Молотова в Берлин в середине ноября 1940 г. и на обсуждение совместно с Японией и Италией ряда предложенных Германией проблем.
Итак, советская делегация во главе с Молотовым 12 ноября 1940 г. прибыла в Берлин. На Антгальском вокзале ее встречали Риббентроп, фельдмаршал Кейтель, другие высокопоставленные государственные деятели Германии. В честь высокого советского гостя был выставлен почетный караул. Встреча была организована с такой помпезностью, на какую были способны только фашистские правители тогдашней Германии.
Переводчиками были советник германского посольства в Москве Г. Хильгер, с советской стороны – В. Н. Павлов и В. М. Бережков. Подробную запись переговоров, после войны полностью опубликованную, вел П. Шмидт. Поскольку советская запись, как и вся документация переговоров, по-прежнему держится в секрете, то в нижеследующем изложении хода переговоров мы будем опираться на служебную запись Хильгера.
Переговоры начались 12 ноября беседой Молотова и Риббентропа. Глава внешнеполитического ведомства Германии подробно проинформировал гостя о немецкой точке зрения на общую ситуацию в мире и на советско-германские отношения. Он в самой категоричной форме заверил, что «никакая сила на земле не в состоянии предотвратить падение Британской империи». Англия уже разбита, сказал Риббентроп, и «вопрос о том, когда она признает себя окончательно побежденной, – только вопрос времени». Он также заверил, что Англию не спасет помощь со стороны США, а возможное «вступление США в войну не имеет для Германии никакого значения». Германия и Италия никогда не позволят англосаксам высадиться на Европейском континенте. Затем Риббентроп долго и подробно уверял Молотова в том, что «после окончания французской кампании Германия необычайно сильна», она располагает «необычайно большим числом дивизий», многими подводными лодками и мощными военно-воздушными силами. Поэтому «державы Оси больше думают сейчас не над тем, как выиграть войну, а над тем, как закончить войну, уже выигранную».
Завершая свой продолжительный монолог, германский министр перешел к главной теме переговоров – об отношениях между Тремя Державами и Советским Союзом. Он высказал пожелание, чтобы была достигнута договоренность о разграничении интересов между СССР и Японией в Азии. Ссылаясь на предложение фюрера, министр высказал мнение, что Япония расширяет свое жизненное пространство, продвигаясь на юг. Германия и СССР также уже разграничили свои сферы влияния в Европе, после чего Германия приступит к расширению своего жизненного пространства в южном направлении, т. е. в районах бывших германских колоний в Юго-Западной Африке. Италия продвигается в Северную и Восточную Африку. Советскому Союзу Риббентроп предложил направить свои стратегические устремления на юг через Персидский залив и Аравийское море к Индийскому океану, где Германия не имеет никакого интереса.
Германский министр заверил гостя, что Германия поддержит Советский Союз в его стремлении иметь привилегии в Черном море, понимает его неудовлетворенность конвенцией в Монтрё о Проливах и недовольство деятельностью Дунайской комиссии. Он предложил ликвидировать их и заключить новую конвенцию о Проливах, которая предоставила бы советскому военному флоту и торговым судам СССР более свободный, чем до сих пор, проход к Средиземному морю. Было также высказано пожелание, чтобы Советский Союз, Германия и Италия придерживались единой политики в отношении полного нейтралитета Турции.
Оценивая обстановку на Дальнем Востоке, министр выступил за достижение компромисса в китайско-японском конфликте. Молотов с таким мнением согласился и отметил огромную важность Тройственного пакта в решении отмеченных проблем. Он выразил удовлетворение заверением Риббентропа в том, что «великое восточно-азиатское пространство» не имеет «никакого отношения к жизненно важной для России сфере влияния».
Особого внимания заслуживают высказывания Молотова о территориальных разграничениях. Он, в частности, проявил интерес к тому, чтобы в этом вопросе соблюдать точность. «Особая тщательность необходима при разграничении сфер влияния Германии и России,– заявил он. – Установление этих сфер влияния в прошлом году было лишь частичным решением, которое, за исключением финского вопроса, выглядит устарелым и бесполезным на фоне недавних обстоятельств и событий».
Что имел в виду советский народный комиссар иностранных дел, мы узнаем в записи Шмидта переговоров с Гитлером, которые состоялись в тот же день. Гитлер начал беседу, как это он практиковал на встречах с другими иностранными гостями, с длинного монолога, не давая Молотову вставить хотя бы слово. Он долго объяснял гостю, что немецкий и русский народы имеют у кормила государств таких людей, которые обладают достаточной властью, чтобы вести свои страны к развитию в определенном направлении. Гитлер популярно изложил мысль о том, что лучше для обоих народов держаться вместе и сотрудничать, чем воевать. Им были сформулированы следующие цели внешней политики Германии: необходимость расширения жизненного пространства и освоение тех огромных территорий, которые ею уже приобретены; нужна некоторая колониальная экспансия в Северной Африке (заметим, что во время беседы с Риббентропом речь шла о том, что этот регион Африки будет относиться к сфере влияния Италии. Германия заинтересована только в Центральной Африке, где находились бывшие германские колонии); Германия нуждается в гарантированных поставках определенных видов сырья; она не допустит создания враждебными странами военно-воздушных и военно-морских баз в определенных районах.
Документы подтверждают, что идея повернуть стратегические устремления Советского Союза на юг, в сторону Индийского океана, выдвигалась военными кругами Германии еще в начале января 1940 г. Именно тогда по указанию генерала Кейтеля генерал Йодль подготовил аналитическую справку о политике и возможном ведении военных действий советскими войсками в этом регионе и о том, как это соответствует немецким интересам. В документе, в частности, отмечалось, что операция против Индии сопряжена с огромными трудностями. Одновременно ограниченными силами можно будет поднять вооруженные восстания местного населения на границе с Индией, возможно и в Афганистане. Эти восстания свяжут английские войска и воспрепятствуют их переброске в Европу, что соответствует интересам Германии.
Продвижение советских войск с Кавказа в сторону Передней Азии будет связывать англо-французские войска, дислоцированные в Сирии. При этом Советский Союз может преследовать следующие цели: попытаться через Моссул–Багдад–Басру прервать английские коммуникации с Индией и нанести решающий удар по влиянию Англии в этом районе; захватить и использовать нефтеносный район Моссула; вернуть район южнее Батуми, отторгнутый от России в 1921 г. Захватом этого региона Советский Союз обеспечит безопасность района Баку от воздушных налетов со стороны английских ВВС, дислоцированных в Передней Азии.
Вместе с тем в справке утверждается, что современное состояние Красной Армии не позволит ей выполнить эту задачу. С точки зрения немецких интересов важно сковать в этом обширном регионе советские войска и отвлечь их от Балкан.
В документе анализировался также вариант, при котором Красной Армии удастся легко оккупировать Бессарабию. Отмечается, что Румыния не будет сопротивляться и отведет свои войска за Прут. В итоге эта русская акция может вызвать нежелательные для Германии волнения на Балканах. Если Россия попытается проникнуть в глубь Балкан и достигнет Проливов, то столкновение с Италией станет неизбежным.
Гитлер, конечно же, был в курсе дел своих генштабистов, когда в ходе дальнейшей беседы с Молотовым милостиво предложил Советскому Союзу, назвав его «Российской империей», принять участие в этом дележе мира, обратив свои взоры к Индийскому океану. Затем он оценил мировую ситуацию в таком же духе, как это утром сделал Риббентроп. Наконец, после часовой тирады хозяин позволил включиться в разговор и гостю.
Молотов от имени Сталина заявил, что оба партнера извлекли значительные выгоды из советско-германского договора, но назвал только те из них, которые относились к Германии, а именно: она получила безопасный тыл. «Общеизвестно, что это имело большое значение для хода событий в течение года войны», – продолжал Молотов. Германия получила также существенные экономические выгоды в Польше. «Благодаря обмену Литвы на Люблинское воеводство (советский нарком произносил эти слова так, как игрок обменивает фигуры на шахматной доске) были предотвращены какие-либо трения между Россией и Германией». Далее Молотов отметил, что «германо-русское соглашение от прошлого года можно, таким образом, считать выполненным во всех пунктах, кроме одного, а именно Финляндии. Финский вопрос до сих пор остается неразрешенным».
Затем советский гость поднял следующие проблемы: о значении Тройственного пакта, о «новом порядке» в Европе, о «великом восточноазиатском пространстве» в Азии и о той роли, которая отводится Советскому Союзу в их решении. Он предложил учесть интересы Советского Союза на Балканах, в районе Черного моря, в частности в Румынии, Болгарии и Турции. Отвечая на поставленные вопросы, фюрер заявил, что Советский Союз должен сам высказать свое мнение относительно интересующих его районов, а в Азии он будет участвовать в деле определения «великого восточноазиатского пространства» и заявит о своих притязаниях. По вопросу о Черном море, Балканах и Турции должно быть заключено соглашение между Германией, Францией, Италией и СССР. Фюрер подверг критике «империалистическую политику» Великобритании и США, причем относительно Соединенных Штатов он заявил, что у них «не должно быть деловых интересов ни в Европе, ни в Африке, ни в Азии» и что нужно воспрепятствовать их попыткам «зарабатывать на Европе деньги». «Молотов, – отмечается в записи, – выразил свое согласие с заявлением фюрера относительно роли Америки и Англии. Участие России в Тройственном пакте представляется ему в принципе абсолютно приемлемым при условии, что Россия является партнером, а не объектом. В этом случае он не видит никаких сложностей в деле участия Советского Союза в общих усилиях».
После вынужденного перерыва в беседе, вызванного ожидавшимся налетом британской авиации на Берлин, переговоры были продолжены. По инициативе советской стороны обсуждались финский вопрос и вопрос о Балканах. Молотов отметил, что в соответствии с секретным протоколом к советско-германскому договору о ненападении Финляндия относится к сфере советских интересов и что Советский Союз не имеет причин для критики позиции Германии во время советско-финляндского военного конфликта. Далее советский нарком настаивал на «окончательном урегулировании финского вопроса», не уточняя, что под этим «урегулированием» понимается. На прямой вопрос Гитлера, идет ли речь о новой войне. Молотов «уклончиво ответил заявлением, что все будет в порядке, если финское правительство откажется от своего двусмысленного отношения к СССР и если агитация населения против России… будет прекращена». На вопрос Гитлера, может ли Советский Союз с реализацией своих намерений в отношении Финляндии подождать полгода или год, когда война в Европе закончится полной победой Германии, Молотов, как гласит запись, ответил, что «он не понимает, почему Россия должна откладывать реализацию своих планов на шесть месяцев или на год. В конце концов германо-русское соглашение не содержало каких-либо ограничений во времени и в пределах своих сфер влияния ни у одной из сторон руки не связаны».
После настойчивой просьбы Гитлера изложить все-таки, как Советский Союз мыслит решение «финского вопроса», Молотов заявил, «что он представляет себе урегулирование в тех же рамках, что и в Бессарабии и в соседних странах», т. е. в Эстонии, Латвии и Литве. Гитлер, однако, возражал против такого «урегулирования», ибо оно неизбежно откроет новый театр войны в районе Балтийского моря, в чем Германия совершенно не заинтересована. Кроме того, Германия не сможет получать из Финляндии ценное сырье – никель и лес. Чтобы успокоить советского гостя, фюрер сказал, что он признает Финляндию в качестве сферы влияния России и что «все стратегические требования России были удовлетворены ее мирным договором с Финляндией».
Затем фюрер предложил прекратить дискуссию на эту тему, поскольку она приобретает «исключительно теоретический характер», и предложил перейти к главной для Германии проблеме – созданию «всемирной коалиции заинтересованных держав, в которую войдут Испания, Франция, Италия, Германия, Советская Россия и Япония и которая охватит пространство от Северной Африки до Восточной Азии». Он заявил далее, что эта коалиция объединит всех тех, кто хочет получить выгоду за счет «обанкротившегося британского хозяйства».
При обсуждении проблемы Балкан Молотов, ссылаясь на Крымскую войну и события 1918–1922 гг., назвал Проливы «историческими воротами Англии для нападения на Советский Союз». Он предложил гарантии Болгарии с сохранением существующего в ней внутреннего режима на тех же условиях, на которых Германия и Италия дали их Румынии. После небольшой паузы Гитлер ответил, что ему неизвестно, чтобы Болгария просила Советский Союз о таких гарантиях. Кроме того, ему необходимо знать мнение Италии. Но Германия согласна, чтобы советские военные корабли имели право прохода через Дарданеллы, тогда как для военных кораблей других стран они должны быть закрыты.
Решив, что этот вопрос можно считать закрытым, фюрер снова перешел, по его мнению, к главному вопросу переговоров с Молотовым – о судьбе «обанкротившегося хозяйства Британской империи». Он предложил в предварительном порядке обсудить его по дипломатическим каналам, с тем чтобы затем «еще раз рассмотреть в Москве министрами иностранных дел Германии, Италии и Японии совместно с господином Молотовым».
На этом беседа Молотова с Гитлером завершилась. Вечером 13 ноября 1940 г. по предложению Риббентропа в его бункере переговоры были продолжены. В заключение министр иностранных дел Германии приготовил советскому гостю «бомбу крупного калибра» – проект соглашения между державами Тройственного пакта и Советским Союзом, состоящий из трех статей. В проекте содержались внешне совершенно неуязвимые положения. Утверждалось, например, что цель Тройственного пакта, заключенного между Германией, Италией и Японией 27 сентября 1940 г., состоит в том, чтобы всеми возможными средствами противостоять превращению войны в мировой конфликт и совместно сотрудничать в деле скорейшего восстановления мира во всем мире. Советскому Союзу предлагалось заявить, что он одобряет эти цели и решает совместно с тремя державами выработать общую политическую линию.
Какой уважающий себя государственный деятель не присоединится к подобным благородным целям?
Но далее следовали самые оголтелые, не прикрытые никакими ширмами, предложения. В проекте отмечалось, что все четыре страны обязуются уважать естественные сферы влияния друг друга, не входить и не поддерживать никаких блоков держав, деятельность которых направлена против одного из четырех государств. Для определения их конкретных территориальных интересов предусмотрены следующие секретные приложения. В первом отмечалось: стороны считают, что центры тяжести территориальных интересов находятся: Германии – кроме европейского региона в Центральной Африке; Италии – тоже кроме определенных районов Европы в Северной и Северо-Восточной Африке; Японии – в регионе южнее Японских островов и Маньчжоу-Го. Что же касается Советского Союза, то его заинтересованность в европейских делах просто отвергалась и ему предлагалось избрать экспансию в направлении Индийского океана.
Второй секретный протокол должен был быть заключен между Германией, Италией и Советским Союзом и содержать требование, чтобы Турция политически сотрудничала с ними и чтобы была аннулирована конвенция Монтрё о Проливах, что даст Советскому Союзу неограниченную возможность прохода его военного флота через Проливы в любое время.
Комментируя содержание этого проекта, Риббентроп предложил свое посредничество для нормализации отношений между СССР и Японией. Он допускал, что в случае заключения пакта о ненападении между СССР и Японией последняя, по его мнению, может согласиться на то, чтобы Внешняя Монголия (т. е. МНР) и западная китайская провинция Синцзянь стали сферой влияния Советского Союза, и может пойти навстречу советским пожеланиям в отношении нефтяных и угольных концессий на Сахалине.
Как же реагировал на эти предложения советский нарком? Может быть, он встал и в категорической форме заявил о принципиальной неприемлемости для Советского Союза вести переговоры по подобным проблемам? Ничуть не бывало.
Наряду с выдвинутыми Риббентропом и одобренными Молотовым конструктивными предложениями, в решении которых Советский Союз был действительно заинтересован, таких, как взаимопонимание с Японией, решение вопроса о Проливах, необходимость уважать нейтралитет Швеции, судьба Дунайской комиссии и некоторые другие, советский нарком иностранных дел на прямой вопрос германского коллеги, привлекает ли СССР идея получения выхода к Индийскому океану, в принципе не отверг ее. Он сказал лишь, что «разграничение сфер влияния также должно быть продуманно» и что по этому вопросу он хочет посоветоваться со Сталиным и «другими своими друзьями в Москве». Далее он отметил, что все эти «великие вопросы завтрашнего дня не должны быть отделены от вопросов сегодняшнего дня и от проблемы выполнения существующих соглашений». Конечно же, Молотов имел в виду прежде всего «финский вопрос», который он по-прежнему рассматривал как не полностью решенный.
На этом переговоры Молотова с Гитлером и Риббентропом были завершены.
Во время пребывания в Берлине, как отмечалось в коммюнике от 15 ноября 1940 г., на приеме в советском посольстве Молотов имел разговор с рейхсмаршалом Г. Герингом и заместителем Гитлера по партии Р. Гессом. К сожалению, автор не знаком с записью этих бесед, которая, наверняка, велась.
Как же развивались события в последующие дни? По возвращении в Москву Молотов действительно посоветовался со «своими друзьями» довольно оперативно, 25 ноября, затем пригласил Шуленбурга и в присутствии Деканозова сделал заявление, которое выражало дух и стиль сталинско-молотовской внешней политики. Он сказал, что советское правительство «готово принять проект Пакта Четырех Держав о политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи», изложенный схематично Риббентропом 13 ноября 1940 г., но выдвинул следующие условия:
1. Германские войска должны немедленно покинуть Финляндию, входящую в советскую зону влияния, а Советский Союз со своей стороны гарантирует мирные отношения с ней и защиту в этой стране германских экономических интересов.
2. Япония отказывается от своих прав на угольные и нефтяные концессии на Северном Сахалине.
Затем Молотов предложил внести уточнения в предлагавшиеся Риббентропом два секретных протокола. Они сводились к тому, что безопасность СССР со стороны Проливов должна гарантироваться как заключением пакта о взаимопомощи с Болгарией, так и путем строительства советских военных баз в районе Босфора и Дарданеллов на условиях долгосрочной аренды. Турция должна присоединиться к Пакту Четырех Держав. В случае ее отказа применить к ней военные и дипломатические санкции. Уточнить также, что зона к югу от Батуми и Баку в направлении Персидского залива признается центром территориальных устремлений.
Кроме двух секретных протоколов, намеченных Риббентропом, Молотов предложил согласовать содержание еще трех протоколов между СССР и Германией относительно Финляндии, между Японией и СССР об отказе Японии от концессий на Северном Сахалине и между Германией, Советским Союзом и Италией о признании политической необходимости заключения советско-болгарского договора о взаимопомощи, который ни в коем случае не затронет внутреннего режима Болгарии, ее суверенитета и независимости.
Таким образом, вся проблематика, связанная с присоединением Советского Союза к Пакту Трех Держав, по требованию Молотова, должна была быть абсолютно засекречена.
Нетрудно представить себе реакцию Гитлера на выдвинутые Молотовым чрезмерные требования для согласия СССР присоединиться к Пакту Трех Держав. К тому же еще в конце июля 1940 г., приняв принципиальное решение о нападении на СССР и прозондировав его намерение на переговорах в Берлине, он потерял к этим требованиям интерес. Одновременно Гитлер предпринял шаги, призванные демонстрировать свое недовольство позицией советского правительства. Так, длительное время он не принимал Деканозова для вручения верительной грамоты в качестве нового посла в Германии. Чтобы ускорить это, потребовалось вмешательство лично Молотова.
Какие же планы с учетом итогов переговоров в Берлине в это время строили в Кремле?
Как свидетельствуют документы, Сталин и Молотов отнеслись к итогам переговоров в Берлине: серьезно и рассчитывали на их дальнейшее развитие и конкретизацию по дипломатическим каналам, как и было оговорено с германской стороной. Поэтому в беседе с Шуленбургом 17 января 1941 г. Молотов сказал, что советское правительство рассчитывало на скорый ответ из Берлина на советское заявление и удивлено тем, что ответ до сих пор не получен. Далее он выразил беспокойство советского правительства сосредоточением германских войск в Румынии, готовых оккупировать Болгарию, Грецию и Проливы. Молотов допустил, что Англия попытается предвосхитить немцев и сама в союзе с Турцией превратит Болгарию в театр военных действий. Перед лицом подобных событий и рассматривая Болгарию и Проливы как зону безопасности СССР, советское правительство, заявил Молотов, будет считать появление каких-либо иностранных войск в этом районе нарушением его интересов.
Памятная записка аналогичного содержания была одновременно вручена и послом Деканозовым статс-секретарю Вайцзеккеру в Берлине. Однако советскому послу было дано заверение, что Германия ни при каких обстоятельствах не позволит англичанам вступить на землю Греции. Заявление Вайцзеккера касалось только балканского вопроса и не содержало ответа на советское предложение о продолжении политических переговоров. Лишь через несколько дней Риббентроп поручил своему статс-секретарю сообщить устно советскому послу, что по поводу советских контрпредложений от 17 января Германия находится в контакте с Италией и Японией и лишь после получения от них положительного ответа она сможет возобновить политические переговоры с советским правительством.
Поскольку это «согласование» могло длиться до греческих календ, то становилась очевидной явная незаинтересованность Гитлера в дальнейшем обсуждении поднятых на переговорах вопросов. Подобное предположение подтверждается, во-первых, директивой ОКВ №18 от 12 ноября 1940 г., в которой, в частности, говорилось: «Политические переговоры с целью выяснить позицию России на ближайшее время начаты. Независимо от того, какие результаты будут иметь эти переговоры, продолжать все приготовления в отношении Востока, приказ о которых уже был отдан ранее устно».
Во-вторых, во всей последующей переписке между Москвой и Берлином вплоть до 22 июня 1941 г. этой теме не было уделено ни единой строчки. Правда, при одном исключении – в меморандуме от 21 июня 1941 г. агрессию против Советского Союза Риббентроп оправдывал советским нарушением договоренностей с Германией. Касаясь переговоров в Берлине, германский министр заявил, что «СССР, вопреки сделанным по заключении договоров декларациям о том, что он не желает большевизировать и аннексировать страны, входящие в его сферы влияния, имел целью расширение своего военного могущества в западном направлении везде, где это только казалось возможным, и проводил дальнейшую большевизацию Европы. Действия СССР против Прибалтийских государств, Финляндии и Румынии, где советские притязания распространились даже на Буковину, продемонстрировали это достаточно ясно. Оккупация и большевизация Советским Союзом предоставленных ему сфер влияния является прямым нарушением московских соглашений, хотя Имперское правительство в течение какого-то времени и смотрело на это сквозь пальцы». Далее в меморандуме германское правительство обвинило Советский Союз в том, что на переговорах в Берлине он предъявил новые требования, в частности гарантии Болгарии, военные базы в Проливах и «полное поглощение Финляндии», что «не могло быть допущено Германией».
Таким образом, приведенный меморандум, по существу, содержит оценку Германией итогов переговоров в Берлине, состоящую в том, что Советский Союз в своих требованиях намного превысил то, на что могла пойти Германия, а именно, продвинуть еще дальше на запад свои сферы влияния, особенно на северном фланге в Финляндии и на южном фланге на Балканах и в Проливах. Германия же была заинтересована в обеспечении своего безраздельного господства на европейском пространстве, в изоляции СССР от Европы и в направлении его экспансионистских усилий на юг и восток.
Официальная оценка берлинских переговоров советской стороной была дана дважды. В коммюнике, опубликованном в «Правде» 15 ноября 1940 г., в мажорном тоне было сказано, что «обмен мнений протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию». Вторая оценка была высказана лишь семь лет спустя в известной исторической справке «Фальсификаторы истории». В ней и в издававшихся затем публикациях некоторых советских авторов вплоть до сегодняшнего дня утверждается, что советскому руководству удалось еще раз дать на высоком государственном уровне твердый отпор германским проискам.
Однако на практике не было заметно реальных результатов этого «отпора». Германия продолжала усиливать свое военное присутствие в Румынии, ввела войска в Болгарию, а весной 1941 г. захватила все Балканские страны. В политическом плане она сумела расширить состав участников Пакта Трех Держав: к нему присоединились Румыния, Венгрия, Болгария и марионеточные правительства Словакии и Хорватии.
Вопреки официальному заявлению Советского Союза от 15 ноября 1940 г. доверие сторон было серьезно подорвано и взаимного понимания не было установлено.
Вайцзеккер, конечно же, фальшивил, когда в тот же день разослал всем германским посольствам инструктивное письмо, в котором расценил переговоры Молотова и Гитлера как демонстрацию «полного взаимопонимания между обеими странами и их волю координировать политику Советского Союза и Тройственного пакта». Сославшись на опубликованное коммюнике, Вайцзеккер отметил, что «обмен мнениями проходил в атмосфере взаимного доверия» и были достигнуты договоренности по всем важнейшим вопросам, в решении которых были заинтересованы оба правительства.
Более откровенную оценку переговорам в Берлине дал сам Гитлер. В письме к Муссолини 20 ноября 1940 г. он сообщал, что вопреки его усилиям направить «русские амбиции на восток», в сторону Индийского океана, Молотов проявляет растущий интерес к Балканам, что неприемлемо ни для Германии, ни для Италии.
Переводчик Гитлера П. Шмидт вспоминал впоследствии: «После переговоров Гитлера с Чемберленом в ходе судетского кризиса я не наблюдал таких острых разногласий, как во время переговоров Гитлера с Молотовым».
В связи с постоянно ухудшавшимися отношениями между СССР и Германией советское руководство проявило интерес к речи Гитлера, которую он произнес 18 декабря 1940 г. в Спортпаласте перед 5 тыс. офицеров армии, ВВС и слушателей школ войск СС. Эта речь не была опубликована.
Вскоре об этом интересе стало известно Риббентропу, получившему соответствующую информацию от своего агента, работавшего в советском посольстве в Берлине. 30 декабря 1940 г. советник посольства, представлявший ведомство Берии, Б. 3. Кобулов поручил этому агенту выяснить следующие вопросы, к которым проявил интерес лично Сталин: текст речи Гитлера, которая, как стало известно, содержала «антисоветские тенденции»; в каких кругах вращается известная актриса баронесса Эйк; агент должен был проверить возможность своей поездки в Швейцарию и выяснить местожительство одного знакомого Кобулова; какой отклик в немецких кругах нашла последняя речь президента Рузвельта.
Из заявлений сторон явствует, что в Берлине оба диктатора предприняли новую попытку прозондировать планы другой стороны и обмануть друг друга. В какой же мере им удалось достигнуть поставленной цели? Меньше это удалось Сталину. Ведь новым для него моментом в намерениях Гитлера была его настойчивая попытка повернуть интерес СССР в сторону Индийского океана. Что же касается глобальных, включая и колониальные, а также европейских проблем, то Сталин должен был ясно представлять, что после победы над Францией и оккупации Норвегии Гитлер не позволит делить с кем-либо свою гегемонию в Европе и еще энергичнее будет добиваться установления мирового господства.
В большей мере удалось выиграть Гитлеру, ибо он смог скомпрометировать Советский Союз в глазах западных стран его тесными связями с Германией. Ему удалось втянуть Молотова в дискуссию о «дележе наследства Британской империи» и к участию в нем Советского Союза, что также в будущем могло помешать сближению СССР с западными державами. Гитлер убедился в намерении Сталина пойти на самый невероятный шаг – на определенных условиях вступить в агрессивный блок трех держав. Ему также стали известны ближайшие стратегические планы Сталина в Финляндии и на Балканах, и он предпринял соответствующие опережающие военные акции.
Хотя берлинские переговоры и стали новым этапом в советско-германских отношениях, свидетельствовавшим об их охлаждении, последующие опасные для СССР шаги Гитлера так и не заставили опьяненных своими мнимыми успехами Сталина и Молотова сделать в полной мере должные выводы. Да и для внешнеполитического маневра у них оставались теперь крайне ограниченные возможности. Между тем война стояла у порога.
Учитывая сложившуюся ситуацию, советское руководство должно было осознать грозящую Советскому Союзу опасность, исходящую не из каких-то отдаленных, а из ближайших и очевидных намерений Гитлера. Однако это осознание у Сталина как будто отсутствовало, что и заметил Шуленбург. В беседе с Гитлером 28 апреля 1941 г. он заявил: «…я убежден, что Сталин готов пойти на еще большие уступки нам. Нашим дипломатическим представителям уже было указано, что Россия сможет поставлять нам до 5 млн. т зерна».
Когда в начале мая 1941 г. Сталин стал Председателем СНК СССР, советская пропаганда интерпретировала этот факт как необходимость, вызванную сложностью международной обстановки. Но несколько по-иному и более конкретно оценил его тот же Шуленбург в телеграмме в Берлин от 7 мая 1941 г. «Причину этого, – отмечал посол, – можно искать в допущенных за последнее время ошибках во внешней политике, приведших к охлаждению сердечных советско-германских отношений, к установлению и сохранению которых сознательно стремился Сталин».
Итак, подводя итоги вышесказанного, следует особо отметить, что среди политических шагов, определявших характер советско-германских отношений накануне Великой Отечественной войны Советского Союза, важное место занимают ноябрьские 1940 г. переговоры советской делегации во главе с Молотовым в Берлине.
Советское руководство согласилось на приглашение Гитлера, имея намерение выяснить ближайшие цели Берлина и попытаться углубить советско-германские отношения, чтобы продолжать затягивать время хотя бы до середины 1942 г. Однако ни одна из этих задач Молотовым выполнена не была. Цели Гитлера и последовательность их реализации были уже давно известны, ибо фюрер их никогда не скрывал. Однако намерение Гитлера втянуть Советский Союз в Тройственный пакт и направить его стратегические интересы на юг через Кавказ, Иран к Индийскому океану было даже для Молотова действительно сенсационным.
Что же касается улучшения советско-германских отношений, то к этой задаче Гитлер уже потерял интерес, ибо жребий был брошен: в июле 1940 г. было принято принципиальное решение о нападении на СССР, а в декабре был подписан «план Барбаросса».
Сталин и другие руководители Советского государства до рокового утра 22 июня 1941 г., как это ни странно, или слепо верили в силу советско-германских договоренностей, убаюкивали свой народ, или же фальшивили перед ним.
«Сталин все больше стал сознавать угрожавшую ему опасность и все больше старался выиграть время. Тем не менее весьма знаменательно… какими преимуществами он жертвовал и на какой риск шел ради того, чтобы сохранить дружественные отношения с нацистской Германией. Еще более удивительными были те просчеты и то неведение, которые он проявил относительно ожидавшей его судьбы. В период с сентября 1940 года до того момента, как Гитлер напал на него в июне 1941 года, он был бессердечным, хитрым и плохо информированным гигантом». Такую оценку позиции Сталина дал Черчилль.
А вот что говорил М. И. Калинин, выступая 5 мая 1941 г. перед выпускниками Военно-политической академии им. В. И. Ленина: «…в момент, когда казалось, что рука агрессора, как думали чемберленовцы, была занесена над Советским Союзом, в это время мы заключили пакт с Германией. Занесенная над нами рука агрессора была отведена рукой товарища Сталина… Договор, заключенный между советским Союзом и Германией, выбил оружие из их рук…».
В подобном же духе было составлено и пресловутое заявление ТАСС от 14 июня 1941 г. В нем, в частности, утверждалось, что слухи о близости войны между СССР и Германией являются «неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил и что Германия не имеет намерения напасть на Советский Союз». Позднее выяснилось, что цель этого заявления якобы состояла в том, чтобы прощупать подлинные намерения Гитлера, однако в действительности оно создало ложное представление о международной ситуации.
Главным итогом советско-германских договоренностей и «дружественного взаимопонимания» между Сталиным и Гитлером были трагедии 1 сентября 1939 г. и 22 июня 1941 г. Несомненно, правы авторы труда «1939 год. Уроки истории», считающие, что помимо ряда других причин к развязыванию второй мировой войны причастна и «шоковая дипломатия» советско-германского пакта от 23 августа 1939 г. и что «перевод стрелки советской политики с бескомпромиссной борьбы против фашизма на сожительство с ним был сопряжен для Советского государства и Коммунистической партии с большими моральными и политическими потерями».
В обстановке острого предвоенного кризиса Германия, обеспечив себе спокойный стратегический тыл на Востоке и свободу рук на Западе, к 1941 г. превратилась в несравненно более опасного противника, нежели в 1939 г. К тому же она теперь имела общую довольно протяженную границу с СССР, чего вообще не было в 1939 г.
Нельзя не согласиться с оценкой, которую дал тем событиям Черчилль. В своих послевоенных мемуарах он писал, что советское правительство проявило «полное безразличие к участию западных держав, хотя это означало уничтожение того самого «второго фронта», открытия которого суждено было вскоре требовать».
Что же касается прекращения действия советско-германского договора, то бесспорно одно: Германия как одна из договаривавшихся сторон совершила агрессию против другой стороны – Советского Союза. Поэтому на основании Венской конвенции о праве договоров она нарушила договор, что и стало основанием к прекращению его действия 22 июня 1941 г.
Практические плоды советско-германских договоренностей 1939–1941 гг. наш народ пожинал на протяжении четырех кровавых лет Отечественной войны. Воистину прав был древнеримский поэт Гораций: «Какое бы безумие ни совершали цари, расплачиваются ахейцы».
Следующая глава
Вернуться к оглавлению
