Показать все теги
В. Безруков82
ИЗ ЦАРСТВА САТАНЫ НА СВЕТ БОЖИЙ83
Ровно два года тому назад восемь смельчаков, восемь убежденных русских людей, проживших несколько лет под властью большевиков и понявших, что совдепия — не Россия, что там честному русскому человеку невозможно жить, не входя на каждом шагу в компромиссы со своей совестью и честью, восемь сильных людей, ищущих Света и задыхающихся в царстве сатаны, сошли на болгарскую землю; 50 лет тому назад болгарская земля их отцами и дедами была освобождена от ига чужеземцев, от жестокостей башибузуков! И здесь, в этой обетованной земле они снова увидали Свет Божий.
Все великое — просто! И как просто повествует об этом удивительном подвиге один из участников его. Не было ни мощной поддерживающей их тайной политической организации, ни денежных средств, ни заговора с неизбежными вдохновителями и исполнителями, но зато не было и, увы, так часто всюду проникающих предателей; восемь одиноких, полуголодных людей, связанных абсолютной уверенностью друг в друге и строжайшей дисциплиной в отношении избранного ими себе в начальники наиболее сильного и выдержанного из них, совершили деяние необычайное!
Как часто приходится слышать от лиц, живущих вне царства сатаны и глубоко ненавидящих эту сатанинскую власть, скорбный возглас: “Да что же мы, беженцы, здесь можем сделать против большевиков?” Я бы хотел, чтобы все они, вспомнив, что они не беженцы, а эмигранты, прочитали рассказ о том, как “Утриш” из советского стал русским судном, как он вошел под национальным русским флагом в Варненскую бухту и как на вопрос: “Кто и откуда?” — удивленные болгары услышали: “Из Севастополя, но не советский, а русский!”
В царстве сатаны ослабевшие духом люди имеют в тысячи раз больше оправданий, и все же там нашлись “непримиримые”, которые показали, что даже и там можно что-то сделать против большевиков, нанести им вред и найти почву для борьбы и для победы над ними.
Сила не в количестве борцов и не в деньгах только; залог успеха в твердо поставленной себе цели, в непримиримости участников, в их взаимной уверенности друг в друге, в дисциплине и в сознании, что они прежде всего русские люди.
Тем же, кто подал пример всей эмиграции, этим “молодым, здоровым и прежде всего русским людям” — честь и слава!
Е. Миллер
Среди мрака преступной, все ширящейся пропаганды пораженчества и непротивления в отношении борьбы с большевиками ярким маяком светит геройский поступок представителей юного поколения истинно русских людей. Когда даже часть православного духовенства склоняется перед богоборческой властью, когда обязательство в отказе от борьбы с сатанистами дают некоторые иерархи зарубежья, — весь смысл которого заключается в этой борьбе, — отрадно видеть, что растут и крепнут настоящие русские силы, которых не коснулась страшная зараза.
Да послужит их геройский поступок примером для всех нас.
Князь М. Горчаков
Мы бежали из страны ужаса, рабства и нищеты, где грубой силой и дьявольской хитростью растлевают людские души и тела, где низость, предательство и подлая жестокость правителей тиранически управляют несчастным русским народом. Там, за роковой смертной чертой, честные русские люди давно уже отвыкли улыбаться; там некому защищать честь женщины и спасти ребенка, растущего преступником или дикарем. Иноплеменные властители попрали и втоптали в грязь все то, что дорого и свято сердцу и уму честного русского человека. Зло там торжествует.
Да укажет нам, русским изгнанникам, Бог и наша совесть пути к раскрепощению наших братьев от ига сатанинской власти. А до тех пор будем знать и помнить, что пресловутая твердая власть и сила большевиков есть мираж и обман, как и самое существо их власти.
Приготовления к побегу
Захват судна “Утриш” был задуман и осуществлен небольшой группой лиц, и никто, кроме ушедших на “Утрише”, не был посвящен в это дело.
Наше стремление вступить в Русскую Белую армию для беспощадной борьбы с большевиками заставило нас остановиться на этом не совсем обычном способе переезда из СССР за границу. Наша группа состояла из восьми человек. Кроме того, с нами согласилась ехать г-жа П.Д. Добровольская с ребенком, желавшая попасть к мужу, морскому офицеру, жившему во Франции. Большевики не разрешили ей в свое время выезд за границу, поэтому она решила “пройти границу нелегально”.
Все мы хорошо знали друг друга, потому вопрос о взаимном доверии — необходимейшем условии для удачи такого предприятия, сам собой разрешался. К моменту бегства трое из нас служили на действительной службе в Красной армии, из которых двое были мотористами Качинской авиационной школы. Существовали различные проекты побега. В конце концов, мы решили использовать “Утриш”, лучшее парусно-моторное судно на Черном море.
Предварительные приготовления начали еще осенью 1924 года. Быстро пролетела зима. Наступил март месяц. Погода держалась скверная: дождь, грязь, слякоть, туман. Как известно, время весеннего равноденствия — время штормов, но полоса их тогда почему-то еще не наступила.
С началом весны стали готовиться к отъезду. Прежде всего нужны были денежные средства. После долгих усилий нам удалось собрать небольшую сумму. Де Тиллот84 принужден был совершить несколько поездок спекулятивного характера, в результате чего наши ресурсы увеличились на несколько десятков рублей. Чтобы не обращать на себя внимания частыми встречами в городе, мы стали собираться на окраинах.
“Утриш” еще стоял на, швартовых в Одесском порту, хотя навигация уже началась. В скором времени обстоятельства неожиданно так сложились, что нам во что бы то ни стало нужно было бежать немедленно (де Тиллот на досуге взорвал пороховой погреб в районе Севастопольской крепости). “Утриша” ждать мы уже не могли. Решено было завладеть одним из моторных катеров “Крымкурсо” (“крымское курортное сообщение”), совершавших пассажирские рейсы по южному берегу Крыма, и идти в Болгарию. Решили сесть под видом экскурсантов, направляющихся в Ялту, взяв с собой съестных припасов на неделю, и под видом груза достаточное количество горючих и смазочных материалов.
Группами в два-три человека мы бродили около пристани южнобережных катеров Крымкурсо (вдоль Корниловской набережной) и внимательно осматривали небольшие суда. Одно из них показалось нам подходящим. Навели справки. Выяснилось, что это быстроходный катер с хорошим мотором. Вместить он мог, на наш взгляд, человек тридцать—тридцать пять.
Времени терять было нельзя. Второго мая 1925г. я отправил одному из своих знакомых за границу телеграмму: “Telegraphiez a Gabriel, son aide est tres necessaire”. Лицо это, получив депешу, предприняло необходимые шаги, и вследствие этого о нашем прибытии заранее были осведомлены нужные лица за границей. Это нам впоследствии весьма помогло.
За неделю до посадки на катер вбегает Джон и объявляет, что пришел “Утриш”. По моему предложению план бегства на катере оставляется и мы возвращаемся к первоначальному решению — захватить “Утриш”. Решено было взять судно на третьем рейсе.
Парусно-моторное судно “Утриш” (в прошлом китоловное судно, впоследствии “Иван Бургард”), принадлежавшее советскому “Государственному Черноморско-Азовскому пароходству” (“Госчап”), совершало регулярные товаро-пассажирские рейсы между Одессой и Севастополем с заходом во все промежуточные порты: Евпаторию, Ак-Мечеть, Хорлы, Скадовск, Очаков. Судно это новейшей конструкции, железное, с превосходным нефтяным мотором (полудизель), в 120лошадиных сил, дающее без парусов максимум 9,5 узла. Большевики “национализировали” “Утриш” у владельца, заново отремонтировали его и поставили новый мотор.
Чтобы обмануть бдительность ГПУ (за нами велась усиленная слежка), трое из нас, которым особенно опасно было садиться в Севастополе, должны были ехать поездом в Евпаторию и там сесть на судно. Пятеро же остальных и дама с девочкой должны были отправляться из Севастополя. Билеты были куплены в разные места побережья.
Мы были вооружены револьверами разных систем, которые, с небольшим количеством патронов, спрятали в наших вещах, и только у одного, за неимением револьвера, был финский нож.
От Севастополя до Тарханкута
12 мая в 9 часов утра мы с П-вым выехали в Симферополь. Там нас должен был ждать де Тиллот. Он нас встретил около вокзала, и мы втроем отправились в гостиницу. Документы наши были в относительном порядке. Взяли дешевенький номер на окраине города, где и переночевали. На следующий день рано утром мы отправились на симферопольский вокзал. Пошли не позавтракав, так как опасались, что не хватит денег на покрытие дальнейших расходов. Была надежда, что наши приятели, оставшиеся в Севастополе, позаботятся о продовольствии.
На вокзале публики было немного. Пока П-в брал билеты, двое каких-то чекистов из железнодорожного отдела ГПУ внимательно за нами наблюдали. Затем, обменявшись между собою несколькими замечаниями, они куда-то скрылись. Когда мы сели в поезд, чекисты вновь появились на перроне и глазами кого-то искали. Несмотря на то что мы благополучно мчались в курортном поезде в Евпаторию, самочувствие наше было не из приятных. В прошлом за нами числился ряд тяжелых, с точки зрения советской власти, преступлений; при нас имелось оружие и компрометирующие документы.
Тем временем “Утриш”, простояв положенное время в севастопольском порту, к 10 ч утра начал отдавать швартовы. Безмолвно, никому не заметные, сидели в разных частях корабля пятеро неизвестных молодых людей. Была еще некая дама с маленькой девочкой. Отойдя от пристани и развернувшись, “Утриш” прибавил ходу. Все ближе и ближе выход из Южной бухты в Северную. Справа по корме остался Малахов курган...
Наш поезд шел довольно быстро. Прибыв в Евпаторию, мы отправились к пристани “Госчапа” (б. Русского Общества Пароходства и Торговли), где должен был ошвартоваться “Утриш”. На пристани, среди немногочисленной публики, расхаживало несколько чекистов в форме. Двух из них мы встречали в Севастополе. В голову полезли назойливые вопросы: не известно ли ГПУ о нашем замысле? Приедут ли наши друзья? Может быть, они уже арестованы?!
Переложили револьверы из чемоданов в карманы. Взяли билеты в Хорлы. Денег едва-едва хватило. Стараясь быть незаметнее, с нетерпением ждем прихода судна. Томительно протянулся целый час. Но вот слева на горизонте показалась точка. П-в вышел посмотреть на подходившее судно. Это была парусная лайба. Около 2 ч 30 мин дня показалось опять судно в том же направлении. Мы не выдерживаем и по очереди выходим из здания морского агентства на пристань. “Утриш”, красиво рассекая волны, быстро приближался. Наших никого не видно. Быть или не быть? Вглядываемся пристальнее. Одного узнали: это был К-в. Он высунулся, чтобы дать знать о себе и посмотреть, приехали ли мы. Вскоре увидели и остальных. Они сидели так, что их с берега почти не было видно. Разместившись в разных частях судна, они не обращали друг на друга ни малейшего внимания.
Чекисты все еще находились на пристани. По-видимому, на наше счастье, мы не показались им подозрительными. К тому времени поголовные проверки документов и багажа пассажиров уже не производились. Специальные пропуски были также отменены.
Стали грузиться. Команда помогла нам перенести чемоданы. Неприятное открытие: и команда, и администрация “Утриша” были все здоровые и крепкие люди. Если дело дойдет до рукопашной — нам несдобровать.
Прошло еще томительных полтора часа. Наконец-то гудок. Собака капитана, завертевшись волчком, стала ловить свой хвост, оказывается, она всегда так в торжественные моменты. Второй гудок. Третий. Отдали концы. “Утриш” стал отходить. Собака все еще вертелась. Пристань, дома, церковь, люди, чекисты — все это постепенно ушло назад.
Мы вошли в Ак-Мечеть около 5 ч вечера. Кроме нас восьмерых и дамы с ребенком, на борту находились: 15 чел. администрации и команда (капитан, 2 помощника, боцман, 3 моториста, 3 рулевых, 2 матроса, как и ученики-практиканты) и 12 настоящих пассажиров. Как потом оказалось, среди команды было 4 коммуниста (рулевой — проф-уполномоченный и мотористы) и 2 комсомольца (ученики-практиканты). Все же остальные, включая и пассажиров, были беспартийными. Среди пассажиров было несколько моряков, 2—3 купца, фельдшер, женщины и дети.
Предчувствуют ли все эти люди, что им готовят ближайшие часы?
Невдалеке от меня находился Джон.
— Купили вы в Севастополе провизии?
— Кажется, нет, — ответил Джон хмуро, — впрочем, спроси М-ра. Он этим заведовал. А вы чем запаслись?
— Ничем, едва хватило денег на билеты. Не ели с раннего утра.
Вскоре выяснилось, что у М-ра также не хватило денег для закупки продовольствия. Итак, предстояла длительная голодовка.
— Нечего сказать, приятная перспектива, — проворчал Джон. — Легко сказать, не ешь до ночи. Спохватившись, он отошел и сделал вид, что наш разговор был совершенно случайным. Я подошел к Гарри.
— Знаешь, Валентин, — сказал он, не глядя на меня, — я жду не дождусь момента, когда смогу открыть ураганный огонь.
Я удивился:
— Послушай, Гарри, насколько мне известно, у тебя весьма ограниченное количество патронов.
— Более чем ограниченное, — уныло протянул мой приятель, — один-единственный и, кроме того, мой “бульдог” почти всегда дает осечку.
Несмотря на трагичность положения, я чуть не прыснул со смеху, на что Гарри криво усмехнулся.
— Послушай, отчего же ты не приобрел финский нож?
— Я думал, да не было денег. Джон оказался счастливее.
Я незаметно отошел.
Вдруг мимо меня с радостным видом пронесся де Тиллот.
— Валентин, у меня в кармане кусок пирога; я о нем и забыл. Съедим, что ли, и угостим П-ва.
Я не заставил себя уговаривать. Остальным не дали, чтобы не обнаруживать нашего знакомства. К тому же перед отъездом из Севастополя все они плотно поели.
— Вот болгары удивятся, — услышали мы неподалеку шепот П-ва, — когда Красная армия к ним пожалует.
— Прошу выражаться осторожнее, — заметил А-в, бывший взводный командир конницы Жлобы. — Что было, то прошло.
— Ну ладно, не сердись, я пошутил, — сказал П-в.
Мы снова разошлись.
“Утриш” все больше удалялся от берега. Решили захватить судно, когда мыс Тарханкут окажется на траверзе. Распределили роли. Руководил захватом де Тиллот. В инициативную группу, кроме него, входили я и М-р.
На судне некоторые из нас, я в том числе, переоделись в форму советских военных летчиков, с голубыми нашивками. На это у нас были свои причины. Бывшие на палубе матросы и пассажиры, как показалось нам, заметили эту перемену.
Море было спокойно. День был ясный, но прохладный. К вечеру дали стали мглиться. Шли полным ходом в большом отдалении от берега (7 — 8 миль). Мыс Тарханкут был недалеко. Мимо прошел океанский советский пароход “Трансбалт”. Солнце садилось.
Капитан, старый морской волк, беседовал о чем-то со вторым помощником. Время от времени один из мотористов выходил на палубу подышать свежим воздухом. Кок готовил ужин для администрации и команды. Команда и пассажиры занимались каждый своим делом. Фельдшер, возившийся со своей походной аптечкой, предложил одному из пассажиров — штурману дальнего плавания — какое-то средство от мучившей его зубной боли.
— Да поймите вы, — говорил он, — что капли эти я принимал сотни раз, и всегда без результата.
— Нет, нет, не спорьте, эти капли хотя и от желудочных заболеваний, но помогают также и от зубной боли. Нужно только как следует приложить к болящему месту пропитанный шарик из ваты.
Моряк более не прекословил и принялся было старательно запихивать в рот вату.
— Ваня, — послышался голос из моторного помещения, — скоро ли приготовишь ужин?
— Подождешь, — ответил кок, — когда будет готово — скажу.
— То-то, живее поворачивайся, есть хочется.
— Это ты мне — живее поворачивайся? — рассвирепел кок. — Вас тут целая орава, и каждый кричит: скорее, скорее! Да разве на вас угодишь? Побыли бы вы в моей шкуре, узнали бы, что значит быть коком.
— Ваня, а ты его по зубам, — насмешливо произнес комсомолец, проходя мимо.
— Ну а ты что пристал, молокосос этакий? — накинулся на него кок. — Вот отдеру тебя как следует, будешь знать, как вмешиваться не в свои дела.
— Да я, Ваня, пошутил, — сказал комсомолец. — Я знаю, что тебе морду все бьют, а ты никому.
— Правильно, — отозвался профуполномоченный, стоявший по близости. — Ваня по доброте своей и муху не обидит.
Вокруг послышался смех.
— Убирайтесь вы ко всем чертям! — заорал кок. — Как придем в Одессу, обязательно сбегу с этого проклятого судна и найду что-либо получше. С этими хамами служить нет никакой возможности.
— Не сбежишь, Ваня, — хладнокровно заметил один из рулевых, — места нынче на улице не валяются. Коли имеешь кусок хлеба, держись за него руками и ногами, если ты не дурак.
Взбешенный кок скрылся в камбузе. Несколько минут спустя оттуда раздался грохот разбитой посуды, собачий визг и яростный рев кока. Из камбуза вылетает, расстилаясь по палубе, несчастный пес с куском мяса в зубах. Вдогонку несутся осколки тарелок, деревянные ложки и, наконец, сам кок. Собака исчезает в кают-компании, куда кок не дерзает последовать.
— Ты, Ваня, что-то очень рассеян сегодня, — замечает боцман.
Кок, не отвечая, скрывается в камбузе.
Запах вкусных блюд действует раздражающе. Голод все более дает себя чувствовать. Мы с тоской наблюдаем, как уничтожался сытный обед, Джон засматривает в каюты. Негодование на неравномерное распределение корабельных благ написано на его лице. Он становится все мрачнее.
Один из матросов подсел к К-ву и М-ру и стал с ними заговаривать. М-р угостил его вином, и это окончательно развязало матросу язык. Мы получили ряд ценных сведений об администрации и команде.
Окончательно стемнело. Зажжены огни. Тарханкутский маяк ярко светит справа по носу. Виднеются на берегу и другие огни.
Капитан, приятный человек, как истый джентльмен, предложил г-же Добровольской с девочкой одну из кают, но она поблагодарила и предпочла оставаться на палубе. Они расположились на юте. Девочке холодно, и мать заботливо ее укутывает...
Подходя к Тарханкуту и готовясь его обогнуть, судно стало приближаться к берегу, и дальнейший курс его был вблизи берега — не далее 1— 2 миль расстояния.
Надо было покончить дело до поворота на Ак-Мечеть.
Главную задачу — арест капитана и старшего помощника — взял на себя де Тиллот. М-рдолжен был ему помогать. В мое ведение поступила корма судна, где у штурвала стоял рулевой и откуда был вход в каюты. Мои помощники Гарри и Джон. Невдалеке, в боковых проходах, стали К-в и П-в. Около трюма, у входа в моторное помещение расположился А-в. На бак послать было некого — не хватало людей.
Захват “Утриша”
Было холодно. Все мы надели шинели. Чтобы согреться, некоторые из нас выпили немного вина (у М-ра был небольшой запас). М-р предложил по стакану вина капитану и второму помощнику, но те поблагодарили и отказались. Скоро капитан и старший помощник спустились в каюты. Второй помощник стоял на вахте на капитанском мостике. Большая часть команды находилась наверху, остальные были в кубрике. Пассажиры расположились на досках, которыми был накрыт трюм.
Было около 9 ч вечера. Наверху все посты нами уже заняты. Пора начинать. С богом! Де Тиллот, вооруженный большим “стейером”, спустился в капитанскую каюту. За де Тиллотом спустился М-р. Уже на трапе де Тиллот вогнал патрон в ствол, и курок громко щелкнул.
Условлено было, что нами наверху ничего не будет предпринято до тех пор, пока де Тиллот и М-р не сообщат, что у них внизу благополучно.
Войдя в каюту спящего капитана, де Тиллот разбудил его и, нацелив револьвер, сказал:
— Сообщаю вам, что мы, группа врангелевцев, меняем курс и идем к болгарским берегам.
— Что вам угодно? — переспросил капитан, вскакивая и протирая глаза.
— Сообщаю вам, что мы, группа врангелевцев, меняем курс и идем к болгарским берегам.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — пригласил капитан.
— Благодарю вас. Есть ли на судне оружие?
— Оружия нет.
— Сейчас будет произведен обыск, и, если будет найдено оружие, вы будете расстреляны. Есть ли оружие у команды?
— Нет... нет...
— Если у команды будет найдено оружие, вы получите пулю в лоб, — заявил де Тиллот.
— Нет, — ответил капитан, — ручаться не могу. Официально ни у кого нет, а неофициально, может быть, и есть.
— Хорошо. Прокладывайте курс на Варну.
Капитан выкладывает из шкафа карты, роняет их на пол и никак не может найти ту, которая ему нужна.
— В сущности, это дело старшего помощника... — бормочет он.
Войдя вместе с М-ром в каюту старшего помощника, разбудили и его. Под угрозой револьверами тот дал приблизительно те же сведения, что и капитан. Их соединили вместе; карта отыскалась, и сообща они стали прокладывать требуемый курс.
Вдруг открылась дверь каюты и вошел старший моторист.
— Руки вверх! — закричал де Тиллот.
Моторист остолбенел, но повиновался. Его обыскали; оружия при нем не оказалось.
— Если мотор будет испорчен, все равно кем и почему, вы будете расстреляны; не забывайте, что вы коммунист.
Пока де Тиллот, еще в Севастополе изучивший главнейшие правила судовождения, а также устройство и действие судовых компасов, наблюдал за прокладкой курса, М-р получал от моториста сведения о состоянии судового мотора. Сам будучи мотористом, М-р в случае необходимости мог при помощи А-ва, тоже моториста, справиться с работой по уходу за мотором.
Дверь снова открылась, и вошел профуполномоченный, бывший посредник между профессиональным союзом и судном, а также между командой и администрацией. Этот также был арестован, оружия при нем также не было. Все четверо были крайне испуганы, но старались владеть собой, что, однако, удавалось им весьма плохо.
Мы все наверху не знали, что и думать. Прошло почти полчаса, а снизу сигнала никакого не было. Подошел К-в, и мы с ним и с Гарри обменялись тревожными предположениями о том, что творится внизу. Нервы наши были напряжены до крайности.
Между тем команда почувствовала что-то неладное. Похоже было, что они приняли нас за агентов ГПУ, производящих обыск на судне (чекисты носят зеленые нашивки; наши голубые от времени выцвели и казались тоже зелеными). Отчасти укрепить их в этой мысли могло также то обстоятельство, что де Тиллот, при входе в каюту капитана, громко щелкнул револьвером.
Спустя некоторое время второй помощник спустился с мостика и, сказав несколько слов рулевому, поднялся на прежнее место. Его слов мы не расслышали, но, так как судно после этого стало брать вправо, мы заключили, что догадавшийся помощник приказал вести “Утриш” к берегу. Впоследствии мы узнали, что этот поворот вполне отвечал правильному курсу судна.
Рулевой (профуполномоченный), которому многое казалось весьма подозрительным, неоднократно отрывался от штурвала и заглядывал в кают-компанию, дверь которой оставалась открытой до тех пор, пока де Тиллот не приказал старшему помощнику закрыть ее. Сам он не мог этого сделать, так как не знал, что дверь у входного люка закрывалась при помощи особых крючков сверху и снизу. Еще ранее, услышав щелканье револьвера де Тиллота, рулевой сообщил об этом ходившей по палубе команде; затем, сдав вахту своему заместителю и решив, как лицо официальное, присутствовать при обыске, он спустился в каюту капитана. В этом мы ему не помешали, так как опасались преждевременно поднять тревогу.
И вот тут-то мы увидели, как трудно было привести в исполнение намеченный ранее план захвата судна. Де Тиллот и М-р могли быть убиты внизу, в то время как мы наверху теряли драгоценные минуты. А приход судна в Ак-Мечеть означал бы нашу гибель и провал всего предприятия.
Вдруг язаметил, что вахтенный рулевой с ужасом на меня смотрит. Только потом выяснилось, что из прорванного кармана моей шинели выглядывало дуло нагана.
Дальнейшее ожидание становилось невозможным, и К-в по собственному решению спустился в кают-компанию. По его просьбе я незаметно сунул ему свой наган, оружие более надежное, получив в обмен его браунинг.
Приоткрыв дверь в кают-компанию и увидев, что де Тиллот и М-р целы и невредимы, К-в спросил:
— Ну, как у вас там?
— Все в порядке, — ответил де Тиллот.
— Оружие есть?
— Нет.
— А у команды?
— Тоже нет.
Тогда К-в с поднятым револьвером бросился наверх. Выхватил револьвер и я, и мы оба закричали рулевому:
— Лево на борт!
Затем К-в бросился на капитанский мостик и, арестовав второго помощника, спустил его в трюм.
Рулевой между тем медлил. Стоявший рядом со мною Гарри выхватил свой револьвер. Рулевой сказал:
— Без разрешения капитана менять курс не могу.
Я еще раз крикнул:
— Больше не повторю! Лево на борт.
Рулевой повиновался. В это время из бокового прохода выскочил с револьвером в руке П-в.
Услыхав шум наверху, де Тиллот запер четырех арестованных в капитанской каюте и, взяв ключ с собой, вместе с М-ром бросился наверх.
Необходимо было, арестовав команду и пассажиров, произвести в кубрике обыск. Оставив Гарри своим заместителем на юте, я вместе с остальными бросился к трюму. Перепуганные пассажиры накрылись одеялами и лежали без движения. Так как очевидно было, что они люди безобидные, то мы, успокоив их, пока не тревожили. Быстро были арестованы и посажены в трюм люди из команды, находившиеся на палубе.
В это время де Тиллот заметил, что с судном творится что-то неладное. Оказалось, что рулевой, исполнив приказание “Лево на борт”, не отвел руля, и судно, как волчок, описывало ряд циркуляции (капитан позже говорил, что мы едва в тот момент не налетели на прибрежные камни).
Де Тиллот бросился к рулевому и приказал идти на Вест. Рулевой снова заколебался:
— А мне за это ничего не будет?
— Ничего, ничего, не беспокойтесь.
Рулевой исполнил приказание, и судно, в последний раз описав дугу, стало удаляться от крымских берегов. Затем двое из наших ворвались в кубрик и арестовали четырех матросов, находившихся там. Последние страшно перепугались, когда им крикнули: “Руки вверх!”, и не оказали никакого сопротивления.
В кубрике был произведен тщательный обыск, но и там оружия не нашли. Матросов выводили по одному наверх и сдавали мне; я же препровождал их в трюм. Все они были крайне испуганы. Особенно волновался кок, который почему-то вообразил, что его хотят расстрелять в первую очередь. Тщетно мы успокаивали его. Он умолял пощадить его ради жены и детей. Джон, вооруженный ножом, произвел на кока особенно сильное впечатление.
Тем временем нами была уничтожена политическая литература, хранившаяся в судовой библиотеке, и проверены документы у команды.
Вскоре спустили в трюм и пассажиров. Нашу спутницу с ребенком препроводили туда немного позже, причем М-р умышленно грубо крикнул ей:
— Что вы шляетесь взад и вперед! Сидите в трюме и не вылезайте.
Я и П-в еще раз успокоили пассажиров, сказав им, что бояться им нечего, так как мы не бандиты, а солдаты Русской Армии.
Любопытный разговор произошел у меня со старушкой-пассажиркой.
— Вы билы?
— Билы.
— Я ж думала, шо билы уси утикли, а воны утиклы, та не уси. А нас мабуть не расстреляют?
Я ее успокоил.
— А колы мы доидымо до Хорлив?
— Мы совсем туда не приедем, а вы будете там, вероятно, через несколько недель.
— А я думала завтра зранку буты у Хорлив.
Пауза.
— И чого я тильки поехала на цим судни? Я маю невистку в Хорлах. Бона до мене пысала, шоб я проихала до ней. Я и хотила ихаты на потягу (поезд). Невистка як узнала, то и написала: не изжайте потягом, а то заплутаетесь. Ну я и сила на пароход, и на ж тооби. Восемьдесят рокив живу на свити, ныколы по морю не издыла, а теперячки, на старости поихала, и не заплуталась, а не туды приихала, куды треба. Усим своим дитям и унукам буду казать, шоб николы ны издылы на пароходи.
Когда г-жа Добровольская спустилась в трюм, все находившиеся там бросились к ней, спрашивая, о чем мы с ней разговаривали наверху и кто мы такие. Наша спутница, притворившись крайне испуганной, заявила:
— Да разве с ними можно разговаривать? Ведь их человек двадцать, и у каждого по два револьвера. Кто они — неизвестно: говорят, белые.
Возле трюма была поставлена охрана. “Утриш” был в наших руках.
По Черному морю
Минута была жуткая... Что, если с берега заметят наш уход? Не заметить было трудно, тем более что мы повернули с зажженными огнями. Не говоря уже о пограничной береговой охране и специальных катерах, предназначенных для ловли контрабанды, между Тендровской косой, где находился тогда советский военный флот, бывший в практическом плавании, и Севастополем постоянно шныряли небольшие суда специального назначения, служившие для связи. Мы могли быть очень легко открыты.
Вызвали из трюма одного из команды, чтобы потушить огни.
— Такой-то.
Молчание (слышно, как в трюме кто-то произнес: “Ишь, и фамилию знают”),
— Такой-то, выходи.
— Да я ж ничего, беспартийный; разве я что-нибудь такое?
— Выходи, говорят тебе; туши огни.
Матрос медленно стал подниматься по трюмному трапу, бормоча: “Вот идешь, а на что идешь, и сам не знаешь”. На полпути остановился. Обернулся.
— Братцы, ежели со мной что случится, не поминайте лихом.
Голос из трюма:
— Да ты иди, чего ждешь.
Идущий рассвирепел:
— Как чего ждешь?! Сам иди, дурак.
Наконец профуполномоченный (это был он) поднялся на палубу и потушил огни на всем судне, после чего его снова спустили в трюм. Вскоре туда же отправили и отстоявшего вахту рулевого, которого наверху сменил профуполномоченный.
Сменившись с вахты, рулевой, спустившись в трюм, увидел г-жу Добровольскую и мрачно сказал:
— Вот эта дама видела, что я пережил, когда один из них крикнул мне: “Больше не повторю! Лево на борт”.
Г-жа Добровольская поддержала его, сказав:
— Да, вы пережили много.
С флагштока был сорван красный флаг и выброшен в море. Мы расположились в кубрике. Половина отдыхала, а остальные занимали посты наверху. Администрация и часть команды содержались под арестом, мотористам же и рулевым было приказано остаться при исполнении своих обязанностей.
Беспартийные матросы и пассажиры отнеслись в общем ко всему происшедшему внешне спокойно. Совсем иначе держали себя коммунисты. Животный страх выражался на их лицах. Не одно гнусное убийство из-за угла лежало, без всякого сомнения, на душе каждого из них. Мы не желали марать рук в крови этих негодяев без особой необходимости. Кроме того, у нас были на это свои соображения.
Пока все в порядке. Хорошо, если удастся уйти незамеченными. Если же нет — короткая перестрелка и блестящий фейерверк. “Утриш” никогда уж не увидит берега.
Неожиданно к горлу подкатывается клубок. В чем дело? Сам себя не могу понять. Грустно, но почему? Что я терял? Ведь я уходил от рабства на волю. Кошмар оставался позади; впереди же светлые ожидания. Но вдруг сразу понял — я покидал Родину.
Проходя по палубе, я заметил, что сигнальный огонь около спасательной шлюпки продолжает гореть, причем светил он довольно странно — вспыхивая и угасая. Опасаясь, что это сигнал тревоги по азбуке Морзе, П-в вывинтил лампочку и выбросил ее в море.
После поворота судно еще около часа шло в западном направлении. Пройдя миль десять, мы взяли еще левее и пошли новым курсом зюйд-вест 54 градуса, к Варне. Счисление было сделано капитаном и проверено де Тиллотом. Решили изобразить потопление судна и с этой целью выбросили в море один из спасательных кругов.
Береговые огни уже скрылись. Один маяк еще светил довольно ярко, но вот и он стал едва заметен, превратившись в светящуюся точку, но точка эта светила еще в течение долгого времени. Наконец скрылась и она.
Опять приступ острой тоски. Мои спутники переживали, по-видимому, то же, что и я.
Капитан спросил де Тиллота:
— Вы моряк?
— Да, по необходимости.
Заметив у де Тиллота маленький компас, капитан снова спросил:
— Неужели вы думаете вести судно по этому компасу? Уберите вашу пушку (револьвер), и вы заметите отклонение стрелки.
— Совершенно верно, г-н капитан, — ответил де-Тиллот, — но мне этот компас нужен для того, чтобы во всякое время, в любом месте я мог определить курс судна, хотя бы приблизительно.
Казалось, все нам благоприятствовало, даже мгла, превратившаяся в туман.
Де Тиллот распорядился, чтобы каждые два часа менялась вахта у штурвала и в машине. Везде был наведен полный порядок. Под дулами револьверов приказания выполнялись с чрезвычайным усердием. О господствовавших в команде настроениях можно судить по следующему факту. Когда один матрос, обратившись с какой-то просьбой к де Тиллоту, назвал его “гражданином”, другой поправил: “Не гражданин, а господин или Ваше Высокоблагородие”.
Чудная ночь. Ветер то дует порывами, то стихает. Слух необычайно восприимчив. Гулко и равномерно работающий мотор действует на нервы. Хочется тишины, покоя. Или, может быть, это только реакция после недавнего напряжения? Ночь темна, но не непроглядна. Кое-где слабо мерцают звезды. Холодно. Я поднял ворот шинели. Взглянул на часы: 11 ч 5 мин.
“Утриш” идет на славу. Чуть видна тень за кормой. Я не моряк, но чувствую нечто подобное нежности к этому судну, несущему нас к новой жизни.
Через час-полтора после захвата судна я спустился в кают-компанию. В ней кроме капитана и помощников находились де Тиллот и М-р. Пожелав доброго вечера присутствовавшим, я вложил наган в висевшую на поясе кобуру и уселся поудобнее.
В каюте было тепло и уютно. Капитан и помощники хотя и были страшно потрясены происшедшим, но понемногу стали примиряться с неизбежным. Следует заметить, что капитан вполне овладел собой и держался с полным достоинством. Он советовал нам идти в румынский порт Констанцу, мотивируя свое предложение недостаточным количеством горючих и смазочных материалов. Несмотря на то что парусов тогда на судне не было (находились в починке на берегу), мы категорически отказались, так как опасались, что румыны выдадут нас большевикам. Опасения наши вовсе не безосновательны. Мы знали о вероломстве румын и о их ненависти ко всем без исключения русским. Румыны неоднократно выдавали большевикам вынужденных бежать из советской России русских эмигрантов.
— Господа, — обратился де Тиллот к капитану и его помощникам, — считаю своим долгом предупредить вас, что, если вам дорога жизнь, не пытайтесь нас перехитрить, точнее — не пробуйте пойти вместо Варны в другое место. Если это произойдет, вы будете немедленно расстреляны.
Здесь я невольно вспомнил о печальном факте, имевшем место незадолго до нашего побега. Группа русских офицеров села на парусное судно, шедшее из Новороссийска в Батум. В открытом море офицеры завладели кораблем с целью бежать в Турцию. Однако неумение ориентироваться в море погубило их. Капитан сумел привести судно в Батум, уверяя их до последнего времени, что судно находится у турецких берегов. Офицеры были схвачены батумской Чекой и расстреляны после невероятных пыток и издевательств.
Капитан поспешил нас заверить в том, что будет точно исполнять все наши приказания и отдаст команде соответствующее распоряжение. Помощники его высказались в том же духе.
Второй помощник, между прочим, сказал, что, по его мнению, наше предприятие обречено было на неудачу, так как советские пограничные посты войск ГПУ, заметив наш уход, телеграфируют Штабу Флота в Севастополь; Штаб же даст телеграмму на Тендру. Оттуда вышлют за нами в погоню два быстроходных миноносца, которые нас и обнаружат. На это мы возразили, что живыми в руки большевиков не дадимся и судна также не вернем. Мы пояснили затем, что в случае неудачи “Утриш” будет нами зажжен и потоплен. Последнее наше заявление еще более обескуражило капитана и помощников. Но и поездка в Варну им мало улыбалась.
Де Тиллот спросил, есть ли на судне провизия и в каком количестве. Ответ, данный капитаном, был неутешителен. Съестных припасов могло хватить на несколько дней, да и то при условии экономии. Мы выразили надежду, что по прибытии судна в Болгарию советское правительство так или иначе сумеет наладить снабжение команды и пассажиров. Что же касается нас, то мы рассчитываем по приходе в Варну сразу же съехать на берег.
Разговаривали мы с администрацией, как и со всеми на судне (за исключением, конечно, коммунистов), с полной вежливостью.
Пробыв в каюте с час, я поднялся на палубу. Администрации было разрешено выходить по одному человеку наверх, но при условии, что они ни с кем из команды и пассажиров не будут вступать в разговоры.
Ночь прошла спокойно. Никто из нас не смыкал глаз. Наверху были только мы одни. Капитан с помощниками находились в каюте, мотористы при моторе, остальная команда и пассажиры — в трюме, и только вахтенный рулевой стоял у штурвала, находясь в зоне моего наблюдения.
Пассажирам и команде спустили в трюм постельные принадлежности и разрешили зажечь свет. Сверху трюм был накрыт досками и брезентом. Находившимся в нем разрешили выходить по одному человеку наверх, всякий раз с нашего на то разрешения. Всем, однако, дано было понять, что малейшее неповиновение повлечет за собой беспощадную кару.
При проверке курса судна мне приходилось делать замечания рулевым, допускавшим значительные отклонения компасной стрелки. Всякий раз, когда на вахте стоял профуполномоченный, амплитуда этих отклонений превышала 5 градусов, и почти всегда вправо. По моему мнению, рулевой хотел, чтобы мы попали в Румынию. Дошло до того, что я пригрозил ему наганом. С этого момента амплитуда отклонений сильно уменьшилась.
Итак, я наблюдал за вахтенным рулевым и капитанской каютой, а также время от времени проверял компасный курс. На капитанском мостике имелся еще один компас, но им не пользовались, так как он был неисправен. Де Тиллот, К-в и М-р находились преимущественно на капитанском мостике. Остальные были на шканцах и на баке. Во время пути мы неоднократно всматривались в горизонт, но ничего подозрительного не обнаруживали. Прекрасные судовые бинокли Цейсса верно нам служили.
В трюме произошел тем временем следующий случай. Бывшие там обнаружили исчезновение находившегося среди них кока. Все недоумевали, куда он мог провалиться. Высказывались различные предположения; его окликали, искали, но безуспешно. Перед рассветом мы громко отдали распоряжение исчезнувшему коку немедленно подняться наверх и готовить пищу. Повторять приказания не пришлось. Кок вдруг появился в трюме столь же загадочно, как и исчез и, не отвечая на расспросы окруживших его матросов и пассажиров, стремглав помчался исполнять приказание.
Потом выяснилось, что, после того как всех спустили в трюм, кок, желая спрятаться подальше от непредвиденных им судовых событий, сорвал доски с ящика, в котором были упакованы смоляные тросы, накрыл себя теми же досками и мирно проспал в ящике всю ночь. Бедняга вылез оттуда мокрым и грязным. На подтрунивания окружающих он, полный сознанием своей правоты, не обращал никакого внимания.
Между тем Джон, не евший, как и все мы, предыдущие сутки, еще с вечера начал впадать в черную меланхолию. Почувствовав себя господином положения и случайно заняв боевую позицию в непосредственной близости к камбузу, Джон был приятно удивлен таким соседством. Его изобретательный ум немедленно придумал меню, соответствовавшее обстоятельствам. Нужно заметить, что отсутствием аппетита он никогда не страдал. Держа наготове единственное имевшееся в его распоряжении оружие — финский нож — и время от времени воинственно им помахивая, причем нож блестел в сумерках наступавшего утра, Джон внушал суетившемуся коку непреодолимый страх. Кок старался вовсю, выказывая свое усердие в полной мере. Время от времени Джон спрашивал: “Скоро?” Энергия кока удесятерялась, и он подобострастно-почтительно выкрикивал: “Есть! Так точно! Сию минуту!”, хотя ничего еще не было готово. После небольшой паузы слышался новый, более суровый окрик Джона: “Если готово, то почему не подаешь?” Кок, цепенея от ужаса, с прилипшим к гортани языком, носился как вихрь, доведя скорость своих движений до нечеловеческих пределов. “Что ты мечешься, точно угорелый, — замечал Джон, — ведь толку от этого немного”. — “Но что же мне делать?! — восклицал в отчаянии кок. — Ведь я стараюсь изо всех сил”. — “Ты у меня поговори еще, я тебе покажу, что делать, бездельник. Будешь доволен”.
Было уже светло, когда пища была наконец готова. Все мы набросились на еду с жадностью голодных волков. Лицо Джона прояснилось. Он оказался вполне на высоте положения и своим чудовищным аппетитом удивил даже нас, знавших об этой его слабости. Кок хлопотал по-прежнему, прислуживая нам с величайшей охотой и предупредительностью. Когда один из нас оканчивал есть, он почему-то говорил: “Мерси”.
Начало дня не предвещало хорошей погоды. Мгла держалась по-прежнему, но вскоре задул легкий ветерок, и туман стал рассеиваться. Блеснули первые лучи солнца. Стало суше и теплее, но ветер все более и более свежел. Белые гребешки волн виднелись повсюду. Вокруг судна, шедшего полным ходом, резвились дельфины. За арестованными по-прежнему строго наблюдали.
Ясная погода, однако, беспокоила нас, так как опасность погони не миновала. Размышляю на эту тему. Весьма вероятно, что большевики действительно послали за нами в погоню два быстроходных миноносца — все, что они могли, по нашему предположению, тогда сделать (остальные миноносцы были тихоходны). Но вот вопрос, успеет ли погоня нас настигнуть, если большевики разгадают наш план и пойдут на пересечку нашего курса?
“Утриш” по распоряжению должен был прийти в Хорлы в 6 ч утра. Так как судно заходит в Ак-Мечеть только при наличии пассажиров или груза, то там неприбытие его к указанному по расписанию сроку подозрений не вызовет. В 6 ч утра судна в Хорлах нет. Ждут час, другой. Часов в восемь утра запрашивают Евпаторию и Ак-Мечеть. Евпатория отвечает: “Утриш” вышел около 5 ч дня”. Ак-Мечеть — “Судно не пришло”. Возникают первые подозрения. Ждут еще короткое время, а затем о происшедшем сообщают в Севастополь. Там тревога. Решают, что с судном что-то неладное. Начморси (начальнику морских сил) приказывают отправить на поиски “Утриша” миноносцы. Их срочно вызывают с Тендровской косы. Миноносцы могли выйти не ранее 12 часов дня, т. е. спустя 15 ч после захвата судна. Времени у них на поиски нас оказывается достаточно. Стараясь отогнать невеселые мысли, я подошел к Гарри и начал с ним беседу на отвлеченные темы.
Гарри и Джон. Назвали мы их так потому, что оба в совершенстве изучили английский язык и являлись поклонниками всего английского. Гарри немного идеалист, Джон чуть-чуть материалист. Гарри слегка сентиментален, Джон чужд этого. Гарри отменно вежлив, Джон же — в мере, свойственной русским людям. Гарри дипломат, Джон предпочитает политику прямых действий. Теперь два слова о де Тиллоте. Для осуществления задуманного нами дела нужны были выдержка, боевой опыт и крепкие нервы. Де Тиллот совмещал в себе все эти качества. Остальные действующие лица описываемых событий, в свою очередь, старались как можно лучше выполнить возложенные на них обстановкой боевые задачи.
День пролетел незаметно. Тревога нас не покидала до захода солнца. К вечеру задул норд-ост. С наступлением темноты огни были вновь зажжены, и судно, прошедшее к тому времени большую часть пути, стало приближаться к берегам Болгарии. Ветер между тем переходил в штормовой. Некоторые из нас начинали чувствовать себя скверно, в особенности де Тиллот; я еще крепился. Сказывалось то, что мы не моряки. Положение становилось серьезным. Все мы еще держались на ногах, но некоторые вот-вот должны были свалиться.
“Если мы укачаемся, то матросы заберут нас голыми руками”, — подумал я. Когда я высказал свои опасения де Тиллоту, он заявил:
— Что касается меня, то я буду стрелять и лежа.
Часов около восьми вечера открылись два маяка — слева болгарский и немного вправо румынский, оказавшийся Калиакрией. Мы знали, что радиус их действия простирается до 30 миль.
Вот и заграница. Две маленькие светлые точки на темном, почти черном горизонте. Не свет даже, а подобие его, какой-то слабый отблеск. Вокруг бурное море, штормовой ветер и качка, проклятая, нестерпимая качка, которая ослабляет энергию, мысль и даже чувство самосохранения. Наше счастье, что мы идем по ветру; в противном случае волны, выросшие до чудовищных размеров, залили бы судно.
Мы бродим как тени. У Джона давно исчезли присущие ему юмор и аппетит, и он оставил кока в покое. П-в бесцельно слоняется по палубе вместе с Гарри. Де Тиллот лежит уже в кубрике. С К-вым и М-ром также, вероятно, не все благополучно; по крайней мере, на палубе их не видно. Один А-в чувствует себя хорошо и, стоя на капитанском мостике, задумчиво смотрит на разыгравшуюся стихию.
Подошел П-в.
— Коля, де Тиллоту лучше? — спросил я.
— Какое там лучше; валяется по-прежнему, — был ответ.
— Ну а как ты чувствуешь себя?
— Скверно, а ты?
— Я также.
На палубе показались М-р и К-в. Они возбужденно о чем-то говорили. Вскоре к ним присоединился де Тиллот. Что-то, несомненно, произошло. В чем дело?
— Команда ненадежна, — ответил де Тиллот, — хотят взбунтоваться.
— Кто передал?
— Добровольская.
Строгости были удвоены. Никого из арестованных, за исключением женщин, ни под каким предлогом не пускали наверх. За неповиновение пригрозили немедленной расправой.
Проходя мимо трюма, я услышал за собою какой-то скрип. Мальчишка-комсомолец приоткрыл оконце моторного помещения и наблюдал за мною.
— Закрой, или застрелю как собаку.
Тот медлил. Я поднял револьвер и прицелился. Ставня закрылась.
Я поднес к глазам бинокль и стал всматриваться в даль. Картина была поистине феерическая. В оранжево-желтых отблесках гребней черных валов было что-то зловещее. Свет маяков слепил глаза. Жуткое впечатление производила пустынная палуба судна, на котором, кроме меня, рулевого и двоих наших, не было ни души. Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, я обернулся. Рулевой тотчас же отвел глаза и с подчеркнутым вниманием стал всматриваться в компас. Я поднялся на мостик и, пробыв там некоторое время, спустился вниз. Шел осторожно, чтобы не поскользнуться на мокрой палубе.
Вдруг слева по носу показались какие-то огни. На большом отдалении от нас, пересекая наш курс, двигалась слева направо полоса света. Вероятно, это был пассажирский пароход, шедший из Константинополя в Констанцу. Вскоре пароход скрылся.
В это время капитан неожиданно поставил нас в известность, что к Варне не пойдет. Свое решение он мотивировал тремя соображениями: 1. Из-за шторма, опасно положить лево руля и стать лагом к волне; 2. Возможно, что около Варны расположены минные поля, местонахождение которых ему не известно; 3. Недалеко от Варны имеются подводные камни, где в свое время погибли многие русские суда: “Колхида”, “Петр Великий”, один миноносец и др. Капитан, по его словам, считал себя не вправе вести людей и судно на верную гибель. Он и его помощники умоляли нас идти к румынскому мысу Калиакрия, чтобы отстояться там, пока не утихнет буря. Они уговаривали нас сделать затем оставшиеся от Калиакрии до Варны 18 миль на судовой шлюпке. Сами же они предполагали в этом случае вернуться в советскую Россию.
Отказ капитана заставил нас призадуматься. Расстреливать его не хотелось, да и нельзя было отказать в вескости приведенных им доводов. С другой стороны, мы не желали идти в Румынию, в силу приведенных выше соображений.
Мнения среди нас разделились, но большинство все же склонялось к тому, чтобы последовать совету капитана и идти к румынским берегам. На просьбу дойти оттуда до Варны на шлюпке мы также ответили согласием. Мы опасались, как бы доведенная до отчаяния команда, страшно боявшаяся Болгарии (особенно коммунисты), не испортила нам мотора.
У берегов Румынии
“Утриш” немного взял вправо. Калиакрский маяк приближался. Вскоре все пространство вокруг было ярко освещено. Буря при таком освещении казалась еще более грозной и величественной. Огромные валы беспрепятственно налетали на нас, и их гребни захлестывали палубу. Звенела разбитая посуда в камбузе. Изнутри судна доносились шум и грохот летавших там всевозможных предметов, от палубных щеток до кока включительно. Корабль содрогался; снасти скрипели. Вскоре маяк оказался на правом траверзе, и мы, огибая мыс, стали входить в небольшой, защищенный от норд-оста залив. Ветер сразу стих, но зыбь почему-то усилилась, перейдя в мертвую.
При подходе к заливу все огни были потушены. Риск был большой. Если бы румыны заметили наш приход, то, несомненно, их береговая охрана постаралась бы нас задержать или по крайней мере обстреляла бы судно. К счастью, этого не случилось. Румынская пограничная стража оказалась не бдительнее пограничных постов ГПУ.
“Утриш” бросил якорь в одной миле от берега. Было около полуночи. Администрация и команда стали ждать исполнения нашего обещания, но мы и не думали садиться в шлюпку. У нас имелись сведения, что в случае нашей посадки команда намерена таранить нас судном. Момент был тревожный. Необходимо было действовать решительно.
Сказано было так, чтобы все слышали, что если старший моторист откажется на рассвете завести мотор, о чем он в припадке отчаяния заявил, когда становились на якорь, то сначала будет расстрелян профуполномоченный, а затем и сам моторист. Чтобы окончательно подействовать на этих двух коммунистов, мы заперли их в одной из кают. Я их стерег. Профуполномоченный — детина саженного роста, с бычьей шеей и косматыми руками гориллы, стоя на коленях и плача, просил пощадить его. Старший моторист умолял нас подумать об их семьях. Де Тиллот ответил:
— А вы, коммунисты, думали о семьях, когда расстреливали офицеров в 1920 году?
Тем не менее через некоторое время положение наше стало критическим. Наверху находился только А-в, вооруженный двумя револьверами, на которого качка не действовала; мы же все укачались и лежали в кубрике.
Нужно заметить, что трап из кубрика на палубу был крут и узок. Если бы команда покончила наверху с А-вым, то наша песенка была бы спета.
Внезапно мы услышали сверху протяжный вопль:
— А... а...
Сознание опасности вернуло нам силы, и мы, схватив револьверы, бросились наверх. Тревога оказалась напрасной. Стошнило одного из пассажиров в трюме. Этот случай встряхнул нас, и мы почувствовали себя лучше. Вскоре качка стала уменьшаться. Конечно, если бы команда своевременно узнала о нашем беспомощном положении, то воспользовалась бы этим. Что произошло бы тогда, — трудно сказать. Сомнительно, чтобы А-в, атакованный одновременно с разных сторон, вышел победителем из слишком неравного боя.
В 2 ч 30 мин утра старший моторист был освобожден (профуполномоченный остался под арестом) и получил приказание приготовить мотор. В 3 ч 10 мин мы снялись с якоря и пошли вдоль румынского берега к Варне. Наступил момент, когда капитану должны были быть вручены все полномочия по дальнейшему ведению судна. Этого требовала обстановка. Как выше было упомянуто, вход в Варненскую бухту мог быть минирован. Кроме того, “Утриш” мог сесть на рифы.
Стоя рядом со мной, капитан вдруг с живостью обернулся:
— Ну, вот вы, например. Судно в ваших руках. Зачем вы угрожаете мне револьвером?! Хотите меня застрелить, что ли? Ведь я вам не опасен.
— Нисколько не опасны, господин капитан, — ответил я, — но около нас в каюте сидит профуполномоченный.
— В таком случае извините меня.
Рассветало. Прошли румыно-болгарскую границу. Вдали показался вход в Варненскую бухту.
Варна
Невозможно передать словами то особенное настроение, которое овладело всеми нами в ту минуту. Страна рабства, ужаса и крови осталась позади. Неустройства береговой службы пограничной охраны войск ГПУ, халатность “товарищей”, халатность самодовольных, чувствующих себя безнаказанными советских убийц дали возможность вырваться из ада на свет божий нам, их заклятым врагам. Мы не были, как утверждают большевики, “белогвардейской бандой”. Трое из нас служили солдатами в Белой армии, все же остальные в ней не были; трое дезертировали из Красной армии и явились на “Утриш” в день его выхода в море, в полном красноармейском снаряжении.
Теперь уже поздно, господа “защитники” угнетенного народа, создатели новой “счастливой” России, нет — СССР, простите. “Утриш” в территориальных водах Болгарии. Нахмурятся ваши рожи, товарищи комиссары, когда узнаете, что несколько граждан “Свободной Республики” совершили внеочередной, столь редкий рейс в запрещенные страны и что граждане эти не агенты 3-го Интернационала, не сотрудники ГПУ, не умирающие больные или 70-летние старушки, а молодые, здоровые русские, прежде всего русские люди. Да и кораблика жаль. Не так уж их много в вашем распоряжении.
До Варны оставалось 2—3 мили. Всем находившимся на судне разрешено было выйти наверх, чем большинство и воспользовалось немедленно. Из сигнальных флагов был сшит русский трехцветный флаг и по команде де Тиллота поднят согласно морским правилам.
При входе в Варненскую бухту нас несколько раз окликало сторожевое судно, но мы этих окликов не слышали. “Утриш” отдал якорь посредине бухты 15 мая 1925 года около 5 ч 30 мин утра.
Невольно бросились в глаза тысячи разноцветных флагов на судах, стоявших на рейде. Заметили среди них два русских. Какой-то шутник из наших высказал предположение, что болгары приготовили нам торжественную встречу, и действительно, с набережной и из города доносились звуки музыки и радостные крики, переходившие время от времени в громовое “Ура!”. Был день тезоименитства болгарского царя Бориса.
От сторожевого судна отвалила шлюпка и приблизилась к нам. Нас спросили о чем-то по-болгарски. Мы ни слова не поняли, но догадались, что спрашивают, кто мы и откуда. Мы ответили, что прибыли из Севастополя. Шлюпка пошла к берегу. Немедленно вслед за этим мы приказали опустить четверку, в которую сели де Тиллот, я, М-р и К-в. Пошли к берегу. Там к этому времени собралась громадная толпа, которую с трудом сдерживала цепь полицейских. Мы подошли к домику коменданта порта, но высадиться нам не позволили (в то время в Болгарии, после взрыва церкви Св. Недели, было введено осадное положение).
Комендант порта резко спросил:
— Откуда судно?
— Из Севастополя.
— Судно советское?
— Было. Теперь русское.
— Был у вас карантинный врач?
— Нет.
— Что же вы, не знаете морских порядков, что ли? Ведь с судна, пришедшего из-за границы и не осмотренного карантинным врачом, никто не может сойти на берег.
— Мы не моряки и морских порядков не знаем.
— Не разговаривайте. Идите назад.
Мы пошли обратно к судну. Настроение у нас было невеселое. Самые горькие мысли приходили в голову.
Что же будет дальше? Неужели нас приняли за подосланных большевиками агентов или просто за пиратов? Тогда нам пощады не будет. Но нет, не может быть. Где же в таком случае справедливость? Ведь находятся же здесь части Русской Армии генерала Врангеля, а если это так, то, без сомнения, в Варне имеются представители Главного командования. Не думаю, чтобы могла пропасть телеграмма, посланная мною 2 мая. Если же она дошла по назначению, то результаты этого не замедлят сказаться.
Как бы то ни было, но очевидно, что положение создалось чрезвычайно серьезное. Уже один факт грубого тона коменданта в разговоре с нами удручающе на нас подействовал. Необходимо во что бы то ни стало настаивать на том, чтобы нам разрешили увидеться с представителями Главного командования или, по крайней мере, позволили бы нам переговорить с уполномоченным местных русских политических организаций. В противном случае мы погибли.
Подойдя к “Утришу”, поднялись на палубу, сдали четверку на бакштов и стали выжидать дальнейших событий. Сообщили нашим друзьям, оставшимся на судне, о разговоре с комендантом. Они также приуныли. Команда с удивлением на нас поглядывала. Матросы думали, что нас встретят на берегу несколько иначе.
В скором времени от берега отвалило несколько шлюпок с вооруженными офицерами и матросами. В одной из них находились комендант порта и карантинный врач. Пришвартовались. Поднялись на палубу. С удивлением смотрели они на группу вооруженных молодых людей в чужой форме, стоявших на юте.
— Кто здесь капитан? — спросил на чистейшем русском языке комендант порта, высокий представительный мужчина средних лет, искоса на нас поглядывая.
Капитан “Утриша” подошел.
— Каким образом и для чего советское судно под русским флагом прибыло в Болгарию?
Капитан, горячо жестикулируя, стал излагать суть дела. Мы со стороны наблюдали за выражением лица коменданта. К нашему немалому удовольствию, лицо его, постепенно проясняясь, расплылось в широкую улыбку.
Не дослушав капитана, он подошел к нам и спросил:
— Это вы, господа, захватили судно?
Мы ответили утвердительно, после чего комендант стал весьма любезен, но между прочим сказал, что в Болгарии коммунистов беспощадно вешают. При этих словах лица коммунистов побелели; на нас же это обстоятельство произвело самое лучшее впечатление. Наконец-то мы нашли страну, где с коммунистами не церемонятся.
— Аналогичный случай имел место в истории Болгарии, — продолжал комендант. — Десять лет тому назад болгарский патриот Христо Ботев завладел вражеским судном и привел его в Болгарию. Эпизод с вами — второй такой случай. Оружие, господа, при вас?
— Да.
— Будьте добры его сдать.
Комендант полковник Мишин отлично владел русским языком, так как долгое время прожил в России, где окончил Морской кадетский корпус.
Полицейский чиновник предложил нам сдать оружие и документы, что мы и исполнили. Сдача происходила на баке. Болгары с любопытством осматривали наши разнокалиберные револьверы и рассмеялись, когда Джон вручил им свой нож, а Гарри револьвер с одним патроном.
Нас и наши вещи обыскали. На судне также был произведен повальный обыск.
Стоя на баке, я вдруг услышал веселый смех. Оказалось, что в трюме болгары нашли громадную красную звезду, сажени полторы в поперечнике, сделанную из дерева (звезда эта выставлялась и иллюминировалась во время советских праздников). При общем хохоте ее спустили в шлюпку и свезли на берег.
После обыска болгары оставили всех на судне. На капитанский мостик поставили часового. С мотора сняли форсунки. Комендант порта сказал, что о нас будут наведены справки, и если окажется, что мы те, за кого себя выдаем, то нас освободят и спустят на берег. Документы нам обещали вскоре вернуть (мы их получили через три недели). Карантинный врач не стал нас осматривать, после того как узнал, что на судне больных нет.
Мы попросили коменданта сообщить о нашем прибытии русским военным представителям, что он и обещал сделать. Вскоре болгары сели в шлюпки и ушли.
Началось томительное 17-дневное сидение на “Утрише”. На берег никого не пускали. Мы расположились в трюме, с пассажирами; команда снова заняла кубрик.
На следующий день после нашего прибытия к нам приехали представители штаба 1-го армейского корпуса Русской Армии, полковники Р-в и С-в. Расспросив нас обо всем подробно и выяснив наши нужды, они обещали принять все меры к скорейшей нашей реабилитации и освобождению.
Тем временем наши отношения с командой все более и более обострялись. Были два случая покушения на жизнь де Тиллота. В первый раз с фок-мачты непонятным образом сорвался блок и задел де Тиллота по плечу, не причинив, к счастью, вреда. Работавший в тот момент на мачте матрос объяснил происшедшее несчастной случайностью. В другой раз рядом со спавшим в трюме де Тиллотом упал сверху топор.
На следующее утро после второго покушения мы заявили о происходящем навестившему нас русскому штаб-офицеру. Он немедленно приказал команде собраться на правых шканцах и сказал, обращаясь к собравшимся:
— Слушайте, вы все, — если хоть один волос упадет с головы кого-либо из этих молодых людей, никто из вас домой не вернется. Здесь вам не советская Россия, а Болгария.
Предупреждение было сделано вовремя, так как до нас доходили слухи, что команда ищет удобного случая, чтобы с нами расправиться. С того же дня покушения прекратились.
Дни проходили. “Утриш” иногда швартовался у пристани для пополнения запасов питьевой воды. К судну подходила болгарская охрана и полицейские чиновники, которые в эти моменты с особенной бдительностью наблюдали за всеми, находившимися на “Утрише”. Никого из посторонней публики на пристань тогда не пускали. Однажды болгарский чиновник спросил капитана “Утриша”:
— Неужели вас захватили восемь человек?
— Как видите, — ответил капитан и, подумав немного, прибавил: — Бандиты привели.
— Значит, не только у нас имеются бандиты, которые соборы взрывают (намек на взрыв коммунистами церкви Св. Неделя в Софии), но и у вас есть?
Капитан ничего не ответил.
Ежедневно нам доставлялась с берега свежая провизия. Хотя отношения наши с командой были более чем натянутые, кок по-прежнему трепетал при виде Джона и беспрекословно его слушался. Это обстоятельство не могло не отразиться самым благоприятным образом на нашем столе.
Однажды Джон спустился в трюм крайне раздосадованный. На наш вопрос, в чем дело, он хмуро ответил:
— Кок зазнался. Когда я велел ему готовить скорее, он сказал: “Подождете”.
Мы стали над Джоном подтрунивать. Он вспылил:
— Если кок сказал это мне, то интересно, что он вам скажет?
На это мы ничего не могли ему возразить. Из дальнейших расспросов выяснилось, что незадолго перед этим Джон имел неосторожность использовать для варки грязного белья чистое кухонное ведро. Этого кок стерпеть не мог. И действительно, мы вспомнили раздававшиеся сверху несколькими днями ранее чьи-то брань и крики.
Время тянулось томительно медленно. По вечерам мы собирались в кружок и пели хором песни Белой армии. М-р и А-в были хорошими тенорами, Джон обладал недурным басом. Коммунисты не скрывали своего неудовольствия, но мы не обращали на них никакого внимания.
Почти ежедневно приезжали с берега полицейские чиновники и производили допрос. Наши друзья из Русской Армии часто нас навещали. Несмотря на все их хлопоты, положение наше продолжало оставаться неясным. Нам даже было сообщено, что не исключена возможность высылки нас обратно в советскую Россию. Поневоле надежды сменялись отчаянием.
Мало-помалу, однако, у нас стало складываться убеждение, что дело все же будет решено в нашу пользу. К этому заключению мы пришли вследствие становившегося все более и более внимательным отношения к нам болгарских властей.
Нетрудно поэтому понять наши переживания в день получения из Софии распоряжения выслать нас в советскую Россию. Итак, смерть нас стерегла повсюду. Что ж, умирать так умирать. Но не развеваться больше на “Утрише” позорящей Черное море красной советской тряпке. Решено было зажечь судно, самим же броситься в море и попытаться вплавь достичь берега. В распоряжении оставшихся на судне была бы достаточно вместительная судовая шлюпка.
Только тогда, в те страшные, незабываемые минуты, вполне осознали мы то, от чего ушли, и что нам вновь грозило, и что на этот раз уж было бы неизбежно, — попади мы снова туда, где тысячи подвалов Чека сотен, многих сотен городов, сел и деревень хранят вопиющие, кошмарные тайны совершенных в них злодеяний.
Больших усилий стоило Штабу корпуса Русской Армии добиться отмены распоряжения, приговаривавшего нас к смерти. Позже мы узнали, что в нашей судьбе приняли живое и деятельное участие М.М. Федоров85, болгарский посол в Париже г-н Морфов, генерал от кавалерии Шатилов86, русский представитель в королевстве С.Х.С. г-н Штрандман87 и, впоследствии, некоторые другие лица. Их вмешательство не замедлило произвести самое благоприятное впечатление в болгарских правительственных кругах.
Мы были спущены на берег 1 июня 1925 года и получили право свободного жительства в Болгарии. Всем содействовавшим нашему освобождению от нас, утришцев, русское спасибо и сердечный привет.
Спустя пять дней были освобождены и г-жа Добровольская с дочерью. Из оставшихся на судне первыми были отправлены в советскую Россию пассажиры. Администрация и команда “Утриша” вернулись к себе только в январе месяце 1926 года. “Утриш” остался в Болгарии.
Курьезная деталь. Начальник гарнизона Варны, изредка нас навещавший на “Утрише”, в один из своих приездов сообщил, что так как у нас нет денег, то мы будем первое время довольствоваться за счет сумм константинопольского полпредства. Мы ответили, что не желаем от большевиков брать ничего; когда же нам что-либо понадобится, то возьмем у них сами, не спрашивая. Начальник гарнизона остался весьма доволен таким ответом и сказал, что выяснит вопрос в самом ближайшем будущем. В скором времени нам сообщили, что болгарское правительство довольствует нас за свой счет. Потом уж оказалось, что нас все же каким-то непонятным для нас образом кормили на советские деньги. Ели мы не плохо.
Впоследствии мы не раз задавали себе вопрос, была ли большевиками послана за нами погоня? Ответ на него мы прочли в московской “Правде”: “С возникновением опасения за судьбу парохода “Утриш”, вышедшего из Евпатории в Одессу и не прибывшего на место назначения, из Одессы вылетели два гидроплана на поиски. Неожиданно у одного гидроплана остановился пропеллер, и он спустился на воду. В моторе возник пожар. Ветром гидроплан отнесло от берегов. Девять суток летчики находились в гондоле гидроплана на краю гибели и потеряли надежду на спасение. По счастливой случайности на десятые сутки их прибило к карабашским берегам. Судьба второго гидроплана неизвестна”.
В Болгарии мы сразу почувствовали себя как на Родине, прежней, далекой, подлинной России. Мы никогда не забудем радушия и гостеприимства болгар. Я — в русской церкви в Варне. Среди молящихся много чинов армии генерала Врангеля. Чудное пение хора, в соединении с воспоминаниями о бурных, недавно пережитых днях, переполняют душу неизъяснимым умилением перед благостью Божественного Промысла. С поразительной яркостью и отчетливостью встают передо мною образы и картины прошлого.
Пасхальная ночь в 1924 году. Все храмы Севастополя полны молящимися. Народу столько, что нельзя войти не только в храм или церковный дворик, но невозможно даже проникнуть в близлежащее к ним пространство. В толпе много красноармейцев, красных командиров и военных моряков. Тут же хулиганят орды комсомольцев, поющих богохульные песни, пристающих к девушкам и выкрикивающих площадные ругательства. В толпе раздаются возгласы негодования. Какой-то красноармеец дал звонкую оплеуху одному из наиболее ретивых комсомольцев. Точно по сигналу, многие из публики набросились на хулиганов. Двух комсомольцев избили, остальные с отвратительной руганью стали отступать. Вдруг к месту происшествия, раздвигая толпу, подошли трое в кожаных куртках и бархатных кепи и попросили следовать за собой двух лиц из публики, на которых им указали комсомольцы. Пришедшие хотели задержать и красноармейца, но тот скрылся. Я помню, как побледнели арестованные и как с подергиванием на лице они повиновались. Вновь грянул комсомольский хор. Кто-то рядом со мной истерически крикнул: “Мерзавцы, душегубы окаянные, безбожники!” Я оглянулся; дряхлый старичок грозил кулаком негодяям. Его также взяли. С какой-то женщиной сделался припадок. В исступлении она выкрикивала проклятья по адресу советской власти. И ее увели.
Я не выдержал и ушел. Подходя к Владимирскому собору, еще издали услыхал площадную брань и дикие крики. Рабфаковцы устроили шутовское факельное шествие вокруг собора и заглушали церковный хор звериными выкриками. Другая группа их не пускала прихожан в церковь.
Я пошел к Петропавловскому собору. Здесь картина иная. Хулиганов не слышно. Народу очень много, но войти можно. Меня поразило то, что среди молящихся было много советских военных в полной форме. Десятки красноармейцев, моряков, командиров, летчиков. Стояли они так, чтобы по возможности не быть заметными. Рядом со мной два красноармейца истово осеняли себя широким, русским крестным знамением, а впереди них третий усердно отбивал земные поклоны.
Я смотрел на этих людей и думал: “Вот вы, Красная армия, ну что в вас “красного”? Где плоды ежедневных обязательных трехчасовых занятий по политграмоте?” Лица открытые, глаза смотрят не исподлобья. Обыкновенные русские люди, верующие и бесхитростные. Никакая агитация таких людей сломить не может, но отсутствие достаточного кругозора в соединении с пассивностью тяжелой на подъем натуры мешают им сбросить коммунистическое иго. Но от этих-то людей и падет в свое время советская власть. День свержения большевиков не за горами... Вновь пробудится Белое движение, на этот раз стихийное, и Россия спасется.
Примечания.
82 Безруков Валентин. Вольноопределяющийся. Во ВСЮР и Русской Армии в Корниловской артиллерийской бригаде до эвакуации Крыма. В октябре 1920 г. остался в Крыму. В мае 1925 г. на захваченном судне прибыл в Болгарию. С осени 1925 г. в составе Корниловского артдивизиона в Болгарии.
83 Впервые опубликовано: Безруков В. Из царства сатаны на свет Божий (Захват “Утриша”). Париж, 1927.
84 Де Тиллот Георгий Николаевич, р. 6 января 1902 г. Во ВСЮР и Русской Армии вольноопределяющийся 7-й гаубичной батареи в Марковской артиллерийской бригаде. В октябре 1920 г. остался в Крыму. В мае 1925 г. взорвал пороховой погреб в Севастополе, а затем, захватив пароход, прибыл на нем в Болгарию. Осенью 1925 г. в составе Марковского артиллерийского дивизиона в Болгарии. Канонир. В эмиграции во Франции. Умер 30 сентября 1970 г. в Париже.
85 Федоров Михаил Михайлович, р. в 1858 г. Один из лидеров партии кадетов, товарищ министра торговли и промышленностим. В 1917—1918 гг. член Торгово-промышленного комитета, член Правого центра, в 1918 —1919 гг. член Национального центра. С ноября 1917 г. оказывал помощь Добровольческой армии, с осени 1918 г. член Особого Совещания при Главнокомандующем ВСЮР, с 11 декабря 1918 г. председатель Особого (агитационного) комитета при армии, член Донского Гражданского совета, с апреля 1919 г. председатель Национального центра, с июня 1919 г. представитель Главнокомандующего ВСЮР в конфедерации казачьих войск. С начала 1920 г. в эмиграции во Франции. Умер в 1946 г.
86 Шатилов Павел Николаевич, р. 13 ноября 1881 г. в Тифлисе. 1-й Московский кадетский корпус, Пажеский корпус, 1900 г., академия Генштаба, 1908 г. Офицер л.-гв. Казачьего полка. Генерал-майор, генерал-квартирмейстер штаба Кавказского фронта. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР с декабря 1918 г. в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР, с 10 января 1919 г. начальник 1-й конной дивизии, затем командир 3-го и 4-го конного корпуса, с мая 1919 г. генерал-лейтенант, до 22 мая 1919 г. начальник штаба Добровольческой армии, 27 июля — 13 декабря 1919 г. начальник штаба Кавказской армии, с 26 ноября (13 декабря) 1919 г. по 3 января 1920 г. начальник штаба Добровольческой армии; 8 февраля уволен от службы и эвакуирован из Севастополя в Константинополь. С 24 марта 1920 г. помощник Главнокомандующего ВСЮР, с 21 июня 1920 г. начальник штаба Русской Армии. Генерал от кавалерии (с ноября 1920 г.). В эмиграции в Константинополе, состоял при ген. Врангеле, затем во Франции, в 1924 —1934 гг. начальник 1-го отдела РОВС, к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба, на ноябрь 1951 г. почетный председатель объединения л.-гв. Казачьего полка. Умер 5 мая 1962 г. в Аньере (Франция).
87 Штрандтман Василий Николаевич, р. около 1877 г. Сын генерал- лейтенанта. Пажеский корпус, 1897 г. Офицер л.-гв. Уланского Ее Величества полка. Российский посланник в Югославии, к 1921 г. на той же должности. В эмиграции на Восточном побережье США. Умер 18 ноября 1963 г. в Вашингтоне.
