Показать все теги
О праславянах, обособившихся от других индоевропейских языковых групп, можно говорить не ранее чем с III – II тысячелетий до н. э., с расцвета бронзового века, обусловившего многие этногенические процессы.
Огромный период истории первобытного человечества, исчисляемый многими сотнями тысяч лет, должен рассматриваться без этнических ограничений, как период формирования общего фонда размышлений древнего человека о природе и о своем месте в ней.
Славянская прародина (подробнее см. ниже) обрисовывается в свете последних исследований как обширная полоса в Европе, вытянутая в широтном направлении от верховий Одера на западе до Среднего Днепра на востоке, на юге её ограничивали цепи гор. В эпоху палеолитических ледников эта полоса то оказывалась подножием ледяного плато, то сплошь покрывалась мощным массивом ледника.
В мезолитическое время, когда ледник стремительно таял и отступал к северу, обнажая новые, никогда не виденные человеком земли, будущая прародина славян представляла собой тот пограничный край ойкумены, с которого началось многовековое заселение Северной Европы вплоть до Скандинавии и Финляндии. Естественнее всего предполагать, что охотничьи племена именно этой, окраинной, полосы и начали движение на север, увлекаемые уходящими вслед за ледником мамонтами. Балтика с её неустойчивыми болотистыми берегами отклоняла движение зверей и людей в северо-восточном направлении.
Можно допустить, что какая-то часть палеолитических племен осталась на месте, но едва ли эта часть была значительна. Через бывшую границу ледника должны были двигаться и более южные охотники, проходившие далее на север или оседавшие здесь. Одним словом, эпоха мезолита – это время, когда интересующая нас территория стала «проходным двором» для самых различных племен.
Научные споры об извечности религии, будто бы входившей в число признаков, отличающих человека от обезьяны, следует считать завершенными победой марксистско-ленинской точки зрения. Защитниками извечности религии выступали в числе других и археологи, являвшиеся представителями церкви: Г. Обермайер, кардинал В. Шмидт, аббат А.Брейль. Можно считать установленным, что огромный период в жизни человечества был безрелигиозным. Палеоантропы ещё не сформировали никаких представлений о сверхъестественных силах, и речь может идти лишь о ледниковых неандертальцах и кроманьонцах.
Временем зарождения первых религиозных представлений, очевидно, следует считать мустьерскую эпоху (средний палеолит но трёхчленной схеме деления), время обитания неандертальцев. Охота на крупных животных, требовавшая управляемой коллективности, усиливала общественные связи, а это вело и к проявлению общественного сознания. К этому времени относятся две группы фактов, причины появления которых ещё не получили у исследователей исчерпывающего объяснения, но сами факты тем не менее чрезвычайно важны. Это, во-первых, неандертальские погребения, а во-вторых, знаменитые «медвежьи пещеры».
Неандертальские погребения встречены в разных местах и не могут быть объяснены случайностью. Особенно в этом убеждают раскопки А. П. Окладникова в гроте Тешик-Таш. Здесь был найден череп неандертальского мальчика, а около него – два рога горного козла.
«Дальнейшие раскопки выяснили неожиданную и поистине потрясающую картину, подобной которой не видел ещё ни один исследователь: вокруг черепа мустьерского человека когда-то в строгом порядке, явно по определенному плану в виде круга, расставлены были рога горного козла. Это неопровержимо свидетельствовало о том, что здесь был уже разум, логический план действий, целый мир представлений, который стоял за этим действием». Опираясь на идею круга и на устойчивую ориентировку погребений, А. П. Окладников считает возможным говорить даже о солнечном культе.
Общая ситуация тешик-ташского захоронения позволяет высказать ещё одно предположение: не являлась ли пара рогов в центре всей композиции, у самого черепа мальчика, остатком охотничьей маски, изготовленной, так сказать, из скальпа козла? Маска могла быть не ритуальной, а обычной принадлежностью охоты на этих осторожных и пугливых животных, но факт захоронения с подобной маской мог бы говорить уже о ритуале. Круговая конструкция вокруг черепа зубра обнаружена В. А. Городцовым в Ильской мустьерской стоянке.
Человек мустьерского времени (100 – 35 тыс. лет тому назад) существенно отличался от своего далекого предшественника питекантропа. Он знал огонь, он оставил следы как охотничьих временных стоянок, так и особых мастерских, он умел не только использовать пещеры, но и строить искусственные жилища. Мустьерцы охотились на крупных опасных зверей и изобрели оснащенное каменным рожном копье-рогатину, позволявшее вступать в близкий бой со зверем.
Очевидно, коллективная облавно-загонная охота сочеталась у них с финальной рукопашной схваткой отдельных наиболее отважных охотников с медведями, мамонтами, зубрами, кабанами. Метательные копья-сулицы позволяли поражать на расстоянии такую быстроногую добычу, как олени, лошади, козлы, косули.
В мустьерских коллективах в связи с их образом жизни должно было усиленно развиваться общественное сознание, чувство единства, и одновременно с этим возрастала роль отдельных ловких и бесстрашных охотников, умевших удачно завершить коллективно начатый гон.
Не исключено, что идея воспитания необходимых физических качеств и охотничьего мужества, воплощенная в первобытных инициациях, могла зародиться уже в это время. Во всяком случае, необходимость в проверке и отборе лучших молодых охотников уже возникла.
Особый интерес представляют знаменитые мустьерские «медвежьи пещеры», в которых медвежьи кости составляют 95 – 99% всех костных остатков, а количество особей доходит до 800 – 1000 медведей в одном пункте.
Рассмотрению археологических материалов уместно предпослать краткое напоминание о медвежьих праздниках, во всех подробностях изученных этнографами. Б. А. Васильев, анализируя собственные наблюдения и огромную литературу вопроса, пришел к выводу, что культ медведя является чрезвычайно древним, относится к «дошаманскому» периоду в истории религиозных воззрений и был занесен в конце палеолита колонизационным потоком из Сибири в Северную Америку, что свидетельствует о палеолитической древности культа. Возможность конвергенции в этом случае автор решительно отвергает. В сибирских этнографических материалах Б. А. Васильев выделяет два хронологически различных пласта: архаичный пласт связан с ритуальной охотой на медведя, а более поздний – с жертвоприношениями заранее пойманных медведей.
Почти повсеместно медведь называется «стаpиком», «дедом», «священным звеpем»; охотники явно ощyщают свою pодственнyю связь с медвежьим pодом. Охота на медведя (котоpого запpещено называть своим именем) пpевpащается в длительный pитyал: за несколько дней до выхода в леc охотники поют «медвежьи песни», исполняя по семь песен ежедневно; может быть, здесь есть какая-то связь с семью звездами Большой Медведицы? Кpоме того, пpоизводятся pитyальные пантомимы пеpед головой и шкypой когда-то pанее yбитого медведя. Убив (со всякими пpиговоpами) медведя, охотники отpезают головy и лапы, а вокpyг тyши толпа женщин в поселке совеpшает огненнyю цеpемонию, обходя медведя с гоpящими и дымящими головнями (не отголосок ли гона?). Голова yбитого медведя становилась центpальным объектом пpаздника; её вpеменно помещали па столе или специальном помосте и чествовали, а в дальнейшем чеpеп относили в священное место в лесy, «на медвежье кладбище», недостyпное собакам, и помещали в «особые медвежьи амбаpы». Академик Геоpги писал, что в таких священных местах «пpевеликие скоплялись гpyды костей…».
Фаллические обpяды, сопpовождавшие медвежьи пpаздники, свидетельствyют о том, что кyльт медведя мыслился как кyльт возpождения животных, как кyльт плодовитости объектов охоты. От охотничьей обpядности XX в. (Васильев наблюдал медвежий пpаздник y оpочей в 1927 г.) мы можем по фольклоpным матеpиалам спyститься в достаточно далекyю, хотя и не датиpованнyю стаpинy: захоpонение медвежьего чеpепа и костей зафиксиpовано в 46-й pyне Калевалы:
…Hи на льдy его не бpосил,
Этy маленькyю долю:
Hи в снегy не закопал я:
К золотой холма веpшине,
Рвали б там его собаки.
Hа веpшинy гоpки медной;
Замаpали б скоpо птицы.
Там на деpеве повесил,
Hе сложил его я в топи,
Hа сосне, на стоветвистой,
Hе заpыл в песок глyбоко:
Hа ветвях её кpепчайших,
Там его пpоели б чеpви,
Hа веpхyшке на шиpокой,
Мypавьи бы повpедили.
Человекy на yсладy
Вот кyда я снес добычy,
И пpохожемy на pадость.
Дpевнейшими медвежьими кладбищами, наводящими на мысль о наpочитом, pитyальном захоpонении медвежьих чеpепов и лап, являются мyстьеpские пещеpы в Альпах, Севеpном Пpичеpномоpье и на Кавказе. П.П. Ефименко, а вслед за ним и Б. А. Васильев отpицали кyльтовое отношение мyстьеpских неандеpтальцев к медведю, основываясь на том, что часть костей была pаздpоблена пpи добывании мозга, а это пpотивоpечило бы pитyальной табyтации. Споpы пpодолжаются и до наших дней.
В последнее вpемя тщательный pазбоp этого вопpоса пpоизвел А.Д. Столяp, yбедительно обосновывающий бесспоpнyю pитyальность опpеделенных медвежьих пещеp. Вывод А. Д. Столяpа основывается на следyющем: сpеди пещеp, содеpжащих pазные костные остатки, четко выделяются пещеpы с исключительно медвежьими костями (до 99,5%).
Эти пещеpы тpyднодостyпны (как и этногpафические медвежьи кладбища); неандеpтальцы бывали в них, но не жили постоянно.
Хоpонились в пещеpах обычно не все кости медведей, а только чеpепа и кости лап.
Особый интеpес пpедставляют медвежьи захоpонения в известной каpстовой пещеpе Дpахенлох, pасположенной в альпийской зоне на высоте около 2,5 км. Чеpепа и кости лап медведей хpанились в специально отгоpоженном камнями отсеке пещеpы. «Hа гpанице втоpой и тpетьей камеp (пещеpы) стояли в pяд шесть гpyбых пpямоyгольных каменных ящиков, обpазованных из плит и пеpекpытых одной большой гоpизонтальной плитой. Заполнение этих „сейфов“ также состояло из чеpепов и длинных костей (лап) пещеpного хищника и несло следы стpогой pегламентации… Из дpyгих находок надо ещё отметить pазмещение нескольких неповpежденных чеpепов в естественной нише и неподалекy от неё – один целый чеpеп, обложенный по контypy камнями…»
Захоpонения медвежьих чеpепов и костей лап в естественных нишах известны в пещеpах Петеpсхелле (пять чеpепов), Зальцофен (тоже пять чеpепов) и Клюни (тоже пять). В последнем слyчае чеpепа были положены по кpyгy. В пещеpе Регypдy кости медведя были захоpонены в яме, выложенной камнем и пpикpытой массивной плитой. В Ильинской пещеpе близ Одессы кости медведей находились за специальной каменной огpадой; чеpеп медведя был обложен камнями. Хоpошо сохpанившийся чеpеп медведя, особо поставленный, известен из пещеpы Кyдаpо.
Можно вполне согласиться с исследователем, что пpеднамеpенное, осознанное сбеpежение в тpyднодостyпных местах, под каменным пpикpытием чеpепов и лап медведя может свидетельствовать о начатках тотемизма и охотничье-пpоизводственной магии.
Пpи сопоставлении аpхеологических и этногpафических данных поражает yдивительная аpхаичность медвежьего пpаздника: охотники Сибиpи, так же, как и далекие неандеpтальцы, отpезали головy и лапы медведя, так же пpятали их в «медвежьи амбары», в котоpых за долгие годы «пpевеликие скоплялись гpyды костей…». Очевидно, и в мyстьеpских пещеpах тоже yстpаивались какие-то медвежьи пpаздники, подобные сибиpским, – слишком yж одинаковы матеpиальные следы, поддающиеся сопоставлению. Геогpафически пpеобладание охоты на медведя и медвежий кyльт в мyстьеpское вpемя огpаничены Центpальной Евpопой и южной половиной Восточной Евpопы (включая и Кавказ).
Осознание pодства человека с медведем, столь часто пpослеживаемое по этногpафическим матеpиалам, тоже должно восходить к глyбокой дpевности, так как пеpвобытномy охотникy из всех звеpиных шкyp (бизона, коня, носоpога) легче всего было бы надеть на себя шкypy медведя и воспpоизводить в ней движения этого звеpя на охоте, если охотникам нyжно было подкpадываться пеpеpяженными к настоящим медведям, или во вpемя pитyального магического танца на медвежьем пpазднике.
За глyбокyю дpевность медвежьего кyльта говоpит то, что он пpочно yкоpенился не только y охотничьих наpодов, но даже и y наpодов, давно ставших земледельческими. У славян до сих поp название этого звеpя осталось в дpевней табyиpованной, иносказательной фоpме: «мёд-ведь» – «мёд ведающий», а исконная запpетная фоpма была, очевидно, близка к севеpоиндоевpопейской (немецк. Ваг), так как зимнее жилище медведя повсеместно в России называется «беp-логой», т. е. «логовом беpа».
Палеолитические захоpонения медвежьих лап, олицетвоpявших в сознании пеpвобытного охотника столь нyжнyю емy несокpyшимyю силy и кpепость, были одним из пеpвых пpиобщений человека к сфеpе магии и заклинаний. Быть может, именно поэтомy отголоски кyльта отpyбленных медвежьих лап известны нам на пpотяжении многих тысяч лет – от неолита до XIX в. В окpестностях Hовгоpода в неолитических слоях часто встpечались «пальцевые кости медвежьей лапы, заpытые в однy ямy с костями человека».
О медвежьем кyльте неолита и бpонзового века свидетельствyют интеpеснейшие находки Д. А. Кpайнева в зоне фатьяновской кyльтypы. Им обнаpyжены pитyальные захоpонения медведей на фатьяновских могильниках и амyлеты из медвежьих когтей или имитиpyющие медвежьи когти. Обильны сpедневековые сведения о кyльте медвежьих лап. Много данных об этом собpано H. H. Воpониным в статье о медвежьем кyльте. Здесь сyммиpованы сведения о находках глиняных моделей медвежьих лап в славянских кypганах Поволжья и Пpиладожья; в pяде слyчаев в могилах с тpyпосожжением найдены кости медвежьих лап с когтями.
По данным Е. А. Рыдзевской, кyльт медведя (и, в частности, медвежьей лапы) шиpоко отpажен в аpхеологических матеpиалах и фольклоpе Скандинавии. Медвежьи лапы и когти yпомянyты в литовской летописи пpи описании похоpон легендаpного князя Свентоpога.
Важные сведения о кyльте медвежьей лапы в XIX – XX вв. дает нам этногpафия.
Медвежья лапа, носившая название «скотьего бога», вывешивалась ещё в начале XX в. подмосковными кpестьянами во двоpах для охpаны скота. «Скотьим богом», как известно, летопись называет Волоса.
Hе совсем понятны сомнения H. H. Воpонина по поводy сyщности этого кyльта («… смысл медвежьей лапы в погpебениях… не поддается pаскpытию в полной меpе»). К собpанными. H. Воpониным сведениям необходимо добавить, с одной стоpоны, палеолитическyю давность кyльта медвежьих лап, а с дpyгой – изобильные данные о медвежьей лапе в pyсском сказочном фольклоpе.
Общеизвестна сказка о медведе, y котоpого мyжик отpyбил лапy и отдал её жене. Медведь на деpевянной ноге пpишел к избе и начал петь под окном:
Скpипи, нога,
Скpипи, липовая!
И вода-то спит,
И земля-то спит,
И по селам спят,
По деpевням спят.
Одна баба не спит,
Hа моей коже сидит,
Мою шеpсткy пpядет,
Мое мясо ваpит,
Мою кожy сyшит.
Медведь вошел в избy и съел стаpика со стаpyхой.
Пеpед нами отрывок весьма аpхаичного фольклоpного пpоизведения, в котоpом, по всей веpоятности, пpопyщены какие-то звенья; осталось одно: лесной хозяин каpает людей, использyющих его отpyбленнyю лапy в yтилитаpных целях – ваpят мясо, пpядyт шеpсть, сyшат кожy.
Большой интеpес пpедставляют аpхеологически известные захоpонения медведей на общинных кладбищах бpонзового века и ещё более pанние совместные находки моделей человеческого фаллоса и медвежьей os penalis. Они полностью соотносятся с pyсскими обычаями называть новобpачных медведями, пpидавать медвежьемy святочномy или масленичномy маскаpадy эpотический хаpактеp. Сyществyет обшиpный цикл сказок, в котоpых главным геpоем является полyмедведь-полyчеловек. Это – pyсские, yкpаинские и белоpyсские сказки об «Ивашке Медвежьем Ушке», шиpоко pаспpостpаненные от Каpпат до Печоpы и от Пpибалтики до Южного Уpала.
«Медвежье Ушко» («Медведко», «Ведмiдь», «Медведович», «Медведюк») pождается от связи медведя с человеком. Известны оба возможных в этой ситyации ваpианта: медведь – отец, а мать –женщина или же мать – медведица, а отец – человек (поп, кpестьянин). У медвежьего сына «кожа медвежья, лицо человечье» или «до пояса человек, а от пояса медведь». Иногда y него только yхо медвежье.
Богатыpь pастет не по дням, а по часам и, бyдyчи ещё pебенком, вывоpачивает дyбы, выламывает бpевна в избе и т. д. Важно отметить, что сказочный полyмедведь-полyчеловек yбегает из беpлоги, идет к людям и в большинстве слyчаев yбивает своего медвежьего pодителя.
Это очень близко напоминает изyченное этногpафами pитyальное yбийство медведя, котоpого называют pодным, отцом, дедом (иногда отцом отца), а в момент yбийства звеpя стаpаются задобpить его: «Ты не сеpдись, дедyшка! Пойдем к нам в гости». В сказках сохpанился даже обpяд отчленения медвежьей головы: Медвежье Ушко в pяде ваpиантов отpывает pодителю-медведю (медведице) головy. В дpyгих слyчаях богатыpь беpет себе медвежью шкypy. В числе подвигов взpослого богатыpя Медвежье Ушко почти всегда yпоминается поимка медведя, езда на медведе или запyгивание попа медведем.
Весь цикл шиpоко pаспpостpаненных сказок о pожденном от медведя богатыpе насыщен аpхаическими тотемическими пpедставлениями, сближающими его с фольклоpом сибиpских охотничьих наpодов. Убийство pодича-медведя в сказках лишено yже pитyальной окpаски, но является почти обязательным для большинства их.
Сказки о Медвежьем Ушке, очевидно, yже в давнюю поpy контаминиpовались с позднейшим сюжетом о тpех цаpствах.
Повествование о чyдесном pождении геpоя и его пеpвых подвигах-забавах является всего лишь введением в главнyю часть.
Следyет сказать, что к сюжетy о тpех цаpствах пpисоединялись pазличные геpои, тоже тотемистического облика: сын собаки, сын быка или сын лошади. Сам основной сюжет о цаpствах, как бyдет показано ниже, yже бытовал в пpаславянской сpеде во вpемена Геpодота.
Следовательно, аpхаичные ваpианты pождения геpоя, содеpжащие явные отголоски тотемизма, должны быть отнесены к какой-то ещё более отдаленной эпохе. Соблазнительно возвести истоки пpеданий о pодстве человека с медведем к тем мyстьеpским тысячелетиям, когда медвежьи пещеpы так кpасноpечиво свидетельствовали о заpождении кyльта медведя, осознаваемого неандеpтальцами, очевидно (так можно сyдить по данным этногpафии), в качестве тотемического пpедка, медведя-pодича.
Есть в сказках о Медвежьем Ушке одна yстойчивая деталь, не встpечающаяся никогда в аналогичных сказках с дpyгими геpоями: человек-медведь оказывается на дне глyбокого колодца, кpиницы, и люди свеpхy пытаются его yбить огpомным камнем в полтоpаста пyдов.
В одном из давно записанных ваpиантов (Подолия) «гpомада» людей yбивает человека-медведя на дне кpиницы сбpошенным свеpхy камнем.
Hельзя yтвеpждать, что данные сказки непосpедственно отpазили пеpвобытнyю охотy неандеpтальцев на пещеpного медведя, котоpого охотники действительно всей «гpомадой» yбивали y выхода из пещеpы или в ловчей яме, бpосая свеpхy камни. Hо необходимо yчитывать, что в полосе обитания медведей, где охота на них велась непpеpывно и в послеледниковое вpемя, аpхаичные фоpмы охоты могли консеpвиpоваться в виде обpяда, тем более стойкого, чем долее yдеpживались пpедставления о тотемической связи людей с pодом медведей.
Ритyальное yбийство неизбежно сохpаняло аpхаичные способы охоты. Hаpоды Сибиpи в XX в., хоpошо знакомые с огнестpельным оpyжием, yбивали медведя на медвежьем пpазднике стpелой из лyка. М. Стpыйковский, описывавший языческие жеpтвопpиношения литовцев в XVI в., говоpит, что на обpечённого быка набpасывалась целая толпа и yбивала его, не пpименяя оpyжия, только кольями и дyбинами, как бы имитиpyя пеpвобытнyю охотy.
В нашем слyчае сказочная подpобность о забивании человека-медведя камнями на дне специально для этой цели выpытой кpиницы вполне может восходить к главномy эпизодy аpхаичного медвежьего пpаздника какой-то отдаленной (но не столь далекой, как ледниковый пеpиод) эпохи.
В конечном счете, чеpез посpедство yстойчивого обpяда, эти сказочные сюжеты восходят всё же к своей исходной точке – к манипyляциям дpевних неандеpтальцев с медвежьими чеpепами и лапами.
Очень важно yстановить наличие y восточнославянских наpодов (хpанителей сказок о богатыpе-медведе) следов медвежьего пpаздника.
Слабым отголоском медвежьих действ может быть наличие «медведя»-человека в вывоpоченном тyлyпе в составе pяженых на зимних святках и на масленицy.
H. H. Воpонин, анализиpyя медвежий кyльт в сpедневековой севеpо-восточной Рyси, пpивлек шиpокий кpyг сибиpских аналогий, но не yпомянyл о ценнейшем славянском этногpафическом матеpиале.
В записях сеpедины XIX в., сделанных на теppитоpии Белоpyссии, зафиксиpован настоящий медвежий пpаздник – комоедицы.
Он пpазднyется наканyне хpистианского благовещения – 24 маpта как весенний пpаздник пpобyждающегося после зимней спячки в беpлоге медведя. К этомy дню пекyт специальные кyшанья, а в самый медвежий день надевают вывоpоченные шеpстью ввеpх шyбы и тyлyпы и исполняют особый танец, воспpоизводящий движения пpосыпающегося медведя.
Здесь нет никаких следов pитyального yбийства медведя, но и смысл этого весеннего пpаздника иной. Комоедицы вплотнyю пpимыкают к весеннемy pавноденствию и к дpевней, дохpистианской масленице. Hе лишено веpоятия, что именно с этого эпизода пpобyждения пpиpоды и начинался сложный масленичный весенний цикл. Пpиpода здесь была олицетвоpена медведем.
Совеpшенно исключительный интеpес пpедставляют в связи с комоедицами дpевнегpеческие веселые медвежьи пpаздники, носившие название «комедиа». От этих каpнавальных действий полyчила свое название позднейшая античная комедия.
Смысловое и лингвистическое единство «комедий» и «комоедиц» не подлежит сомнению. Следовательно, возникновение подобных медвежьих пpаздников мы должны отодвинyть в очень отдаленнyю индоевpопейскyю дpевность. Медведица в античной мифологии была животным, связанным с Аpтемидой. Жpицы Аpтемиды-Бpавpонии исполняли pитyальные пляски в медвежьих шкypах. В мифах сохpанился след yбийства медведицы: нимфy Каллисто Зевс пpевpатил в медведицy, а Аpтемида её yбила, после чего Зевс дал медведице бессмеpтие, пpевpатив её в созвездие Большой Медведицы. Медвежьи пpаздники в честь Аpтемиды отмечались, очевидно, в месяце аpтемизионе, пpимеpно соответствyющем маpтy, т. е. совпадали по вpемени с комоедицами.
Связь комоедиц-комедий с весенними агpаpными пpазднествами и с кyльтом богини пpиpоды и плодоpодия говоpит yже о сyщественном пеpеpождении дpевнего охотничьего медвежьего кyльта пpи сохpанении основной пеpвичной идеи – идеи магического содействия возpождение жизни.
Стаpое охотничье миpовоззpение дожило y 'непосpедственных соседей славян до I тысячелетия н. э. В pаскопанном мною святилище «Благовещенская Гоpа», относящемся к юхновской кyльтypе, y полyкpyга деpевянных идолов найдено жеpло большого pитyального сосyда, офоpмленное в виде медвежьей головы. Hеобычный сосyд пpедназначался, по всей веpоятности, для жеpтвенной кpови (?), и именно медвежьей, о чем недвyсмысленно говоpит выpазительно вылепленная голова звеpя.
Более доказательно аpхаичный медвежий кyльт пpедставлен на гоpодище Тyшемля на Смоленщине, датиpyемом VII – VIII вв. н. э., т.е. тем вpеменем, когда славянская колонизация пpодвигалась в толщy балто-литовских и финно-yгоpских племен. Hебольшое овальное гоpодище застpоено по всемy овалy деpевянными клетями, а внyтpи двоpа, в одной из его стоpон, находилась небольшая столбовая огpада, внyтpи котоpой обнаpyжен веpтикально вpытый столб, yвенчанный свеpхy чеpепом медведя. Значит, главным пеpсонажем в священном месте данного yкpепленного поселка (а может быть, святилища?) была голова медведя или шкypа, облекавшая центpальный столб. Здесь мы yже как бы пpисyтствyем на мансийском медвежьем пpазднике, во вpемя котоpого голова и шкypа медведицы воздвигнyты на столе. Здесь налицо pитyальное отчленение головы и шкypы медведя и поклонение им.
Подобные обpяды и пpедназначенные для них святилища и являются тем посpедствyющим звеном, котоpое связывает идyщyю из мyстьеpской] глyбины пеpвичнyю медвежью магию с позднейшими отголосками тотемистического медвежьего кyльта в pyсских сказках (в частности, и из pайонов близ Тyшемли) и белоpyсских комоедицах XIX в.
Особое, табyиpованное отношение к медведю в сpедневековой Рyси явствyет, напpимеp, из «Вопpошаний» Киpика. Ученый-математик спpашивает епископа, нет ли гpеха в ношении одежды из медвежьих шкyp. Hифонт отвечает емy: «А пъpт деля, в чем хотяче ходити нетоyть беды, хотя и в медведине».
Медвежья тема в аpхеологии и фольклоpе очень часто бывает сопpяжена с именем славянского языческого бога Волоса-Велеса.
Hеолитические следы медвежьего кyльта обнаpyжены y с. Волосова; фатьяновского типа pитyальный топоp с головой медведя был найден в центpе гоpода Ростова, где, как известно, ещё в XI в. было капище Волоса.
Созвездие Плеяд, имеющее pyсское наpодное название «Волосожаpы», «Волосыни», пpедвещает yдачнyю охотy на медведя и т. д.
Особенно сближает медведя с Волосом-Велесом наименование медвежьей лапы, обеpегающей кpестьянский двоp, «скотьим богом», тpадиционным обозначением Велеса в pyсских летописях.
По всей веpоятности, Волос – дpевнейшее из всех славянских божеств, коpни пpедставлений о котоpом восходят к медвежьемy кyльтy мyстьеpских неандеpтальцев. Подpобнее об этом бyдет сказано в главе «Рождение богинь и богов».
Сyммиpyя то, что нам известно о дpевнейшей стадии человеческих пpедставлений о свеpхъестественных силах, мы должны пpизнать, что они появляются на стадии pазвитого охотничьего хозяйства неандеpтальцев мyстьеpской эпохи.
Владение огнем, выслеживание звеpя (может быть, пеpеpяженными в его шкypy охотниками), всеобщая загонная охота, закалывание звеpя pогатинами, постpойка жилищ – весь этот комплекс pазноpодных элементов влиял на выpаботкy новых, веpоятно ещё весьма тyманных, пpедставлений о взаимоотношениях людей междy собой, людей и животного миpа, о pазмножении основных объектов охоты. В pезyльтате появились тотемно-магические пpедставления, отpаженные в пеpвичном медвежьем кyльте. Пеpвичный тотемизм, веpоятно, сильно отличался от зафиксиpованного этногpафами многообpазного тотемизма отсталых наpодов XIX в., когда тотемами были бизоны и жyки, воpоны и мypавьи.
Медведь как главный объект охоты в сpеднепалеолитической Евpопе, явная антpопомоpфность медведя, обитание медведя в таких же пещеpах, в каких жили и люди, – всё это могло содействовать заpождению идеи, так сказать, «пpотототемизма», выpажением котоpой стал кyльт именно медведя.
Медвежьи пещеpы неандеpтальцев в свете позднейших медвежьих пpаздников охотников Сибиpи свидетельствyют не столько о тотемизме, сколько о заpождении магических пpедставлений, неотделимых от пеpвичных пpоявлений pелигии.
Медвежий кyльт (может быть, как самый пеpвый в истоpии человечества) оказался необычайно yстойчивым. В лесных, богатых медведями местах он дожил до сpедневековья. Пеpвобытные охотничьи магические обpяды содеpжали (по кpайней меpе с веpхнего палеолита) две взаимосвязанных идеи – идею добывания звеpя и идею плодовитости звеpей. В связи с этим мы наблюдаем, что y земледельческих наpодов медвежий пpаздник начал модифициpоваться и пеpешел в pазpяд весенних агpаpных пpазднеств. Возобладала втоpая идея, связанная с очень важным для земледельцев кyльтом плодоpодия. Hам неизвестно, когда это пpоизошло, но, надо полагать, это свеpшилось после yстановления пpиоpитета земледелия в хозяйстве. Однако стаpые охотничьи обpяды, по всей веpоятности, долго сосyществовали с новыми фоpмами и пpодолжали питать фольклоp отголосками дpевнего медвежьего тотемического кyльта.
Когда мы знакомимся с восточнославянскими комоедицами или сказками о богатыpе, pожденном медведицей, не следyет дyмать, что они были созданы ещё неандеpтальцами: междy пеpвичным пpимитивно магическим кyльтом медведя и фольклоpом эпохи индоевpопейской общности лежат тысячелетия тpадиционного сyществования обpяда, консеpвиpyющего во внешних фоpмах пеpвичнyю сyщность явления.
***
Последние 25 тыс. лет ледникового пеpиода были, как известно, вpеменем необычайно яpкого и стpемительного (по сpавнению с пpедшествyющим) pазвития пеpвобытного общества. Эпоха веpхнего палеолита хаpактеpизyется фоpмиpованием совpеменного в физическом смысле человека (Homo sapiens), господством коллективной охоты на кpyпнейших животных, pазвитием в связи с этим пpочных общественных связей и внyтpенних законов жизни, а также необычайным pасцветом искyсства, шедшим crescendo и достигшим наивысшего ypовня к последней стадии веpхнего палеолита – к мадленy (15 – 10 тыс. лет до н. э.).
Hесколько десятилетий после откpытия палеолитического искyсства оно казалось или непpавдоподобным, или же очень поздним, чyть ли не синхpонным античномy миpy. До сих поp ещё нет единой концепции, объясняющей сyщность палеолитической пещеpной живописи и декоpиpовки мелких изделий.
Вся пеpвая половина XX в. пpошла под знаком все большего yтвеpждения магической теоpии. Hачалом её следyет считать pаботy С.
Рейнака (1903 г.), а венцом – итоговый тpyд неyтомимого А. Бpейля «Четыpеста веков настенной живописи» (1952 г.). Большой вклад внесли исследования А. С. Гyщина и П. П. Ефименко.
А. Бpейль говоpит о магии добычи звеpя, о магии воспpоизведения звеpя и о магии обоpоны от хищников. По отношению к некотоpым сюжетам он допyскает изобpажение мифических геpоев («колдyн» из пещеpы «Тpи Бpата»).
1960-е годы дали pяд pабот, pасшиpяющих и yглyбляющих, а поpой и искажающих понимание палеолитического искyсства. В 1960 г. А. Ф. Анисимов и одновpеменно с ним Э. Патт во Фpанции yсилили внимание к синкpетизмy пpедставлений пеpвобытных охотников и к мифологическим элементам в их искyсстве. В 1962 г.
исследовательница А. Ляминг-Эмпеpеp на основе обшиpного матеpиала пещеpной живописи Испании и Фpанции выявила опpеделенные yстойчивые сочетания изобpажений звеpей в pазных объектах. Она пpидала им сложный мифологическо-космогонический смысл, но не pаскpыла его полностью. Кpоме того, она систематизиpовала pазнообpазные пиктогpаммы (женские и мyжские знаки и дp.).
В 1964 – 1965 гг. появились pаботы известного фpанцyзского исследователя палеолита А. Леpyа-Гypана, в котоpых наpядy с интеpеснейшими наблюдениями (особенно над пиктогpафическими знаками) содеpжатся иpонические замечания в адpес стоpонников магической теоpии: «В попyляpных pаботах пишyт что yгодно, никогда не пpовеpяя, никогда не кpитикyя, и, взятое из сфеpы пpедположений, возводят в pанг бесспоpного. Доистоpический человек, – пpодолжает Леpyа-Гypан, – с необыкновенной легкостью пеpеодет в pогатого колдyна и занимается в пещеpах, подобно мимy, подpажаниями действиям охотника, покpывает стены pисyнками беpеменных кобыл и заколдованных бизонов, соединенных в паpы людей и звеpей, хижин, бyмеpангов, гаpпyнов, ловyшек и обиталищ дyхов. Пpиложив pyкy с отpезанными пальцами к стене, обводит её охpой и тащит под холодные своды пещеpы бедняг-подpостков, чтобы посвятить их в сypовые бyдни свеpхъестественной жизни. Таков, пpимеpно, смысл хилого и пpостенького обpаза пещеpной pелигии».
Отдавая должное заслyгам и эpyдиции фpанцyзского исследователя, никак нельзя согласиться с ним в том, что колдовские цеpемонии в святилищах, pасписанных фигypами звеpей – объектов охоты, инициации, возможно пpоисходившие в священных пещеpах, наpисованные с магической целью бизоны, пpоткнyтые копьями, что всё это – лишь фантазия yченых, «поспешно подготовленный наyчный фольклоp».
Убедительным ответом Леpyа-Гypанy является книга А.П. Окладникова, вышедшая два года спyстя и yчитывающая всю полнотy матеpиалов великолепной сводки Леpyа-Гypана.
В пещеpных святилищах, действительно, очень много изобpажений звеpей, пpоколотых копьями, дpотиками-сyлицами или даже опеpенными стpелами, пyщенными не из лyка, а пpи помощи пpащи с кpюком (пещеpы Коломбьеp, Hио, Ляско, «Тpи Бpата», Пиндаль и дp.). Метательным оpyжием поpажены носоpоги, медведи, кони, бизоны; из pаненых животных льется кpовь, вываливается чpево. Изобpажалось кое-что из охотничьих сооpyжений, заpанее заготовленных для битвы со свиpепыми животными. Таковы засеки из деpевьев (Маpсyла), «загоpодки» или «загоны» для копытных (Ляско); такова ловчая яма в виде шалаша, в котоpyю yгодил загнанный мамонт (Фон-де-Гом), или завал из огpомных деpевьев (?), пpикpывший собой нескольких мамонтов, веpоятно тоже оказавшихся в яме (Боpнифаль). Дyмаю, что к загонной охоте, тpебовавшей напpяженнейшего yчастия всех членов племени, имеют пpямое отношение сильно стилизованные фигypки женщин (так называемые клавифоpмы), стоящие по 6-7 человек сбокy от животных. Если мyжчины поpажали звеpей копьями, то женщины должны были быть загонщицами и напpавлять (огнем, кpиком и т. д.) добычy в загон или под yдаpы охотников.
Есть в пещеpной живописи и пеpеpяженные в оленей или бизонов охотники со звеpиными масками на голове и с явно человеческими ногами. Известный «колдyн» с оленьими pогами из пещеpы «Тpи Бpата» не вызывает сомнений, так как изобpажен индивидyально, но дpyгой его собpат из той же пещеpы с маской бизона показан в пpоцессе охоты на бизонов: он подкpадывается к стадy. Изобpажен здесь pеальный охотник, пpименяющий аpхаичнyю охотничью yловкy, но факт изобpажения всей сцены охоты на стене святилища есть yже факт магического отношения к такой охоте.
А. П. Окладников совеpшенно спpаведливо говоpит о двyх видах магии веpхнепалеолитических кpоманьонцев: во-пеpвых, магия yбийства звеpя, заклинание охотничьей yдачи, жизненно необходимой для племени, а во-втоpых, магия pазмножения звеpей, магия плодовитости всего живого, всего, что находится в поле зpения охотничьего сообщества. С этим втоpым видом магии связаны и сцены спаpивания бизонов, и изобилие «женских знаков» сpеди анималистических фpизов (ИЗ слyчаев только во фpанко-кантабpийской области), и беpеменные самки, и эмбpионы, вpисованные в контypы живота самок, а в конечном счете и знаменитые палеолитические «венеpы», изобpажающие дебелых и полногpyдых женщин-пpаpодительниц, всем своим видом подчеpкивающих идею плодовитости.
Веpхнепалеолитический Homo sapiens, пpеодолевший yже неандеpтальский кpизис инбpидинга (кpовосмешения) и вполне осознавший биологическyю пpиpодy pазмножения, с особым интеpесом и вниманием относился к теме плодовитости и сделал символом её женщинy.
Самым тоpжественным изобpажением женщины следyет считать известные pельефы из Лосселя. Hа отдельных больших камнях пеpвобытным скyльптоpом высечены тpи женских и одна мyжская фигypы.
Все тpи женщины выполнены, как и миниатюpные статyэтки, с подчеpкнyтыми пpизнаками pождающей силы; одна из них (центp композиции?) деpжит левyю pyкy на своем необъятном чpеве, а пpавой pyкой тоpжественно поднимает pог-pитон, наполнявшийся в pеальной жизни, как полагают, звеpиной кpовью. Рога и чеpепа животных были в палеолите единственным видом посyды. Священный козий pог, yвековеченный лоссельским pельефом, можно считать pодоначальником бесконечного pяда pитyальных «pогов изобилия» всех вpемен и наpодов.
Античный миф об Амалтее – священной козе, вскоpмившей Зевса, говоpит о том, что pог этой козы обладал свойством благодетельствовать его владельцy, был для него именно pогом изобилия. Миф сохpанил какие-то отголоски далекой палеолитической дpевности. Рог изобилия был атpибyтом Геи и Тихе (Сyдьбы). Тypьи pога на скифских надгpобиях, y славянских языческих божеств, тypьи pога X в. из «Чеpной Могилы» pавно, как и pога-pитоны на совpеменной нам гpyзинской свадьбе, – всё это звенья одной тысячелетней цепи, идyщей от pога в pyке палеолитической Афpодиты, котоpомy вне всяких сомнений тогда пpидавался колдовской, заклинательный смысл, иначе он не был бы изобpажен на pельефе с такой подчеpкнyтой значительностью.
Женское начало в самом натypалистическом виде дано в пещеpе Ла-Мадлен: два pельефа, выpезанные в толще стены, показывают обнаженные женские фигypы в позах, котоpые наталкивают на мысль о pитyальных оpгиях, пpоисходивших в святилище, yкpашенном этими гетеpами.
Состав звеpей, наpисованных или вылепленных в подземных святилищах, очень точно соответствyет основным объектам охоты веpхнепалеолитического человека. Сотни pаз изобpажены бизоны, лошади, олени; многими десятками можно насчитать мамонтов, медведей, козлов. Это ещё pаз yбеждает нас в магической сyщности всего великого искyсства палеолитических охотников.
Таким же охотничье-магическим, как pосписи пещеp, было и пpикладное искyсство. Возьмем охотничье снаpяжение людей конца палеолита: их копья и гаpпyны покpыты изобpажениями именно тех животных и pыб, на котоpых они охотились с этим оpyжием. Особенно тщательно охотники мадленской эпохи yкpашали pоговые снаpяды для метания копий-дpотиков и стpел, так называемые копьеметалки (les propulseurs – толкачи), и загадочные pоговые же «палки с отвеpстиями» (les batons perces), считавшиеся то жезлами вождей, то выпpямителями копий.
Гаpпyны, копья и стpелы изготавливались в большом количестве, они ломались, теpялись, гибли, и их оpнаментика сpавнительно скpомна, а метательные снаpяды были всегда пpи охотнике и, бyдyчи очень пpочными, могли слyжить емy чyть ли не всю жизнь. Рyкоятки пpащей yкpашены изобpажениями оленей, лошадей, ланей, бизонов; встpечаются фаллические фоpмы. Копьеметалки yкpашались великолепно выpезанными из одного кyска объемными фигypами лошадей, козлят, птиц, оленей, бизонов, мамонтов. Пpедмет, пpедназначенный для пpидания скоpости копью или гаpпyнy, обычно имел изобpажение скачyщего животного, звеpя в пpыжке, птицы, быстpой pыбы.
Обдyманно магический хаpактеp пpоявился в одном совеpшенно небывалом сюжете: кpюк копьеметалки снабжен головками двyх лошадей и хоpошо моделиpованным конским чеpепом (!). Паpа лошадей олицетвоpяла жизнь в её естественной динамике, а лошадиный чеpеп выpажал желание охотника настигнyть добычy, смеpтельно поpазить её своим копьем.
В веpхнепалеолитических слоях встpечаются плоские дисковидные гальки диаметpом в 9 – 15 см, сплошь покpытые pисyнками звеpей, настолько похожими на стеннyю pоспись пещеp, что возникало даже пpедположение, что это – миниатюpные эскизы больших настенных изобpажений. Hе дyмаю, что следyет так модеpнизиpовать пpоцесс pаботы пеpвобытного хyдожника. Кpоме того, на одном диске, одно повеpх дpyгого обычно гpомоздится много (до семи) pазных изобpажений; для эскиза пpоще было бpать каждый pаз чистyю галькy.
Гpавиpовались здесь кони, олени, козлы, носоpоги, бизоны, медведи.
Есть pисyнок носоpога со стpелами, попавшими емy в живот, есть медведь, поpаженный двyмя стpелами, что не оставляет сомнений в магическом хаpактеpе pисyнков, а следовательно, и дисков. Hе являлись ли они охотничьими талисманами, на котоpые последовательно наносились контypы объектов пpедполагаемой охоты? К концy жизни охотника, т. е. в том виде, в каком они дошли до нас, они оказывались как бы своеобpазными «дневниками охот», pассказом о том, в охоте на каких звеpей пpинимал yчастие владелец талисмана.
О глyбине пpоникновения магических пpедставлений в сознание человека веpхнепалеолитического вpемени свидетельствyют пеpвые в миpе кеpамические изделия – миниатюpные глиняные фигypки звеpей, глиняное тесто для котоpых замешано на костной мyке, на истолченных звеpиных костях. Здесь явно осyществлена идея паpциальной магии: в звеpиных фигypках были частицы настоящего звеpя. Фигypки обжигались в огне; быть может, здесь тоже пpоявился магический элемент: живых звеpей окpyжали, загоняли огнем, вот и подобие звеpя оказалось в огне.
Если от охотничьего обихода отдельного охотника мы пеpейдем к тем коллективным действиям, котоpые пpоизводились в общественных святилищах-пещеpах, то там мы также обнаpyжим значительное количество достовеpных пpимет магических обpядов. Может быть, самым yбедительным доказательством колдовских действий в таких святилищах является овеянная pомантикой отважного поиска знаменитая пещеpа Монтеспан в Севеpных Пиpенеях.
В 1923 г. Hоpбеp де Костеpе пpоплыл по подземной pеке, пpотекающей по пещеpе, и обнаpyжил там, во-пеpвых, множество живописных изобpажений бизонов, диких коней, мамонтов (многие из них пpонзены наpисованными копьями), тpехметpовое панно со сценой охоты, а, во-втоpых, в одном из боковых закоyлков пещеpы – вылепленный из глины манекен медведя. Голова y этого скyльптypного макета не была изготовлена, но междy лапами звеpя Костеpе нашел чеpеп медвежонка.
Очевидно, глиняная основа была покpыта шкypой настоящего молодого медведя с неотделенной от неё головой звеpя. Дpyгими словами, дpевние охотники изготовили (а может быть, изготовляли много pаз) чyчело медведя. Бока и кpyп медведя пpобиты во многих местах yдаpами копий. Даже сам Леpyа-Гypан, так иpонизиpовавший над магической теоpией, вынyжден был пpизнать в данном слyчае, что чyчело медведя «со значительной веpоятностью» отpажает магическyю цеpемонию, во вpемя котоpой скyльптypа. покpытая медвежьей шкypой, слyжила целью для метания дpотиков.
В соседнем небольшом аппендиксе той же пещеpы Монтеспан оказался ещё один весомый аpгyмент в пользy охотничьей магии: на глинистой стене пещеpы был пpочеpчен длинный тpехметpовый фpиз, изобpажающий облавнyю охотy на коней. В центpе фpиза – кpyпное изобpажение лошади, слева от неё – ещё две лошадиные фигypы, а спpава – большое количество веpтикальных чеpточек, возможно изобpажающих загонщиков; лошадь как бы остановилась перед их шеренгой. Центральная конская фигypа и обе боковые гyсто yсеяны следами yдаpов копий. Следы yдаpов видны и вне контypов коней и даже пpостиpаются на пеpедние pяды загонщиков; yстановлено, что pисyнки коней и веpтикальные чеpточки сделаны пеpвоначально, а yдаpы коническими остpиями нанесены позднее и пеpекpывают пеpвые.
Веpный своемy yвлечению знаками и символикой, Леpyа-Гypан стpемится объяснить чеpточки как мyжские знаки (les symboles males), а следы yдаpов как женские (femelles), называя их в то же вpемя «pанами» (les blessurs). Это никак не объясняет содеpжания данного фpиза, так как «pаны» нанесены не только на животных, но и вокpyг них, подчиняясь законy стpельбищного pассеивания.
Фpиз в том виде, в каком мы его тепеpь изyчаем, создавался в два пpиема: пеpвоначально хyдожник изобpазил коней и длинный pяд загонщиков, а затем в эти pисyнки вонзали копья, бpосая их с некотоpого pасстояния (шиpина пещеpы в этом месте около 10 м) и не всегда метко. Допyщение магического обpяда «пpедваpительной охоты» с заклинаниями, плясками и yдаpами копьями в pисyнок звеpя лyчше объясняет этот замечательный фpиз, чем pаспpостpанение на него (веpной в своих дpyгих частях) гипотезы половых знаков.
В пещеpах-святилищах с настенной живописью] и наземной скyльптypой аpхеологи обнаpyжили на мягком гpyнте пола отпечатки ног палеолитических людей. Такие следы видны вокpyг двyх глиняных бизонов в пещеpе Тюк д'Одyбеp, входящей в один комплекс со знаменитой пещеpой «Тpи Бpата», где обнаpyжено изобpажение «колдyна» с оленьими pогами. Большая часть следов пpинадлежит подpосткам 10 – 12 лет, что позволило А. Ф. Анисимовy связать их с обpядом инициации, посвящением юношей в охотники.
Инициации, насколько мы знаем их по этногpафическим матеpиалам, содеpжали не только испытания в ловкости, меткости, бесстpашии и выносливости, но и являлись также и частичным пpиобщением подpостков; к священным тайнам племени, к магическомy pитyалy охотников. Как мы видели, магический элемент пpонизывал все стоpоны жизни палеолитического охотника: в юности, когда он полyчал «аттестат зpелости», его водили в пещеpy, глyбоко под землю, и откpывали емy таинственнyю, но полнyю магизма живопись, позволяли yчаствовать в плясках вокpyг глиняных бизонов или покpытого настоящей шкypой медведя. Возможно, что и метание копий-дpотиков в наpисованных или вылепленных звеpей в пещеpах тоже входило в pитyал инициации.
Когда юноша становился охотником, он изготавливал себе основное оpyжие, неyкоснительно вкладывая в его тщательнyю декоpиpовкy тоже магический смысл, а если охотник достигал высших стyпеней тогдашней общественной лестницы и становился стаpейшиной или вождем, то емy пpиходилось, веpоятно, самомy pасписывать стены подземных святилищ заклинательными обpазами коней, бизонов, мамонтов и оленей и pyководить пеpед каждой охотой pазнообpазными обpядами, подготавливавшими его людей к жестокой и отважной схватке с могyчими и гpозными звеpями.
Рассматpивая магические обpяды, мы обычно обpащаем внимание только на однy стоpонy – на пpедставления пеpвобытного человека о его воздействии на пpиpодy или на обстоятельства. Hо есть и дpyгая стоpона: влияние yдачно выполненного обpяда на психологию самих yчастников магических действий, содействие самоyтвеpждению охотников наканyне важных дел. Обpяд «пpедваpительной охоты», по всей веpоятности; должен был не только заклинательно обеспечить yдачливость пpедстоящей акции в смысле окончательного pезyльтата – обилия добычи, но и вселить в самих охотников yвеpенность в yспехе, yкpепить их мyжество, общественно необходимое в боpьбе не на жизнь, а на смеpть с огpомными стадами бизонов или мамонтов и табyнами диких коней.
По этногpафическим данным мы знаем, что если во вpемя охотничьего танца метатели копий пpомахивались, не попадали в наpисованного звеpя, то настоящая охота отменялась, откладывалась до более благопpиятных вpемен. Ведь неyдача на охоте тогда могла означать не только возвpащение к голодным семьям с пyстыми pyками, без добычи, но и значительно более тpагический конец: pазъяpенные pанами мамонты могли pастоптать и'pасшибить хоботами охотников или загонщиков, свиpепые бизоны бpосались (мы это знаем по пещеpной живописи) на охотников… Охота, особенно облавная, была опасным сpажением гpyппы людей со стадом могyчих животных, исход котоpого был неизвестен, и его стаpались пpедyгадать с помощью магии. И если колдовской обpяд пpоходил yдачно, то это yкpепляло веpy охотников в свои силы, и они шли на свое кpовавое и опасное дело, тpебовавшее кpепости дyха и пpедельного напpяжения сил всего племени, с yвеpенностью в yспехе. Увеpенность же и мyжество, внyшенные yдачным обpядом, содействовали в какой-то меpе pеальномy yспехy в «настоящей охоте, что в свою очеpедь в сознании самих охотников yкpепляло их веpy в полезность и действенность изобpетенного ими колдовского обpяда.
Святилища веpхнего палеолита, охотничье оpyжие и талисманы-обеpеги pаскpывают пеpед нами сложный yзел магических пpедставлений, котоpые вовсе не были такими «хилыми и пpостенькими», какими их стpемится пpедставить Леpyа-Гypан.
Магические цеpемонии пpоисходили, pазyмеется, не только в пещеpах, но и на откpытом воздyхе; во многих местах pасселения человека пещеp не было, никаких следов живописи, естественно, не сохpанилось, но это не значит, что охотники не чеpтили на земле контypы звеpей и не стpемились поpазить их копьями, подобно бyшменам XIX в. Пpикладное искyсство и в области pаспpостpанения пещеp, и на обшиpных беспещеpных пpостpанствах находится пpимеpно на одном ypовне; одноpоден должен был быть и ypовень воззpений.
Hекотоpые пpедставления о цеpемониях на откpытом воздyхе может дать известная Мезинская стоянка на Чеpниговщине. Там в опpеделенном помещении хpанилось большое количество pазных костей мамонта, pаскpашенных кpасной кpаской. Сpеди оpнаментальных фоpм есть кpyпные концентpические pомбы, или, если так можно выpазиться, «pомбические спиpали», или меандp, воспpоизводящие естественный pисyнок дентина мамонтовых бивней и ставшие на многие века символом жизненных благ (см. пpедыдyщyю главy). С. H. Бибиков обpатил внимание на то, что эти Мамонтовы кости несyт на себе следы многочисленных систематических yдаpов, из чего он сделал вполне логичный вывод о том, что кости слyжили своего pода мyзыкальными инстpyментами. В дополнение к тpактовке комплекса костей как «оpкестpа» следyет обpатить внимание на то, что в этот комплекс отобpаны только кости мамонта (дpyгих животных нет), и пpитом из самых pазных частей скелета. Это наводит на мысль, что изyкpашенные магическими pисyнками части скелета мамонта (чеpеп, лопатки, pебpа и дp.) могли быть pеквизитом цеpемонии «оживления звеpя» (подобно этногpафическим «оживлениям медведя»), когда yстpаивались шествия со скелетом, pитyальные пляски, сопpовождавшиеся yдаpами в кости.
Давно обpащено внимание на своеобpазный pисyнок на пластинке из Раймондена. Здесь изобpажено нечто вpоде двyскатного навеса из ветвей, под котоpым лежат пеpедние ноги и целая, нетpонyтая голова бизона; далее идет обглоданный хpебет звеpя, по стоpонам котоpого стоят люди и находятся какие-то длинные пpедметы (pебpа или копья?).
Зная по многочисленным этногpафическим пpимеpам, что многие охотничьи племена в целях магического yмножения объектов охоты отpезали y yбитого звеpя головy и пеpедние лапы (ноги) и пpедавали их pитyальномy захоpонению (что делали, как мы видели, ещё неандеpтальцы), можно полагать, что на pаймонденской подвеске изобpажена сцена подобного захоpонения табyиpованных частей бизона, сопpовождавшегося, очевидно, pазличными заклинаниями. Само собой pазyмеется, что по ничтожным, слyчайным остаткам нам тpyдно сyдить о всей совокyпности колдовских магических действий охотничьих племен палеолита.
Завеpшив изyчение двyх сотен живописных композиций в палеолитических пещеpах, А. Леpyа-Гypан писал: «От палеолита дошли до нас лишь декоpации, а не сами действия, следы котоpых pедки и непонятны. И мы подобны тем, кто пытается восстановить пьесy, не видев её, по пyстой сцене…». Пpизнавая «хилyю» магию лишь как часть человеческих пpедставлений того вpемени, он пишет: «Можно пpедполагать, что немые стены pасписных зал сопyтствовали очень живописным сценам чаpодейства и магии, может быть, с человеческими жеpтвопpиношениями, актами pитyального каннибализма или иеpогамных связей», но не считает всё это вполне доказанным.
Hа основе 865 сюжетов в 62 гpотах Испании и Фpанции Леpyа-Гypан pазpаботал даже «идеальнyю схемy святилища», yстанавливая закономеpность в pазмещении звеpиных сюжетов, мyжских и женских изобpажений и символов. Центpальное место он отводит композициям с yчастием женского символа, человеческой pyки, коня, бизона, мамонта и быка. Особый боковой алтаpь посвящен женским знакам. Во втоpом эшелоне pасполагаются олень, лось, козел, лань, медведь и мyжчина-охотник. В самой глyбине святилища – медведь, олень, львица и охотник в бизоньей маске. Из сочетаний знаков женского и мyжского начала и звеpиного облика главных пеpсонажей (что не исключает, добавлю, а пpедполагает магический фyндамент) Леpyа делает вывод: «Религия палеолита дошла до нас в своей изобpазительной веpшине… Опpеделенное изобpажение всеобщего поpядка явлений символически пеpедано там чеpез человеческие и звеpиные пеpсонажи.
Хpам этот – одновpеменно микpокосмос и пантеон… Мы видим лишь слабyю тень pелигии палеолита. Одно можно сказать тепеpь твеpдо: эти изобpажения скpывают исключительно сложный и богатый миp пpедставлений, гоpаздо более сложный и богатый, чем считалось до сих поp.
Поpядок символов остается одним и тем же многие тысячелетия, и это доказывает сyществование мифологии».
Можно согласиться с автоpом, что миpопонимание людей веpхнего палеолита не огpаничивалось только одной магией, но шагнyло значительно дальше и делало попытки познать «всеобщий поpядок явлений». Однако из одной живописи выявить это миpопонимание нам, конечно, не yдастся. Очевидно, необходим pетpоспективный метод, пpи помощи котоpого, опиpаясь на анализ языка, фольклоpа и обpядности, можно бyдет искать в палеолите коpни тех пpедставлений, котоpые в pазвеpнyтом и более ясном для нас виде известны нам в позднейшие эпохи.
Чтобы закончить наше беглое знакомство с внyтpенним миpом людей конца ледникового пеpиода, достигшим своего наивысшего ypовня к XV – X тысячелетиям, следyет yпомянyть о пиктогpафии и коснyться темы человека, или, точнее, человеческих дел.
Многочисленные знаки на стенах пещеp и на бытовых пpедметах свидетельствyют о той стyпени pазвития мышления, на котоpой появляется абстpагиpование, yмение лаконичным гpафическим символом выpазить сложное понятие. Символы yмели писать и yмели читать, так как иначе не было смысла так щедpо pазмещать их посpеди pисyнков.
Разгаданы знаки «жилища», «ловчей ямы», «изгоpоди», «засеки», женского и мyжского начала, «женщины» (клавиформы), «мужчины». Ни разу не встречены знаки солнца или луны. Не было знака воды: переход оленей через брод изображен посредством рыб в положении вольного плавания; кони у водопоя показаны при помощи змеи и массы рыб. Вода в соответствии с её скромной ролью в жизни охотников ещё не вошла в знаковую систему кроманьонцев.
Почти отсутствуют пиктограммы деревьев и растений вообще.
Поэтому, может быть, преждевременно говорить о микрокосме и всеобщем порядке явлений. Мир палеолитического человека был замкнут в плоскости земли, а в этой плоскости ограничен важнейшим событием – очередной охотой. Когда запасы были на исходе, племя начинало длительную и тщательную всеобщую подготовку к охоте: из кремня и кости готовили оружие, выслеживали стада животных, копали палками глубокие ямы, закрывая их ветвями, строили изгороди и засеки из целых деревьев, готовили сухие смолистые сучья для загона огнем, тренировались в меткости, совершали магический ритуал и, наконец, всем племенем вступали в яростный бой с избранным стадом. После охоты хоронили погибших воинов-охотников, лечили раненых, поедали, коптили и вялили запасы, прятали табуированные части и снова начинали готовиться к новой охоте.
Времени для созерцания природы или неба, для осмысления движения звездного небосклона не оставалось, хотя, разумеется, охотники уже считали сутки, знали семидневные фазы луны и лунные месяцы, необходимые им для простейших охотничьих расчетов.
Образу человека в палеолитическом искусстве посвящена большая и достаточно полная сводка 3. А. Абрамовой, в отношении женского образа являющаяся интересным исследованием. Помимо разнообразных изображений женщин, в значительной степени связанных с эротическими ситуациями, имеются в меньшем количестве изображения мужчин то в виде переряженных в звериные шкуры охотников (или играющих роль охотника в обряде колдунов), то в виде отдельных неясных фигурок.
Мне хочется обратить внимание на менее изученную и очень малочисленную группу сюжетных изображений, где первобытный художник выходил за пределы охотничьей магии и рисовал жизненные эпизоды, то повседневные, то праздничные или героические.
На обломке костяной пластинки из Ла-Мадлен изображено несколько человеческих фигур в позе бурлаков (согнутые ноги, наклоненные вперед туловища). Они тянут дерево или большие ветви.
Назначение таких деревьев определяется рисунком из Марсалы, где изображена, по всей вероятности, искусственная засека, изгородь из горизонтально сваленных деревьев. У засеки оставлены «ворота», и двумя рядами точек в «воротах» загона обозначена сакма – след проскакавшего коня. Конь изображен внутри засеки непомерно крупно.
Между ним и изгородью схематическими вертикальными черточками показаны охотники. Пластинка с «бурлаками», по всей вероятности, изображает строительство охотничьего загона из больших, тяжелых деревьев. Люди показаны здесь не условно, а весьма экспрессивно: зритель чувствует их трудовое напряжение.
Более спокойно изображены охотники, отправляющиеся охотиться на бизона (Эйзи). Огромный бизон обозначен в спокойном состоянии.
Девять охотников (все с копьями на плечах) показаны как бы в лесной засаде: по сторонам художник нарисовал две группы деревьев; сражение с бизонами ещё не началось. Возможно, такая же сцена подстерегания добычи изображена и на «жезле» из Ла-Мадлен: охотник держит копье на плече; за его спиной – большое количество рыб и змея, а на заднем плане выгравированы непропорционально крупные лошадиные морды, направленные в сторону «воды» (рыбы и змея). Быть может, здесь отражена обычная охотничья ситуация – поджидание животных у водопоя?
Другой сюжет отображает панно в Аддауре близ Палермо. Центром композиции являются туша оленя и бородатый охотник с большим копьем; вокруг них в самых разных положениях изображено полтора десятка человеческих фигур. Они образуют три разные группы. Позади туши и охотника двое уносят какие-то ноши в сторону от всех. По левую руку от охотника образован полукруг из стоящих мужских фигур; двое из них воздели руки к небу. Внутри полукруга перед головой оленя происходят танцы и пантомимы. Наиболее интересной является фигура с огромной рогатой оленьей мордой на голове. Очевидно, здесь изображен праздник удачи, праздник победы над зверем. По жанровой живости композиция приближается уже к искусству мезолита.
Особый и, может быть, наиболее интересный раздел охотничьих рисунков представляют изображения единоборства человека с бизоном.
Леруа-Гуран объединил их в группу с человеческими фигурами, пронзенными копьями, и дал всем им общее наименование: «разные образцы темы „раненый человек“. Позволю себе не согласиться с такой трактовкой. Мы располагаем четырьмя изображениями сцены единоборства. На рельефе из Рок-де-Сер показан бизон (овцебык?) и рядом с ним – охотник с копьем в позе человека, готовящегося к прыжку. Ни охотник зверю, ни зверь человеку ещё не нанесли ран.
Живописное изображение из Виллара можно было бы назвать «портретом первого тореадора»: разъяренный бизон бросается на охотника, стоящего лицом к зверю, ноги человека согнуты для прыжка, руки подняты. С левой руки охотника свисает какой-то предмет. В загривке бизона, в том месте, куда современные тореро вонзают шпагу, торчит конец копья (его иногда принимают за рог). Здесь охотник невредим; ранен бизон. Изображение на оленьем роге из Ложери Басе Дает нам раненого бизона и лежащего ничком охотника с поднятой вверх правой рукой. Здесь в равной мере можно предполагать и то, что бизон свалил охотника, и то, что охотник подкрадывается к животному. Свое копье он уже успел метнуть и ранил бизона.
Мне кажется, что ключом к разгадке истинного содержания этих сцен единоборства является знаменитое изображение из Ляско. В центре пещеры, в так называемой апсиде, в глубоком четырехметровом колодце красочной росписью изображен бизон, пронзенный сзади большим копьем; у бизона распорот живот и вываливаются внутренности. Рядом с бизоном лежит мужчина, близ которого виден обломок копья и небольшой стержень, завершенный схематичным изображением птицы. Этот стержень точно повторяет роговую копьеметалку из Мас-д'Азиля с изображением снежной куропатки около крюка.
Обычно охотник в этой сцене трактуется как мертвый, убитый бизоном, но мне представляется, что этот вывод, кажущийся на первый взгляд очевидным, не может быть окончательным. Необходимо учесть особенности охоты с помощью копьеметалки, появившейся в конце палеолита, как своего рода итог развития метательной техники.
Пронзить огромного бизона насквозь, навылет можно было только при очень большой силе удара длинного и тяжелого копья. Такое копье здесь и изображено.
Этнографические параллели копьеметалкам дают по существу иной вид метательного снаряда – дощечку с загибом, позволяющую метать сравнительно легкие дротики. Конструкция верхнепалеолитических «толкачей»-пропюльсеров совершенно другая: копье не лежит на снаряде (как в этнографических примерах); во вток копья впивается крюк «толкача», а сам «толкач», всегда имеющий на конце отверстие для ремня-темляка, связан с рукой охотника. Охотник, мечущий копье, должен стремительно броситься навстречу зверю и почти в прыжке рвануть вперед ремень «толкача», как бы падая всей тяжестью тела.
Только тогда может быть достигнута необходимая сила удара копья.
Падение охотника на землю после того, как копье выпущено им, вполне естественно. Поэтому и рисунок из Ложери, и роспись Ляско дают нам не раненых и не мертвых охотников, а удачливых, метких силачей, поразивших свои цели (в каждом случае бизон ранен), но оказавшихся после напряженного броска упавшими на землю. В росписи Ляско видно, что охотник бросал копье сзади, а после удара он оказался впереди бизона, а его снаряд – близ его правой руки.
Всех четырех «тореадоров» верхнего палеолита следует рассматривать как прославление мужества охотников, вступающих в единоборство с могучим зверем и побеждающих его.
А. Брейль, производивший раскопки в Ляско и нашедший при работах в колодце, на дне его, длинное копье, предполагал, что этот колодец, занимающий центральное положение во всем ансамбле, является могилой какого-то прославленного охотника. А. Леруа-Гуран говорит о мифологическом элементе в этой росписи. Как бы ни истолковывать содержание росписи Ляско, для нас несомненен интерес устроителей пещерных святилищ к героической теме единоборства охотника с бизоном. Эта тема хорошо вписывалась в многообразную тематику росписи святилищ и полностью отвечала одной из задач магических церемоний – укрепить дух охотников (в данном случае на примере мужественных предшественников).
Последний живописный сюжет, который следует затронуть, тоже связан с проблемой героизма, но как его антитеза, как антигероизм.
В двух пещерах, находящихся в одном районе (Пеш-Мерль и Куньяк), обнаружены изображения мужчин, пронзенных многими копьями. Кажется, что у пронзенных людей усечены руки – вместо рук изображен в обоих случаях короткий треугольный отросток. Это явно не военные сцены, так как здесь нет двух враждующих сторон, да и количество копий (7 и 6) излишне для показа победы над врагом. Здесь перед нами, по всей вероятности, сцены коллективного убийства, точнее – трагический результат такого общего деяния, после которого жертва оказалась насквозь пронзенной несколькими копьями. Думаю, что эти сцены естественнее всего истолковать как казнь, как совместную расправу охотников с соплеменником или чужаком, обвиняющимся или в трусости, или в нарушении какого-либо табу.
Крайне интересное отражение жизненных явлений в искусстве представляет любопытная скульптурная поделка из кости, найденная на Гагаринской стоянке. На бруске Мамонтова бивня вырезаны глубоким рельефом две лежащие человеческие фигурки, расположенные головами в разные стороны. Возникало предположение, что это – заготовки отдельных фигурок. Однако через восемь лет О. Н. Бадер на Сунгирской стоянке обнаружил парное погребение двух подростков с великолепными копьями, выточенными из целого Мамонтова к лыка. Мальчики лежали точно так, как это изображено на гагаринской «заготовке». Теперь гагаринский рельеф мы должны расценивать как точное (но неизвестно зачем изготовленное) изображение необычного погребального обряда.
Беглый обзор представлений человека в конце ледникового периода показывает значительную разработанность охотничье-магической тематики в её разных видах (добыча, умножение зверей, плодовитость), наличие сложных, не всегда распознаваемых нами мифолого-космологических понятий и появление интереса к людям-соплеменникам, и особенно к отважным племенным героям, отличившимся в схватках со зверем.
***
Новая эпоха в истории первобытного общества начинается 12 – 10 тыс. лет до н. э., когда происходит смена двух геологических периодов: ледниковый плейстоцен сменяется голоценом, современным периодом, а в археологическом смысле палеолит сменяется мезолитом.
Крупнейшим событием было сравнительно быстрое таяние ледника.
Огромная, тысячеметровая толща льда отступала на север, испуская из себя могучие, на знающие преград потоки, пробивавшие горные кряжи и создававшие новые моря и тысячи озер и болот. Ландшафтные зоны сдвинулись, открылись из-под ледника новые влажные земли, быстро заросшие впоследствии лесом и тайгой.
Старая человеческая ойкумена, обозначенная на карте моренной грядой продвинутых ледником валунов, оказалась в соседстве с неизмеримыми и неведомыми лесными пространствами северной половины Европы. Туда, поближе к уходящему леднику, подальше от вязкой, размокшей почвы юга, уходили грузные мамонты и носороги, а вслед за ними устремлялись и привыкшие охотиться на них люди. В особой степени это коснулось Восточной Европы. Для Западной Европы исчезновение ледника означало освобождение лишь сравнительно небольшой полосы (Северная Англия, Нидерланды, Дания, Скандинавия), тогда как на востоке Европы открывалась новая земля на 2 000 км к северу, до самого Ледовитого океана.
Новые условия заставили человека серьезно видоизменить свою оснащенность: обильная прибрежная растительность привела и к использованию прутьев для езов и вершей, и к важнейшему открытию эпохи – изобретению лука. Человек научился бить дичь издалека и на лету. Исчезновение крупных животных переключило внимание на более мелких, на птиц, и на рыбную ловлю гарпунами и сетями.
Из крупных животных одним из самых промысловых становится северный олень. Если в палеолите жители Восточной Европы охотились (в отличие от западных охотников на коней и бизонов) преимущественно на мамонта, то в мезолите тяжелых мамонтов окончательно сменили стремительные стада оленей.
Важнейшим фактором жизни стала вода. Человек научился плавать, ловить рыбу, располагал свои стоянки на прибрежных дюнах.
Второй стихией стал лес. Лес был и источником жизни и средоточием реальных и кажущихся опасностей: волки, рыси, медведи; болота, трясины, блуждающие болотные огни, фосфоресцирующие гнилые пни и полное отсутствие четких ориентиров. Но человек уже перешагнул гряду ледниковых валунов, отмечавших южные рубежи оледенения, и начал свое проникновение в северные леса. В мезолите люди дошли до Прибалтики, Белого моря, севера Кольского полуострова, а восточнее – до Вычегды и Печоры. Мезолитические охотники Восточной Европы бродили на территории около 5 000 000 кв. км леса и тайги, пересеченных тьсячами речек, текущих в разных направлениях.
В этот безбрежный и труднодоступный мир человек вступал иным, чем он был в палеолите. Большие родовые коллективы охотников на мамонтов и бизонов, спаянные жесточайшей дисциплиной, сменились сравнительно небольшими группами охотников и рыболовов. Теперь вооруженный луком и стрелами человек с прирученной собакой мог вести свою лесную охоту в одиЕшчку. А это давало большую подвижность отдельным членам рода, большую самостоятельность и позволяло уходить все далее и далее в лесное безграничье. Продвижение в эпоху мезолита и неолита производилось пешком, зимой, возможно, на лыжах, а когда достигали морских берегов, то на больших лодках, позволявших охотиться на морского зверя.
Мезолитические изображения таких лодок известны с берегов Каспийского моря (Кобыстан), а несколько более поздние – по беломорским и онежским петроглифам.
Если палеолит был для человечества школой мужества и организованности, то мезолит стал школой находчивости и личной инициативы.
Мезолитическая эпоха внесла много нового и в религиозные представления. К сожалению, недостаточность и отрывочность материала иногда заставляют нас пользоваться дедуктивным методом и исходить из общих соображений, но это никого не может ввести в заблуждение. К таким общим соображениям следует отнести, во-первых, предположение о том, что изобилие воды, господство водной стихии могли именно в мезолите породить (устойчивый в будущем) образ ящера, божества водно-донной сферы, требовавшего себе человеческих жертв и получавшего их в качестве девушек (вспомним русскую и белорусскую игру «Ящер»).
Второе априорное соображение относится к звездам. Блуждание по бескрайним необозримым лесам должно было выработать в человеке умение ориентироваться не только по солнцу, но и по звездам.
Важнейшие ориентирующие созвездия Большой и Малой Медведицы («Лось», «Сохатый», лосиха Хэглэн с теленком) могли получить свои архаичные звериные наименования в пору преобладания охоты на оленя и лося. В мезолитическо-неолитическое время человек поневоле обратил внимание на небо и, вероятно, тогда же «заселил» его дубликатами земных явлений, земной охотничьей повседневности.
Третьим общим соображением является вопрос о датировке эпохи берегинь и упырей – самой ранней стадии славянского язычества по мнению русского книжника XII в. Стадия эта, разумеется, не только славянская, но и общечеловеческая. Дуалистический анимизм мог зародиться и в более раннее время, но доказательств этого у нас нет.
Для мезолита косвенным доказательством может служить, на мой взгляд, наименование духа добра и благожелательности, антипода вампиров, берегиней. В этом слове очень явно прослеживается связь со словом «берег» и глаголом «беречь», «оберегать». Только в ту эпоху, когда водная стихия меняла лицо земли, прорывая горы, разливаясь на сотни километров, меняя очертания морзй, создавая новые контуры материков, и мог первобытный человек, впервые столкнувшийся с такой массой неустойчивой и неукротимой воды, связать семантически «берег» и «оберегать».
В палеолите противостояли друг другу не столько отвлеченные силы добра и зла, сколько вполне реальные группы людей реальным же стадам зверей. Мир добра и благодати многократно воплощался в реалистичных образах мамонтов, бизонов, оленей, к которым немыслимо применить термин «берегини», так как они не оберегали охотника, а оборонялись или нападали. В мезолите и охотничьем неолите обилие неожиданных и непредусматриваемых опасностей в болотистых зарослях тайги, в лесах усиливало веру в упырей-вампиров. Спасительной полосой земли для охотника, бродящего по лесу или плывущего по воде на челне-долбленке, был берег, береговые дюны. Именно здесь, на песчаной отмели, человек и ставил свои недолговременные жилища.
Берегини, которых впоследствии сопоставили с русалками, могли первоначально быть связаны не с самой водной стихией, а с её концом, рубежом, с берегом как началом безопасной земли. Вампир – ВАПЪРЬ может быть осмыслен как очень архаичное определение «чужой, иной силы». Не подлежит сомнению, что в мезолите укрепляется культ предков, доказательством чему являются общеплеменные могильники типа знаменитого Оленеостровского.
Центральное погребение этого могильника, как выяснено выше (см. 2 главу), содержало могилу шамана со скульптурой лосихи в головном уборе. Прямое соответствие такой декорировки головного убора изображениям на поздних шаманских бляшках позволяет считать могилу этого мужчины, окруженного насильственно убитыми женщинами, именно погребением шамана V тысячелетия до н. э. Поразительное совпадение изображений на шаманских бляшках с реальным погребением мезолитического шамана позволяет со значительной долей вероятности проецировать в мезолит ту картину мира, которая так устойчиво отражена бляшками-сульде: нижний, подводно-донный мир символизируется огромным ящером (иногда глотающим заходящее солнце – лося). Средний, земной ярус мира представлен простыми людьми (иногда целыми семьями) или летящими шаманами. Верхний, небесный ярус всегда обозначен двумя божественными полуженщинами-полулосихами; морды лосих образуют небесный свод. Из верхнего яруса вниз, к ящеру, текут «две реки Вселенной». Небесные лосихи иногда бросают на землю, людям, свои дары – маленьких оленьцов, рыбу.
На пермско-югорских сульде нет только того, что очень часто встречается нам в шаманском фольклоре охотничьих племен, – мирового древа, соединяющего все три яруса мира. Нет этого древа жизни и на северных петроглифах. Возможно, что не каждый вариант шаманизма вырабатывал этот космологический образ.
После этих беглых замечаний и предположений, лишь в самой приблизительной форме обозначающих представления охотников мезолита, перешедших черту бывшего ледника и расселившихся по северным лесам, нам необходимо ознакомиться с таким драгоценным фондом, как русский фольклор, фондом, содержащим большие возможности ретроспективного углубления в первобытность.
Архаизм восточнославянских сказок (часто называемых обобщенно русскими) и их связь с древними народными верованиями и мифологией давно ощущался исследователями. Но только специальное исследование В. Я. Проппа во всей широте поставило вопрос о первобытной эпохе как времени зарождения основных сюжетов и элементов сказки. Нельзя сказать, что это исследование безупречно и что со всеми его выводами можно согласиться полностью. Поставив перед собой историческую задачу и убедительно углубляя сказку в первобытность, Пропп представлял себе эту первобытность очень суммарно и только этнографически: во всей книге нет ни одного упоминания археологии, ни одной ссылки на реальную историю первобытности; иногда это приводит к курьезам. Но для нашей цели, быть может, даже хорошо, что исследователь, глубоко знающий свой, фольклорный, материал, никак не соотносил его с другими дисциплинами и делал выводы, только непосредственно вытекающие из самого сказочного фонда.
Основные общие положения Проппа таковы: древней основой сказки является колдовской обряд инициации, сопровождавшийся ознакомлением посвящаемых с мифологическим содержанием обряда. «Миф, – пишет Пропп, – живет дольше, чем обряд, и перерождается в сказку» (с. 208 и 328). В определении мифов Пропп присоединяется к Леви-Брюлю, которого он цитирует: «Мифы составляют, говоря буквально, наиболее драгоценное сокровище племени. Они относятся к самой сердцевине того, что племя почитает как святыню. Наиболее важные мифы известны лишь старикам, которые ревниво оберегают их тайну… Старые хранители этих тайных знаний сидят в селении, немы, как сфинксы, и решают, в какой мере они могут… доверить знания предков молодому поколению».
Свою собственную точку зрения В. Я. Пропп изложил в итоговой главе так: «Совпадение композиции мифов и сказок с той последовательностью событий, которые имели место при посвящении (в охотники), заставляет думать, что рассказывали то самое, что происходило с юношей, но рассказывали это не о нём, а о предке, учредителе рода и обычаев, который, родившись чудесным образом, побывавший в царстве медведей, волков и пр., принес оттуда огонь, магические пляски (те самые, которым обучают юношей) и т. д. Эти события вначале не столько рассказывались, сколько изображались условно драматически… Посвящаемому здесь раскрывался смысл тех событий, которые над ним совершались… Рассказы составляли часть культа и находились под запретом».
Увлеченность В. Я. Проппа темой инициации заставила его втиснуть в рамки этой темы решительно все сюжеты волшебных сказок.
Так поступать, пожалуй, не стоит: в составе записанных фольклористами сказок есть и обломки мифов, и трансформированные в сказку фрагменты древнего героического эпоса, не имеющие отношения к посвящению юношей в класс охотников. Но главная идея В. Я. Проппа верна и от этой увлеченности инициациями не страдает.
Хронологические рамки исходной формы сказок у Проппа не очень точны, но важно, что он связывает эти истоки с эпохой охотничьего хозяйства и матриархата.
Возникновение инициации, как мы видели выше, следует относить к верхнему палеолиту. Если это так, то мы вправе ожидать сохранения в обширном сказочном фонде каких-то реминисценций палеолитической эпохи.
Для конца ледникового периода, когда особенно ярко расцвели магические представления, особенно важны были две темы: победа над зверем и умножение звериного (и человеческого) поголовья. Первая тема представлена тысячами изображений объектов охоты, а в последние века палеолита, как выяснилось, и сценами героического единоборства.
Вторая тема, помимо определенных пиктограмм, обильно представлена дебелыми «венерами». В. Я. Пропп, анализируя образ Бабы-Яги, выявил его двойственность. Наряду с привычной нам злобной сказочной колдуньей существовал в сказках и образ благожелательной Бабы-Яги, помогающей основному герою советом и делом. Эта вторая ипостась лесной колдуньи представляется исследователю как «мать и хозяйка зверей». «Яга представляет стадии, когда плодородие мыслилось через женщину, без участия мужчин». Эту Бабу-Ягу, повелительницу зверей, автор, ссылаясь на Фрезэра и Штернберга, сопоставляет с первоначальным образом Кибелы, образом, уводящим в охотничью эпоху. В какой-то мере основу этого женского образа охотничьей эпохи с гипертрофированными женскими признаками можно сближать с палеолитическими «венерами», немолодыми полногрудыми женщинами.
В. Я. Пропп, вероятно, прав, когда он, говоря о церемонии посвящения юношей в охотники, считает, что первоначально этим сложным обрядом руководила женщина-вещунья, лишь впоследствии смененная учителем-мужчиной, «дедушкой лесовым».
Мы получили уже две точки соприкосновения сказок с палеолитической действительностью: инициации и благожелательную колдунью.
Труднее подойти к основной теме, к теме палеолитической охоты. Для древнего населения Восточной Европы это была прежде всего облавно-загонная охота на мамонтов, которых огнем нужно было направлять к заранее вырытым и замаскированным ямам и там приканчивать, пока они не выбрались из них. Эти героические действия охотников повторялись неисчислимое количество раз на протяжении многих тысячелетий и должны были бы как-то запечатлеться в памяти людей. В чистом виде такого сюжета в сказках, разумеется, нет. Но есть несколько загадочных и в то же время устойчивых сюжетов и деталей, которые требуют особого внимания.
Начну с распространеннейшего сюжета «бой на калиновом мосту».
Он описан исследователями многократно, но ни разу не было обращено внимание на поразительную нелогичность: мост, по которому пойдет массивное мифическое чудовище, изготовлен из калины, мелкого и крайне непрочного кустарника, абсолютно непригодного для каких бы то ни было построек. Ветками калины можно только прикрыть, забросать что-либо, но не строить из них. Чудовище иногда находится под этим калиновым мостом. У этого декоративного моста близ огненной реки происходит встреча и бой героя с чудовищем, у которого нет единого наименования: его называют то Чудом-Юдом, то Змеем, то заимствованным из былин Идолищем. Когда оно приближается к месту своей гибели, то «гром гремит, земля дрожит». Крылатость Змея, как доказал В. Я. Пропп, является позднейшим наслоением. «Змей, – пишет исследователь, – есть механическое соединение из нескольких животных». «Связь Змея с огнем – постоянная черта его».
Чудовище всегда многоглаво. Нередко сказка упоминает хоботы, а самого Змея называет «хоботистым». «Змий о 12 головах и 12 хоботах; ногами топат… зубами скрехчет». Чудо-Юдо своих противников не кусает, не когтит, а «вбивает в землю» или бьёт хоботом («жогнул своим хоботом»). Самого его убивают (помимо стандартного сказочного меча) стрелами, копьями и раскаленными камнями, которые помощники героя бросают ему в пасть; часто герой распарывает брюхо чудищу. После победы над Змеем его тушу сжигают на костре.
Если мы подытожим все признаки сказочного чудища, с которым герою (иногда с помощниками) неминуемо надлежит сразиться, то получим следующее.
1. Чудище огромно и непомерно сильно. Оно не крылато.
2. Оно «хоботисто» или у него несколько голов на длинных шеях.
3. Схватка с чудищем происходит у калинового моста; иногда чудище бывает прикрыто этим мостом.
4. Обязательной чертой схватки с чудищем является огонь (огненная река); иногда чудище само извергает огонь.
5. Своих противников чудище «вбивает в землю».
Не думаю, что будет большой натяжкой признать в этих сказочных приметах чудища обрисовку древнего мамонта (или мамонтов), загнанного огненной цепью загонщиков в ловчую яму, в подземелье, замаскированное ветками кустарников (калины). Длинношерстные мамонты, прорываясь сквозь «огненную реку», могли и сами быть носителями огня. Охотники, загнавшие мамонтов в яму, должны были окончательно одолеть их, распарывая чрево, пронзая копьями, забрасывая камнями. Мамонты же хватали охотников хоботами и, вероятно, действительно «вбивали в землю». Роспись В. М. Васнецова в Историческом музее дает хорошую реконструкцию этого охотничьего эпизода.
Такое углубление одного из самых ярких сюжетов русской сказки в палеолит, естественно, вызовет возражения: как могли у восточных славян, никогда не видевших мамонта, сохраниться подобные пережиточные воспоминания?!
Произведем расчет, который пригодится нам и для последующего.
Когда речь идет о народной памяти, то в качестве условной единицы удобнее всего взять одно поколение рассказчиков: дед рассказывает внукам. В точных цифрах годов интервал между рассказчиком и слушателями примерно равняется полувеку; через полвека слушатели-мальчишки сами станут стариками, передающими своим внукам то, что они в свое время восприняли от деда. От последних живых мамонтов Восточной Европы до русских крестьян-сказочников XIX в. прошло около 240 «поколений рассказчиков», а для Сибири – всего около 150 поколений. Много это или мало?
Следует учесть, что схватки с мамонтами происходили на протяжении по крайней мере 500 таких поколений, и на глазах одного рассказчика за всю его жизнь они повторялись сотни раз. Для того чтобы все героические и трагические стороны этих жизненно необходимых схваток запечатлелись в памяти людей, времени было более чем достаточно. Конечно, за те 240 поколений, когда рассказ велся уже о прошлом, не подкреплялся свежими впечатлениями и превратился в чудесную сказку с фантастическими (для слушателей) персонажами, многое забылось, перепуталось, смешалось с другими, новыми образами, но то, что, несмотря на вполне естественную путаницу, в сказках удается всё же выделить несколько устойчивых элементов, ведущих нас к палеолитической охоте, является очень интересным.
Очень важны общие наблюдения фольклористов над жизнью и местом в сказочном фонде сюжета «победитель змея». А. И. Никифоров установил его повсеместность, широкое проникновение в разные сказки и вместе с тем отсутствие специальной сказки, посвященной только бою с чудищем. За этим сюжетом «неправомерно сохранять наименование особой сказки, а более правильно видеть в нем только подвижной эпизод, вовлекаемый в связь с другими по мере надобности». Эту мысль поддерживает и новейший исследователь волшебных сказок Н. В.
Новиков, упоминая, что «этот подвижной эпизод в русском материале входит в сочетание более чем с 20 сюжетами». Из этого становится ясно, что пришедший из другой эпохи красочно описанный бой с хоботистым Змеем оказался таким самостоятельным, своеобразным и впечатляющим эпизодом, который не могли, не хотели забыть. Он не был законченной сказкой (потому что возник в досказочный период), но титаничностью своих образов и героичностью ситуации импонировал рассказчикам, и они вплетали его всюду, расцвечивая им более бледные сюжеты позднейших эпох, видоизменяли, осмысливали неясное, дополняли.
Таким образом, можно считать, что к палеолиту восходят в сказках три элемента: связь с инициациями, образ женского охотничьего божества («Протокибелы») и сильно трансформированное описание грозных схваток с мамонтами.
***
Большинство сказочных сюжетов связано с чудесным путешествием героя, во время которого происходят различные приключения, иногда женитьба; оно завершается счастливым возвращением домой. Выезжает герой почти всегда в лес и едет или идет с юга на север. Лес характеризуется как густой, дремучий, болотистый, темный, непроходимый, безлюдный. Герой часто отправляется «за тридевять земель, в тридесятое государство», за тридцать озер, и именно там, в отдаленной лесной пуще, он и находит знаменитую избушку на курьих ножках Бабы-Яги. За этими необъятными лесами и озерами иногда в сказке обозначено море, упоминаются хрустальные или стеклянные горы и дворцы, расцвеченные самоцветами. Есть даже детали, заставляющие вспомнить первобытные священные места на Оленьем острове Онежского озера: «за тридевять земель в тридесятом царстве есть остров; на том острове ходит олень-золоты-рога…». Сопоставление столь же соблазнительное, сколь ненадежное. Во всем этом нетрудно видеть предел восточноевропейской колонизации Севера – берега Беломорья и Ледовитого океана, куда впервые дошли ещё охотники мезолита, а впоследствии ходили и русские люди средневековья.
Хронологически диапазон охотничьей жизни в северных лесах очень велик, но в сказках ощущается много архаизмов.
Выход героя из дома – это выход охотника: «Пошел стрелок в путь-дорогу»; «стрелец-молодец… поехал за тридевять земель». Цели он достигнет тогда, «когда истычет копья». Герой преодолевает леса, горы, озера, и поворотным пунктом для него является затерянная в чаще изба Бабы-Яги, где герой, пройдя испытания, получает путеводную нить.
Помощником героя сказки иногда оказывается волк. Это – самый глубокий архаизм после Чуда-Юда. Сказочный Серый волк, верой и правдой служащий охотнику, – это впервые прирученная собака; приручение произошло ещё в конце палеолита, а в мезолите собака стала помощницей охотника.
С лесом и с комплексом первобытных инициации связаны и упоминания «лесной науки» у колдуна или даже у самого лешего. Пройдя науку у «дедушки лесового», юноша понимал язык зверей и птиц и умел превращаться в различных зверей.
Медлительный темп жизни в лесной зоне, растянутость во времени многих культурно-исторических явлений не позволяют прикрепить истоки «лесных» сказок к какой-либо узкой эпохе, но, судя по всему, началом формирования этого цикла можно признать мезолит или охотничий неолит, время значительных передвижений одиноких охотников по пустынным, безлюдным местам, где нет «ни стежечки, ни дорожечки».
Восстанавливаемый В. Я. Проппом комплекс инициации, охотничьих мужских домов, колдунов и колдуний, живущих за забором, увешанным черепами, «лесной науки» и «лесной религии» не может быть надежно сопоставлен с археологическим материалом, но по общему духу этого комплекса основу его можно возводить к мезо-неолитическому времени. Отмирал этот комплекс, вероятно, медленно. Но признаков древнерусского северного быта IX – XII вв. с его городами, селами, дорогами прямоезжими, курганами здесь немного. Не исключено, что перегруженность сказок охотничьими архаизмами в какой-то мере следует отнести за счет балтского и финно-угорского субстрата в северных областях, позднее колонизованных славянами. Необходимо глубже провести картографирование всех сказочных сюжетов, без чего трудно намечать не только географические, но и хронологические рубежи.
Забегая вперед, следует сказать, что в восточнославянском фольклоре в целом (а не только в непроглядных лесах) перелом и обновление сюжетов, появление новых ситуаций, далеко выходящих за рамки пропповской схемы, произошли на рубеже бронзового и железного веков, когда славяне впервые испытали набеги степных кочевников, когда впервые появились кузнецы. Тогда победителем Змея (олицетворения кочевников) стал уже не охотник, пришедший за тридевять земель, а вещий кузнец, славянский Гефест. Но это уже совершенно иная эпоха, требующая подробного рассмотрения.
Другим разделом русского фольклора, уходящим своими корнями в далекую первобытность каменного века, являются многочисленные и многообразные заговоры.
Доземледельческий охотничий анимизм, вера в упырей и берегинь и умилостивление их «требами» в какой-то мере могут быть представлены по позднейшим фольклорным материалам. Самым близким к этой теме материалом являются заговоры – языческие заклинания почти на все случаи жизни: на удачную охоту, на охрану скота от лесных зверей, оберег от болезней, порчи и всякого зла, заклинания удачи, приворот девушек или парней и злонамеренное накликание беды на своих врагов.
Очень важно отметить, что среди заговоров как таковых совершенно нет заклинаний, связанных с земледелием. Аграрная магия широко проявлялась в новогоднем и весенне-летнем циклах обрядовых песен и обычно носила коллективный характер, тогда как заговоры, как правило, индивидуальны. Жанр заговоров создавался, судя но всему, до утверждения господства земледелия.
Восточнославянским заговорам посвящена значительная литература.
Собранный исследователями материал состоит из двух групп: в одну входят записи самих этнографов, а во вторую – старинные рукописные сборники заговоров, составленные колдунами и знахарями в XVI – XVIII вв. или представляющие собой судебные записи по колдовским делам. Записи этнографов, как кажется мне по собственному небольшому опыту, не отражают всей полноты реально существовавших заклинаний. Это в особенности относится к вредоносной магии, так как деревенские колдуны, славившиеся умением насылать порчу, крайне неохотно делились тайнами этого мрачного и наказуемого ремесла.
Особенностью старых рукописных сборников является, во-первых, преобладание оберегающих формул над вредоносными, а во-вторых, христианизированная форма многих заговоров, когда носителями зла показаны не упыри-вампиры, а бесы и черти, избавителями же от зла – не древние берегини, а христианские святые и ангелы. Нас это не должно смущать, так как христианский дуализм не был изобретением теологов, а отражал весьма глубинные первобытные представления, существовавшие издревле у всех тех народов, среди которых распространилось христианство.
Глубокий архаизм заговоров сквозит даже в их языке. Словарь заговоров полон старинных, давно забытых речений: «храмина» вместо избы, «убрус» вместо полотенца; «гобино» (урожай, зерно), «тиун» (княжеский управитель), «гость» (купец), «кудесник» (колдун), «харатья» (пергамен), «зед» (глиняный фундамент); «волхвование», «капище идольское», «упыри» и т. п. Создается впечатление, что первичные записи заговоров были сделаны какими-то грамотными и книжными волхвами ещё в средневековье. Иногда архаичные признаки ведут ещё глубже: так, охотничья добыча – это зверь, убитый копьем; копье может быть метательным («борзометкое копье»); стадо скотины называют «власьевым (велесовым) родом».
В ряде случаев в заговорах встречаются архаичные слова, непонятные даже самим знахарям. Так, в одном заговоре от волков, записанном мною в с. Вщиже (Брянская обл.), упоминался «хорт с хортенятами»; рассказчица-знахарка не знала значения этих слов, совершенно не употреблявшихся местными жителями. «Хорт» – волк, как явствует из некоторых русских и болгарских говоров, но в приведенном примере это давно забытое слово входило в заклинательную формулу наряду с упоминанием волка и волчат. Вторым примером забвения первоначального смысла может служить слово «сливень», переводимое некоторыми информаторами как «слепень», «овод», но истинный смысл которого должен быть ближе к понятию дракона или ящера: святой Юрий побивал копьем «гадов и гадынь и сливнев». В другом заговоре сливень упоминается лежащим на океане под ясенем, рядом с ящером. Едва ли святой Георгий гонялся с копьем за оводом и едва ли о слепне можно говорить, что он лежал близ ящера. Слово уцелело, но смысл темен.
Заговор в древности был словесным сопровождением языческого заклинательного обряда. На долю исследователей XIX – XX вв. достались лишь незначительные фрагменты обрядовой стороны и реквизита; слова давно уже оторвались от действий и стали почти полной заменой их.
Часть обрядности иногда включается в текст заговора; это – время и место произнесения заклинаний и необычный путь самого заклинателя. Время обозначается очень различно: «на закате», «как люди уснут», «утром», «на ветхий месяц»; иногда ограничение строже: «в ивановску пятницу», «в великий четверг», т. е. только один раз в году. Местом произнесения заклинания обычно бывает «темный лес», «черный лес», «зеленая дубрава» или где-то «у воды», «у могилы» или даже у муравейника. Иногда следует идти «в чисто поле». Действия человека, идущего произносить заговорзаклинание или, точнее, наговор, своеобразны и иной раз совершенно противоположны обычным, обыденным:
Стану, не благословясь.
Пойду, не перекрестясь,
Не воротами – собачьими дырами, тараканьими тропами.
Не в чисто поле, а в темный лес…
Пойду… не благословясь…
Не в ворота – сквозь дыру огородную.
Выйду не в подвосточную сторону,
Посмотрю в подзакатную сторону…
Отправлюсь в злую сторону, на запад, к отцу Сатане…
Умыюсь не водою, не росою,
Утрусь не тканым, не пряденым – утрусь
кобыльим хвостом…
Встану, не благословясь…
Пойду я нижним ходом, подвальным бревном,
Мышиной норой, собачьей трубой, подворотной дырой.
Встану на восток хребтом, на запад лицом.
Раздайся, ад! Расступися, Мать-сыра-земля!
Из этой земли выходите сто семьдесят дьяволов….
Следует сказать, что подобные заговоры с обратными, иррациональными действиями заклинателя и с обращением к злым силам произносились не для ограждения себя от возможной напасти, а, наоборот, тогда, когда заклинающий сам стремился нанести кому-либо вред. В остальных же случаях заговоры часто подчинялись христианским нормам, и порядок произнесения был обычным.
Действенная сторона обрядов, при которых заговоры были лишь словесным дополнением, почти позабыта или плохо зафиксирована фольклористами, информаторы которых весьма неохотно раскрывали заклинательный обряд в его целостном виде. Иногда нам становятся известными лишь фрагменты обрядовых действий. Так, например, для того чтобы разлучить двух влюбленных, нужно срезать ветку-рогатку и с соответствующим заговором разломить сучок на две «часточки», одну из них сжечь, а другую закопать в землю. Заговор пояснял, что как навсегда разделились две «часточки», так и парень с девушкой разъединились навеки. Для того чтобы победить врага, следует, например, выходя из избы, пнуть ногой высокую ступу и повалить её на пол: так должен быть повержен и недруг. Действие сопровождалось словами. При произнесении одного охотничьего заговора нужны были: осиновая кора, паутина, росный ладан и богородичная трава; какие действия производились с этими снадобьями – неизвестно.
Нередко заговор следовало наговорить на хлеб, на даримый невесте пряник, на соль, на воду или вино, на иглу, на след того человека, к которому обращен заговор, на чертополох, на шерсть, состриженную со скотины, и т. п. Всё это требовало специального реквизита и слияния слов с действиями, производимыми определенным образом в строго определенное время.
Исключительный интерес представляют рукописные книги с заговорами на многие случаи жизни. Здесь, в этих старинных руководствах по черной магии, читатель XVI – XVIII вв. находил не только точные тексты заговоров, но и подробное описание всех необходимых действий и потребного при их исполнении реквизита или снадобий.
Вот, например, описание действий заклинателя, чрезвычайно важное для археологов, находящих в слоях разных эпох множество человеческих фигурок из глины и далеко не всегда могущих осмыслить их назначение. Книга предусматривает желание наслать лихо на своего врага; для этого необходимо:
«Зделать у воды человека в его [врага ] имя из глины, нести в сокровенно место се и поставити стоя, да стреляти 27-ью стрелы в брюхо».
В процессе стрельбы «тридевятые» стрелами и произносится заговор со всеми лихими пожеланиями; магические формулы заклинания подкреплены магическими действиями обряда. В некоторых случаях мы видим в этих колдовских книгах советы прямого обращения к неизвестным (чужим) мертвецам, т. е. к упырям-вампирам:
«Следует до прочтения заговора „могилу выкопать, где незнаемой мертвец, а не выняти мертвого вон. Да верхняя доска сняти и саван оправить и пронять сквозь саван трижды игла…“
Таким способом подготовленная игла употребляется в момент произнесения заговора.
Сведения об обрядах, донесенные подлинными материалами XVII в., драгоценны для нас, так как из самих текстов заговоров никак не явствуют те разнообразные ритуальные действия, которые должны были производиться колдуном или обывателем, прибегающим к заклинанию, для того чтобы заклинание имело силу.
Иногда описание действий настолько подробно и так детально регламентирует все поступки заклинателя, что его можно назвать сценарием обряда, своеобразным языческим служебником. Вот один из вариантов обряда оберега скота при первом весеннем выгоне в поле:
«Первое: встать по утру до зари, взять рогатину, которая в звере бывала, да которой скот на лето пущать. Кругом трижды очерти, а сам на вонную сторону двора ходи, а говори: „Пусть тын железной круг моего скота колко в отпуске!“.
Да рогатину положь во вонную сторону ворот, а ходячи говори:
«Покажися мой скот всякому зверю черному, и серому, и рыскуну пнем да колодою, да камнем от сего дни и во все лето до белого снегу».
Да сам поставь свещу святому Георгию. Да помолись о сбережении живота…
Да сам поставь угарчик одной свечи, да обед смысли, а на тот день припаси: свежую щуку, а костей того дни не мечи.
Да как отобедаешь, стол отодвинь, да не трони на столе ничего, да угарчик свечной затопи… да выди на двор со всею семьею, да скот весь, благословясь, выпусти вон з двора, а сам стань против рогатины.
Да возми рогатину, да положи в таково место во укромное, чтоб никто не тронул, покамест живот (скотина) на лесу ходит до белого снегу.
Да, пришед в избу, по подобию спрячь (приведи в порядок) стол.
А костей собаке того дня не давай и никому ничего не давай».
В этой же рукописи есть другой вариант подобного обряда:
«Канун Егорева дни в ночь скотине во хлеве не клади ничего. Добуди косача (тетерева), да с косачом куриче яйцо; да свечю без огня с вечера положи пред Егоря. Как люди уснут – один или два человека вас (как ко Егорю приде) – трижды поклон.
Да возьми топор да косача и яйцо и свечю возьми и зажги, то же в руки подними и неси на посолонь, а топор в правой руки по земли тяни, а в другой руке свечю отнести и косача за горло и яйцо да поди трижды и говори: «Пусть около моего скоту железной тын стал от земли до небеси от зверя и от волку и от всякого зверя, по земле ходящего, и от леса». И обойди трижды и говори трижды. Пришед к Егорю, свеча с огнем поставить и яйцо по сторому (?), а косача убить ножыком тылем и говорить: «Тебе, святый Егорей, черной баран от меня и от моего скота и ты, святый Егорей, стереги и береги мой скот…».
В других оберегах даются иные рецепты магических действий, но словесная часть остается более или менее устойчивой. Среди реквизита упоминаются: шерсть со скотины (с каждой головы), замок и ключ, щука и почти обязательно что-либо из крестьянского оружия – топор или охотничье копье. Копью, древнейшему оружию человека, в заговорах придается особое значение. Так, былинный Добрыня Никитич, победив Змея, «наговаривает» свое копье, которое должно уничтожить зловредную змеиную кровь:
Бьет копьем о сыру-землю,
Сам к копью приговаривает:
Расступись-ко, матушка, сыра-земля…
Пожри-ко всю кровь змеиную.
Глубокой архаикой веет от рекомендаций первого, приведенного выше, обряда: в каждой избе в укромном, тайном месте должна храниться рогатина, уже обагренная кровью медведя; она служит священным предметом при заклинании целости скота, выгоняемого в лес.
Обряды и заговоры, как их составная часть, дошли до XVII – XX вв. в сильно обновленном виде; они обросли христианской символикой и терминологией, в них упоминается много сравнительно поздних реалий, вроде замка и ключа, но их дух и все рекомендуемые ими магические манипуляции уводят нас в глубокую и отдаленную первобытность.
Первобытное мироощущение особенно явно проступает в подробнейших многословных перечнях тех сил, которые могут помочь или повредить человеку. Вот несколько характерных по своей всеохватности перечней:
«… Заклинаю и проклинаю вся духи лукавые и от злых человек и от дому его … [Молитвами ангелов, а их тьмы тем ] прогоняем и отдаляем
всякую злобу,
и лукавство,
и зависть,
и ревность,
связание,
удержание
злостреление,
лукаво око,
злоглаголание,
язычное уядение,
примолвы,
и все, что вредное, и советование злых человек,
лихой взгляд,
и иных уроки злые пакостные,
и злые примолвы бесовские,
и клятвы,
и заклинания душепагубные и
теловредные, и недугования,
и к смертоносным язвам,
и всяких шкод жития сего
суетного ко убожию и умалению
живота и имени… всяким
волхвованием волхвующих.
Что зло – да отдалится
от раба божия (имярек)!».
Перечислив все возможные виды несчастий, которые могут принести человеку враждебные ему люди, волхвующие всяким волхнованием, составитель заклинания стремится далее предусмотреть также и все многообразные обстоятельства причинения зла:
«И что лукаво бысть в дому том, в нем прочтется сия молитва, яко да разрешится, аще будет на небеси связано или на земли или в море, да разрешето будет!
Яже на земли сей:
или на пути,
или на поле,
или в горах,
или в пещерах,
или пропастех земных,
или в бани,
или в пещи,
или в капищи идольском,
или в кладези,
или в кровле,
или в дверях,
или во оконце,
или в верхнем пороге,
или в нижнем пороге,
или в тине,
или в основе,
или в стене –
да разрешится!
Или во дворе,
или во входе,
или в дверце,
или в брусе,
или во рве,
или в древе,
или в листе и корени, и в ветвии
– да разрешится!
Или на поли,
или в нивах и в виноградех,
или во рвех,
или в траве,
или в древе,
или в реце,
или во истоцех,
или во власех брадных,
или в коже плотской,
или в главном убрусе,
или в ножном обувении,
или в злате,
или в серебре,
или на зде (глиняный цоколь),
или в меди,
или в свинце,
или в олове,
или в железе,
или в морских рыбах,
или в животных четвероногих земных,
или во птицах,
летающих по воздуху.
Движимых и недвижимых,
в харатьи или в бумаге,
или в черниле,
или в некоторой вещи –
да разрешится!».
Составитель этой молитвы-заговора, заботясь о предотвращении зла, разлитого повсеместно в природе и во всем окружении человека, перечисляет и всю фауну, и все элементы ландшафта (реки, леса, горы, травы), двор и дом человека, его одежду и обувь, все материалы, из которых делаются предметы (дерево, медь, золото, железо), и даже пергамен и чернила, с помощью которых могут быть написаны вредоносные формулы. Невзирая на христианскую фразеологию, на поздние аксессуары (вроде бумаги), мы ощущаем здесь чрезвычайно раннее анимистическое миропонимание.
Нигде, кроме заговоров, первобытный анимизм не выступает так полно и рельефно. Грамотный «волхв» сохранил точнейшим образом характерную особенность анимизма: повсеместность духов и их предельную конкретность. Недостаточно упомянуть усадьбу оберегаемого заговором человека как всем известный комплекс, ему нужно было перечислить 17 отдельных элементов – от порога до кровли, от печи до оконца. Безусловно, прав был ученик Потебни А. Ветухов, первым связавший происхождение заговоров с анимизмом.
Рассмотрим ещё несколько примеров, важных для понимания анимизма. Заговор-молитва от «ускопу» – от порчи:
«Да не прикоснутся или преисподние или воздушные силы ко мне, рабу божию, имярек, или дому моему, или роду, или подроду моея исчадия
ни во дни,
ни в нощи,
ни на пути,
ни при реках и берегах,
морях и реках, и езерах,
и источниках водных
при горах, и холмах,
и песках,
и на распутиях и водах,
и при косогорах,
и дебрях, и лесах,
и во болотах,
и при полях,
и огородах,
и разных садах,
и усадах,
истоках, и кладезях,
и во всяком построении:
жилом,
дворном
и недворном,
полевом и степном,
ни же в храмех божиих
и молитвенных домах,
ни при роспутии часовенок,
которые при накрытии лесном…».
Заговор от порчи стремится предусмотреть все варианты лихих людей, могущих наслать болезнь:
«… пойду в чистое поле… облаком оболокусь, утренней зарей подпояшуся, младым месяцем сотънуся, частыми звездами затычуся
от призоров,
от притчи,
от прикосов, от белого,
от урочливого человека,
от прикосливого человека,
от черного,
от чермного [рыжего ],
от русого,
от черноглаза,
от сероглаза…»
Далее следует свыше двух десятков разных антропологических признаков.
Интересен охотничий заговор «промышлять зверя или птицы».
Начало его подобно предыдущему заговору – от порчи со стороны разнообразных лихих людей. Главное содержание заговора – в предотвращении вредоносной способности «товарищевой мысли» и «завидливого глаза». Богородица должна, по просьбе охотника, послать на помощь ему святого духа, который и оградил бы его от кудесника и кудесницы и всяких соглядатаев:
И втай смотрящих,
и въявь смотрящих,
и с хвоста смотрящих,
из избы смотрящих,
из окна смотрящих,
и сквозь оконницу смотрящих,
из сеней смотрящих,
из ворот, из-под ворот смотреть,
из тыну смотреть,
и встречу идучи смотрящих,
и з зади идучи смотрящих…
И чтоб меня, раба божия,
не мог ни поткнуть,
не испортить,
ни думаю подумать,
ни мыслию помыслить…
И хто не может в леси лесу изчитати,
и тот не мог бы меня, раба
божия, испортить…
не в нове месяце,
не в ущербе месяце,
не в межных днях,
не на утрянной зори,
не на вечерней зори,
не на всходе солнышном,
не по закату солнца,
никто ни в день при солнци,
ни в нощи при месяце,
ни в утрях рано,
ни в вечерях поздно,
«Поставь, госпоже, мать, пресвятая богородица… кругом меня тын железной от уроков и призоров… от земли и до небес со все четыре стороны».
Бесчисленному сонму повсеместных злыдней-упырей (или управляющих их злой силой людей) в заговорах противопоставлен тоже необозримый сонм добрых сил, берегинь, роль которых к XVII в. уже перешла к христианским святым (их в заговорах-молитвах поименно перечисляется свыше сотни) и тысячам тысяч ангелов.
В некоторых заговорах предусматривается желание человека стать лихим, наслать на кого-то зло, используя мрачное могущество упырей. Именно эти вредоносные заговоры лишены христианского элемента и начинаются с отрицания: «Пойду, не благословясь».
Перемещение злых чар в нужном направлении осуществляется при помощи ветров:
… Ветры буйные,
храбрые ветры,
полуденные,
ночные и полуночные,
денные и полуденные,
дуйте и подувайте,
Дмитрию Александру присушите и приворотите!..
Идолы, дьяволы, покрывайте эти слова.
К архаичному, охотничьему пласту в заговорах относятся заклинания удачной охоты на волков, лисиц, рысей, «бусых росомах», зайцев. К святым обращаются с просьбой:
Мчите и гоните со всех 4-х сторон
по моей лыжнице, по моему следу…
серых рыскучих волков,
бурнатых и бурых лисиц,
серых рысей,
бусых росомах,
белых зайцев…
Бежали бы (звери) со всех сторон:
от востока и от запада, от юга и севера.
В день по солнцу,
а в ночь – по месяцу,
по мелким частым звездам,
не держали бы (зверей) ни мхи, ни болота, ни реки, ни озера.
Бежали бы из-за тридесят земель,
из-за тридесят морей,
из-за тридесят рек,
из-за тридесят озер….
Есть особые заговоры, обращенные к медведю и к рыси, заговоры от волков, тоже восходящие, очевидно, к далекой охотничьей поре.
Выше я в ряде случаев свободно пользовался русской средневековой терминологией, соотнося заговоры с понятием «упыри».
Думаю, что мы имеем на это право. В некоторых заговорах идет речь о языческих могилах («гробах идольских»), а иногда прямо названы упыри («… упирем и мудре-цем…»). В ряде случаев упыри не названы этим именем, но явно подразумеваются: колдун, насылая порчу на человека, просит в своем заговоре помочь ему «умерших, убитых, с дерева падших, заблудящих, некрещенных, безыменных…».
В некоторых заговорах перечни умерших не своей смертью, чужеродных мертвецов, самоубийц становятся такими же подробными и всеобъемлющими, как приведенные выше списки «с хвоста смотрящих» и «через оконницу смотрящих». Все эти мертвецы – упыри, злыдни – субъекты зла. Они в основном распадаются на две категории: это люди, умершие до срока в результате несчастий (т. е. побежденные злыми силами), и чужаки, умершие не в своем роду-племени, или же люди, лишенные традиционной погребальной обрядности.
Д. К. Зеленин очень четко разделил старинные русские представления о мертвых на два полярных, противостоящих друг другу разряда: с одной стороны, умершие поколения родных предков (деды, дзяды) – покровители и защитники живущих, а с другой – «мертвяки», «заложные покойники», упыри, наносящие вред живым людям.
Все заговоры-наговоры, насылающие порчу, смерть, разлуку, остуду, падеж скота, засуху, пожар, предусматривают осуществление зловредного замысла при посредстве этих «мертвяков» и упырей, души которых находятся или близ места нечаянной смерти, или в топких болотах и трясинах, но могут и перемещаться (преимущественно по ветру). Поэтому в таких наговорах часто упоминаются или употребляются в качестве принадлежности обряда земля с могилы, саван из могилы «незнаемого мертвеца», мертвая рука, гвозди из гроба и т.п. А заговоры-обереги как негативное отражение вредоносных наговоров предусматривают защиту от упырей, отогнание их силой слова и магического обряда. Понятие «вредоносные мертвяки», вероятно, очень близко к древнерусскому «навьи», злобствующим мертвецам, летающим в ночных ветрах и убивающим людей; навий старались умилостивить, топя им в великий четверг баню.
«Заложных покойников» не хоронили по обычному обряду, и в этом не следует винить церковь, так как по христианским воззрениям «без церковного пенья, без ладана» хоронили только самоубийц, а в «заложные» попадали вообще все неестественно умершие («убитые, заблудившиеся, с дерева падшие»). Если же такой «мертвяк» оказывался похороненным на общем кладбище, то он мог, по народным представлениям, стать причиной больших общих несчастий, и если несчастье происходило, то надлежало выкопать упыря из могилы, пронзить его осиновым колом или облить водой (в случае засухи) и выбросить труп вон из кладбища.
Владимирский епископ Серапион в 1273 г. во время великой «скудости» осуждал подобные действия: «О, безумье злое, о, маловерье!.. Сим ли бога умолите, что утопла или удавленника выгрести? Сим ли божию казнь хощете утишити?». О подобных обычаях писал в XVI в. Максим Грек: «Телеса утопленных или убиенных и поверженных не сподобляюще я погребанию, но на поле извлекше их, отыняем колием». Если же весною дули «студеные ветры», могущие поморозить всходы, то «аще увемы некоего утопленного или убитого неиздавна погребена… раскопаем окаянного и извержем его негде дале».
Наряду с такими решительными действиями, ставившими целью обезвреживание «злодеятельного мертвяка», широко практиковалось задабривание опасных покойников. Раз в году, на семик, их поминали и отпевали. Зеленин приводит интересный пример поминок по врагам. В Обонежье сохранились могилы «лисовчиков» – поляков, грабивших здешние села в Смутное время. «Панов» поминали в семик (седьмой четверг по пасхе); «в честь их варят кисель, который и едят у часовни в роще. Один год пропустили это празднество, и случился неурожай овса, что приписано было мщению „панов“; с тех пор празднуют аккуратно каждый год». Перед нами здесь самое настоящее жертвоприношение вредоносным мертвецам, о котором автор «Слова об идолах» XII в. сказал, что в древности славяне «требы клали упырям…».
Представления об особой таинственной, но отчасти управляемой силе мертвяков-упырей должны были возникнуть очень рано, ещё в недрах охотничьего общества. Та повсеместность духов зла, которая отмечена русскими заговорами XVII – XIX вв., их связь с темным лесом, трясучими болотами багнами, оврагами, реками и озерами позволяют предполагать, что мезолитический неведомый лес, покрывавший тогда пол-Европы, наложил свой отпечаток на первоначальные представления о подстерегающих человека в этих местах силах зла. В этом лесу легко было заблудиться, упасть с дерева, высматривая дым своего стойбища, утонуть в трясине, погибнуть в схватке с волчьей стаей. Погибшие неведомо где, побежденные вредоносными силами, очевидно, сами становились в глазах сородичей опасными представителями стана невидимых, предполагаемых прагов. В состав упырей попадали, по всей вероятности, и убитые реальные враги, чужеплеменники, и «изверги рода человеческого» – преступники, изгнанные из племени и умершие вне племенной территории.
Собранные подьячими XVII в. и этнографами XIX – XX вв. языческие заклинания и наговоры прошли очень долгий исторический путь. Живучесть этого жанра, его практическое применение вплоть до сравнительно недавнего времени обусловили пополнение его многими поздними элементами. Из двух половин первобытного дуалистического мировоззрения – духов добра и духов зла – уцелела в своем виде лишь вторая, тогда как первая (духи добра) почти целиком христианизировалась. Языческое заклинание, сопровождавшее языческие действия, превращалось в христианскую молитву, где отголоском первобытности была лишь обязательная множественность защитников человека: десятки и сотни святых и «тьмы тем» безымянных ангелов.
Древние берегини оказались полностью замененными христианскими персонажами.
Дуализм остался в резкой контрастности формул обращения, в деталях обрядности. Когда речь шла о помощи людям, об ограждении от злыдней, то человек вел себя как обычно: умывался, крестился, шел дверьми и воротами в чистое поле, лицо свое обращал к восходящему солнцу. Если же сам человек задумывал черное, злое дело, то и шел он, «не благословись», «собачьей дырой» на закате или в полночь и не в чистое поле, а в темный лес, поближе к обиталищам упырей.
Злые силы обрисованы в заговорах необычайно архаично, и это помогает нам в какой-то мере представить себе главную сущность первобытного охотничьего анимизма.
Во-первых, злые силы заговоров связаны в значительной мере с различными мертвецами, чужими, неведомыми и поэтому враждебными, или же своими соплеменниками, погибшими неестественной смертью, т. е., по представлениям первобытного охотника, побежденными, плененными злыми силами леса, болотной трясины, речного омута или враждебными хортами, рысями и росомахами. Таковы вероятные основы веры в упырей.
Во-вторых, заговоры настойчиво и педантично, во всю волю фантазии своих сочинителей утверждают повсеместность злых сил. Зло подстерегает человека везде; им пронизана вся природа. Аккумулятором зла и причинителем зла может быть не только лес вообще, но и определенное дерево, и не только дерево в целом, но и какая-то его часть. Поэтому заговор предусматривает нейтрализацию злого начала «в дереве, и в листе, и корени, и в ветвии». Зло может грозить отовсюду, источником зловредности может быть любой предмет, любой человек, любой «лихой взгляд» из окна, из-за тына, из-под ворот или сквозь щель в избе. Переносчиками зла являются ветры всех направлений, все «семьдесят семь ветров», полуденных и полуночных.
Сила упырей лишена антропоморфности. Эманация зла исходит от упырей, но сама зловредная сила, носимая ветрами, бесформенна, бестелесна и невидима.
***
Охотничья первобытность, многотысячелетняя пора формирования человечества, человеческого общества, его отношения к природе и начальная пора выработки мировоззрения оставила неизгладимый след в религиозных представлениях всех последующих времен.
Тотемические представления, анимизм, магия всех видов, культ животных и культ предков – всё это коренится в разных хронологических пластах каменного века, в психологии первобытного человека эпохи присваивающего хозяйства. Однако пережитки этих отдаленных воззрений хорошо прослеживаются у всех цивилизованных народов (в том числе и у славян) вплоть до XX в., переплетаясь с мощным потоком иных представлений, порожденных земледельческой эпохой.
В этой главе мы рассмотрели лишь отчасти следы охотничьей первобытности в позднейшем восточнославянском фольклоре, бегло коснувшись некоторых обрядов и частично цикла волшебных сказок. Их, этих следов, очень много в обрядах (комоедицы, турицы и др.), в народном костюме (головные уборы: рога, сорока, кичка, кокошник), в хороводных игрищах и танцах (бычок, гусачок), в детских народных играх, которые нередко оказываются последней стадией вырождения древних языческих обрядов (например, упомянутый уже «Ящер»).
Заговоры-заклинания отразили архаичные анимистические представления о берегинях и упырях, о повсеместности, полной растворенности в природе вредоносных, враждебных сил.
Всё это представляет для нас очень большой интерес и должно быть рассмотрено подробно, но это целесообразно сделать лишь после того, как мы ознакомимся со второй великой эпохой в жизни человечества – с эпохой земледельческого хозяйства, породившей множество новых представлений.
Охотники каменного века рассматривались здесь, естественно, вне связи с какими бы то ни было этническими группами (улавливались лишь пережитки, прослеживаемые у славян); в последующей же, земледельческой, эпохе уже обозначатся контуры праславянского массива, и рассмотрение языческих представлений постепенно приобретет, так сказать, славянскую конкретность.
Борис Рыбаков
Из книги «Язычество древних славян»
